День был ласково-теплым, солнечным и безмятежным, как и положено в середине августа. Я сидела на речке и пыталась поймать пальцами мелких быстрых рыбок.
— Пап, а помнишь, мы их на удочку ловили в детстве? — прищурив один глаз против солнца, обращаюсь к отцу, заходящему в воду, чтобы сполоснуть шланг для поливки.
— Помню, тебе никогда терпения не хватало, штук пять максимум одолевала и просила назад выпустить, — говорил папа и улыбался своей особенной улыбкой. В этой улыбке, в кои-то веки, не было беспокойства, тревоги и упреков. Тихое счастье бывает таким неуловимым и невесомым, что его так просто не заметить.
— Ну, теперь у меня терпения-то хватает, — шучу я, — у тебя снасти на чердаке остались? Витьку бы научить.
— Наверное, остались, если ты на бусы все грузила не перевела в свое время. Надо поглядеть.
— Идите есть! — кричит нам из-за дома мама, — Вить, сбегай за ними, не слышат, наверняка.
— Идем! — кричу я в ответ, и продолжаю болтать ногами в студеной воде. От моих пальцев в чуть синеватой воде расходятся мягкие ласкающие круги, переплетаясь между собой и рождая ежесекундные восьмерки бесконечности, в ту же секунду распадающиеся на отдельные еле заметные волночки.
Я спрыгиваю с мостков и окунаюсь в ледяную воду с головой. Ключевая речка так не нравилась мне в детстве, но я привыкла к ней, такой же резкой и упрямой под жарким солнцем со своей холодрыгой, как и я. В такую воду можно только окунуться резко и целиком, рывком, чтобы шок ощутить только потом и не такой постепенный, как при плавном заходе. Я проплыла метра три вниз по течению, убедилась, что водоросли все так же растут на своем прежнем месте, все так же не вызывая желания в них запутываться, и повернула.
Вылезала тоже резко, руками упираясь обратно в мостки. Несмотря на жаркий день, тут же ощутила легкий ветерок и озноб. Неприятно. Не люблю, когда дрожат руки и всю слегка потряхивает. Напоминает состояние во время хорошего нервячка. Ржу в кулак и беру полотенце. Надо же… Прошло полгода. Так быстро…
Сначала были выпускные, потом вступительные. Пару раз натыкалась на пропущенный от Вадима, но перезванивать не было ни сил, ни времени. Так бывает.
Витька ходил довольный, чего-то читал, просил новые книги каждую неделю. Что-то конструировал, по дому стали на ниточках и скотче висеть всякие самолеты и ракеты. Я вливалась в этот странный спокойный мир, сама не замечая, как внутри что-то стало мурчать и сворачиваться теплым комочком. Наверное, это было счастьем.
Потом началось лето, и нас поглотила дача. Стало подозрительно хорошо рядом с родителями. Маман, как всегда, ворчала и пыталась меня подколупать, но я лишь улыбалась. Было так странно и спокойно. Ничего не касалось меня так глубоко, как раньше. Я была тихим листочком, плывущим на волне, который так легко перевернуть хоть ветром, хоть ногой, но который, вопреки всему, все плыл и плыл, прибившись, наконец, к берегу.
Было ощущение хрупкого и мимолетного счастья, но не было тревожных ожиданий. Хорошо. Впервые за долгое время. Настоящий отпуск!
Витьку потихоньку собирали к школе, в итоге, все было уже давно готово, и тоже не стало проблемой, скорее, приятной суетой. И вот, это осознание, что я счастлива, бултыхнулось во мне, словно я плыла и плыла, но вдруг задумалась, как я это делаю и булькнула под воду на краткий миг. Ежась в полотенце, и прыгая на одной ноге, из тапки другой ноги вытряхивая травинки и камушки, я добралась до обеденного стола.
Картошечка в мундире, шпроты, свежие овощи, нарезанные половинками и посоленные крупной солью, вкусный расплавившийся на солнце сыр, копченая колбаска и вареная. И, в отдельном кулечке, самое вкусное волшебное воспоминание из детства — горсть конфет.
Я оглядела наш домик из бревен, в этом году самолично мной крашеных корабельным лаком, подняла из-под стола Витькину кружку. Сам он тащил в большой тарелке луковые перья, укроп и петрушку для стола, капая по дороге себе под ноги. Папа принес бутылку красного Киндзмараули — «отметить пятницу». Все было хорошо. Только вечером предстояло ехать домой и отлавливать в клумбе у дома прибалдевшего Барсика.
В дверь городской многоэтажки ввалились шумно и с пакетами. На часах полседьмого.
— Вить, включай «науку», там твой «вопрос времени» начался. Да рис поставь, я пока зелень распихаю по холодильнику.
В дверь позвонили.
— Кого там черт принес? — кричу я, не сильно переживая, в том числе о том, что за дверью слышно, и шлепаю, по дороге находя свои старые шлепанцы, громко топающие по полу. Кто бы то ни был, сейчас крупно удивится, увидев Рембо, размазывающую по щеке черно-зеленую полосу из зелени и земли. Если соседи, то лук им уже точно не понадобится.
— Курьерская служба, — говорит мужской голос и протягивает небольшой пакет.
— Где расписаться? — отвечаю я, не поднимая глаз. Мне протягивают какую-то бумаженцию, тыкают пальцем мимо строк, куда-то в чистое поле. Послушно ставлю размашистую закорючку и поворачиваюсь спиной — во второй руке почти отрывается кусок пакета, и репка грозит раскатиться по квартире. А репку я очень люблю. Курьер и сам дверью хлопнет — видит же мое неудобство.
— Оль, ну ты издеваешься?! — раздается тот же голос за спиной. Голос кажется странно знакомым, будто откуда-то из старой забытой жизни. Оборачиваюсь, в этот раз смотря повыше, и определенно вижу злобное удивление на озадаченном мужском лице, обрамленном белой кляксой кудрявых волос вокруг. Ойой…
Репка водружается на пол, прислоняясь к стене, но не теряется из виду. Репку я люблю.
— Может, поглядишь, — с укором произносит новоиспеченный курьер.
— Какие у вас работники в организации наглые, — говорю я. А что еще остается. Серьезно воспринимать пока не получается. — Куда жалобу писать?
— Мне лично напишешь, — говорит Вадим и помогает мне растормошить содержимое пакета, неловко переминаясь в обуви на пороге.
В моих руках оказывается злосчастная футболка. Красная. Мужская. Хмыкаю. Стоило только расхотеть. Может, до мужчин доходит позже? Надеваю.
Футболки это для меня особая песня. Как и рубашки. В детстве я утаскивала папины рубашки и рассекала в них по дому и даче. Одну даже расписала акрилом, и ездила в этой радужной няшности автостопом, как настоящая хиппи. Мужская одежда — это ощущение безопасности и родного дома.
Кто сказал, что у меня их, таких расчудесных футболок раньше не было? Конечно, были. Одну я-таки порезала на серпантин. С серединки и по спирали. Ненавижу синтетику, знаете ли. Борис, конечно, не знал, что я так поступила с его сокровищем, выделенным мне из величайшей еврейской щедрости, не иначе. Это была не моя футболка. Не моего мужчины. Вспомню эту белую противную ткань в полотенечные квадратики, и бррр!
Были футболки Славкины. Так странно. Мне их и давали и не отдавали. Они были почти моего размера — не болтались ни в плечах, ни по длине. Было противно. Такое ощущение, что я баба-великан, а бедный хиленький парнишка никогда не сможет поднять меня на руки. Хоть и носил периодически. Но футболки были явно не мои. И мужчина был не мой. И запах. «Олд спайс», конечно, ничего так. Но не то.
И теперь я стою в этой прелести, которая жмет мне разве что в пятках, и понимаю, что настал мне конец. Зеркало отражает мой взгляд удивленной лесной лани, бровки подняты домиком, рисуя на лбу светлую ошарашенную морщинку. Волосы, в свете закатного солнца, почти золотые и тонкими невесомыми локонами распушившиеся вокруг воротника. Да! Это не просто футболка. Это же поло, которые я так люблю и сама ношу.
Я стою в немом восторге, и только сердце тихо стучит, отсчитывая секунды. Витька перестал шуршать на кухне и прикинулся тихой ветошью, чтобы не мешать, надеюсь, хоть дышал.
— Может, в пакете еще чего есть, — протягивает мне на досмотр сей предмет кудрявый курьерище. Я беру в руки пакет, и понимаю, что да. Там определенно что-то есть. В коробочке. Квадратной. Бардовой. Небольшой.
— Квитанция, может? — спрашиваю, пытаясь шутить внезапно осипшим голосом.
— Не квитанция. — Сообщает Вадим, помогая достать и открыть. Смотрю. Поджимаю губы, прикусываю на одну сторону, потом на другую. Поднимаю глаза на собеседника. Ждет. Чего ждет? Отвееет? Аааа. Понятно. Смотрю еще раз. Красивое. Нрааааавится.
— НИ ЗА ЧТО! — Гордо сообщаю Вадиму. И понимаю, что меня сейчас задушат.
— Люблю, потому что бесишь, — сообщает мне товарищ врач, все-таки не убив.
— Знаю. — Говорю я и снова утыкаюсь в теплую мужскую грудь. Наверное, это самое теплое и уютное место на свете, особенно, для такой глупой куклы, как я.
— Так ты согласна? — вопрошает упрямый мужчина, спустя пару минут, чуть успокоившись. Смотрю влюбленными счастливыми глазами — как же обожаю упорных!
— Нет, конечно. — Говорю я.
Но это была уже совсем другая история.
Я широко улыбалась, дышалось тяжело, будто сквозь застрявшие где-то в груди ветки. Футболка была красной, футболка была давно знакома. Я лично хожу в этот замечательный магазин и покупаю из года в год всегда одну и ту же. Если эту фирму когда-нибудь прикроют, то гардероб мой безвозвратно поредеет. Размер тоже был мой. Сорвала этикетку, надела в туалете. Не стесняясь, накинула пальто и добежала до студенческой кафешкина первом — мои надежды оправдались: сигареты там были. Стою-курю, прямо у входа. И жить хорошо, и жизнь прекрасна. Воистину, курить женщина начинает только с неудачной личной жизни.
В три вернулся ректор, поглядел на заставленный книгами кабинет, убедился, что мы с Филькой измучены и усердно работаем, а стало быть, никуда перетаскивать книжное добро второй раз не согласны, решил сократить свой рабочий день на полчаса, и, соответственно, наш тоже. Кто же будет сидеть на попе ровно, когда начальство свалило? Правильно. Никто.
Я снова была довольна как слон! Теперь точно была уверена, что никаких неловкостей со студентом не будет — он на учебе, или еще где, но точно не ждет у дверей. Да и зачем. Все сказано вроде. Полчаса форы, чтобы не спеша уйти домой.
Зашла за Витькой, вышли на крыльцо. Красота! Солнце! Почки набухли — вот-вот на глазах в листики развернутся, капая своим золотистым сладким маслом прямо на душу.
— Сын, последнее время я была такой плохой мамашей... А помнишь, обещала в парк на карусели? Пошли. Конечно, чего откладывать!
И мы идем. Сладкая вата, такая же белая и безгрешная, как и в детстве, но почему-то горчит и не радует. И картошка, спиралью запеченая на шпажке.
— Вить, мы куда с тобой? На корабль? А пустят? Ну, спросим сейчас.
И я визжала! Громко, красиво, и сердце подкатывало к желудку и просилось наутек. Снаружи было весело, а внутри был наркоз. Казалось, что это все дурной сон, и непонятно, когда он начался, то ли после глупой ссоры с врачом, то ли с появлением Вадима вообще. Но чувство наркоза не пропадало. Хотелось дышать, а легкие сводило. Хотелось есть, но желудок так нервно сжался, что и съесть ничего было нельзя. Хотелось взять и побежать навстречу ветру, раскинув руки, ухватиться за небо, за этот,казалось бы, светлый солнечный день, но не было чувства уверенности в своем теле. Не было силы. Ощущение сдувшегося шарика, или бабульки с клюкой, оставшейся посередь дороги без надежного локтя. Был ли этим локтем Вадим? Не уверена. «Сама себе спина», как говорилось в стихотворении. Но чего-то важного внутри меня не хватало.
