Именно тогда, в девяносто day втором, Макс наконец-то стал обладателем той, которую ждал и лелеял всю свою жизнь. Пусть изломанной, пусть согнувшейся, но именно той, которая уже никогда никуда не уйдет от него. Я не могу его за это судить. Равно как и ее. Жизнь все расставила по своим местам, и за двадцать лет почти не переменила – мы будто вклеились как мушки в кусок янтаря, в новое бытие, и утишились друг рядом с другом.
Еще и поэтому отсутствие Васи, едва мы зашли в кафе и сели за столик, выглядело так жутковато. Света первой обратила внимание, немедля поднялась и отставила пустой стул: ведь во всяком кафе, в любом заведении общепита, столики рассчитаны на четырех человек. А треугольными их никто не делает. Тем более наш тетраэдр не может встроиться в постылую двумерную плоскость стола.
Света села за стол, она выбрала себе место между нами. Я сидел против окна и прищурившись, зрение слабело, подобно догорающей свече, разглядывал Макса. Он улыбнулся и, показав большой палец, достал из кармана пальто початую бутылку. Я невольно улыбнулся, знакомый жест, еще с той поры, с времен группового полета. Несколько жизней назад.
Когда Главный распустил – или вынужден был распустить наш отряд, – конечно, это оказалось шоком для всех. Больше других переживал Вася, он, самый здоровый из четверки, тайком уже подписался под тайным согласием отправиться экспедицией (тогда еще ни сроков, ни ракеты не существовало) в один конец до Марса, установить там советский флаг, умыв противников в очередной раз, замахнувшихся на куда более мелкое и близкое, на Луну, провести исследования, пока кислорода хватит, и на том и закончить славную свою жизнь. Ему обещали имя в веках, этого хватило, чтоб соблазнить его. Он охотно взял билет в один конец и не сомневался, что и мы последуем его примеру. Пожалуй, я бы не оставил его одного, да только Главный усмотрел в моих показателях слабину, непригодную для долгого перелета, а без меня квартет разваливался, Светлана возмущалась и демаршем Главного и, главное, Васиной выходкой, без предупреждения, следом отступил и Макс; Марс помаячил красным глазком, превратившимся в красный же сигнал и потух.
После расформирования отряда Света пошла к Главному, о чем они собачились, я не скажу, и так понятно, только ничего это не решило: капсула на трех «больших» оказалась готова, а желающих из их числа отправляться хоть к богу, хоть к черту, набралось предостаточно. Да и последние полеты измотали нас до невозможности, необходима передышка, чтобы придти в себя, опомниться, а опоминаться некогда, когда дышат в спину столько человек. Света поняла это первой, она засобиралась уезжать из Звездного, куда мы перебрались после завершения экспедиций, в надежде втиснуться еще раз в отряд космонавтов, Макс уговаривал, но она пошла проститься с Васей. Только он смог оставить ее – именно тогда подарив нам пирамидки молока, с сакральной для нашего квартета сутью. Собрал нас, расползающихся по швам, вернул к работе, к учебе.
Вскоре не стало Главного, а еще спустя какое-то время Света ушла ко мне. Макс недавно рассказал, что перед этой эскападой он имел разговор с Васей, и сразу же после бегства тоже. Тот его уговорил не искать, а просто подождать, сколько бы времени ни ушло, ведь кто, как не он способен одним ожиданием своим добиваться куда большего, нежели другие бросками на открытые двери.
И после катастрофы, когда Света вернулась, Вася тоже просил ждать. Мы тогда расползлись снова, я работал в Медвежьих озерах, это недалеко от Монина, на станции слежения, Макс остался в Звездном городке, инженером-инструктором на тренажерах, Вася преподавал, не верилось, что обучал новобранцев в двадцать девять, но он и не был похож на молодого человека. Света, упертая, не умеющая остановиться и оглянуться, занималась с новым отрядом женщин-космонавтов, своих ровесниц, из которых только одна, Света Савицкая, отправилась за пределы неба. Она ездила ко мне рейсовым автобусом, когда снова становилось плохо, когда боль не отпускала и сил выгребать одной против течения не было, а Макс, а что Макс, он привык, страшное для нее слово, привык к своей заводи, а я так не могу, ты же знаешь. И тебе плохо без меня, это знаю я.
