Неприступная вершина горы Цей-Лоам, всегда покрытая тучами, внимательно смотрела на складную фигурку смешной девочки. Та, с длинными косичками, в синем ситцевом платьице, вторую неделю вихрем носилась между прилепленных к горе напротив летних деревянных домиков. Домики были построены за одно прошлогоднее лето по приказу из самой Москвы и теперь принимали больных шахтёров, посланных к целительному свету и воздуху из тёмных глубин земли.
Набегавшись, девчонка прыгала на ступеньки заднего крыльца столовой и, усевшись на скамейку, интересовалась здоровьем поварихи Патимат. Женщина охотно признавалась в отменном самочувствии, в свою очередь интересовалась здоровьем маленькой знакомой и, широко улыбаясь, приглашала её на кухню, объясняя:
– Это чапильг. Он бывает и с тыквой и с творогом. Кушай. Вкусно это.
А на вершине, которая хитро прятала в белых шапках облаков зубчатые прозрачные башни могучего тейпа, принадлежащего богу грома и молний, кивали, соглашаясь: «вкусно».
Священная гора являлась местным Олимпом, а скучающая без своих сорванцов, взятых отцом на равнину, повариха месила тесто и, неторопливо, подбирая сложные русские слова, рассказывала малявке про воинов с кинжалами и арбалетами. В давние, далёкие годы они охраняли всегда закрытые железные ворота башни, круглый год разгуливая по вершине, выстланной камнями удивительного розового оттенка.
Ближе к лету солнце высушивало всю влагу, скопившуюся за зиму, и тогда хитрец-ветер скидывал вниз зимнее облачное одеяло. Пушистые лохмотья разлетались в стороны и становились видны практически вросшие в скалу останки некогда крупного сооружения.
– Там, на развалинах, днём всегда стоит тишина, а по ночам ветер пробирается в каменные щели и воет, как голодная стая волков, – заканчивала сказку умелица, ловко ставя большой противень с пирогами во чрево печи.
***
Вечером, умытая и переодетая в розовую пижаму, а потому похожая на пупса, Маша садилась за круглый стол на веранде и играла с Таней и «настоящими мужчинами» в подкидного дурака. Шустрый ребёнок, видно, вёл свой род от Юлия Цезаря, потому что успевал одновременно перебирать карты, болтать ногами и размышлять вслух:
– Чистый горный воздух очень полезен для здоровья. А почему бы нам не сходить в горы?
– Так мы и так, вроде, в горах, – парировал Илья.
– Ты не понимаешь, – возмущалась малявка. – Здесь не растут особые деревья. Там на горе живёт кудрявая сосна, целебная. И у неё сейчас период цветения. Ян приказал нам «дышать свежим воздухом», надо идти туда и дышать!
Время в горах тянулось медленно, богатырь неоднократно ловил себя на мысли, что он здесь как дерево, а дни – это сменяющиеся с годами листья. Думы сменяли одну картинку на другую, вязкой молочной рекой с кисельными берегами перемещаясь куда-то в неизвестность. Каждое утро его встречал висящий в прозрачно-голубом небе силуэт орла, да шум речки, которая где-то внизу, стуча камнями, несла свои воды. Каждый вечер над горами повисало бархатно-чёрное полотнище неба с тысячами рассыпанных звёзд. Движения не было.
Можно было замереть и уснуть.
Но, похоже, в ситуацию вмешалась сама судьба.
– А действительно, товарищи, давайте устроим поход с палаткой и костром! – воодушевленно предложила Таня.
Группа оживилась. Борис Евгеньевич заулыбался, Маша заёрзала на стуле, Марк, лежащий до этого на пороге, переместил зад поближе к столу, и Илья, словно Спящая Красавица, которую только что поцеловали, распахнул глаза и… решительно согласился!
***
31 мая, в самую середину рабочей недели, в четверг, в газете «Правда», а затем и во всех остальных центральных и республиканских газетах, было, впервые за всю историю Советского Союза, опубликовано Постановление ЦК КПСС «О повышении цен…». Сразу на 30% подорожали мясо и молоко, а сливочное масло – на грандиозные 35%.
Повышение произошло «по многочисленным просьбам трудящихся», которые прочитали эту животрепещущую информацию с удивлением, купив по дороге на работу пахнущую свежей свинцовой типографской краской прессу в ларьках «Союзпечати».
Москва, Ленинград, Киев, тяжело вздохнув, молча поспешили в метро и к станку. Обсуждать произошедшее народ будет в курилке или на кухне с женой, шёпотом.
Но на периферии дело обстояло немного по-другому. Прошедшие всю Европу, верящие в светлое, (совсем не далёкое), будущее фронтовики были возмущены.
В небольшом, (двадцатипятитысячном), городке Новочеркасске, в котором с февраля администрация градообразующего завода снизила расценки и увеличила нормы выработки, решение «по просьбам трудящихся» произвело эффект разорвавшейся бомбы. Произошёл спонтанный всенародный взрыв возмущения! Через двое суток «контроль за ситуацией» взял на себя лично Председатель КГБ СССР Семичастный. По безоружным людям, шедшим с лозунгами о хлебе, зарплате и работе, открыли огонь регулярные части внутренних войск. Погибло более 25 человек. Ранено было около 100.
Пятого июня всё было закончено. В городе прошли массовые аресты. Проведено следствие. Приговорены к смертной казни 12 человек.
В далёкой Москве, ознакомившись с документами, сухо повествующими о происходящих в стране событиях, начальник Особого отдела хмыкнул и, не глядя на стоящую рядом бледную до синевы заведующую отделом научного коммунизма Елену Дмитриевну, сообщил:
– Всё-таки только в России жопа не является обыкновенной частью человеческого тела. Жопа в СССР – это событие. Притом, что Полная Жопа – это комплекс мероприятий. Надо Ксюхе сказать, что я за ребятами поехал. Месяц уже отдыхают, хватит. Я по Маше соскучился!
Затем Ян молча спустился по ступенькам в лес.
Июньский день блестел изумрудной молодостью листвы. Через аквамариновое небо на землю опускались прозрачные светлые ленты тепла. Совсем рядом с домом свили себе гнёзда маленькая синица-московка и редкая красавица-сойка, обладательница ярко-голубых перьев на плечах. Обе птахи, заслышав звуки шагов, резко взлетели и начали, шумно крича, перепрыгивать с ветки на ветку, беспокоясь о содержимом своих гнёзд. На клумбе, созданной заботливыми руками Бориса Евгеньевича, расцвела ранняя багряная роза. Маленький чёрный жук купался в её цветочной пыльце. За лесом, в «Тропарево» громко кричал сумасшедший петух.
Елена Дмитриевна стояла и смотрела в окно на сгорбленную фигуру никогда не унывающего полковника, аккуратно выводящего поднятой с земли палкой ровные круги, в серой пыли лесной тропинки…
***
Спустя трое суток, когда душный день перевалил за половину, по скалистой гряде над военно-грузинской дорогой неторопливо поднимались в гору всадники. Глядя на отряд, любой, не только местный, мог бы догадаться, что это городские жители, никогда не видевшие скал: двое раскачивающихся в сёдлах мужчин, девушка в мужских трикотажных брюках и, по всей видимости, проводник из местных, посадивший перед собой ребёнка в седло. Периодически перед отрядом возникал и тут же исчезал в скалах силуэт огромной чёрной собаки, больше похожей на борза – сказочного волка-оборотня. В то время как люди, следующие за проводником, почти сгорбившись, крепко сжимали руки в поводьях, чтобы не выпасть из седла и сохранить равновесие на горном склоне, последний, как ни в чём ни бывало, явно распевал какую то песню, правда, скорее, заунывную и меланхолическую, соответствующую виду горного каменистого склона, по которому карабкались лошади.
Мнение трёх наблюдателей, спрятавшихся среди скал, почти соответствовало истине, за исключением небольших добавлений. Проводник не пел песню. Он возмущённо бурчал себе под нос, (не настолько тихо, чтобы следующим за ним людям не было слышно):
– Туристы… а я говорил: «Пошли пешком!», – уже б вернулись, с полдороги. Но, «Нам надо на вершину!», «Хочу на вершину!», – ну-ну! Попы-то как? Не отбили ещё? Путешественнички! Хе! Нам-то с Машей нормально…
Тут он прервал тираду и посмотрел на девочку. Она спала. Проводник, улыбнувшись, заткнулся.
***
Ближе к вечеру, отряд вышел к полуразрушенным каменным башням, белыми скелетами блестевшими на фоне темнеющего неба. Словно ласточкины гнёзда, столетия назад мозолистыми руками их прикрепили к скалам. Теперь наступающая ночь будто раздвинула завесу веков и обнажила старые стены. Проводник остановился и, не отрывая глаз от руин, спешился. Расстелив снятые с лошади шкуры, он уложил на них ребёнка и пошёл собирать хворост для костра. Очень скоро затрещало сухое дерево, и в котелке забулькало. Запах варева заставил собаку вернуться с намеченной на ночь охоты.
– Дулх-халтам бирх!(1) – через час в полной тишине и темноте места провозгласил новоявленный повар оголодавшим туристам, потом посмотрел на оскалившегося в ухмылке пса и, ничуть не смутившись, добавил.
– Ну, почти!
Усталые люди поели и улеглись. Кроме одного исключения. Исключение бодро теребило косички и рассматривало танцующее на ветках пламя. Малявка, проспавшая в уютном гнезде седла полдня, потребовала сказку.
– Это место называется Шоам, – начал проводник. – Здесь двести лет назад стояла одна сторожевая и десять жилых башен. В Шоане всегда жили лучшие ингушские мастера-оружейники, а женщины слыли златошвеями. Их искусству вышивать золотыми и серебряными нитями могли позавидовать лучшие парижские рукодельницы…
– А почему мы приехали сюда? – поднял голову Илья. – Нам, вроде, немного в другую сторону…
– Потому что здесь интересно, – буркнул новоиспечённый проводник. – Может у меня ностальгия?
Спорить с таким аргументом не решился никто.
Маша помолчала, для верности, ещё секунд тридцать и сказала:
– А дальше?
– А дальше завтра утром мы пойдём к святилищу Тушоли и отпустим этого разжиревшего наглого зверя, – Ян скосил глаз на сидящую рядом ласку. Затем навестим старое кладбище и могилу, закрытую тяжёлым чурташ, заросшую густым зелёным мхом. Там спит мой друг. Признанный ингушский святой – Элмарз-Хаджи.
Костёр, негромко потрескивая догорающими угольками, почти перестал мерцать живыми звёздами огней, и люди постепенно уснули.
Борис Евгеньевич, обнявшись с вещмешком, негромко захрапел. Илья, поворочавшись, случайно подкатился к Тане, и последняя, (тоже во сне), прижалась к его груди. Маша спала. Ей снился замок, рядом с которым стучали подковами кони у железных ворот и размахивали копьями суровые ратники. На облаке в круглых очках сидел Олладий. Высунув от напряжения красный кончик языка, он аккуратно выводил буквы, скрипя длинным камышовым пером по коричневому пергаментному листу. Девочка знала, что он писал исторические хроники. Потом она тоже взлетела и уселась рядом с ним на пушистом белом одеяле. Кот важно махнул вниз лапой – длинным острым когтем показав на две сидящие у костра фигуры. Один из них был какой-то полупрозрачный старик, второй – Ян. Они, по очереди, ели из котелка и о чём-то тихо разговаривали…
***
– О! – первое, что услышал Илья, ещё не проснувшись, как следует. – Поздравляю!
«Ян поздравил кого? Меня? С успешным выполнением задания? – спросонья подумалось Илье. — Вроде бы, мы на отдыхе?».
Мысли текли сонно, лениво и спутанно, а ему было, на удивление, тепло и уютно, спокойно и легко. Голову кружил непривычный, но удивительно родной запах, рука не хотела выпускать её… кого?
– Когда отмечаем? – не отставал, мешая мечтать, целеустремленный начальник. Илья приоткрыл глаза, чтобы понять, с кем и о чём тот, всё-таки, говорит.
И… утонул.
Она лежала лицом к нему. Это её волосы касались его щеки. И это её ладонь он сжимал.. и это её глаза… её глаза посмотрели на него… и смущённо спрятались за ресницами… тела вздрогнули и, разлепившись, откатились друг от друга!
Ян ещё что-то говорил, и кое-что Илья даже смог уразуметь…
– Ну, и правильно! Сколько можно слова подбирать? Пока ты их подберёшь, чтоб достаточно красиво попросить руки и сердца, здешние джигиты двадцать раз успеют спеть любовную песню и увезти красавицу в горы! Просто скажи, что любишь, жить без неё не можешь, зовёшь замуж!
Джигиты? Какие джигиты? Замуж?
– Ты меня слышишь? Илья?
– Да, – отчитался исполнительный подчинённый на совершенном автомате. – Замуж.
– Капец прям с вами! Ясно всё…
Ян исчез, куда – Илья не заметил. Потому что мир снова заполнил взгляд серых глаз. Голова закружилась…
Надо было что-то сказать. Хоть что-то…
– Замуж… – беспомощно проговорил Илья в эти серые глаза. И задохнулся от того, как они словно засветились изнутри:
– Да…
***
В конце недели отдыхающие сдали домик ответственному завхозу и, усевшись в тот же старый автобус, благополучно добрались до аэропорта. Прощались со ставшим им почти приятелем старым Умаром очень тепло. Правда, напоследок приехавший за ними друг зачем-то вернулся к собравшемуся уезжать водителю и, на чистом ингушском языке, попросил:
– Там у вас в Джейракском ущелье, на перевале, трое из Москвы заплутали, старший – майор Устинцев, так вы их выводите, а то потом неприятностей не оберёшься. Больные они. Ходят. Кружат.
***
В горных лесах, не тронутых цивилизацией, водится немало зверья. Ингуши ни волков, ни косолапых не боятся. Правда, особо не жалуют, за вечное воровство в кошарах. Опасение вызывают у бесстрашных джигитов только встречи с джиннами. Согласно легендам, одна семья джиннов до сих пор проживает рядом с башенным комплексом Эрзи, у водопада.
Собиратель эпоса и краевед Рамзан Цуров утверждает, что очень часто в сумерках люди встречают весёлую дружелюбную компанию из трёх мужчин, женщины и маленькой девочки. Все поют, смеются, угощают пришедших вкуснейшей мясной похлёбкой. Наутро проснувшиеся видят голые скалы без кострища да огромную навозную кучу вместо большой тарелки с едой…
***
У любого народа есть свой герой, который доблестью, умом, силой, мужеством перерос человеческие законы и, поднявшись на немыслимую высоту, поравнялся с богами. Один из них – последний ингушский жрец Элмарз-Хаджи Хаутиев. Этот человек родился в 1766 году в ауле Шоан и, на протяжении долгих 80 лет, являлся главным жрецом в горной Ингушетии. В 1873 году в 107 лет он вдруг принимает ислам и в 1905 совершает свой первый хадж в Мекку. В 1908 году в возрасте 142 лет – второй! В Мекке он гостит у шейха Джамалейла, оставившего потомкам свои удивительные воспоминания. Всего Элмарз-Хаджи прожил 157 лет. Известно его завещание землякам: «Никогда не покидайте горы, только рядом с ними вы всегда будете счастливы».
***
21 июля 1962 года вышел в плавание, работающий на ядерном топливе, первый в мире, американский грузо-пассажирский атомоход «Саванна».
В начале августа 1962 года Эльдаром Рязановым были закончены съёмки фильма «Гусарская баллада». Товарищ Фурцева, посмотрев комедию, засомневалась: «Больно комичен ваш Кутузов-то!». Но, несмотря ни на что, 7 сентября, к 150-тилетию Бородинского сражения, картина вышла на широкие экраны.
11 и 12 августа подряд были осуществлены успешные полёты на космических кораблях «Восток-3» и «Восток-4».
В 1957 году началось строительство туннеля под Монбланом. Бригады проходчиков встретились под горой 14 августа 1962 года.
С конца июня по начало октября 1962 года 85 судов из СССР, под видом товарообмена, совершили 183 рейса на Кубу. На эту, невероятную по своим масштабам и секретности, операцию было потрачено более 20 миллионов рублей, (около 500 миллионов долларов на сегодняшний день). Корабли могли вмещать в трюмах приблизительно 300 человек. Перевозили сразу до тысячи военнослужащих. В условиях тропиков, температура в трюмах превышала порой 50 градусов, выходить на поверхность запрещали. Через месяц страшной поездки людей выгружали, раздав им гражданскую одежду, в виде шорт и футболок, которая не защищала их ни от жары, ни от насекомых. Солдаты спали на мокрых, во влажном климате тропиков, ватных матрасах, подсушивая их своими телами. По официальным данным, рассекреченным Министерством обороны, только с 1 по 16 августа 1962 года на Острове Свободы от болезней, несчастных случаев и в ходе боевой подготовки, погибло 64 человека.
21 августа в Ватикан, с соблюдением всех мер предосторожностей, прибыли 413 монаха-библиотекаря со всей Европы и 29 из Соединённых Штатов Америки. В строжайшей тайне, они переместили всю ценную часть библиотеки на нижние «бункерные» этажи, предварительно уложив документы в тяжёлые свинцовые короба, заказанные в невероятном количестве, (14700 штук), у известного немецкого концерна.
Возможно, мир не готовился к войне, просто Ватикан знал, что она вот-вот будет…
_____________________________________________________________________________________
1. Ингушское блюдо «три в одном»: отварное мясо на кости (говядина, баранина или птица), галушки и наваристый бульон.
1–2 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
С болота крикнула ночная птица – громко и тревожно. И Волчок кожей ощутил тревогу, витавшую вокруг. Что-то страшное должно было случиться. Понятно было, что ненависть, о которой говорила Спаска, повернётся в сторону чудотворов, но… даже находиться рядом – и то было опасно, а уж встать у неё на пути!..
