При всем желании (а желание было) Рональд темный шер Бастерхази так и не смог вспомнить потом того поединка целиком, от начала и до конца, как нечто связное и единое, имеющее внутреннюю структуру и логику, поддающееся анализу и разбору. Не было этого, ни цельности ни структуры, ни логики. Лишь бешеная круговерть ярких картинок и ощущений на всех уровнях, от доступных и обычному человеку и до тех, которые и высшим-то шерам далеко не всегда…
Яркая бирюза — выплеском, обжигая. Кто сказал, что водно-воздушная стихия должна быть прохладной и освежающей? Впрочем, то вода, она тут ни при чем, она может быть какой ей заблагорассудится. А вот расплавленная бирюза — дело совсем другое. Расплавленная бирюза прохладной быть не может по определению. Золотые насмешливые искры тают в ней, растворяются, переплавляются в азарт и жажду, такую же жгучую… Запах нагретой хвои сменяется запахом горящего янтаря, щекочет ноздри тонкою струйкою дыма, проникает под кожу, провоцирует, подначивает: “а ты сможешь?” Зовет, требует, дергает за нервы, не дает устоять.
Светлая кожа Дюбрайна, мокрая то ли от пота, то ли все еще от дождя, сияет факелом, обжигая не только глаза, размазывается живым горячим перламутром в стремительном и смертельно опасном танце. И кажется, что шустрые молнии тоже танцуют вокруг него обманчиво-безобидным кружевом, сплетаясь разрядами, выцветая и снова наливаясь напряжением, соблюдая какой-то только им внятный ритм. И в пронизанной танцующими молниями полутьме кабацкого зала волосы полковника Магбезопасности почему-то кажутся ослепительно-рыжими.
Они взлетают огненным всполохом за его спиной при стремительном броске, от которого Рональду удается уклониться с большим трудом, задевают на излете по шее и плечу. Мягко, властно и хлестко, заставив вздрогнуть… Запах сосен и моря сплетается с запахом кожи и волос, запахом мужчины, разгоряченного дракой… или уже не только дракой. Касания — быстрые, резкие, с четкой фиксацией, каждое из них могло бы убить, но сейчас они больше похожи на ласку. Собственные движения — такие же резкие, острые, стремительные. Смертоносные… И ласкающие.
И пальцы, ноющие от того, насколько же этого мало.
Каждое прикосновение — словно ожог, словно клеймо принадлежности: ты мой, светлый шер, а я твой, во всех смыслах. Неужели кому-то еще не ясно? Кому-то, уронившему сонную голову на стол в самом темном углу… Мы друг друга уже столько раз заклеймили, может быть, достаточно? Тебе достаточно? Мне — нет… Жидкая бирюза с золотистыми искрами в глубине, живой перламутр, переплетенный с аметистом и… турмалином? Или тебе более по вкусу рубины, мой светлый шер? Темные, почти черные, очень редкие… Говорят, похоже.
Мысли тоже вспоминались обрывочно: яркие, стремительные, бессвязные. Почему-то вдруг кольнуло острым сожалением, что Рональд не может влезть в голову полковника МБ и посмотреть на себя его глазами. Вернее, на свою ауру. Истинные шеры видят стихии и их цвета, но всегда немножко по-разному и только чужие. Такая вот шутка… Двуединые любят. И остается лишь верить на слово лживой суке Ристане, что черно-алое в сочетании с аметистом — это тоже красиво. Ничуть не хуже, чем, например, бирюза с перламутром…
“Красиво! — утвердительно дохнула грозой из-за своего столика затаившаяся фиолетовая мгла, жадно следившая за каждым их движением. — Хочу! Обоих! Заверните!”
— Брачные игры кобр, — усмехнулся Дюбрайн горячо и влажно чуть ли не в самое ухо. И как успел подобраться так близко? И почему не ударил?
Нет, при всеей продутости чердака даже в тот момент Дюбрайн вряд ли сказал это вслух. Просто подумал слишком громко. Кажется.
Впрочем, какая разница?
Если Рональду не изменяет память, светлый сказал или подумал это еще тогда, когда играл честно. Поначалу он играл честно, это точно. Красовался, выпендривался перед жадной и любопытной сумрачной, восхищенно подглядывающей из своего угла. Принимал красивые позы, старательно туда не глядя. Даже головы не поворачивая..
И точно так же старательно не бил по болевым точкам, один, пусть даже и не очень сильный удар по любой из которых закончил бы их поединок и сразу расставил все точки на положенные места. Это требовало от светлого ублюдка поистине ювелирной точности — переломов и порванных связок, неверно вправленных, не до конца или криво сросшихся, как старых так и совсем недавних, у Рональда было слишком много. Чтобы ни разу не попасть по ним… это надо было очень сильно постараться. И знать.
Светлый знал.
Ну да. Конечно же, все он знал, все-таки целый полковник Магбезопасности, а не дысс с болотной кочки. Ему по штату положено.
А потом светлый заигрался. Промедлил, красуясь, затянул паузу.
И пропустил удар.
Чужая боль была настолько острой и сладкой, что у Рональда перехватило дыхание. Чужая? Нет. Шисова Аномалия каким-то образом умудрилась переплести их с Дюбрайном ауры настолько плотной косичкой, что теперь чужая боль ощущалась Рональдом как своя, пузырилась по венам, щекотала изнутри, заставляла ежиться и поджимать пальцы, выкручивая тело почти запредельным удовольствием. Рональд всхлипнул на вдохе и на какую-то долю секунды потерялся в этом восхитительном ощущении болезненного наслаждения, разделенного на троих.
Нет! Не разделенного, в том-то и дело! Умноженного на троих, а оттого ставшего почти нестерпимым…
А светлый ударил.