И мы оставались, жили и ждали, помогая друг другу жить и ждать. Макс тяжко воспринимал эти отлучки, начавшиеся, он видел, он все видел, еще во времена его дублерства. Но не мог воспрепятствовать им, ничего не противопоставлял, я думал, упорство, нет, не только, еще и уговоры Васи, знающего меня прекрасно, а еще и понявшего последствия нашего союза.
За неделю до катастрофы у нас случился разговор, приблизивший ее к бесповоротному утомлению от наших отношений. Начавшийся с вопроса, я удивлялся: странно, она же переносит мою тихую гавань, что ей мешало тогда, все это время, у Макса? Я не понимал, я был настолько слеп, что посмел спросить об этом напрямую. Сейчас вспоминать об этом неприятно, вот стоило помянуть, как луч света, пропоров тучи, ударился в полировку соседнего стола, немедля меня ослепив. Дурная игра природы, я отвернулся, Света зачем-то стала извиняться, мол, подожди, накопим на твои глаза, вот Вася поднимется. Я только рукой замахал, ну как можно так говорить, в самом деле. Макс молчал, глядя прямо перед собой. Потом накрыл своей лапищей мою ладонь, кивнул. Все так, все путем.
Так, как это было во время первого группового в августе шестьдесят второго. Главный решил дать Васе раздышку, отправлялись к звездам я и Макс. Странное сочетание, но, видимо, Главный решил перепробовать все. Моим дублером стала Света, Максовым – понятно, Вася, он шутил на эту тему, вот мол, будет повод работать не покладая рук, чтоб стране не позориться. Хотя изначально одобренный балаган все равно продолжился, нашими лицами стали Андриян Николаев и Павел Попович. Их и носили на руках, начиная со дня посадки. Впрочем, о чем это я, оба позднее, пусть и много позднее, но летали в космос. А пока же они замещали нас, как и мы их, каждый отрабатывая свое.
Нам с Максом предстояло свести наши аппараты на максимально возможное расстояние – желательно километр, или меньше, проверив ручное управление, а затем развести. Те, кто придут следом, Вася со Светой, должны состыковать два шарика, объявив тем самым о новой победе человеческого разума. В том, что на будущий год полетит эта пара, мы уже не сомневались. Главное, чтобы этот полет прошел удачно.
А вот этого, к сожалению, не случилось. Я полетел первым, сутками позже отправился Макс. Спецы, готовившие оба старта, сделали невозможное, корабли вышли на орбиту друг подле друга, всего-то в шести километрах. Оставалось только подвести и развести. Вот только моя система забарахлила, едва только я коснулся ее. Шарик около суток оставался почти недвижим, приближаясь к своему соседу по метру в час, Главный торопил, одергивал, требовал. По прошествии первых суток решили созвать новое совещание, наверное, Главному предлагали отменить все и возвращать космонавтов, ведь и так успех, он отказался. А затем аппаратура, прежде выдававшая в час по чайной ложке, неожиданно сработала на полную, мой шарик неуправляемо понесся навстречу другому, точно в играя в бильярд, все попытки отключить систему не срабатывали. Когда до цели оставалось меньше сотни метров и я мог видеть Макса в большой иллюминатор его корабля, автоматика, наконец, перехватила управление. Шарики замерли совсем рядом, Макс говорил, что видел своими глазами мое серое от ужаса лицо, хотя вряд ли, расстояние не позволяло.
Мне подумалось после приземления, что Главному следовало бы послать нас с Васей, все же мы уже стреляные воробьи, первое испытание прошедшие, а тут ведь еще надо привыкнуть, надо почувствовать свою незначительность, ощутить безбрежность космического пространства, простирающегося во все стороны вокруг и одного шарика, и другого – нашей родной планеты. С другой стороны, посылать в следующем году резервный, пороха не нюхавший, экипаж, на стыковку… Да, выбора не оставалось, ведь те восемь из оставленной им летом шестидесятого дюжины давно разбрелись по Заре, кто-то уехал в Капустин яр, кто-то еще куда, жизнь успела разбросать менее везучих, ведь тогда считалось, что нас пошлют на один полет. Заменить оказалось некем, он пошел ва-банк.