Весенний день гас медленно и растекался по небу багряным заревом. На востоке уже чернела ночь, на юге громаду Змеючьего гребня подсвечивали костры с Лысой горки, а запад пылал зловещим малиновым огнём, словно предвещал беду. Вместе с закатом догорал костёр, угли уже не давали света, и люди вокруг него притихли – трепещущее невидимое пламя охватило всех вокруг.
Ожидание становилось всё напряженней, всё тягостней, бежали минуты, остывал закат, ночными звуками полнилось болото. Спаска и Славуш подобрались ближе к померкшим углям, Милуш, отошедший на несколько шагов, глядел в сторону Лысой горки, и трое вояк, вставших на ноги, насторожились, опустили руки на рукояти топоров.
И так получилось, что Змай стоял теперь чуть в стороне, за какой-то очерченной им самим гранью – напротив всех, словно отмежевавшись.
– Сейчас они начнут, – сказал Милуш и повернулся к Змаю. Тот кивнул.
– Ну что? – Милуш шагнул к нему. – Удачи тебе, Живущий в двух мирах…
От этих слов вздрогнули все, не только Волчок.
– И хотя я не верю в твою авантюру, – продолжил Милуш, – всё равно: удачи тебе и всем нам.
Они обнялись, Милуш как бы невзначай провел тыльной стороной ладони по глазам, и вперед выступил Славуш.
– Удачи тебе. И… пусть они нас боятся. Я верю в пророчество. Пусть они поверят тоже.
Спаска ничего не сказала отцу, только обняла его на прощание и отошла в сторону, словно боялась ему помешать. Вязкая сырая темнота простерлась до самого горизонта, ночное болото дышало и вздрагивало, и на фоне неба силуэт Змая показался вдруг маленьким, как фигурка оловянного солдатика на настоящем поле боя.
Он пошел вперёд, но вскоре оглянулся, улыбаясь, – и, несмотря на темноту, Волчок мог поклясться, что увидел слёзы на его щеках.
– Ну, я пошёл… Скоро меня не ждите.
В ответ на его слова густой воздух болота донес от Лысой горки далёкий рокот барабанов. Змай стоял и смотрел вперёд и вверх. И Волчок увидел вдруг ту силу, что Спаска назвала ненавистью, и не только её – громаду лет, века ожидания и отчаянья, которые подпитывали эту ненависть.
Она хлынула из межмирья мутным потоком, сметающим всё на своём пути. Слабо вскрикнул Градко, но никто не оглянулся. И сам Волчок отшатнулся от бойницы – он ждал чего угодно, только не этого: чёрные крылья (чернее ночных туч) раскинулись на полнеба, восемь шей изогнулись и восемь ртов выплюнули молнии в тонкую границу миров – земля дрогнула по обе её стороны.
Тяжёлый гибкий хвост хлестнул по земле – в стороны брызнула болотная грязь. Когти рванули мох, восемь голов разом устремились к туманной перепонке, натянутой меж мирами, – и толчок этот был так силен, что болото не поглотило дрожи земли.
Дрогнула крепостная стена, изъеденная сыростью, с потолка ниши покатились мелкие камешки.
– О Предвечный… – выговорил Волчок одними губами.
За каждый сгнивший в поле колосок, за каждый дождливый день, за каждую пядь заболоченного леса… За каждую безвременную смерть, за каждого неродившегося младенца…
– Бей их, Живущий в двух мирах! – крикнул вдруг Славуш. – Слышишь? Кто-то же должен призвать их к ответу!
Восемь змеиных голов одновременно выбросили восемь желтых молний, а потом всей тяжестью ударили в границу миров – крепостную стену качнуло сильней, за шиворот посыпался песок, перемешанный с камешками.
И, наверное, стоило выйти из ниши, но Волчок не мог оторваться от жуткого и величественного зрелища. И снова сверкали молнии, и тряслась крепостная стена, и дрожало дряблое тело болота, а потом Змей, сделав три лёгких прыжка по кочкам, взлетел – и всех, кто стоял перед стеной, обдало ветром из-под его крыльев; на долгие секунды смолкли барабаны на Лысой горке – Змей поднялся в небо в полной тишине и растворился во тьме низких туч.
==18 мая 427 года от н.э.с. Вечер==
Йока выскочил на террасу и сквозь плющ увидел, что к дому на крик бегут люди в коричневых куртках: наверное, Инда и Страстан не надеялись только на собственные силы.
Он дождался, когда чудотворы скроются в гостиной, перебрался через ограждение террасы и кинулся к кустам барбариса, растущего вдоль ограды сада.
– Вот он! – раздался крик сзади. – Сюда, сюда!
Спрятаться теперь не успеть! Йока сменил направление – прямо к дыре в ограде. Он ведь был у себя дома! Ему хватило хитрости нырнуть в кусты заранее, не открывая погоне места, где можно легко выбраться из сада, продрался сквозь тонкие, липучие ветки барбариса и шмыгнул в сад к соседям. В лучшем случае выиграл он на этом не больше сотни локтей – если теперь выбираться на дорогу.
Калитка садовника, ведущая на задний двор, была распахнута, и Йока недолго думая бросился туда. Деревянный штакетник – не препятствие, Йока перемахнул через него одним удачным прыжком и тут же провалился в мягкую, влажную землю березовой рощи (осенью в этой низинке росли подосиновики).
– Я его вижу, – услышал он голос из соседского сада и припустил во весь дух.
Березовая роща, прозрачная и солнечная, не могла надежно его укрыть, и оставалось уповать на свои быстрые ноги. Спасибо Суре за удобные туфли! Куда теперь? На Буйное поле? К лесу? Если бы лето было в разгаре, можно было бы укрыться в зарослях иван-чая… Или в Гадючьей балке?
Найдут. Догонят. Не успеть! Действительно, светлая роща! Если бы и нашлось место, где можно затаиться, то именно туда чудотворы и заглянут в первую очередь!
Вот шалаш, который они с ребятами строили в прошлом году, – полуразвалившийся, с гнилыми прошлогодними листьями: надо быть распоследним дураком, чтобы в нём спрятаться. Вот старая упавшая береза – за ней может укрыться разве что хорёк. Вот раскидистый куст дикой смородины, под ним живет семейство ежей. Может быть, чужой двор или сад?
Но как назло сады в посёлке были ухоженными, расчищенными, и сейчас, когда зелень ещё не набрала полной силы, его быстро обнаружат хозяева.
Йока пересёк рощу насквозь, оказавшись с задней стороны домов соседней улицы. От погони он немного оторвался, но слышал голоса – их было все больше, ему казалось, его ищут не меньше двадцати человек, и рощу окружают со всех сторон, и со стороны дороги уже мерещится вой магнитных камней вездехода… Йока зигзагом заметался меж берез, то приближаясь к штакетникам задних дворов, то теряя их из виду. Куда теперь?
Роща большая, но не бесконечная, скоро покажутся хлебные поля на окраине поселка и огороды простолюдинов. Может, спрятаться там в каком-нибудь сарае или курятнике? Но до него ещё нужно добраться!
– Йелен! – вдруг раздался громкий шепот из-за ближайшего забора. – Йелен, сюда, сюда! Йока от неожиданности приостановился. – Быстрей, пока тебя не видят! Сюда!
Ему навстречу распахнулась калитка, и он наконец увидел Дмиту Малена, махавшего ему обеими руками. Ловушка? Мален не стал дожидаться, пока Йока сообразит что к чему, выскочил со двора и дёрнул его за руку:
– Быстрей, Йелен, что ты стоишь! Сейчас они тебя увидят, и всё пропало!
И Йока подумал вдруг, что Мален его не выдаст. Потому что они друзья.
– Спасибо, – бросил он на бегу.
Калитка захлопнулась быстро и бесшумно, потихоньку скрипнул ржавый засов, и через секунду они нырнули в заднюю дверь дома, ведущую в кухню. К удивлению Йоки, у входа в кухню стояла мать Малена, она же и заперла за ними двери.
– Здравствуй, Йока, – улыбнувшись, сказала она. И улыбка её была странной: грустной и приветливой одновременно. И почему-то напомнила Йоке мрачунью из Храста… Та смотрела на него такими же глазами: то ли жалела его, то ли благоговела перед ним.
– Здравствуйте… госпожа Маленка… – выговорил Йока, переводя дыхание.
– Я думаю, тебе лучше уйти в потайную комнату. Когда всё утихнет, мы подумаем, что делать дальше.
– В… э-э-э… потайную комнату?
– Да, у нас в доме есть комната, о которой никто не знает, – спокойно сказала мать Малена. – Там тебя не найдут. А я думаю, здесь тебя начнут искать прежде всего.
– Почему? – шепнул Йока, совсем растерявшись от того, что всё понял…
– Потому что Дмита уже попал на заметку к чудотворам. – Она снова грустно улыбнулась.
– Йелен, пойдём наверх. – Мален нетерпеливо дернул его за руку. – Пока никто не пришел, я могу посидеть там с тобой.
И тут Йока до конца осознал, что́ произошло… Что́ он сделал… Сейчас семейка мрачунов будет прятать его от чудотворов. Теперь он до конца дней будет прятаться… И никогда не вернётся домой.
И никогда не станет путешественником и не будет помогать чудотворам защищать людей от призраков. Йока опустился на крепкий ящик, стоящий возле задней двери, и со стоном закрыл лицо руками. Зачем, почему он послушал Змая?
Но ведь и Сура… Сура тоже не сомневался в том, что надо бежать. Йока снова застонал – теперь ничего нельзя сделать. Пути назад нет и не будет. Над ним склонилась Видна Маленка, обняла его за плечи и поцеловала в макушку.
– Ты привыкнешь, Йока. Это сейчас тебе кажется, будто мир рухнул. Нет, это не так. Я обещаю, ты станешь великим человеком, и мой сын будет гордиться дружбой с тобой. И я буду гордиться тем, что сегодня судьба дала нам шанс помочь тебе. Слышишь?
С тех пор как от них ушла няня, Йоку никто ещё так не обнимал и не целовал в макушку… Так… нежно. Он вдруг вспомнил сухие мамины губы – это было совсем не то.
Она обнимала его совсем не так и не так целовала. С тех пор как восемь лет назад на руках отнесла его на кухню доктора Сватана. Глаза защипало, и в горле встал твёрдый комок.
– Идите наверх. – Она снова поцеловала Йоку и подняла за локти. – Мы поговорим потом. Чудотворы будут здесь с минуты на минуту.
Йока кивнул: всё равно больше ничего не остаётся. Больше ничего. И так ли это хорошо, помогать чудотворам защищать людей от призраков? И не нужно ли для этого быть таким, как профессор Мечен?
Потайная комната пряталась не за зеркалом, как ожидал Йока: дверью в неё служила рама одного из гобеленов большой залы. Всего гобеленов было восемь, и даже самый проницательный человек не сумел бы догадаться, что один из них чем-то отличается от остальных. Комната была маленькой, пыльной, шириной не более трёх локтей и вытянутой в длину.
– Здесь нет окон, – словно извиняясь, сказал Мален, – но мы можем зажечь лунный камень.
– Что? Какой камень?
– Ты что, никогда не слышал о лунных камнях? – Мален улыбнулся.
– Конечно слышал. Говорят, их свет ядовит…
– Это неправда. Он не такой яркий, как свет солнечных камней, но зато не слепит глаза. И горит ярче масляных ламп. Хочешь, я научу тебя зажигать лунные камни? Это несложно, я научился за один раз. Это могут и неинициированные мрачуны.
– Я совсем не хочу уметь зажигать лунные камни! – Йока скрипнул зубами и подумал, что напрасно обижает Малена.
Это глупо – всё ещё противопоставлять себя мрачунам и убеждать кого-то в том, что он не такой.
– Тогда я просто его зажгу, но тебе придётся сидеть в темноте, когда я уйду. Запах масляной лампы может просочиться в залу, и тогда чудотворы всё поймут.
– Я лучше посижу в темноте, – упрямо сказал Йока.
Мален закрыл дверь, и тут же на круглой подставке в углу засветился большой белый шар. Свет набрал силу постепенно, и шар действительно был похож на луну – лицо Малена сделалось синевато-бледным.
– Здесь можно жить целую неделю. – Мален зажёг ещё несколько лунных камней под потолком, и Йока увидел застланную кровать на всю ширину комнаты, комод, стеллаж с книгами, письменный стол и подобие маленькой столовой в противоположном от кровати углу – буфет над обеденным столом.
– Мы держим тут запас продуктов и воды, только разогреть их нельзя – нет печной трубы. Я люблю тут бывать – почему-то именно здесь мне очень хорошо пишется. Жаль, будет темно, а то бы ты мог почитать мои рассказы, когда я уйду. Вот, смотри!
1–2 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
К Чёрной крепости выступили немедленно, даже не стали обедать, – Огненный Сокол опасался, что туман рассеется и незамеченными через болото будет не пройти.
Старшим капитан назначил Муравуша, четвёртым был мрачный гвардеец лет сорока по имени Варко, пятым – проводник из местных, низкорослый и чахоточный.
Он был одет по-волгородски, в стёганку, недорого, но вполне добротно, и, несмотря на отсутствие куколя и широкого серо-зелёного плаща, неуловимо напоминал болотника. Наверное, взглядом, в котором смешались зависть и превосходство. Ему не очень нравилась роль проводника, он был угрюм и неразговорчив.
Крепость обогнули с севера и востока, чтобы зайти в неё со стороны Волгорода, – круг оказался изрядным, и к чёрным стенам подступили часа за три до заката. Не просто крепость – некогда это был город, окружённый крепостными стенами.
Обвалившиеся башни ещё хранили прежние его мощь и величие, высоко вздымая над болотом острые свои обломки. И, казалось, стоит неосторожно ступить на вверенную им землю – они ответят, если не грохотом пушек, то тихим шорохом обвала. Над башнями, невидимый, всё ещё реял стяг рода Белой Совы – призрак знамени призрачного рода.
Муравуш без страха прошел через провал в стене – толщиной не меньше десяти локтей – и, оглядевшись, указал на проход в башню.
– Поедим под крышей и пойдём искать кострище. Ночью с южной стороны горел костер.
– Муравуш, я бы остерегся туда заходить… – сказал Градко, поежившись.
– Ничего страшного тут нет, – пожал плечами проводник, – но и крыши над башней нет тоже. Я покажу место для привала.
Нагромождения битого камня под ногами, заросшие чёрным бурьяном, скользили и осыпались, гнилые обгоревшие балки перегораживали путь, иногда из-под ног порскали полевые мыши. И только ближе к центру города идти стало полегче: кое-где сохранилась мостовая, сквозь которую прорастала зелёная травка, топорщились семейки готовых расцвести одуванчиков.
Дома́ здесь разрушало время, а не пожары и пушечные ядра, – они проседали, кренились, крыши их сползали и проваливались, падали своды над окнами, гнили балки перекрытий. По улицам чёрного города стелился туман, и на широкой площади из мглы навстречу вдруг выступила огромная каменная росомаха. Её высокий базальтовый постамент утонул в молочно-белой пелене, она чуть приподнимала переднюю лапу – словно шагала вперед по воздуху.
– О Предвечный… – прошептал Градко. – Мне показалось, она идёт прямо на нас.
– У колдунов есть поверье: они будут приносить в мир силу добрых духов, пока стоит эта каменная росомаха, – сказал проводник.
– Так может, прикатить сюда пороховую бочку? – усмехнулся Муравуш.
– Не надо, – угрюмо ответил Варко. – Или тебя раздражает солнечный свет? Пусть их носят силу – кому от этого плохо?
– Да уж больно жуткое место и жуткая тварь… – поморщился Градко.
– Росомаха – очень милый и совершенно безобидный зверёк, – сказал проводник и улыбнулся.
Лицо его изменилось вдруг, словно осветилось, – с улыбкой на устах он совсем не походил на болотника, и Волчок решил, что мог и ошибиться. А с другой стороны, кто из местных ещё согласится быть проводником у гвардейцев?
Тут не окрестности Хстова, на Выморочных землях колдунов чтят больше, чем храмовников. Место для привала и вправду оказалось лучше полуразвалившейся башни – тихий, сухой, скрытый от посторонних глаз флигелёк неподалеку от каменной росомахи.
В нём даже сохранился очаг, но развести огонь поостереглись – если бы дым и смешался с туманом, то запах его можно было расслышать издалека. Муравуш почему-то предполагал, что в крепости кто-то есть и что к ночи Чернокнижник обязательно вернётся.
Волчок не стал его расспрашивать. Проводник распрощался с ними после привала, нужды в нём теперь не было. Костёр заметили издалека, едва взобрались на северную стену, – и, конечно, не только костёр.
Это внутри крепости ещё плавал туман, с болота он ушел – Огненный Сокол как в воду глядел. Однако под прикрытием стены подобраться к костру удалось очень близко, и Муравуш выбрал для наблюдения удобное место – ряд бойниц внутри глубоких ниш. Чтобы попасть туда со стороны болота, нужно было пройти не меньше сотни шагов в обе стороны.
Костёр же горел в каких-то двадцати локтях от той бойницы, где стоял Волчок. Кроме Спаски и Змая, около костра сидели ещё трое колдунов. А может, и не колдуны это были вовсе – с луками за плечами и топориками на поясе. И Волчок порадовался тому, что теперь Муравуш точно не решится в открытую напасть на колдунов – будет только смотреть и слушать.
Потому что трое вооруженных людей слишком походили на опытных вояк, да и под плащами их прятались кожаные брони. От костра было слышно почти каждое слово. Впрочем, ни о чем интересном у костра не говорили – похоже, просто травили байки.
Змай рассказывал громко, нисколько не смущаясь присутствием Спаски:
– …Спрятался третий легат за портьерой, стал ждать, когда капрал к его дочери явится. Часы бьют полночь, входит капрал и шестеро гвардейцев. Капрал командует: «Двое к окну, двое у двери, двое – к портьере». Ну и залез к дочери в постель – третий легат и не шевельнулся. Утром дочь ему: «Тата, какой он любовник, какой любовник!», а третий легат ей: «Да что там любовник! Ты посмотри, как он службу знает!»
