Они перехватили его у съезда на МКАД. Сгрузили общими усилиями багаж с «ГАЗона»-полуторки; подумав, расстреляли простодушного дедка-водилу сквозь фанерные двери кабины.
— Ого, – сказал первый из церберов. – Это уже не чемодан. Это целый сундук. Причем не из маленьких.
— Так надо, – пожал он плечами. – В обычном чемодане тело не очень-то спрячешь, да и аппаратуры требуется для оживления куда больше, чем принято считать. Кроме того, для того, чтобы затормозить процесс разложения, тело и его части приходится сохранять в условиях низких температур.
— Так это у вас что – переносной холодильник? – понимающе хохотнул первый.
— Переносной немного не то слово, – усмехнулся он в ответ напавшему на чекиста веселью. Демонстрировать этим троим особенности своего нового тела он совсем не горел желанием. Перебьются. Имея дело с людьми, в карманах которых автоматических пистолетов больше, чем в арсенале Кремлевского полка, всегда есть смыл не показывать всех козырей сразу.
В носу у него засвербело. Он чихнул, прикрывшись ладонью.
— Прошу простить, – машинально сказал он, хотя не испытывал ни малейшего пиетета перед этой троицей. За него говорило воспитание – старое, еще дорежимное. Ладонь защекотало, и он поднес ее к лицу. На ладони сидел муравей – маленький, рыжий – настороженно ощупывая воздух антеннами. Странно, подумал он. Откуда здесь взяться муравью?
В носу снова засвербело – яростно, зверски, так, что он разразился серией оглушительных неконтролируемых чихов, до слез, до треска барабанных перепонок. Проморгавшись, обнаружил, что троица смотрит на него с ужасом, а по их вытянувшимся лицам расползаются в разные стороны мелкие рыжие муравьи. Муравьев было много. Очень.
Внутри него нарос, поднявшись откуда-то из малого таза, неясный гул. Гул становился все громче – некая звенящая вибрация сотрясала сам воздух. По пищеводу и гортани катился снизу теплый комок.
— О! – сказал он, округлив рот.
Изо рта, словно из летка, выбралась и поползла по контуру красной каймы губ, одинокая пчела. Трое чекистов смотрели на него с нескрываемым уже отвращением. Следом за пчелой на свет выбрался крупный осовин, а за ним, решительно расталкивая предшественников и, словно домкратом, умело расширяя створ «летка» мощными суставчатыми ногами, уже лезли один за другим огромные, в палец размером, шершни.
— Не сметь, – просипел первый из троих.
Остальные оцепенели, хватая воздух раскрытыми ртами. Из его раскрытого рта вытекало сегментированное тело смешанного роя, зловещим облаком кружась над поляной. Чекисты инстинктивно пригибались, когда огромные насекомые проносились прямо над их головами.
Он улыбнулся, когда они наконец потянулись к спрятанным под пальто пистолетам.
Прыгнул.
Успел.
Удары пуль стали для него за последние месяцы явлением если и не привычным, то по крайней мере уже давно не чем-то из ряда вон выходящим. Он машинально отмечал – мякоть бедра, сквозное, плечо, с повреждением капсулы сустава, черт, а вот это верхняя челюсть, возни будет с восстановлением пазухи…
Переломилось левое бедро, деревянно треснув, но мышцы тут же взяли перелом под жесткий – в прямом смысле слова – контроль, сковав поврежденную конечность импровизированным лубком из «окоченевших» мышц. При желании он мог бы, увеличив жесткость поверхностных отделов мышечного каркаса, одеться в броню из собственной плоти – однако если нож такая «броня» остановить бы еще смогла, то супротив огнестрела он бы ставить на нее не рискнул.
Больше в него не стреляли, и предостерегающие выкрики чекистов сменились чертыханиями, проклятьями и просто бессвязными воплями. Он спокойно прошел между корчащимися в траве телами и, не спеша, собрал оброненные пистолеты Пистолетов оказалось неожиданно много – даже больше, чем он мог себе представить. Ребята и впрямь были серьезными профи.
Сейчас, впрочем, профи изрядно отекли, покрылись жуткого вида волдырями и готовились задохнуться от нарастающего аллергического отека гортани. Он быстро пресек это, вколов болезным лошадиную дозу кортикостероидов, андреналина и седатива – для успокоения истерзанных нервов. Дождавшись, когда церберы, расслабившись, принялись нести малоосмысленную чушь, а после и вовсе всхрапывать во сне, он уселся на пенек и стал ждать. Почувствовал, как что-то жесткое и быстрое пробежало по пищеводу и заерзало-заворочалось в носоглотке, пытаясь протиснуться в носовой ход. Сморкнулся, прижав ноздрю пальцем, и выбил оттуда заблудшую осу. Еще одна вылетела сквозь развороченную скулу.
