Разумеется, полковник записывал допрос на фонограф и даже не скрывал этого. Мысли в голове у Тони то порхали бабочками (с легким и приятным головокружением), то с шумом взлетали вверх, как стая испуганных птиц, то парили на невообразимой высоте дельтапланами, то с ревом рвались вперед, будто эскадрилья самолетов, – но на землю не опускались. Тони не помнил, о чем его спрашивал Рейс. Его крылатые слова в одно ухо влетали и тут же вылетали из другого. Будто верное, как пес, подсознание блокировало опасную информацию.
– Вы представить себе не можете, полковник, как приятно после стольких лет поговорить на родном языке. Да, я могу крепко и красиво выругаться на пяти языках, это я вам уже говорил, но ни на одном языке, кроме русского, я не могу так им-про-ви-зи-ро-вать. Вы уже послали за переводчиком? Наверняка послали.
Да, вслепую вести допрос полковнику было нелегко, а опыта, похоже, он не имел совершенно. Эта мысль почему-то показалась Тони смешной, и он рассмеялся – ему вообще сильно хотелось смеяться, – а потом закашлялся. Приступ кашля не кончался: Тони был привязан к креслу и не мог ни согнуться, ни прикрыть рот рукой. Полковник (в сильном, но никак не проявленном раздражении) встал, подошел к двери и позвал врача-экспериментатора.
– Дайте ему таблетку от кашля!
– Полковник, я дважды давал ему довольно сильное лекарство, в третий раз оно так эффективно не подействует.
– Сделайте какой-нибудь укол! Дайте таблетку в третий раз!
– Если бы заключенного не держали в холодном карцере и лечили не только стрептоцидом и содой, он был бы здоров, – едко ввернул врач. – Я дам таблетку, а когда ее действие закончится, сделаю укол. Но действовать она будет не более десяти минут.
Тони с трудом проглотил таблетку – это был действительно сильный препарат, потому что помогал почти мгновенно.
– Ну вот, полковник, на десять минут я в порядке. Теперь я спою вам русскую песню. Она как раз из тех песен, которые неотвязно вертятся на языке. У меня ни хрена нет слуха, а тем более голоса, но я все равно вам спою, а вы поте́рпите. Я выучил ее в пабе на Белл-лейн, где, как вы наверняка знаете, собираются докеры-коммунисты. У меня отличная память, я запоминаю песни с одного раза – этому нас учат. На Лубянке. Что это, полковник, вы так оживились? Обрадовались, что я вам спою? А, услышали знакомое слово… Жаль. Я, конечно, знаю и перевод этой песни на английский, но спою на русском, мне так больше нравится. Я очень давно не говорил по-русски, а тут такая возможность!
Тони кашлянул, прочищая горло, но этого оказалось достаточно, чтобы начался новый приступ кашля.
– Ну вот… – тихо продолжил он. – Какое там спеть… В общем, смысл такой: на помощь спешат комсомольцы-орлята и жизнь возвратится ко мне. Но не это главное. Главное в конце: идут эшелоны, победа борьбой решена. Понимаете, полковник, у власти орлиной орлят миллионы – миллионы, понимаете? Как невесту Родину мы любим и бережем, как ласковую мать. Нет, не нас. Мильоны вас – нас тьмы, и тьмы, и тьмы, попробуйте сразиться с нами. Да, скифы мы, да, азиаты мы… Есть могучий секрет у нашей армии, и когда бы вы ни напали, не будет вам победы. Есть и глубокие тайные ходы, по которым, как у нас кликнут, так у вас откликаются, как у нас запоют, так у вас подхватывают, что у нас скажут, над тем у вас задумаются. Есть и неисчислимая помощь, и, сколько бы вы в тюрьмы ни кидали, все равно не перекидаете, и не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь. Так, это я уже говорил… про темную ночь. Кстати, про глубокие тайные ходы я вам ничего рассказывать не стану. Но ведь в самом деле подхватывают – я сам слышал в пабе на Белл-лейн.