Волчок уже слышал эту байку, а вот Градко в соседней нише потихоньку хрюкнул в кулак. Трое вояк расхохотались, и только потом один заметил:
– Ага, а замуж-то он дочь не за капрала отдал, как бы тот службу ни знал!
– Капрала можно и в любовниках оставить, муженьку-то её только десятый годочек пошел! – сказал другой, и все снова захохотали.
– Я вам сейчас еще байку расскажу, как третий легат за племянника Государя дочь сватал…
Спаска сидела к Волчку спиной, её лица он не видел – она же смотрела на болото, в сторону Змеючьего гребня. И сальные шутки четверых мужчин её совсем не смущали.
Хотел бы Волчок изловить какую-нибудь тень Цитадели, чтобы та шепнула на ухо Спаске, в какую сторону нужно смотреть. Только однажды она тронула Змая за плечо и что-то шепнула ему на ухо, скосив глаза на стену. Тот кивнул, улыбнулся и тоже что-то ей шепнул. Не может быть, чтобы она не чувствовала взгляда в спину…
Ждать Чернокнижника пришлось недолго – он появился на горизонте примерно за час до заката. И не узнать его было невозможно: только он носил такую нелепую островерхую шляпу. С ним снова шёл тонкий юноша с луком, и Волчок узнал его, когда он подошел ближе, – это был тот самый лазутчик, который кинул Волчку в грудь невидимый камень.
Тот, кого отпустили чудотворы, – Змай, помнится, просил и об этом никому не говорить. А ещё Волчок смутно припомнил, что зовут этого парня Славуш… И, наверное, именно его имел в виду Змай, когда говорил Волчку: не про тебя девка…
За пять лет юноша не сильно изменился, только цыплячья худоба стала утончённостью. И, пожалуй, он всё так же напоминал лисицу, хотя Волчок подумал это от досады. Несмотря на острый нос, красивый был юноша, хоть и выглядел моложе своих лет.
Конечно, сидевшие у костра тоже заметили Чернокнижника издалека, но не подали вида, продолжая хохотать над байками Змая. И только когда Милуш подошел совсем близко, Змай поднялся ему навстречу.
– Что-то я не понял, чем это вы здесь занимаетесь? – недовольно спросил Чернокнижник.
– Мы тут… это… змея запускаем, – ответил Змай.
– Что-то незаметно, – проворчал Милуш.
– Да вот сейчас посидим ещё немного и начнем.
Только тут Волчок заметил, что Змаю вовсе не так весело, как казалось. Нет, не приход Милуша его взволновал – он словно вспомнил о чём-то, и смех его стал заметно натянутым.
– Я надеюсь, ты выспался, – бросил ему Чернокнижник, садясь к костру.
– Ну да. Продрых весь день, как сурок.
– Может, ты ещё и поел? – заговорил Славуш, остановившись рядом со Спаской и положив руку ей на плечо. И, наверное, жест этот был привычен им обоим: Спаска взяла его за руку и потерлась о неё щекой.
– Сын-Ивич, твоя ирония кажется мне неуместной, – ответил Змай, и было понятно, что он шутит, – только невесело у него это получилось.
– Послушай, Змай… Мне тут пришло в голову… А ты уверен, что чудотворы, увидев тебя, не зажгут разом все солнечные камни в домах глупых духов? – спросил Милуш.
– Они не зажгут солнечные камни. Они их погасят, когда увидят меня. Им не хватит мощности аккумуляторных подстанций. На самом деле понадобятся прожектора, и уже не для отвода глаз, а чтобы освещать небо. И фотонный усилитель – другого оружия против меня у них нет. Но нарушать соглашение я не советую: на Змеючьем гребне, кроме трёх сотен стрелков, за вами следят два чудотвора. И если что-то пойдёт не так, вас просто перестреляют.
– А ты не боишься, что они перестреляют нас, как только ты появишься в Верхнем мире?
– Они этого не увидят. Вас они видят в межмирье, а меня там не будет. Но всё равно, сворачивайтесь как можно скорей и уходите с Лысой горки в замок.
Мимо Волчка пригнувшись проскользнул Муравуш – направился к нише, где прятался Варко: не было сомнений, он собирался послать кого-то к Огненному Соколу, предупредить о неведомой опасности, грозящей чудотворам.
Они оба отошли от бойниц на безопасное расстояние, о чём-то поговорили, и Муравуш вернулся на место – Волчок не ошибся. Задержать Варко он бы не смог, но ему показалось, что Змай прекрасно знает о гвардейцах в двадцати шагах от костра и не боится говорить. А значит, пусть Варко идёт и докладывает Огненному Соколу – это ничего не изменит.
Спаска поднялась с места, держась за руку Славуша, и они вдвоём немного отошли от костра – сели на камни едва ли не у самой стены. Теперь малейшее движение кого-то из гвардейцев могло их выдать.
– Волнуешься? – спросил Славуш.
– Я не волнуюсь. Я боюсь. Отец говорит, что любовь – это боль и страх. И… я очень боюсь. Всё это не кончится добром.
– Змай слишком долго ждал этого дня. Ты же не думаешь, что сможешь его остановить?
– Остановить? Нет, его ничто не сможет остановить. Эта сила… Она сожжёт его, если он не найдёт ей выхода.
– Ты знаешь, что это за сила?
– Это… ненависть, – тихо ответила Спаска. – Вот я ненавижу болото, за то, что оно забрало Гневуша. Ненавижу Храм, за то, что гвардейцы убили маму. А представь себе – ненависть всего мира. Мне кажется, она ведёт счёт всем смертям, каждой струйке дождя, каждому сгнившему колоску. Помнишь, как мы с тобой зашли в храм, и ты в первый раз увидел реку любви? Каждая частичка этой любви – капля крови нашего мира. И ненависть… она помнит каждую каплю. Она хочет вернуть всё, разом…
– Для этого Вечный Бродяга должен прорвать границу миров? Ты веришь в это?
– Да. Но отец говорит, что на это нельзя уповать… Славуш, а ты совсем не боишься?
– Чего? – улыбнулся тот.
– Жёлтых лучей, например… Вдруг отец ошибся и чудотворы зажгут их в самый неподходящий миг?
– Волков бояться – в лес не ходить.
– Объясни мне, а зачем тогда вообще ходить в лес?
– Как зачем? – Он рассмеялся. – Завтра будет солнечный день, разве оно того не стоит?
– И ради нескольких солнечных дней ты готов рисковать жизнью?
– Ну, так сразу и жизнью! Змай же сказал: они не зажгут солнечных камней.
– А если бы ты мог ценой своей жизни прорвать границу миров, ты бы это сделал?
– Даже не задумался бы, – серьезно ответил Славуш.
– Но почему, почему? Ведь тогда ты уже не будешь жить в мире, где светит солнце!
– Ну и что? Мир как-нибудь обойдётся без меня. Но, увы, я не могу прорвать границу миров.
Волчок почему-то подумал, что он не кривит душой. Темнело. И отроческое лицо Славуша вдруг показалось очень красивым, мужественным. Словно его освещал не только далёкий огонь, но и странный свет изнутри. И, будто смутившись своих слов, Славуш привстал:
– Змай, не пора ещё?
– Пусть стемнеет, – ответил тот, оглянувшись.
– Когда ещё стемнеет! Поздно уже, все глупые духи давно спят!
– Все глупые духи стоят перед своими прозрачными окнами и дрожат, – весело ответил Змай, поднимаясь. – И правильно дрожат! А на светлом небе будет плохо виден красный луч.
Он подошел к Спаске и Славушу и присел рядом.
– Славуш, ты за ней присматривай. Доверяю тебе самое дорогое, так что постарайся оправдать… доверие. Может статься, что чудотворы начнут за ней охотиться, так что гляди в оба. Милуш, старый хрыч, проморгает всё на свете, надежда только на тебя. – Змай балагурил и зубоскалил, но волнение его чувствовалось всё сильней. Или…
Когда он подошёл так близко, Волчок заметил не только волнение. Что-то похожее на невидимое пламя трепетало в воздухе вокруг Змая.
– А почему чудотворы начнут за мной охотиться? – спросила Спаска.
– Потому что я для них неуязвим. Они будут искать мои слабые места, а ты и есть моё слабое место.
— Да я как-то… спасибо, конечно, Инфузория Андревна, да я как-то… А может, и хочу.
Сварил, принёс в чашечках на блюдечках. Попили. Жмурится. Нашла стихов в интернете, читает мне.
— А я пока посудку помою. Я мигом.
Принёс тазик с водой. Помыл. Заодно и пропылесосил и окна протёр.
— А не желаете ли, любезнейшая, ванночку с солькой принять? – желает. Каково? Не хило я мысли читаю? Забабахал ванночку такую, что мама не горюй. Принёс, погрузил. Наслаждается.
Тапочки принёс, краники протёр, всё сверкает и пенится – а по центру моя Афродита. Полюбовался на пузико и помчался по дому дела делать, мускулистый и реактивный. Пока во мне кофе не кончился.
… Змеи полезли перед самым рассветом.
Никакого совпадения, совершенно нормальное и предсказуемое развитие событий, если подумать головой хотя бы немного: Роне не мог бы поручиться за детали, но помнил точно, что длительность созревания кладок у ире к конкретным срокам почти не привязана и куда больше зависит от количества магии. Кладка морского змея наверняка вызревала в этой бухточке десятилетиями, потихоньку подпитываясь крохами магии от случайных морячков. И могла бы пролежать еще столько же, а то и больше.
Но сегодня ночью растущим в черном песке детенышам повезло, Дайм с Роне их хорошо подогрели, вот и пошли они вылупляться. Песок буквально вскипел, выстреливая гибкие темные тела, резво устремлявшиеся к морю, — Роне сбился со счета после второго десятка. И почти все разумные. Змей гудел на нижних частотах торжество-ликование-удовлетворенность, детеныши ему вторили тонкими пронзительными нотками, воздух звенел от ритмизованной магии, тело ознобно щекотало стихийными энергиями, голову вело. И Роне не сразу заметил, что Дайм уходит.
В сторону леса.
Вернее, в сторону гибких кошачье-женских силуэтов, зазывно изгибающихся в брачных танцах на границе песка и травы…
Граница прочерчена жестко, она буквально светится. И даже странно, что в самом начале Роне ее не заметил. Ракшаски не могут ее пересечь и шагнуть на черный песок. Песок принадлежит не им, их владенья — лес, полоса травы выступает своеобразной нейтральной территорией. Выстроившиеся вдоль ее края полуженщины-полукошки очень хотят, но не могут шагнуть дальше.
Но они могут позвать.
И они зовут.
…Иди к нам, светлый шер. Оставайся с нами, танцуй с нами, будь с нами счастлив. Мы дадим тебе все, что ты захочешь, мы будем тебя любить так, как не полюбит больше никто. Мы красивые, светлый шер, сильный шер. Мы умеем ласкать, как не умеют ваши женщины. Чего ты хочешь, светлый шер? Богатства? В джунглях много затерянных городов, о которых знаем только мы, все их сокровища будут твоими, если ты останешься с нами. Власти? Ты будешь нашим королем, властителем наших дум, повелителем наших ночей. Любви? Мы будем тебя любить. Детей? Мы будем счастливы их родить для тебя, много прекрасных пушистых деток, рыженьких и с глазами, как море… Иди к нам, оставайся с нами, светлый шер, сильный шер…
И этому зову ничто больше не мешает — змей доволен, он получил свое. Ему не надо больше.
И Дайм поддается.
И хочется рвануться следом, крикнуть — стойте! Не трогайте! Это не ваш воробушек! Болливар когда-то не вывез двоих, а вас не двое, вас больше, вас слишком много! Крикнуть, защитить, метнуться на помощь, укрыть своими крыльями драгоценный яркий цветок от всех этих, черных, хищных, жадных до света…
Роне молчит.
Потому что его крылья тоже черные.
Потому что он — такой же. Ничем не лучше. Жадный до света. Хищный и ненасытный. Он точно так же не умеет ничего давать, только брать, снова и снова. И единственное, что он может — не приближаться. Оставаться за границей черного песка и черной травы, за гранью, просто за…
Просто молчать вслед, надеясь, что не услышат.
Просто… надеясь.
Дайм, вернись! Ты не можешь там остаться! У тебя еще здесь дела! У тебя Шу, у тебя империя!
…у тебя я…
Он не слышит, а вслух нельзя, ни в коем случае не вслух, пусть даже это и не то, жалкое и ненужное, чего уж точно нельзя, ну вот совсем…
Не бросай нас!
И со стороны леса ответным хром с мяукающими подвываниями:
…Не бросай нас! Мы хорошие, нас много, мы ласковые, верные, не бросай нас, небросайнаснебросай…
И ответным шипением с моря:
…Ос-с-ставатьс-с-ся… с-с-светлый ш-ш-шер, с-с-сильный ш-ш-ер, хорош-ш-шая нас-с-седка, лучш-ш-шая нас-с-седка. Ос-с-ставайс-с-ся! С-с-с тебя не убудет, а дети с-с-станут разумными, принес-с-сут пользу, разумные морс-с-ские змеи на с-с-страже империи, разве это не то, о чем с-с-стоит мечтать… ос-с-ставайс-с-ся…
А Роне нечего предложить, и только и остается, что шептать короткое имя вслед, почти беззвучно и безнадежно, одними губами, зная, что не услышит, и надеясь…
Стоп.
Какого, простите, шисьего дысса?!
Это тебе-то нечего предложить?! Тебе, который на полном серьезе совсем недавно собирался бросить к его ногам весь мир и фигурные коньки в придачу?! Тебе, полпреду Конвента, придворному колдуну Валанты, перед которым трепещет весь Суард, лучшему ученику Темнейшего, без пяти минут шеру прим?!
У кого-то тут конкретно продуло чердак, иначе с чего бы в него понанесло такой чуши!
Роне вскочил.
Шелковый черный халат — это, конечно, не плащ с кровавым подбоем. Особенно когда на голое тело. Но он тоже черный. И блестящий. И крыльями за спиной взвивается так же эффектно. Бежать по песку сложно. Но полпреду ли Конвента пасовать перед сложностями?!
Впрочем, если и полпреду, то этот полпред точно не Роне.
*
— В одном плаще, в одном ваще…
— Я попросил бы, Ссеубех, не передергивать факты.
— Стесняюсь заметить, о зоркоглазый Ястреб, что мне, вообще-то больше и нечего передергивать. Ну это так. К слову.
— Халат! Это был халат, Ссеубех! Ясно?!
— Стесняюсь спросить: а есть какая-то принципиальная разница?
— Да.
— И вовсе незачем так нервничать и скрежетать зубами, словно только что выкопавшийся лич. И вообще не понимаю твоего раздражения. Ты же ученый! Тебе, как никому другому, должен быть понятен мой интерес. Хм… чисто исследовательский Она кроется в поясе?
— Что?
— Разница. Принципиальная. Ты сказал, что она-таки есть, и вот я стесняюсь спросить, кроется ли она в поясе? Не от плаща, Ястреб, нет, это я понял, не надо смотреть так грозно.
— Каком поясе?
— Том самом, который ты потерял.
Сроду набережная Лиффи, темная и спокойная по ночам, не слышала столь искреннего «Нет, ни за что, никогда!», исполняемого со всей страстью раскаявшегося грешника. «Все деньги спустил я на виски и эль…» — выводил громогласно, но несколько жалобно, мощный голос с крепким дублинским выговором.
Еще бы не жалобно! До хибары на противоположном конце города еще ползти и ползти, а Дугги О’Доэрти уже исчерпал все запасы бодрости, отпущенные ему на сегодня. Сохранять вертикальное положение с каждым шагом тоже становилось все труднее. «О, нет, никогда!» — прорыдал Дугги, вываливаясь с тротуара на мостовую и тут же шарахаясь от припозднившейся двуколки. Шлепнулся в лужу, с минуту отдыхал там и лишь затем погрозил вслед коляске внушительным пролетарским кулаком. На полноценное проклятье его не хватило. Каким-то чудом углядев и подобрав слетевшую кепку, он встал, опираясь на каменную тумбу, и — не иначе для того, чтобы настроить себя на новые тяготы пути — затянул печальное про сладкую Молли Мэлоун с ее ракушками, моллюсками и пагубной лихорадкой.
Песни, начинавшейся раз десять, раз пятнадцать прерывавшейся и раз двадцать оканчивавшейся на предпоследней строчке, хватило ровно на квартал. Дугги уже готовился проорать «…и мидии свежие, оу!», когда его (в двадцать первый раз) что-то отвлекло. «Что-то» было звуком, грустным, но настойчивым. Пройти мимо — невозможно. О’Доэрти затормозил носом в фонарный столб, развернулся; взгляд потек по узкой улочке, чуть было не утоп в очередной луже, но в конце концов остановился на непонятном силуэте у стены. Что еще за напасть?
У силуэта были плечи, и они вздрагивали; голова с копной рыжих волос покоилась на худеньких коленках, звук доносился откуда-то из-под копны. «Баба, — подумал Дугги. — Плачет». Он сделал пару нетвердых шагов по направлению к рыжеволосой. Та всхлипнула и подняла голову. Заплаканное личико, не очень юное, но определенно милое, распахнутые глазищи, искрящие зеленым, белые тонкие ручки. «Не баба… леди, — икнул О’Доэрти. — Гол… раздетая! В сентябре… на улице». И действительно, из одежды на леди имелась только коротенькая шелковая сорочка на узких бретельках, небольшой кулончик и мягкие сапожки под цвет глаз.
Щеки Дугги, и без того багровые от полночных возлияний в пабе, покраснели еще сильнее.
— Вы того… ч-чего здесь? — пробормотал он и, не дождавшись ответа, принялся великодушно стягивать с себя мятый пиджак: — Нате вон… прик-кройтесь, а то ж хло… халы… холодно!
Видать, незнакомка и впрямь попала в серьезную переделку, потому что она не вскочила и не бросилась бежать прочь от загулявшего пьянчуги, а протянула руку и робко приняла щедрый дар. Закутавшись, поднялась на ноги.
— Спасибо, добрый сэр, — прошелестел ее голосок.
— Ч-чего? — не расслышал Дугги.
