Сон заползал в уши и окутывал теплой полупрозрачной пеленой, будто покачивая на волнах. Теплая шерсть лисички, пахнущая лесным разнотравьем, ненавязчиво щекотала нос. Туман, заполнявший все видимое пространство, озарялся ее молочно-белым сиянием. Трямпэ сидела, прижавшись к Ласару, и, зарыв мордочку в пушистый воротник на его груди. Она светилась. Свет накатывал волнами, вторя спокойному дыханию.
Тени появились неожиданно. Они распахнулись, как огромные крылья хищной птицы, вырываясь откуда-то из-за лопаток. Ласар почувствовал, как теряет контроль, не имея возможности их унять. Все тело оцепенело, переставая подчиняться разуму. Тени – огромные черные кляксы с красными точками глаз – вышли на свободу! Может, и прав был Шераг – лидер Лунного клана, запрещавший впадать в сон? Говорят, что у лучших вожаков любой стаи есть особое чутье на опасность… но Трямпэ… она рядом! Ее надо защитить…
Сонная лисичка, почувствовав, как напрягся Ласар, прижалась к его груди сильнее, все еще не открывая глаз. Она была рядом, даря нежность объятий, и, не видя ужасающего хоровода теней. Лисенок почувствовал, как и сам он превращается в черную кляксу… в тень! Не имея возможности даже крикнуть… скованный ужасом и древним колдовством.
Тьма заползала в него, и весь он стал тьмой. Черной-черной беспросветной, уничтожающей тьмой. Не было больше в этот миг ни семьи, ни искрящегося свежим снегом мира, ни уютного огня камина, ни теплой и светлой лисички… все эмоции обострились внутри, являя ничем не упиваемое зло, ничем не освещаемую тьму. Все то, что Ласар держал в себе, все то, от чего он должен был охранять мир яви, вылуплялось из него, словно ядовитая змея из кожистого яйца.
Эмоции зашкаливали, ветвясь, словно черные палки, оплетая сонную опушку. Самая большая ветка была – вина. Он виноват, что не справился, что не сумел, что всегда и всюду вел себя не так! И это привело к такому исходу – он всех погубит!
Второй веткой было самоуничижение – он отчаянно хотел пропасть, тут же и на этом же месте, настолько никчемным себя ощущал!
Третьей веткой был страх – страх будущего. От того, какую черную тьму он пускает в мир, до того, как посмотрит на него его лисичка, что она скажет, и останется ли жива.
Черные голые ветви, похожие на липовые, только с колючками и противной тошнотворной смолой, оплетали рыжее, заходящееся дрожью тельце, не давая вздохнуть. Ласар понимал, что окончательно теряет контроль.
Тогда он вспомнил свою маму. Не она ли ласково трепала его за ухом, когда он ошибался и создавал бардак? Мама любила его. Потом он вспомнил отца – не он ли гордился им, пророча талант и успех? А после Ласар почувствовал тепло лисички, что все еще спала, уютно укутав его хвостом. Он нужен, он важен, и, точно любим. Вина и страхи стали отваливаться от него, как корки засохшей грязи.
В какой-то миг, почти побежденная черная волна хлынула внутрь круга, намереваясь поглотить лис. И сразу раздался жуткий треск огня. Будто сотня сырых кусков сосновой коры начала полыхать в очаге, треща, и, бурно выражая несогласие со своей жаркой участью. Будто праздничные человеческие огоньки затрещали на своих железных палочках, отпугивая серую зимнюю лисицу-смерть, и, зазывая хохотушку-весну.
Трямпэ, не открывая глаз, подняла мордочку, выражая свое удивление и любопытство.
– Все хорошо, рыжее золотце, – сказал лунный вновь появившимся чуть хрипловатым голосом. – Все уже хорошо… как же я был слеп…
– В каком смысле? – не поняла лисичка, – ты что-то заметил в мире снов? – в ее фразе почувствовалось возрастающее беспокойство.
– Во всех смыслах! – улыбнулся Ласар, прижимая ее к себе. – Какой бы ты хотела подарок в день зимнего солнцестояния, лиска?
Трямпэ подняла на него озарившиеся золотым блеском глаза и искренне сказала:
– Я бы хотела, чтобы с тобой всё было хорошо. И чтобы мы снова вернулись в нашу нору под елкой!
– Значит, сейчас нам надо хорошенько выспаться, – сказал он, рассматривая золотой взгляд лисички. Все-таки, и от папы она взяла самое лучшее. – Потому, что завтра, моя огненно-лунная, мы отправимся домой.
Лисичка радостно подпрыгнула, чуть не оттоптав ему лапы, и лизнула в нос, чтобы Ласар никогда не забывал, что все самое лучшее в ней пробудил он сам.