В первую ночь в Тауэре Тони приснилась Кира. До инъекции и рассказа доктора W. он видел ее во сне только однажды – просыпаться после этого сна было мучительно. Впрочем, ему снилось много снов, после которых трудно возвращаться к реальности. Он стал бояться счастливых снов. Иногда Кира являлась ему на грани сна и яви, и он приходил в себя резко, с бьющимся сердцем, и долго потом не мог уснуть, отгородиться, отбросить мысли о ней, причинявшие только боль и ничего кроме боли. Скрипел зубами, морщился, сжимал кулаки… Надежда на жизнь все перевернула: теперь он мечтал о Кире по ночам – он вообще стал слишком много мечтать, особенно засыпая, и, сколько ни убеждал себя в том, что мечтать в его положении просто опасно, так и не находил силы от этого отказаться.
Одиночная камера была довольно просторной, но неуютной. Маленькое окошко в глубокой нише не давало света, но, в отличие от окон Уандсворта, туда можно было заглянуть. Через него не смог бы пролезть и ребенок, и решетку изображал единственный металлический штырь. Меблировка отличалась от камер Уандсворта в основном прочностью: кондовый стол в полтора квадратных фута, массивная табуретка, тяжелая угловая полка и койка, устроенная по принципу банного полка, – днем ее положено было откидывать на стену. Две газовые лампы – под потолком и над столом. Вполне цивилизованное отхожее место – дырка в полу, плотно прикрытая кондовой же деревянной крышкой. Старинная печь с замурованной топкой, холодная, как вода в Темзе. Несмотря на отсутствие труб парового отопления, в камере не было холодно, – впрочем, у Тони были свои представления о холоде, разительно отличавшиеся от английских. Трубы, должно быть, проходили внутри стены, и это повеселило: здесь, видимо, опасались, что смертник, чего доброго, повесится, не дожидаясь приведения приговора в исполнение.
Неуютной камеру делали грубо (и очень давно) оштукатуренные стены цвета гороховой похлебки, такого же цвета пол и потолок.
Собственно, Тауэр давно не был тюрьмой – более музеем, символом, монетным двором, местом помпезных церемоний. Ряженые бифитеры только изображали из себя дворцовых стражей, а небольшой тюремный блок, гордо именуемый казематами, охраняли обычные тюремщики, разве что развращенные бездельем и немногочисленностью арестантов – не более десятка человек. Почему они содержались именно в Тауэре, осталось для Тони загадкой.
Здесь можно было пользоваться библиотекой. На один час в день выводили на прогулку, но заговаривать с другими заключенными запрещалось, что делало ее такой же унылой, как и тюремный двор. Свет выключали ровно в десять вечера и зажигали в шесть утра. Кормили лучше, чем в Уандсворте, – по крайней мере, не подавали тухлятины. Раскормленные во́роны Тауэра, столь знаменитые на весь мир, оказались похожими на кур – подрезанные крылья свели их существование к прозе унылого Вороньего домика. Жалко их было, они ничем не заслужили пожизненное заключение.
В общем, место было не страшное, а скучное, и только возможность читать немного эту скуку разгоняла. Тони выбирал книги с осторожностью – чтобы не выдать никому надежду на жизнь – и читал в основном беллетристику с нарочито легким содержанием. Старался представить, какие книги выбрал бы, не будь у него этой надежды.
Каждая прочитанная строчка оборачивалась мечтами о будущем. Как нарочно. Он выдумывал, выдумывал, выдумывал свою будущую жизнь, каждый раз разную, но обязательно счастливую и интересную, понимая, что это невозможно и несбыточно, что нужно быть готовым ко всему, предполагать самое худшее. Выдумки эйфорически кружили ему голову, а скепсис бросал в черную яму страха и жалости к себе – в этой черной яме не было места совести, а только лишь одному животному желанию выжить, и выжить любой ценой.
Иногда борьба с собой и со своими мечтами доводила его до исступления, и Тони начал понимать, почему люди сходят с ума на необитаемых островах и в одиночных камерах.
***
Полковник проверил все: ни одно из прошений о помиловании Аллена не было удовлетворено, никто, кроме МИ5, не интересовался его личностью и не пытался перехватить инициативу у Секьюрити Сервис. Можно было предположить возможность побега по пути в Тауэр (и полковник перестраховался, в последнюю минуту вызвав полицейскую авиетку), но побег из Тауэра – это невероятно.
Удачно подстроенная встреча с коммунистом-докером, отцом девицы О’Нейл, ничего не дала – Аллен вел себя, как положено приговоренному. И директор Бейнс уже считал, что на Аллена не стоит тратить время, даже отчитывал полковника за то, что тот продолжает заниматься делом Аллена (однако приказа прекратить не отдал – из жалости к проигравшему Рейсу, должно быть).
Да, именно желание реванша заставляло полковника снова и снова прослушивать записи с допросами Аллена и внимательно перечитывать варианты переводов его пространных речей под воздействием эликсира.