— Спасибо, — повторила она уже громче. — Сэр, простите, если моя просьба покажется вам неуместной, но мне не к кому здесь обратиться…
— Ч-чего?
Рыжеволосая поняла, что говорить нужно короче и строго по существу.
— Вы не приютите меня у себя дома? Хотя бы на одну ночь?
О’Доэрти широко взмахнул рукой, едва не свалившись под газовый фонарь.
— К-нечно! — Он уставился на ничем не укрытые ножки зеленоглазой незнакомки, затем благородно отвернулся. — П-шли… те.
Дальнейший путь помнился нечетко. Вроде бы Дугги шел впереди рыжеволосой, показывая дорогу, пел ей новомодные куплеты, подхваченные в этом чертовом пабе, затем уже не шел, а будто бы летел… и незнакомка летела вместе с ним. У нее было очень костлявое плечо, и он долго выговаривал ей, что настоящая леди — а он их повидал… не, чесслово, видел! На ярмарке вот, например! — должна быть пышной и мягкой. Женщина вздыхала и продолжала тащить его на себе дальше… Хотя, какое тащить! Они летели, они порхали, как ночные мотыльки, качались в лодчонке на высоких волнах, во мгновение ока они добрались до комнатушки Дугги и там… Начали орать. Как орут чайки. Мерзко, надрывно. Просто невыносимо!
Проморгавшись, Дугги открыл глаза. Светило солнце. В оконные щели врывался прохладный ветер с побережья. Где-то рядом кричали чайки.
— Святой Патрик, — пробормотал О’Доэрти, сползая с узкой кровати. Он тут же пожалел, что вообще пошевелился. В голове стучали армейские барабаны, внутренний барометр показывал великую сушь. — Пить, — простонал он.
Неожиданно сбоку послышалось журчание воды. Дугги медленно повернулся. Тонкие женские ручки поставили кувшин на место и протянули мужчине кружку с какой-то жидкостью. Вздрогнув, он поднял взгляд выше. Незнакомая рыжеволосая леди в одном белье и изгвазданном пиджачке Дугги стояла возле кровати, посматривая на О’Доэрти с робостью и осторожным сочувствием.
Дугги моргнул еще раз. Видение не исчезло.
— Вы кто? — просипел он пересохшей глоткой.
Женщина беспомощно затопталась на месте.
— Меня зовут Кэрри, добрый сэр. Вчера вы любезно разрешили мне остаться у вас дома.
Барабаны застучали сильнее. Дугги сжал ладонями пульсирующие виски в попытке унять этот развеселый марш.
— Меня еще никто не называл сэром, — пробормотал он и потянулся за кружкой, вздохнул: — Вода? Эх, пива бы.
— Пива? — встрепенулась женщина. — Один момент.
Она буквально вырвала кружку из пальцев Дугги и отвернулась к стене. Тот хотел было возмутиться — что эта рыжеволосая себе позволяет! Что она там вообще делает? Сунула мизинец в воду? Но Кэрри уже обернулась снова, на этот раз подавая мужчине темный напиток с пенной шапкой наверху.
— Откуда…
Впрочем, О’Доэрти не договорил, вцепился в емкость обеими руками и в пару глотков выхлестал все до дна. Довольно крякнул, вытирая губы. И, пожалуй, только сейчас осознал происходящее.
— Так вы это, ночевали тут, что ль? — спросил он, косясь на экстравагантное одеяние зеленоглазой.
— Ну да. Понимаете, — личико женщины вновь опечалилось, — мой дом разрушен. Мне совершенно некуда идти. Возможно, с моей стороны будет навязчиво просить вас о еще большем одолжении, однако… не могли бы вы позволить мне пожить у вас какое-то время?
— Э! Леди, стойте-ка! — вскинул ладонь Дугги. — Какое пожить? Чего это вы удумали? Где у меня жить-то? Вы уж извините, но…
Глаза Кэрри мгновенно наполнились слезами величиной с фасолину.
— Пожалуйста! — воскликнула она и упала к его ногам, ломая руки. — Не прогоняйте меня! Я ничего не знаю про… про это место. Мне нужно хоть немножко времени. Прошу вас, добрый сэр.
Обалдевший от такого напора Дугги даже подался назад. Попытался отцепить рыжеволосую от своих коленок, но та держалась крепко.
— Ну ладно, ладно, — наконец выдавил он и махнул рукой. — Черт с вами, оставайтесь. Пока. Но уж не знаю, где вы собираетесь тут… э-э… спать. Кровать у меня одна.
— Ничего, — воспряла ночная знакомая. — Я рядом с дверью, на циновочке. Это не доставит мне больших неудобств. Сегодня не доставило.
— Так вы ж это… леди.
— Не совсем, — смутилась она. — Я не очень высокого рода. Вы вполне можете обходиться со мной по-простому. Кстати, могу я узнать имя доброго сэра?
— Дугги… Дуглас О’Доэрти, мэм.
Он вдруг заметил, что на нем не снятые с вечера штаны и рубашка — мятые, нечищеные и не очень хорошо пахнущие. Потер щетину на подбородке, машинально пригладил торчащие во все стороны волосы. Захотелось сплюнуть, но при рыжеволосой Дугги не решился.
— А вас? Как вы сказали, вас звать?
— Кэрри. Просто Кэрри, с вашего позволения.
— Ну, живите, в общем. Недолго только. И учтите, я нынче безработный. Проклятые англичане! Выгнали меня из доков. Как вас кормить, если мне самому жра… есть нечего. И одежду вам надо какую-то, а то ж совсем, прости Господи, срамота получается. Как вы на улице в таком виде появитесь?
— Одежду? — Женщина неожиданно смутилась. — Ах да, конечно, здесь так не ходят.
Она задумалась, потом расстегнула на шее цепочку с кулоном.
— Возьмите. Это настоящее золото. Наверное, должно хватить.
Получив маленькое сокровище, Дугги просиял. Кажись, дела идут на лад! Кредит у Магвайра был исчерпан ровно вчерашним вечером.
Выделив Кэрри крошечный закуток и занавесив его ветхим покрывалом, Дугги кое-как привел себя в порядок и отправился в ломбард. Отчаянно поторговавшись и выручив за кулон пристойную сумму, он немедленно ринулся по Графтон-стрит в поисках подходящего паба. На полпути остановился, плюнул в сердцах — совсем забыл! Наряд для Кэрри. Вот навязалась на его голову. И он уныло повлекся в магазин готового платья.
Притащенная им домой кошмарная мышастая блуза с бешеным количеством пуговиц и не менее выразительная синяя юбка вызвали, однако, у Кэрри неподдельный интерес. Спрятавшись за покрывалом, она облачилась в принесенный наряд, выпорхнула на середину комнаты и прокружилась, оценивая «летучесть» нижних юбок.
— Ну как? — с любопытством спросила она.
— Да сносно вроде, — развел руками Дугги, оглядывая получившийся бесформенный балахон. — Пояс какой-то придумать, и сойдет. Вы это, расскажите хоть, что у вас случилось? А то «дома нет», «ничего нет»…
Улыбка Кэрри потускнела.
— Дуглас, разрешите мне объяснить все позже, — она шмыгнула носом. — Сейчас мне будет трудно это сделать.
О’Доэрти ничего не понял, но пожал плечами. Ладно, если дамочка так расстроена, пусть не говорит пока.
Последующие дни Дугги провел в непривычном для себя режиме. Ложился рано, вставал утром. Бродил по окрестностям в поисках приработка. Поначалу взялся за дело резво, не без энтузиазма. На его попечении леди! Что же, он не сможет произвести впечатления?! Но с каждым днем возложенные на себя обязанности утомляли его все больше. Труд в таких количествах — что-то новенькое. Да, проклятые англичане действительно уволили его, не предоставив никакой иной работы в порту. Вот только было это шесть лет тому назад… С тех пор Дугги перебивался случайными заработками, и, надо сказать, его такое положение вполне устраивало. Много ли нужно честному пролетарию? Горбушка хлеба днем, кружка пива вечером. Ну, допустим, не одна кружка. И допустим, не только пива. Но все-таки. Захотелось, встал, пошел, заработал, отнес деньги Магвайру, тот отдал в распоряжение Дугги несколько бутылок своего фирменного пойла — чего еще надо!
А тут дамочка. Сидит дома, ждет его каждый вечер. И в паб не завернешь, вроде как совестно.
Отправить бы ее на работу. Но она ж леди, ни к чему толком не приучена. Хотя… надо бы у нее вызнать поточнее. Может, на что и сгодится. Да еще странная она. Вот очень странная. Городской жизни не знает, за порог выйти боится. Раз вернулся он чуть раньше, чем собирался, и с порога — картина: окно нараспашку, стоит рыжеволосая посреди комнатки, а вокруг нее воробьи хоровод водят. Ну как водят. Летают, конечно, но строго по кругу. И мелодию начирикивают, симпатичную такую. Уж в песенках Дугги разбирается неплохо. Едва Кэрри его заметила, тут же замахала на птиц руками. Кыш, мол, кыш. Затем повернулась виновато. «Извините, Дуглас, проветрить хотела, а они тут налетели. На хлебные крошки, наверное, польстились». Никаких крошек на столе не было и в помине, однако Дугги не стал расспрашивать. Только на всякий случай отыскал ножик и этой ночью спрятал его под матрасом. Что б, стало быть, под рукой, если что.
Приносила дамочка несколько раз пиво в кувшине откуда-то. Причем хорошее. Не разведенная конская моча, которую вечно норовил ему подсунуть Магвайр. Откуда взяла, ежели кроме воды у них ничего и не имелось? А герань! Лет десять стоял на подоконнике горшок с этой засохшей дрянью. Остался от давней зазнобы, все руки не доходили выкинуть. Рыжеволосая нашла, денек покопалась в слежавшейся сухой земле, а на следующий — в горшке оказался зеленый росток. Странная, одно слово.
Через пару недель случился «казус», как любил говаривать Магвайр, подцепив словечко от кого-то из заезжих, не побрезговавших его заведением, торговцев. Дугги возвращался домой ближе к полуночи, трезвый и оттого очень злой. Сегодняшний наниматель заплатил меньше, чем договаривались, и нужно было придумать, где наскрести еще, ибо срок оплаты за хибарку приближался неумолимо. Тем не менее все шло относительно благополучно, пока дорогу О’Доэрти не заступил дюжий молодчик в рыбацком свитере и надвинутой на глаза кепке. Дугги напрягся, сунул руки в карманы пиджака, попытался пройти мимо, но ему не дали.
— Эй, работяга, поделись-ка с другим работягой чем Бог послал.
Дугги начал свирепеть. Мало того, что не доплатили. Так еще и последнее отобрать хотят. Никаких дружков у молодчика не имелось, и О’Доэрти расхрабрился, поднимая голову и готовясь принять вызов.
В общем, дело закончилось суровой дракой, и домой Дугги притащился в весьма плачевном состоянии (деньги, впрочем, остались целы). Но разбитая, кровоточащая бровь, свернутый нос, вывихнутое плечо… Кряхтя и охая, Дугги вскарабкался на постель и дал волю стонам, проклятьям и жалобам на жизнь.
— Я помогу, — порхнула к нему Кэрри.
В ее ладонях, словно по волшебству, возник кубок с необычным питьем, пахло оно травами и чуть дурманило рассудок. Дугги было запротестовал, но Кэрри ласково взглянула своими зелеными глазами, не менее ласково схватила его за вихры, и когда рот у него открылся в беззвучном вопле, недрогнувшей рукой влила в глотку несколько капель подозрительного напитка.
— Это поможет, — шептала она, пока Дугги уплывал в приятное беспамятство.
К счастью или к сожалению, беспамятство оказалось не полным. Он будто со стороны наблюдал, как легким, неуловимым движением Кэрри вправляет ему плечо, как она гладит тонкими пальчиками его нос, и тот выравнивается под ее прикосновениями, как женщина прикасается губами к рассеченной брови, и рана затягивается, словно это прикосновение не обычной женщины, а… а…
Святой Патрик!
Едва Дугги очнулся, тут же вскочил на ноги и рванул прочь из дома. Но не тут-то было. Кэрри — молчаливо и грустно — встала возле двери, загораживая проход.
— Не надо, сэр Дуглас, — попросила она.
— Ты… ты…
— Ну да, — женщина опустила глаза.
— Фэйри, — выдохнул О’Доэрти, шлепаясь на пол.
— Ши, — подтвердила рыжеволосая.
Прошло, наверное, минут с десять, прежде чем Дуглас рискнул пошевелиться.
— А почему у тебя нет никакого… э-э… уродства? — спросил он осторожно. — Мне бабушка говорила, фэйри всегда можно вычислить по какому-нибудь недостатку.
— Думаю, по-вашему это — недостаток.
Кэрри повернулась спиной, откинула волосы, обнажая затылок. В затылке виднелась маленькая аккуратная дырочка.
— Так я разговариваю с деревьями, — сказала ши.
— Значит, ты… не злая фэйри? Помогла мне. И пиво вон носила.
— Раньше я охраняла рощу.
Кэрри вздохнула и опустилась на пол, рядом с Дугласом.
— Так это, расскажи, что ль. Как ты в городе-то оказалась?
Еще один вздох.
— Мою рощу уничтожили. Люди строили новый порт. Они вырубили все деревья, разрушили холм, в котором я жила. Я пыталась остановить их. Долгое время мне даже удавалось. Ну, знаешь, у нас есть свои секреты. Можем страху напустить на смертных, можем морок навести, можем попросить помочь баньши или лепреконов. Но баньши всегда себе на уме, помощь же лепреконов обходится очень дорого, да и не держат они слова, если другая сторона им больше золота предложит. Так у меня и получилось. Хозяева стройки сговорились с лепреконами, и те бросили меня, ушли в другое место. А одна я не справилась.
Кэрри помолчала.
— У вас, людей, тоже свое колдовство есть. Ваши строители им воспользовались — мой холм обложили кусками какой-то твердой пакости и… — она запнулась, очевидно, вспоминая слово, — взорвали. А я с местом обитания связана крепко, меня выбросило куда-то далеко-далеко, хоть я и не находилась в холме в этот момент. Пришла в себя уже на улице города. Мне было страшно… и мне очень был нужен дом. Пусть временный. Иначе я могла бы просто раствориться, исчезнуть.
— Вон оно чего, — присвистнул Дугги. — Проклятые англичане! Ну, тогда ясно. А сейчас?
— Сейчас я вновь набираюсь сил. Кроме того, изучаю ваши повадки и обязательно стану сильнее. Тогда никто не сможет больше прогнать меня из дома. — Фэйри гордо вскинула подбородок, но вдруг виновато моргнула. — Не бойся, тебе я зла не причиню, ты меня спас.
Дугги почесал макушку.
— И долго ты собираешься у меня… гостить?
— У тебя хорошо, спокойно. Можно я останусь пока?
О’Доэрти развел руками. Что, мол, с тобой делать, оставайся. И фэйри осталась.
Продержался Дугги еще три недели. Нет, Кэрри была мила и добродушна. При случае всячески к нему ластилась, и Дугги грешным делом решил даже, что рыжеволосая в него втюрилась. Но она его пугала. Он так и видел перед собой эту ее дырку в затылке. И ладно бы только пугала. С ней он по-прежнему был вынужден каждый день вскакивать ни свет ни заря и отправляться на заработки. А главное, никаких пабов! Пара кружек, сотворенных фэйри из воды, перед сном — не в счет. Да и безопасно ли глотать воду, до которой дотрагивалась ши? Бабушкины истории — захватывающие, но большей частью леденящие душу — раз за разом всплывали теперь в памяти Дугласа. В них тоже фэйри сначала заманивали путников сладкими речами, а затем вершили над ними свои обряды.
Кэрри, может, еще ничего бабенка, но возьмет заявится однажды в гости ее сестрица баньши — и пойдут у них Дуггины ребрышки под пивко.
«Нет, так дальше продолжаться не может!» — решил О’Доэрти и, вместо того, чтобы пойти на работу, отправился на прогулку по ближайшим рощам. Потом сходил еще разок. Вернувшись, много думал. И наконец завел разговор с Кэрри.
— Я нашел для тебя дом, — сообщил он.
— Правда? — обрадовалась рыжеволосая. И тут же насторожилась. — А где?
— Да недалеко тут. Ну, не очень близко, но рощица хорошая. Тебе подойдет.
— Это хорошо, только… мне же придется покинуть тебя.
— Ничего-ничего! — слегка испуганно воскликнул Дугги. — Ты сможешь приходить ко мне в гости. Иногда. Если захочешь.
— Да? — Кэрри снова оживилась. — Тогда чудесно. Покажи мне это место.
— Конечно. Хоть завтра.
Новый дом Кэрри понравился. Небольшой лесок с полянкой в центре, несколько красивых аккуратных холмов, никем до сего дня не занятых. Фэйри поблагодарила Дугласа и соблаговолила обосноваться здесь. На прощанье она свернула в трубочку желтый лист орешника, дунула, и на ее ладони образовался вытянутый музыкальный свисток с шестью дырочками. Кэрри протянула его Дугласу.
— Вот. Это если тебе понадобится позвать меня. Я прилечу немедленно, — краснея, произнесла она. — И запомни: не верь лепреконам, в каком бы обличье они ни приходили. Они всегда обманут.
Какие лепреконы? Зачем ему это? Дугги взял свисток, скороговоркой пробормотал «спасибо» и поспешил убраться из заповедного — теперь, с появлением там фэйри — леса. Свободен! Неужели он свободен?!
Этим же вечером Дугги напился так, как, наверное, еще никогда в жизни. Всё, больше никаких женщин! Нет, то есть женщины — это прекрасно, но простые и понятные. Свои, земные, а не… как некоторые.
Зима прошла тихо и спокойно. Дугги все так же перебивался случайной подработкой; едва не замерз в особо холодный январь — дров для домовой печки хватало лишь на поддержание температуры, пригодной для выживания, но не более. Тут он подумал, что лепреконы с их золотом были бы очень кстати.
