День был ласково-теплым, солнечным и безмятежным, как и положено в середине августа. Я сидела на речке и пыталась поймать пальцами мелких быстрых рыбок.
— Пап, а помнишь, мы их на удочку ловили в детстве? — прищурив один глаз против солнца, обращаюсь к отцу, заходящему в воду, чтобы сполоснуть шланг для поливки.
— Помню, тебе никогда терпения не хватало, штук пять максимум одолевала и просила назад выпустить, — говорил папа и улыбался своей особенной улыбкой. В этой улыбке, в кои-то веки, не было беспокойства, тревоги и упреков. Тихое счастье бывает таким неуловимым и невесомым, что его так просто не заметить.
— Ну, теперь у меня терпения-то хватает, — шучу я, — у тебя снасти на чердаке остались? Витьку бы научить.
— Наверное, остались, если ты на бусы все грузила не перевела в свое время. Надо поглядеть.
— Идите есть! — кричит нам из-за дома мама, — Вить, сбегай за ними, не слышат, наверняка.
— Идем! — кричу я в ответ, и продолжаю болтать ногами в студеной воде. От моих пальцев в чуть синеватой воде расходятся мягкие ласкающие круги, переплетаясь между собой и рождая ежесекундные восьмерки бесконечности, в ту же секунду распадающиеся на отдельные еле заметные волночки.
Я спрыгиваю с мостков и окунаюсь в ледяную воду с головой. Ключевая речка так не нравилась мне в детстве, но я привыкла к ней, такой же резкой и упрямой под жарким солнцем со своей холодрыгой, как и я. В такую воду можно только окунуться резко и целиком, рывком, чтобы шок ощутить только потом и не такой постепенный, как при плавном заходе. Я проплыла метра три вниз по течению, убедилась, что водоросли все так же растут на своем прежнем месте, все так же не вызывая желания в них запутываться, и повернула.
Вылезала тоже резко, руками упираясь обратно в мостки. Несмотря на жаркий день, тут же ощутила легкий ветерок и озноб. Неприятно. Не люблю, когда дрожат руки и всю слегка потряхивает. Напоминает состояние во время хорошего нервячка. Ржу в кулак и беру полотенце. Надо же… Прошло полгода. Так быстро…
Сначала были выпускные, потом вступительные. Пару раз натыкалась на пропущенный от Вадима, но перезванивать не было ни сил, ни времени. Так бывает.
Витька ходил довольный, чего-то читал, просил новые книги каждую неделю. Что-то конструировал, по дому стали на ниточках и скотче висеть всякие самолеты и ракеты. Я вливалась в этот странный спокойный мир, сама не замечая, как внутри что-то стало мурчать и сворачиваться теплым комочком. Наверное, это было счастьем.
Потом началось лето, и нас поглотила дача. Стало подозрительно хорошо рядом с родителями. Маман, как всегда, ворчала и пыталась меня подколупать, но я лишь улыбалась. Было так странно и спокойно. Ничего не касалось меня так глубоко, как раньше. Я была тихим листочком, плывущим на волне, который так легко перевернуть хоть ветром, хоть ногой, но который, вопреки всему, все плыл и плыл, прибившись, наконец, к берегу.
Было ощущение хрупкого и мимолетного счастья, но не было тревожных ожиданий. Хорошо. Впервые за долгое время. Настоящий отпуск!
Витьку потихоньку собирали к школе, в итоге, все было уже давно готово, и тоже не стало проблемой, скорее, приятной суетой. И вот, это осознание, что я счастлива, бултыхнулось во мне, словно я плыла и плыла, но вдруг задумалась, как я это делаю и булькнула под воду на краткий миг. Ежась в полотенце, и прыгая на одной ноге, из тапки другой ноги вытряхивая травинки и камушки, я добралась до обеденного стола.
Картошечка в мундире, шпроты, свежие овощи, нарезанные половинками и посоленные крупной солью, вкусный расплавившийся на солнце сыр, копченая колбаска и вареная. И, в отдельном кулечке, самое вкусное волшебное воспоминание из детства — горсть конфет.
Я оглядела наш домик из бревен, в этом году самолично мной крашеных корабельным лаком, подняла из-под стола Витькину кружку. Сам он тащил в большой тарелке луковые перья, укроп и петрушку для стола, капая по дороге себе под ноги. Папа принес бутылку красного Киндзмараули — «отметить пятницу». Все было хорошо. Только вечером предстояло ехать домой и отлавливать в клумбе у дома прибалдевшего Барсика.
В дверь городской многоэтажки ввалились шумно и с пакетами. На часах полседьмого.
— Вить, включай «науку», там твой «вопрос времени» начался. Да рис поставь, я пока зелень распихаю по холодильнику.
В дверь позвонили.
