Сон заползал в уши и окутывал теплой полупрозрачной пеленой, будто покачивая на волнах. Теплая шерсть лисички, пахнущая лесным разнотравьем, ненавязчиво щекотала нос. Туман, заполнявший все видимое пространство, озарялся ее молочно-белым сиянием. Трямпэ сидела, прижавшись к Ласару, и, зарыв мордочку в пушистый воротник на его груди. Она светилась. Свет накатывал волнами, вторя спокойному дыханию.
Тени появились неожиданно. Они распахнулись, как огромные крылья хищной птицы, вырываясь откуда-то из-за лопаток. Ласар почувствовал, как теряет контроль, не имея возможности их унять. Все тело оцепенело, переставая подчиняться разуму. Тени – огромные черные кляксы с красными точками глаз – вышли на свободу! Может, и прав был Шераг – лидер Лунного клана, запрещавший впадать в сон? Говорят, что у лучших вожаков любой стаи есть особое чутье на опасность… но Трямпэ… она рядом! Ее надо защитить…
Сонная лисичка, почувствовав, как напрягся Ласар, прижалась к его груди сильнее, все еще не открывая глаз. Она была рядом, даря нежность объятий, и, не видя ужасающего хоровода теней. Лисенок почувствовал, как и сам он превращается в черную кляксу… в тень! Не имея возможности даже крикнуть… скованный ужасом и древним колдовством.
Тьма заползала в него, и весь он стал тьмой. Черной-черной беспросветной, уничтожающей тьмой. Не было больше в этот миг ни семьи, ни искрящегося свежим снегом мира, ни уютного огня камина, ни теплой и светлой лисички… все эмоции обострились внутри, являя ничем не упиваемое зло, ничем не освещаемую тьму. Все то, что Ласар держал в себе, все то, от чего он должен был охранять мир яви, вылуплялось из него, словно ядовитая змея из кожистого яйца.
Эмоции зашкаливали, ветвясь, словно черные палки, оплетая сонную опушку. Самая большая ветка была – вина. Он виноват, что не справился, что не сумел, что всегда и всюду вел себя не так! И это привело к такому исходу – он всех погубит!
Второй веткой было самоуничижение – он отчаянно хотел пропасть, тут же и на этом же месте, настолько никчемным себя ощущал!
Третьей веткой был страх – страх будущего. От того, какую черную тьму он пускает в мир, до того, как посмотрит на него его лисичка, что она скажет, и останется ли жива.
Черные голые ветви, похожие на липовые, только с колючками и противной тошнотворной смолой, оплетали рыжее, заходящееся дрожью тельце, не давая вздохнуть. Ласар понимал, что окончательно теряет контроль.
Тогда он вспомнил свою маму. Не она ли ласково трепала его за ухом, когда он ошибался и создавал бардак? Мама любила его. Потом он вспомнил отца – не он ли гордился им, пророча талант и успех? А после Ласар почувствовал тепло лисички, что все еще спала, уютно укутав его хвостом. Он нужен, он важен, и, точно любим. Вина и страхи стали отваливаться от него, как корки засохшей грязи.
В какой-то миг, почти побежденная черная волна хлынула внутрь круга, намереваясь поглотить лис. И сразу раздался жуткий треск огня. Будто сотня сырых кусков сосновой коры начала полыхать в очаге, треща, и, бурно выражая несогласие со своей жаркой участью. Будто праздничные человеческие огоньки затрещали на своих железных палочках, отпугивая серую зимнюю лисицу-смерть, и, зазывая хохотушку-весну.
Трямпэ, не открывая глаз, подняла мордочку, выражая свое удивление и любопытство.
– Все хорошо, рыжее золотце, – сказал лунный вновь появившимся чуть хрипловатым голосом. – Все уже хорошо… как же я был слеп…
– В каком смысле? – не поняла лисичка, – ты что-то заметил в мире снов? – в ее фразе почувствовалось возрастающее беспокойство.
– Во всех смыслах! – улыбнулся Ласар, прижимая ее к себе. – Какой бы ты хотела подарок в день зимнего солнцестояния, лиска?
Трямпэ подняла на него озарившиеся золотым блеском глаза и искренне сказала:
– Я бы хотела, чтобы с тобой всё было хорошо. И чтобы мы снова вернулись в нашу нору под елкой!
– Значит, сейчас нам надо хорошенько выспаться, – сказал он, рассматривая золотой взгляд лисички. Все-таки, и от папы она взяла самое лучшее. – Потому, что завтра, моя огненно-лунная, мы отправимся домой.
Лисичка радостно подпрыгнула, чуть не оттоптав ему лапы, и лизнула в нос, чтобы Ласар никогда не забывал, что все самое лучшее в ней пробудил он сам.
— Вот он, этот волнующий момент! Девять сильнейших бойцов второй ступени обучения… — звучало из рупоров, пока Олмис отыскивала три свободных места на трибунах. А затем комментатор перечислил участников в алфавитном порядке: Авнер Кирмир, Белнер Хедмир, Веснир Айрмис, Деенер Ётмир, Деенир Аидамис, Ковнер Ронгмир, Лиснир Фаимис, Сернер Сфаймир и Тонир Тарумис.
Олми не поняла, почему не назвали её недавнюю обидчицу, ведь на арене та стоит, вон там, руку вверх тянет, но тут же вспомнила, что «Зида» — это откуда-то взявшееся прозвище. А по вахтенному журналу имя девушки звучит как «Аидамис».
* * *
А между прочим, Зиде даже руку держать поднятой сейчас было ой как непросто.
«Этот чёртов новичок! Мог бы и прибить ненароком… Не вытерплю больше… Если меня ещё и вырвет… при всех… Позорище какое…»
Да, откат от Психовоздействия всё же возник и неудачно срезонировал с последствиями удара о стену. На счёт Воздушного Лассо тоже были отдельные подозрения.
— В чём дело? – судья наконец-то заметил условный знак.
— Я отказываюсь от… дальнейшего участия. – Прозвучало в тишине.
— Хм, хорошо. Право отказа от сражения есть у всех, и оно не умалит достижений в предыдущих боях.
Зида направилась к выходу.
«Скучновато. От лёгких побед никакого удовольствия», — хмыкнул Ётмир.
* * *
«Каким-то чудом я ещё не выбыл. Постараюсь продержаться хотя бы до полуфинала. Да, я постараюсь. Очень-очень, отец», — слишком серьёзный и оттого кажущийся взрослее Кирмир мельком глянул на трибуну преподавателей.
«Дальше – самое сложное. Но я должна справиться, как пить дать», — Фаи, стоящая рядом, тоже была настроена на сражения более чем серьёзно.
— Итак, на четвёртый круг выходят восемь, а не девять бойцов второй ступени обучения. А сейчас генератор случайных величин выдаст тип битвы для четвертого круга… Ждём… Итак, это попарный отрицательно совместимый… жеребьёвка окончена…
И пока в тишине ожидания непосредственно в воздухе над ареной высвечивались результаты распределения, Станмир успел объяснить суть испытания: с каждой стороны выставляется по два бойца, причём, трудно совместимые психологически и в магическом плане. Вся сложность – в конфликте характеров. Нужно найти компромисс в отношениях с партнером по команде для пользы общего дела.
Олмис не вслушивалась, её клонило в сон. «Интересно, а Зида-Аида вышла из Битвы не из-за Никимира случаем? Он такой сильный. И… красивый».
* * *
В дамской комнате первого этажа Зиде хватило одного взгляда на своё жалкое отражение.
— Не могу поверить! Из-за какого-то первоступенника в победителях окажется Ётмир! Ётмир! – и она ударила кулаком по зеркалу, отчего последнее треснуло.
* * *
А брат как раз одернул тунику из прошитых и переплетенных ремней бордового и темно-зеленого цвета. Отошёл на стартовую линию арены. Размотал цепь, соединяющую механические трезубцы. Из разрешенного правилами холодного оружия он выбрал своё «родное» и к тому же — многофункциональное. Ведь цепь могла становиться и короче, и длиннее за счет строения полых трубок-рукоятей. А острые сегменты боевой части могли складываться вместе для колющего либо режущего удара, а так же действовать как захваты в среднем положении.