За этим занятием его и застал заглянувший в кабинет Колин – у полковника вылетело из головы полученное накануне телеграфное сообщение о приезде сына в Лондон на несколько дней по служебным делам.
Они давно не виделись, Колина больше двух лет назад перевели в Дувр, где МИ5 требовались не только умные, но молодые и энергичные парни, а потому в Лондоне сын бывал наездами, нечастыми вовсе.
Полковник выключил запись более по привычке, чем опасаясь утечки информации, но, после обмена приветствиями, Колин все же спросил, кивнув на фонограф:
– Что-то секретное?
– Уже нет. Русский шпион, осужденный. Третий месяц предлагаю ему жизнь, а он, представь себе, с завидным упорством от нее отказывается.
– Это не тот ли парень, которого расстреляют по личной просьбе бывшего короля? – усмехнулся сын.
– Да, именно он, – кивнул полковник. – Эти сплетни дошли и до Дувра?
– Я слышал, невеста короля была любовницей русского, и Его Величество изящно и по-королевски разделался с соперником.
Полковник кашлянул и позволил себе улыбнуться.
– Нет, все было значительно хуже: русский резидент обслуживал аналитическую машину МИ6.
О срыве операции «Резон» он говорить не стал, однако, слово за слово, высказал сыну свои подозрения: человек не может не дорожить жизнью, поведение Аллена выглядит по меньшей мере странно.
Они перекусили в уютной кофейне на набережной и вернулись в Темз-хаус; Колин ожидал встречи с агентом, который должен был явиться еще два часа назад, но задерживался на неопределенный срок. Собственно, Колин изъявил желание послушать записи с допросами Аллена только для того, чтобы убить время…
Результат оказался неожиданным.
– Отец, не мне тебя учить, но… Ты разве не замечаешь отличия между допросами до применения эликсира и после?
– И в чем же, по-твоему, это существенное различие состоит?
– Он потерял уверенность в себе, ощущение неуязвимости. До применения эликсира ему было нечего терять и он вел себя соответственно. А после он стал тебя бояться.
– Я этого не заметил.
– Он напряженно думает над каждым своим словом – раньше этого не было. Он то не знает меры дерзости, то, наоборот, предельно корректен. Никак не может выбрать верный тон, его бросает в крайности. Он не уверен в себе, он боится. Он боится выдать что-то, что очень хочет скрыть. Разумеется, речь не о тех сведениях, которые ты надеешься от него получить.
Колин всегда с успехом опирался на непревзойденное чутье человеческих эмоций, и полковник искренне гордился проницательностью и умом своего сына.
Они вместе перечитали переводы стенограммы допроса под эликсиром и прослушали ее запись. Колин не говорил по-русски, но безошибочно вычленил фразу, сказанную Алленом с особенным сарказмом и самодовольством. Это была цитата, как и все остальное переведенная трижды, – и все три перевода отличались друг от друга. Первый был стихотворным – полковник уже уточнил, что именно в этом стихотворном переводе песню «Орленок» поют в пабе на Белл-лейн: «Спешат на подмогу друзья-комсомольцы, и я ни за что не умру». Разумеется, полковнику перевели всю песню, и он не мог не заметить аналогии между нею и положением Аллена. Однако и процитированная им сказка была того же рода…
Второй перевод цитаты был прозаическим: «Комсомольцы-орлята торопятся помочь мне, и моя жизнь возвратится». Третий мало отличался от второго: «Комсомольцы, прозванные орлятами, спешат мне на помощь, и моя жизнь вернется ко мне».
Колин еле заметно усмехнулся и посмотрел на полковника – говорить ничего не требовалось. Возвращение жизни. Ревитализация.
Директор Бейнс высказался о подозрениях полковника резко и недвусмысленно:
– Рейс, вы параноик.
И сказал он это не с иронией, а с исключительным раздражением. А потом добавил:
– Инъекция делается не раньше, чем за трое суток до предполагаемой смерти. А потому то, что вы напридумывали, полная чушь.
Если бы анализ, выявляющий сделанную инъекцию, не стоил так дорого, Бейнс, возможно, не возражал бы против его проведения.
– Подумайте о жизни десятка кроликов, которых умертвят, чтобы опровергнуть ваши подозрения, – проворчал он уже с некоторой иронией и без сердца. – И пока у меня нет фактов – фактов, а не домыслов! – никаких проверок мы проводить не будем.
Сыворотка для означенной инъекции стоила больших денег лишь для желающих продлить себе жизнь и имеющих на это средства, но тайну сыворотки оберегали ревностно – в Институте ревитализации работали люди проверенные и весьма ответственные, за двадцать лет никто со стороны секрета не разгадал. А когда полковник попытался получить списки людей, имеющих доступ к сыворотке и способных сделать инъекцию, то получил отказ в грубой форме и обвинение в превышении полномочий. Ему не ответили даже на элементарный вопрос: необходимо ли медицинское образование для того, чтобы сделать инъекцию, или, имея сыворотку на руках, ее может ввести любой, кто умеет обращаться со шприцем?