— Садись, Вить, на этот хай-фай без меня. Да, я вижу, что надежно, иначе бы тебя не отпустила. Но мой вестибулярный сегодня уже против перегрузов. Ага, я внизу, сфотографирую.
И я глупо села на лавку, достала сигарету и чиркнула зажигалкой. Было такое ощущение, что никогда и не бросала… Хороший день. Закономерный ответ. Чего же мне еще надо? Наверное, разобраться. «Мужчина — это книга, загадочная книга причин и поступков-следствий. Если ты не читаешь этого мужчину, значит мужчина этот не твой» — говорили на факультете. То ли психологи все такие рассудительные, то ли исключительно моя группа, но фраза врезалась в память. Про девушек такое не сказать: девушка —сплошная эмоция, в основном, видит все через призму своего внутреннего состояния — может с мелочи разразиться скандалом, а может пережить Армагеддон с улыбкой. Мое настроение больше подходило под второй тип. Как бы то ни было, я пыталась понять.
Одна страница суха и безэмоциональна, вторая полна слезливых фраз, больше подходящих подростку. «Я давно уже мертв», «молчи, когда разрывает на части», «чувства не в моде», «безразличие губит»… Долисталадо «я не могу вернуть тебя назад» и закрыла. Мдя. Наверное, я погорячилась. Но тогда появление цветов в офисе тоже загадка. Чего человеку надо? Девочка красивая, хорошая, умная даже, отличная пара. Поцелуй этот непонятный перед нашей ссорой… И целовал бы, кого следовало…
Только вдруг картинка кусочками калейдоскопа перемешалась и сложилась так, как должно было быть. Три девицы под окном. Три сестрицы. Все равно тебе водить. Выйди вон. Ага. А вот и она… Боль не моя, беда моя. Закрываю.
Вадим возник рядом как-то сам собой. Неизвестно, как нашел, неизвестно, зачем пришел. Мы молча курили. Витька пошел в лего комнату, я заплатила за час и снова пристроилась на лавке. Вадим задержался, наблюдая за игрой и тоже сел рядом.
— Представляешь, там девчонка маленькая все грызет.
— Это плохо, — говорю я, задумчиво, — как ее родители туда отпустили?
— За ней старшие детишки приглядывают. Забрали покусанного человечка и строят ему домик, чтобы не догрызла.
— Вот бы и с людьми так же. — Вздохнула я.
— Вот бы, — подтвердил врач.
— Вадим, зачем ты здесь?
— А куда мне идти, к Насте? О чем с ней разговаривать?
— Наверное, есть о чем. Хорошая девочка.
— Грустно смотреть, как все разваливается.
— Вадим, оно разваливалось не сегодня. И не со мной это тебе обсуждать. И даже не с Настей. Была другая, была нужна, и стало больно. Такое бывает. Искал замену, похожа очень. Ну, да… Не в свое лезу.
— Продолжи.
— И была дыра, и было больно, да теперь заткнуть эту дыру не сможешь ни сам, ни Настя, ни я. Не хватает все время чего-то. Больно, да непонятно с чего. Смотришь вокруг — все должно быть нормально, а оно ноет и ноет. И волком выть. Но прячься — не прячься погрызенным человечком в свой домик, а все сказанное никуда с твоей души не денется. Потому и не уходишь, меня не хочешь оставлять-обижать. Вот только ты не со мной разговаривай. У меня к тебе, знаешь, задание.
— Какое? — Вадим стоял суровый и злой, ему совершенно не нравилось то, что я говорю. Хотя открыто отрицать не собирался, как и уходить.
— Ты, солнце, — я специально сказала «солнце», хотя мы договаривались этого слова не употреблять. — Так вот, ты, солнце, иди к той, что тоже грустит и отрицает. Пусть, у нее есть пара, пусть будет не рада. Довольно времени прошло. Поговори. Послушай, скажи, что тоже был виноват. Прости и будь прощен. А потом…
— Я на тебе женюсь?.. — продолжил фразу врач, видимо, тоже вспоминая сцену в больничной палате. Дааа, все так просто не бывает…
— А потом поглядим, — сказала я и встала. Разговор был закончен. Нас с Витькой ждало кафе и обещанное мороженое. И это были только наши посиделки, потому что свои тени больше не вызывали во мне ни боли и обиды. А чужие требовали сейчас чужих усилий.
Надо вставать. Надо! Еще две минутки. Нет, лучше пять. Как ни откладывай, а нос придется высунуть в эту непроглядную тьму проблем и невзгод, в эту утреннюю холодину внешнего мира.
Что такое депрессия? Депрессия — это страх взглянуть в будущее. Это разрушение привычного хода вещей и отсутствие чего-то нового — надежного и постоянного. В последнее время многое, только начавшись, тут же стало рушиться. И самый главный вопрос: куда деть ребенка? С развивающим центром пролет. Может, в садик назад? Сами подписали — сами и обратно взяли бы. Но документов-то у меня и нет! Совсем безвыходная ситуация. И Витька туда ни ногой. И я, учитывая скандал и отношение… Возьму пока на работу, а там, в девять, родителям позвоню — уж кто-то всегда из них дома.
Гномик бодренько поел, оделся без заминок и стоял у дверей, ожидая меня. А я кусала губу и думала. Махнув рукой, тоже стала одеваться. Последний взгляд в зеркало перед выходом: усталая и грустная рожица мне даже не улыбнулась.
Лицо женщины — величайшая тайна: оно может быть загадочным, кокетливым, доверчивым, влюбленным, счастливым и заплаканным, но море пережитых тревог и волнений все равно видны на нем. Маленькой складочкой на лбу, когда ты задумалась и забылась. Потеряла маску. Маску нормального человека без проблем, в которые все обязательно норовят залезть своим длинным носом. Эмоции видны в сдвинутых бровях, хмурых, несмотря на улыбку вежливости. В четких волевых скулах, проявляющихся еще сильнее, когда ты терпишь внутреннюю борьбу в своей душе, сжимая зубы сильнее и сильнее. Измученное жесткое лицо, которое пытается быть воздушным и безмятежным… Как страшно и странно замечать в себе такое.
Надо дышать. Шаг вниз по лестнице — вдох. Еще шаг — выдох. Дышать. Не забывать, выпускать свои эмоции, не зажимать зубы, а в зубах свои проблемы мертвой хваткой. Шаг — вдох. Поднимаю руки. Шаг — выдох, опускаю, как на физкультуре. Хорошо, что подъезд пустой, и нет соседей. Хотя, они давно привыкли и не удивляются. Чудачек видно издалека.
— Мама, а ты — птичка? — жизнерадостно спрашивает ребенок.
— Конечно, птичка. — Говорю я, — а теперь полетели, милый мой, потому, что мы совсем опаздываем. Хочешь к маме на работу?
Во дворе стояла машина. Она не просто стояла — она, нарушая все правила приличия, была припаркована прямо у моего подъезда, давая жителям всего полметра, чтобы, прижав к себе сумки и полы длинных курток, пройти, громко ругаясь и злясь. Машина была знакомая. Впереди была эмблема: одно колечко лежа, другое стоя на ребре — все это в большом овале. Всегда считала, что значок Тойоты больше похож на смешного человечка, который идет обниматься. Вот только не этот автомобиль я хотела здесь увидеть, и радости было мало.
— Ольга, подожди! — позади нас открылась водительская дверца. Похититель тапок был растерян и серьезен. — Я вас отвезу.
Наверное, стоило продолжить путь и самой разобраться со своими проблемами, но Витька, удивленный моей нерешительностью, спокойно подошел и стал усаживаться на заднее. В конце концов, садик — это не тот вопрос, который я могу решить самостоятельно. Не я заварила, а значит, помощь принять стоит. Молча сажусь. Едем.
Остановились у невысокого, но большого здания. Вот это «детский центр»! Я думала, будет что-то попроще… Все втроем поднялись по ступеням, подошли к стойке. Витьку приняла воспитательница и увела переодеваться. Мне предложили подписать документы. Сергей ненадолго отлучился, и снова встал за мое плечо, скрестив руки на груди.
— Не вздумай отказываться, — с серьезным видом сказал он мне, когда выходили. — Не будь дурой. Есть договоренности. Вас тут ждут. Им очень полезно, заниматься с твоим ребенком — растут рейтинги за счет набора умных одаренных детей.
Я молчала. Молчать было странно. Было много эмоций: от благодарности и ощущения свалившейся с плеч проблемы, до мыслей о своей никому ненужности. Помощь такой дурехе, как я, это, наверное, скучно. Да и мне хотелось увидеть совсем другого человека. Молчать было хорошо. Молчание, словно пушистый хвост лисицы, закрывало мое лицо, голову и шею. Я была укутана в это молчание, и ощущала себя в безопасности. В дрожащей, как капля росы на листочке, сиюминутной гармонии. Если начать говорить, то столько проблем и упреков захочется высказать, а я молчу. И мне не рассказывают про Вадима. Не рушат моих надежд, которые робким ростком укрылись где-то в душе и пережили лесной пожар, уничтоживший все остальное.
Подъехали к университету. Я долго отстегивалась, с трудом нажав кнопку ремня. А в это время мне на коленки был водружен белый матовый пакет. Удивленно поднимаю глаза:
— Это с какой стати?
— От нас. — Был краткий всеобъемлющий ответ. От них. От них, значит, и от Вадима? От Вадима?
— Спасибо, — говорю я и выхожу. Рой мыслей. Пчелками летают, жужжат в голове, ни одна не останавливается ни на секунду. Что там в пакете? Утешительный подарок? Может, записка есть? Но если от них обоих, то вряд ли. Что там? Открываю пакет: новые мужские тапки. Вот спасибо, блин. И еще белая какая-то коробка. Поворачиваю. Вашу ж мать!
Водружаю запакованную в заводской целлофан коробочку на свой стол. Филя внимательно смотрит и вопрошает:
— Оленька, айфончик себе купила? Это который?
— Нет. — Смотрю злобно из-под сдвинутых бровей. — Подарили.
— Хорошенький подарочек! Мне б такой. Ухожора завела, Оль?
— Нет. — Сказала, как отрезала. Хотелось плакать.
Телефон гипнотизировал нас с Филей часа два. Утро выдалось тяжелое: сначала чехи по обмену, потом пришлось таскать какие-то дорогие учебники, заказанные на кафедру. Было приказано сначала сложить у ректора, сверить и пересчитать. По десять увесистых томиков за один раз на третий этаж. На пятнадцатом заходе я пожалела, что работаю здесь секретарем. Руки и плечи отваливались. Ректор, как мужик сильный и добрый, свалил на совещание, оставив таскаться нас, а студенты были на парах. Кто-то может нагло зайти в аудиторию и забрать пару человек для помощи в общественно важном деле, но я не из тех… А Филя спокойно ушла после второго подъема — потрепаться к подруге в приемную первого этажа.
Дорогой подарок послушно лежал на краю стола и даже не был ни кем унесен. Вскрыла коробку. Не сидеть же теперь без телефона! Долго возилась с настройками, разбиралась, куда вставить симкарту. Быть счастливой обладательницей гаджета, раз в шесть превышающего цену того, который я могла себе купить сама, не получалось. Хотелось плакать.
Я сидела и наглаживала гладкий серебристо-белый корпус, разглядывала свое хмурое лицо в черном отражении. Телефон был теплым от моих рук и напоминал о тепле вполне человеческом.
Нагло напросилась курить к Котлину за компанию. Без вопросов дал сигарету. Увидев у него такой же телефон, спросила, как поставить мелодию на звонок.
— Айфон зачем, Оль, нужен? Девкам хвастаться. Думаешь, я сам знаю, как в нем разбираться? — Исчерпывающий ответ.
Вернулась в кабинет. Полдень. Плохо. Обед съеден, от одного упоминания чая — уже тошнит. Работа есть, но несрочная. Как говорится, усердный работник получает только нагоняй, а значит, надо работать долго, чтобы не заставляли переделывать.
В интернете сидеть тоже было скучно, пока ко мне не постучался новый друг. Существо, без аватарки, с именем мифического персонажа и вчера созданной учеткой. Я была грустная и злая, мне хотелось обсудить свою жизнь хоть с кем-нибудь, особенно, с тем, кто живет, неизвестно где, и никогда меня не увидит, да и не расскажет всему свету, как Филька.