Напарница по имени Айр – в очках, сине-голубом тренировочном комплекте, веснушчатая и с кудрями длинных русых в лёгкую рыжину волос – выбрала всего лишь копьё. Со сложным в управлении оружием приходилось меньше внимания уделять отслеживанию маг.связок мира. А девушка рассчитывала именно на магию и допущенные по её специализации запасы трав. Удобные кармашки, подшитые от пояса к коленям друг над другом с обеих сторон, несколько «похудели» с предыдущих боёв, но всё ещё таили в себе угрозу.
Копейщик обнаружился и в команде противника – невысокий боец с темно-русыми, собранными на затылке в хвостик волосами. Его кроссовки, штаны, свитер, кожанка без изысков и мягкие перчатки никаким подобием средневековья даже не пытались казаться. Сфай просто выбрал их из соображений привычки и удобства.
А Ронгмир, напротив, красовался почти эльфийской статью, разве что без ушек и с нормальным разрезом глаз. Он же обеспечил себе длинные платиновые волосы, повязанные по лбу ремешком, серую тунику, перехваченную синим поясом, и крепление для метательных ножей наискосок от плеча. Инкрустированные ножны для клинка парень брать не стал. К чему им у бедра болтаться, если могут спокойно на травке у стены полежать? Ещё и целее будут.
Обустройство арены позволяло зрителям отлично слышать все реплики бойцов.
— Айр, я тут один справлюсь, Отдохни где-нибудь в тенёчке.
— Ага, уже, разбежалась! И чтобы вся слава тебе, сынок гиайда? – последовал ответ.
Никимир быстро повторил в уме титулы: сиэр – самый низший, далее – лорд, дилорд, халдир… и гиайд – верховный титул. «То есть, Ётмир – сын главы всего Астрального Домена? Ничего себе!»
Я составила внушительный список всех ее друзей, родственников и знакомых, о каких только вспомнила, а потом стала одного за другим вычеркивать. Пытаясь влезть в ее шкуру, примерить на себя все ее симпатии и антипатии, я настолько увлеклась, что включила в перечень даже тетку, вот уже два месяца как почившую в бозе. Алиция поддерживала со своей теткой самые близкие отношения, была привязана к ней больше, чем к сестре. Но даже будь эта дряхлая, полупарализованная дама еще жива, надо обладать чересчур изощренной фантазией, чтобы вообразить ее пособницей наркомафии.
После смерти тетки на попечении Алиции оказалась теткина подруга, состоявшая с Алицией в каком-то дальнем свойстве. Эту свойственницу я на всякий случай не стала вычеркивать — у нее вполне могли быть сын или дочь, сбившиеся с пути праведного. Критерий отбора у меня был один — отношение Алиции к данной особе, независимо от степени подозрительности самой особы.
В результате в моем списке остались наши жившие на площади Святой Анны благодетели, подозревать которых было все равно что подозревать самого датского короля. Остался Гуннар — богатый и респектабельный архитектор, человек законопослушный до мозга костей, с ангельским сердцем. Будь это не жизнь, а кино — из него вышел бы превосходный злодей, я бы сразу его заподозрила! Остался Збышек, уж точно ни в чем не повинный, осталась сестра Алиции и первая ее любовь, о котором я не знала практически ничего, кроме самого факта его существования. И еще трое других ее приятелей. Одного из них я вписала (и не вычеркнула) с тяжелым сердцем и не менее тяжелым вздохом.
Лешек Кшижановский.
Близкий, постоянный, верный друг и коллега по профессии, обаяша и лапушка, он и мне очень нравился. Алиция всегда питала к нему уважительные, дружеские и бог весть еще какие чувства. Никогда в жизни она ни в чем бы его не подвела. Значит, и я должна на том стоять…
Перебирая все это в памяти, я вдруг вспомнила: а ведь Лешек ездил в Данию! За несколько месяцев до меня. Перечисляя майору бывавших там соотечественников, я совсем выпустила его из виду — очевидно, заклинилась на тех, которые жили там одновременно со мной. И очень хорошо, что забыла, пока не поговорю с ним сама, упоминать не стану.
Еще в списке были Михал и я, для полноты картины. Я перечитала список еще раз, и поняла, что застряла. Пусть им занимаются другие, я не понимаю, что тут можно сделать еще. А потому лучше переключиться и подумать над чем-то другим.
Например над тем, что под взломанной дверной рамой между комнатами Алиции милиция обнаружила следы радиоаппаратуры; к сожалению, там же они и обрывались. Я еще больше уверилась, что следы эти указывают на Копенгаген — у всех тамошних таксистов я видела микрофоны для связи с диспетчерской. Это ли не самое вернейшее доказательство?!
— Они переговариваются нормальным голосом, ничего не поднося к губам, — объяснила я майору. — Мы постоянно порывались откликнуться — казалось, что они обращаются к нам. Кстати, прекрасно прослушиваются голоса диспетчеров! Думаю, сами диспетчеры точно так же слышат и голоса пассажиров. У них там отличные усилители!
Майор в ответ только со вздохом кивнул. А потом откомандировал на нашу Хмельную весь свой персонал, временно переквалифицировав в коммунальных служащих. Под видом проверки теплоснабжения они прочесали там все кухни, в результате чего в одной был обнаружен самогонный аппарат оригинальной конструкции, а в другой — нелегально забитая свинья. Улов, прямо скажем, небогатый.
Дьявол тоже без дела не сидел — воодушевленный почерпнутой из справочников информацией, дважды устраивал контрольные досмотры всех международных продуктовых грузов — как государственных, так и частных. В итоге на железнодорожном и воздушном таможенных пунктах все пошло кувырком, а в одной банке с домашним свекольником была обнаружена парочка браслетов червонного золота.
Маляра они нашли через два дня, и напуганный моей предыдущей истерикой Дьявол сразу же добросовестно поставил меня в известность.
— Похоже, у этого вашего маляра рыльце в пушку по самый загривок, — озабоченно хмурился он. — Строит из себя идиота. Ничего не знает, ничего не помнит, понятия не имеет, кто такая Алиция, и, кажется, готов утверждать на голубом глазу, что в жизни не держал в руках кисти.
— Может, это не тот маляр? Как его зовут?
— Барцишевский.
— Шутишь? – изумилась я. – Антоний?
— Он самый.
— Так я его знаю как облупленного! Два года с ним работала. Исключено, Барцишевский — мастер экстракласса, криминал ему ни к чему, он честным трудом зашибает столько, сколько нам с тобой и не снилось. Давай я с ним поговорю?
Дьявол принял мое предложение с большим энтузиазмом, попросил только подождать, пока он не переговорит с майором.
Кто-то сильно ударил меня по ребрам, потом еще раз. Я застонал, попытался уклониться от ударов, но мешала накидка. К моему лицу приставили чадивший черным дымом факел. Знакомый молодой голос сердито воскликнул:
— Моя накидка! О боже, держите его, быстро. Будь я проклят, если коснусь его. Он грязный!
Все столпились вокруг меня, шаркая ногами по мерзлой земле. Кругом пылали факелы, раздавались любопытствующие, сердитые и безразличные реплики. Несколько человек приехали верхом. Их кони раздраженно топтались сзади.
Я пригнулся, глядя снизу вверх. Голова раскалывалась, лица людей перемешались, происходящее поплыло перед глазами. Из небытия возникали образы и накладывались на реальные события. Огонь, голоса, корабельная качка, рухнувший белый бык.
Страница 40 из 141
Чья-то рука сорвала с меня накидку. Вместе с ней слетела часть гнилых мешков. Я сидел голым по пояс. Кто-то схватил меня за руку и рывком поставил на ноги, за волосы повернул к стоящему напротив человеку. Он был молод, светлорусый, в свете факелов казался рыжим, элегантная бородка окаймляла подбородок. Голубые глаза пылали гневом. Он стоял на морозе без накидки, в левой руке держал плеть.
Он оглядел меня с отвращением.
— Нищенское отродье. Ну и воняет. Придется сжечь накидку. За это ты заплатишь мне своей шкурой, гаденыш. К тому же ты собирался украсть мою лошадь?
— Нет, сэр. Клянусь, я воспользовался только накидкой и хотел положить ее на место.
— Вместе с застежкой?
— Какой застежкой?
— Ваша застежка пока на месте, господин, — сказал державший меня человек.
— Я взял ее только на время, — быстро вставил я, — чтобы согреться. Было очень холодно.
— Поэтому ты стащил накидку с коня, чтобы он простудился?
