После всех перешептываний, хождений на цыпочках, укладывания болтов на пол с такими предосторожностями, как если бы это были тухлые яйца, я взяла в руки пилу по металлу и с остервенением вгрызлась в железяку. Норвежец остолбенел.
— Но это же громко! — завопил он, перекрывая оглушительный скрежет.
— Je m’en fiche! — отрезала я, доведенная до запредельной ярости. Виданное ли дело, чтобы какая-то колода столько времени отравляла человеку жизнь!
Норвежец просиял, отобрал у меня пилу и стал с упоением орудовать ею. Даже в такт присвистывал. Кошмарный скрежет был слышен, как мне казалось, до самого Хельсингёра. А потом и я вложила свои скромные усилия в аккомпанемент: после того как один обруч был распилен, я сразу принялась отбивать замок. Инструменты Генриха были просто великолепны!
Во время этого кошачьего концерта на лестницу могла сбежаться вся европейская наркомафия, дабы отплясывать на нашей площадке танец с саблями Хачатуряна. Мне было глубоко наплевать. Я была одержима единственной мыслью: одолеть супостата или умереть. И меня нисколько не волновало, что происходящее на нашем тихом чердаке по уровню громкости было сопоставимо разве с работой пневматического бура, которым еще в дни моего детства вскрывали асфальт в соседнем дворе.
Возможно, наша чрезмерно шумная деятельность не вызвала общественного резонанса лишь по причине удивительного такта и сдержанности датчан, предпочитающих не совать нос в чужие дела. Мой дух укрепляло воспоминание о том, как мы с Михалом однажды в целях утепления апартаментов обивали стены пенопластом, орудуя той самой железякой, которой кололи орехи, и каблуком моей туфли. Грохот стоял на весь Копенгаген, при этом мы еще и пели, надеясь внушить нашим благодетелям иллюзию, будто нами овладела страсть к джазу. Спевка у нас не очень-то клеилась, но все равно ни одна живая душа не полюбопытствовала, кого это у нас убивают. Сейчас никого из благодетелей не было, и я это знала, на нижнем этаже пусто, а остальные жильцы начнут хоть как-то реагировать лишь тогда, когда на их головы обвалится потолок.
Норвежец пилил в свое удовольствие, а я, выбив первый замок, стала в перерыве от трудов праведных рассматривать чемодан с тыльной стороны, с той, где петли. Я смотрела на них, смотрела, и вдруг во мне снова подало голос мое техническое образование. Повинуясь смутному велению этого голоса, я взяла в одну руку какой-то кусок железа, в другую — молоток и, почти бездумно приставив железку к торчащему в петлях стальному штырю, стукнула по ней молотком. Штырь сдвинулся, я стукнула еще раз, и штырь мягко вышел наружу. Петля крышки отошла от петли короба. Какое-то время я бессмысленно таращилась на дело своих рук, а потом меня прорвало.
— Ура! — возопила я, размахивая молотком перед носом у Норвежца.
Адский скрежет утих. Норвежец отер пот с чела и вопросительно вскинул на меня глаза. Я ударила по второму штырю, и он тоже вышел из петель как по маслу. Крышка была открыта.
— Я ничего не понимаю, — деликатно пожаловался Норвежец. — Зачем мы тогда устраивали весь этот погром?
Если бы я сама это знала!
— Чтобы весело было, — мрачно буркнула я .
Не говорить же ему, какими словами я сама себя сейчас крою! У меня даже не хватило сил прочувствовать все величие момента. «Открыть чемодан…» Открыла. «Найти конверт…»
Нашла, почему бы и нет. И не один.
А если еще точнее, то в чемодане ничего другого не было, кроме конвертов самых разных мастей и форматов, в количестве около двухсот штук. Прачечную и этот сундук я уже видеть не могла, а поиски именно того конверта, который имела в виду Алиция, заняли бы еще пару суток, если не больше, учитывая нынешнюю остроту моего ума. Я сгребла всю корреспонденцию в кучу, завернула в упаковочную бумагу, благо этого добра здесь имелось с избытком, и покинула чердак с легкой душой и с Норвежцем, ликующим по случаю завершения каторги.
Общественный труд ради моей пользы способствовал пробуждению зверского аппетита. Предвидя ожидающие меня трудности, я решила сначала поужинать, а уже потом приступить к разгадке покоящейся в моих объятиях тайны. К тому же я не без оснований полагала, что таковая разгадка вполне может испортить мне аппетит.
Вообще-то мне по всем правилам хорошего детектива полагалось бы упиться до потери сознания, посеять всю эту кучу добытого потом и кровью добра и запутать ситуацию бесповоротно. Но ничего такого не произошло. Я наконец-то объяснила Норвежцу суть дела, частично даже не отходя от правды, а именно что моя подруга, хозяйка чемодана, в настоящий момент не имеет возможности выехать из Польши, а посему наказала мне, предварительно потеряв ключ, доставить ей содержимое. Нелегальность же моей деятельности вызвана тем, что владельцы дома ни с того ни с сего воспылали к нам обеим антипатией. По ходу объяснений мне пришла в голову еще одна удачная мысль относительно эксплуатации этого милого юноши. Раз уж судьба у него такая: быть мною помыкаемым.
Алиция говорила что-то о письмах и о знании языков. Что я-де все равно не пойму. Значит, интересующее меня письмо может быть на датском. Норвежец знает датский и переводил бы мне на французский. О сути дела он понятия не имеет, купается в своем счастье, а остальное его не волнует.
Предложение составить мне на ночь компанию в офисе он принял почти с восторгом, чем меня порядком удивил. Его благодарность ко мне за выигранные семьдесят тысяч крон была практически безгранична, понуждая посвятить исключительно мне весь этот день без остатка. Расположившись в соседнем помещении, он ловил что-то по приемнику, и я на время забыла о нем. Высыпала конверты на стол и с замиранием сердца стала их перебирать.
Счета я сразу отложила в сторону. Туристические проспекты тоже. Письма от Збышека сочла несущественными (во всяком случае, для дела), собственные тоже пренебрежительно отодвинула, с не меньшим отвращением перебрала кипу налоговых прокламаций и, наконец, наткнулась на большой серый конверт, набитый листками, исписанными разными почерками. Я наугад вытащила один из них. Письмо было на немецком, за подписью «Лаура». Как же, помню, это та дама в годах, которая доводилась подругой покойной тетке Алиции. Следующее, тоже по-немецки, было от самой тетки. Я хотела уже отложить его, как вдруг в глаза бросились какие-то пометки.
Почерк был Алиции.
Пометки проставлены оранжевым фломастером, в Польше таким редко пользуются. Разве что архитекторы и художники, а тетку Алиции уж точно не отнесешь ни к тем, ни к другим. Алиция подчеркнула фломастером в тексте некоторые буквы, а потом, как я догадалась, выписала их же внизу. Да, ее почерк. Буквы укладывались в два имени: Лаура и Аксель Петерсен. Дальше шли три восклицательных знака.
Я бездумно рассматривала запись, а потом в душе у меня зашевелилась надежда. Неужели это то самое? Неужели именно этот конверт я должна была найти? Лаура?.. Петерсена Акселя я не знаю, но Лаура? При чем тут Лаура?
Я вытащила наугад следующее письмо, оно снова было от Лауры, по-немецки. На полях пометка Алиции: «Четверг, 17:28. Спросить у Лешека».