Песенка одного моего знакомого. Он сам сочинил и сам поёт
Песнь от Аквитанского
В замке скрытом горами от глаз
Жил когда-то один… дракон
И он улетал иногда воевать
В плену у него была одна… дама
А в замке другом средь дремучих трущоб
Жил рыцарь прекрасный, он был… очень храбрый
И он о драконе узнал от людей
И поскакал дать ему… по макушке
В дороге конь спотыкался ни раз
Вдруг рыцарю путь преградил… другой рыцарь
Сказал он герою: «Не вздумай мне врать,
Что есть моей дамы прекраснее… дама»
«Свидетелем будет мне звездная рать» –
Ответил герой: «Есть прекраснее… дама.
И если ты скажешь мне, что я вру,
То прямо сейчас я тебя… вызываю на поединок»
И стали друг с другом они воевать
Друг друга мечами стали… сильно бить
Наш рыцарь был немного сильней
Врагу от отвесил мечом… по забралу
И вот он к дракону пришел, наконец
Наш рыцарь устал, а коню уж… очень плохо
И слез он с коня, и начал кричать:
«Эй, слышь, дракон, отдавай-ка мне… даму»
«Эй, чудище, слышишь, давай не балуй,
А то я отрежу тебе длинный… хвост».
И вышел дракон, и начал рычать
И рыцаря стал он в забрало… сильно бить
Но крепкие латы, кусай хоть, хоть жуй
И вот отрубает злодею меч… голову
Так рыцарь его победил наконец,
Вот так вот настал для дракона… смертный час.
И вот вернулся наш рыцарь домой
Вернулся с красивой и верной… невестой
И счастья сверкал над ними венец,
пока не настал им обоим… черед умирать.
В тот день на меня напала беспросветная хандра. Я пытался работать над очередным своим изобретением — гиперпространственным ускорителем, но карандаш валился из рук, пальцы нажимали не на те клавиши компьютера и самые простенькие уравнения и формулы казались китайской грамотой. Но я сумел бы повоевать с хандрой и ленью, и может быть, даже поборол бы их, если бы не таракан. Огромный, черный таракан, неизвестно как оказавшийся в банке с кофе. Я плюнул на все и, зло хлопнув дверью, вышел на улицу.
В ближайшей лавочке не оказалось моего любимого сорта и пришлось заводить свой вишневый «Опель» и ехать чуть ли не к черту на куличики — в центр, в универсам. Купив кофе и блок сигарет, я поехал домой. Уже поспокойнее, чем десять минут назад. Раздражение улеглось, но хандра осталась. Я притормозил у парка и несколько минут раздумывал, стоит ли тратить драгоценное время на нелепые прихоти. Решил, что стоит, и шагнул из мира стекла и стали в мир вековых дубов и запахов прелой земли. Неторопливо пройдя по парку, я остановился на мостике через речку с глубокой, уже по осеннему темной водой. Закурил и погрузился в мысли ни о чем. И вздрогнул, когда рядом с собой мягкий голос: «Простите, у Вас огонька не найдется?». Я недовольно посмотрел на возмутительницу моего спокойствия и оторопел: такой необычайной красоты женщина стояла передо мною. Все человеческие слова слишком бледны и невыразительны, чтобы описать ее безукоризненную фигуру, совершенные черты лица, водопад волос цвета золотистого меда и неимоверную, бездонную синеву чуть раскосых глаз. Все это я сумел рассмотреть лишь потом, а тогда стоял, остолбенев, и лишь секунд через пять до меня дошел смысл ее просьбы и я поспешно щелкнул зажигалкой. «Спасибо»,- произнесла она, и от этого голоса у меня по спине побежали мурашки восторга и немого обожания. Она несколько раз затянулась чем-то длинным и ментоловым и спросила: «Можно я постою тут с Вами?». Не веря такому неожиданно привалившему счастью, я осторожно кивнул. Постепенно мы разговорились. А под вечер она очутилась в моей квартире, и даже в моей постели… Дальше все было как во сне. Безумная неделя, разгул неистовой страсти. Я, конечно, мужчина интересный по всем статьям, но как на меня клюнула такая шикарная женщина, не мог понять. Не мог, но пользовался этим, пока была возможность. А ровно через семь суток после нашей встречи на мосту эта эротическая сказка вдруг закончилась.
Она уселась передо мной в кресло, закинула ногу на ногу и уже совсем другим, официальным тоном произнесла: «Должно быть, ты понимаешь, что наша встреча не случайна». Я начал нести околесицу о расположении звезд, но она властным жестом прервала меня: «Я искала тебя. Только ты можешь мне помочь. Я с другой планеты. Названию моей планеты нет аналога на вашем языке. Я на орбите вокруг Земли около пяти лет. Разумеется, регулярно навещала поверхность в маленьком катере. Заборы образцов почвы, воды, воздуха, пищи. На орбите, естественно, радиоперехват, изучение культуры. Я должна скоро улетать, но случилось маловероятное: у вас тут, на Земле, произошел неудачный запуск космического корабля, и осколком повредило гиперпространственный ускоритель. Без него моя родина недостижима. Помоги мне починить его и взамен можешь просить чего угодно. В земном понимании я всесильна». Пока она говорила, пелена любовного гипноза спала с меня, и я увидел ее такой, какая она есть. И покачал головой: «Ты сошла с ума. Инопланетян не существует. Это, во-первых. А во-вторых, ты не смогла бы провести пять лет на орбите Земли. Тебя обязательно засекли бы». «На моем корабле специальный экран против всех видов излучения — от светового до гравитационного». Я сделал вид, что поверил ей, и сказал: «Ладно, я подумаю. Сиди тут, а я приготовлю кофе». На кухне я засыпал зерна в кофемолку, включил этот очень шумный агрегат и набрал номер по телефону. Мы сидели и пили кофе, когда раздался звонок в дверь. Я встал: «Я открою». Это были они: трое рослых мужчин в белых халатах. Они надели на мою бывшую подружку смирительную рубашку и увезли ее. Она была неожиданно покорна и печальна.
Ее увезли, а я сел в любимое кресло и достал из нижнего ящика стола, из-под груды старых чертежей объемную фотографию. На ней была изображена моя невеста на фоне величественного пейзажа моей планеты. Планеты, названию которой нет аналога ни на одном земном языке…
Бессонница сузила мир до размеров черепной коробки. А может, черепная коробка распухла невесёлыми думами до размеров вселенной. Тьма окружила его. Тьма и безмолвие. И ничего, кроме тьмы.
Он лежал на спине, глядя широко открытыми глазами на невидимый в темноте потолок. Он считал овец. Овцы по одной проходили мимо него. Белые, серые, чёрные, коричневые клубки пыльной шерсти на четырех тонких ногах. Овцы укоризненно смотрели на него грустными карими очами и внимательно прислушивались к его неровному дыханью, поворачивая розовые от просвечивающих сосудов уши. Они тихо спрашивали у него что-то своими хриплыми немузыкальными голосами. Может быть, дорогу.
От этой бесконечной вереницы он совсем измучился и, рывком поднявшись, распахнул шкаф. Не особенно разбирая, что одевает, оделся. Джинсы, разбитые кроссовки, носки, водолазка, кольчуга и длинный широкий плащ. В голове промелькнула мысль: «Откуда? У меня раньше не было такого плаща». Наконец, он медленно, трепетно потянул на себя нижний ящик. Там лежало его сокровище — длинный боевой меч. Священнодействуя, он вынул меч из ножен и, встав в стойку, повел лезвием в воздухе. Тяжелая сталь, чувственно лежа в ладони, упруго отягощала запястье. Разрезаемый воздух тихонько зазвенел от скользящего прикосновения клинка. По комнате разбежались лунные блики, отразившись от вделанного в рукоять длинного кристалла горного хрусталя. Взгляд его метнулся вслед за одним из зайчиков и… зацепил в окне пролетающую мимо призрачную тень. Пахнуло теплой ванилью, хвоей и уютом, как будто далеко, в детстве, мать достала из духовки рождественский пирог. «Это пролетело мое счастье» — и он решительно шагнул к окну. Уже на подоконнике обернулся — овцы махали ему вслед платочком в крупную шотландскую клетку.