— Я не думаю, чтобы он из-за этого пострадал, сэр. В загоне тепло. Потом я положил бы ее на место, уверяю вас.
— Носить ее после тебя, вонючий крысеныш? Тебе горло перерезать мало!
— Ладно, оставь его, — сказал кто-то из конных. — Ничего особенного. Придется отнести твою накидку к сукновалу. Несчастный совсем голый, а стужа способна заморозить саламандру. Отпусти его.
— По меньшей мере, — сказал молодой сквозь зубы, — у меня есть шанс согреться, выпоров его. Эй, подержи-ка его, Кадал.
Надо мной со свистом занеслась плеть. Держали меня крепко. Но прежде чем плеть опустилась, в свете факела мелькнула тень, и чья-то рука легко коснулась молодого человека.
— Что происходит? — спросил кто-то.
Будто по приказу, наступила тишина. Молодой опустил плеть и обернулся.
Державший несколько ослабил руки. Конечно, почувствовав относительную свободу, я мог бы проскользнуть между конями и людьми и дать стрекача. Однако не стал даже пытаться и глядел во все глаза.
Пришелец был высок, выше молодого на полголовы. Пламя колебалось, мигало, вспыхивало. На этом фоне я не мог различить черты его лица. Голова моя раскалывалась. Холод вновь, как зубастый зверь, набросился на меня. Я видел лишь высокую призрачную фигуру и его глаза, рассматривавшие меня без всякого выражения.
Я чуть не задохнулся от удивления.
— Это были вы? Вы видели меня, правда? Я бежал к вам на помощь, но запутался в накидке и упал. Я не убегал, скажите им, мой господин! Я хотел положить накидку на место до его прихода. Скажите им, пожалуйста, что произошло!
— О чем ты говоришь? Что им сказать?
Свет факелов слепил меня.
— О том, что произошло. Как вы убили быка.
— Что я сделал?
До сих пор было тихо, но сейчас установилась просто звенящая тишина, нарушаемая лишь шумом дыхания и топтанием замерзших лошадей.
— Какого быка? — резко спросил молодой.
— Белого быка, — ответил я. — Он перерезал ему горло, кровь хлынула, как из ручья. Поэтому я перемазал вашу накидку. Я пытался…
— Откуда ты знаешь о быке? Где ты был? Кто тебе говорил?
— Никто, — удивленно сказал я. — Я видел это собственными глазами. Разве это секрет? Вначале мне показалось, что это сон.
— Клянусь светом! — прервал меня молодой офицер. Вместе с ним зашумели остальные, выражая свое недовольство.
— Убить его, и кончено… Он лжет!.. Он лжет, чтобы выкрутиться!.. Он шпионил…
Высокий промолчал. Он стоял, не отводя от меня взор. Во мне закипела злость, и я с жаром заговорил.
— Я не шпион и не вор! Мне надоело это все! Что мне оставалось делать? Замерзнуть живьем, лишь бы не простудилась лошадь?
Стоявший сзади человек схватил меня за руку, но я стряхнул его сильным движением, которому мог бы позавидовать мой дед.
— Я не нищий, мой господин. Я свободный человек, приехавший предложить свои услуги Амброзиусу, если он согласится. Для этого и прибыл сюда, покинув родную страну… Я… случайно потерял свою одежду. Конечно, я молод, но у меня есть знания. Я говорю на пяти языках…
Я запнулся. Кто-то сдавленно рассмеялся. Я сжал стучавшие от холода зубы и добавил совсем по-королевски:
— Я лишь прошу вас помочь найти мне убежище от холода, мой господин, и сказать, где я могу с утра встретить его.
Тишина просто давила на уши. Молодой набрал воздуха, чтобы высказаться, но высокий поднял руку. Судя по вниманию всех окружающих к нему, он был их начальником.
— Погодите. Он не наглец. Посмотрите на него. Подними факел, Люций. Как тебя зовут?
— Мирдин, сэр.
— Мы выслушаем тебя, Мирдин, но рассказывай ясно и коротко. Я хочу узнать про быка. Начни с самого начала. Итак, ты увидел, как брат привязал коня в загоне. Взял себе накидку, чтобы согреться. Продолжай теперь.
— Да, мой господин. Я также взял из седельной сумки немного еды и вина.
— Ты взял мою еду и вино? — переспросил молодой.
— Да, сэр. Сожалею, но я не ел четыре дня.
— Ничего, — резко оборвал начальник. — Продолжай.
— Я укрылся в углу в куче сушняка и вроде бы заснул. Когда проснулся, то увидел у камня быка. Он там тихо пасся. Потом с веревкой в руках появились вы. Бык кинулся на вас, вы набросили на него веревку и прыгнули ему на спину. Затем, подняв ему голову, перерезали ножом шею. Все кругом было залито кровью, я побежал вам на помощь. Не знаю, чем мог бы вам помочь, но все равно побежал. Потом запутался в плаще и упал. Все.
Страница 41 из 141
Я остановился. Человек прочистил горло. Все молчали. Мне показалось, что Кадал — слуга, державший меня, отошел подальше.
— У стоячего камня? — очень тихо спросил предводитель.
— Да, сэр.
Он обернулся. Люди и кони находились совсем близко к камню. Его очертания виднелись на фоне озаряемого факелами ночного неба.
— Отойдите, пусть взглянет, — сказал высокий. Несколько человек расступились.
До камня было футов тридцать. Замерзшая трава у его основания была истоптана сапогами и копытами. Место, где упал белый бык и ручьем пролилась кровь, пустовало. В тени камня выделялся лишь притоптанный снег.
Человек, державший факел, приподнял его, освещая землю. Свет упал на человека, который расспрашивал меня, и я впервые четко разглядел его. Он оказался не так молод, как я предполагал. Лицо избороздили морщины, брови нахмурены. Глаза, в отличие от брата, не голубые, а темные. Он был более крепкого сложения, чем показалось с первого взгляда. На запястьях и на шее виднелись золотые украшения. С плеч до самой земли ниспадала тяжелая накидка.
— Это были не вы, — заикаясь проговорил я. — Извините, теперь я вижу, что мне все приснилось. Никто не пойдет на быка с веревкой и коротким кинжалом. Никакой человек не отогнет быку голову и не перережет ему горло. Мне это лишь приснилось. Это были не вы. Теперь я это ясно вижу. Я думал, что человек в колпаке — это вы. Извините.
Люди начали переговариваться. Но угроз уже не слышалось. Молодой обратился ко мне совсем иным тоном.
— На кого он был похож, тот человек в колпаке?
— Не имеет значения. Потом, — быстро прервал брат. Он протянул руку и поднял за подбородок мое лицо.
— Ты сказал, что тебя зовут Мирдин. Откуда ты явился?
— Из Уэльса, сэр.
— А, так это тебя привезли из Маридунума?
— Да. Вы знаете обо мне?! — поглупев от холода и удивления, сделал я вдруг запоздалое открытие. Меня, как беспокойного коня, охватила дрожь. Я сгорал от волнения, любопытства и страха.
— Вы Граф! Должно быть, вы сам Амброзиус!
Он даже не ответил.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать, сэр.
— А кто ты такой? Единственное, что ты можешь мне предложить, так это оставить тебя сейчас в живых и позволить этим джентльменам поскорее вернуться в дом.
— Кто я такой, не имеет значения, сэр. Я внук короля Южного Уэльса. Но он умер. Королем теперь стал мой дядя Камлак, но мне от этого не легче. Он хочет убить меня. Поэтому я не могу быть вам полезен даже в качестве заложника. Значение имеет не мое происхождение, а моя личность. У меня есть вам кое-что предложить. Вы сможете сами в этом убедиться, если позволите мне прожить до утра.
— Ах, да! Ценная информация и пять языков. И конечно же, сновидения, — он явно насмехался, но лицо его было серьезно. — Говоришь, внук короля? Ни Камлак, ни Дайвид не были твоими отцами? Никогда не знал, что у старика был внук, не считая ребенка Камлака. Из донесений своих лазутчиков я понял, что ты его побочный сын.
— Иногда он выдавал меня за такового, чтобы спасти от позора мою мать. Но она никогда не считала это позором. Моей матерью была Ниниана, старшая дочь короля.
— А… была?
— Она еще жива, но сейчас ушла в монастырь Святого Петра. Мать наверняка бы ушла раньше, но ей разрешили покинуть дворец только после смерти деда.
