В комнате беседовали трое. Вернее, их общение с большой натяжкой могло быть определено как беседа. Скорее, эти трое были заняты злым спором.
Они напоминали трех хищников, различных по свирепости и повадкам, но единых по своей природе. Три мелких хищника в одной норе.
Женский, сиплый голос, как и предполагал Максимилиан, принадлежал его матери, косоглазой Мюзет. Она повизгивала и шипела, как раненая лисица.
Второй рыкающий глас, да и вся массивная фигура с выпирающим брюхом принадлежала отчиму.
А третьего Максимилиан знал плохо. Тщедушный, бледный человечек. Залысины, впалые щеки. Голос звучит почти вкрадчиво, увещевающе, но у Максимилиана по какой-то причине сжалось сердце.
Он однажды видел этого человека в лавке у хозяина Брюжона. И хозяин говорил с ним почтительно, понизив голос до вежливого, почти лакейского шепота. Одно из имен этого человека было Эврар Исповедник, а чаще просто Исповедник.
Один из советников самого короля Альби, а Исповедник – потому что умел разговорить самых упрямых, видел страх в глазах утаивших добычу.
Он собирал дань с воров и торговцев, и потому звался так же Эврар Мытарь.
Говорил он очень тихо, правильно, с какой-то монашеской слащавостью.
Максимилиан сумел разобрать первые фразы, когда его сердце уже не гремело как огромная колотушка за хрупкой решеткой ребер.
— Помни о благодеянии, брат Жанно! Помни о заповеди Господней, кто повелевает нам, грешным, воздавать добром за добро. Все беды человеческие от неблагодарности людской, от памяти нестойкой, от чрезмерной поспешности. Добра не помним, эх… Помнишь, брат Жанно, кто руку тебе подал, кто не погнушался, помог тебе подняться, когда ты упал? Неужели ты забыл своих братьев?
— Не забыл он, не забыл — визгливо вмешалась мать – Все, до последнего денье братьям отдавал. Под виселицей ходил.
Но Эврар не удостоил ее ответом.
— Что скажешь, брат Жанно?
— Права хозяйка — проворчал отчим — с долгами я рассчитался. И долю свою плачу исправно. А сверх того платить не обязан. Сколько полагается законом воровским, столько монет в кружку и брошу.
— Так-то оно так, брат Жанно, да забываешь ты, с чьих владений доход свой имеешь, кто к делу тебя приставил, кто волю свою добрую явил. Мальчишка твой по нашей земле ходит. А кто его у лавки той посадил? Кусок хлеба дал?
Бывший бочар громко сопел. Наконец он спросил.
— Да ты мне никак угрожаешь, Эврар! Чего надо?
Тот кротко вздохнул.
— Да я ж сам как птичка божья, росой утренней и крохами сыт бываю. В большем и нужды нет. За мной братья стоят. А для них превыше всего справедливость.
— Это какая такая справедливость? Вам всё, а мне ничего? Кто девчонку нашел? Мой пацан. В моем доме укрыл. Значит, моя девчонка. Мой хабар. А братьям – справедливая доля.
— Так никто с тебя девчонку и не требует. Ты со своего барыша долю дай. Справедливую. Так, чтобы братьев не обидеть. Святой Мартин отдал половину своего плаща нищему. Вот и ты, как тот святой.
— Половину? – взревел бочар.
— Девчонка наша — сипло крикнула мать – Её мой сын привел.
— Да, девчонка ваша. Но товар ещё продать надо. И за хорошую цену. Знаешь, брат мой Жанно, кто за той наградой стоит?
— Нет — признался отчим – Родня какая-то…
— Родня само собой — торжествующе объявил Эврар – А родню кто представляет, знаешь? Черная Ласкар! Помнишь Лисицу? Да откуда тебе? Ты тогда еще бочками торговал. Бедовая девчонка! Под мамашей Бабет ходила. Злая, дерзкая, ловкая. За горло схватит – не отпустит. Потому и Лисица. А что с ней потом сталось, знаешь? При королевском дворе служит. У сестры Справедливого. У той, которую Белой Вдовой кличут. Правой рукой при ней состоит. Но своих не забывает. Свою долю исправно платит, а мы, как водится, в долгу тоже не остаемся. Так вот, она к Томà Полурукому приходила. Сказала, что в городе девчонка пропала, пять лет, передник серебром вышит. И очень ей эта девчонка нужна. Смекаешь, кто за ней стоит? Девчонка-то королевской крови. Лисица Полурукому денег посулила. Сотню золотых. Кто девчонку найдет, тот сотню и получит!
— Вот я и нашел — прорычал отчим – Моя старуха эти разговоры слышала. Прачки судачили. Мол, какую-то девчонку ищут. Кто нашел, тому и барыш.
