«…Темный шер уровня зеро — это оксюморон. Точно так же, как и
светлый шер аналогичного уровня.
Чем выше уровень шера, тем шире спектр используемых им
энергий и стихий. И тем условнее, соответственно, деление на
светлых и темных. По сути, оно окончательно сходит на нет уже к
прим-высшей категории и остается лишь как шутка для понимающих.
Или же маска, которую высший шер предпочел сохранить —
потому что ему так удобнее в силу профессиональных обязанностей,
или в качестве дополнительного психологического якоря базовой
самоидентификации, так называемого «ощущения себя человеком»
(риск утраты которого у высших шеров начиная с категории высший
прим возрастает скачкообразно). Или же просто в силу
сложившейся многолетней (скорее, многовековой) привычки…
ну или по каким-то иным соображениям личного характера…»
Его Светлейшество Жерар светлый шер (зеро) Парьен,
«Краткие пояснения к теории относительности светлотной
дифференциации аур в применении к высшим шерам»,
том 2, 631 г., издание «Вестник Магадемии».
Так вот, значит, как это бывает у светлых…
Потрясающе, немыслимо, фантастично, божественно, нелепо, безумно, волшебно… и удивительно. Удивительно в том смысле, что при этом светлые находят в себе силы заниматься чем-то еще, если для них секс каждый раз оказывается вот такой восхитительнейшей феерией, перетряхивающей не только все атомы физического тела, но и стихийные ауры от первого до последнего слоя. Вряд ли такое может надоесть или прискучить. Как они вообще из постели-то вылезают, эти светлые?! Где они силы берут добровольно прекратить это сладкое безумие? Сам бы Роне добровольно не прекратил бы, это уж точно! Его бы за уши оттаскивать пришлось, с воплями и сопротивлением… ну, наверное… будь он помоложе лет на пятьдесят. И — светлым.
Будь. Он. Светлым…
Нет.
У этой мысли слишком острые грани, ее слишком больно вертеть, а он слишком сыт и удовлетворен сейчас и не хочет впитывать эту боль, ему и так хорошо. Он лучше будет лежать и ощущать каждой сладко ноющей клеточкой тела тяжесть тела чужого, светлого и горячего, навалившегося расслабленно сверху и придавившего, но при этом так осторожно и бережно придавившего и навалившегося, что дышать почему-то становится трудно. Причем не от тяжести трудно, а от этой вот осторожности. И губы сами собой расползаются в улыбке… обкусанные, распухшие, зацелованные вусмерть сладко ноющие губы.
И немножечко стыдно, что повел себя как последний придурок. Моллюск безмозглый, как есть моллюск! А еще менталистом себя считаешь, придурок второго уровня! Нет бы прислушаться и понять, что просто этот раунд идет по другим правилам, и когда-нибудь потом тебе их незнание обязательно аукнется (так не бывает, чтобы не аукнулось, это понятно и моллюску), но вот конкретно сейчас тебе ничего не угрожает. Совершенно ничего!
В ауре Дайма агрессии не было и в помине. И ты бы это увидел сразу — да ты и увидел безо всяких бы, как только паниковать перестал и нос свой из защитной норки высунул. То, что ты счел атакой, было обычным для светлого предкоитальным стихийнм выплеском. Типичное светлое сексуальное поведение, а ты перепугался, словно последний придурок. Ну, наверное, типичное сексуальное… сравнивать-то Роне не с чем. Не с кем то есть. Но вряд ли светлый был бы так спокоен и расслаблен, будь все случившееся для него чем-то запредельным или окажись оно хотя бы шокирующим новым опытом.
Они не пьют друг друга досуха, эти хиссовы светлые, не выгрызают куски чужой силы, бешено скалясь и отращивая ментальные клыки и когти. Они просто делятся с друг другом этой силой, перемешивая, умножая, сплетая, причем делятся так щедро… Так бездумно, открыто, до дна, закручивая друг друга в бешеном смерче острейшего наслаждения, до предела обостряя все чувства и обрушивая на них удовольствие такой силы и в таком количестве, что в мозгу просто не хватает рецепторов-синапсов, или что там еще есть в мозгу по этой части… И он, мозг, неспособный справиться с подобной лавиной, подключает соседние участки, отвечающие за зрение и обоняние, или путает сигналы. И наслаждение, вырывающееся за пределы возможностей восприятия, начинает восприниматься чем угодно другим: цветом, запахом, звуком… или болью. Боль, это же очень сильный сигнал, его удобнее использовать для передачи такого же сильного наслаждения, тем более что они и без того так часто путаются у темных…
И это так остро, так сладко, так полно и так чрезмерно, что только глупец захочет большего. И еще больший глупец попытается это большее отобрать. Потому что от большего глупца просто разорвет в клочья.
Интересно, а с бездарными светлые во время секса тоже делятся настолько щедро? Если да, то понятно, почему так страдает Ристана… вернее, по чему она так страдает. По такому любой бы исстрадался. Роне вон, к примеру, уже до одури хочется повторения, хотя только что он был уверен, что ничего подобного не захочет еще долго и вообще умирает. Не зря какой-то древний философ называл оргазм маленькой смертью, кое-что, похоже, тот философ все-таки понимал. Если не в философии, то хотя бы в оргазмах.