– Вы слышите меня? Я спрашивал вас о вашем руководителе…
Полковник Рейс не умеет задавать вопросы, слишком много слов, за которые можно зацепиться и уйти в сторону. Слышите, меня, спрашивал, вас, о вашем…
– О мистере СИ? Во, опять знакомое вам слово!
– Я спрашивал о руководителе русской резидентуры в Лондоне.
– Про Манна, что ли? Ничего интересного: он пьяница и болтун. Я не знаю, как его зовут, а где он живет, я говорить не буду. Не хочу. Верите? Спросите у экспериментатора, может такое быть, чтобы поговорить хотелось, а выдать своих – не хотелось. У меня от этого сразу начинается кашель. Кх-кх…
Стоило кашлянуть даже совсем легонько, в шутку, как удержать мучительный приступ становилось невозможно. Но, прокашлявшись, Тони с радостью продолжил:
– Я лучше расскажу вам про Макса фон Хёйне. В шпионских романах злодеи перед смертью всегда раскрывают свои секреты и показывают свое истинное лицо. Так вот, про Макса. Как ловко он меня завербовал. Я сказал ему, что моя мать – наполовину немка, и он поверил. Нет-нет, я не предлагал ему себя, – ни в каком смысле. Он сам искал встречи со мной, когда узнал, что я сплю с Салли, это казалось ему таким перспективным – заполучить в информаторы кодера МИ6! Вы даже представить себе не можете, сколько усилий он приложил к моей вербовке! Искал, чем меня можно припереть к стенке, но так и не нашел. Одно это должно было его насторожить. И он меня просто купил. У меня, представьте, есть счет в немецком банке… Жаль, что вы ни слова не понимаете, полковник. Ну ничего, вам потом переведут. Так вот, он поверил, что я хочу жить в рейхе! Нет, я, конечно, не еврей, но в Лондоне значительно спокойней и сытней, чем в Берлине, и на байке там так просто не погонять… А когда через меня пошла информация о Звереныше, он не удивился – почему бы кодеру МИ6 не получить такую информацию? Он, правда, поколебался, прежде чем сделал меня главным героем операции «Резон», но я дал понять, что меня подозревают, а тут и Салли прокололась с шифровкой. Ну и зачем светить резидентуру, если Аллен все равно на крючке? А какие трогательные сообщения он мне присылал! Великая Германия так мною гордилась! Так восхищалась моим мужеством! Он в красках расписывал, как пополняется мой банковский счет. Полковник, неужели я похож на человека, которого пополнение банковского счета восхитит до помрачения ума? А уж когда миссис Симпсон признала во мне истинного арийца… Ей я уже сказал, чем она при этом думала, и вы наверняка мои слова услышали. Про Эрни они вообще ничего не знали, вариант «Мальчик с собакой» готовили… кх… в Центре… Кх… И довольно давно…
Врач-экспериментатор сделал Тони укол, потом еще один, но вскоре лекарства вовсе перестали помогать. К тому времени, когда в Уандсворт прибыл переводчик, Тони уже ничего не мог сказать: от кашля из глаз лились слезы, очень хотелось вытереть нос, раскалывалась голова, за грудиной расползалась холодная ноющая боль, в спине же, под лопатками, наоборот, кололо остро и горячо.
Легкость мыслей не позволяла прийти в отчаяние.
– Да отвяжите же его от кресла! – с перекошенным лицом сказал врач-экспериментатор. – У него, похоже, аллергия на этот препарат, из-за болезни атипичная, он может задохнуться. Я вынужден ввести ему антигистамин.
– Так почему вы его до сих пор не ввели? – Полковник даже привстал от возмущения.
– Потому что антигистамин сведет на нет действие препарата.
– Аллен, русские знают об эликсирах истины?