— Так рыжьё ещё получить надо. С Лисицей встретиться. Ты Лисицу-то знаешь? Как искать её будешь? Она с кем попало дружбу не водит.
— Не велика птица, Лисица эта. Бывшая девка. Найду и деньги потребую.
— Ты, Жанно, не горячись. Тут сгоряча таких дров наломаешь. Я к тебе первый пришел. Ты меня слушай. Мы с этой Лисицы двойную цену возьмем, не сотню, а целых две. Две сотни золотых лобанчиков! Я знаю, где Лисицу искать, я видел, как она к Полурукому приходила.
— Аа — протянул отчим — ты и его обмануть хочешь?
— Так я долю братьям отдам — с готовностью тараторил Эврар – Ты за меня-то не беспокойся. Нам дело с тобой по началу уладить надо. Полурукий о девчонке пока ничего не знает, я ему не сказал. А как узнает, тебе и ливра не достанется.
— Так ты меня сведи с этой Лисицей. Тогда и получишь долю. Десять монет.
— Нет, Жанно, десять монет мне Полурукий за одно старание отсыплет.
Они увлеклись разговором, а Максимилиан, осмелев, выглянул из-за седла. Глаза его уже привыкли к полумраку, изорванному, в прорехах от тлеющего очага.
Он увидел Марию. Она сидела, обхватив коленки руками, на груде старых женских юбок, некогда принадлежавших его сёстрам.
Юбки были так изношены, покрыты таким количеством швов и заплат, что не годились и старьевщику. В холодные ночи мать наваливала их на себя поверх жидкого одеяла.
Мария была так испугана, что не смела пошевелиться. Она походила на мышонка, который затаился в надежде, что кошка его не заметит.
Максимилиан осторожно выбрался из-под седла и пополз, хоронясь то за опрокинутым стулом, то за корзиной с выбитым дном. Его никто не замечал. Голоса спорящих звучали все громче. Глаза отчима налились кровью.
Эврар Исповедник уже не играл в добродушного монаха, а весь трясся от жадности и злобы. Мать, которую так же пьянил звон воображаемых монет, их переливчатая, тяжеловесная желтизна, их ребристая округлость, тоже говорила все напористей, с кашлем и хрипом.
Максимилиан переместился за огромный сундук, некогда служивший его сестрам кроватью.
Мария его не видела. Она сидела зажмурившись, уткнувшись в колени. Максимилиан осторожно потянул её за край юбочки. Она дернулась.
— Тише, мелюзга, молчи — грозно прошептал Максимилиан – не смотри на меня. Не вздумай хныкать.
Он боялся, что она закричит, зарыдает, бросится к нему. Но Мария только широко раскрыла глаза и кивнула.
Откуда Максимилиану было знать, что когда-то тот мифический отец, в которого мальчик не верил, давно уже преподал дочери подобный урок. Когда-то этот отец вот так же приложил палец к губам, призывая к спасительному молчанию, к сокрытию сокровенных чаяний и слез от чужого взгляда.
— Я здесь, мелюзга, не бойся. Я что-нибудь придумаю. Они лягут спать, а мы убежим. Ты только слушайся меня и не бойся.
Она снова кивнула, на лице девочки проступил румянец. Она уже надеялась. Уже дышала.
Вдруг случилось невероятное. Максимилиан более не прислушивался к спору и не уловил, что именно привело к ужасной развязке.
Он услышал, как глухо вскрикнула мать, подпрыгнула и вцепилась в жидкие волосы Эврара. Блеснул выхваченный нож. Его называли пером или булавкой. Воровской нож, как жало таившееся в рукаве. Раздался удар. Затем крик.
Грязно выругался бочар.
— Бежим, — быстро сказал Максимилиан и потащил Марию за сундук.
Снова удар. Бульканье. Хрип. Мария волочилась за ним, как обессилевший лягушонок, которого мальчишка вынимает за лапку из пруда.
— Не уйдешь… — страшно закричал Жанно-Бочар.
Максимилиан на мгновение ослеп, но эти слова относились не к нему. Отчим сдавил глотку Эврара. Огромный, грузный, налитый черной желчью и яростью, он ломал тщедушного человечка, а тот, изогнутый, смятый, бил его ножом под ребра.
Обезумевшая Мюзет рвала волосы и кожу Эврара.
Максимилиан локтем прижал голову Марии, чтобы та не могла оглянуться и увидеть черную кровь, которая уже собиралась в жирную, блестящую лужицу под столом, чтобы она не различила выпученных рыбьих глазок Эврара, чья тонкая шея хрустнула влажно и скользко, чтобы она не запомнила перекошенного лица Мюзет с оскаленным ртом, где торчали редкие зубы, чтобы ей впоследствии не явилась в снах смерть, вся в кровавых бороздках и пузырях.