Споров и разногласий от нас он не дождался, если ожидал их вообще. Мы с Максом вработались в режим, позабыв обо всем, он даже со Светой перестал встречаться – не до того. Хотя она всегда рядом, всегда готова придти на помощь. Она с почти одинаковым, как мне казалось, выражением лица следила за нами обоими, ждала знака, только знака. От кого больше? – но ни я, ни Макс, не посмели, не решились. Я не посмел, он не решился, так вернее. На том и сошлись – уже как полноценная команда.
Прежде мы никогда так часто и подолгу не общались, а тут как нашло. И не только по работе, он рассказывал о себе, о своих родственниках, приехавших в тридцатые из Северной Африки, которых надеялся отыскать. Со временем идея утонула, не сбывшись, осталась лишь память о ней да обрывки ложных воспоминаний, которыми кормили, наверное, всех необычных детдомовцев, да всех детдомовцев вообще, тех самых, про родителей в голубом вертолете.
О Свете и тут не было сказано ни единого слова, лишь позднее, во времена катастрофы, Макс начал говорить о ней – как с тем, с кем бы мог разделить все, накопленное за долгие годы. Этого я не понял тогда, я много чего не понимал, поплатился за это, и заставил платить друзей за собственное непонимание.
Перед моим стартом мы долго сидели, сумерничая, обсуждая вроде бы детали полета, но делились самым сокровенным, он меня расспрашивал о виденном, я его – о пережитом. Оба готовились, оба ждали. Оба знали, что Света в соседнем номере, этажом ниже, стоит только спуститься, сейчас, пока нет охраны. Хоть вместе, сколь бы глупым это ни выглядело, она бы поняла, приняла, быть может, и наше общее появление, списав на мандраж, на предстартовое беспокойство, посидели бы втроем, как сейчас, поговорили ни о чем, потом разошлись, каждый в себя.
Наверное, лучше, что не случилось, иначе, мне кажется, она не пришла бы потом ко мне. И не приходила, пытаясь восстановить былое, еще долго, после катастрофы. Да, ее бы тоже не было. Или все же была бы, все равно пришла, и все равно случилось бы неизбежное? Я до сих пор обхожу стороной этот вопрос.
Меня загнали спать, Максу еще день мучиться на земле, он провожал меня, крепко прижав к груди, будто надеявшись в этом немом жесте впитать ту частицу неведомого, куда ему предстояло отправиться через сутки. Затем отпустил, и долго смотрел вслед, и еще на стартовом столе, провожая, вместе со Светой. Даже тогда они стояли чуть порознь, будто боясь сглазить.
А через сутки ожидания я услышал в эфире его голос, докладывающий о состоянии, самочувствии. Тогда я обратился к нему сам: «Беркут, Беркут, я Сокол. Как меня слышите?».
– Привет, дружище! Я не только тебя слышу, я тебя вижу! Ты справа от меня летишь, как маленькая луна. Посмотри сам, посмотри! – маленький шарик его корабля ярко, истово блестел в свете солнца, будто сам наслаждался полетом.
Когда радость немного поутихла, Главный приказал вернуться к программе и по возможности не отвлекаться. В первый раз мы должны были сойтись до трех километров, затем видеосъемка, после сон и еще один маневр, уже окончательный.
После этого, окончательного, нас едва сумели развести. Искрящийся на фоне белых облаков шар «Востока» казался громадиной, по размерам сопоставимой с Луной, куда я непременно врежусь, о который разобьюсь, как корабль о гранитные скалы. На какое-то время я потерял концентрацию, что-то бормотал, кажется свое «шестьдесят пять», может что-то еще, счастье, автоматика вырвала из рук управление, спецы из бункера занялись своим привычным делом. Макс, помню, сперва успокаивал, показывая большой палец, потом же долго молчал, и лишь через четверть часа только стал отвечать бункеру.
Тогда первый и последний раз в центре управления появилась Света. Заговорила с каждым из нас, успокаивала, утешала, обещала, требовала вернуться живыми и невредимыми – показалось, будто слышу «Прощание славянки» меж ее слов. Едва удалось отогнать наваждение. А когда корабли разошлись окончательно, Главный потребовал выполнения других задач. И поскорее собираться, он тогда был непривычно жёсток, если не жесток, встряхивая нас, ровно котят. Наверное, правильно, метод кнута и пряника сработал, оставшаяся часть полета прошла относительно нормально, я снова поставил рекорд продолжительности, а когда капсула шлепнулась оземь, потерял сознание. Всего в жизни я трижды терял сознание, последний раз – уже в девяносто третьем, вроде как от голода, но это совсем другая жизнь.