К великому сожалению, которое едва не переросло в отчаяние, Тони ничего не мог на это сказать, а очень хотел. Что об эликсирах истины русские ничего не знают, но «болтунчик» используют давно и эффективно – и при вербовке агентов, и для пущей продуктивности бесед с информаторами (которые не подозревают, что являются информаторами), и в некоторых других случаях. А то, что он задыхается, вовсе не следствие блока, а работа верного, как пес, подсознания, блока гораздо более мощного и совершенного, который доктор Фрейд называл Über-Ich, а по-русски именуемого совестью. Но полковнику никогда не понять, как и почему это работает. О том, что на Лубянке ему в самом деле могли поставить блок на «болтунчик», Тони полковнику говорить не собирался, и вовсе не потому, что был в этом уверен не до конца. Не будь доза минимальной, до расстрела в Тауэре дело могло и не дойти.
***
Неудача с применением эликсира истины вывела полковника из себя, чего он обычно себе не позволял. Ему хватило сил признать, что в неудаче (верней, в полном и безоговорочном провале допроса) виноваты не только обстоятельства, но и он сам: во-первых, стоило заранее предусмотреть желание Аллена поговорить на родном языке и взять в Уандсворт переводчика, во-вторых, следовало прислушаться к рекомендациям профессора Челленджера – весь опыт ведения допросов полковника оказался совершенно непригодным для сложившихся обстоятельств.
Если русским давно известен состав эликсиров истины (настолько давно, что они успели разработать методы блокировки их воздействия) – это полбеды, хотя и бросает некоторую тень на первенство Великобритании в области военной фармакологии. Но если это не так, если никакой искусственной блокировки у Аллена не было (что представлялось полковнику более вероятным), то, пожалуй, дела обстояли еще хуже. Конечно, полковник допускал случайное стечение обстоятельств (болезнь Аллена и его аллергию на эликсир), но в глубине души считал, что случайностей не бывает. Приступы кашля начинались у Аллена как раз в те минуты, когда он готов был сообщить полковнику то, чего сообщать не собирался. Неужели внутренний запрет на предательство так глубоко сидит у русских в голове, что против него восстает само тело? В том, что Аллен мог умереть, не окажи ему профессор необходимой медицинской помощи, полковник не сомневался – Аллен задыхался непритворно, сымитировать такое невозможно.
Конечно, развязное поведение Аллена тоже сыграло свою роль в том, что полковник был несдержан в эмоциях, – не надо понимать русский язык, чтобы догадаться: Аллен откровенно глумился над полковником, думая, видимо, что ему нечего терять. Полковник потом стыдился своего распоряжения хорошенько проучить Аллена за эту выходку – когда успокоился и подумал, что под воздействием эликсира человек не владеет собой и не вполне отдает отчет в своих действиях. Но отменять распоряжения не стал.
***
Профессор Челленджер (так звали врача-экспериментатора) оказался человеком ответственным и упрямым, ему даже в голову не пришло, что Тони можно передать на попечение врачей из тюремного госпиталя, хотя полковник намекал на это недвусмысленно. Кроме того, доктор W. намеревался вправить Тони перелом и наложить на руку гипс, как и было обещано.
Дышал Тони с трудом и очень осторожно, но хотя бы не кашлял. Старался не говорить. Лечь он не мог (иначе давно уснул бы), сидел, откинувшись на спинку пресловутого кресла, но не как на приеме у дантиста, а будто перед горящим камином, расслабившись и ощущая неимоверную усталость. В вену на здоровой руке капало какое-то полезное лекарство.
Полковник, наорав на врачей и охрану, уехал в Темз-хаус переводить запись допроса.
Доктор W. не торопился начинать.
– Несмотря на полное обезболивание, хирургическое вмешательство все равно оказывает негативное воздействие на организм, требует от него напряжения, – пояснял он. – Да и обезболивающие препараты весьма токсичны. Думаю, вам надо отдохнуть еще немного.
Тони не стал говорить, что в этом кресле теплей и мягче, чем на деревянном топчане в карцере.
– Я тем временем расскажу вам одну историю. После долгих колебаний я все же решил, что вам следует ее услышать. Но прежде я считаю своим долгом сделать признание: кроме эликсира истины мы с профессором Челленджером ввели вам сыворотку, которая, в случае вашей смерти, вернет вас к жизни. К альтернативной, разумеется.
Тони кивнул и не сказал, что давно об этом догадался.
