Когда шесть лет спустя глаза снова ответили мне, я задавал тот же вопрос. Света отвечала на него легко и свободно, первый раз я спросил ее сразу после суточного отсутствия, вечером, ложась спать, она снова улыбнулась, я ждал молча, и тогда она произнесла короткое «да». И еще не один раз, позже, даже за две недели до катастрофы, она отвечала мне так же коротко и однозначно. Будто сама решила все для себя и уже не хотела ничего менять. Не веря в то, что не смогла и уже не сможет поменять ничего из путаных дерганых отношений, сложившихся меж нами. Или она знала, но пыталась изменить? Или лила бальзам на мою рану? – нет, только не последнее, утешать она не умела. Значит, говорила правду, и действительно хотела, пыталась уйти, все объяснив и окончательно решившись. И Макс, предчувствуя наперед, тихо отошел, дожидаясь своего часа. Всего год, много или мало? – но в следующей жизни, после катастрофы, она стала окончательно и бесповоротно его. Нет, она уходила ко мне, но что были эти уходы? Иллюзией, фантомом прежних отношений, о которых вспоминали с долей горькой иронии: она приходила ко мне, я стелил раскладушку для себя, и мы еще долго разговаривали перед тем, как забыться. Ничего не было, если об этом шла речь, было все, если о другом. Свете необходимо насущно необходимо выговариваться со мной, до этого она всегда слушала Макса, да в ответ он так же слушал, но… или это снова предлог, чтобы повстречаться за мной? Едва ли он умел не отвечать ей, оставаться холодным с ней или отшучиваться и говорить невпопад – с ней. Или, поминая прожитые вместе годы и годы впереди, все же мог? Света ничего не говорила об их отношениях, вплоть до последнего времени, тут все зависело от меня, от наших взаимоотношений на текущий момент.
А тогда, после катастрофы, после реабилитационного периода, после изгнания с должности помощника руководителя женского отряда космонавтов, она приходила куда чаще: поговорить, послушать, больше сказать свое, чем услышать чужое; в отличие от прочих женщин, Света не умела сосредотачиваться на ком-то еще, когда изнутри напирало особенно сильно, она становилась жуткой, ненасытной эгоисткой, требовавшей к себе особого внимания. Наверное, Макс, действительно не мог все время выдерживать ее порывы, наверное, это тоже послужило причиной и ее ухода, и его тайного согласия с разрывом. И ее уверенного «да» в ответ на мое «останься». Да еще она жаловалась тогда, что Макса все время – ну два или три раза в неделю, – волнует их интимная жизнь, со мной хорошо, ведь я так же быстро остыл, как и она, даже еще быстрее, по другим причинам, но со мной хотя бы проще общаться, не то, что с человеком, который требует к себе еще и того внимания, которое Света по изломанной природе своей не может ему дать.
Или это снова навет? Я в затруднении, я давно перестал отличать в ее устах зерна от плевел, наверное, сам виноват, когда начал потакать ее чутью – отчасти верному, но больше выдуманному, для утишивания Светкиного чувства гармонии. Ведь она всегда считала меня в сфере своего внимания и понимания, и я, потакая ей, до и после жизни «во грехе», особенно после, соглашался со всеми ее угадываниями. К чему бы они не относились, к погоде, влияющей на работу сердца, к переменам настроения, к моим мыслям о ней, наконец. Иногда очень точно угадывала – или действительно чувствовала, не знаю, снова не смею спросить, – иногда мне приходилось подыгрывать, продолжать спектакль, столь приятный нам обоим.
Начался он как раз в апреле-мае шестьдесят первого, когда Света впервые заговорила обо мне и моих переживаниях, виденных ею во сне. В то время мы находились в подвешенном состоянии, вроде бы главная задача выполнена, человек в космос запущен, можно остановиться и перевести дух, а затем уже ввести в дело «больших». Но никак не получалось, тут вообще странно вышло, не то шлея под хвост попала Главному, не то Совмин сам посчитал необходимым продолжить маскарад, дабы убедить всех в мощи державы: ведь существующие пока в чертежах «Восходы» не появлялись даже в виде макета. Трудно впихнуть в крохотную сферу троих пусть и субтильных мужчин, надо не просто увеличить объем, но и модернизировать ракету, чтоб выводила на орбиту хотя бы лишнюю тонну, а это время, и уж точно не год и не два спешной доводки до ума. Выходило так, что выбора не было. В конце мая правительственная комиссия согласилась с Главным продолжать исследования в рамках имеющегося. В планах на ближайшее будущее – полноценный запуск на орбиту, на сутки и более, возможность автоматической и ручной стыковки аппаратов, выход в космос и так далее и тому подобное. И самое основное, почему еще маскарад продолжался столь охотно: во всем хотелось опережения.