— А твой отец?
— Она никогда не упоминала о нем. Говорят, он был Принцем Мрака.
Я ожидал обычной в таких случаях реакции — сцепленные пальцы, быстрый взгляд через плечо. Но он лишь рассмеялся.
— Неудивительно, что ты помышляешь помогать королям в управлении королевствами и под звездами грезишь о богах.
Он отвернулся, взмахнув большим плащом.
— Возьмите его с собой. Утер, тебе придется пожертвовать ему плащ, чтобы он на наших глазах не умер.
— Я этого плаща потом и пальцем не коснусь, — ответил Утер.
Амброзиус снова рассмеялся.
— Ничего, скоро согреешься, если будешь, как обычно, гнать коня. Если на твоей накидке кровь Тельца, то тебе ее не носить.
— Святотатствуешь?
— Я? — холодно и рассеянно переспросил Амброзиус.
Брат открыл рот, чтобы что-то сказать, но, видимо, передумал. Он пожал плечами и прыгнул в седло серого коня. Кто-то кинул мне его накидку.
Пока я пытался завернуться в нее дрожащими руками, меня подхватили, запахнули накидку и, как кулек, бросили кому-то на седло. Амброзиус вскочил на своего большого черного коня.
— Поехали, господа.
Черный жеребец сделал скачок, и плащ Амброзиуса исчез из виду. За ним последовал серый конь. Легким галопом кавалькада устремилась в направлении города.
7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
– Я так и думал… – проворчал отец и залпом выпил вино. – Нет, не отдам! И не надо начинать всё сначала. Я о другом хотел сказать. Я, помнится, говорил тебе, что… что если ты это сделаешь… ну, ты сам знаешь, что… то можешь уходить из гвардии. Я от этих своих слов не отказываюсь.
– Ты уверен, что об этом надо говорить за столом? – На этот раз Волче поднял глаза.
– Да. Потому, что я знаю, что ты откажешься. И я хочу, чтобы все слышали: я предлагал, а ты отказался. – Отец многозначительно взглянул на Спаску.
– Волче, пожалуйста, соглашайтесь… – шепнула Спаска, задохнувшись от радости и от испуга одновременно. – Пожалуйста… Мы вместе в замок уедем…
Волче снова вскинул на отца недовольный взгляд и покачал головой.
– Ну почему? – Спаска готова была умолять его всю ночь, но знала – догадывалась – почему он не согласится.
Им, мужчинам, было наплевать на жизнь. На нормальную жизнь, на продолжение жизни.
– Потому, что сейчас не время уходить из гвардии, – ответил Волче тихо, глядя в рассольник.
– Кроха, он, конечно, прав. Из гвардии уходить не время. Но, сдаётся мне, он лучше меня понимает, что в замке ему будет скучно. Он не может жить по-другому, не умеет. Это сродни игре в зёрна, когда на кон ставится жизнь. И пока ему везёт, остановиться невозможно. Только любому везению рано или поздно приходит конец, Волче. И я ещё раз предлагаю: уходи из гвардии. Не хочешь в замок – я похлопочу о тёплом месте для тебя у Государя.
– Не надо, – угрюмо ответил Волче. – Тёплое место у Государя мне выхлопочут и без тебя.
– А, ну конечно… – протянул отец. – Мы теперь гордые, мы дружим с чудотворами… А что ты сделаешь, если я соглашусь отдать тебе Спаску? Завтра же? А? Уйдёшь из гвардии?
– Если бы да кабы… Нет, Змай, на пролетье только распутниц в жены берут, не раньше, чем на Полог.
– Видишь, кроха… Ему эта игра дороже всего на свете, дороже тебя. И свадьба ему не нужна – дай только рискнуть ещё раз-другой.
– Мне нет дела до того, что ты об этом думаешь, а тем более – говоришь. Я останусь в гвардии до тех пор, пока у меня есть такая возможность, – пробормотал Волче.
– Но и это еще не всё, кроха, – продолжал отец, не обращая внимания на его слова. – Он всегда хотел большего по сравнению с тем, на что мог рассчитывать. Ещё в лавре Свидения Айды Очена читал. А, Волче? Уже тогда не хотел назад в деревню, правильно? И сейчас у него появилась возможность пойти выше – Красен обеспечит ему служебный рост, не в гвардии, так при Государе. Он ещё поэтому не хочет уходить. Он всегда метит высоко, кроха. И девушку выбрал, прекрасно зная, что товар не по купцу.
– Может быть, ты и прав. Но, прости, никому не нужным придатком к твоей дочери я быть не хочу и не буду. И поэтому тоже я не уйду из гвардии. Мне действительно нечего делать в замке.
– Отчего же, – усмехнулся отец. – Там бы пригодился хороший каллиграф, Милуш хочет сохранить остатки книг из Цитадели, переписчики ему нужны.
– Спасибо на добром слове, – процедил Волче, и Спаске показалось, что он сейчас оттолкнёт тарелку и выйдет из-за стола.
– Татка, немедленно попроси прощения, слышишь? Немедленно! Зачем ты вообще сюда спустился?
– Ах, да… – Отец широко и фальшиво улыбнулся. – Извини, Волче. Давай ещё раз выпьем за твоё здоровье.
– Не надо. Я не хочу много пить, мне завтра рано утром на службу.
Он уснул, сидя на полу рядом со Спаской. Сперва приткнулся виском к её плечу – и она боялась шевельнуться, чтобы его не разбудить, – а потом его голова сползла ей на колени, но Волче не проснулся, устроился поудобней, свернулся калачиком.
Спаска гладила его волосы и лицо, разглядывая их в полутьме, – старалась запомнить каждое свое прикосновение, каждую его черточку. И думала, что видит его в последний раз.
Резюме отчета от 8 июля 427 года. Агентство В. Пущена
Состоялся допрос Збраны Горена о его причастности к смерти брата. Отчасти под давлением логики, отчасти в результате методики, примененной Жданой Изветеном, Збрана Горен сообщил следующее (кратко).
Незадолго до трагедии Югра Горен сообщил брату, что предчувствует скорую смерть. Он сказал, что смерть его наступит в тот миг, когда в одной точке сойдутся его сын и огненная река. Збрана Горен скептически отнесся к словам брата. Да, он считал смерть брата выгодной для себя, знал содержание его завещания. Да, с каждым годом Югра Горен всё больше мешал Збране управлять плавильней, Збрану раздражала деятельность брата, тяготило его пьянство, его репутация деревенского дурачка (это влияло на сбыт продукции, получение займов, положение в обществе самого Збраны, бросало тень на доброе имя плавильни «Горен и Горен»).
Збрана потратил немало денег, чтобы объявить брата недееспособным, но не успел достичь результата. Возможно, со временем ему бы это удалось. При этом Збрана Горен догадывался, что работа брата в Ковчене могла дать ему кое-какую скрытую от других информацию, а потому относился к его предсказаниям с известным уважением.
Когда Югра Горен предрек разрушение Магнитного (что так и не сбылось), Збрана не отказался от поставок сырья из Магнитного полностью, но сократил их вдвое, заключив договор с другим поставщиком.
Примерно таким же было его отношение к предчувствиям брата – при всем скепсисе, Збрана допускал возможность скорой его смерти (именно из-за того, что Югра когда-то был допущен к секретной информации и много пил и болтал), не верил лишь в неожиданное появление огненной реки. Но однажды, наблюдая за выпуском чугуна, решил проверить предсказание и свести в одной точке брата, племянника и «огненную реку».
Успеха он не ждал и, когда просил жену передать просьбу якобы Югры Граде Горену, не думал, что совершает убийство его отца. Более того, Збрана рассчитывал посрамить брата, указав на совпадение предполагаемых обстоятельств смерти, которые к ней не приведут. Случившееся потрясло Збрану Горена, он испугался содеянного. И, конечно, попросил жену не рассказывать о переданной просьбе.
Психоз и амнезия Грады сыграли ему на руку, хотя он давно придумал объяснение этой просьбе и не боялся обвинения в убийстве – только лишних подозрений.
Полученная информация ставит некоторые вопросы к сделанным ранее выводам. Вряд ли истинный убийца мог рассчитывать на сочетание столь немыслимых факторов, как появление в одной точке огненной реки и сына Югры Горена. Мы уже рассматривали вопрос, какое событие должно было инициировать самоубийство (скорей всего, попытка разглашения информации), но представляется сомнительным, что убийца использовал столь маловероятное сочетание двух событий одновременно.