– Вы не станете подобным Дэвиду Лейберу или мне, не обретете никаких суперспособностей, просто вернетесь к жизни. Новое в сыворотке – лишь долгосрочное действие. И я приношу извинения за то, что сделал это без вашего согласия.
– Доктор, правильно ли я понял, что за это никаких дополнительных условий с вашей стороны не будет? – на всякий случай переспросил Тони, очень тихо и хрипло.
– Разумеется, никаких! – воскликнул доктор.
– В таком случае я не понимаю: вы что, думали, я стану отказываться? – усмехнулся Тони, в горле подозрительно запершило, и он с огромным трудом удержался от кашля. Нет, говорить пока не стоило.
– Это непростое решение… – философски заметил доктор W.
Ничего непростого в этом решении Тони не видел, ибо и псу живому лучше, чем мертвому льву.
– Я знал: только люди, истинно любящие жизнь, не боятся смерти, – продолжал доктор. – Не отрицайте, я прекрасно понимаю, что любой психически здоровый человек боится смерти. Но вы боитесь смерти не настолько, чтобы купить себе жизнь любой ценой.
– Учтите, если об инъекции узнают, то смогут нейтрализовать сыворотку. Потому ведите себя осторожно, – добавил профессор Челленджер ложку дегтя в мед, щедро источаемый доктором W. – Доктор, вы, кажется, собирались рассказать какую-то историю.
– Да-да, – кивнул тот. – Возможно, она разбередит незажившую, по всей видимости, рану, но мне кажется, что после моего рассказа вы, Аллен, будете чувствовать себя гораздо уверенней и спокойней. Итак, это произошло через месяц после вашего ареста, я уже знал о приговоре, который вам вынес суд.
Доктор прохаживался вдоль кресла и имел вид весьма романтический.
– Я стоял на палубе нашей «Бейкер-стрит» и смотрел на туманный Лондон с высоты птичьего полета, когда увидел внизу юную леди в знакомой мне куртке с медными нашивками… Она поглядывала наверх сколь решительно, столь и робко.
Лучше бы доктор не рассказывал этой истории. Лучше бы он вправил перелом без обезболивания. Не то чтобы это была незажившая рана, но внутри кольнуло здорово…
– Я побоялся ее спугнуть своим неосторожным вмешательством и обратился за помощью к нашей милой мисс Хадсон, резонно полагая, что две девушки быстрей найдут общую почву. Не зная о том, что привело к нам юную леди из доков, я попросил мисс Хадсон под любым предлогом уговорить ее подняться на яхту. Нет сомнений, между ними было много общего, а когда мисс Хадсон увидела моноциклет, на котором приехала ваша подружка, то пришла в восторг и кинулась исполнять мою просьбу с неподдельным энтузиазмом.
Значит, байком она не брезгует… Это хорошо – меньше всего Тони хотел бы лишить Киру любимой игрушки. Он скрипнул зубами и так сильно сжал кулак, что из вены едва не выпала игла. Но доктор, увлеченный рассказом, этого не заметил.
– Я не знаю, о чем они говорили и как мисс Хадсон удалось расположить мисс О’Нейл к себе, но на палубу «Бейкер-стрит» они взошли рука об руку. Может быть, не стоит говорить вам, как бедняжка осунулась за время, прошедшее с нашей последней встречи… Будто перенесла тяжелую болезнь или большое горе. Я не показывался ей на глаза, опасаясь свести на нет усилия мисс Хадсон, тем более что выглядела мисс О’Нейл как осторожный зверек, готовый в любую секунду сорваться с места и убежать.
Да, зверек: его милый маленький ручной крысенок… Тони зажмурился: он один виноват в ее большом горе. И дело не в том, на чем они расстались – а в том, что они вообще встречались. С самого начала было ясно, что эти отношения ничем не кончатся.
Игла все-таки выпала из вены.