Под окном пасся его верный белый конь. В лунном свете он казался серебряным. Он вскочил в седло, и конь мягко оторвался от земли. Они взлетели над домом, распугав котов на крыше; над городом с мигающими желтоглазыми светофорами; над Землей, которая горошиной скатилась в пищевод огромного тысячеглазого Космоса. Они летели, и ветер выл на низкой басовой ноте. А потом белый конь начал спотыкаться о разбросанные камни звезд и натужно кашлять. «Кончается бензин» — красным камешком упала тревожная мысль. Он бы слез и повел коня в поводу, но под ногами была пустота. И тут конь встал. Остановился, низко опустив голову. Он соскользнул с седла и бережно опустил умирающего друга на горячий асфальт. Отошел на несколько шагов и обернулся. Матово чернела потертая кожа седла, искры звезд поблескивали на спицах медленно крутящегося переднего колеса, застревали в глубоком протекторе, и, обжегшись, отскакивали от раскаленной выхлопной трубы. Заднее колесо было неловко подмято под корпус. Измученно глянул глаз подернутой паволокой фары. Движимый милосердием, он сделал шаг назад и рубанул мечом по сонным артериям топливопровода, а потом острием – в бензобак… Вспыхнуло жаркое ослепительное солнце взрыва…
Он пришел в себя от настойчивой возни возле самого своего уха. Две большие крысы шумно делили между собой право первой откусить кусочек его носа. Он вяло отмахнулся и попал по одной из крыс. Она взвизгнула… Обе крысы поднялись на задние лапки, и здоровая, грозя кулачком в его сторону, принялась сноровисто накладывать шину пострадавшей. Он ошеломленно смотрел на них, пока те не ушли в вентиляционное отверстие, чинно, в обнимку, как врач с пациентом. Потом он огляделся. Он лежал на куче соломы в полутемной сырой камере. Солома выглядела старой и колючей, но совершенно не чувствовалась под… голыми ногами. Он вскочил. Вместо его одежды на нем был л белая тряпочка, похожая на римскую тунику в исполнении младшего школьника. Прогремел голос: «Ты искал счастья? За счастье надо бороться!».
Он затравленно вскинул взгляд — вокруг песок пустого амфитеатра. Только одинокая женская фигура в первом ряду. Женщина встала и плавно подняла вперед руку. Из воздуха вылетел меч и рукояткой воткнулся в разом вспотевшую ладонь. И тут же над ухом свистнула чужая сталь. Стремительно завязался жестокий бой. Его противник был на голову выше и тяжелее килограмм на тридцать. Почему-то в голове запрыгали цифры: длина ступни, обхват грудной клетки, частота сердцебиения… Голова закружилась, сознание поплыло. Усилием воли он прогнал прочь мельтешение чисел, чтобы успевать каждый раз встретить атакующую сталь своей сталью. В черных миндалевидных глазницах нападающего кошмара посверкивали угли глаз. Веяло ужасом и стылой землей. Он запнулся о каменный бордюр и на мгновение опустил глаза вниз. Там он увидел свои ноги в пижамных штанинах с голубыми незабудками. От увиденного дрогнула рука и в ту же секунду холодная сталь вошла в сердце, вспоров ребра как банку сардин. Он осел на колени и глянул на своего убийцу снизу вверх. Тот обнажил в оскале желтые клыки и выдернул меч. Нахлынула горячая боль и соленая кровь запузырилась на губах.
Он рывком сел в кровати, остановившимися в предсмертном шоке глазами глядя в темноту. На лбу подсыхала холодная испарина, отчаянно колотящееся сердце успокаивалось, из него уходила, гасла боль. Рядом под боком тихо спало теплое счастье. Он облегченно вздохнул, осторожно повернулся и понадежнее укрыл себя и ее пушистым одеялом.
Ох, как же я его любила!
Я любила все в нем: его руки с длинными музыкальными пальцами, его завораживающий взгляд светло-голубых глаз, его чуть хрипловатый бархатный голос…
Я была ему почти безразлична. Хотя хочется верить, что «почти», а не «совсем». И даже несмотря на это, я любила каждого таракана, которыми была полна его шальная голова.
Но больше всего я, пожалуй, любила моменты, когда он накрывал меня всеми своими ста девяносто двумя сантиметрами и его длинные волосы скользили по моей обнаженной груди…
Мы были разные: он — волк — резкий, точный, сильный, и из-за силы своей предельно осторожный. Я — мурлыкала под ним, как большая кошка, играя, терлась щекой о его грудь и, прикусывая, пробовала на вкус его упругую кожу…
Я долго уговаривала его увезти мня в горы и подарить нам обоим пару дней полного блаженства. И — уговорила. Ясным летним утром, обещавшим палящий солнечный день, он заехал за мной, как обычно, ни на минуту не озаботясь предупредить хотя бы за полчаса. И, пока я спешно собиралась, перебудил всех соседей яростным ревом мотора.
Как же я была счастлива, когда, прильнув к его спине, захлебывалась встречным ветром и восторгом, а он, как крылатый демон, увозил меня навстречу пылающему рассвету.
Целый день и целую ночь я была опьянена свежим горным воздухом, счастьем и… Ну, в общем, и…
И мне не мешали даже шорохи в густом подлеске вокруг поляны.
На следующий день мы спустились в долину, вдоволь накупались в речушке, теплой, как парное молоко; купили в поселке продуктов и вернулись на облюбованную поляну. Я сготовила обед и очень веселилась, кормя этим обедом его с ложечки. Потом растянулась на траве и не заметила, как уснула. Когда я проснулась, разбуженная его шагами, вечерело. Он, взъерошенный, с квадратными глазами, ввалился на поляну и затормошил меня:
— Собирайся, уезжаем! Рядом зверь ходит, я следы видел.
Я начала суматошно собираться, но любопытство взяло верх, я попросила его показать мне следы.
Он провел меня густыми зарослями и там, где подлесок чуть разрежался, на сырой земле я увидела пару следов с две растопыренные ладони размером. Да не с мои, а с его, большие мужские ладони. Я, обомлев, повела глазами в направлении следов и на дереве, на высоте человеческого роста, увидела глубокие царапины. Раны на древесной коре. Шагнув вперед, я прикоснулась к глубоко вспоротому стволу и сняла клочок шерсти. Черной, но с десятком ярких рыжих волосинок. Не в силах вымолвить ни слова, я повернулась к нему и трясущейся рукой протянула шерсть
Он понял мгновенно и ахнул:
— Ё! Тигр! Откуда? Поехали скорее!
Мы бегом вернулись к поляне и остановились в ужасе: от того места, где десятью минутами раньше стоял его мотоцикл, тянулась глубоко пропаханная полоса земли и заканчивалась у оврага. Он, не веря своим глазам, осторожно подошел к краю. Высота была небольшая, но отремонтировать мотоцикл можно было только в хорошей мастерской.
Я заплакала, а он жестко скомандовал:
— Уходим. Немедленно.
Мы начали быстро спускаться с горы. Стремительно темнело. Сначала мы шли узкой тропой, по какой поднимались сюда, а потом он решил сократить путь и свернул прямо по склону.
Мы спускались в густеющей темноте. И вдруг подлесок рывком раздвинуло крупное тело и он резко толкнул меня так, что я кубарем покатилась вниз.
Навсегда у меня в ушах останется мощный рык и глухой удар. Мне кажется, что я различила треск ломающихся костей. Только не знаю чьих. Боль в ноге была настолько резкой, что пришла я в себя только от начавшегося дождя.
Каюсь, я не нашла в себе смелости посмотреть, что случилось с ним. Всхлипывая, я поднялась и, припадая на треснувшую ногу, кинулась прочь.