И Белен, и Изветен отрицают способность Югры Горена к истинному предвидению (и вообще отрицают возможность предвидения кем бы то ни было). Однако экстатические практики, в которых пробовал себя Югра Горен, являются предметом изучения герметичных наук, и ответ на этот вопрос надо искать у экспертов-чудотворов. Возможно, он будет получен.
8 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Проводив Хладана до портала – а было уже далеко за полночь, – Крапа Красен собирался сесть за дневники Айды Очена, ему не терпелось дочитать их до конца.
Но едва он открыл двери в кабинет, как увидел силуэт человека в кресле у окна и шагнул назад от неожиданности.
– Да ладно, не пугайся так, – раздался знакомый уже голос. – Я же просто зашел, по-человечески. А мог бы прикинуться кинским аспидом у тебя под одеялом.
Крапа перевёл дух и зажег солнечные камни. Он ждал чего-то подобного. Верней, очень хотел, чтобы это произошло.
– Я рад видеть тебя в добром здравии, – ответил он гостю.
– Да, я как раз и заглянул, чтобы поблагодарить тебя за оказанную мне услугу. Не пойму только, что подвигло тебя на этот странный поступок. Я на великодушие чудотворов не рассчитывал.
– Может быть, мы снова выпьем кофе? У меня был трудный день.
– Почему же нет?
Экономка уже спала, и Крапа не стал её будить из прихоти выпить кофе среди ночи. Кроме того, он любил варить кофе, да и готовил вкусней, чем это делала прислуга.
Гость не скучал в его отсутствие – изучал корешки книг в библиотеке, но немедленно вышел обратно в кабинет, когда Крапа вернулся.
– Ты не ответил на мой вопрос: зачем тебе понадобилось ломать стрелу?
– Чтобы никто не понял, что она не дошла до твоего сердца, – усмехнулся Крапа. – Чтобы про неё забыли.
– Не хочешь говорить – не надо. Я и сам догадаюсь. Кстати, ты не хотел бы побывать в замке Сизого Нетопыря? Я завтра как раз туда собираюсь и мог бы составить тебе компанию.
Крапа слегка опешил от столь откровенной просьбы вывезти из города Живущего в двух мирах – наверняка вместе с мальчишкой Йеленом.
Да, Крапа пошел против своих, когда сообщил всем, что Живущий в двух мирах мёртв. Да, он на многое согласился бы, чтобы предотвратить войну в Млчане. Но вот так, напрямую, помогать врагам Верхнего мира…
Одно дело восхищаться находчивостью Живущего в двух мирах и радоваться тому, что он обвел вокруг пальца Огненного Сокола, и совсем другое – предложить для этого свою карету…
– В ответ я бы сделал тебе подарок. Инде я подарок уже сделал, и, я смотрю, тебе он пришелся по вкусу. – Живущий в двух мирах кивнул на письменный стол, где были разложены дневники Айды Очена. – У меня есть мои собственные дневники. В них – подробная история Цитадели и не только, конечно. Я не делал со своих дневников копий, не пришлось. И мне кажется, твоя библиотека – более надежное место для них, нежели книгохранилище замка.
Крапа помолчал, раздумывая.
– Ты предлагаешь мне принять непростое решение.
– Разве? – Живущий в двух мирах сделал удивленное лицо.
– Видишь ли, я готов защищать интересы Исподнего мира, я желаю ему лишь добра и процветания. Но это вовсе не значит, что я согласен выступать против своего мира и его жителей…
– А, то есть ты, как все чудотворы, хочешь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы? Так?
– Послушай. – Крапа поморщился. – Я знаю, тебе есть за что ненавидеть Верхний мир…
– Я не испытываю ненависти к Верхнему миру. Я искренне ненавижу чудотворов, и на это у меня точно есть причины.
– Но это же не повод уничтожить сотни тысяч людей Верхнего мира!
– Крапа, мне кажется, ты чего-то недопонял… Свод рухнет без нашей с тобой помощи. Про «крылья нетопыря» в Откровении – это метафора, не более. Вряд ли ты владеешь прикладным мистицизмом так же хорошо, как Инда, именно поэтому я отдал свой расчёт энергетической модели двух миров ему, а не тебе. А он, я думаю, не поделился с тобой сделанными мною выводами.
– И какие выводы ты сделал?
– Время жизни свода – не более десяти-двенадцати лет при условии, что Исподний мир не тряхнет войной, не начнется новый виток охоты на колдунов, не случится ещё одной чумы. И при условии, что производственные мощности Верхнего мира не будут расти.
– И ты уверен в правильности этого расчёта?
– Я боюсь, не сделал ли я ошибки в другую сторону… Прорыв границы миров спасёт множество жизней в Верхнем мире, а в итоге – и в Исподнем, потому что смерть Верхнего мира – это и смерть Исподнего, только долгая и мучительная. Ты меня понимаешь?
– Отток энергии из Храма сохранится, а притока не будет никогда. – Крапа прикрыл глаза. – Да, это действительно смерть, я уже думал об этом. Но, признаться, мне не приходило в голову, что прорыв границы миров – это спасение…
– Подумай и об этом тоже. Если падение свода неизбежно, то миссия Йоки Йелена выглядит несколько по-другому. С этической точки зрения, конечно. Но я не об этом. Я о загородной прогулке по Северному тракту. Ну и об истории Цитадели.
– Погоди… Если падение свода неизбежно, то… Ведь чудотворы должны что-то предпринять… Хотя бы предупредить людей…
– Это не ко мне. Думаю, в Афранской Тайничной башне знают и главные направления, по которым пойдёт падение свода, и зоны наибольших разрушений. Не суйся в это, Крапа Красен, ты потеряешь ту власть, которую имеешь, и тогда не сможешь сделать ничего.
7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Разгуливая по резиденции вдали от кабинета, он страха не чувствовал, но тут подумал, что ещё не рассказал Змаю о Синицынской лавре. И если его тут застанут, то, возможно, рассказывать об этом никому и никогда не придётся. Только Огненному Соколу или третьему легату – в комнате для допросов.
Конечно, кабинет был заперт. Но Волчок подошел к столу секретаря и выдвинул правый верхний ящик – в тишине его шорох показался оглушительным. Он сам клал ключ от кабинета пятого легата в правый верхний ящик стола, под бумаги, – чтобы быстро доставать.
Секретарь Стоящего Свыше делал точно так же. Волчок сжал ключ в руке – на лбу выступил пот. Это не башня Правосудия, где по коридорам расставлена охрана, здесь Стоящий Свыше живёт… Сюда не пускают случайных людей, поэтому нет смысла проверять, нет ли посторонних в кабинете.
Волчок облизнул пересохшие вдруг губы. Другой возможности не будет, поэтому надо пользоваться счастливой случайностью.
Он сунул ключ в замочную скважину – замок щёлкнул на всю резиденцию, и вместо того чтобы быстро проскользнуть в кабинет, Волчок стоял и прислушивался, не явится ли кто-нибудь на звук. Никто не явился, только сердце, провалившееся в пятки, стучало громче, чем щелчок замка.
Бумага лежала на столе – чистая бумага, два листка. Складывалось впечатление, что Стоящий Свыше бывает в кабинете не чаще, чем раз в год. И сегодня заходил сюда, досадуя на неприятную обязанность одобрить новый порядок изготовления бездымного пороха.
Волчок, оглядываясь на дверь, зажёг свечу, непозволительно громко щелкая огнивом: по кабинету потянулся запах жжёной тряпки и воска… Он не ошибся: это была слепая карта, но Волчок без труда узнал и Хстов, и Южный тракт, и Волгород, и замок Сизого Нетопыря, проявившиеся на нагретой бумаге. Прерывистыми линиями обозначались пути перемещения от лавры к лавре.
Что́ собирались перемещать, Волчок с ходу не разобрал, но с минуту смотрел на карту, запоминая каждый штрих. На втором листе бумаги сообщалось о мерах предосторожности, которые намеревались соблюсти гвардейцы, чтобы взрывы больше не повторялись.