Главный говорил немного иначе. Собрав нас после майских, он утвердил следующую программу – в этом году будет произведен полноценный многовитковый запуск, после него стыковка двух «Востоков», а далее увидим. Но главное, пока все это возлагается на наш первый отряд, так что отмена тренировок, действовавшая месяц, окончена, все возвращаемся к будням. Вы необходимы, почему я выбрал вас: вы молоды, выносливы, вы еще обладаете теми свойствами человеческой натуры, которые с годами гаснут – быстротой реакции, удивительной интуицией – кивок в сторону Макса, – ловкостью, незамутненностью взгляда, молниеносной обучаемостью, особенно во время экстраординарных ситуаций, а их, поверьте мне на этой сырой технике на ваш век хватит. И пока «большие космонавты» — он употребил наше словцо, — неспособны к подобному, козыри в ваших руках. Несколько лет я вам могу гарантировать.
Мы слушали и поневоле гордились собой. Особостью, избранностью. Подсознательно, конечно, понимая, что это все лабораторные эксперименты Главного перед серьезными испытаниями и исследованиями уже на «больших». Так что главное вовсе не наши удивительные способности, а наличие первого отряда под рукой.
Все знали, но все равно хотели верить в исключительность: так приятней, так сердце колотится быстрее и позволяет лучше выполнять поставленные задачи. А их вскорости оказалось весьма много.
Главный назначил дату следующего старта на середину августа сего года, полетит Вася, дублером у него Макс. Остальным не останавливаться на достигнутом, не терять ритм, не выбиваться из колеи, ведь следующий старт будет двойной и совсем скоро – у меня екнуло сердце, дважды, когда я понял, что полечу еще раз, но главное, что до этого я буду наедине с ней.
Вот так же екало, когда она, пусть даже много позже катастрофы, приходила ко мне «на почайпить» – я что-то ждал от этих встреч, ждала она, мы садились на диване перед выключенным телевизором, обнявшись, сидели, молчали. Нам этого вполне хватало, вроде бы, но только каждый понимал внутренним своим разумением отсутствие главного. Я говорю сейчас не о Максе, но о той скрепе, что пыталась нас сводить вместе больше года, а, не сдюжив, разбросала. Выбросила ее – в ту самую жуткую катастрофу, когда Света ни с того, ни с чего решила все оборвать и вернуться, кошмарным для нее даже способом, на круги своя. Будто разом почуяв его – с надсадной болью, с колотьем в груди, до мучительной истомы; так она говорила мне, когда жила «во грехе», разлучаясь на время, вынужденная ночевать не дома или просто скучая, она чувствовала меня буквально, мучительно, жадно, я поддакивал, но видел лишь редкие обрывчатые сны. Где она присутствовала, но в каком именно облике – затруднялся сказать даже тогда, просто была, этого мне хватало. Как хватало и позже, и раньше. Кажется, хватало.
Ведь во время подготовки Васи и Макса к полету мы сблизились, но странным образом, Макс тогда еще не мог отпустить ее, и потому Света дарила мне лишь одно свое присутствие. Мы даже не целовались, сидели обнявшись, глядя на стартовые столы, и молчали; изредка она вздыхала, погруженная в себя куда больше, чем в нашу интимную общность, затем, возвратившись из грез, начинала рассказывать что-то, неинтересное нам обоим, – и замолкала снова. А я блаженствовал уже от одного только прикосновения, объятия считая даром небес, о другом и не мечтая, ведь Макс рядом, нельзя же так.
У нее за все эти годы сложилось множество самых противоречивых суеверий, оставлявших ее на какое-то время, претерпевавших странные метаморфозы, исчезавших совсем или приходивших обновленными. Тогда она считала невозможным целоваться, когда Макс, да и Вася, готовится к полету, о чем-то более интимном, ни ей, ни ее воздыхателю не думалось вовсе, каким бы ни было наше воспитание, мы все равно оставались детьми. После, «во грехе», она почитала немыслимым встречаться с Васей, разве что на час, не больше, приходила к нему, мне же, напротив, рекомендовала его, как, наверное, паства рекомендует неофиту своего батюшку. Но после двухсуточного отсутствия, стала настаивать на прекращении встреч. Боялась, что тот может что-то нашептать на нас.
Были и еще: она всегда старалась наступать на трещины в асфальте, считая, что это даст ей что-то в будущем, – или тем, кто у нее уже есть. Вот и сейчас, подходя по щербатому асфальту, выискивала в снежном месиве под ногами и выискав совсем уж легкими туфельками наступала на бесчисленные разломы в черной корке, семенила или ускоряла шаг; Макс тащил ее, она сопротивлялась, но памятуя о Васе, продолжала, верно, считала, что этим поможет ему.