Выручили его, однако, не лепреконы. Кэрри — опять не поймешь, к счастью ли, к горю — старалась навещать непутевого Дугги, и в очередной раз принесла ему угля для растопки. И где только раздобыла?
К весне дело пошло на лад. Снова на улицах Дублина было тепло, Магвайр опять открыл Дугги кредит, и О’Доэрти позабыл на время о рыжеволосой фэйри.
А та и впрямь отчего-то пропала. Не навещала своего спасителя месяц, другой, третий… «Наверное, освоилась, теперь я больше ей не нужен», — с облегчением решил Дуглас.
Узнал о ней он самым нетривиальным образом.
Однажды, возвращаясь из центра, почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся. Померещилось, будто в проулке быстро скрылась темная фигура. Нахмурился, но больше ни в этот день, ни в последующие ничего не произошло. А спустя неделю возле его дома остановилась закрытая коляска. Трое серьезных мужчин в сером выскочили из нее, скрываясь за дверью. Спустя всего пару минут брыкающегося Дугги выволокли из комнаты и затолкали в коляску. Свистнул бич, лошади сорвались с места, унося О’Доэрти в грозную неизвестность.
Он уже приготовился к смерти, сотню раз мысленно воззвал к святому Патрику и к святому Петру заодно, но вместо застенков, казематов, сточных канав и темных пещер Дугги в конце концов оказался в просторной светлой комнате. Очень богатой комнате. С тяжелыми бархатными портьерами, мебелью красного дерева и хрустальными канделябрами.
Трое сопровождающих оставили его рядом с массивным столом, не предложив сесть, не сели и сами, лишь отошли к дверям. Дугги стоял, переминаясь с ноги на ногу, больше всего опасаясь задеть хрусталь или испачкать ботинками дорогой ковер, хотя… уже испачкал.
Дверь отворилась. Невысокий человек, полноватый, с сеточкой багровых прожилок на щеках и тяжелым взглядом, прошел в комнату и уселся за стол, напротив оробевшего Дугги. Одет человек был под стать комнате — богато.
— Так-так, — произнес он, осматривая О’Доэрти с ног до головы. — Значит, это тот самый? — обратился человек к серой троице. Говорил он с отчетливым английским прононсом.
— Да, сэр.
— Поразительно. Что ж, подойдите, — он махнул Дугги.
Тот сделал робкий шаг к столу.
— Да ближе, ближе, не мнитесь. — Дождавшись, когда подневольный визитер окажется совсем недалеко, человек продолжил: — Нам стало известно, мистер О’Доэрти, что одно время у вас проживала некая особа. Осенью, если не ошибаюсь.
Дугги недоуменно кивнул. «Богач», так Дуглас окрестил его про себя, улыбнулся.
— Особа, которая в некотором роде является не вполне человеческим существом, — понизив голос, сказал он. — И которая сейчас… обитает, назовем это так, в лесу к югу от города.
О’Доэрти кивнул снова, все больше впадая в ступор. Богач откинулся в кресле, побарабанил пальцами по губам, опять наклонился к столу, поманив Дугласа еще ближе.
— Я хочу сделать вам деловое предложение, мистер О’Доэрти.
— Откуда вы знаете мое имя? — только и смог выдавить тот.
Богач смерил его сочувственным взглядом.
— Посмотрите на меня, мистер О’Доэрти. Вам не кажется, что если я захочу что-то узнать, я это узнаю? Но не будем терять времени. Так вот, деловое предложение. Я выделю вам некоторую сумму… значительную сумму, если вы окажете мне одну маленькую услугу.
— К-какую? — пробормотал Дугги.
— Вам нужно будет попросить ту рыжеволосую особу, с которой вы так близко знакомы, провести с вами один вечер.
— Провести вечер? И… всё?
— Да, мистер О’Доэрти, всё.
— И за это вы дадите мне денег.
— Именно так.
Дугги нахмурился. Подвох. Как пить дать подвох! Но в чем?
— Она неплохая женщина, сэр. Хоть и ши. Не знаю, что вы задумали, но лучше вам объясниться, иначе ничего я делать не буду.
Дугги вперил взгляд в пол, храбрый и непокоренный. Богач понимающе хохотнул.
— Знаете, мистер О’Доэрти, давайте я сначала покажу вам, о какой сумме идет речь.
Он махнул рукой, и один из троицы, подойдя, выложил на стол внушительный… не кошель даже, а целую мошну. Завязки скользнули, открывая содержимое. Челюсть у Дугги медленно опустилась вниз. Соверены. Золотые соверены. Чтоб ему сквозь землю провалиться. Он сглотнул, пытаясь хоть как-то смочить разом пересохший рот.
— А… — протянул он.
— И все это за то, чтобы вы провели один вечерок в обществе вашей доброй знакомой.
— Сэр, — заставил себя произнести Дугги, — все-таки объясните. Зачем?
Богач вздохнул.
— Мистер О’Доэрти, вы наверняка слышали о новом поселке, который строится вблизи Дублина. Хороший поселок. Многие из состоятельных жителей города давно мечтают приобрести там маленькие уютные домики. Но их мечта может сбыться лишь при условии отсутствия в данной местности одного всем мешающего зеленого насаждения. Понимаете, на его месте планируются совсем иные сооружения, мистер О’Доэрти. И я, как тот, кто несет ответственность за строительство, разумеется, устранил бы это маленькое недоразумение, если бы не некая рыжеволосая особа, поселившаяся как раз на месте будущей… скажем, школы.
Теперь до Дугги начало доходить. Богач кивнул в ответ на его просветленный взор.
— Да. Ваша… то есть теперь уже наша, знакомая несколько мешает нам произвести плановую вырубку. Всего один вечер, мистер О’Доэрти. У меня достаточно людей, справятся они быстро.
Дугги молчал. Взгляд его метался от двери к матово поблескивающим соверенам. Богач начал нетерпеливо постукивать пальцами по столешнице.
— Ну же, мистер О’Доэрти.
— Да она ж тогда снова придет ко мне жить! — воскликнул Дугги. — Ну нет, спасибочки.
Богач снисходительно улыбнулся.
— Здесь столько денег, что вы сможете купить себе дом где угодно. Хотите — далеко отсюда. Хороший дом. Свой дом. Она не найдет вас. А уж за нее не переживайте. Ши она и есть ши. Переселится в соседний лесок, что ей.
Дугги опустил глаза.
Переселится. А и да, так-то какая разница одни деревья или другие. Никто же не пострадает. Он ей этих осин с сикоморами сколько угодно найдет, если надо…
— Ну, в конце концов, вы же не лепрекон, — произнес он непонятное.
Вечер обещал быть неплохим. Легкий июньский ветер задувал в открытое окошко, разлохмачивая волосы на голове О’Доэрти. Солнце уже клонилось к закату. Дугги вздохнул, в очередной раз посмотрел на свисток, лежащий на ладони, и поднес его к губам.
Кэрри появилась не сразу. Прошло, наверное, минут пятнадцать, прежде чем раздался тихий стук в дверь. Дуглас открыл.
— А-а, пришла, — промямлил он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Ты же позвал меня! — воскликнула фэйри. — Ты меня еще ни разу не звал. У тебя что-то случилось?
Дугги неопределенно повел плечом.
— Только я не очень надолго, — сказала Кэрри. — Есть обстоятельства.
— Проклятые англичане…
— Что ты говоришь?
— Ничего. Это так, просто. Ну, в общем, увидеть тебя надо было. Вот.
Кепка в руках Дугги постепенно превращалась в мятую тряпку. Он еще несколько раз пытался придумать хоть какую-то тему для разговора и все время терпел поражение.
— Хочешь пива? — наконец пробубнил он.
— Пива? Дуглас, ты ведь зачем-то звал меня? Я тебя…
Кэрри внезапно прервалась. Замерла, будто прислушиваясь к чему-то на улице.
— Посиди со мной! — перепугавшись, заорал Дугги, хватая фэйри за руку и заставляя опуститься на стул. — Я это, знаешь, давно хотел тебя спросить…
Рыжеволосая уставилась на ладонь, которую сжимал Дугги, покраснела.
— Да, Дуглас?
— Хотел спросить… э-э… — он собрался с духом и неожиданно для самого себя выпалил: — А расскажи, откуда берутся баньши?
Дрогнув, ладонь Кэрри выскользнула из его кулака.
— Ну… баньши, они наши сестры, — немного растерянно проговорила женщина. — Только если мы живем в холмах, нередко общаемся друг с другом, то баньши — одиночки. Рождаются они по-разному, но в основном это получается, когда мы…
Кэрри опять умолкла на полуслове, вслушиваясь в происходящее где-то вдалеке, и вдруг подскочила с места.
— Лес, — прошептала она. — Мой лес! Дуглас, ты… — Ее глаза полыхнули зеленым пламенем. — Как ты мог?!
Она развернулась и кинулась прочь из дома.
Дугги шумно выдохнул, вытер пот, ручьями стекающий по лбу. Хвала святому Патрику, ушла. А теперь бежать, бежать, Дугги, уносить ноги! И, подхватив собранную заранее торбу, О’Доэрти тоже выскочил за дверь.
Новая жизнь Дугги нравилась. Хватило на все. И на домик, и на крохотный, но постоянный доход от банковского вложения. Тихо, мирно, замечательно. Работать, конечно, приходилось, но проявлять при этом энтузиазма не требовалось. Соседи вокруг приятные. Выйдешь, бывало, за порог — здороваются, а то и в гости на пудинг зовут. Вдовушка из дома напротив, опять-таки, весьма миловидна и нравом не строга.
Дугги сменил одежду, завел себе тросточку и новое кепи, по образцу английского. Мелькнула даже мысль украсить подоконник каким-нибудь фикусом, как у вдовушки. Но, почему-то вспомнив про зеленый росток герани, спустя десять лет пробившийся из ссохшейся земли, О’Доэрти от этой идеи отказался.
Про цветы, деревья и прочие растения он вообще старался не думать. И в очаровательную светлую рощицу, до которой миля спокойным шагом, гулять не ходил. Так, на всякий случай. Вряд ли, конечно, что-нибудь произойдет — место, где жила Кэрри, давно завалили кирпичом и досками; и если фэйри не нашла себе хотя бы временного дома… Тут Дуглас обычно смурнел лицом и топал в ближайшую лавку за добрым ирландским элем.
Но, в целом, жизнь была мирна и размеренна. Единственное, что его удручало — так это неожиданно проснувшаяся тоска по Дублину. По каменным улочкам, по разноцветным дверям и пабам, по Магвайру с его дрянным виски. И однажды Дугги не выдержал.
Добравшись до города, он с упоением провел там целый день. Шатаясь по знакомым местам и заведениям, встречаясь с их завсегдатаями. Последние радостно приветствовали «пропащего бродягу» и, расчувствовавшись, угощали его с королевской щедростью.
От Магвайра до гостиницы было всего ничего. Квартал, не больше. Как и год назад, набережная Лиффи имела счастье услышать громогласное «Нет, ни за что, никогда!», исполняемое, казалось, с удвоенной страстью.
Не прекращая воплей, Дугги ступил на мост. Шаг, другой… «Ходил я в пивную, там часто бывал…» Мелодия прервалась.
Силуэт на мосту. Силуэт с рыжими волосами и огромными зелеными глазами.
Дугги захлебнулся песней.
Рыжеволосая ухмыльнулась, из-под верхней губы показались остро отточенные клыки. Ногти на руках отчего-то стали в десять раз длиннее и тверже. Глазницы запали, и зелень в их глубине начала сменяться багровым блеском.
Дугги икнул.
— Кэрри? Не… не надо… я всё объясню, я…
— Я, помнится не договорила тогда, — раздался свистящий шепот, едва пробивающийся сквозь зубы. — «…когда мы лишаемся дома», Дугги.
Ведьма открыла рот, и — словно тысячи гадких, мерзких, отвратительных чаек заорали вдруг прямо в уши Дугласу О’Доэрти. Безумно. Жутко. Оглушающе. Он вскинул руки и бессильно уронил их, сползая по перилам моста.
Кэрри замолчала. Подошла к распростертому телу, ткнула носком сапожка, хмыкнула.
— А ты думал, откуда берутся баньши.
ссылка на автора
Юстина Южная https://litmarket.ru/yustina-yuzhnaya-p2004 https://author.today/u/ladybell
Однажды ночью Бориса Федоровича разбудил скрип двери.
В камеру кто-то вошел и, осторожно ступая, приближался к койке. Силуэт неизвестного смутно вырисовывался в полумраке. Одет вошедший был во что-то темное, закрывавшее его с ног до головы.
Борис Федорович настороженно следил за ним. Если это кто-нибудь из тюремщиков, то появление его в неурочный час не сулит ничего хорошего. Возможно, в его руках отрава, которую он собирается незаметно подсыпать в питье, или кинжал, которым ему поручено заколоть спящего узника.
Озеров решил подпустить неизвестного по ближе, а потом наброситься на него и задушить.
«Положу его вместо себя на койку и одену то, что на нем, — думал он. — Тогда я буду не так бросаться в глаза ямурам. Может быть. мне удастся еще до рассвета добраться до берега моря и отыскать там какую-нибудь лодку. Мое исчезновение обнаружат только утром, когда принесут завтрак…»
Борис Федорович приготовился к прыжку. Мускулы его напряглись, уши ловили тихие шаги неизвестного, глаза следили за каждым его движением.
И вдруг он услышал два коротких слова, произнесенные шепотом: «Ви эна».
Эта непонятная фраза прозвучала протяжно, точно аккорд. В голосе произносящего ее была такая же певучесть, как и в голосе аэров, соплеменников Ноэллы.
Борис Федорович расслабил мышцы.
Он понял, что едва не совершил роковой ошибки. В камеру проник не надсмотрщик-ямур, а кто-то из аэров. Перед ним был друг, а не враг.
Очевидно, неизвестного прислали друзья Ноэллы, каким-то путем узнавшие о месте пребывания его, Озерова, и стремящиеся помочь ему.
— Ви эна, — еще раз оказал неизвестный, почти вплотную приблизившись к пленнику, приподнявшемуся с койки.
Убедившись, что Борис Федорович догадывается о цели визита, неизвестный коснулся правой рукой его одежды, а левой указал на дверь.
Смысл этого жеста легко было понять. Неизвестный предлагал немедленно покинуть камеру.
Озеров не стал ждать вторичного приглашения. Он спал, не раздеваясь, в том, что было на нем в день его пленения. Комбинезон не успел еще загрязниться или порваться. Изготовленный из искусственного немнущегося волокна повышенной стойкости, костюм был мягкий, прочный, влагонепроницаемый и выглядел сейчас, как новый. Воротничек, плотно облегающий шею, не покоробился, на брюках сохранились все складки. Закройщики ателье «Космос» могли гордиться изделием рук своих.
Убедившись, что коробочка с антиасфиксионными таблетками в кармане, Борис Федорович покинул камеру.
В коридоре было тихо и темно. Слышалось, как где-то по соседству шлепаются на каменный пол капли воды.
Неизвестный шел впереди, не выпуская из своей руки кисти Бориса Федоровича и время от времени слегка пожимал ее тонкими и сильными пальцами, точно желая ободрить и успокоить Озерова.
Они шли в темноте минуты две. Очевидно, неизвестному удалось выключить освещение в той части здания, где была расположена одиночка.
Сперва они двигались по коридору, сворачивая то влево, то вправо, потом под ногами оказались ступени лестницы, ведущей куда-то вниз.
Насчитав семьдесят семь ступеней, Борис Федорович сбился. Отказавшись от намерения хотя бы приблизительно определить, на уровне какого этажа они находятся, Озеров безропотно и осторожно шагал в темноте со ступеньки на ступеньку.
Лестничная клетка была узкая, как колодезный сруб, и подобно ему обросла чем-то влажным и скользким. Вероятно, камни отсырели и заплесневели.
Воздух был застойный, спертый, пропитанный запахами гниения, дышать становилось все труднее. Снизу из непроницаемой темноты долетали какие-то булькающие звуки.
Жутко было идти по этой крутой лестнице, ведущей в неведомую глубину и неизвестно где обрывающейся.
В сердце Бориса Федоровича стали закрадываться сомнения.
Не поступает ли он опрометчиво, спускаясь по этой лестнице? Может быть, его ведет враг, а не друг?
Он решил, что фраза «Ви эна» является паролем группы лиц, сочувствующих аэрам, непримиримых противников диктаторского режима Силициуса, и что в камеру тайком проник посланец этой группы, которому поручено помочь ему вырваться на свободу.
Почему он пришел к такому выводу? Только на основании того, что слова «Ви эна» были произнесены нараспев голосом, схожим с голосами соплеменников Ноэллы.
Но ведь коротенькую эту фразу можно истолковать и иначе. Возможно, она означает смертный приговор, вынесенный ему, Озерову, тайным судилищем ямуров. Если это так, то его ведет не венерянский карбонарий, а приспешник Силициуса, палач.
В памяти воскресли эпизоды из приключенческих романов Жаколио, Буссенара, Хаггарда, прочитанных в детстве. Вспомнились башни смерти, замурованные в нишах пленники, водоемы с крокодилами, мстительные и коварные раджи, отдающие непокорных на съедение бенгальским тиграм…
Неужели ему, Борису Федоровичу, суждено пережить на Венере нечто подобное?
Мускулы Бориса Федоровича напряглись, пальцы сжались в кулак.
Сейчас он размахнется и что есть силы ударит неизвестного по голове.
Борис Федорович осторожно освободил правую руку.
В этот момент ничего не подозревающий спутник его остановился и в третий раз произнес короткую певучую фразу: «Ви эна».
Но теперь он обращался не к Озерову, а к кому-то другому. Голос стал суровее, жестче, в нем появились повелительные нотки. Теперь слова «Ви эна» звучали не как приглашение следовать за ним, а как приказание.
«Я тебе сейчас покажу, — усмехнулся Борис Федорович. — Как подкошенный рухнешь. И станет тогда одним подлецом на Венере меньше».