Боль в ноге становилась все сильнее, так что через полчаса я уже прыгала, цепляясь за мокрые вырывающиеся из рук ветви, падала и поднималась, мокрая и грязная. Колючая ветка хлестнула и унесла с шеи золотую цепочку, оборвался висевший на запястье фотоаппарат, при каком-то из падений выскочил из кармана телефон.
В кювет при дороге я скатилась, не помня себя от страха. Долго выкарабкивалась из кювета. Незаметно начало светать, и на дорогу я выбралась как раз перед фарами тяжелого лесовоза.
В общем, нога моя за месяц зажила. Его не нашли. Впрочем, тигра тоже. Да и откуда взяться тигру в предгорьях Кавказских гор?
С тех пор прошло много-много лет.
Но я до сих пор боюсь смотреться в зеркало по вечерам, когда из сумрачной глубины на меня неподвижно глядят вертикальные кошачьи зрачки.
19.06.2005
В этот день в Аузине – главном квартале Цихеи – столице Двинии было шумно. Толпы народа сбегались на площадь имени Сирга Ли чтобы посмотреть судебный процесс над верховным жрецом Цихеи – Липом Овис. Посмотреть, услышать, зацепить хоть одним глазком, ибо народу было множество.
Лиип, еще не старый, но уже начинающий седеть крупный мужчина, возвышался посреди площади в герметичном прозрачном аквариуме. Мэрия считала, что этот аквариум защитит народ от колдовства Липа. Возле подножия аквариума столпились двадцать восемь родственников верховного жреца. Липа судили за выход наверх. Прокурор делал особый акцент на то, что Лиип мог заразиться наверху какой-нибудь чрезвычайно опасной болезнью и принести ее сюда, в город.
— И потому, — громогласно повторял он, — всех Овис нужно депортировать, выгнать за пределы Двинии. Куда? – спросите вы. Да туда же, куда ходил Лиип – наверх…
Это страшное слово «верх» уже несколько раз звучало в ходе суда. И при каждом его повторении несколько слушателей выбирались из толпы и исчезали в переулках. Остальные, с более крепкими нервами, падкие до чужого несчастья, надеялись на долгий шумный процесс, но судьи разделались на удивление быстро и зачитали свой жестокий приговор.
Родственников Лиипа охватил ужас. Толпа начала быстро рассеиваться. Стражники окружили всех Овис и препроводили в помещение тюрьмы, в герметично запертый бункер. Минут через пять туда же втолкнули и Лиипа. Все отвернулись от него, только жена Инри прижалась, прося защиты. Но Лиип не мог помочь ей ничем. Прошел час. Двери бункера отворились, и Лиипа снова увели.
В маленькой комнатенке его встретил какой-то чиновник. Невысокий, толстенький, одетый в серое. Он предложил Лиипу сесть и представился:
— Я Гире Соин из Управления госбезопасности.
Лиип подскочил:
— Так скажите же им, что я не выходил наверх, вы же там, в Управлении, все знаете!
— Да, мы все знаем, — спокойно ответил Гире. – Вы, Лиип Овис, ходили смотреть на Яркое Пятно, хотя это и запрещено.
— Но это же не Верх… — обескуражено пробормотал Лип.
— Да, не Верх. Но оттуда наверх прямой выход. И там тоже очень легко поймать заразу. Но это все болтовня попусту. У меня к Вам деловое предложение.
— Я слушаю. – Лиип подтянулся.
— Наверху вы все умрете в считанные часы. Нам это невыгодно. Мы даем вам средства защиты в обмен на информацию, которую лично Вы, Лиип, а потом Ваш сын, внук, правнук будете спускать нам.
— Хорошо, — с легким сердцем согласился Лиип.
Гире поднялся:
— Сейчас вас всех проводят на обработку, — и ушел.
Лиипа привели в просторный зал, где стояло много ванн, покрытых сверху прозрачными крышками. К каждой ванне тянулось по пять шлангов и толстому кабелю, сплетенному из многочисленных проводков и волоконец. Когда Лиипа укладывали в ванну, он заметил, что стенки очень толстые, и внутри остается столько места, чтобы как раз поместиться одному. Крышка захлопнулась и хлынула сладковатая вязкая жидкость. Лиип хотел было возмущенно закричать, но из горла вырвался лишь тоненький писк…
Когда через полчаса их освободили из «саркофагов», все искали перемену в себе и своем близком. Но найти не могли. Перемены начались потом. Сначала часов через шесть их всех охватил жуткий голод. Последующие три часа они безвыходно провели в столовой, где весь персонал был предупрежден: им носили еду, не дожидаясь заказов. А затем настал черед ужасов. Три дня шла перестройка их организмов, и в конце они не могли узнать самих себя: их белые гладкие тела покрылись темно-серой шерстью, дающей защиту от радиации; лицо слегка вытянулось, и появились четыре острых, как ножи, клыка; нос, язык и мизинец левой руки стали анализаторами состава среды. Зрение обострилось десятикратно, правда, голубые глаза стали черными; часть мозга, которая пустовала ранее, была превращена в компьютер, дисплей которого выводился в угол правого глаза; слух различал даже шелест песка за стеной; мышцы налились богатырской силой, а быстрота реакции стала больше, чем у гонщиков экстра-класса. Кроме этого, как им сказали, в них вложена мощная программа к самоусовершенствованию, и их женщины могут рожать не по одному ребенку раз в год, а по 8-10 каждые два месяца без вреда для себя. С этим их и отправили. Когда они грузились в автовагонетку, один из работников подошел и шепнул Лиипу:
— Не бойтесь, вы там будете не одни.
Автовагонетка долго везла двадцать девять монстров по их стране, их бывшей стране; потом выбралась на поверхность и остановилась. Голос в динамиках прошелестел: «Прошу очистить транспортное средство». Когда последний из Овис выбрался из вагонетки, та отъехала на две сотни шагов в сторону и взорвалась. Лиип скомандовал:
— Ну, пошли искать место для жилья.
Все подхватили свой скарб и тронулись печальной цепочкой вслед за Липом. Вокруг простиралась голая твердая пустыня и высились громадные гладкие скалы. В одной из скал Лиип нашел отверстие и нырнул туда. Внутри было просторно и не было ужасающей радиации. За Липом проникли и остальные. Решили пока остановиться здесь. Немного освоившись, все разбрелись по помещению, осматривая его. Внезапно раздался невероятный рев, потом грохот… казалось, рушится потолок…. Потом снова рев, на несколько тонов ниже, глухой удар и истерический крик Киины:
— Суип, о, мой Суип! Отпусти, Риар, там мой Суип!
Когда все сбежались на место происшествия, то обнаружили, что Риар крепко держит бьющуюся в истерике Киину, в потолке зияет дыра, за дырой грохочут громадные великаны и на поверхности лежит Суип с переломанной шеей. Рыдающую Киину увели и Лиип сказал:
— Киина лишилась сына. На поверхности обитают злобные великаны. Надо держаться вместе и как можно реже выходить. А теперь всем спать. Завтра будет еще один трудный день.
Среди ночи всех разбудил легкий шорох в потолке. Потом вниз посыпалась земля и за ней спрыгнул кто-то. Лучи нескольких фонариков пересеклись на нем. Это был такой же мутант, как и они: высокий, худощавый, но мускулистый, с ироническим оскалом, он был весь увешан оружием.
— Привет, — быстро сказал он, — Я Номад. – Лиип приблизился:
— Как-как? Как Вас зовут?
— Номад. В моем имени нет буквы «и», и я этим горжусь. Я родился там, внизу, и меня звали Нимад. Мою мать убили в первый же день, я был грудным младенцем. Наша фамилия Фиан. Была. Сейчас остался один я. Нас много таких, без буквы «и». Мы мятежники, повстанцы. Нас миллиарды против жалких тысяч, живущих под землей. Они дали нам всесилие и власть и мы поспорим с ними. Мы разгромим их страну, мы отомстим им. А здесь жить нельзя, слишком опасно. Двигайтесь за мной, — Номад подпрыгнул и исчез в дыре.