Перед самым стартом я встретился с Васей. Он обрадовался нарушению режима, долго жал меня в объятьях, предложил чай с плюшками и варенье на донышке, мы посидели, поговорили ни о чем, для общего спокойствия, после чего меня обнаружили в его номере и выгнали прочь. Он махал мне вслед до лестницы. И затем, обернувшись у лифта, махал перед самой посадкой в корабль. Вася был удивительно спокоен, вот ему следовало лететь первым, он легко перенес отправку на сутки, уверенно отвечал бункеру, рассказывал о своих ощущения обстоятельно и подробно. Задания у него несложными казались только здесь, на земле, там умение поесть, попить, поспать, стало жизненно важным. Он все исполнял с готовностью и проспал целых шесть часов, приятно удивив даже Главного. А проснувшись, занялся съемкой планеты, эти кадры теперь часто транслируют по ТВ, ведением дневника, решением прочих задач, приходивших с Земли. Удачно ориентировал корабль, благо такая возможность ему была предоставлена бункером. Затем приземлился в заданном районе, весь полет прошел на удивление гладко, так что вторым космонавтом без особых треволнений стал Герман Степанович Титов. Они с Гагариным тоже подходили друг другу, и это мне казалось добрым знаком. Тогда знаки виделись во всем, особенно земные, те, что окружали меня, нас.
Вася вернулся – как будто никуда и не летал, разве что в отпуск: счастливый, довольный необычайно, я было подумал, в дороге он еще познакомился с какой-то проводницей или сотрудницей Зари, но нет, все дело в притяжении небес, точно забыл, каким блажным сам ходил недели две после приземления. Верно, забыл, ведь я же не видел себя со стороны, теперь только и увидал. В нашем возрасте характерно не сдерживать эмоции, несмотря ни на что, вот и Вася, он буквально лучился воистину неземной радостью. Семнадцать витков, не шутка, он перепробовал все, он многое увидел, он реально управлял кораблем, и теперь был на вершине блаженства – никаких неприятностей из тех, что вроде бы предсказывались учеными, с ним не случилось. А значит, возможно выжать из корабля и его будущих обитателей еще большее, Главный сразу после беседы с Васей распорядился о разработке проекта группового полета, а затем и стыковки кораблей. Время было, ведь «Восход» все еще проходил доработки, под него требовалась третья ступень, а там, дальше, чем черт не шутит, может, нас опять отправят уже на новом суденышке в новые приключения.
Тогда всеобщая эйфория захлестнула нас и долго не отпускала. Главный выдал нам отпуск в месяца полтора, который каждый, набесившись уже за две недели, стал тратить с умом. Пятнадцать лет скоро исполнялось, возраст немалый, тем паче, по нашему времени, неземному. Мы засели за учебники, спеша закончить то, что начиналось вроде как из-под палки в детдоме, а ныне превратилось в насущную необходимость. Конечно, это уже не школьная программа, совсем иное, вот как пример: сейчас я легко вспоминаю законы Кирхгофа и Кеплера, но могу заплутать в трех соснах, когда меня спросят что-то по истории, новейшей или античной, не суть. Несмотря на прочитанные тогда и позднее завалы классиков, я разве что научился говорить складно, но так торопился поглотить их всех, что в голове перемешались и Чехов, и Апулей, и Аполлинер, и Гофман.
А когда Света пришла ко мне, страсть перешла в иное русло. Мы рьяно, с жаром, отдавались друг другу, позабыв и о другом, и о других, особенно поначалу. Опаздывали, подводили, никогда на это не смотрели сквозь пальцы, как в случае с ее страстью к Максу, напротив, да только лишь подогревали запретами. Лучше сказать, дарили необходимое продолжение странного празднества, возможно, быстро бы превратившееся в рутину, чего так всегда бежала Светлана. Разве что с Максом ей удавалось оставаться в роли, которую он так жаждал, и которой в итоге добился, и до сей поры наслаждается. Вот уже двадцать лет, да, с самого выхода на пенсию, у него появилась возможность лицезреть ту Свету, кою он так жаждал все это время видеть, с начисто пропавшей страстью к саморазрушительным переменам. Не возраст тому причиной, новая, очередная, какая уж по счету жизнь, куда ни я, ни Света, никто из нас не мог вписаться, и не вписавшись, мы прогнулись, занятые тем, что просто пытались выжить. Именно это, а не разрыв, не катастрофа и долгое из нее выползание, вопреки всему, и не пенсия в сорок три, надломило Свету окончательно. Но то небытие, в кое мы впали после выхода, выбрасывания на свалку истории.
0
0