– Ее чудный непосредственный говорок всегда приводил меня в умиление, – продолжал доктор как по писаному, – это сочетание грубости с детским лексиконом, такое характерное для лондонских низов, бесхитростные рифмы, которые видятся им забавными…
Очень хотелось сказать: «Доктор, пожалуйста, замолчите», но Тони не посмел его прервать. И вовсе не потому, что опасался нового приступа кашля, а… будто в наказание самому себе: дослушайте, мистер Аллен, и оцените в полной мере, какая вы дрянь.
– Конечно, разница в образовании и воспитании девушек была существенна, но это не помешало им коротко сойтись всего за несколько минут. Будь я моложе хотя бы лет на пятьдесят, и меня, несомненно, смутили бы некоторые подробности беседы двух леди с глазу на глаз, но сейчас (и уже давно) пикантные высказывания вызывают у меня лишь снисходительную отеческую улыбку. Мисс Хадсон, будучи на несколько лет старше вашей подруги и считая себя гораздо более опытной, позволила себе скептическое высказывание о любви девушек к мужчинам, а именно: «И все это из-за потного волосатого прокуренного самца?», однако мисс О’Нейл было не так-то просто сбить с цели, и она своим милым непередаваемым говорком парировала весьма уверенно: «Он вовсе не потный и не волосатый. И папиросы у его хорошие. Мне, например, очень ндравится». Ее твердость заставила мисс Хадсон пойти на попятную, и она со смехом согласилась: «Ладно, ладно. Пусть не потный. Но все равно самец. Запомните, милочка: им от нас нужно только одно, и потакать их низменным потребностям просто глупо». Но мисс О’Нейл на это ответила, что человек, о котором она говорит, джентльмен, – наверное, вам известно, как мило и по-детски она произносит это слово, – и никаких низменных потребностей у него быть не может. Признаться, ее невинность и столь удивительная неискушенность поразили меня в самое сердце.
В другой раз Тони непременно посмеялся бы над этой «удивительной неискушенностью» – как суслик… Слушайте-слушайте, мистер Аллен, скрежещите прореженными зубами. Вовсе вы не потный, и папиросы у вас неплохие, но негодяем вы от этого быть не перестанете.
Выпавшую из вены иглу заметил профессор Челленджер, но не стал отвлекать доктора W. такими пустяками – вернул ее на место сам.
– Мой друг всегда осуждает меня за излишние подробности, когда я передаю ему увиденное и услышанное мною, а потому постараюсь говорить покороче. Мисс О’Нейл собрала свои немногочисленные сбережения и пришла просить помощи у мистера Шерлока Холмса, о котором знала из ваших рассказов. Разумеется, мой друг потребовал подробного изложения проблемы и, как обычно, пригласил в гостиную меня. Она сидела в кресле, как на жердочке, – маленькая нахохлившаяся пташка. Мне затруднительно воспроизвести ее короткую, но проникновенную речь, однако начиналась она словами «гварят, вы можете распутать любое дельце», которые вызвали легкую снисходительную улыбку моего друга. Она рассказала, что у нее был жених, но однажды выяснилось, что он нацист и немецкий шпион. Ее антифашистские убеждения не позволили ей продолжать отношения с нацистом, а ее жених вскоре был арестован за шпионаж. Но прошло некоторое время, и мисс О’Нейл смогла посмотреть на произошедшее более спокойно и взвешенно. Сейчас, я попытаюсь привести ее собственные слова: «Вспоминаю, как с ним было, какой он был хороший, – так сразу реву». Мой друг, несомненно с иронией, переспросил: «Вы хотите сказать, что душевные качества вашего жениха для вас оказались важней его политических убеждений?» Но он ошибся, полагая, что юные девушки готовы жертвовать принципами ради любви. Мисс О’Нейл даже привстала от возмущения и выкрикнула «нет» с таким негодованием, что сэр Шерлок пожалел о своем вопросе. Впрочем, мне показалось, что это негодование как раз и свидетельствовало о некоторой правоте моего проницательного друга… Но, тем не менее, мисс О’Нейл привела множество аргументов в пользу того, что ее жених не может быть нацистом, упомянув и битву на Кейбл-стрит, и спасение младенца некоей жирной Бетти, и схватку со взводом фашистов. Она даже показала оставленную вами в подарок книгу хорошо известного нам с сэром Шерлоком русского педагога…
– Вы знакомы… – осторожно начал Тони, но побоялся снова раскашляться.