Лиип думал недолго и последовал за ним. Следом скользнули и все остальные. Они минут двадцать двигались в полной темноте по тесному лазу, пока тот не вывел на огромное пустое пространство. В некотором отдалении стояли колоссальные железные коробки. Номад бросил:
— Ждите здесь. Я позову, — и метнулся к коробкам. Все семейство Овис с замиранием сердца смотрели, как Номад, взобравшись по почти гладкой стене наверх, перепрыгивает с одной коробки на другую. Наконец, он нашел то, что искал и позвал переселенцев. Взобраться к нему казалось легче, чем они думали. Оттуда, сверху, открывались новые горизонты: пространство вокруг было таким нерационально большим… Оно было таким непостижимым и пугающим, что женщины ахнули, а дети прижались к матерям и многие из них захныкали. В крыше была дыра, и Номад исчез в ней. За ним попрыгали все Овис.
Внутри они оказались по колено в каких-то округлых образованиях в палец длиной. Номад сбросил свою амуницию и сел, пригласив:
— Располагайтесь и угощайтесь, — с этими словами он зачерпнул горсть этих округлых штучек и стал кидать их в рот по одному. Челюсти его двигались быстро-быстро, а внимательные черные глаза пристально всматривались в окружающие стены.
— Что это? – спросил Лиип.
— То, что я ем? Зерна. Пшеница, очень вкусно, попробуй. А то, в чем мы находимся – вагон. Он скоро поедет. Ешьте и спите, — полуответил-полуприказал Номад.
Лиип осторожно положил одно зерно в рот. Оно пахло мягко и нежно, навевая теплые воспоминания.
И тут резкий толчок сбил Лиипа с ног. Взгляд его заметался по сторонам, а Номад снисходительно фыркнул:
— Вагон поехал. Спите! – и первый растянулся прямо поверх зерна, положив под голову одно из своих ружей.
Постепенно и все Овис угомонились. Дети перестали хныкать и притихли, а взрослые впервые поверили, что жить можно и наверху.
Ехали они долго. Номад всю ночь проспал, а к полудню начал то и дело взбираться на крышу и оглядывать окружающий пейзаж. Никто из Овис не решался еще выйти под убийственные лучи светила. Они сидели внизу, дети шалили и смеялись, мужья и жены уже строили планы дальнейшей совместной жизни. Внезапно Номад позвал:
— Все сюда. Сейчас будет остановка. Мы сходим.
Все семейство несмело повыбиралось на крышу, и, как только вагон остановился, горошинами посыпались вниз. Номад сам проследил, чтобы никого не осталось, и спрыгнул последним.
Их окружал совсем другой мир. Все незнакомое. Высокие колонны с кучами шелестящих тарелок наверху и со странными живыми существами; торчащие прямо из-под земли мягкие и нежные нити, твердые колючие пруты, огромные шуршащие и колеблющие плоскости. Настороженный суровый Номад залился хохотом:
— Это же просто трава! Вот эту есть можно, — он протянул Липу трубу с жидкостью внутри.
Нет, не внутри. Лиип присмотрелся и ахнул: жидкость текла внутри стенок трубы, а внутреннее сечение было пустым. Он принюхался и надкусил трубу. Та аппетитно хрустнула под зубами и тут же обожгла рот несусветной горечью. Номад улыбнулся:
— Я же не сказал, что вкусно. Ее можно есть. Она полезна, особенно весной, она лечит от пяти болезней, но она невкусная. А вот это очень вкусно,– он показал ярко-оранжевый шарик, — но есть его нельзя, он ядовит. Вот это нормально. И есть можно, и на вкус прилично, — он подпрыгнул, сорвал большой пушистый красно-лиловый шар и сунул его в рот.
Так Номад вел их куда-то сквозь заросли огромной травы и на ходу проводил экскурсию, которая позволила бы семейству Овис выжить.
Внезапно перед ними открылась большая пустая плоскость, за которой была видна стена, состоящая из вертикальных полос и промежутков между ними. Номад подобрался и скомандовал:
— За мной – к забору, а потом – к дому. Бегом! – и первым скользнул вперед. Овис побежали за ним. За забором они попали на еще одну плоскость, которая упиралась в четырехугольную белую скалу. Перебежками следуя за Номадом, Лиип успел заметить на второй плоскости живых существ: несколько некрупных красно-коричневых двуногих, которые не обратили на них внимания; белого четырехногого побольше, которое удивленно уставилось на них и еще одного четырехногого, черного, как самая темная ночь, огромного, как страшный сон. Оно топнуло ногой, отчего вздрогнула земля и оттуда, сверху, ужасно заорало. Лиип, не помня себя от ужаса, свалился за Номадом в дыру под скалой – и его окружила блаженная темнота.
Номад насмешливо фыркнул:
— Не бойся его. Оно безвредно. – Номад подождал остальных и продолжил: — Бояться надо громадин, которые ходят на двух ногах и носят вторые шкуры, и двоих мелких четырехногих. Один из них чуть больше нас ростом, длинный хвост и треугольные уши. Его выдают глаза – зеленые, злые, и он их жмурит. Может быть разного цвета, но всегда мягкий, шерстяной, как… как…- Номад замялся, подбирая слова.
— Как лучшие ковры в Двинии, — подсказала Милга.
— Точно, — охотно поддержал ее Номад, — и второй – повыше, длинная морда, шерсть темными колечками, красный язык и длинные уши. Если с первым могут справиться трое-четверо мужчин, то этого не одолеть. Надо бояться незнакомых вкусных запахов, темных углов, лежащей, где не положено, пищи. Это целая наука – выжить. Я останусь с вами на несколько дней, помогу вам освоиться. Привыкнете к здешней жизни, тогда посмотрим. У меня профессия такая – адаптер. Встречаю новичков, помогаю им, как и вам сейчас. Ладно. Теперь это ваше жилище. Обустраивайтесь. – и он с грохотом свалил свое оружие в угол.
И действительно, Номад остался на несколько дней. Точнее – на три дня. Он показал, какие растения съедобны, какие нет, где брать воду, зерно и мягкие волокна для постели. Под конец он отвел Лиипа в очень темное помещение, где восхитительно пахло.
— Вот здесь находится очень вкусная пища. Вкусная, калорийная, ее много. Но пользоваться ей можно лишь только в самом крайнем случае, когда семье грозит гибель от голода. Почему? Потому что это опасно. Не просто опасно, а смертельно опасно. Ты понял? Лучше, если никто не будет знать о ее существовании.
— Да. Я скажу только жене. Если со мной что-нибудь случится, она сохранит знание.
Номад согласно кивнул.
— Хорошо. Пойдем обратно. Мне пора уезжать. И я хочу, чтобы ты поехал со мной. Посмотришь, как живут остальные, обвыкнешь на поверхности.
И они уехали.
Перед отъездом Инри спросила Лиипа, надолго ли они едут. Ответил Номад:
— Может быть, на месяц.
Лиип обеспокоился: он и не думал покидать семью так надолго. Номад лишь махнул рукой и запрыгнул в вагон.
Ехали они очень долго. Несколько раз пересаживались на другие поезда, а под конец забрались в рычащий, воняющий бензином (как сказал Номад) фургон и остаток пути провели в обществе плоских жестких существ, вмороженных в лед. Что, в общем, было кстати, потому что становилось все жарче и жарче. Когда они покинули фургон, вокруг был один песок. И они пошли. Шли недолго. Номад принюхался, нагнулся, раскидал песок, обнажив крышку люка с кольцом и потянул.
Внутри было прохладно и полутемно. И было полно народу. Они окружили путешественников и затормошили их. Номад первым делом избавился от оружия, а потом рассказал всем о семействе Овис. Красивые девушки выслушали Номада, сочувственно закивали головами и увели Лиипа в приготовленную ему комнату. Неделю пробыл Лиип в гостях. И всю эту неделю с ним обращались как с самым дорогим гостем. Всегда, за исключением одного часа в сутки.