— Кого там черт принес? — кричу я, не сильно переживая, в том числе о том, что за дверью слышно, и шлепаю, по дороге находя свои старые шлепанцы, громко топающие по полу. Кто бы то ни был, сейчас крупно удивится, увидев Рембо, размазывающую по щеке черно-зеленую полосу из зелени и земли. Если соседи, то лук им уже точно не понадобится.
— Курьерская служба, — говорит мужской голос и протягивает небольшой пакет.
— Где расписаться? — отвечаю я, не поднимая глаз. Мне протягивают какую-то бумаженцию, тыкают пальцем мимо строк, куда-то в чистое поле. Послушно ставлю размашистую закорючку и поворачиваюсь спиной — во второй руке почти отрывается кусок пакета, и репка грозит раскатиться по квартире. А репку я очень люблю. Курьер и сам дверью хлопнет — видит же мое неудобство.
— Оль, ну ты издеваешься?! — раздается тот же голос за спиной. Голос кажется странно знакомым, будто откуда-то из старой забытой жизни. Оборачиваюсь, в этот раз смотря повыше, и определенно вижу злобное удивление на озадаченном мужском лице, обрамленном белой кляксой кудрявых волос вокруг. Ойой…
Репка водружается на пол, прислоняясь к стене, но не теряется из виду. Репку я люблю.
— Может, поглядишь, — с укором произносит новоиспеченный курьер.
— Какие у вас работники в организации наглые, — говорю я. А что еще остается. Серьезно воспринимать пока не получается. — Куда жалобу писать?
— Мне лично напишешь, — говорит Вадим и помогает мне растормошить содержимое пакета, неловко переминаясь в обуви на пороге.
В моих руках оказывается злосчастная футболка. Красная. Мужская. Хмыкаю. Стоило только расхотеть. Может, до мужчин доходит позже? Надеваю.
Футболки это для меня особая песня. Как и рубашки. В детстве я утаскивала папины рубашки и рассекала в них по дому и даче. Одну даже расписала акрилом, и ездила в этой радужной няшности автостопом, как настоящая хиппи. Мужская одежда — это ощущение безопасности и родного дома.
Кто сказал, что у меня их, таких расчудесных футболок раньше не было? Конечно, были. Одну я-таки порезала на серпантин. С серединки и по спирали. Ненавижу синтетику, знаете ли. Борис, конечно, не знал, что я так поступила с его сокровищем, выделенным мне из величайшей еврейской щедрости, не иначе. Это была не моя футболка. Не моего мужчины. Вспомню эту белую противную ткань в полотенечные квадратики, и бррр!
Были футболки Славкины. Так странно. Мне их и давали и не отдавали. Они были почти моего размера — не болтались ни в плечах, ни по длине. Было противно. Такое ощущение, что я баба-великан, а бедный хиленький парнишка никогда не сможет поднять меня на руки. Хоть и носил периодически. Но футболки были явно не мои. И мужчина был не мой. И запах. «Олд спайс», конечно, ничего так. Но не то.
И теперь я стою в этой прелести, которая жмет мне разве что в пятках, и понимаю, что настал мне конец. Зеркало отражает мой взгляд удивленной лесной лани, бровки подняты домиком, рисуя на лбу светлую ошарашенную морщинку. Волосы, в свете закатного солнца, почти золотые и тонкими невесомыми локонами распушившиеся вокруг воротника. Да! Это не просто футболка. Это же поло, которые я так люблю и сама ношу.
Я стою в немом восторге, и только сердце тихо стучит, отсчитывая секунды. Витька перестал шуршать на кухне и прикинулся тихой ветошью, чтобы не мешать, надеюсь, хоть дышал.
— Может, в пакете еще чего есть, — протягивает мне на досмотр сей предмет кудрявый курьерище. Я беру в руки пакет, и понимаю, что да. Там определенно что-то есть. В коробочке. Квадратной. Бардовой. Небольшой.
— Квитанция, может? — спрашиваю, пытаясь шутить внезапно осипшим голосом.
— Не квитанция. — Сообщает Вадим, помогая достать и открыть. Смотрю. Поджимаю губы, прикусываю на одну сторону, потом на другую. Поднимаю глаза на собеседника. Ждет. Чего ждет? Отвееет? Аааа. Понятно. Смотрю еще раз. Красивое. Нрааааавится.
— НИ ЗА ЧТО! — Гордо сообщаю Вадиму. И понимаю, что меня сейчас задушат.
— Люблю, потому что бесишь, — сообщает мне товарищ врач, все-таки не убив.
— Знаю. — Говорю я и снова утыкаюсь в теплую мужскую грудь. Наверное, это самое теплое и уютное место на свете, особенно, для такой глупой куклы, как я.
— Так ты согласна? — вопрошает упрямый мужчина, спустя пару минут, чуть успокоившись. Смотрю влюбленными счастливыми глазами — как же обожаю упорных!
— Нет, конечно. — Говорю я.
Но это была уже совсем другая история.