Озеров отступил на полшага и занес правую руку для удара…
— Ви эна, — донеслось откуда-то слева, Узкий пучок голубых лучей, прорезав тьму, осветил голову неизвестного; другой пучок, упав с потолка, уперся в Бориса Федоровича и заставил его заслонить глаза ладонью.
— Унгра та ви, — сказал неизвестный и дважды стукнул по стене. Послышался скрипучий звук. Казалось, поблизости скользит по ржавому блоку стальной канат, поднимающий какой-то груз.
Оба световых пучка погасли. В темноте возникла голубая прорезь, она бесшумно раздалась вширь. Образовалось узкое прямоугольное отверстие. Неизвестный шагнул в него и, обернувшись, протянул руку Озерову. Тому пришлось последовать за своим проводником.
Комната, в которую привел Бориса Федоровича неизвестный, была такой же геометрической формы, как и одиночная камера, но в несколько раз превосходила ее размерами. От стены до стены было не меньше шести-семи метров. В стенах были ниши, с плоского потолка лился слабый голубоватый свет. Он то усиливался, то ослабевал. Казалось, помещение наполнено мерцающим газом.
Центр комнаты занимал пятиугольный стол. За ним сидели четыре венерянина. Кожа их была светлее, чем у карликов, но темнее, чем у аэров. Очевидно, это были метисы.
Венеряне с интересом смотрели на Бориса Федоровича. Его провожатый что-то быстро говорил им. Речь его состояла из коротких слов, не похожих на те, которые произносила в присутствии астронавтов Ноэлла. Отличался диалект метисов и от языка ямуров.
Закончив рассказ, пятый венерянин, точно клятву или чудодейственное заклинание, произнес:
— Ви эна.
— Ви эна! — хором ответили ему остальные.
Теперь Борис Федорович уже не сомневался, что эти два слова являются девизом какой-то тайной организации. Присутствующие произносили их то как пароль, то как торжественную клятву верности.
Поняв, что он находится среди друзей, Борис Федорович стал держать себя непринужденнее. Когда к столу придвинули еще два сидения, находившихся до этого в глубине ниши, он сел рядом с проводником и приложил руки сперва к животу, потом ко рту, давая этим понять венерянам, что проголодался.
Жесты эти были истолкованы правильно. На столе тотчас же появилось блюдо с какими-то белыми ломтиками, тарелка с желтоватыми лепешками и сосуд, наполненный до краев ароматной розовой жидкостью. Перед Борисом Федоровичем положили вилку с двумя зубцами, завернутую в тонкую прозрачную бумагу, и поставили стаканчик.
Самый старший метис, отличающийся от своих сородичей феноменальной худобой и небольшой бородкой рыжеватого цвета, разломил на две части лепешку и протянул одну половину Озерову, а другую поднес ко рту и стал есть. Очевидно, он хотел дать этим понять Борису Федоровичу, что лепешки съедобны.
Тоже самое рыжебородый проделал и с белым ломтиком, напоминавшим мясо. После этого он налил из сосуда розовую жидкость себе и гостю.
Примеру рыжебородого последовали остальные метисы, как бы давая этим понять Озерову, что отныне они все будут делить с ним пополам. Были разломлены пять лепешек и разрезаны пять кусков белого мяса.
Отощавший за время одиночного заключения Борис Федорович не пришел от этого в ужас. Он так проголодался, что в состоянии был съесть один всю снедь на этом столе.
Мясо оказалось сладковатым, лепешки вкусом своим напоминали оладьи из кукурузы, которые Озеров в детстве любил есть с медом. Прозрачная розовая жидкость, нечто вроде апельсинового сока, приятно холодила рот. Очевидно, она содержала какие-то пряности.
Борис Федорович ел, не торопясь, старательно разжевывая мясо и лепешки и запивая их небольшими глотками розового напитка. Гурманство не было ему чуждо.
Когда оба блюда и сосуд наполовину опустели, пожилой метис протянул Озерову продолговатую коробочку. В ней оказались космические таблетки.
Борис Федорович, не веря своим глазам, поднес их к носу и, понюхав, бросил одну в рот, как мятную лепешечку. Вкусом и запахом она не отличалась от тех таблеток из неприкосновенного запаса, которые Озеров берег, как зеницу ока.
«Еще тридцать суток жизни, — думал Борис Федорович, потряхивая содержимое коробочки. — За это время виэновцы успеют переправить меня на остров».
Потом, спохватившись, он перегнулся через стол и, схватив рыжебородого за руку, с чувством стиснул его ладонь. Метисы, улыбаясь смотрели на Озерова и одобрительно кивали. Радость его произвела на них впечатление, хоть рукопожатия, видимо, не были приняты у них. Они оживленно между собой заговорили, снова и снова произнося «Ви эна», теперь с гордостью и восхищением.
И казалось, что эти певучие слова связывают метисов и Озерова незримыми узами братства.
Когда разговоры умолкли, рыжебородый хлопнул себя рукой по затылку.
«Он что- то вспомнил, -подумал Борис Федорович, следя за тем, как метис вытаскивает из карманчика на широком поясе что-то белое. — Ему поручили передать мне не только таблетки».
И действительно, мгновение спустя в руках Озерова оказалась четвертушка листа непромокаемой бумаги. Она была густо исписана мелким, убористым почерком Олега.
Вот что содержало послание, врученное Борису Федоровичу рыжебородым метисом:
«Венера, Аоон, 5 августа 19… г.
Здравствуйте, Борис Федорович!
Пользуясь оказией, посылаем вам таблетки. Мы в Аооне — столице Аэрии. Правительство аэров направило ямурам ноту протеста и настаивает на вашем освобождении. Если этот демарш не приведет к желаемым результатам, друзья Ноэллы обещают гари помощи тайной организации «Ви эна» установить с вами связь. Виэновцы — противники диктатора Ямурии, их цельсвергнуть режим Силициуса.
Они переправят вас в Aоон.
Политическая обстановка на Венере напряженная, атмосфера накалилась. Далеко не все венеряне понимают, что худой мир лучше доброй ссоры.
Ямуры бряцают оружием, аэры готовятся дать им отпор.
Судя по всему, Силициус, разжигая в народе фанатизм, надеется отвлечь внимание ямуров от их подлинных врагов. Убеждены, что это ему не удастся. Карты шовинизма и фанатизма будут биты. Ямуры поймут, что военная авантюра не принесет им ничего, кроме новых страданий.
Сторонники мира победили на Земле, победят они и на Венере.
До свидания, Борис Федорович. Хочется поскорее увидеть вас и пожать вашу руку.
Ваши О. Г. и С. С.»
* * *
Последующие дни, проведенные на берегу моря в лесистой местности, в доме Юр Ана, родственника рыжебородого метиса Ингра, хорошо запомнились Борису Федоровичу.
Сперва оба они объяснялись с Озеровым при помощи жестов, потом стали говорить на смешанном наречии, в состав которого входили слова из языка аэров и ямуров.
Ингр сообщил Борису Федоровичу, что последний будет скрываться в доме Юр Ана до тех пор, пока не начнется сезон южных ветров, когда на парусной лодке можно будет попытаться доплыть до острова Тета, расположенного на полпути между южным и северным материками Венеры.
Кроме Озерова и Ингра в доме Юр Ана скрывалось еще несколько человек — метисов и ямуров, входивших в состав тайной организации «Ви зна».
Они часто покидали убежище для того, чтобы выполнить то или иное поручение Ингра, уходя то поздно вечером, то рано утром.
В свободное время виэновцы занимались охотой и рыболовством.
Борис Федорович несколько раз ходил вместе с ними в лес и горные долины, заросшие колючим кустарником. Здесь в оврагах и на берегах ручьев встречались бурые копытные четвероногие с маленькой плоской головкой на длинной изогнутой шее. Виэновцы называли их яртанами. Мясо яртанов употребляли в вареном, жареном и сушеном виде.
Чтобы Озеров не бросался в глаза коренным ямурам, изредка заходившим в лес, Бориса Федоровича переодели и загримировали. Издали его легко можно было принять за рослого ямура.
Большую часть дня Борис Федорович проводил на скалистом морском берегу.
Усевшись на каменной глыбе, он с грустью смотрел на север, откуда нескончаемой вереницей бежали зеленоватые пенистые волны.
Казалось, что Борис Федорович силится увидеть вершины лилового хребта острова Тета и ту оранжевую пущу, вблизи которой опустился «Сириус».
А мысли геолога улетали еще дальше. В ту неведомую северную страну, родину Ноэллы, где находились Олег и Сергей.
В доме Юр Ана ему, естественно, было не так тягостно, как в одиночной камере, но тоска по товарищам не покидала его и здесь. Скорее бы к ним.
Когда бездействие становилось невыносимым, Борис Федорович начинал бродить по ступеням грабенов — узких и длинных впадин, тысячи лет назад образовавшихся при разломе исполинского каменного свода, возвышавшегося некогда в этой части Ямурии.
Острые края изломов сгладило время, выветрились кристаллические изверженные породы, ливневые воды принесли плодородный грунт в ложбины, в этот грунт попали семена трав, кустарников, деревьев, и густой растительный покров образовался там, где сотни лет назад извивались огненно-жидкие лавовые реки.
Удаляясь от побережья, Борис Федорович поднимался по каменистым осыпям, осматривал расщелины, пещеры. Он всюду натыкался на следы полезных ископаемых. Неустойчивые участки планет, бывшие или являющиеся ареной борьбы воды и огня, богаты рудами. В околожильных изменениях земных гранитов Борис Федорович неоднократно натыкался на желтовато-зеленый берилл и тугоплавкий вольфрамит, в местах соприкосновения магматических внедрений с известняками — находил медный колчедан.
В ущельях северного побережья Ямурии зоркий глаз геолога тоже замечал ценные минералы, драгоценные камни, крупицы золота и платины.
Поддаваясь давней своей страсти, он вертел в руках угловатые и гладкие камешки, вглядывался в свежие изломы, переливающиеся всеми цветами радуги, растирал в порошок комочки глины и беловатой, напоминавшей мел, породы.
Осыпи и сбросы, рудные жилы, широкие трещины и потоки застывшей лавы без утайки рассказывали ему о грандиозных катаклизмах, происходивших в этом уголке Венеры миллионы лет назад.
Но как бы далеко он ни заходил в горы, путь его неизменно заканчивался на берегу моря. Каждый вечер его можно было увидеть на краю каменистого обрыва, напряженно всматривающимся в горизонт.
Сидя на базальтовой глыбе, Борис Федорович думал о товарищах по космическому путешествию и далекой Земле, на которой ждали его возвращения жена и одиннадцатилетняя Юленька.
Вспоминая о дочери, Озеров машинально касался пальцами того места на затылке, где на протяжении многих дней торчали миниатюрные рожки металлической пластинки, причинившей ему столько неприятных ощущений.
Она не была вставлена в череп, как опасался он одно время, а только прочно приклеена к тщательно выбритому участку затылочной кости. Врачу-виэновцу удалось безболезненно удалить ее. Выбритое место заросло волосами. И теперь только по ночам, когда мучили кошмары, Борису Федоровичу чудилось, что он все еще «видит» затылком.
С наступлением сумерек Озеров имеете с виэновцами смотрел телепередачи из Абагды — столицы Ямурии.
На экране возникали морские гавани и корабли, стоящие у причалов, рыночные площади и увеселительные заведения, заполненные нарядно одетыми ямурами, дворцы и храмы, ристалища, религиозные шествия.
Виэновцы, не покидая своего тайного убежища, могли следить за тем, что происходило за десятки, а иногда и сотни километров от них.
Однажды Борис Федорович стал свидетелем пышного празднества, происходившего в крытом помещении.
Выпуклую белую крышу его, состоящую из трех полуцилиндрических поверхностей, поддерживали витые колонны. Помещение освещали шарообразные светильники, свешивающиеся с потолка. Арену окаймляли овальные зеркала и треножники с курениями. Над круглыми чашами их извивались струйки розовых и лиловых дымов.
Откуда- то неслись звуки рожков, трещоток, бубенчиков, струнных и ударных инструментов.
Ряды изогнутых скамеек и задрапированные ложи были заполнены нарядно одетыми ямурами.
Внезапно все светильники погасли, а музыка умолкла.
В помещении воцарилась напряженная тишина.
Ее нарушили три глухие протяжные удара гонга.
Занавес перед сценой раздвинулся. Стала видимой синеватая горловина туннеля, наполненного мерцающей мглой. Из мглы вышел карлик в пурпуровой одежде с золотой цепью на груди. На голове его сверкала корона.
Подойдя к перилам балкона, он поднял руки и дважды взмахнул ими.
Грянул торжественный марш. Под его звуки на арену вышли воины и стали цепью вдоль барьера.
Марш сменился томной мелодией. Из боковых дверей выбежали танцоры-девушки в оранжевых одеяниях и смуглые полуобнаженные юноши.
Последними на сцене появились подростки в полосатых костюмах. В руках у них были блестящие диски.
Карлик хлопнул в ладоши.
Музыканты заиграли еще медленнее.
Из круглого люка в куполе цирка опустилась корзина с цветами. Среди цветов стояла краснокожая девушка. Единственным одеянием ее была набедренная повязка, отороченная бубенцами.
Позванивая ими танцовщица послала воздушный поцелуй коронованному карлику, поклонилась зрителям и, извиваясь по-змеиному, покачивая обнаженными бедрами, выворачивая руки, закружилась в стремительном танце…
Пока де Эспиносу переносили в каюту и осторожно снимали искореженную кирасу, у него то и дело темнело в глазах. При виде его распухшего, синюшно-багрового от кровоподтека правого плеча, Рамиро нахмурился и сжал губы. Де Эспиноса, наблюдавший за ним, прямо спросил врача, как тот находит его состояние, и получил такой же прямой ответ:
– Дело очень серьезно. Я опасаюсь, что кости плечараздроблены, – Рамиро достаточно хорошо знал своего пациента, чтобы о чем-то умалчивать.
Дон Мигель прикрыл глаза и кивнул, принимая вердикт врача, который был если не равносилен смертному приговору, то весьма близок к нему. Однако Рамиро не собирался так просто оставлять его в покое. Бормоча себе что-то под нос, он принялся тщательно ощупывать его плечо, и дон Мигель от дикой боли на несколько мгновений утратил способность воспринимать окружающее. Когда он очнулся, то Рамиро, просветлев лицом, сообщил ему, что все не так плохо. Он высказал предположение, что снабженная наплечниками кираса приняла на себя вес упавшей стеньги. Несмотря на то, что погнувшаяся сталь причинила сеньору адмиралу дополнительные страдания, доспех предохранил сустав от раздробления.
Де Эспиноса усмехнулся одними губами: ему вновь повезло, хотя он считал, что уж на этот раз он точно не выкрутится. Правда, врач поспешил добавить, что плечевая кость сломана и его беспокоит, удастся ли восстановить подвижность руки и пальцев. Но де Эспиноса не хотел думать так далеко вперед: помимо плеча, его весьма донимала ключица, а трещины в ребрах превращали каждый вздох в пытку.
Впрочем, Рамиро очень скоро пришел к окончательным выводам относительно здоровья адмирала де Эспиносы и заявил, что правой рукой тот владеть не сможет. Дон Мигель на самом деле очень плохо чувствовал пальцы, кроме того, ему еще не приходилось испытывать такой разбитости – все его старые раны, будто сговорившись, одновременно напомнили о себе, и его поневоле посещала мысль о собственной ущербности, добавляя терзания духа к телесным страданиям. Измученный ни на миг не отпускавшей болью, он слушал скрип переборок своего галеона, тоже изнемогающего от ран, и как никогда был един с душой, жившей в «Санто-Доминго». Отец Амброзио не одобрил бы измышления своего духовного сына о наличии у корабля души, но адмирал верил в это столь же твердо, как в Святую Троицу. Галеон глубоко зарывался носом в волны, матросы, сменяя друг друга, безостановочно работали на помпах. На второй день к вечеру на горизонте появились туманные очертания Эспаньолы, а ранним утром третьего дня марсовый закричал, что прямо по курсу у них Санто-Доминго.
***
«Мне давно пора бы свыкнуться с ожиданием, – иронично заметила себе Беатрис, – а не бегать без конца на террасу».
Пора бы, но она так и не смогла это сделать. Особенно, когда муж отсутствовал так долго, как в этот раз. Разумеется, Мигель не называл ей каких-либо сроков своего возвращения, и она понимала, что любой выход в море полон неожиданностей, но это не мешало ей, улучив минутку, подниматься на террасу и напряженно всматриваться в морской простор.
После свирепого, редкого для декабря шторма погода наконец-то наладилась. Беатрис поставила на широкую балюстраду обтянутый кожей продолговатый футляр. В море кое-где виднелись лишь белые запятые парусов рыбацких суденышек, тем не менее она раскрыла футляр и бережно достала подзорную трубу из черного дерева с окуляром из слоновой кости и лучшими неаполитанскими линзами.
Муж сделал этот ценный подарок еще в первый год их брака. Беатрис хорошо запомнила мартовский день, когда он повез ее в гавань, и она впервые ступила на палубу его флагмана. Рука дона Мигеля ласкающим движением касалась полированного дерева, когда он показывал ей корабль, а его глаза светились гордостью и восхищением.
«Неужели ревность? – подумала тогда Беатрис. — Какая глупость, разве можно ревновать к кораблю… к морю!»
Однако нечто подобное она и ощущала, прекрасно понимая при этом всю бессмысленность такого чувства.
«Санто-Доминго» и вправду был очень красив. Всего годом ранее он сошел со стапелей Кадиса и отличался от остальных галеонов эскадры более плавными обводами, так что она быстро научилась узнавать его.
На горизонте показался парус, но с такого расстояния было затруднительно определить, что это за корабль и куда он движется, к тому же он был один, а насколько знала Беатрис, флагман адмирала де Эспиносы выходил в море, сопровождаемый еще по крайней мере одним или двумя галеонами. И как всегда, при мысли о человеке, ставшем ее мужем, у нее в груди сладко замерло. Она мечтательно прикрыла глаза, облокотившись на нагретый солнцем мрамор перил.