Разговор завязался. От темы знакомства и моей внешности быстро перешли на обсуждение проблем. Одинокому собеседнику было предложено общение без симпатий. Я, наглым образом, печатала о себе, игнорируя сообщения, не касающиеся указанного вопроса. На него уже ответила Алёнка, но мне было нужно мужское мнение. Такой язвительный гад, как мой новый собеседник, подходил. А вот и парочка голосовых сообщений. Достаю наушники, чтоб не радовать Фильку, раз в минуту щелкающую по клавиатуре напротив, и, тоже зависшую в телефоне. Слушаю запись, и карандаш, который долго крутила в руке, полетел на пол… Голос явно знаком. Гласные чуть тянет, шум, кто-то кричит «дурак» на фоне… Но голос определенно знаком.
Качество записи отвратительное, прямо скажем, а поэтому… Показалось!
Конечно, понимаю, что это не Вадим, но мне бы очень хотелось. А потому, я спрашиваю мнение, слушаю советы, вспоминаю счастливую Алёнку. Так трогательно она сидела в чужой толстовке, такая защищенная, такая довольная, такая любимая…
У славян была интересная традиция: детям шили рубашки из родительской одежды, считалось, что вещь, ношенная взрослым членом семьи, приобретала его силу и защищала детей. И мне так хотелось почувствовать себя защищенным и любимым ребенком. Хотелось знать, что я чья-то. Что за меня кто-то в ответе. Что меня кто-то обнимет и согреет. Хотелось его вещь. Чтобы снова почувствовать связь, чтобы надеть ее прямо сверху, на платье, и чувствовать родной запах. Так глупо.
— Ну, почему же глупо? — ответил собеседник, — ты хочешь знать, что тебя любят и ты единственная. И, возможно, именно ты ему действительно нужна.
Существо попрощалось, сославшись на какие-то свои дела, я села работать, немного успокоенная, но с чувством какой-то неправильности и дежавю. А к обеду приехал курьер с цветами, к ним прилагался пакетик с давно знакомой футболкой. И тут меня накрыло…
Свечи потекли, настроение потеряло свой боевой запал. Мне было плохо. Открыла аптечку, нашла старенький запас рецептурного успокоительного. Сегодня моя любимая буква «ф». Феназепам, флуоксетин и феварин… Что-нибудь одно и попроще. Никому не нравятся раскисшие девушки. Особенно себе. Поэтому и придумали психотерапевты таблетки с обратным захватом серотонина — гормональная светлая радость, на благо всех. На западе весьма популярно, а у нас вот пока не очень. Тоже не люблю таблетки. Но иногда хочется встать на эти костыли, когда ходить со сломанной психикой больно. Ведь если боль не тревожить, то проходит быстро…
Завтрашний день представлялся адом. Некуда отвести ребенка, почти потерянная работа и злобные родители, разбитый мобильник и банальное отсутствие средств на новый. В интернете онлайн сидел только один человек, зато родной! Алёнка!
— Ты не у родителей сегодня?
— Да, в машине курю у подъезда.
— Давай вместе покурим. Приедешь?
— Двадцать минут.
Тихо оделась, утерла слезы. В машине было тепло. Алёнка немного рассказала о себе, о своем бизнесе и родных, Она была загадочной и мило улыбалась, пряча нос в толстовке, надетой прямо на платье. На мой вопросительный взгляд ответила, что мужчина подарил.
— Если бы мне подарил. Я бы ее серпантином нарезала и украсила квартиру… Представляешь, неровные полосы из красной ткани, похожие на…
— Кровожадина. Рассказывай давай, кто тебя обидел.
И я рассказывала. А Алёнка не перебивала. Выданная мне пачка тонких ментоловых быстро кончилась. Меня тошнило.
— А что второй? По-моему, неплох.
— Он мне не нравится. — Шмыгаю я.
— Мдя. А там хорошая девочка. Умная, красивая. — Алёнка скептически посмотрела на мою задницу в домашних штанах, удобно расположившуюся в кресле, еще и ноги под себя поджавшую. Выдала, — и рядом не валялась.
Я уточнять не стала. И так понятно. Ноги спускать, впрочем, тоже.
— Ну, что? Как отбивать будем? — позитивчик, сразу скажу, был такой, неуверенный.
— С ума сошла?! — я случайно потушила сигарету в своем кофе. — Во-первых, на занятых мужчин у меня жесткое табу. Жесточайшее. Во-вторых, это же не просто подружка, они живут два года, семья, любовь-морковь.
— Ну, если чужооой… То о чем и говорить, но мне казалось, что твой.
— Угу. — Шмыгнула еще раз, снова закурила. — Мне тоже казалось. В-третьих, Алён, нафиг мне такое щастье, если он от нее гуляет, то чем я лучше.
— Тоже верно. Ночные смены — такая интересная вещь. То ли они есть, то ли их нет. — Подруга, жизнерадостно чекнулась со мной стаканчиками и отхлебнула свой кофе. — Ну, а раз он тебе не пара и не интересен, так и лесом тогда. Молодец.
— Не могуууу. — Я заплакала, понимая, что надо просто забыть и не вспоминать. Внутри начинала ощущаться пустота. — Было так интереснооо, было теплооо… Не могууу! Меня не покидает ощущение, что моооё. Я все понимаю. Но хрен!
— Оленька, девочка моя, иногда мужчин надо просто высылать. Без вариантов.
— Я знааааюююю…
— Другой вопрос: какого хрена он делал у тебя. — Я примолкла, отлично зная манеру подруги никогда не останавливаться на категоричном мнении. И смотря честным преданным взглядом, давая понять: что он у меня делал — весьма ясно.
— Нет, я про другое. Откуда ты знаешь, как у них дела? Оценивать по соцсетям? Смешно. Был бы счастливый и влюбленный, к тебе бы не ходил ни с бедами, ни с любовью. Платье это… Знаешь, забота — это проявление любви. Явиться после ссоры — тоже необычно. Значит, не отпускает.
— Бывают такие люди, которых не отпустишь, не смотря на многое, — сказала я, еще не веря своим словам. — Алён, мне он отчаянно нужен. Не знаю я ничего!
— И ты бы прощала измены? — подруга, видя, что я бодро готова обещать все на свете, только чтобы получить себе моральное право быть снова влюбленной, перебила. — Оль. Ты сейчас готова простить измены?
Я задумалась. Женщины в ссоре готовы говорить любые обидные вещи, и мужчины часто совершают ошибку, отпускают ее, чтобы она остыла. И она к нему остывает. Но женщина может простить мужчине многое, зная, что он ее никогда не отпустит и всегда вернет… А измены… Измены — это сравнение. Это поиск лучшего среди вариантов. Это вынос энергии из пары, это отношения с нуля, как бы не было «прощено». Измена — это потеря своей уникальности и самой любви. Быть лишь одним из вариантов неприемлемо. И я ответила «нет».
— Дорастешь, — сказала подруга, давно будучи замужем, и снова пряча нос в мужской кофте.
— Нет, если мой, то значит мой, понимаешь? Без попустительства. Держать руку на пульсе отношений, без недомолвок решать важные вопросы, разговаривать по душам, развиваться вместе. Прощать и уступать, становясь мягче, понимая, что никакая ошибка не стоит скандалов. Знать, что не отпустят и удержат, что примут такой, как есть. Принятие. — Я остановилась, чтобы подышать и собраться с мыслями, — Знаешь, Алён, я не думаю, что любят идеальных. И дело не в заднице. Идеальным надо соответствовать, у идеальных надо быть на втором плане с их активной жизнью, идеальных всегда надо догонять, боясь перестать соответствовать критериям… А любят теплых и родных. Тех, кто понимает. С кем можно пожрать картошки средь ночи, поговорить, зная, что слушают, с кем можно быть собой.
— А она у него не такая? — скептицизм Алёны был непробиваем.
— А почем мне знать. Я знаю, какая я. — вздохнув, докурив и кинув в пустой стаканчик из-под кофе, сказала, — хочу футболку.
Я — камушек, тихо выброшенный на берег. Тихий грустный камушек, никому не нужный, и не отличимый ничем от других камушков вокруг. Еще пару минут назад во мне билось сердце океана, я была частью великого организма, я знала, что я малая часть огромного. Я не боялась.
Как был короток мой заплыв. Волны прибили меня к берегу и ушли, а с ними ушла жизнь. Я больше не часть. Мне не хватает движения, но я не могу шевелиться, мне не хватает влаги, но я лежу брошенной игрушкой на сухом песке. Я не была частью океана. Я всегда была лишь ненужным камнем, но осознала лишь сейчас. Камни не умеют плакать. К сожалению, не камни рождают океаны из своих слез.
Забыть любимого человека никогда не получится в объятиях другого. Чужие поцелуи пусты и пресны. Только что меня целовали. Зря потраченная минута. Игра обиженной женщины опасна и страшна — ей хочется нравиться, хочется покорять, но внутри ее раковины давно пусто. Лишь оболочка. Теперь, если ее любят, то она ранит и не любит в ответ — ей больше нечем. Я еще не опустела, еще не переболела, не умерла окончательно, еще билась в конвульсиях, пытаясь сохранить что-то важное светлое внутри себя. Мне не нужна была пошлость. Я хотела маленькой девочкой на колени к папе. И чтоб по головке. И чтобы прижали к сердцу. Это был не папа. И утешать меня затея дурная.
Звонок в дверь — вышла из оцепенения. Кинулась. Дыхание, как у живой, когда надежда радостной птицей бьется в грудной клетке, принимая бег за отголосок полета. Запнулась у самой двери. А кто? На пороге стоял мой врач.
Была бы одна — ткнулась бы носом в грудь, ревела бы и не слушала. Потом бы решил, зачем пришел: то ли наушники забыл, то ли меня. Прижаться, найти опору. Сильного и умного, который, точно, не затем пришел, чтобы меня обижать. Люблю и ненавижу? Но я не одна. Может быть, я даже уже чья-то. А потому говорилось совсем и не то, и не так, и, даже не мной!
Слушать, как мужчины обсуждают тебя — самое противное дело. Слушать, что они говорят друг про друга — не дело вообще.
Два брата ругались.
— Какого черта ты притащил ее к маме?
— Какого черта ты к ней полез, если знал?!
— Что знал? Нечего знать было.
— … Сотрясение, больница… Без страха и упрека, и в белом халате?
— Ты валишь в свою Францию? Вот и вали. Там тебя давно заждались твои ГРИМАКи.
— Ну, хоть они, а не невеста…
Смешно и нелепо, как в дешевом детективе, когда перед обложкой выяснялись детали. Во мне что-то щелкнуло, я перестала дышать.
Бездыханным роботом, молча, взяла мужское пальто и сунула в руки первому. Ботинки, поднятые с пола, были прижаты к груди второго, и прямо в тапках он был отправлен за дверь. Замок провернулся, выступая в роли конечного знака препинания в данных отношениях. Я встала на носочки и со злостью дернула провод дверного звонка. Так проще. Посуды не будет, как и истерик.
Еще с полчаса я водила ручкой в тетради. Автоматическая поганка была плохо воспитана и предпочитала изъясняться исключительно матом. Потом она начертила мне две колонки, дабы показать ситуацию наглядно. В одной было написано: «заграничные планы, Оля пошла на хрен». Во второй: «невеста; Ольга на хрен, я сказал и весьма понятно». Обе колонки объединились фигурной скобкой, под ней ручка написала: «мама». И отметила жирненьким: «ХАНА!».
Вот ведь, как получается, и «симпатия» вроде была в обоих колонках, но в итоге перечеркнулась безжалостной шариковой засранкой. Воспоминание о «хане» вообще заставило поежиться и перевернуть страницу. Невеста красивая. Страница интернета улыбалась лучезарной счастливой улыбкой. Закрыть.
