Апрель был хорош.
Он выдался по-летнему теплым — словно не трещали месяц назад запредельные морозы лютой зимы, словно не лежал сугробами снег еще совсем недавно, в марте. Газоны зеленели свежей травой и пестрели многоцветьем тюльпанов, асфальт тротуаров был сух и опрятно чист. Движение в центре перекрыли, пустив поток транспорта по периферийным улицам. Троллейбусы, уныло понурив рога энергоприемников, длинными вереницами стояли вдоль тротуаров, и народ шел пешком прямо по проезжей части — от одного уличного репродуктора к другому, подолгу задерживаясь у каждого и вслушиваясь в чеканный голос диктора, который со сдержанной торжественностью вещал об удивительных и непостижимых событиях этого дня.
Кресло катило сегодня как-то по особенному легко. Дружелюбно жужжали электромоторы привода, и гуляющая публика своевременно замечала старика и расступалась, давая дорогу, прежде, чем он успевал деликатно дать знать о своем присутствии негромким звонком. Ему улыбались, и он улыбался в ответ. День сегодня был самый подходящий для улыбок — один из дней, в которые вершится история.
Именно сегодня Валериан Иванович как никогда прежде чувствовал себя причастным к истории своей страны — пусть даже его скромный вклад был сделан почти полвека тому назад.
Откинув голову, он подставлял лицо лучам далекого солнца и, щурясь, вглядывался в чистейшую голубизну неба, пытаясь вообразить, что видит сейчас тот, кто в утлой скорлупке эфирного корабля мчится сейчас среди звезд вокруг родной планеты — но глаза его видели совсем иные картины, которые не потускнели за прошедшие десятилетия.
Которые всегда были с ним, и будут — до самой смерти.
0
0