Сколько раз она думала о том февральском вечере, когда сама пришла к мужу. А если бы она так и не набралась смелости? Закованный в панцирь своих упрямых принципов и намереваясь следовать данному Беатрис обещанию, он, скорее всего, лишь отдалялся бы от нее, и она бы так и не догадалась об его терзаниях, спрятанных под маской иронии.
Эти годы были для Беатрис наполненными открытиями и необычайно насыщенными, она обнаруживала в доне Мигеле и то, что он позволял ей увидеть в себе, и то, что прорывалось ненароком – и в том числе, ей предстояло многое узнать о самой себе. После рождения Изабеллы муж стал как будто мягче, и хотя он никогда не говорил ей о своей любви, но Беатрис ощущала ее в его взглядах, в ненавязчивых знаках внимания, и во всегда неожиданных для нее подарках. И все же, несмотря на пылкую страсть, дон Мигель иногда — чаще, чем того бы ей хотелось – был отстраненным, даже неприступным, и она не понимала, почему, а он не спешил приоткрывать завесу своей души, во многом до сих пор оставаясь загадкой для нее…
Одинокий корабль тем временем приближался, и стало ясно, что он держит путь в порт. Беатрис поднесла подзорную трубу к глазам, и ее сердце заколотилось, как безумное.
«Нет, это не «Санто-Доминго»! Еще очень далеко, я обозналась!»
Трясущимися руками она положила трубу на перила и рванула тесный кружевной ворот платья. Нитка жемчуга на ее шее лопнула, перламутровые горошины раскатились по плиткам террасы — и подобно им, мысли Беатрис утратили связность.
«Это не он! Это не может быть он!»
Ее сознание не желало вмещать в себя правду, не желало признавать в едва державшемся на воде галеоне с прорванными парусами, разбитым фальшбортом и жалким огрызком вместо бизань-мачты красавца «Санто-Доминго».
Беатрис снова взяла подзорную трубу. Сомнений у нее не осталось, это действительно был флагман адмирала де Эспиносы. Сердце глухо заныло.
«Спокойно. Спокойно! Кто сказал, что с ним случилась беда?! Надо взять себя в руки. Надо подождать… Корабль уже входит в гавань».
Она спустилась во двор.
– Мама! – дочка, игравшая с Лусией, подбежала к ней и ткнулась темнокудрой головкой в опущенную руку.
Беатрис рассеянно провела по мягким волосам дочери. Лусия смотрела вопросительно и с беспокойством. Кажется, служанка задала вопрос, и она ответила:
– Да, Лусия.
– Донья Беатрис, что с вами? – повторила свой вопрос Лусия.
– Со мной? Ничего… – Беатрис не сводила глаз с ворот.
– Мама? – девочка требовательно дернула ее за подол платья, и она присела рядом с Изабеллой, обнимая ее и шепча:
– Все хорошо, надо только подождать…
– Донья Беатрис?
– Лусия, возьми что-нибудь на кухне и уведи Изабеллу в сад, – Беатрис улыбнулась и поцеловала дочь в лоб: – Сердечко мое, иди с Лусией. Мама скоро придет.
– Пойдем, птичка, тебе же нравится смотреть на цветы, мы подождем там, когда мама придет за нами, – недоумевающая служанка не стала дальше расспрашивать Беатрис.
У малышки были веские причины не доверять матери, ведущей себя столь необычно, и она заупрямилась, однако Лусии удалось увести девочку, посулив той сладости.
Беатрис расхаживала по двору, стиснув руки и не находя себе места от тревоги. Она уже собиралась послать кого-то из слуг в порт, когда послышалось бряцание железа и тяжелая поступь. Беатрис обернулась, и вскрик замер у нее на губах. Ворота медленно открывались, и в проеме она увидела солдат с крытыми носилками в виде ложа, укрепленного на длинных шестах. За ними на черном ослике трусил сеньор Рамиро. Время повернулось вспять,она очутилась в Ла-Романе, а ее отец вновь принимал знатного сеньора, находящегося при смерти…
Солдаты осторожно опустили носилки. Не помня себя, Беатрис бросилась к ним и отдернула занавески. Она прижала руку к губам, увидев мужа, полулежащего на ложе и со всех сторон обложенного подушками. Плотная повязка, подобно корсету, стягивала его ребра, правая рука была взята в лубки, а пальцы безжизненно скрючены.
Дон Мигель повернул голову, и усталый взгляд его запавших глаз упал на жену.
– Здравствуй, Беатрис, – он криво улыбнулся белыми, подергивающимися губами, – я собираюсь опять доставить тебе массу хлопот.
Беатрис упала на колени возле носилок и коснулась губами уголка его рта.
– Ты жив… ты здесь, – прошептала она, не обращая внимания на глазеющих на них солдат. – Все остальное неважно…
***
На следующий день дону Мигелю нанес визит высокий гость, дон Барталомео де Ованда. Цель визита была самая что ни на есть благородная: справиться о здоровье сеньора адмирала. Дон Барталомео говорил округлыми фразами — такими же округлыми, как его бледное холеное лицо, и рассматривал свои перстни. Он восхвалял беспримерную доблесть адмирала де Эспиносы, особенно проявившуюся в бою с французскими пиратами. Под конец разговора де Ованда словно невзначай поинтересовался планами «славнейшего флотоводца и своего дорогого друга». Дон Мигель, прищурившись, взглянул на наместника и осторожно ответил:
– С Божьей помощью, я надеюсь скоро восстановить свои силы.
– Ваши раны так тяжелы, – вкрадчиво заметил дон Барталомео и посмотрел на покоившуюся на груди адмирала руку. – Вы уже не раз проливали кровь во славу Испании. И как я понимаю, ваша правая рука вряд ли войдет в прежнюю силу – если только не случится чудо… – он удрученно вздохнул. – Боюсь, его королевское величество не согласится принять такую жертву.
Дон Мигель не ожидал такого поворота и едва справился с яростью.
– Чудеса случаются, дон Барталомео, — медленно проговорил он.
Наместник тонко улыбнулся:
– Разумеется, дон Мигель. Однако святые отцы учат нас как уповать на милость Господа, так и смиренно принимать Его волю.
Де Ованда ушел, оставив дона Мигеля в тяжелых раздумьях. Невзирая на боль, он попытался пошевелить пальцами и скрипнул зубами: указательный и средний пальцы лишь чуть дрогнули, чуда не произошло.
Вечером он получил и другое неприятное известие от одного из своих офицеров: дон Паскуаль Ортега, капитан «Сакраменто», благополучно достигшего Санто-Доминго на день раньше их, исполняет теперь обязанности адмирала. С одной стороны — болезнь де Эспиносы не должна была препятствовать действиям эскадры, но с другой… Вкупе с визитом де Ованды картина вырисовывалась неутешительная. Дон Мигель был достаточно искушен, чтобы понять намек: в его службе больше не нуждались. Внезапный, и от того еще более сокрушительный удар!
В бессильной ярости он проклинал французов — и еще больше англичан. Затем дону Мигелю в голову пришла мысль, что его смещение было вопросом времени. И «Сакраменто» не случайно прибыл из Испании, чтобы войти в состав эскадры — ну так вот он и вошел. С сеньором Ортегой в качестве адмирала. А ранение дало наместнику возможность немного пощадить самолюбие адмирала де Эспиносы.
Его непредсказуемое величество король Карлос изменил свое милостивое отношение к роду де Эспиноса — по своей ли прихоти или кто-то позаботился о том, чтобы напомнить ему обо всех вольностях, которые позволял себе сеньор адмирал в прежние годы. Кто-то? Не приходится ли Паскуаль Ортега дальним родичем дону Алонсо де Ларе?
Де Эспиноса закусил губу: получается, что он, успокоенный видимым бездействием де Лары, оказался слишком самонадеян и недальновиден и не уделял достаточного внимания извечному врагу. И от осознания, что это его — только его! — просчет, поражение было еще горше.
Прежде де Эспиноса не задумывался об отставке и о том, что он будет делать после — как можно загадывать так далеко, тем более, человеку, связавшему свою судьбу с морем? Он не представлял себе иной жизни — без зыбкой палубы под ногами и жгуче-соленых брызг, без запаха смолы, смешанного с едким запахом пороха. Без ощущения грозной мощи корабля, подвластной ему… С ранней юности он ходил на военном корабле — сначала под началом кузена, затем — став одним из самых молодых капитанов испанского флота. На его долю хватило сражений, и каждый бой мог стать последним. Однако судьба распорядилась иначе, хотя он никогда не просил небеса о покое. И сейчас перед ним со всей неумолимостью встал вопрос — что дальше? Построить новый корабль и возить табак и кожи? Он, Мигель де Эспиноса, уподобится купцу?! Все его существо восставало против этого… Тогда что же?
Предаваясь безрадостным размышлениям, он задремал и проснулся, когда за окнами было уже темно. Беатрис сидела возле его постели, откинувшись на спину кресла. Глаза ее были закрыты, и свеча, горевшая на столике, мягко освещала утомленное лицо молодой женщины. Почувствовав, что муж пошевелился, Беатрис сразу встрепенулась и с тревогой взглянула на него. Дон Мигель подумал, что жена уже вторую ночь проводит рядом с ним, а днем занята бесконечными хлопотами. Когда же она спит? Однако дурное настроение адмирала не оставило места остальным чувствам и прорвалось в его сухом тоне:
– Идите спать, донья Беатрис.
В ее глазах появились недоумение.
«Почему я так суров с ней?»
Сожалея о своей несдержанности, Дон Мигель добавил, смягчая голос:
– Нет никакой опасности, разве вы не слышали, что сказал доктор Рамиро?
– А если вам что-то понадобится? – возразила она.
– Позовите кого-то из слуг, того же Хосе. Парень совсем разленился.
Беатрис упрямо сжала губы, и де Эспиносе вспомнились далекая Ла Романа и своенравная сеньорита Сантана, противостоявшая его насмешливым выпадам.
– Тебе надо поспать, сердце мое, – ласково сказал он, совладав наконец с вопившем в нем демоном уязвленной гордости.
Но вместо того, чтобы согласиться с мужем, Беатрис встала из кресла и присела на край постели. Она коснулась холодных пальцев его правой руки, осторожно поглаживая их, затем переместилась выше, растирая кисть и свободную от лубков часть предплечья.
– Зачем это, Беатрис? – скептически спросил дон Мигель. – Тут уже ничего не сможет помочь.
– Отец Кристиан недавно отыскал манускрипт, привезенный, видимо, еще первыми монахами, – ответила она, не прекращая массировать его. – К сожалению, не все удалось разобрать, но там сказано о пользе таких растираний для восстановления кровотока, а в дальнейшем их надо сочетать с упражнениями. Или… хотя бы пытаться двигать рукой… – тихо закончила она.
Де Эспиноса решил не спорить, пусть и был убежден в бесполезности каких-либо растираний — к чему лишать жену призрачной надежды. Беатрис принялась поглаживать его шею и надплечье. К его удивлению, ему было отчасти приятно то, что она делала, а онемевшие мышцы начало покалывать словно горячими иголочками.
В первую ночь в Тауэре Тони приснилась Кира. До инъекции и рассказа доктора W. он видел ее во сне только однажды – просыпаться после этого сна было мучительно. Впрочем, ему снилось много снов, после которых трудно возвращаться к реальности. Он стал бояться счастливых снов. Иногда Кира являлась ему на грани сна и яви, и он приходил в себя резко, с бьющимся сердцем, и долго потом не мог уснуть, отгородиться, отбросить мысли о ней, причинявшие только боль и ничего кроме боли. Скрипел зубами, морщился, сжимал кулаки… Надежда на жизнь все перевернула: теперь он мечтал о Кире по ночам – он вообще стал слишком много мечтать, особенно засыпая, и, сколько ни убеждал себя в том, что мечтать в его положении просто опасно, так и не находил силы от этого отказаться.
Одиночная камера была довольно просторной, но неуютной. Маленькое окошко в глубокой нише не давало света, но, в отличие от окон Уандсворта, туда можно было заглянуть. Через него не смог бы пролезть и ребенок, и решетку изображал единственный металлический штырь. Меблировка отличалась от камер Уандсворта в основном прочностью: кондовый стол в полтора квадратных фута, массивная табуретка, тяжелая угловая полка и койка, устроенная по принципу банного полка, – днем ее положено было откидывать на стену. Две газовые лампы – под потолком и над столом. Вполне цивилизованное отхожее место – дырка в полу, плотно прикрытая кондовой же деревянной крышкой. Старинная печь с замурованной топкой, холодная, как вода в Темзе. Несмотря на отсутствие труб парового отопления, в камере не было холодно, – впрочем, у Тони были свои представления о холоде, разительно отличавшиеся от английских. Трубы, должно быть, проходили внутри стены, и это повеселило: здесь, видимо, опасались, что смертник, чего доброго, повесится, не дожидаясь приведения приговора в исполнение.
Неуютной камеру делали грубо (и очень давно) оштукатуренные стены цвета гороховой похлебки, такого же цвета пол и потолок.
Собственно, Тауэр давно не был тюрьмой – более музеем, символом, монетным двором, местом помпезных церемоний. Ряженые бифитеры только изображали из себя дворцовых стражей, а небольшой тюремный блок, гордо именуемый казематами, охраняли обычные тюремщики, разве что развращенные бездельем и немногочисленностью арестантов – не более десятка человек. Почему они содержались именно в Тауэре, осталось для Тони загадкой.
Здесь можно было пользоваться библиотекой. На один час в день выводили на прогулку, но заговаривать с другими заключенными запрещалось, что делало ее такой же унылой, как и тюремный двор. Свет выключали ровно в десять вечера и зажигали в шесть утра. Кормили лучше, чем в Уандсворте, – по крайней мере, не подавали тухлятины. Раскормленные во́роны Тауэра, столь знаменитые на весь мир, оказались похожими на кур – подрезанные крылья свели их существование к прозе унылого Вороньего домика. Жалко их было, они ничем не заслужили пожизненное заключение.
В общем, место было не страшное, а скучное, и только возможность читать немного эту скуку разгоняла. Тони выбирал книги с осторожностью – чтобы не выдать никому надежду на жизнь – и читал в основном беллетристику с нарочито легким содержанием. Старался представить, какие книги выбрал бы, не будь у него этой надежды.
Каждая прочитанная строчка оборачивалась мечтами о будущем. Как нарочно. Он выдумывал, выдумывал, выдумывал свою будущую жизнь, каждый раз разную, но обязательно счастливую и интересную, понимая, что это невозможно и несбыточно, что нужно быть готовым ко всему, предполагать самое худшее. Выдумки эйфорически кружили ему голову, а скепсис бросал в черную яму страха и жалости к себе – в этой черной яме не было места совести, а только лишь одному животному желанию выжить, и выжить любой ценой.
Иногда борьба с собой и со своими мечтами доводила его до исступления, и Тони начал понимать, почему люди сходят с ума на необитаемых островах и в одиночных камерах.
***
Полковник проверил все: ни одно из прошений о помиловании Аллена не было удовлетворено, никто, кроме МИ5, не интересовался его личностью и не пытался перехватить инициативу у Секьюрити Сервис. Можно было предположить возможность побега по пути в Тауэр (и полковник перестраховался, в последнюю минуту вызвав полицейскую авиетку), но побег из Тауэра – это невероятно.
Удачно подстроенная встреча с коммунистом-докером, отцом девицы О’Нейл, ничего не дала – Аллен вел себя, как положено приговоренному. И директор Бейнс уже считал, что на Аллена не стоит тратить время, даже отчитывал полковника за то, что тот продолжает заниматься делом Аллена (однако приказа прекратить не отдал – из жалости к проигравшему Рейсу, должно быть).
Да, именно желание реванша заставляло полковника снова и снова прослушивать записи с допросами Аллена и внимательно перечитывать варианты переводов его пространных речей под воздействием эликсира.
За этим занятием его и застал заглянувший в кабинет Колин – у полковника вылетело из головы полученное накануне телеграфное сообщение о приезде сына в Лондон на несколько дней по служебным делам.
Они давно не виделись, Колина больше двух лет назад перевели в Дувр, где МИ5 требовались не только умные, но молодые и энергичные парни, а потому в Лондоне сын бывал наездами, нечастыми вовсе.
Полковник выключил запись более по привычке, чем опасаясь утечки информации, но, после обмена приветствиями, Колин все же спросил, кивнув на фонограф:
– Что-то секретное?
– Уже нет. Русский шпион, осужденный. Третий месяц предлагаю ему жизнь, а он, представь себе, с завидным упорством от нее отказывается.
– Это не тот ли парень, которого расстреляют по личной просьбе бывшего короля? – усмехнулся сын.
– Да, именно он, – кивнул полковник. – Эти сплетни дошли и до Дувра?
– Я слышал, невеста короля была любовницей русского, и Его Величество изящно и по-королевски разделался с соперником.
Полковник кашлянул и позволил себе улыбнуться.
– Нет, все было значительно хуже: русский резидент обслуживал аналитическую машину МИ6.
О срыве операции «Резон» он говорить не стал, однако, слово за слово, высказал сыну свои подозрения: человек не может не дорожить жизнью, поведение Аллена выглядит по меньшей мере странно.
Они перекусили в уютной кофейне на набережной и вернулись в Темз-хаус; Колин ожидал встречи с агентом, который должен был явиться еще два часа назад, но задерживался на неопределенный срок. Собственно, Колин изъявил желание послушать записи с допросами Аллена только для того, чтобы убить время…
Результат оказался неожиданным.
– Отец, не мне тебя учить, но… Ты разве не замечаешь отличия между допросами до применения эликсира и после?
– И в чем же, по-твоему, это существенное различие состоит?
– Он потерял уверенность в себе, ощущение неуязвимости. До применения эликсира ему было нечего терять и он вел себя соответственно. А после он стал тебя бояться.
– Я этого не заметил.
– Он напряженно думает над каждым своим словом – раньше этого не было. Он то не знает меры дерзости, то, наоборот, предельно корректен. Никак не может выбрать верный тон, его бросает в крайности. Он не уверен в себе, он боится. Он боится выдать что-то, что очень хочет скрыть. Разумеется, речь не о тех сведениях, которые ты надеешься от него получить.