Да нет, чушь, не по чему Ристане страдать, они ведь с Даймом ни разу… Или все же было? Нет, вряд ли, такую тайну не спрячешь. Не во дворце, где из всех стен торчат если не уши, то хотя бы записывающие артефакты или бдительные слуги. Да и не ощутила бы Ристана ничего настолько сногсшибательного — она условная шера, почти что бездарная, не почувствовала бы она ничего. Не смогла бы. Ну, почти ничего. Самую малость самым краешком разве что только. И почти ничего не дала бы взамен. На такое и тратиться глупо, а Дайм не глуп.
— Ристана? Ты любишь Ристану? Не меня?! — обиженно возмутилась сумрачная, продолжавшая мирно спать за своим столом в углу таверны, но при этом не прекращающая ревниво следить за ними в ментале.
Роне вздрогнул, но вовремя понял, что вопрос был адресован не ему. Смешок полковника МБ отдался щекотной вибрацией в грудной клетке, сбежал жаркими мурашками по животу и заставил поджаться пальцы на ногах. Дюбрайн шевельнулся, но сползать с Роне не стал (вот и правильно, вот и незачем сползать, пол холодный, а Роне горячий, прямая выгода и резон умному полковнику не менять место дислокации), вздохнул:
— Тебя, моя прекрасная Аномалия. Только тебя.
Дюбрайн снова завозился, приподнялся на локте, чтобы бросить умиленный взгляд в тот самый угол. Роне медленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы, стараясь, чтобы это не было похоже на разочарованный вздох: исчезновение теплой тяжести было… не больно, нет, боль еще можно было бы поглотить, всосать, использовать, темный он, в конце концов, или не темный? Но в том-то и дело, что это была не боль. Просто… неприятно. И все. Неприятно и холодно.
Роне зябко повел плечами и все-таки вздохнул.
Дюбрайн снова опустился, но не на Роне, а рядом. Вплотную, прижавшись горячим боком. И Рониной руки, словно случайно легшей ему поперек живота, он не сбросил. Что ж, тоже неплохо…
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — пообещала Аномалия с той пафосной торжественностью, на которую способны лишь дети.
Роне всем телом ощутил, как вздрогнул от этого обращения Дюбрайн (впрочем, Роне и сам бы вздрогнул, назови его кто именем этой сиятельной паскуды). Но не отстранился, наоборот, притерся плотнее. Словно искал защиты… Хотя так думать, конечно же, глупо. Просто на полу таверны холодно, вот он и жмется погреться. Ничего большего.
И еще более глупо, что самого Роне при этом бросает в жар и сердце колотится так, что прижимающийся слишком близко Дюбрайн вот-вот услышит, просто не может не услышать, слух у него тренированный, не зря длинноухим прозвали.
Пришлось заговорить, притворяясь расслабленным и перекрывая небрежными словами ни в какую не желавшее успокаиваться сердце. Ну и стараясь, конечно, чтобы голос звучал не слишком смущенно:
— Люкресс, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Наверное, все-таки спрятаться полностью не удалось: Дюбрайн смотрел на него в упор, во все свои бирюзовые зенки пялился, Роне чувствовал этот взгляд кожей. Сам он глаз так и не открыл. Вот еще, разглядывать всяких полковников, к тому же притворяющихся собственными братьями. Что он, полковников, что ли, не видел? Пусть даже и голых. И настолько красивых…
«Скажи кому — не поверят» — отчетливо подумал Дюбрайн со странной смесью восторга и паники. А еще тоски — Роне, похоже, не одного так сильно огорчали мысли о невозможности повторения сегодняшней ночи. Что ж, логично. Полковнику Магбезопасности сами Двуединые велели быть реалистом, пусть даже он и светлый.
Грустно быть реалистом.
— А ты и не скажешь, — ответил он полковнику. И тут же добавил, подумав, что первая часть прозвучала грубо (почему-то быть грубым сегодня не хотелось совершенно): — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дюбрайн покладисто, снова опуская голову ему на плечо. И, словно этого было мало (а ведь и на самом деле мало! почти нестерпимо мало!), добавил: — Но не прямо сейчас. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер. Я очень, знаешь ли, в этом… заинтересован.
И чуть шевельнулся, разворачиваясь и прижимаясь еще плотнее, хотя это и казалось уже невозможным. И доказательство его интереса, твердое и горячее, как раз уперлось Роне в бедро.
И Роне понял, что с выводами он, похоже, поспешил.
Секс у светлых наверняка отличается от того, что практикуют темные — а особенно от того, чем любили развлекаться старшие ученики Паука, — но и с тем, что сегодня произошло между ним и светлым полковником МБ на полу деревенской таверны этот светлый секс, дери его семь екаев, тоже не имеет ничего общего. Это же ясно, иначе Дюбрайн не был бы настолько сам на себя не похож и не вел бы себя так открыто с врагом и соперником, а он не может считать Роне никем другим, это тоже понятно. Он светлый, этим сказано все.
Наверное, именно в этом и суть: он светлый, а ты — темный.
И остается только эта ночь под наваждением сумрачной Аномалии. Одна ночь на троих. И все то, что вы успеете за эту ночь.
— Успеешь, — сказал Роне, обнимая горячее светлое тело как можно крепче и притираясь бедрами так, чтобы обоим было максимально удобно и приятно. — Все ты успеешь, мой светлый шер. И не один раз. — И зачем-то добавил, хотя изначально и не собирался: — А ведь Ману не врал… темный и светлый, это…
И оборвал себя, почувствовав, что голос вот-вот предательски дрогнет. Не надо. Лишнее.
— Не врал, — эхом откликнулся Дюбрайн и вздохнул. Голос у него был совершенно несчастный.