Дальше мы с моей шариковой подругой принялись плакать. Я — молча, а она словами. Я высказывала без страха и ограничений все свои эмоции. Свою обиду, досаду, свои несбывшиеся надежды. Я писала их отрывисто, короткими фразами, будто готовясь оторвать бумажку и съесть. Я писала их решительно, но не спеша, перечитывая, и прощаясь навсегда, признавая несбывшимися. А затем, после долгой паузы, пошло самое сложное. Я прощала. На каждую обиду находились несколько слов оправданий и моих, уже остывших мягких эмоций. Я прощалась, как с кораблем, уходящим в плавание, спокойно махая рукой с причала. Я отпускала обиды с прозрачной грустью воды: ведь больше никогда не увижу ни этот корабль, ни стоящего пассажира, который машет в ответ мне, грустно улыбаясь. И, уже совсем удаляющемуся силуэту, я стала крупным почерком выражать благодарность. Оказалось, что поводов много. Хоть и подтолкнул меня к глупостям, но уберег от других глупостей. Хоть и обнадежил зря, но зато помог поставить четкие точки над «i». Благодарность за встречи с моим прошлым и прощение. Благодарность за то недолгое время, когда чувствовала себя нужной и любимой, за замерзшее вино, за страстные стены, за платье. Благодарностей оказалось достаточно. И я отпустила с миром. Про Сергея ничего писать не хотелось. Ограничилась благодарностями за решение проблем сына и за то, что помог во всем разобраться. За поддержку, оказавшуюся вовремя. И не вовремя. Витька завтра туда не пойдет. Да я и адреса толком не запомнила…
Свет был потушен, а с полки вытащена большая тарелка. Лист полыхнул за секунды, оставляя лишь пепел. Мне стало холодно и пусто. Достала свечи, чиркнула спичкой, притащила плед и подушку. Сегодня я маленький нахохлившийся воробей. С головой обнятая мягкой тканью котенка. Чай с корицей. Тающий в чашке кубик сахара. С полки под потолком, потревоженной похищением свечек, упала колода таро. Хм. Разложила кельтский крест. «Жертвенность», «неудача», «девять чаш». Ну, хоть «дурак» — успокоил. Действительно же, дура, что с меня возьмешь. В прошлом чувствительность, в будущем женская сила, обман. Внутренний голос в помощь. Сила, что хочет зла, а совершает благо. Среди насущных необходимостей оказалось разрушение и хаос. Надеюсь, что карты довольны. А в финале сущим издевательством король чаш. Блин. Выкинуть.
В деканат я вернулась одна. Оставить ребенка с чужим мужиком — это было сумасбродством! Но сын решил уже сегодня ехать в развивающий центр, а Сергей его повез. Я в растерянности стояла в распахнутом пальто на ветру и глядела вслед уезжающей машине, не имея возможности даже позвонить им, и в который раз за день, чувствуя себя отвратной мамашей.
В конце дня меня забрали. Приехали вдвоем, довольные, и с какими-то значками. Витька щебетал, выплескивая радостные впечатления бурным фонтаном, от нервного потрясения не осталось и следа.
Заехали в магазин, продукты выбирали чуть не хором, смешно морщась то на одно, то на другое. Еду готовили вместе. Так странно.
Когда дома гости, то приходится бегом бросаться из одного угла кухни в другой, быстро соображая, кого чем кормить, попутно развлекая разговором, а потом, поздно вечером, прибираться уставшей и вымотанной и зарекаться звать в дом кого-либо в будущем. А тут… Оказалось, что мальчишки сами могут картошку чистить, салат крошить… Посуду мыть… И теперь мы втроем сидим и ужинаем.
С удивлением узнаю, что этот «студент» имеет уже два высших. Второе получал параллельно, да еще и экстерном. Старший секретарь мне поручала иногда звонить его преподавателям, уточняя время зачетов. Но, по сути, я не знала практически ничего.
Витьку заинтересовало таинственное слово «экономика», и в конце вечера он уже намного больше меня знал о том, что такое «девальвация», «авшоры», «лизинг» и «оферта»… Кажется, новый Витькин кумир подал ему идею, кем стать, когда вырастет… Если биологом уже передумал…
Потом, неожиданно, на домашний позвонили родители — я забыла сказать, что внука им не надо вечером забирать из садика, а они пришли и наслушались воспитательских историй, перенервничали и позвонили уже на взводе. Я готова была разреветься, но трубку пальцем поманил Сергей и в пять минут все объяснил…
То ли мужчин слушают лучше… То ли чужих… То ли мои родители именно меня слушать отказываются. Но, в целом, ситуация улучшилась. Я не поняла, почему развивающий центр не будет стоить мне ничего, причем здесь баллы, характеристика из садика и рейтинги. Но если все так сложилось, то это прекрасно. И ездить ближе.
Когда сынишка ушел спать, мы все еще были на кухне. Пили чай с шиповником. И я просто сидела и рассказывала о себе. Рассказывала, почему у Витьки нет отца, рассказывала про то, какой сынишка особенный, и как я боюсь быть слабой.
— То есть, сегодня, когда я тебе помог, ты меня боялась? — спросил Сергей, внимательно и серьезно меня рассматривая, — Или ты боялась себя слабой? Или все-таки ситуаций, с которыми не можешь разобраться?
Говорить о том, что у меня на душе, так прямо, было совсем странно. Будто я выпила пару бокалов вина, и глазки стали по-особенному светиться, а язык почувствовал волю чуть задремавших мозговых тормозов.
— Ситуация меня напугала, это да. Но мы ведь справимся. Себя я и сейчас боюсь. И тебя тоже… — Я с трудом подбирала слова. Хотелось сказать так много, но это было, как ведро воды на хрупкую бабочку —сказать слишком много, значит убить все волшебство зарождающегося чего-то невероятного. Но и сухими фразами отвечать было совсем нельзя. И я чувствовала себя музыкальным инструментом, который пытался выразить что-то неуловимое, не словом, так интонацией.
— Вот так логика! Почему ты меня боишься? Потому, что я мужчина?— Прямой испытующий взгляд мне в глаза. Чуть ниже? Нет. Все же в глаза. Слово «мужчина» сказано чуть иначе. На еле заметном подъеме. Конечно, ты мужчина… И я доиграюсь! Но я точно понимаю, что нравлюсь.
— Конечно. А ты сомневался? — как это у меня получается? Я просто женщина. Просто теплый маленький котенок. Случайно упал край кофты с плеча. Не смущайся, там еще целая футболка! Во фразе еле заметная смелость, неуловимый вызов поиграть.
— А как ты вообще живешь без мужчины, позволь спросить? — Мдя. Очарование развеялось. Игру не поддержал — разговаривать о других парнях, о статусности, о жизненных трудностях — это совсем было не к месту.
— Как будто это от меня только зависит! У меня был вот на примете…— воспоминания нахлынули помимо воли, меня пробрало неожиданным ознобом, плюшевая домашняя кофта была застегнута на молнию. Я вдруг ощутила собеседника врагом. Вежливым, помогающим врагом, который, помнится, хотел мне сообщить что-то плохое про Вадима, разрушить мои песочные замки, рухнувшие сами по себе еще раньше этой попытки. Ощущение симпатии улетучилось молниеносно. Какая симпатия к девице, встречавшейся с его знакомым, напившейся до потери сознания, проснувшейся в его постели, имеющей ребенка, устроенного им же в развивающий центр… Сочувствие и презрение — вот все его эмоции.
— Ольга, а что ты знаешь о Вадиме? — спросил каким-то безэмоциональным голосом Сергей. Его сильно интересовал кубик сахара, который он перекатывал по столу и рассматривал, не поднимая глаз.
— Да ничего я о нем не знаю! — Вспылила я. — В отделении у него лежала. Им на дороге сбитая. Замуж звал, видимо, сотрясение это заразно. Потом прошло. — Я отчаянно пыталась говорить гордо, но эффект смазался тихим шмыганьем в конце.
— А ты бы хотела замуж? — вопрос, видимо, относился не ко мне, а ковсе еще мучаемому куску сахара, который совсем не желал вертеться по столу, запинаясь о свои маленькие крошки.
— За кого?! — я откровенно злилась. За испорченный вечер, за дрянные вопросы, как будто у меня есть выбор! За нелепость фразы.
— За него… — собеседник посмотрел на меня снизу вверх, видимо,потому, что я, резко вскочившая, была не безопасна и могла начать кидаться посудой. Мне вспомнился утренний звонок, который я должна была не услышать, или проигнорировать, вспомнился нелепый скандал. Как я должна была с ним общаться? Он любит другую. Любит. Сильно. И я никогда не стану заменой. Хотя бы потому, что я — это я. И мне это не нужно.
— Мне это не нужно. — Сказала я окончание своей мысли. Гордая. Острая, как кусок скалы высоко в поднебесье. Злая, потому, что… Потому. И стала громко убирать чашки со стола. По моему мнению, говорить было больше не о чем.
Собеседник, сиротливо оставшись без кружки, взял свой кусок сахара и закинул в рот. Я поежилась, слыша хруст. Интересно, кто победил: сахар или зубы? Половина чашки чая была водружена на старое место.
— Совсем сладкое не люблю. — Посетовал Сергей. Я пожала плечами. Вид хозяйки, со скрещенными руками подпирающей плиту, был нелепым.
— Я не хочу, чтобы ты о нем говорил. Что бы ты ни знал. — Сказала я, с трудом подбирая слова. — Просто, не из тех, кто смакует чужую жизнь. Я не хочу замуж. Совсем. Ни за кого.
— Почему? Это глупо — ставить на своей жизни крест. Ты же не сбежавшая монашка. — Недалеким воловьим взглядом поглядела на сморозившего эту глупость парня. Ничего хорошего ответить не хотелось. Стукнуть — может быть. Но женщины мужчин не бьют — тем более тех, кто помог. Хотя это сейчас и не учитывается. Надо было вернуть разговор в русло доверительного, расслабленного и спокойного, но было сложно перешагнуть через бушующие эмоции. В конце концов, Сергей же не виноват, что меня обижали и обидели еще раз. Я вздохнула и начала уже совсем другим усталым тоном.
— Знаешь, глупые слова, сумасшедшие обязательства… Я просто не верю в это все. Не хочу больше привязываться. Не хочу и не могу любить. Не могу никому доверять. — Тишина затянулась, я пожалела, что под рукой нет сигарет и, натянуто улыбнувшись, закончила монолог шуткой, — утонул у Тани мячик. Был с песочком из качалки…
— Как же с вами, с девками, слоооожно, — сказал задумчиво Сергей. Я улыбнулась, его смешному выражению лица и милому причислению меня, мамашки, к юным «девкам», — хоть убей, не понимаю, чего у вас там, в голове творится!
А потом просто встал и поцеловал. И я ответила. Руки сами собой потянулись к нему, поползли по груди, дальше по шее и забрались на затылке в густые черные волосы. И в этот момент я не думала ни о чем…
Поцелуй закончился так же резко, как и начался. Секундой позже раздался звонок в дверь.
День явно не заладился с самого начала. Сперва утро в чужой постели, потомнеудачная попытка уволиться и неловкий разговор с Котлиным, следом звонок заведующей детского сада — просили срочно приехать и забрать Витьку. Тетка воспитательница на заднем плане так кричала и так ругалась, будто мой сын только и делает каждый день — что носы ломает. Впервые подрался, впервые сломал. В чем беда? Другое дело, что он саму воспитательницу нервирует своим интеллектом. Может, стоило его перевести в какую-нибудь школу для одаренных, а не заставлять еще год вариться в садике? Но сам просился — любимая группа. Давние друзья! У таких детей сложности с общением — я только радовалась, что у нас все пока идет чередом. Не хотелось нагнетатьситуацию, неприятно было, как мои родители каждый раз тыкают, что Витя необычный.Определенно, я мало внимания уделяю сыну…
Поднимаясь по лестнице, запнулась и шлепнулась животом на ступеньки. Шишка на лбу гарантирована! Одежку пришлось оттирать в туалете, а это опять потеря времени. Звонок. Суда стали набиваться студентки, как кильки в банку. Посмотрела на себя: всклокоченная, покрасневшая от недавних слез, темные круги под глазами, как черное напоминание о сложной ночи… Спряталась в дальнюю кабинку, прижалась спиной к холодному кафелю, пытаясь придти в себя, главное, чтоб никто меня такой не увидел. Несмотря на открытую форточку, невидимой пеленой потянулся сигаретный дым — девки, плюнув на все предупреждения о штрафах, курили в соседней кабинке. Вот бы сейчас выйти и всем накостылять! Но не в таком виде, не в таком. Странно, этотненавидимый мной сигаретный дым стал восприниматься совсем иначе, когда сама согрешила… Хоть иди и стреляй у них, да рядом вставай! Может, и правда нервы успокаивает? Пятиминутка пролетела. Туалет наполнился безопасной тишиной. Я вышла, оглядываясь по сторонам, еще раз посмотрела в зеркало, в попытке привести себя в порядок — бесполезно.