В этот час, когда Солнце стояло в зените, все без исключения выбирались на поверхность и поднимали лица к яростно палящему светилу. Лиип тоже попробовал так поступить. Через несколько минут ему начало казаться, что жестокий зной проникает ему под шкуру, расплавляет кости, высушивает мозг. И Лиип сбежал в подземелье, в спасительную темноту. А назавтра снова вышел вместе со всеми. И, стиснув зубы, выстоял вместе со всеми до конца ритуала. А через неделю Лиип понял, что любит Солнце и не сможет жить без него, без его тепла и света.
И тут появился Номад. Лиип рассказал ему про перемены в себе. Номад улыбнулся:
— Теперь ты один из нас. Осталось только дать тебе новое имя…
Лиип погрустнел:
— Мне пора возвращаться.
— Хорошо. Через полгода жди меня в гости. Меня и новое имя. А пока возьми вот это, — Номад подал Липу длинный нож и карабин, — может, пригодится. Через час будет проходить автобус. Он довезет тебя до железной дороги. А дальше – полагайся только на свое чутье. Думай носом, глазами и сердцем.
Лиип так и сделал. И через восемь дней нырнул в дыру, ведущую домой.
И насторожился: уж больно тихо было дома. Он закричал, зовя жену. Из угла раздался слабый стон. Лиип кинулся в угол, посветил. Это была Линси, она лежала на смятой постели, бледная и неподвижная.
— Что, что случилось? Где все?
Линси всхлипнула:
— Все погибли…
— Что ты такое говоришь? – Лиип был ошарашен, — Как? Не может быть!
— Меня придавило какой-то острой штукой. Ноги отнялись. Инэш притащил меня домой. Тирк попал в клетку, Риико полез его выручать, и их обоих утопили великаны. Ялида и Кила что-то съели и стали бегать, как ненормальные, а потом умерли. А потом такое началось! Паришел этот большой, с черной курчавой шерстью и всех съел. Он и тут был, тут, — и Линси залилась слезами, — Я уже никогда не смогу ходить. Лиип, прошу тебя, помоги мне. Я вижу ружье Номада. У тебя найдется один патрон для меня?
Лиип в темноте нашел холодные пальцы Линси и услышал:
— Пожалуйста…
— Да. Я сделаю это. Только потом. Потерпи еще чуть-чуть, — Лиип снял карабин, положил его рядом с Линси, скинул ножны с ножа и вышел во двор.
Там он закричал:
— Эй, ты, сукин сын, иди сюда, безмозглая скотина. Иди, и я убью тебя!
Лохматый зверь напал внезапно. Он схватил Лиипа поперек туловища и затряс в воздухе. Белые клыки рвали кожу, дробили ребра. Лиип изловчился и ножом ударил чудовище в глаз. Оно выронило Лиипа и замотало головой, жалобно заскулило. Потом снова напало. Лиип отскочил и ножом полоснул зверя по шее. Хлынула густая темная кровь, окатив Лиипа с ног до головы. Зверь упал и немного подергавшись, затих. Лиип немного постоял, приходя в себя. «Одно ребро точно сломано» — и вернулся к Линси. Но он там уже не был нужен. Линси дотянулась до карабина…
Лиип сел на пол и минут пять просидел, пустым взглядом уставившись в пространство. Потом с отвращением начал сдирать с себя подсыхающую кровь. Встал, чтобы найти, чем почистится. Долго бродил по дому и забрел в просторное помещение, где в углу стояли несколько грязно-желтых емкостей. Ноздри защекотал знакомый запах бензина. Лиипа осенило. Он прогрыз в емкости небольшую дырку, повалил ее на бок и потащил, разливая бензин по всему дому. Облился сам и облил все комнаты в верхнем доме. Принес из подвала карабин и выстрелил в самую большую лужу.
Яростно вспыхнуло пламя, загородив путь к отступлению слепящей стеной. Лиип попятился. Пламя напомнило ему Солнце и он побежал на крышу. Дом пылал, крышу уже лизали языки огня, стены трещали, грозя рухнуть. Задымилась шерсть, а Лиип спокойно сидел на самом верху крыши и в последний раз смотрел на Солнце.
***
Фермер Дуглас Смит возвращался с поля. Он вел под уздцы вороную лошадь. На телеге с сеном сидел его сын, десятилетний Майк. Жена Шерил гнала белую козу. По пути домой им встретился кузнец. Он, широко улыбнувшись, спросил:
— Ну, сладили вы с крысами-то?
— Да, спасибо, Сэм. Этот проказник Тоби их всех передушил. Забрался по пол и давай гонять, только пыль летит, да писк стоит. А потом выволок их всех на свет. Бог мой, двадцать шесть штук… ни одной не осталось. Завтра я приведу Тоби обратно.
— Да уж, мой малыш молодчина! – хохотнул Сэм и, широко шагая, пошел дальше.
Подходя к дому, Дуглас почуял запах гари. Шерил охнула:
— Никак пожар! – и побежала вперед.
Дуглас и Майк поспешили за ней. Но спешить было уже некуда: их дом пылал вовсю, как будто облитый бензином. И самое невероятное: на самом верху крыши спокойно сидела и смотрела на солнце огромная черная крыса.
1
По воспоминанию о Е.Ершова Царство медное
Я подарю тебе сердце, любимый
Грохот винтов забивает уши. Вертолет тяжело набирает высоту, переваливает отметку в две тысячи метров. Я, в обтягивающем летном комбинезоне, сижу в грузовом отсеке и разглядываю девушку, беспомощно скорчившуюся напротив. Она в тонкой майке и трусиках, хрупкие запястья связаны капроновым шнуром. Через полуразорванный ворот майки мелькает начинающая наливаться девичья грудь с розовым соском. На глазах плотная повязка. Я чувствую, как во мне начинает нарастать желание, в паху тяжелеет, и штаны комбинезона становятся тесными. Я подхожу ближе и неслышно сажусь на корточки перед девушкой. Ноздрей ее достигает мой запах – сладость карамели, остро приправленная хмелем опасности. Она тонко скулит и пытается вжаться в обшивку вертолета. Меня накрывает удушливой волной ее страха – густой багровой обжигающей волной. Стеком срезаю остатки ее одежды, и вот она вся передо мной – начинающий распускаться цветок, изящная и возбуждающая в своей обнаженности. Ее сотрясает крупная дрожь – она знает, что будет сейчас, и чем все это закончится, точно так же, как и для всех женщин, которых брали существа моей расы. Расстегиваю молнию. Я знаю, что она слышит этот звук, что он змеей проникает в ее уши сквозь вату грохота. Встаю, распахиваю люк в днище вертолета. Нас обдает порывом ледяного ветра и осыпает мелкими льдинками. Она на грани обморока – страх ее начинает выцветать, свинцовеет, как низкое северное небо. Резко подхватываю ее, закидываю связанные руки себе за голову, на шею, она, гораздо ниже меня ростом, практически повисает на мне, легкая, как осенний листок, я рывком раздвигаю ее бедра и насаживаю на себя. Нежное девичье лоно недолго сопротивляется моему натиску и через долю секунды я уже внутри, там, где горячо и туго, там, где первая кровь играет роль самой волнующей смазки, там, где я разрываю трепещущую плоть. Свинец близкого обморока сдуло слепящим адреналиновым ветром, девушка отчаянно сопротивляется, колотит пятками по ягодицам и бедрам, впивается в шею ногтями. Что мне ее царапины, мне, перенесшему жестокие неофитские пытки? Извиваясь, она лишь позволяет мне войти все глубже, и я чувствую там, внутри, средоточие ее нарождающейся женственности. Женственности, которой не суждено распуститься и вызреть. Но чувство обладания не полно до тех пор, пока…Я втискиваю ее спиной в угол, одной ладонью перехватываю за головой тонкие запястья, одним движением рассекаю веревку, не заботясь о целостности кожи, и срываю повязку с ее глаз. Я знаю, что видят эти покрасневшие от слез испуганные фиалковые глаза – ледяную сталь моего взгляда, мой взгляд приковывает, подчиняет, заставляет замереть серой мышью под веником. Спиной вперед я падаю в открытый люк. Девушка душераздирающе визжит и вцепляется в меня руками и ногами, втискивается, как в последнее средство спасения, в меня, в ее врага и мучителя, я все еще внутри нее, обезумевшей от страха, и ее мышечные спазмы стискивают меня, принося нечеловеческое удовольствие. Нечеловеческое, так я и не человек вовсе. Я еще крепче вжимаю ее в себя, до раздавленных мышц и переломанных ребер, и меня захлестывает алый слепящий экстаз, я рычу и впиваюсь зубами в ее подставленное горло, горячая соленая кровь толчком вплескивается в мой рот; я разжимаю руки и дергаю кольцо парашюта. Рывком меня уносит вверх, а девушку сдергивает с меня и я слышу ее предсмертный крик, крик еще не трупа, но уже и не живого существа, только что бившегося в моих объятиях. Слышу недолго – земля уже близко. Группируюсь, приземляюсь, перекатываюсь, гася инерцию падения и оказываюсь прямо перед изломанным телом моей недавней возлюбленной. Из-под ее головы по промерзлой земле растекается лужа багровой крови. Глядя прямо в ее уцелевший глаз, стеком вспарываю грудную клетку и вынимаю еще бьющееся сердце. Медленно сладострастно провожу языком по окровавленной мякоти, бросаю рядом с трупом и ухожу, полностью удовлетворенный. Вот и еще одна женщина отдала мне свое сердце.