Ученые «Анимал Фарм» тесно сотрудничали с Институтом ревитализации, вели параллельные исследования и имели доступ к сыворотке. Однако ни профессор Челленджер, ни его ассистент не касались этого направления.
Существовала, конечно, ничтожная вероятность, что инъекцию Аллену сделал кто-то из заключенных или даже кто-то из тюремных врачей, но полковник понимал, что поиски надо вести в другом направлении.
Все Ветераны Уинстона прошли процедуру ревитализации.
В начале войны ходили слухи, что один из врачей, стоявших у истоков этого величайшего открытия, прежде всего испытал сыворотку на себе, – как все сентиментальные истории, она запоминалась и из слухов превратилась в легенду, обросла невероятными подробностями, разными в разных пересказах, и растворилась в сонме прочих лондонских городских легенд. Наверняка доля правды в этой легенде присутствовала.
Полковник отправился к экспериментаторам «Анимал Фарм» настроенным решительно и взял с собой двоих агентов, проверявших документы у профессора Челленджера, его ассистента и помощника-моро. Оба агента утверждали, что ассистент профессора имел альтернативный способ жизнедеятельности, – это не сильно их удивило, так как перспективный молодой ученый мог заслужить ревитализацию за государственный счет.
Не стоило действовать напролом, и вначале полковник обратился к миссис Литтл, знакомой ему лично, с просьбой описать внешность ассистента профессора и моро по кличке Тоби. К досаде полковника, ассистент действительно являлся некрогражданином, а описание моро-пинчера ничего не давало, ибо все они, с точки зрения миссис Литтл, были на одно лицо.
Оба агента в один голос заявили, что ассистент профессора, побывавший в Уандсворте, чем-то похож на того, кого им предъявили на Ферме, но, очевидно, в Уандсворт приезжал другой человек – с отсутствием мимики. И когда полковник, торжествуя, спросил профессора Челленджера, как тот объяснит сей любопытный факт, профессор лишь фыркнул и ответил, что люди полковника ошиблись. Ассистент его бойко отвечал на вопросы, но полковник все же препроводил его во внутреннюю тюрьму Темз-хаус и продолжил допрос на следующий день.
Люди с альтернативным способом жизнедеятельности не имеют страхов обычных людей, на них нелегко надавить, но допрос ассистента убедительно доказал: он никогда не бывал в Уандсворте. Он не признался в этом, продолжая твердить, будто сопровождал профессора Челленджера и помогал ему готовить Аллена к допросу, но не смог сказать с точностью, какая рука была сломана у Аллена, правая или левая. Не знал ассистент и множества других деталей, которые очевидец не мог не запомнить. В допросах без применения эликсиров полковник был мастером.
Возможно, суд счел бы аргументы полковника недостаточным доказательством вины молодого ассистента, но директору Бейнсу их вполне хватило. Однако лицо его было кислым, а голос выражал сарказм:
– Вот все-то вам неймется, Рейс… Кроликов, я так понял, вам не жалко. Но Аллен-то не кролик, а вы у него последний шанс отнимаете.
– Аллен осужден, – заметил полковник.
– Осужден, осужден… По личной просьбе шлюхи бывшего короля. Ветераны так мастерски утерли ей нос, и теперь утерли бы – если бы не ваша настырность.
– Я лишь делаю свою работу, – холодно сказал полковник. – И делаю ее честно.
– А я думал, вы с Алленом в салки играете! – пошутил Бейнс и захихикал – он имел привычку смеяться своим шуткам. – Мне никогда не нравился Аллен, более того – он меня всегда раздражал. Но он вас сделал, Рейс, потому вы никак не успокоитесь. Я, конечно, подпишу вашу бумагу, чтобы вам не пришлось действовать через мою голову, но сделаю это безо всякого энтузиазма.
– Это сломает Аллена. Он даст согласие на сотрудничество, я уверен.
– А я нет, – едко улыбнулся Бейнс.
***
За две недели до исполнения приговора Тони тщательно осмотрел тюремный врач: прослушал стетоскопом сердце и легкие, заглянул в уши, нос и рот, постучал молоточком по коленкам и локтю, а также измерил вес, рост и объем грудной клетки.
– Это гробовщику? – спросил Тони, когда врач записывал цифры в медкарту.
Тот поднял глаза и воззрился на Тони с задумчивостью сытого кота перед куском мяса, но ничего не ответил. Кровью из вены он наполнил четыре полные пробирки, но и этого ему показалось мало, и он взял на анализ еще и кровь из пальца. Надо сказать, четыре пробирки Тони сильно обеспокоили, но изменить он все равно ничего не мог.
И спросил, когда осмотр закончился:
– Ну как, доктор, допускаете вы меня к расстрелу или я по здоровью к нему негоден?
Врач снова посмотрел на Тони странно и снова промолчал.