В ректорской злобный, рычащий, как бешеный тигр, начальник собирался на пары… Что-то сам допечатывал и стучал по тормозящему принтеру. Заглянула в дверь, на меня шикнули и отвернулись. Решила дрожащими руками за секунды написать официальное заявление на отгул в счет отпуска. Хоть не с пустыми руками заходить. Увидел меня снова с бумажкой и по столу хлопнул — пришлось еще полчаса выслушивать все, что недовольное начальство думает о такой бессовестной работнице, которую не привяжешь и не отговоришь… Наконец, до Тараса Львовича удалось достучаться:объяснила, что надо срочно в садик. Чуть не плача, говорила, что дело важное, пришлось снова грозить увольнением, уже если не будут отпускать по семейным неотложным нуждам… Времени прошло много. Начальник сказал: «Делай, что хочешь!», что было расценено мной, как полное разрешение, скомкал бумажку и вышел. Бросила в сумку телефон, натянула пальто и выбежала. У окна напротив — стоял Сергей и пока что смотрел в другую сторону. А, когда я стала запирать нашу деревянную, разбухшую от влажности, дверь, то попыталась сделать вид, что студента этого не вижу в упор. Дверь и не думала поддаваться. Пришлось самой наподдать: встала бочком и бедром треснула. Между мной и дверью каким-то неудачным образом возникла сумка, соскользнувшая с плеча. И в сумке этой явственно послышался хруст… Вот. Теперь такси вызвать мне не светит! Только мобильник и кошелек из возможных потерь. Но кошелек таких звуков не издает…
— Что-то случилось? — спрашивает Сергей, видя мое растерянное лицо.
— Ты можешь вызвать мне такси? — говорить ему «ты» всегда было не очень приятно, но считать меня секретаршей — теткой старше и скучнее себя, он наотрез отказывался и на «вы» меня тоже не звал. А, учитывая сегодняшнее раннее утро, Сергей был сейчас тем человеком, которого видеть хотелось меньше всех. Почти всех. Вадима не хотелось видеть еще больше…
— Могу отвезти, — сказал он, отбирая мою сумку и поворачиваясь в сторону выхода.
— Не надо отвозить. Можно такси, — я пыталась быть упорной в своей дряннойсамостоятельности.
— Ольга, я все равно к тебе. Так что ждать, пока вернешься, или самому отвезти поскорее. По-моему, очевидно.
— Да, с сыном скорее всего поедем, и не обратно. Тут такие дела…
— По дороге расскажешь. Ты ведь спешишь?
Мы ехали быстро, но в голове был такой сумбур, что впервые не боялась, банально не замечая дороги. Мое чувство, что я еду на бешеной табуретке в железной коробушке поасфальту со скоростью больше восьмидесяти километров в час, куда-то делось. Может,хорошая амортизация? Если бы не Сергей, я даже пристегнуться забыла бы. Опомнилась уже у дверей садика, когда хлопнула серебристая дверь его машины… Хлопнула моя дверь. А потом хлопнула водительская. Он пошел со мной!
Что хотела от меня воспитательница, я толком так и не поняла. Сначала говорила, что травмы такой степени фиксируются в травматологическом отделении и в протоколе полиции, а сын будет постановлен на учет в соответствующих органах… Про суды и компенсацию. Я чувствовала, что мой лоб сейчас выглядит страшнее, чем советская стиральная доска… Дыхание сбилось. Но боялась я не проблем и отделений с судами. Боялась за своего ребенка! Что с ним с самим после драки? Что он чувствует? Может, у него шок?! Что случилось такого, что он решился на этот поступок? Определенно, утром уже была какая-то проблема, потому и не хотел меня отпускать. А мама, увлеченная своими переживаниями, не поняла и не поддержала! Какой же я хреновый родитель!
Мне срочно нужно увидеть Витьку, а она мне тут информацию ненужную на уши вешает! Поэтому я просто обошла кричащую воспитательницу по кругу и, как танк, двинулась в сторону нашей детской. Тетка продолжала верещать уже сбоку и пыталась, если не остановить, то хотя бы догнать меня. Во вражеский лагерь прибыло подкрепление: на шум выплыла из кабинета заведующая. В какой-то момент они былиперехвачены шедшим со мной Сергеем. Я понятия не имею, что он им сказал, потому, как в это время, не найдя ребенка в группе, открыла дверь изолятора, и наконец, нашла своего сына стоящим в углу. Взяла за руку и просто вывела его за забор… За забор садика вообще. Больше он не будет сюда ходить!
Витьку трясло… У него был шок. Лучше бы он плакал и жаловался, рассказывал бы мне обо всем! Но он просто стоял на траве у машины, я его обнимала, а сына трясло!
Минут через пятнадцать вышел Сергей, держа в руках папку — личное дело Дымкова Виктора. Я была бы ему страшно благодарна! Потому, что общаться с этой бессердечной воспитательницей совершенно не хотелось! Я не из тех мамаш, что считают своих детишек самыми лучшими и непогрешимыми. Нет. Но ставить ТАКОГО ребенка в ТАКОМ состоянии в угол изолятора — это, как минимум, не педагогично. Могли увести к администрации в кабинет. Успокоить хоть немного. Есть, в конце концов, психолог у них! Не самый плохой садик. И плачу за него прилично. Но оставить одного и запереть! Из путаной эмоциональной проповеди тетки было ясно, что Витька скорее дал сдачи и не рассчитал. Просто не могу!.. Не хочу, чтобы сын еще хоть день ходил в это учебное заведение. Хотя, как секретарь, я понимала, что просто так личное дело не выдают —затевается большая канитель с переходом из одного учреждения в другое, с кучей взаимных справок… Под моим вопросительным взглядом Сергей всю эту папку пронес мимо меня и положил к себе в сумку… Слова кончились, не начавшись. По-моему, два шокированных человека на метр квадратный — это уже многовато. И давно ли он стал таким решительным?
Витьку посадили на заднее сидение. Откуда ни возьмись, появился треугольник-пристежка. На мой вопросительный взгляд студент, как ни в чем не бывало, ответил, что у него племянник чуть старше. И мы поехали. Я тоже села сзади. Холодная детская ладошка в моей руке была какой-то совсем послушной. Я пыталась ребенка обнимать, гладить, и шептать на ушко, что все позади, и что все будет хорошо… Куда в таком состоянии сейчас ехать — не представляю!
Тут машина притормозила у пиццерии. Водитель повернулся, подмигнул моему гномику и спросил бодреньким голосом:
— Ну, что, ребятки! Кто по пицце? — мы воззрились на него молча и удивленно, на что он ответил, — Если никто не хочет, то поехали новый садик искать.
И вдруг сын отлип и обиженным тоненьким голоском пропищал, что вообще-то егосегодня даже не кормили. Я просто исчерпала лимит матерных слов, которые пока еще не вырывались наружу, поэтому позволила Витьку взять на руки и увести нас в пиццерию. Дальше парни без меня выбирали, чего хотят кушать, потому, что они «мужики» и могут сами сделать выбор. Я тоже ткнула пальцем куда-то в меню. Пицца с морепродуктами… Жуть! Хотя, на удивление, оказалось вкусно. Витька щебетал и щебетал. Про то, что мальчики собирались подкараулить у закутка-туалета красивую девочку Машеньку и снятьс нее трусы. А он был против! Когда подошел к воспитательнице, та сказала улаживать дела самому и не отвлекать ее от заполнения очередных документов.
Виктор, как полагается «супер-герою», попытался сначала уговорить «преступников» на словах, но когда ему прилетело по голове до искр в глазах, то замахнулся рукой на обидчика. Тут налетели другие мальчишки, пару раз даже пнули. Когда пришла кряхтящая воспитательница, все стояли и показывали на Витьку пальцем. А злой Пашка зажимал кровоточащий нос. Я слушала и слушала. Тихо. Молча. Слов не было. Какая большая разница между сломанным носом обидчика и тем, что они собирались натворить. И натворили бы, учитывая вечно занятую документами воспитательницу. Можно же было расспросить!.. Можно же было хоть причину узнать…У всех, участников, а не только у пострадавших.
Боясь своими громкими мыслями и злобным шипящим вздохом разрушить эту неожиданно возникшую хрупкую доверительную атмосферу, я тихо достала разбитый телефон и включила запись. Затем молча слушала, не прерывая ни одним своим шокированным комментарием. Пять минут хватило Витьке, чтобы все объяснить. Шесть минут хватило мне, чтобы разобраться с возможными последствиями: отправила запись сообщением на номер воспитательницы и написала, что если дело решат подать в суд, то это выйдет боком всем участникам, кроме нас. Семь минут потребовалось телефону, чтоб попрощаться с жизнью. Я смотрела на отчет о доставленном сообщении, зализывала порезанный о треснутое стекло палец, а через секунду экран пошел черно-синей рябью…
Кофе уже остыл и перестал тянуться своими прозрачными веточками пара к потолку. Мы жевали пиццу, периодически подсовывая Витьке еще кусочек, он в два укуса доедал и с полным ртом рассказывал и рассказывал. Спустя полчаса Сергей расплатился, так злобно посмотрев на протянутые мной деньги, что они чуть не полыхнули огнем в моей руке. Я точно полыхнула красным!
Мы снова пошли к машине. Передние фары напоминали решительные, даже гневные, брови в разлете. Я засмотрелась, удивленная этим образом и чуть не ударилась лбом о боковое зеркало, до половины серебристое, а ниже черное. В этот раз села на переднее сидение. Витька, сонно позевывая, был плотно пристегнут. И мы поехали. Не спеша и не торопясь. Через каких-то пять минут сонный гномик на заднем уже посапывал.
— Серёж, сколько мы тебе должны? И почему ты не отдаешь документы? — стараюсь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, и чтоб слезы не выступили.
— Нисколько. Это несущественные мелочи. Документы оформили июнем. Я посчитал, что на два месяца вам незачем искать еще один садик. (Я в своей голове прибавила еще пару тыщ, если он умудрился договориться с администрацией за каких-то пятнадцать минут, чтобы все соответственно оформили, написали все нужные баллы и характеристики… И что теперь делать эти несколько месяцев, до и во время каникул? В школу в апреле не берут…).
Сергей тем временем продолжал:
— Покажу характеристику своей подруге — она держит детский центр. Там много чего полезного: и занятия, и тхеквандо, и бассейн, и языки разные, моделирование, картинги… Самое то для мальчишки в таком возрасте.
— Но я не смогу его отдать в развивающий центр… Это… Не по нашему бюджету, так скажем…
— Молчи, женщина. Тебя вообще не очень спрашивали — тебе объяснили.
Le destin décide
l’Amour émergera du vide
А я сижу. И молчу. Я понимаю, что я просто одинокая мамочка, которая ведет себя, как полная дура. Учитывая прошлую ночь, особенно! И что помощь эта мне нужна. А еще, что я его, наверное, больше не увижу. Но мне хотелось бы. Хотелось бы, но нельзя… Хотелось бы, но ничего хорошего из этого не выйдет… Хотелось бы, или не хотелось… Я не знаю!
В голове все совсем нехорошо. Я понимаю, что каким-нибудь, пусть не очень удачным образом, я могла бы сама справиться с этой ситуацией. Но ощутить себя в безопасности: под опекой сильного волевого мужчины, под покровительством —почувствовать себя просто слабой женщиной, возможно, женщиной, которая нравилась — это сейчас так желанно. Просто необходимо.
И пусть меня считают ветреной, или глупой, но это симпатия, а не простая благодарность. И таких поступков я не ожидала от человека, которого почти не знаю, и который произвел впечатление скорее бабника, чем ответственного лидера… А еще… Вадим был замечен краем глаза, когда мы выходили. Я схватила Сергея за рукав.