Монолог из пилотской кабины
А что, он платит – я везу…
Знакомы мы с ним очень давно, матери наши в одном роддоме лежали, да и жили мы на соседних улицах, и в школу в один класс ходили. Друзьями не разлей вода, правда, никогда не были, он-то мальчик мажор, а я так, трудовая кость. Да и учились не до выпускного: перед экзаменами он исчез, говорят, в дурке лежал. То ли от армии откосить задумал, то ли переупотреблял в клубе. А потом снова-здорова, нарисовался. Крутым чуваком заделался, цех кондитерский открыл, «Таёжный дар» называется. Мальчики-сироты у него в подмастерьях, учит, типа, как его там где-то в Хренамбале учили, карамелью расплавленной на ладонь…Карамельки варит со всякими травками лесными, да с вареньем из морошки. Гадость редкостная, пробовал я эти карамельки, а поди ж ты, всякие золотые кошельки гребут их, как лопатой. Оно и понятно – рекламу завернул нее…упс, феерическую, я хотел сказать, типа, полезно до одури, потенцию в разы повышает, сроки жизни удлиняет, от запора лечит…Дааа, от запора – это точно, я как карамельку съел, так из сортира пять часов не вылазил. И о потенции кстати. Доведет меня его трахомудствие до электрического стула, не иначе. Дело в том, что обычно женщины его не возбуждают. Нет-нет, не подумайте на меня чего, тьфу-тьфу, мужчины, слава Яйцам, его вовсе не интересуют. А заводит его кровь. Началось все с тех же самых клубов, девку дешевую он мало напоил, или не тем, черт его не поймет, она в кустах заерепенилась, вот он ей юшку-то и пустил. Ну, тут она и размякла, а он…ну, в общем, все отсюда и пошло. Я, правда, всю историю только за последние пару лет знаю, как в шофера к нему попал, до меня другой парень ему шалав возил. Ну и довозился – нашли его в ближайшей речке, типа утонул с перепою. А я знаю его – Витька Мотыльков, мотылялся, правда, знатно, но не пил, ну вообще капли в рот не брал. Знал, то есть. И тут он мне предложил пошоферить на него. А я водитель потомственный – вожу все, у чего руль есть. Или даже нету – все равно вожу. И денег дал, чтоб я, значит, на пилота выучился. А я что, ну и выучился, велика ли наука…Вот и таскаю его карамельную задницу по всей округе. Только замечать стал – иногда возвращается, а зрачки расширенные, словно дури обкурился, и кровью от него пахнет. Тяжелый запах, страшный. А потом стал я свидетелем, как он в переулке тетку ножом таким длинным на ручке по горлу полоснул. И пошло-поехало, завязан я теперь на него, как леска в сомовьей удочке на крючке затянута. Платит, правда, не хило, совсем нехило. Всю деньгу я на счет жене своей скидываю, чую, скоро случится со мной нехорошее, а ей детей поднимать. И не выбраться мне отсюда никак уже – или менты повяжут, или хозяин мой где прикопает. А там, на счете, и на десяток лет жизни, не шикуя, но и не впроголодь, хватит, и моим подстолышам на мало-мальское обучение. Близнецы они у меня, мальчик и девочка. Вот и сейчас, погрузили в вертолет девушку, молоденькая совсем, как подумаю, что моей такой урод моральный попадется – света видеть не хочется. Парашют на себя нацепил, прыгнуть хочет, а ее в полете выбросить. Сссука….А стой, парашют-то я укладываю….ну….допрыгался, хер сморщенный…до следующего раза. А сейчас вот, качнуло вертолет, груз сброшен, пошел я на посадку.
(на Фрая Большая телега)
— Хочешь? – спросила Маринка, на мгновение выныривая из облачка ароматного пара над картонным стаканчиком кофе, — Я большую группу набрала, есть еще одно бесплатное место.
— Хочу, — без раздумий согласился я, — а куда?
Хотя, какая разница, куда? Экскурсии в турагентстве с несуразным названием «Фемида» отличались повышенной привлекательностью и познавательностью, и были рассчитаны не на пузатых бюргеров с их сосисками на шпажках и шуб-турами, а на молодых и азартных, готовых день деньской лазить по древним развалинам, увитым каким-нибудь особо романтическим плющом, а ночь напролет плясать в клубе или охотиться за светлячками звезд над черепичными крышами, урывая минуты сна в ярко-красном автобусе, ненавязчиво протаскивающем дремлющие тушки сквозь километры между очередными достопримечательностями.
— На этот раз у нас тематическая поездка, — Маринка поерзала по плоской тумбе забора, стараясь угнездиться поудобнее, чтобы уже по-осеннему выстывший розоватый камень не холодил сквозь драные на коленках джинсы. – Едем в Трансильванию смотреть где жили вампиры. Экскурсия сопровождается просмотром тематических фильмов, в программе запланирован вампирский карнавал. Я буду Маришкой, невестой Дракулы.
Подождав, пока Маринка, запрокинув голову, допьет кофе, ловя последние капли высунутым языком, я, пользуясь тем, что сейчас наши лица на одном уровне, потом наклоняться же придется, вот еще, чмокнул ее в кончик холодного носа и сдернул с небезопасного насеста.
— Не сиди на холодном, тебе детей еще рожать.
— Детей, детей, — стаканчик из «Старбакса» ловко влетел в мусорку, — каких еще детей…
— Как каких? Моих, каких же еще?
— Это ты мне вот так предложение делаешь? — скорчила скептическую гримаску Маринка.
— Нет. Не делаю. С таким ответственным делом придется подождать, пока хотя бы чуть-чуть затупится шило в попе. Но я работаю над этим, правда-правда. И где-то в начале следующего года смогу обменять тупое шило на замечательную квартирку с окнами во двор, заросший сиренью.
— Ты меняешь шило на квартирку… А я меняю промокшие ноги на кружку глинтвейна и тебя под одеялом.
— Годный обмен, мне нравится, пошли выполнять, — с энтузиазмом отозвался я. Поменять замерзшую подружку на нее же, согревшуюся и зарозовевшую после горячей ванны, показалось мне отличной идеей.