Ради этого стоило рискнуть. И теперь нужно было во что бы то ни стало выйти отсюда живым и невредимым. Волчок постоял перед дверью, прислушиваясь, и только потом осторожно её приоткрыл. Нет, поблизости никого не было. Он запер кабинет – замок снова оглушительно щёлкнул.
Выдвинул ящик стола, положил ключ на место и в эту минуту услышал приближающиеся шаги по анфиладе. Не могло же всё пройти гладко от начала до конца – такого везения не бывает. Волчок присел, спрятавшись за широким столом секретаря, – больше деваться было некуда.
И если бы кто-то подошёл к дверям кабинета, то, несомненно, увидел бы Волчка, и тогда придумать сколько-нибудь правдоподобную ложь было бы невозможно.
7 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Шаги не дошли до приёмной, замерли где-то в книгохранилище. А потом раздались голоса: Свехнадзирающего и третьего легата.
До Волчка долетали только отдельные слова, их разговор явно не предназначался для чужих ушей. Сверхнадзирающий вполголоса распекал третьего легата, и Волчок слышал: «старик», «слабое сердце», «волкобой», «слепому видно».
Разговор длился недолго, сначала, звеня подковками на сапогах, книгохранилище покинул третий легат, а потом потихоньку (как кот на мягких лапах) ушел и Сверхнадзирающий. Волчок постоял ещё минут пять – чтобы выровнялось дыхание и перестало так сильно биться сердце, – и направился к лестнице, снова стараясь незаметно проскальзывать через распахнутые настежь двери анфилады.
И перед тем как выйти на лестницу, тоже немного подождал, но голоса раздавались выше, и шагов по ступеням не было слышно. Он шагнул на мраморную площадку перед обеденным залом и тут же нос к носу столкнулся с первым легатом гвардии. Откуда тот взялся? Как подкрался к дверям? Зачем?
– Ты что там делал? – загрохотал первый легат на всю резиденцию, и на каменной лестнице его зычный голос прозвучал особенно гулко и устрашающе. Вообще-то он любил поорать.
– Я? – Волчок слегка растерялся.
– Смирно стоять! Распустился! Я не пятый легат и не потерплю вольностей! Отвечай чётко, как положено, и нечего мне мямлить!
– Я смотрел книги в книгохранилище, – ответил Волчок, вытянувшись.
– Кто тебе разрешил там появляться?
– Я ждал господина Красена, и мне нечем было себя занять.
– Ах, тебе заняться было нечем? Так я быстро найду тебе занятие! Как тебе пришло в голову разгуливать по резиденции Стоящего Свыше? Как ты посмел без разрешения выйти из обеденного зала? Ты кем себя вообразил? Что себе позволяешь? Привык, что тебя выгораживают?
Волчок немного опустил голову, изображая раскаянье, но на этом заработал лишь оплеуху.
– Я сказал, стоять смирно! – рявкнул первый легат. – И глаза свои наглые не прячь! На меня смотри!
Ну нравилось ему, чтобы перед ним стояли навытяжку и дрожали от страха. Волчок, как ни старался, страха изобразить не мог. После допроса у третьего легата шумный гнев первого казался несерьёзным, смешным даже, и, наверное, усмешка промелькнула в глазах Волчка, потому что он тут же получил вторую оплеуху.
– Что надо ответить?
А разве надо отвечать? Волчок подумал секунду, а потом сообразил.
– Во имя Добра! – отчеканил он бодро. Бодрость в голосе первому легату тоже не понравилась.
– Десять горячих и две недели в бригаде штрафников! – гаркнул он, и тут на лестнице, пролётом выше, появился Красен со странно одетым чудотвором.
– Во имя Добра! – не менее бодро ответил Волчок.
– Завтра к шести утра явиться в казармы, я сам проверю! Чтобы в другой раз неповадно было! Да как такое в голову могло прийти! Это же уму непостижимо: разгуливать здесь от нечего делать!
Первый легат успел сказать ещё несколько слов, прежде чем Красен подошел к нему сзади и тронул за плечо:
– Ещё две недели в бригаде штрафников – очень удачно. Тем более что по твоему приказу Жёлтый Линь отбывает наказание в моём распоряжении. А десять горячих я отменяю.
– По какому праву? – оглянулся первый легат.
– Мой приказ может оспорить только Стоящий Свыше, – ответил Красен. – Не будем тревожить больного человека по пустякам. И в чем, собственно, дело? Почему ты орёшь на моего секретаря? Бьёшь по лицу?
– Он шатался тут без дела, я застал его в книгохранилище! – прорычал первый легат.
– И только-то? – усмехнулся Красен. – Волче, пойдём. Проводим господина Названа до портала.
Лишь усевшись в карету и наглухо закрыв двери, Красен поглядел на Волчка и процедил сквозь зубы:
– Ты с ума сошел? Шататься по резиденции Стоящего Свыше? Да ещё в тот день, когда кто-то пытался его отравить? Ты представляешь себе, что это за место? Да тебя на куски порвут, если что.
– Если что́? – угрюмо спросил Волчок.
– Хоть бы изобразил искреннее раскаянье… – проворчал Красен мирно. – Что тебе не сиделось на месте?
Волчок пожал плечами:
– Все ушли. Я стоял на лестнице, заглянул в дверь – а там книги. Посмотрел немного.
– И всё?
– Ну… А тут как раз третий легат и Сверхнадзирающий пришли поговорить без посторонних…
– Хорошо, что об этом не знал первый легат, а третий уже уехал. Иначе бы ты двумя пощечинами не отделался. Впрочем, всем, кроме Стоящего Свыше, ясно, что отравление – дело рук третьего легата. Это не тайна за семью печатями. Потом расскажешь мне, о чем они говорили, ладно?
– Ладно, – ответил Волчок.
Вблизи наряд незнакомого чудотвора – господина Названа – казался еще необычней и смешней.
* * *
– Мамонька, это я, – раздался голос из-за двери, и Спаска кинулась отодвигать засов.
Волче не успел войти, как она тут же утонула в его объятьях, вдохнула знакомый запах, потерлась щекой о плечо – колокольчик над ними звенел и звенел. И не хотелось думать о том, что завтра она уедет в замок, что осталась только одна ночь – ведь эта ночь ещё даже не началась, зачем же думать о том, что она закончится?
Спаска не сразу заметила, что одной рукой Волче задвигает засов, – она бы и не вспомнила об открытых дверях… Он всегда думает о ней, он надёжный, с ним безопасно.
– Извини, маленькая моя… Мне надо срочно поговорить с твоим отцом.
– А поужинать? – спросила Спаска.
– А потом поужинать, – он улыбнулся.
Спаска осталась внизу: вздыхать и ждать, когда Волче вернётся. Ей очень нравилось самой подавать ему еду, будто они уже были мужем и женой. Ах, если бы не надо было уезжать в замок, если бы она могла каждый день встречать его со службы! Какое это было бы счастье…
Но вниз Волче спустился вместе с отцом, который ещё на лестнице закричал мамоньке:
– Любица, накрывай на стол, доставай вино.
– Ты ведь ужинал! – отозвалась та.
– Ну и что. Ещё раз поужинаю. Мне хочется выпить.
– Тебе всегда хочется выпить, – проворчала мамонька.
Вслед за отцом в трактире показался и зевавший Йока Йелен.
– Само собой, но сейчас у меня есть повод, – ответил отец.
– Что, может, праздник какой случился? – Мамонька высунулась из кухни.
– Ну, праздник не праздник, но повод выпить есть. Кроха, можешь поцеловать Волче – поцелуй царевны он сегодня заслужил точно.
Спаска даже удивилась, почему отец не старается с Волче поссориться – ведь в последнее время только и делал, что придирался к нему. Но всё равно обрадовалась: может, отец всё понял? Передумал?
– Сейчас я вам ужин принесу, – приподнявшись на цыпочки, шепнула Спаска Волче в ухо. Он кивнул.
Мамонька, не ожидавшая ещё одной трапезы нынче вечером, ворча направилась в погреб за балыками и вином, а Спаска достала из печки горшок с томившимся рассольником – она сама его заправляла, мамонька только сварила утку.
Снаружи печь почти остыла, но внутри ещё сохранилось немного жара, и Спаска положила в неё горбушку белого хлеба, который с утра успел зачерстветь. Это мамонька её научила: если хлеб совсем немного погреть, он снова будет пышным и пахучим.