Дома меня ждали полный хаос и серые предрассветные стены. Ленкина мама спала со своей внучкой в моей комнате, а Витька в своей. Даже не знаю, что я скажу Тамаре Викторовне, когда она проснется… Хотя, вероятно, она привыкла, ведь Ленок так гуляет, как минимум, пару раз в неделю, другое дело, что со мной впервые. Думаю, что одинокой маме сложно воспитывать что младшую дочь Лену, что старшего Виталика, который периодически гуляет от жены и оставляет внучку бабушке. Но старая советская женщина, закуривая сигаретку, смотрит на нас спокойно и мудро, да практически никогда не ворчит. Мне бы хоть толику этого спокойствия…
Не знаю, как у других, но у меня период демонической свободы и самоуверенности обычно заканчивается постом и молитвами. Ну, не совсем так, но все же. После того, как я опустела, не по вине другого человека, а потому, что вся насквозь пропиталась своими эмоциями, впилась в них, ничего вокруг не видя, кроме этой пульсирующей интересной нити, как вампир питалась своим вдохновением и экстазом новой любви, после эйфории эмоционального наркомана, неожиданно пришла реальность. Я не нужна.
Так странно. Женщины всегда сильнее привязываются. Любовь для меня — это первым делом объятия. Когда тебя обнимают и прижимают, принимая такой, какая есть, когда тепло и близко, когда безопасно и желанно. Я тактильщик: просто сесть и в миг вспомнить каждую шероховатость щеки и мягкость свитера, обволакивающее тепло тела… Я слухач: могу вспомнить каждую фразу, каждое слово, каждую паузу в словах или толику еле заметного эмоционального оттенка, тогда мной не понятого, но не единожды вспомнившегося и понятого после. Я помню каждый звук удивительного голоса, голоса единственного, потому что он одновременно мягкий и немного шуршащий, как теплое одеяло — уютный голос. И как этот голос становился раскатом грома и громил-громил башню за башней песочного замка в моей душе… Я вся была этим мужчиной, когда молнии родили трещины в стенах, и все раскололось. Я была им, когда вековые дубы вырывались с корнями и улетали в небо, я была им, когда он отнял себя у меня. Его у меня нет, его больше нет во мне, и я опустела. Потому что я слишком была им. Такое бывает. И, наверное, все это правильно. Потому что каждого человека в мире по одному. Есть одна я. И один он. Он не стал мной. И поэтому все кончилось.
Мне не хотелось быть пустой. Мне не хотелось быть нежеланной. Так странно! Женщинам больше мужчин нужна эта близость. Вначале всегда страшно. Страшно почему? Потому, что тянет, потому, что боишься привязаться и срастись корнями, потому что знаешь: эти чувства сильнее разума, но приносят адскую боль, будучи неразделенными. И, видя в себе еще только легкую симпатию, мы бежим! Бежим именно от того, кто нравится. Бежим, пока не поздно! (Я еще раз поежилась, неожиданно осознав, что студента я боюсь!)…
Мне не хотелось быть пустой! И я разозлилась! Я сверкнула глазами, а в них заплясали черти. Я вернулась к стихии и легла на волну, раскинув руки и доверяя своей ведьминской сути. И волна захлестнула, оглушая ударом оба уха! И волна понесла, радостно позабыв все печали! Но обида не дала быть единой, она словно червячок подтачивала и звала моих демонов. И вот спокойствие подернулось рябью. Серые глаза полыхнули красным. Я сам дьявол. И сегодня я буду царствовать. Я хочу слабые души, хочу нравиться и ускользать, хочу быть яркой и манящей, я женщина, но внутри меня демон. Демон-мужчина. Потому что так скучно быть просто женщиной, удел которой очаг и детишки. Мой внутренний демон один понимает меня, он разрешает шабаш, он обнимает холодным обручем, он любит меня любую, он довершает мою целостность. Мой демон, Ленка и коньяк… Такая вот компания.
А теперь серое раннее утро. Демон изгнан, внутри меня стыд, который уже не душит своей неуместностью, нет. Потому что я свет. Вышедший из тьмы и поправший тьму. Я свет, и во мне чисто. Была боль и обида — их больше нет. Время прошло, немного живительного времени, и я простила. Его? Нет. Нет обиды. Простила себя. Да, ночь была сложной, но сейчас мне хочется хлеба, простого хлеба и воды, хочется в келью, хочется черное платье в пол и руки сложить в молитвенном жесте. Хочется быть строгой и сухой, хочется лишить себя всего того, что радует и тешит тщеславие, и смотреть, как растет что-то светлое во мне. Каждый священный пост — сила воли, а она становится внутренним стержнем. Хрупкое стеклянное слово крепче гранита. Скромное бледное лицо с горящими верой глазами будто светится изнутри. Если бы кто-то смог подглядеть хоть каплю бессознательных образов, которые изо дня в день вьются и роятся в моей голове… Меня бы давно заперли в психиатрии, но никто не в силах, поэтому просто иногда говорю о себе, что я натура творческая и впечатлительная… Вера… Хм! Да я даже в церковь практически не хожу. Иногда мне кажется, что неважно, во что ты веришь, главное, как быть в этом уверенной.
С каким-то восторженным вздохом облегчения завалилась боком на кухонный уголок и моментально вырубилась…
Через два часа вскочила от грохота посуды. Голова закружилась, догоняя меня в полете. Тамара Викторовна кипятила чайник и начинала печь гренки. Желудок жадно подобрался, готовый поглощать все, что дадут, кроме алкоголя.
— Оленька, проснулась? — заботливо вздыхая и хлопоча над блюдом, спросила она, — мы тут завтрак делаем. Ты как себя чувствуешь?
— Спасибо, завтрак — это нужное дело, — говорю и пытаюсь понять, что же я вообще чувствую! Голова болела, все тело ломило, но было терпимо, а внутри было пусто. Хотелось, может быть, вспомнить вчерашнюю боль и еще немного поупиваться жалостью к себе, но боль ускользала, как склизкий холодец с вилки — никак не подцепишь. Ночь оставила после себя странные впечатления. Вспомнилась фраза студента, брошенная кавказскому хмырю, уверенная такая интонация… А, собственно, с какого он так сказал?! Разве требовали обстоятельства? Мдя. Про себя, как организатора обстоятельств, сознательно опускаю. Сергей… Странный. В голове немного зудит от интереса, как игрушка, прихваченная родителями в магазине и спрятанная в котомку, но обещанная дома. Идешь и предвкушаешь, радостно забегая вперед родителей и мешаясь под ногами. Но сейчас не время, и совершенно все это не к месту. Ложная эйфория пройдет: я сейчас слишком опасна и зла. Я не могу влюбиться — могу только разрушать. Как говорится, время собирать камни и время разбрасывать камни. С Сергеем ничего не будет. А Вадим… Вадима лучше не видеть никогда.
— Чувствую себя хорошо, Тамара Викторовна, — отвечаю Лениной маме, — сейчас вызовем такси и пойду с работы увольняться.
— А что ж так, Оленька? — женщина села на табурет напротив и округлила глаза с немного седыми ресницами. В соседней комнате слышались крики-визги ребятни и легкий тыгыдым. — Надо ведь развиваться, ввысь расти! А какие перспективы у обычной секретарши? Вот и я думаю, что никаких.
— А куда же ты пойдешь? — спрашивает меня, неодобрительно и взволнованно качая головой. — Ты вот лучше поуспокойся, приди в себя и тогда реши, Оль. Что ж так разом все…
— Хорошо, Тамара Викторовна, — говорю я, потому, что переубедить встревоженную тетушку сейчас не удастся, гораздо полезнее согласиться и сделать по-своему. В конце концов, когда она меня теперь увидит…
Водитель, наверное, злится — вызвала такси сначала в садик, а потом в универ. Витька, который, казалось, хорошо перенес недолгую разлуку, на самом деле скучал и сильно обиделся. Теперь обнимает меня и никак не хочет идти в свою группу. Я обнимаю в ответ:
— Теперь все будет иначе, солнышко, — шепчу я ему на ухо, — мы с тобой очень мало времени вместе проводим, как думаешь? Будем больше. И на карусели сходим на днях, честное слово, и в книжный! Я тебя люблю, мой хороший. Честно-честно. Нет, не тороплюсь, конечно, не страшно, давай еще обниму. Нет, милый, плакать не стыдно, ничего страшного, все наладится. Честно. Я ведь с тобой. Я виновата, солнышко, но я исправлюсь. Вечером будем лепить пиццу вместе и смотреть про осьминогов…
Мое лицо резко уменьшило желание водителя поучать и разговаривать вообще. Вышла. Дала на сотню больше. Соляной статуей возникла в кабинете ректора с заявлением. Молча протянула. Молча прочел. И каааак стукнет!
— Так! Я с такой тобой разговаривать не намерен! — и хлопнул дверью. А я сижу и жду. Все равно подпишет, а мне бы обратно. Надо к сыну — забрать хоть прямо сейчас и в парк, или на озеро, или домой и просто заснуть в обнимку! А не все эти приказы и студенты. В министерстве вот и график проще и от дома ближе. Или устроить отпуск и потом к ним прийти…
В двери постучали — сижу молча. Легонько приоткрыли. Появился сначала нос, потом серый глаз в очках и русая шевелюра. Потом голова показалась полностью. Было немного забавно, что высоченный преподаватель, склонившись в три погибели, крадется в пустую ректорскую, как нашкодивший школьник.
— Нет ни бурь, ни штормов? — удивленно осматривая меня, спросил Котлин.
— Нету, — говорю я и помимо воли улыбаюсь.
— Вот что, Оль, пошли. — Он безапелляционно берет меня за плечи и ведет через служебный в курилку. Я, наконец, осознаю, что затеял ректор. Зараза!
Котлин — наш преподаватель и бывший куратор группы. По нему до сих пор с ума сходят с первого курса и до пятого. Даже уборщица уже не ругается, застукивая студентку, царапающую на двери туалета любимую фамилию… Иван Константинович действительно красивый мужчина лет сорока, но еще больше мы его любим за то, как он преподает. На семинарах по французскому, (который сам по себе — язык любви), мы не раз всей группой приходили не готовые. Но наш учитель, ненавязчиво в разговореспросив пару человек, начинал сам повторять нужный материал и рассказывать, еще более добавляя интересных деталей. В процессе выяснялось, что девочки не зря глаз не сводят и кое-что да вспоминали. На его занятиях никогда не было ни одной четверки и ниже. Студентки с придыханием звали любимого преподавателя Жан Ив, а парни костерили кастрюлей.
Я всегда удивлялась таким людям. Он заходит в аудиторию со своим неизменным кожаным портфелем, в брюках и рубашке, и как-то просто и легко начинает вести занятие. Все учится и запоминается легко. У него удивительная система — Жан Ив все на свете может объяснить в виде таблицы.
Голос такой особенный: тихий и какой-то легкий, как будто на приеме у психолога вас спрашивают, хотите ли вы поговорить об этом. Каждое слово одновременно и твердое и мягкое, будто что-то легонько стукается, издавая приятный немного глухой звон. Гипнотический завораживающий голос героя-любовника из любого романа. Голос эталон. Правильный и идеальный, прививший всему курсу правильное произношение.
Мне с галерки было хорошо видно и слышно. Я всегда опаздывала и никогда не отвечала. На занятия ходить было интересно. Особая аура нашего преподавателя иногда заставляла залюбоваться на долю секунды. На таких людей хорошо смотреть издали.
Для меня немного изменилось все, когда на кафедре, подойдя к Руфине Сергеевне, я узнала свою отметку за экзаменационный диктант.
— А Иван Константинович очень удивился, что у тебя четыре, — говорит мне добрая старушка-божий одуванчик.
— В смысле? — не врубаюсь я, пытаясь осознать, откуда препод вообще мою фамилию помнит, и с чего такие выводы. — Вы, наверное, перепутали.
— Да нет, действительно, Дымкова. Говорит, две ошибки в одном слове, обидно. Был уверен, что на пять сдашь.
После этого я решила на Котлина не смотреть вообще. Жена у него с нашего факультета, не намного старше. Случилось единожды, так чем черт не шутит. Уж лучше доска и тетрадка. Не люблю, когда меня из толпы выделяют. Я слишком смешная и глупая для человека такого возраста и интеллекта.
Но когда я, расстроенная и заплаканная из-за очередной любовной истории стояла и нервно чиркала дрожащими руками сломанной зажигалкой, то именно он оказался рядом. И успокоил и историй смешных рассказал из своей жизни, и сигаретой угостил, когда мои кончились. И я точно знаю, что никому об этом разговоре не сказал. С тех пор у нас молчаливая дружба. Киваю и прохожу мимо. Он хмыкает и идет по своим делам. И по удивительному совпадению, курилка находится прямо под ректорским окном. Это большая подстава! Тарас Львович точно знал, как меня уговорить не увольняться.