Уже поздним вечером, почти засыпая, Маринка пробурчала мне куда-то под подбородок:
— Меняю сирень на дуб и баночку золотого акрила.
— Согласен, — тихо улыбнулся я.
Утро началось с не с кофе. А с беготни по квартире и суматошных сборов – выезжать надо было, оказывается, уже сегодня. Едва успев кинуть в сумку пару футболок, смену белья, благо, ноутбук уже лежал в одном из отделений, я был вытащен из квартиры Маринкой почти за шиворот. И ничего, что я на голову выше, эта мелочь регулярно умудряется еще и не такие фокусы проворачивать. Куртку надевать пришлось уже в лифте.
Стремительная пробежка по полусонным еще улицам, метро, на этот раз даже без толчеи и давки, хорошая примета, окончательно просыпаясь, решил я, и вот уже красный автобус принимает нас в свои бензиново-плюшевые объятия.
— Ты молодец, — Маринка коротко поцеловала меня, пытающегося упихать коленки в стандартный промежуток между сидениями, в висок, — встал, проснулся, и даже не ворчишь, держи медаль за доблесть, — она пришлепнула мне на грудь лимонную кленовую ладошку, перебившую бензиновый угар пряностью вянущей листвы.
— Как приедем, меняю телевизор на поход за грибами, — я открыл ноутбук, перевод ждали в редакции уже послезавтра.
— Ага, меняю пяльцы на перочинный ножик, — согласилась Маринка и принялась сноровисто рассаживать прибывающих пассажиров.
Я почти не обращал на них внимания, эка невидаль, люди, их вокруг десять сотен на тысячу, а у меня тут слова. Которые медленно, но верно складывались в связный текст, повествующий о приключениях белокурой девы в стране эльфов. Деве несказанно везло, и травы ей подчиняться стали, и принц втюрился по самую макушку своей остроухой головы.
В общем, первые две трети экскурсии обошли меня стороной. Таможенный контроль в Бресте, краткая ночевка в Жешуве, плавные покачивания автобуса по предгорьям Карпат — все стерлось в спешном перебирании клавиатуры. Отправил файл и вырубился, кое-как приткнув гудящую голову к прохладному стеклу. Дальше я спал. Невпопад отвечал Маринке, жевал всунутый в руку бутерброд, мне не мешали даже бубнящие «Сумерки» в телевизоре, и проснулся только от загадочного Клуж-Напока, произнесенного голосом моей возлюбленной.
На ярмарке в этом городке оказались потрепанные искусственные волчьи шкуры и совершенно замечательная цуйка, чья рубиновая глубина заставила меня примириться с ненастной румынской реальностью.
Вдохновленный парой глотков и насмешливыми взглядами Маринки, я даже рискнул подняться на местный холм чего-то там Хилл, потащился как миленький, по каскаду лестниц, начинающихся от центра города. До вершины дотащились не все, половина предпочла осесть с чашкой чая в Бельведере, ресторанчике на середине подъема. Гордый собой и своей не до конца еще убитой неспортивным образом жизни физподготовкой, я несколько раз ловил на себе чей-то заинтересованный взгляд. Взгляд чрезвычайно льстил моему самолюбию – надо же, на меня кто-то больше одного раза посмотрел, приятно-то как.
Сползли, загрузились, покатили дальше. Белая Юля, то есть Альба Юлиа, замок в Деве, Евангелический собор в Сибиу – нет-нет, а тот же заинтересованный взгляд прохаживался по моему чувствительному организму, все настойчивее и настойчивее, под конец уже чуть ли не заявляя на меня хозяйские права. Скоро ежиться начну от такого пристального внимания.
Причем обладатель взгляда, хоть и ехал с нами в одном автобусе, хорошо маскировался – во всяком случае, как я ни старался резко оглянуться, ни разу не засек, чтобы меня разглядывали. Мои подскакивания не ушли от внимания Маринки. На вопрос почему я кручусь как будто меня за пятую точку в припортовом кабаке матрос ущипнул, я честно признался, что за мной кто-то наблюдает.
— Известно, кто – вампиры, — вроде бы серьезно пояснила Маринка, но в глазах ее плясали удивленные и удивительные смешинки, и я решил забить на таинственные взгляды, кому надо будет – сам подойдет.
Ой, зря я это сделал.
Уже в Куртя-Веке, стоя возле стопки древних кирпичей, я поймал себя на мысли, что ощущение настойчивого взгляда стало неотвязным. Все чаще хотелось почесать между лопатками и стереть с лица липкую паутину чужого любопытства. Пока еще любопытства, лишь бы оно не переросло в гастрономический интерес. Все-таки, вампиры и вампирская субкультура – это заразно. Так любого прохожего начнешь подозревать в наличии у него парочки остро заточенных клыков.
Наш же, вполне себе человеческий гастрономический интерес был удовлетворен в Ла Маме. После густой чорбы, щедро присыпанной свежей петрушкой, печеных на углях мититеев и свежих, еще горячих бубликов даже поход в огромный парламентский дворец показался детской забавой. Тем более, времени на него много не потратили – наскоро пробежались по мраморным коридорам, полюбовались на сияющие хрустальные люстры и поспешили в монастырь Снагов.
Здесь рьяные поклонники ахали и фотографировались над могилой Цепеша, я же воспользовался свободными секундами, чтобы погладить Маринку по короткой юбке. Она шутливо хлопнула меня по рукам:
— Меняю старые развалины на отель в Брашове.
— И долго еще до твоего молодого отеля?
— Завтра там целый день торчать будем, к балу готовиться и потом балиться.
— Понял.
До Брашова был еще замок Бран, со своей старой капеллой, потайной лестницей и колодцем во дворе. Интересно, монетки со дна колодца кто-нибудь собирает? На реставрацию хватит. А то после Копполы множество ног уже протоптали дорожки в средневековых камнях, желая приобщиться к духу мистических легенд.
Хотя да, замок хорош. Мощные стены, узкие бойницы. Легко представить, как его штурмовали закованные в латы рыцари, как лилась расплавленная смола, как горели фашины… А после захвата, не важно, удавшегося или нет, наваливался очередной мор.
Бррр, пошел я на свежий воздух, что-то мне не очень хорошо.
Маринка, будто чувствуя мое состояние, оказалась рядом.
— Да ты весь горишь. Ну-ка, иди в автобус.
Засуетилась, впихнула пару таблеток из экскурсионной аптечки, помогла откинуть кресло. Меня трясло в лихорадке, голова тяжело кружилась, во рту поселился отчетливый тошнотворный привкус горелой крови. Никогда в жизни не пробовал горелую кровь, но она просто обязана быть именно такого вкуса – горького, с отчетливым железистым запахом и одновременно притягательно сладкого.
Проснулся я уже в Брашове от того, что Маринка меня трясла и уговаривала переползти в номер отеля. Там, после очередной горсти таблеток, я снова провалился в темный колодец сна. И из этого колодца на меня смотрели горящие жаждой глаза.
Окончательно пришел в себя, когда уже стемнело. Мокрый, как мышь под веником, с пустой ломящей башкой и пересохшим горлом. Долго хлебал в ванной чуть отдающую сероводородом воду, которая тем не менее, прогнала и жажду, и даже головную боль.
Напившись, я влез под душ, наскоро сполоснулся, натянул свежие шмотки и поперся искать Маринку. Она, сейчас уже Маришка, в белом длинном и полупрозрачном платье, стоя на возвышении в центе зала, выкрикивала команды для танца.
— Поворот! Поворот налево! Шаг правой, шаг левой, поворот к партнеру, полупоклон! – звонкий, серебристый ее голос вольной птицей взлетал к потолку и, немного потолкавшись о перекрытия, оседал прозрачными кристаллами на штукатурке. Часть команд вылетала в отдушины в своде и начинала кружиться над городом, заставляя прохожих коситься на небо, недоумевая, кто это приказывает им подать партнеру левый локоть.