– Ты неси, неси Волче ужин, – сказала мамонька, выбираясь из погреба. – Он-то небось голодный, не то что твой отец.
Когда Спаска вышла из кухни, все уже сидели за столом.
– Вот так, значит? – Отец посмотрел на неё исподлобья, когда она поставила горшочек с рассольником перед Волче. – А мы с Йокой Йеленом от голода умирай?
– Татка, мы же ели два часа назад! – засмеялась Спаска. – Сейчас мамонька вино принесет. И балык порежет.
– Я же говорю: кому-то сухомяткой давиться, а кому-то рассольник хлебать…
Волче кашлянул и отодвинул от себя горшочек.
– Тьфу ты, пропасть… – проворчал отец. – Я же пошутил. Пошутил я. Ешь, герой. Кроха, я не знаю, как ты собираешься с ним жить. Он даже шуток не понимает. То не скажи, это не скажи… Помяни моё слово, ты всегда будешь в чём-нибудь виновата, но он даже не объяснит тебе, в чём.
– Ничего, я как-нибудь сама разберусь, – вздохнула Спаска и пошла обратно на кухню.
– Ты видишь, Йока Йелен? Меня и здесь никто не уважает… – услышала она.
Но когда стол был уже накрыт, а Спаска сидела рядом с Волче, отец позвал за стол и мамоньку, а потом начал говорить стоя:
– Я хочу сказать… ну, чтобы все это слышали и знали… И без шуток: Волче такой молодец, такой умница. Поэтому я хочу за него выпить.
– А ты только сегодня догадался? – фыркнула мамонька. – Да он всегда был молодец и умница.
– Я догадывался, – ответил отец. – Но сегодня он молодец и умница вдвойне. И, если честно, я не знаю, как его отблагодарить.
Волче, не поднимая глаз, усмехнулся:
– Отдай за меня дочь.
В причине, по которой Ригальдо все глубже зарывался в работу, разрываясь между «Нордвудом» и рестораном, подрываясь на звонки своего управляющего в любое время и нервно контролируя все — от ремонта засорившегося стока до проверок персонала миграционной службой, Исли не сомневался — и знал, что Ригальдо не станет ее обсуждать.
Дело, конечно, было в ребенке — точнее, в полной неспособности Ригальдо общаться с детьми.
Они были на «родительских встречах» уже трижды, и Исли был вынужден констатировать: не все идет так, как он себе представлял. Ригальдо и Бекки по-прежнему относились друг к другу с настороженностью обитателей зоопарка. Это проявлялось даже тактильно — Исли заметил, что, в отличие от него, его муж никогда не брал девочку за руку, не гладил по голове, не сажал на колени. Бекки, казалось, тоже не очень хорошо понимала, какую функцию несет «второй папа»; однако в ее голове накрепко засело, что без «второго папы» не будет ни Исли, ни нового дома, — не будет вообще ничего. При этом Исли не считал, что Ригальдо совсем не интересуется девочкой — тот очень внимательно присматривался к ней на этих встречах, и иногда его лицо становилось очень напряженным, как будто он конспектировал про себя ее речь, но все, что он мог сказать сам, было из серии: «У тебя развязались шнурки», «Сперва доешь то, что в тарелке» или «Я попрошу салфетки, надо вытереть руки».
Все эти дни Исли играл с ней за двоих.
Его никто никогда не учил этому, все как-то само получалось. Куратор с удивлением говорила, что «мистер Фёрст, должно быть, прирожденный психолог»; Исли не был с ней согласен — он ни черта не знал о детской психологии, как и о разных других «логиях». Ему просто было интересно играть с Бекки, и он развлекал ее — как мог.
Все было хорошо, а на третьей встрече, которая была назначена в развивающем центре, одна из воспитательниц отозвала Исли расписаться в документах, добавив: «Ну, а с ребенком пока поиграет мистер Сегундо».
Исли только успел подумать, что понятия «мистер Сегундо» и «поиграть» сомнительно сочетаются друг с другом, как перед его носом закрыли дверь комнаты. Последнее, что он увидел — это распахнутые в ужасе глаза Ригальдо, который мотал головой: «Нет-нет-нет!».
Расписываясь в огромной стопке бумаг, Исли был готов ко всему: к детским слезам, непониманию, ну или к какому-нибудь тупому чуду, в духе Диснея. К чему они с куратором совершенно не оказались готовы, так это к тому, что, вернувшись в игровую комнату, они увидят там одного Ригальдо, растерянного и бледного, который скажет:
— Вы не поверите, но она попросила меня сосчитать до тридцати, и… ее нигде нет.
Поднялся переполох. Куратор бросилась заглядывать за шкафы и за кресла, кто-то принялся звать Бекки, кто-то отправился смотреть, не выскользнула ли девочка к лифтам. Исли прошелся вместе со всеми по комнатам, в которых занимались другие дети, а потом рванул вверх створку подъемного окна в туалете.
Бекки сидела в углу металлической пожарной площадки, обняв коленки, тихая и довольная. Далеко под ней в переулке толкались машины, играла музыка, сильно пахло жареной рыбой.
— Я так и думала, что никто больше не догадается! — радостно заявила она, когда Исли вылез на площадку и на руках передал ее воспитательницам через окно, как кота. — Я так люблю прятки! А тот папа так меня и не нашел!..
«Тот папа» стоически промолчал. Куратор и психолог наперебой радовались, что с ребенком все хорошо, а на щеках Ригальдо горели алые пятна. Исли постарался увести его как можно скорее.
Психанул он уже дома. Напрасно Исли пытался сказать, что ничего страшного не произошло — Ригальдо тыкал ему пальцем в грудь и орал, что он, мать его, никогда не умел играть, и нельзя ли ему быть тем из отцов, который приходит с работы и ложится с планшетом?
Исли согласился не колеблясь, и к этой теме они больше не возвращались. Вот только Ригальдо все равно ходил мрачный. Исли не знал, в чем дело — во внутреннем перфекционизме или в чем-то более личном. Со злосчастного свидания прошло уже четыре дня — а тот все злился, нервничал и работал, работал, работал, как будто «вошел в цикл», чтоб его. Исли был готов играть по любым правилам, лишь бы вывести его из этого состояния — до того, как кто-нибудь из них чокнется.
– Звезды-угли,
Борт корабля.
Где-то вдали
Ждет нас земля.
– Что это, сестра?
– Стихи, брат. Просто стихи.
Древний океан лелеет корабль. Мягко мерцает небо над грот-мачтой. Слабо светится море под бортом. Вдали высь и глубь соединяются в непроницаемое ничто. Звенят колокольчики тишины.
– Ты странная.
– Куда мы плывем, брат?
– Скоро узнаешь. Ты уже почти взрослая. Я думал подождать еще, но вижу – не стоит тянуть.
Обретает очертания берег. Чёрные контуры скал проступают вдали. Ясное утро апреля пробивается сквозь утренний туман. В расправленных парусах звенит ветер. Волны катятся к берегу, храня в складках длинные тени. Ликующая толпа ждет. Корабль мягко останавливается у деревянной пристани, сбрасывает трап. Десятка два человек сходят на берег, не оставив никого на борту.
Разбрасываются колкими искрами костры, пляшут вокруг них люди в развевающейся одежде. Иногда присоединяется кто-то из гостей, но в основном они расслабленно смотрят на веселый праздник, смакуя его. На них глядят почтительно, избегая подходить. Лишь какой-то дерзкий мальчишка, выстрогав свистульку, подбегает и протягивает ее девочке в белом платье. Та тепло улыбается. В дымный воздух вплетается соловьиная трель, растворяясь в шуме тростника.
Отплывающих провожает тягучий лунный свет. Облака помогают ему, свивая лучи в кружево, что пятнает палубу и каменный берег.
– Время пришло, сестра.
– Скажи мне, брат.
– Мы просто плывем. Никуда. И помним.
– Что помним?
– Всё. Мы – мост между бывшим и будущим.
Корабль без помощи людей натягивает снасти, выбирает паруса и тихо, без скрипа, ложится на другой галс. Клок света над ним, круг света под ним, темнота смыкается со всех сторон. Курс продолжает меняться, хотя на палубе только двое.
– Как это – мост, брат?
– Земля за нами сейчас оседает. Растворяются дома, незаметно один за другим тают люди. Не вздрогнут, исчезая, скалистые берега. Скованная ими река, напоследок расплескиваясь, сливается с океаном. Ткань бытия зарастает на этом месте. И там – ничего… Только вода.