— Ну, рассказывай, — говорит Жан Ив и протягивает мне пачку сигарет.
— Курить — здоровью вредить, — отвечаю я и не беру.
— А! — махнул рукой, — все болезни от нервов. Чего случилось у тебя? — по неволе улыбаюсь, смотря на смущенного препода, посланного на усмирение нервной фурии и гарпии недобрым начальством.
— Знаете, я всегда вам сказать хотела, что вы мне ну совсем не нравитесь! Совершенно…
— Как жаль! — удивленные округлившиеся глаза довели меня до хохота, — Знаешь, так даже интереснее. Может, еще чего-нибудь хорошее поведаешь? — одна бровь осталась приподнятой, а вторая опустилась. Я взяла сигарету из все еще протянутой пачки.
— Черт…
— Может поподробнее? — дважды щелкнула зажигалка, и мы сели курить и разговаривать на вторую ступеньку.
— Иван Константинович, я попала в неприличную ситуацию с… Одним студентом…
— И в чем проблема? — удивить этим данного человека действительно оказалось невозможным, — ему слишком понравилось и он тебя преследует? — задумчиво пуская дым вверх, спросил учитель.
— Ннет! Хм… Не было ничего, просто, понимаете, расставание, коньяк, дискотека безмозговая…
— Ничего себе «не было», так из-за чего расстались?
— Не со студентом. С другим. А студент этот меня в охапку и с дискотеки унес. Очнулась утром и поняла, что вела себя не как должностное лицо! — выпалила на одном дыхании, чтобы не быть объектом очередных версий.
— И всего-то?! — захохотал препод.
— Ну, знаете, не каждый же день такое случается!
— А увольняться-то какой смысл?
— Иван Константинович, а как мне в глаза ему смотреть? Подумает, что я дура несусветная, и так себя каждый день веду! Дикость вообще! Мама его еще на меня так посмотрела! Бежать и без оглядки! Нафиг!
— Знаешь, Оленька, учится у меня один мальчик, мы с ним вот также однажды курили, и он сказал, что девушки делятся на три типа. Бывают «девки» — такие, что на недельку. — Я глубоко вздохнула, задумываясь о вчерашней ссоре и расставании. Котлин продолжил, — Бывают «бабы», с которыми живут, даже детей заводят. А бывают «жены». Это когда своя женщина, и других не нужно, потому, что уже нашел ту самую, да только подойти к ней страшно бывает… И жуть какая трагедия, когда ее другой на дороге сбивает…
Я злобно плюнула и кинула окурок. Ноги моей здесь не будет! Вот в таком состоянии мне сейчас только драмы со сменой действующих лиц не хватало. Жан Ив меня удержал, и снова протянул пачку. Щелкнула зажигалка.
— Вы же понимаете, что я не хочу и не могу остаться, — сказала я.
— Это тебе решать. Но, знаешь, если бы я каждый раз сбегал, пряча голову, как страус, из-за таких ситуаций…
— Это я сбегаю?! Мне, может, работу предложили! Получше! — я почти кричала, и предательские слезы выступили на глазах.
— Да, сейчас ты именно сбегаешь. Твой уход никому лучше не сделает, а все вопросы решаются банальным разговором. Не нравится он тебе, значит, не нравится. Значит, его друг успел раньше.
— Иван Константинович, вот вы мне лучше скажите, вот какого черта?
— Что именно какого черта? — я попыталась собраться с мыслями, но получалось плохо. Все-таки меня больше бесила вчерашняя ссора.
— Вот почему сначала любовь-морковь, а потом раз и все? Почему «Не собираюсь жениться, и не нужен чужой ребенок»? Почему? — я шмыгнула особенно громко и утерлась своим рукавом, как маленькая дурочка.
— А это, Оль, потому, что еще не нашел свою женщину. Или нашел и с тобой забыть не может. Иногда ведь думаешь: «Вот оно, мое!», а потом понимаешь, что нет. Не оно.
Это я прекрасно понимала. Прекрасно. И было большое утешение в том, что с этим ничего сделать нельзя. А значит, проглотили и пошли дальше. Слезы постепенно высохли. Дыхание пришло в норму. Надо было идти к ректору, и я практически уже решила остаться. Хоть какая-то а жизнь и движение — не дома же сидеть страусом!
Неожиданный звонок прервал мои мысли. Звонили из садика. Что?! Мой ребенок подрался и сломал кому-то нос? Воспитательница срочно вызывала для оформления документации, грозилась постановкой на учет в полиции и судебным разбирательством с возмещением ущерба. Я злобно сказала, что сейчас приеду и, махнув Котлину, побежала в ректорскую.
Ночью меня изводили вертолеты: они кружили вокруг, не давая понять, где верх, а где низ. В ушах громыхали и бежали на перегонки строчки из песен. Голова вертелась в такт лопастям и очень болела. В какой-то момент я, наконец-то, забылась странным и хрупким сном.Навалилась тягучая и вязкая тишина. Что-то во всем этом было неправильно, но я уткнулась в теплое и уютное носом и вырубилась.
Меня рвануло вверх, неожиданно и мгновенно. Часы с зеленой подсветкой показывали четверть пятого. Загадочно мерцали серовато-бежевые виниловые обои, и переливался узор из тисненых цветов. Осознав совершенно незнакомый интерьер чужой квартиры, выругалась злым шепотом. Рука, лежавшая на моем плече, сонно потянула меня назад. Ночные тепло и уют вернулись мужской подмышкой — вот, оказывается, где решило найти сон и покой мое бессознательное тело… Выждав полминуты, выскользнула максимально тихо и сползла на пол. Обладателем вкусно пахнущей подмышки оказался Сергей… Вот это я попааала! В самую низину Мариинской впадины канула моя репутация… Работу придется срочно менять!
Осознала на себе свои футболку и юбку. Бюстгальтер тоже неприятно втыкался в ребра косточками. Колготки лежали рядом на тумбочке. Под юбкой все было на месте… Совсем некстати вспомнилась фраза из фильма: «Если бы мы провели эту ночь вместе — ты бы запомнила…». Прислушалась к своим ощущениям, но стало еще страшнее — боль во всех мышцах после сумасшедших танцев не давала полной уверенности в своей невиновности… Беззвучно матерясь, на носочках подошла к двери, с колготками в кулаке. Еще не хватало разбудить, пока буду одеваться! Ручка издала щелчок, я съежилась. За спиной было тихо. В зале с двумя полосатыми диванами также не горел свет, в небольшой арке виднелся коридор и входная дверь. Среди множества разнообразной обуви сразу нашла нужные туфли. Вызов такси без разговора с оператором — замечательная вещь, но какой адрес? Других приложений с геопозицией и картой, как назло, не ставила.
Стоящую с телефоном в руках, одним носком почти в туфле и с колготками в кулаке, меня чуть не настиг инфаркт в виде ночного светлого привидения в сорочке, которое сказало: «хана!» и злобно ушло обратно…
В незакрытой комнате, из которой я выскользнула, загорелся свет. Я хотела пихнуть обе ноги в туфли, матерясь несусветно: ноги были опухшие, туфли узкие и Ленкины… Надеюсь, хотя бы не перепутать чьи! Каблуки больше напоминали орудие для ломания ног… Поэтому, обувьпришлось тоже подхватить. Куртки видно не было! Как же стыдно! Как стыдно! Представила, что студент мне в секретарскую притащит эту куртку и, подмигнув, скажет, что я ее случайно забыла… А! К черту! Повернула замок, чуть не зубами держа туфлю, и хотела выбежать. Одна нога уже была за дверью, когда меня снова схватили и понесли. Боже! Почему я не средневековая дама, которая теряет сознание, когда ей это так надо?! Хотя… Это мы, видимо, уже проходили… Ну, тогда бы тут прямо и мгновенно… Какой у них этаж? Здесь бывают молнии? Блиииин…
Меня молча посадили на кровать. Кажется, я про себя молилась. В какую-то долю секунды стыд ушел на второй план и появилось негодование. Это меня! Без моего разрешения! Таскают! Глаза загорелись злостью и наполнились влагой. В такое дурацкое положение в своей жизни я еще не попадала! Ну и что ты со мной сделаешь?! Сергей приложил палец к губам и повернулся закрыть дверь.
— Спать больше не будешь? — тихо и мирно спросил он. Я резко замотала головой: спать хотелось неимоверно, но сознательно лечь рядом — я себе такого представить не могла, не то, что сотворить! Вот это кошмар! Брошенная одним мужчиной, в тот же вечер успокоиться в объятиях другого… Ольга, как же низко ты пала! Блииин!
— Жаль. — Спокойно сказал Сергей и отвернулся к стулу. Я почти решила, что это замечательная возможность надеть колготки, когда он снял футболку… Мама дорогая! А если не спать, то что?! Так и стояла, открыв рот и глотая воздух, когда он повернул голову и сказал, что ему надо переодеться. Уф. Колготки очутились на мне со скоростью света. Куртка, не замеченная мной раньше, оказалась на спинке соседнего стула и тоже была мной надета. Краем глаза заметила, как Сергей снял шорты и стал джинсы надевать… Вот женщины! Даже в такой ситуации — подглядеть бы! Ужаснулась себе. Отвернулась совсем. Что он обо мне думает, я предпочла не анализировать. Без очков он все-таки забавный, а в очках, ну стуууудент! Будет сегодня румяный томат ему Петриченко искать… Жэсть… Жестяная жэсть! И мать ее консервная банка…
Рука коснулась меня, направляя в сторону двери, кнопка, свет выключен, мы в потемках возвращаемся в прихожую. Молча, кусая губы, надеваю туфли. Снова слезы, но от боли. Это хорошо. Боль протрезвляет.
В подъезде, как током ужаленная, дернулась:
— А Ленка где?!
— Выскочила, поганка, на светофоре, сказала, ей близко, и сама добежит, — буркнул Сергей, поправляя очки на переносице, — твой адрес сказать забыла.
Тут меня проняло диким смехом. Просто не могла успокоиться. Надеюсь, что не перебудила весь подъезд! Сергей смущенно хмурился и, наконец, обиженно сказал:
— Могла бы и спасибо сказать.
— О, мой рыцарь, вы спасли меня из лап бородатого кавказского дракона, сердечно благодарю! — с наигранной радостью выпалила я, и прикусила язык. Хорошо так прикусила. До крови. Видимо, весь суточный накопившийся стресс, оставшийся алкоголь в крови и неподдельная глупость в этот миг пересеклись в моем мозгу и выдали сию фразу, иначе я такое объяснить не могу!
— Коня забыл, а плащ тебе штопать. — зло ответил спаситель и открыл дверцу. Пешком по неизвестному району идти не хотелось, поэтому я решила переключить, наконец тумблер из режима «задница» в режим «голова». Видимо, заметив, странный кнопочный жест, Сергей посчитал меня конкретно свихнувшейся и разговоров про нашего общего знакомого не затевал… Во избежание психического обострения… Ехали молча. Целых пять минут. Верю этой парочке, Ленка живет ближе, выскочила, уверенная, что в мою сторону ехали.
— Но как она в машине-то оказалась? — думаю вслух.
— Ночных клубов с таким названием в городе три! — говорит мне Сергей, — я в пяти минутах был, когда звонок с твоего номера, и ревущая, как белуга, нахалка орет, что тебя утащили, а ее из зала выгнали. Увидев, девицу в потеках туши с туфлями наперевес, не смог перепутать. Умный я.
— Ну, точно же, РЫЦАРЬ, — говорю, грустно устало улыбаясь, и выхожу из машины. — А у рыцарей знаешь что бывает? Кодекс сохранения чести, ну или как-то так…Слово кому-нибудь скажешь и Петриченко в жизни не поймаешь!
— Рыцарей обычно спящие красавицы поцелуем награждают, или как-то так. — Отвечает студент, тоже вылезая из машины. — А зачетку ты мою плохо смотрела, секретарша. Все у меня проставлено…
Я отправляю воздушный поцелуй и прячусь за дверью, сразу захлопывая кодовый замок и припадая спиной для надежности. Сползла до самого пола. Сняла туфли. Посидела пару минут. И, ступая по ледяному бетону, пошла на второй этаж. Это все надо было как-то пережить и забыть.