Колин всегда с успехом опирался на непревзойденное чутье человеческих эмоций, и полковник искренне гордился проницательностью и умом своего сына.
Они вместе перечитали переводы стенограммы допроса под эликсиром и прослушали ее запись. Колин не говорил по-русски, но безошибочно вычленил фразу, сказанную Алленом с особенным сарказмом и самодовольством. Это была цитата, как и все остальное переведенная трижды, – и все три перевода отличались друг от друга. Первый был стихотворным – полковник уже уточнил, что именно в этом стихотворном переводе песню «Орленок» поют в пабе на Белл-лейн: «Спешат на подмогу друзья-комсомольцы, и я ни за что не умру». Разумеется, полковнику перевели всю песню, и он не мог не заметить аналогии между нею и положением Аллена. Однако и процитированная им сказка была того же рода…
Второй перевод цитаты был прозаическим: «Комсомольцы-орлята торопятся помочь мне, и моя жизнь возвратится». Третий мало отличался от второго: «Комсомольцы, прозванные орлятами, спешат мне на помощь, и моя жизнь вернется ко мне».
Колин еле заметно усмехнулся и посмотрел на полковника – говорить ничего не требовалось. Возвращение жизни. Ревитализация.
Директор Бейнс высказался о подозрениях полковника резко и недвусмысленно:
– Рейс, вы параноик.
И сказал он это не с иронией, а с исключительным раздражением. А потом добавил:
– Инъекция делается не раньше, чем за трое суток до предполагаемой смерти. А потому то, что вы напридумывали, полная чушь.
Если бы анализ, выявляющий сделанную инъекцию, не стоил так дорого, Бейнс, возможно, не возражал бы против его проведения.
– Подумайте о жизни десятка кроликов, которых умертвят, чтобы опровергнуть ваши подозрения, – проворчал он уже с некоторой иронией и без сердца. – И пока у меня нет фактов – фактов, а не домыслов! – никаких проверок мы проводить не будем.
Сыворотка для означенной инъекции стоила больших денег лишь для желающих продлить себе жизнь и имеющих на это средства, но тайну сыворотки оберегали ревностно – в Институте ревитализации работали люди проверенные и весьма ответственные, за двадцать лет никто со стороны секрета не разгадал. А когда полковник попытался получить списки людей, имеющих доступ к сыворотке и способных сделать инъекцию, то получил отказ в грубой форме и обвинение в превышении полномочий. Ему не ответили даже на элементарный вопрос: необходимо ли медицинское образование для того, чтобы сделать инъекцию, или, имея сыворотку на руках, ее может ввести любой, кто умеет обращаться со шприцем?
Ученые «Анимал Фарм» тесно сотрудничали с Институтом ревитализации, вели параллельные исследования и имели доступ к сыворотке. Однако ни профессор Челленджер, ни его ассистент не касались этого направления.
Существовала, конечно, ничтожная вероятность, что инъекцию Аллену сделал кто-то из заключенных или даже кто-то из тюремных врачей, но полковник понимал, что поиски надо вести в другом направлении.
Все Ветераны Уинстона прошли процедуру ревитализации.
В начале войны ходили слухи, что один из врачей, стоявших у истоков этого величайшего открытия, прежде всего испытал сыворотку на себе, – как все сентиментальные истории, она запоминалась и из слухов превратилась в легенду, обросла невероятными подробностями, разными в разных пересказах, и растворилась в сонме прочих лондонских городских легенд. Наверняка доля правды в этой легенде присутствовала.
Полковник отправился к экспериментаторам «Анимал Фарм» настроенным решительно и взял с собой двоих агентов, проверявших документы у профессора Челленджера, его ассистента и помощника-моро. Оба агента утверждали, что ассистент профессора имел альтернативный способ жизнедеятельности, – это не сильно их удивило, так как перспективный молодой ученый мог заслужить ревитализацию за государственный счет.
Не стоило действовать напролом, и вначале полковник обратился к миссис Литтл, знакомой ему лично, с просьбой описать внешность ассистента профессора и моро по кличке Тоби. К досаде полковника, ассистент действительно являлся некрогражданином, а описание моро-пинчера ничего не давало, ибо все они, с точки зрения миссис Литтл, были на одно лицо.
Оба агента в один голос заявили, что ассистент профессора, побывавший в Уандсворте, чем-то похож на того, кого им предъявили на Ферме, но, очевидно, в Уандсворт приезжал другой человек – с отсутствием мимики. И когда полковник, торжествуя, спросил профессора Челленджера, как тот объяснит сей любопытный факт, профессор лишь фыркнул и ответил, что люди полковника ошиблись. Ассистент его бойко отвечал на вопросы, но полковник все же препроводил его во внутреннюю тюрьму Темз-хаус и продолжил допрос на следующий день.
Люди с альтернативным способом жизнедеятельности не имеют страхов обычных людей, на них нелегко надавить, но допрос ассистента убедительно доказал: он никогда не бывал в Уандсворте. Он не признался в этом, продолжая твердить, будто сопровождал профессора Челленджера и помогал ему готовить Аллена к допросу, но не смог сказать с точностью, какая рука была сломана у Аллена, правая или левая. Не знал ассистент и множества других деталей, которые очевидец не мог не запомнить. В допросах без применения эликсиров полковник был мастером.
Возможно, суд счел бы аргументы полковника недостаточным доказательством вины молодого ассистента, но директору Бейнсу их вполне хватило. Однако лицо его было кислым, а голос выражал сарказм:
– Вот все-то вам неймется, Рейс… Кроликов, я так понял, вам не жалко. Но Аллен-то не кролик, а вы у него последний шанс отнимаете.
– Аллен осужден, – заметил полковник.
– Осужден, осужден… По личной просьбе шлюхи бывшего короля. Ветераны так мастерски утерли ей нос, и теперь утерли бы – если бы не ваша настырность.
– Я лишь делаю свою работу, – холодно сказал полковник. – И делаю ее честно.
– А я думал, вы с Алленом в салки играете! – пошутил Бейнс и захихикал – он имел привычку смеяться своим шуткам. – Мне никогда не нравился Аллен, более того – он меня всегда раздражал. Но он вас сделал, Рейс, потому вы никак не успокоитесь. Я, конечно, подпишу вашу бумагу, чтобы вам не пришлось действовать через мою голову, но сделаю это безо всякого энтузиазма.
– Это сломает Аллена. Он даст согласие на сотрудничество, я уверен.
– А я нет, – едко улыбнулся Бейнс.
***
За две недели до исполнения приговора Тони тщательно осмотрел тюремный врач: прослушал стетоскопом сердце и легкие, заглянул в уши, нос и рот, постучал молоточком по коленкам и локтю, а также измерил вес, рост и объем грудной клетки.
– Это гробовщику? – спросил Тони, когда врач записывал цифры в медкарту.
Тот поднял глаза и воззрился на Тони с задумчивостью сытого кота перед куском мяса, но ничего не ответил. Кровью из вены он наполнил четыре полные пробирки, но и этого ему показалось мало, и он взял на анализ еще и кровь из пальца. Надо сказать, четыре пробирки Тони сильно обеспокоили, но изменить он все равно ничего не мог.
И спросил, когда осмотр закончился:
– Ну как, доктор, допускаете вы меня к расстрелу или я по здоровью к нему негоден?
Врач снова посмотрел на Тони странно и снова промолчал.
Уму непостижимо — следователь сравнил его с Колумбом! Так и сказал: «Он ведь в некотором роде Колумб…» Ничего себе, а?.. Хорошо бы отвлечься. Я останавливаюсь возле книжного шкафа, отодвигаю стекло и не глядя выдергиваю книгу. Открываю на первой попавшейся странице, читаю: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше…»
Мне становится зябко, и я захлопываю томик Пушкина.
***
А как обыденно всё началось! Весенним днем женатый мужчина зашёл к женатому мужчине и предложил прогуляться. Я ему ответил:
— С удовольствием. Очень кстати. Сейчас, только банку сполосну трёхлитровую…
— Не надо банку, — сдавленно попросил он. — Мне нужно поговорить с тобой.
Женатый мужчина пришёл пожаловаться женатому мужчине на горькую семейную жизнь.
Мы вышли во двор и остановились у песочницы.
— Ну что стряслось-то? Поругались опять?
— Только между нами, — вздрагивая и озираясь, предупредил он, — Я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Понимаешь, вчера…
Поругались, естественно. Дочь принесла домой штаны и попросила полторы сотни. Татьяна, понятно, рассвирепела и устроила дочери воспитательный момент, но когда муж попытался поддакнуть, она устроила воспитательный момент ему: дескать, зарабатываешь мало — вот и приходится отказывать девочке в самом необходимом. Он вспылил, хлопнул дверью…
— И пошёл искать меня? — спросил я, заскучав.
Оказалось, нет. Хлопнув дверью, он направился прямиком к супруге Моторыгина, имевшей неосторожность как-то раз пригласить его на чашку кофе.
Я уже не жалел об оставленной дома трёхлитровой банке — история принимала неожиданный оборот. Нет, как хотите, а Лёвушка Недоногов (так звали моего сослуживца) иногда меня просто умилял. Женатый мужчина отважно сидит на кухне у посторонней женщины, пьёт третью чашку кофе, отвечает невпопад и думает о том, как страшно он этим отомстил жене. А посторонняя женщина, изумлённо на него глядя, ставит на конфорку второй кофейник и гадает, за каким чёртом он вообще пришёл. Представили картину? А теперь раздаётся звонок в дверь. Это вернулся из командировки Моторыгин, потерявший в Саратове ключ от квартиры.
— И что? — жадно спросил я, безуспешно ища на круглом Лёвушкином лице следы побоев.
— Знаешь… — с дрожью в голосе сказал он. — Вскочил я и как представил, что будет дома!.. на работе!.. Ведь не докажешь же никому!..
Словом, очутился Лёвушка в тёмном дворе с чашкой кофе в руках.
— В окно? — ахнул я. — Позволь, но это же второй этаж!
— Третий, — поправил он. — И я не выпрыгивал…
Он не выпрыгивал из окна и не спускался по водосточной трубе. Он просто очутился, понимаете? Я не понимал ничего.
— Может, ты об асфальт ударился? Контузия… Память отшибло…
— Нет… — Лёвушка словно бредил. — Я потом ещё раз попробовал — получилось…
— Да что получилось-то? Что попробовал?
— Ну это… самое… Вот я — там, и вот я уже — здесь!
Сначала я оторопел, потом засмеялся. Доконал он меня.
— Лёвка!.. Ну нельзя же так, комик ты… Я, главное, его слушаю, сочувствую, а он дурака валяет! Ты что же, телепортацию освоил?
— Теле… что? — Он, оказывается, даже не знал этого слова.
— Те-ле-пор-тация. Явление такое. Человек усилием воли берёт и мгновенно переносит себя на любое расстояние. Что ж ты такой несовременный-то, а, Лёвушка? Я вот, например, в любой культурной компании разговор поддержать могу. Сайнс-фикшн? Фэнтези? Пожалуйста… Урсула ле Гуин? Будьте любезны…
Несколько секунд его лицо было удивительно тупым. Потом просветлело.
— А-а… — с облегчением проговорил он. — Так это, значит, бывает?..
— Нет, — сказал я. — Не бывает. Ну чего ты уставился? Объяснить, почему не бывает? В шесть секунд, как любит выражаться наш общий друг Моторыгин… Ну вот представь: ты исчезаешь здесь, а возникаешь там, верно? Значит, здесь, в том месте, где ты стоял, на долю секунды должна образоваться пустота, так?.. А теперь подумай вот над чем: там, где ты возникнешь, пустоты-то ведь нет. Её там для тебя никто не приготовил. Там — воздух, пыль, упаси боже, какой-нибудь забор или того хуже — прохожий… И вот атомы твоего тела втискиваются в атомы того, что там было… Соображаешь, о чём речь?
Я сделал паузу и полюбовался Лёвушкиным растерянным видом.
— А почему же тогда этого не происходит? — неуверенно возразил он.
Был отличный весенний день и за углом продавали пиво, а передо мной стоял и неумело морочил голову невысокий, оплывший, часто моргающий человек. Ну не мог Лёвушка Недоногов разыгрывать! Не дано ему было.
Я молча повернулся и пошёл за трёхлитровой банкой.
— Погоди! — В испуге он поймал меня за рукав. — Не веришь, да? Я сейчас… сейчас покажу… Ты погоди…
Он чуть присел, развёл руки коромыслом и напрягся. Лицо его — и без того неказистое — от прилива крови обрюзгло и обессмыслилось.
Тут я, признаться, почувствовал некую неуверенность: чёрт его знает — вдруг действительно возьмёт да исчезнет!..
Лучше бы он исчез! Но случилось иное. И даже не случилось — стряслось! Не знаю, поймёте ли вы меня, но у него пропали руки, а сам он окаменел. Я говорю «окаменел», потому что слова «окирпичел» в русском языке нет. Передо мной в нелепой позе стояла статуя, словно выточенная целиком из куска старой кирпичной кладки. Тёмно-красный фон был расчерчен искривлёнными серыми линиями цементного раствора… Я сказал: статуя? Я оговорился. Кирпичная копия, нечеловечески точный слепок с Лёвушки Недоногова — вот что стояло передо мной. Руки отсутствовали, как у Венеры, причём срезы культей были оштукатурены. На правом ясно читалось процарапанное гвоздём неприличное слово.
Мне показалось, что вместе со мной оцепенел весь мир. Потом ветви вдруг зашевелились, словно бы опомнились, и по двору прошёл ветерок, обронив несколько кирпичных ресничин. У статуи были ресницы!
Я попятился и продолжал пятиться до тех пор, пока не очутился в арке, ведущей со двора на улицу. Больше всего я боялся тогда закричать — мне почему-то казалось, что сбежавшиеся на крик люди обвинят во всём случившемся меня. Такое часто испытываешь во сне — страх ответственности за то, чего не совершал и не мог совершить…
***
Там-то, в арке, я и понял наконец, что произошло. Мало того — я понял механизм явления. Не перенос тела из одной точки в другую, но что-то вроде рокировки! Пространство, которое только что занимал Лёвушка, и пространство, которое он занял теперь, попросту поменялись местами!.. Но если так, то значит, Лёвушка угодил в какое-то здание, заживо замуровав себя в одной из его стен!
Я вообразил эту глухую оштукатуренную стену с торчащей из неё вялой рукой и почувствовал… Нет, ничего я не успел почувствовать, потому что в следующий миг с улицы в арку вошёл, пошатываясь, Лёвушка — целый и невредимый, только очень бледный.
— Промахнулся немножко, — хрипло сообщил он, увидев меня. — Занесло чёрт знает куда! Представляешь: всё черно, вздохнуть не могу, моргнуть не могу, пальцами только могу пошевелить… Хорошо, я сразу сообразил оттуда… как это? Телепорхнуть?
Вне себя я схватил его за руку и подтащил к выходу, ведущему во двор.
— Смотри! — сказал я. — Видишь?
Возле статуи уже собралось человека четыре. Они не шумели, не жестикулировали — они были слишком для этого озадачены. Просто стояли и смотрели. Подошёл пятый, что-то, видно, спросил. Ему ответили, и он, замолчав, тоже стал смотреть.
— Это кто? — опасливо спросил Лёвушка.
— Это ты! — жёстко ответил я.
Он выпучил глаза, и я принялся объяснять ему, в чём дело. Понимаете? Не он — мне, а я — ему!
— Статуя? — слабым голосом переспросил Лёвушка. — Моя? — Он сделал шаг вперёд.
— Куда? — рявкнул я. — Опознают!
…Лёвушка шёл через двор к песочнице. Я бросился за ним. А что мне ещё оставалось делать? Остановить его я не смог. Мы шли навстречу небывалому скандалу. Стоило кому-нибудь на секунду перенести взгляд с монумента на Лёвушку — и никаких дополнительных разъяснений не потребовалось бы.
— …значит, жил он когда-то в этом дворе, — несколько раздражённо толковала событие женщина с голубыми волосами. — А теперь ему — памятник и доску мемориальную, чего ж тут непонятного?
— А я о чём говорю! — поддержал губастый сантехник Витька из первой квартиры. — Движение зря перекрывать не будут. Там его и поставят, на перекрёстке, а сюда — временно, пока пьедестал не сдадут…
— Трудился, трудился человек… — не слушая их, сокрушённо качала головой домохозяйка с двумя авоськами до земли. — Ну разве это дело: привезли, свалили посреди двора… Вот, пожалуйста, уже кто-то успел! — И она указала скорбными глазами на процарапанное гвоздём неприличное слово, выхваченное из какой-то неведомой стены вместе со статуей.
Нашего с Лёвушкой появления не заметили.
— Из кирпича… — Девушка в стиле «кантри» брезгливо дёрнула плечиком. — Некрасиво…
— Оцинкуют, — успокоил Витька.
— И рук почему-то нет…
— Приделают! У них технология такая. Руки изготавливают отдельно, чтобы при транспортировке не отбить.
— Эх! — громко вырвалось вдруг у Лёвушки. — Не мог позу принять поприличнее!
Чуть не плача, он стискивал кулаки, и лицо его было одного цвета со статуей. Все повернулись к нам, и я закрыл глаза. Вот он, скандал!..
— Так ведь скульпторы сейчас какие? — услышал я, к своему удивлению, чей-то ленивый голос. — Это раньше скульпторы были…
Они его не узнали, понимаете?! Перед ними маячили две совершенно одинаковые физиономии, но все словно ослепли.
— Брови задрал, как идиот! — во всеуслышание продолжал горевать Лёвушка.
Женщина с голубыми волосами смерила его негодующим взглядом.
— А памятники, между прочим, — отчеканила она, — людям не за красоту ставят! Поставили — значит заслужил!
Лёвушка, поражённый последними словами, медленно повернулся к ней, и глаза у него в тот момент, клянусь, были безумны…