– Но люди…
– Мы вспомнили. Подумали. Представили. И остров с его жителями явился из вечного океана. Возможно, мы увидим его снова, но кто-то из нас обязательно сохранит его в душе по-другому, подумает иначе. И земля, и люди будут не те и не совсем такие. Время крошит память, а затем собирает из трухи новую мозаику… Молчишь? Да, трудно понять и принять это. Тебе нужно время. Я пойду.
Смолкают шаги. Только белое пятно платья, звон тишины. Бессонное дыхание секунд.
– За что так?!
Зеркалом дней
Ночи в морях
Верю луне,
Прячу свой страх.
Над новым островом растекаются миндальный запах и треск жареных каштанов. Люди с корабля идут среди веселых торговцев. Паренек с вздернутым носом, чем-то похожий на того, со свистулькой, протягивает девочке кулек семечек. Она принимает и отворачивается, скорбно скрывая лицо.
Отплывают днем, и все смотрят туда, где исчезает земля. Ввысь, к облакам и свету, прочертив тремя штрихами небо, стремятся вечно новые мачты, которым не нужен ремонт. Гордо ловят ветер не знавшие иглы паруса.
– А эти люди знают?
– Они не знают. Думают, что существовали всегда. Возникают с прошлым, которого не было. И они не совсем люди. Наша память.
– Почему так, брат? Они же не виноваты.
– Не виноваты. И мы тоже. Так устроен мир. Не нами.
– Кем?!
– Не знаю.
– Но мы же помним что-то? Может, мир был другим?
– Может быть. Но этого уже не ведает никто. Мы живем долго, но поколения меняются. Так есть, и это можно только принять.
– Я не знаю… Это – люди…
Прошлого след
Море хранит.
Памяти бред,
Тают они.
Укрывая землю холодным пухом небес, беснуется метель. Люди, признавшие ее силу, прячутся по обшитым оленьими шкурами шатрам-домам. Все пьют теплый чай из трав, что растут на замерзающем берегу. Одна чашка остывает, источая трепетные струйки пара. Девочка не пьет, только греет руки и кусает губы. Она бледна. Взглядом впивается в темные незнакомые лица – жадно, пристально. Паренек напротив чем-то неуловимо похож на тех двоих, несмотря на смуглый цвет кожи и иной разрез глаз.
Она перебирается к выходу и чуть-чуть отводит полог. Смотрит в узенькую щелочку. Снежинки, гонимые ветром, появляются в поле зрения. Миг пляшут в тонком лучике света и исчезают. Из ниоткуда в никуда. Из прошлого в будущее.
– Вдаль от огней
Тайна манит.
В тени теней
Прячутся сны.
Сумрачный день провожает корабль, что уже оставил между собой и причалом полоску серой воды. Слегка простуженный голос вскриком разрывает воздух.
– Где ты? Покажись? Ведь не может же быть..?
Хрупкая фигурка появляется из-за большого камня, истребив надежду. Высокие мачты и тугие паруса глухи к просьбам повернуть обратно.
– Я останусь здесь и буду помнить. Возвращайтесь!
Корма постепенно сливается со свинцовым морем и стальным небом. По гальке на берегу шуршит скомканный листок с несколькими строчками.
Озеро бед
И тишина.
Облако лет.
Я здесь одна.
На развалинах нот истлевает время,
Жизнь меня осушила почти до дна.
За окном кружится, вальсирует Вена –
Шумный город мне кажется тенью сна.
Нет, не так – это я растворяюсь тенью,
Не поставить точки в последней строке,
Не вдохнуть мне уже по весне сирени,
Смерть сдавила сердце в костлявой руке.
Я спешу, как могу, хотя стынут руки,
Звуки флейты бумаге скорей отдать.
Пусть кого-то кольнут красотою муки,
И весной я в нотах воскресну опять.
Ветер гнал по небу темные, почти черные тучи. Ветер усиливался. Буря шла по пятам, и уйти от нее не было никакой возможности… Невский знал, что конь устал, что его копыта разбиты, что он голоден, как голоден и седок. И его тоже мучит жажда. Но, по крайней мере, с жаждой скоро будет покончено. Скоро ливень настигнет их. Сейчас усталому Невскому хотелось стряхнуть странный сон, снова очнуться в своей постели в Ленинграде, встать и пойти на кухню, чтобы выпить чашку холодного чая, пожурить мать, которая вновь засиделась над книгой, и погрузиться в царство грез, может быть еще более невероятное.
Но он отлично знал, что пробуждения не будет. Не будет никогда.
Степь вокруг была необыкновенно тиха. Евгений огляделся. Справа, если быть точнее – с востока протекала река. Направляясь в эти края, Невский постарался навести справки при дворе приемного отца, графа Ддейла, где, в частности, побеседовал с одним бродягой-поэтом. Почувствовал в нем родственную душу, несмотря на разницу в несколько веков. А поэт придерживался традиций своего времени в смысле гипербол – во всяком случае, река была описана им как полноводный поток, неукротимый в своем быстром беге и несущий стволы могучих деревьев, словно соломинки. В реальности этот самый поток выглядел довольно жалко.
– Сила воображения! – усмехнулся Невский.
Что ж, тем лучше. Он спешился и пошел вниз к реке, ведя коня в поводу. Нужно было поискать переправу – на другой стороне начиналась дубрава, где можно было укрыться от непогоды. Правда, в старые дубы особенно любит попадать молния, но всегда нужно надеяться на лучшее.
Берег был обрывистый, под кручей усеян отверстиями ласточкиных гнезд. Еще ниже, ближе к воде, Невский заметил черный зев пещеры, над сводом нависали сухие корни. Отодвинув их шелестящий полог, он заглянул внутрь. Здесь было пусто. Пещера была глубокой, но Невский не осмелился двигаться дальше, боясь, что своды начнут осыпаться.
Он прошептал несколько коротких заклинаний, которым его обучили в замке графа. Не то, чтобы он верил в то, что эти слова способны отогнать злых духов, но говорили, что они помогают даже тем, кто не верит.
Никакой реакции на слова не последовало. Зато спустя несколько секунд над рекой разразилась настоящая гроза, и это заставило его отбросить все колебания и войти в пещеру. Снаружи сразу стало темно, как в глухую полночь, время от времени мрак разрезала вспышка молнии. Сидя у входа, Евгений смотрел, как пенится под струями дождя вода в реке. Вода не пугала его, один раз он уже пережил стремительно падение в бездну, оказавшуюся куда глубже невского русла. Он помнил свой полет сквозь безвременье и темные тени, тянувшиеся к нему со всех сторон. А потом свет и спасительный воздух, ворвавшийся в легкие. Ему повезло дважды – если бы рядом не оказалось рыбачьей лодки, он вряд ли доплыл бы до берега в студеной морской воде. Цепь совпадений, но может быть, что-то стоит за ними. Хотелось верить, что все не случайно! Очень хотелось верить.
Конь, который без труда поместился под сводом пещеры, испуганно прижимал уши и переступал с ноги на ногу. Невский прикоснулся к нему, успокаивая. Жаль, что в замке его приемного отца не знали заклинаний, усмиряющих дождь, а ведь есть, говорят, такие умельцы, что могут управлять погодой.
Прошло около получаса, и Невский стал понимать, что знакомый поэт не особенно преувеличил со своим описанием – реку раздуло от дождя и если «могучие стволы» пока еще по ней не плыли, то сучья и палки действительно появились.
Он глубоко вздохнул. В этот момент за его спиной в глубине пещеры послышался какой-то неясный шум. Евгений откинул плащ, но не стал вынимать меч – в такой тесноте орудовать им было несподручно, да и вряд ли в нем была сейчас необходимость. Он подумал, что это какой-то зверь притаился там, в глубине, а он не хотел его пугать. В конце концов, Невский был гостем в его жилище и собирался вести себя как подобает гостю. И это был не волк – конь почуял бы его сразу. Может, лисица или речная выдра?
В пещере снова раздался шорох, потом неясный скрежет, словно отодвигали тяжелый камень. Невский услышал, как тихий голос окликнул его по имени.
– Евгений…
– Кирилл?! – спросил Невский – больше никто в этих краях не мог знать его настоящего имени.
Но это был не Марков.