Что такое обида? Обида — это остановленная упакованная злость. Обида — это маленькая девочка, которую потеряли на улице зимой среди шумной рождественской толпы. Каменное лицо в зеркале, сжатые губы, вздернутый подбородок и стоящие в глазах слезы. Девочка тихо всхлипывает и прислоняется спиной к холодной стене, садится на снег и достает спички…
Обида — это маленькая смерть. Это реакция сердца на «не любовь». Обида душит, схватывает за горло, стальным обручем стягивает грудь и не дает дышать. С одной стороны, стоишь, как пьяная, и выпадаешь из реальности, а с другой, — накрывает колпаком — звуки слышатся плохо, слова еле различимы, лица размыты. Чувство горечи, досады, несбывшихся желаний, глубокого незаслуженного оскорбления. В ответ на это лицо замирает восковой маской и сердце решает быть гордым: «Больше меня не смогут обидеть. Я больше не хочу чувствовать!». Ракушка захлопнулась, поздно начиная защищать свою треснутую драгоценность. Началась глухая оборона.
Обида требует, чтобы на том конце кто-то другой был не прав, ведь нельзя пройти мимо брошенного, беспомощного, никем нелюбимого ребенка. Маленькая девочка сидит, спиной прижавшись к ледяной стене, и зажигает спичку. И только бог может разделить с ней ее одиночество... Символическая смерть, заледенение и омертвение души. Но в тот же миг, обиженный человек ждет! Он ждет, что кто-то отогреет его своей любовью, укутает руки, оживит его душу. Но не сможет никто заполнить эту пустоту. Какая разница, если куклу клеили шутя и не желали ничего, кроме жестокой игры и насмешки. Мне не хотелось сейчас быть одной. Я подняла попу с пола и нашарила телефон. Девятнадцать пропущенных… Значит разговор будет не из легких, и стоит отложить. Не буду перезванивать Сереже. А вот Ленка — другое дело!
За полчаса все сразу устроилось: отзвонились родителям, заехали за Витькой, притащили к нам Ленкину маму с пятилетней племянницей, дали им троим вторую пиццу и рахат-лукум с чаем, включили канал Дисней. Велели спать в десять.
Леночка тихо-тихо налила мне полстакана кизлярского коньяка и велела пить залпом «За душевное здоровье!». Я поперхнулась, и ко мне вернулся голос… С конкретным желанием громко и вслух материться!
В то же время мне хотелось просто выкинуть из головы этот вечер, хотелось легкости и веселья! Тело, обманутое в самых приятных ожиданиях, жаждало двигаться, а после упасть и вырубиться обессиленным мешком без всяких мыслей в голове.
Лена достала пакет с вещами и выдала мне кожаный ремешок в клепках, призванный изображать самую, что ни есть юбку «мини», серебристый топик на четырех шнурочках по спине и туфли на каблуках высоты Эвереста! На вопросительный взгляд подруга сказала, что грусть-печаль выгонять она «мастэр», и стоит ей довериться!
Никогда не любила машины! К нам приехало холодное продуваемое такси, и мы, «упакованные» в наряды для «тусни», сели со второй попытки. Конкретно со второй — села я. Потому что внезапно зазвонил телефон, и Оленька его уронила, а подняв, стукнулась головой о дверцу. Хорошее продолжение отменного вечера! Звонил не Вадим.
Леночка взяла трубку и подробно расписала Сергею, куда ему идти и откуда магнитики лучше не присылать, но обязательно отзвониться, как доберется. Маршрут из трех букв студенту не понравился. Поэтому он вежливо объяснил Лене, как надо отвечать мужчинам с чужого телефона. Лена впечатлилась. Назвала его галантным кобелем и рассказала уже другой маршрут, причем двигаться туда должны были мы с ней лично, а «мальчик может присоединиться»… Коньяк чувствовал себя превосходно! А с ним и моя спящая совесть. Неожиданно вспомнила об отсутствии не только мало-мальски приличного ужина, но и обеда с завтраком, но меня это сейчас не волновало. По дороге я задремала, вздрагивая на особо хороших колдобинах и пытаясь хоть чем-то прикрыть отмороженную в Ленкиной короткой куртке спину.
В клубе меня чуть вторично не убили, обнаружив, что позор порно-индустрии, точнее гордость Лениного гардероба я не надела. На мне была другая черная юбка-карандаш, чуть подлиннее и приличная, считай неприметная, черная футболка с рядом обрываемых ромашек — никогда не задумывалась, любят меня, судя по оставшемуся лепестку на последней, или не любят. Но сейчас настроение было как у той нижней оборванной ромашки: «не быть белой и пушистой, так отпечататься»… Какой хороший коньяк! Почему я раньше так депрессию не лечила?..
Свет двигался и перемигивался. На танцполе была куча народу. Я хотела заказать у официанта мартини, но Ленка сказала, что «на понижение не пьют!» и потребовала коньяка. Кизлярского не было. Шустовский пах сивухой, но Лена велела мне пить «эту целебную микстуру от сердца». В свою очередь, я ответила, что каждого лекарства хорошо в меру и потащила ее танцевать.
Мы нагло вылезли на середину танцпола, через пару минут девушки стыдливо отступили на полметра. Не умеете танцевать, милые? Ну, сейчасвам покажем! Мы танцевали и хлопали в ладоши над головой под «это моя ночь». Все еще ощутимо дрожащие руки отвлекали. Ленка наклонилась ипрокричала мне в ухо, что, видимо, я все-таки влюбилась. Ответила ей: «Фак…т!». И зажгла с удвоенной силой. Колонки напевали:
Оловянные солдатики склонили головы свои –
И толкается толпа, ликует у дверей!
И чем выше Королева — тем ниже подданные!
О, мама, мама, отпусти меня, скорей!
Каждая девочка мечтает стать Звездой! Королевой!
Каждая девочка живёт своей мечтой! Королевой!
Только для этого надо быть собой! Королевой!
Быть собой, самой собой, одной такой, а не Королевой…
Ленка ликовала и показывала пальцем в сторону мужчин на строчках «Кто хочет быть с королевой? Он хочет спать с королевой»… К концу песни,почему-то не к ней, а ко мне, подвинулся ближе какой-то парень в оранжевой майке. Он пытался меня касаться, и крича на ухо, спросить имя. Когда выяснилось, что по нелепому совпадению, его зовут Вадим, я помахала ему ручкой и сказала, что мы с подружкой не в его вкусе. Он удивился. Я схватила Ленку за талию и плавно заскользила ладонью по ее спине, Ленок не растерялась и прижалась. Бедра раскачивались в такт песне:
Снова бессонные ночи.
Твой запах с ума меня сводит.
Ты нужен мне очень, с тобой хочу жестче —
Меня все так это заводит…
Мы извивались, касаясь друг друга, я повернулась спиной и опустилась, плавно поднимаясь и скользя попой по Ленкиной ноге. Смотреть, как две девицы трутся друг об друга, парню понравилось, и он попытался пролезть между нами. Мы проигнорировали и стали танцевать в обнимку. Закончился танец страстным женским поцелуем. Мальчик сбежал. Ну а что? Мы так и избавляемся от ненужной компании. Лена потянула меня за стол со словами, что лекарства становится мало и нужно добавить. Крышу очевидно сносило. Почему-то было все равно и даже весело.
Второй раз я вышла уже босиком. Не зная ни одного слова из новых попсовых песен, начала подпевать на припевах:
Тебе все можно:
Вдыхай меня по чуть-чуть,
Доводи меня до дрожи,
Ты знаешь то, что я хочу —
Тебе все можно…
Каждый аккорд пронизывал тело насквозь, и танец получался прочувствованным и проникновенным.
Не бойся быть грубым, хватая за руки,
Мне очень нужна доза тебя…
Я хочу, так хочу.
Я хочу с тобой на всю ночь…
Зацелуй, меня всю,
Я знаю, ты мне можешь помочь…
Хотелось полностью опустошить свою тяжелую голову, и я вертела ей, теряясь лицом в длинных волосах. Остальные девушки сместились в одну сторону и стреляли в нас злобными взглядами. Ленка танцевала хорошо, но у нее не было пятилетнего опыта восточных танцев и соответственной гибкости. К покачиванию бедрами из стороны в сторону и по кругу добавлялись движения вперед и назад, сменяемые самыми замысловатыми змейками и извиваниями, о ногах я тоже не забывала.
Мне все говорили, что в мире такого, как ты не найду я.
Но я, ненавидя, кричала в ответ им – «Зачем меня дурят?»,
И если бы не роковая одна или после ночь –
Я точно б не знала, зачем и почему люди плачут…
Ленка улыбалась и включила свой телефон мигать в такт музыке. Сегодня она точно хотела привлечь всеобщее внимание, а мне было настолько все равно, что я была не против. Лорак сменилась Ютой:
Когда настанут холода,
И белая дорога ляжет,
Все промолчат, никто не скажет,
Что с холодами не в ладах.
Да дело даже не в годах,
Не в деньгах, не в музейной пыли,
Не насовсем, а навсегда,
Недолго только жили-были, жили-были…
Текст был в тему, и снова захотелось плакать. Тут я сама решила, что «лекарства» много не бывает и утащила подругу за стол. Подпевая, как ни в чем ни бывало, протиснулась мимо девиц, злобно скрипящих зубами. Парни, стоявшие рядом с ними, нам хитро улыбались. «Люблю и ненавижу. Ненавижу, что люблю» — пели мы, закусывая коньяк Егором Кридом:
Для всех ты — домашняя кошка,
Но снова, и снова ты просишься в гости.
Не надо выдумывать дальше,
И, вряд ли, все будет, как раньше,
Да, я играю с огнем, но пусть лучше так,
Чем скрываться от фальши…
Вскоре включили медляк. Какая песня, такой вышел и танец… Меня за руку вытащил из-за стола какой-то кавказец. Ленку заперли еще двое и не дали выйти следом. Партнер с забавным акцентом стал напевать мне на ухо, неприятно касаясь мочки губами: «Где-то мысли летают в облаках, а за окном льёт, как из ведра. И я с тобою лишь в своих мечтах…».
Я знала, что при любых обстоятельствах уйду отсюда исключительно с Ленкой под руку. Вдвоем. Потому, что есть масса способов смыться от любого навязчивого кавалера, но подружки не было видно. Кавказец стал прижиматься сильнее, мой отталкивающий жест остался без внимания. Кажется, «лекарственного» коньяка было слишком много. В голову не приходило дельных мыслей. Быть «недомашней кошкой», опасной и бессердечной леди-вамп быстро надоело. Надо было как-то выбираться.
Музыка кончилась, но кавказец проявил настойчивость и потащил меня в сторону своего стола в компанию таких же наглых и пьяных. Ленки среди них не было. Это мне совсем не улыбалось. Я встала как вкопанная. Он продолжил держать меня, но вторая рука скользнула с талии в сторону попы. Я улыбнулась — главное, не показывать, что боишься! И сказала ему нежно на ушко, что я с ним могу сделать, прямо здесь и сейчас, учитывая мой опыт рукопашной борьбы.
Кавказец удивился и заржал, как конь. Пришлось показать... Резким коротким ударом под дых, практически без замаха, заставила его задохнуться. Будто насмехаясь надо мной, в колонках звучало:
Бьёт по глазам адреналин!
Переживём, ну и чёрт с ним.
Бьёт по глазам…
Бьёт по глаза-а-а-ам адреналин…
Мужик быстро прокашлялся и конкретно обиделся. А я осознала, что «ежик сильный, очень сильный, но, черт возьми, легкий!». И этот ежик я…
Тут меня просто схватили руки поперек тела и утащили. Кавказцу сказано было: «Это моя женщина. Свободен». Какой-то смутно знакомый голос… Сказано было так уверенно и спокойно, и даже вроде вежливо, что побитый так и остался стоять молча и открыв рот. Я улыбнулась и глупо помахала рукой. Коньяк пока еще себя чувствовал прекрасно…
Кто меня утащил и куда, я поняла только в машине. Там же нашлись Ленка и туфли. Сергей сказал ей: «Вовремя позвонила, умная девочка»… На этой, дважды услышанной за вечер фразе, мой организм взбунтовался и решил украсить всеми выпитыми «лекарствами» снег рядом с машиной…