— Не бережешь дарованного тебе, – раздался совсем рядом странно знакомый голос. – Ох, не бережешь.
Вздох, искренне-сокрушенный.
— Все мое – твое, – ответил он. – И наоборот.
— Разве это дает тебе право увечить наше с тобой общее лицо?
— Разумеется, – развязно ответил он и обернулся.
Он снова смотрел в то же самое лицо – лицо человека за окном дома под соснами.
В свое собственное лицо.
Двойник выглядел старше – впрочем, он и был старше. И еще – именно он был настоящим. Не дублем, не копией, не повтором, не клоном сраным – он был именно оригинальной версией того человека, который сейчас держал на мушке себя самого.
— Верни мне ее, – попросил этот, настоящий.
— А ты возьми, – криво ухмыльнулся дубль.
Сплюнул черно-багровой слюной вперемежку с муравьями; его качнуло. Живой – не живой, а кровопотеря свое дело знает… С видом несколько ошеломленным этим открытием, на ногах он все-таки устоял.
— Хорошо, – просто согласился настоящий.
И ударил. Профессионально, смертоносно, со знанием дела. Он едва сумел уйти с траектории клинка и в три прыжка отшагнуть на расстояние, достаточное для того, чтобы суметь прицелиться из двух стволов сразу. Дважды нажал на спуски, и пистолеты разродились короткими, в три патрона, очередями. Полетела щепа и обрывки коры, «оригинал» инстинктивно закрылся согнутыми в локтях руками.
— Сколько еще раз мне надо тебя убить, чтобы ты понял, что тебе лучше держаться подальше от..
— От моих жены и ребенка?
— МОИХ жены и ребенка! – заорал тот, другой.
Крик исказил его лицо, сделал старше и некрасивее.
— Хорошо, – Он примиряюще поднял пистолеты кверху стволами. – Наших. Сойдемся на такой дефиниции, лады?
— Нет, не лады, – буркнул эталон. – Но снова спорить я не собираюсь.
— Заметь, я лишь хочу помочь нам выжить. Мне и ей. Это инстинкт. Не моя вина, что это так работает. Я не помню ровным счетом ничего из прошлой жизни… из твоей жизни. Нет имен, нет воспоминаний. Я знаю лишь, что раз за разом прихожу в себя в эрзац-теле и должен очень быстро отыскать любимую женщину, которая все равно умрет у меня на руках совсем скоро. Я знаю, что это каким-то образом придумал и воплотил в жизнь ты. Я не знаю, как все устроено, и почему появляюсь на свет, если ты – жив. Единственное сравнение, которое приходило мне в голову – ты заставил меня работать ангелом-хранителем. Не знаю, как ты это сделал. Наверняка какая-нибудь гормональная химия, или что-то в этом роде. Не пойму, правда, как на нашем технологическом уровне тебе удается собирать воедино разрозненные молекулы, чтобы получить готовые тела, и откуда ты берешь столько энергии для столь сложного белкового синтеза…
Оригинал вздохнул.
— Увы, это всего лишь сбой респауна.
— Не понял.
— И не поймешь.
Он подумал о чем-то своем, глядя на осенние краски подмосковных лесов. Попросил:
— Покажи мне ее.
Долго смотрел сквозь окошко толстого стекла на бледное покойное лицо, беззвучно плакал, шептал что-то неслышное. Рука на крышке хрустального гроба, на который больше всего походил чемодан, заметно дрожала.
— Все это ненастоящее, – сказал оригинал наконец. – Я, ты, она… Все вокруг.
— А дочка? – спросил он, пытаясь вспомнить имя. Смешные косички, платьишко с оборками… Папины глаза. Красивая в маму….
— Анютка?
— Да.
Ты понимаешь, говорил потом оргигинал, там же все к хуям сгорело. Никакие бомбоубежища бы не спасли. Никакие, понимаешь! Я успел. Успел переписать нас троих в сеть, благо дохода хватало на индивидуальные гейм-боксы… Ну, вирт-прогулки, групповушки там… Нет, не с дочкой, боже упаси!!! Ты что, больной?! Так что где-то там они, родные, и стоят, экранированные от всех видов излучения, с бесперебойной подвчей энергии от реактора и пищевым синтезатором с картриджем на сто лет.
И мы – в них лежим.
А программа заглючила. И Сашеньку мою таким наградила…
Плачет.
Вот так.
И теперь здесь она, настоящая жизнь, вся – здесь. Другой нет. Часы с вариантами, право слово… Жизнь… А смерти – ненастоящие. Ну, для тебя. А нам умирать нельзя, никак. Веришь?
Он верил.
Сашенька.
Анютка.
Как это здорово – помнить.
— Перезагрузи-ка меня, – попросил двойника. – Есть у меня одна мыслишка…
И протянул тому, держа за ствол, здоровеный автоматический пистолет.
0
0