Доктор кивнул и продолжил рассказ:
– Мисс О’Нейл было нелегко сформулировать, что же конкретно она хочет от мистера Холмса, но в итоге она выдвинула предположение, что вас кто-то подставил, оговорил, а на самом деле вы вовсе не шпион и, выражаясь ее словами, «зазря сидите в тюряге». И что если мой друг это докажет, то вас выпустят из тюрьмы и вы с мисс О’Нейл поженитесь. Мой друг вначале скептически отнесся к ее предложению, однако проходившая мимо мисс Хадсон так удивилась услышанному из-за двери, что не удержалась и ворвалась к нам в гостиную с возгласом: «Тони Аллен – немецкий шпион?!» Как только мой друг услышал ваше имя, он немного удивился совпадению, что случается с ним крайне редко. Я, к сожалению, связан государственной тайной и не имею никакого права разглашать известные мне по долгу службы факты, но сэра Шерлока не связывает ничто, и потому он ответил: «Мистер Аллен произвел на меня благоприятное впечатление. Но хочу сразу сообщить вам, мисс, что ваш жених, по всей видимости, действительно шпион. Во всяком случае, он совсем не тот, за кого себя выдает». О, если бы вы видели ее глаза в эту минуту! Что может быть тяжелее крушения надежд? Но мой друг немедленно продолжил: «Не знаю, смогу ли вас обнадежить, но ваш жених вовсе не немец. Насчет его политических убеждений я ничего не знаю, но он родился и вырос не в Германии, а в России, и это совершенно точно. Потому я рискну предположить, что он не немецкий, а русский шпион, не нацист, а коммунист».
Интересно, кого девушки быстрее забывают? Погибших героев или отъявленных негодяев?
– Сначала мисс О’Нейл обрадовалась известию, но уже через минуту поняла, что в этом случае вам все равно грозит серьезный тюремный срок. Мой друг не знал о смертном приговоре, а я, даже если бы мог, никогда не сказал бы о нем любящей девушке. И мне, и мистеру Холмсу очень хотелось бы ей помочь, ибо уже несколько десятилетий мы вместе с моим другом считаем своим долгом помогать беспомощным и защищать беззащитных. Я даже думаю, что успех моих «Записок» обусловлен именно этим: люди хотят верить в то, что рядом с ними есть кто-то способный бескорыстно бороться со злом и побеждать, как некогда это делали драконоборцы. И хотя ни я, ни мой друг не похожи на эпических героев, но столь высокая миссия делает нашу долгую жизнь осмысленной, небесполезной. И заставляет соответствовать заявленным душевным качествам – если не ошибаюсь, по-русски об этом говорят так: если ты сообщил всем, что являешься груздем, то должен залезть в лукошко. Мой друг, конечно, заметил, что шпионаж в любой стране мира преследуется по закону, и в вашем, Аллен, случае говорить о несправедливости не приходится. Но, тем не менее, он крепко задумался. Я же, зная всю подноготную вашей истории и не исключая собственной невольной вины в вашем провале, принял решение действовать. К сожалению, я ничего не мог пообещать мисс О’Нейл. Мой друг, обратив внимание на недостаточную начитанность вашей подружки, подтолкнул ее к прочтению подаренной вами книги, сказав, что, возможно, прототипом одного из ее героев были вы. Это восхитило мисс О’Нейл чрезвычайно, и она позволила себе выразить восхищение не вполне уместной в устах леди фразой: «Етить меня в задницу через семь гробов поперек дышла с присвистом». И выраженный столь непосредственно детский восторг на несколько минут заставил мисс О’Нейл забыть большое горе, которым для нее стало ваше тюремное заключение. Она уходила от нас, гордо сдерживая слезы, и обеими руками прижимала подаренную вами книгу к груди. Я проводил ее до оставленного внизу моноциклета, и, прощаясь, она сказала мне, что будет ждать вас из тюрьмы «хоть бы и всю жись».