Света была счастлива, она льнула ко мне, я отвечал ей тем же, хотя и куда сдержанней, нежели ожидал сам. Все дело в Максе, он хотя и не присутствовал физически, всесторонне исследуемый врачами, но все равно находился где-то между нами. Заставляя жадней прижиматься друг к другу и делая поцелуи короче, а дыхание прерывистей. Он всегда так поступал с нами, и прежде и позже. Казалось, не было способа избавиться от его присутствия; вот только казалось это лишь мне. Света, пришедшая жить «во грехе», выдернула его из жизни, отдав ее – хотя бы часть ее – мне насовсем. А я не понял, не принял дара, испугавшись, не поняв намерений, да много чего не осознав и потому опасаясь, весь этот год опасаясь – изводя и ее и себя. Потом настала другая жизнь, давшая иллюзию повторения, но теперь иллюзия оставалась лишь для меня, Света ее не питала нисколько. И новая катастрофа, ее выбросили из подготовки женского отряда космонавтов, оформив досрочную пенсию, этим и сломав окончательно, и, сломанную, вернув насовсем Максу.
Больше она не работала на Звездный, на Байконур, старалась обходить их здания десятой дорогой и предложения знакомых старательно отвергала. Она первой ушла из космоса, выбралась из забетонированного, хорошо укрепленного, способного выдержать долгую осаду городка космонавтов, переселилась в Монино, там стала сперва посудомойкой, потом официанткой, потом, уже после первого кризиса, сумела выкупить кафе, где и продержалась почти до кризиса следующего, а когда болезни окончательно подкосили, – мы едва сумели наскрести денег на лечение в Болгарии, – выкинула все прежнее из головы, схватив себя в охапку, отправилась вкалывать уборщицей в КБ Общего машиностроения, наплевав, чем и где оно занимается, и кто руководит им, показываясь всякий раз перед ней, не узнавая в упор согбенную старуху, елозящую квачом по паркету.
Со временем она стала и в кафе ходить, находила в этом даже некую заинтересованность, любопытствуя, какого сейчас работается и естся в стандартизированных забегаловках, коими застроили города и веси необъятной, прежде необъятной страны. О своем же, неподалеку от станции, старалась не вспоминать, и все равно обходила десятой дорогой, как в последний год кладбища, тоже боясь сглазить. Она относилась к тому кафе как к ребенку, может именно потому, что детей ей иметь было не суждено, брать из роддома подкидышей или детдома воспитанников не хотелось. Внутренняя сущность препятствовала, как говорила сама. Да и мы, оба, сперва спешили жить ей, стремясь один поставить ее на свой лад, другой живя фрагментами каждого наступающего дня и приходящей ночи, довольствуясь малым, и лишь мечтая, даже в объятьях, страстных и нежных, о большем, но не смея, никогда не смея отчего-то высказать свое вслух, так боясь отвержения, нового ухода, что слова застревали в груди еще прежде, чем доберутся до горла. Это мучило обоих, это и привело к первой катастрофе; ничего удивительного, что жизнь наша с самого момента появления в Заре измерялась ими, ими высчитывалась и запоминалась. И лишь краткий период времени прошел без катастроф, с шестьдесят первого по шестьдесят третий: вместил в себя одну из жизней, самую важную – и для нас, и для всех остальных.
В мае шестьдесят третьего стало ясно – дублера у Светы не будет. Сперва одна операция, затем другая, долгий восстановительный период, потом новая, уже после начала испытаний в сурдокамере – я перестал отвечать самым строгим запросам, дублером меня оставили, но больше для проформы; Макс выглядел огурцом, но увы, лишь внешне, у него самого тоже начались подобные проблемы. Списывали на неопытность, молодость, не зная еще, что тот же самый долгий путь предстоит преодолеть всем, кто задержится в люльке космического аппарата дольше нескольких дней, самый тяжелый случится у Николаева и Севастьянова, после более чем двух недель сидения в шарике уже «Союза»: невесомость не прощает ни одной слабости, обоих космонавтов едва смогли поставить на ноги.