Максимилиан выволок девочку за дверь, закинул неподвижного лягушонка на плечо и бросился вниз по лестнице.
Они бежали. Долго. Сворачивали. Делали круги. Таились. Большую часть пути Максимилиан нёс девочку на руках. Или сажал себе на спину, как сделал это, когда впервые вел ее на чердак.
Мария за все время бегства не издала ни звука. Максимилиан не оглядывался. Умом он понимал, что никакой погони за ними быть не может; что Эврар Исповедник и отчим Жанно, скорее всего, мертвы.
Даже если это не так, то раны их достаточно тяжелы, чтобы избавить беглецов от опасности.
Мальчик видел, что Эврар несколько раз ударил бочара ножом. Лезвие у ножа было короткое, и бочар мог выжить, ибо мужчина он был грузный, нож мог потеряться в складках жира на необъятном брюхе.
Эврар тоже мог выжить. Он был слишком хитер, мог только притвориться, что умирает, чтобы навалившийся Жанно его отпустил. Но даже если так, ребра у него сломаны и кадык продавлен.
Он даже не сможет объяснить своим подельникам, кого им ловить.
Но страх был сильнее разума. В ушах мальчика все еще звучали их голоса. Они называли Марию, эту маленькую девочку, которая обхватила тонкими ручонками его шею и доверчиво к нему прильнула, товаром, воровской добычей. Они намеревались ее продать какой-то Ласкар.
И Максимилиан продолжал бежать. Он бежал, пока не выбился из сил. Тогда он спустил Марию на мостовую и прислонился к стене.
День клонился к закату. Такой длинный и страшный день. Но в тех грязных проулках, где они прятались и путали след, день появлялся как непрошенный призрак.
Улицы в Латинском квартале были так узки, что крыши смыкались, как набрякшие веки. Дома клонились друг к другу, подобно подвыпившим друзьям, надеясь обнаружить опору в плече собутыльника и не свалиться в грязь.
Напрасно Мария задирала голову, надеясь разглядеть плывущее облачко, полоску небесной свежести, ей удавалось обнаружить только слабое разбавленное свечение.
Они прятались за тумбами, за выступами цокольных этажей, в провалах подвальных окон, а к вечеру нашли символическое убежище под Мостом Менял.
Там теснилось не меньше дюжины разновозрастных оборванцев. У самой воды, спустив серые ступни, сидел старик. Рядом тлел костерок с прилаженным на треноге котелком и вертелом. Похоже, что на вертеле дозревала выпотрошенная и освежеванная крыса.
Мария, голодная с предшествующего вечера, вытянула шейку и робко указала на зажаренного зверька. Но Максимилиан ее одернул.
— Это крыса.
Она не поверила.
— Клыса, котолая в канаве живет?
— Да, она, и у нее длинный, скользкий, голый хвост.
Мария сразу прикрыла рот ладошкой. Когда они только спустились под мост, им навстречу поднялся рослый подросток в длинном, рваном полукафтанье и в шляпе с петушиным пером. Он шел им навстречу с явным намерением прогнать.
Но подростка внезапно остановил сидевший у костерка старик. Он, вероятно, исполнял в этой общине роль старейшины. Старик подозвал Максимилиана и Марию и с минуту их разглядывал. Затем прошамкал:
— Можете остаться до утра. Утром уходите.
Еды им не дали, но дали немного воды. Максимилиан глотнул первым, опасаясь, что вода окажется застоявшейся, тухлой, но вода была на удивление свежей, похоже, колодезной или доставленной торговцем из верховьев Сены, где воду еще не успели отравить истечения города.
Максимилиан не удивился тому, что у таких бродяг есть чистая вода. Многие водовозы платили дань ночным братьям не деньгами, а товаром.
Напившись и напоив Марию, которая изнывала от жажды не меньше, чем от голода, Максимилиан выбрал место посуше и даже раздобыл старую дерюгу и ком соломы. Ком так же оказался сухим.
Мария свернулась на соломе, а мальчик прислонился к каменному своду с твердым намерением бодрствовать до утра. Его насторожил взгляд старика.
Тот пристально разглядывал Марию, особенно, её некогда расшитый серебром передник. Шитья уже было не различить, да и сам передник уже походил на тряпку. Но рисунок все еще угадывался.
Старик мог слышать о вознаграждении, которое обещала за Марию некая таинственная Ласкар (Лисица). Не прикидывает ли старикан сумму будущей сделки?
Он потому и разрешил им остаться, не прогнал. Среди обитателей парижского дна такая редкая монета, как милосердие и сострадание к ближнему, не в ходу. Лучше оставаться настороже и наблюдать за стариком.
А Мария пусть спит. Он таскал ее за собой весь день, и она, девчонка, не жаловалась и не хныкала.