Не желая отвлекать распорядительницу бала, я тихо отступил назад в гостиничный коридор. Подумал, что неплохо бы и прогуляться, раз уж мне стало лучше. Не валяться же я сюда приехал. Не успев додумать мысль, куда я пойду прогуливаться, что скажет Маринка, когда бал закончится, я развернулся и с грацией панголина потопал к выходу. Голос вслед звенел, набирая силу, гибкое серебро билось в звуках, распугивая всех вампиров на расстоянии выстрела.
На выходе у меня хватило ума оглянуться и узнать название отеля. «Эксцельсиор» — неплохо, мог бы быть какой-нибудь «Король Август», вот тогда бы балу хана бы пришла. Не представляю человека, который бы смог веселиться, сверкая накладными клыками, в «Короле Августе».
Бездумно я побрел вперед по узким улочкам. Ни на секунду не задумываясь, что там, в темноте, словно подталкиваемый в спину легчайшим ветерком. Ветерок постепенно крепчал, шаг мой ускорялся, впереди замелькали деревья, под ногами зашелестели опавшие листья, запахло молоденькими, только просыпающимися грибами.
Ветер стих, позволив мне остановиться, подумать над тем, где я оказался, ужаснуться темноте, обрадоваться найденным спичкам и закурить. Долгие четыре с половиной минуты, пока тлела сигарета, темнота, лишь концентрирующаяся за пределами слабого свечения, ощупывала мое лицо жадными лапками, свивалась в клубы у ног и нашептывала в уши, обещая открыть все тайны мира. Когда алый огонек исчез в фильтре, я глубоко вздохнул, понял, что надо просто развернуться и пойти обратно, парк в центре европейского города не бескрайняя сибирская тайга, где между деревушками по двести верст и все лесом.
Тут как раз и луна выкатилась, светя раздутым кругляком. Я и в самом деле развернулся, сделал шаг и почти наткнулся на человека, до этого неподвижно стоящего сзади меня.
Человек. Высокий, худощавый, одетый в темное. На первый взгляд, мой ровесник. На второй – глубокий старец, судя по взгляду, подернутому седым пеплом прожитых веков, а то и тысячелетий.
Лицо каменное, неподвижное. С таким лицом убивать можно. Хотя да, сейчас он и будет убивать. Меня. Мамочки мои родные, вампир. Настоящий.
Он медленно приблизился, чуть наклонился, почти слизывая с моих губ недавнюю сладость вишневого табака. Глаза в глаза. Взгляд его затягивал, приковывал к себе, удерживал на ногах, пусть даже глупое тело мечтало о возможности осесть бесформенным кулем на влажную, проминающуюся под ногами землю.
— Ты молодой, восстановишься быстро, — прошелестело возле щеки, — а мне уже не под силу материальная пища.
Я ощутил, как вампир перебирает мои воспоминания. Не перебирает, вытягивает, оставляя от них лишь оболочку: это было, лишенную красок, вкусов и запахов. Лишенную эмоций.
Бескрайнюю ширь огромного мира и высоченные деревья над головой, высокие-высокие, прям до неба. Шоколад, утащенный из буфета и слизываемый с пальцев, от этого кажущийся еще более сладким. Многоцветная тяжесть букета в руке и ласковые глаза ее, которая будет встречать по утрам следующие четыре года. Зимнее утро, прозрачное и звонкое, едва встающее над горизонтом белое солнце в печных дымках. Вода из колодца, что ломит зубы, вкусная так, что глотаешь еще и еще, пока не начинает холодом булькать в животе. Леер авиамодели в руках, тугой, рвущийся в небо, отпустить бы, лети, да нельзя, игрушка клюнет носом и упадет переломанной кучкой, терпи, ты живешь только на привязи. Белый бант за партой впереди, локон на шее, нестерпимо хочется прикоснуться, отвести пальцем, заслужить укоризненный шепоток сейчас и щелчок свернутой тетрадкой потом, на долгожданной перемене. Первая сигарета за школой, горький до рвоты табачный дым, это потом ты научился выбирать себе отраву, вишневую, мятную, вся табачная индустрия у твоих ног. Плотный ветер в лицо, ветер, на котором можно лежать, и только рывок строп превращает рвущий легкие поток в ласковые поглаживания. Бешеный стук сердца от первого поцелуя, полынная горечь расставания, космическая пустота невозвратной потери, парок кофе, многозвучие специй на рыке, басовые гитарные риффы, ментоловый ветер над крышами, океанская бездна под ногами…
Воспоминания таяли, вампир начал отходить, невесомо, словно несомый бризом клочок тумана, отпуская меня, опустошенного и выпотрошенного.
— Меняю… — только и смог прохрипеть я, слова «свою прошлую жизнь на твою не-жизнь» так и не сорвались с губ, никогда не любил лишнего пафоса.
Последним воспоминанием от меня к нему скользнула фигурка в белом и звенящий серебряный голос.
Вампир словно споткнулся на ровном месте, затормозил, теряя безупречную элегантность, затряс головой, скорчился, зажимая уши, как при взлете истребителя, и неожиданно растаял, рассыпался серым пеплом, оставив после себя прозрачное серебристое облачко, которое помедлив, разлетелось разноцветными искрами по парку, затаилось в кронах, в родниковой воде, в венчиках ландышей.
Парк вздохнул, завозился, просыпаясь, и я понял, что он доволен и избавлением от нежити, и роскошным подарком. Парк обещал, что воспоминания будут жить в нем, и гости парка могут окунуться в них в любую ночь.
— Меняешь? – прошелестело в ветвях.
Я понял, что мне предложили поменять воспоминания на возможность когда-нибудь вернуться сюда и остаться каплями росы и вечерним светом фонаря, щебетом птиц и следами на снегу.
— Меняю, — ответил я, — это достойная мена.
Парк засмеялся легко, необидно, а я отклеил от травы непослушные ступни и зашагал обратно в «Эксцельсиор», нехорошо расстраивать Маринку своим долгим отсутствием.
Скучно.
Не, не так.
Скуууууучно!!!!
К моим услугам весь нехоженый простор гор и все нелетаное пространство неба, а также все богатство англо- и русскоязычного интернета. И все равно скучно, хоть волком вой. За двести лет ничего не изменилось, все то же самое, и все надоело. Климат не изменился, горы выше не стали, даже любимая игрушка, люди, и то под своей смешной одежкой остались все теми же – глупыми и алчными обезьянками. Родственников у меня нет, гости не ходят, только и остается развлечений, что слетать в ночной клуб в какой-нибудь крупный город или троллить ничего не подозревающих о истинном положении вещей знатоков драконофорумов.
Почему ничего подозревающих?
Позвольте представиться, Изумруд. Двуипостасный дракон.
Да, я зеленый. И не надо тут ржать, говоря, что это плохая маскировка в скалах, кто меня тут видит? Да, в человеческой ипостаси у меня зеленые волосы. Да, везде. И поэтому, когда я спускаюсь в ближайшую деревушку в магазин, я вместе с одеждой кладу в ранец блондинистый парик. Почему блондинистый? Потому что кожа у меня-человека светлая, почти белая, как у альбиноса. В деревушке меня знают под именем Олоф. Наследник предков.
Не буду рассказывать, что я пережил и что передумал, когда вылупился из яйца в пустой пещере. Почему, почему? Потому что вулкан проснулся и одна из стен пещеры стала теплой. Так что теперь у меня спальня с подогревом, фиг ли. Да, вероятно, если вулкан будет раскочегариваться дальше, пещеру придется менять, но пока меня все устраивает.
И про метания по миру в попытках найти родичей я тоже рассказывать не буду. Грустно это. Даже знаменитые комодские драконы оказались безмозглыми ящерицами.
Хоть бы в гости кто зашел.
Не, я, конечно, вчера выбирался в долину, купил пяток куриц, овощей, молока в тетрапаках, чтоб хранилось подольше и обожаемых персиков. Всего два, остальные не внушали любви и доверия своими зелеными шкурками, ну и что, что я сам зеленый, это не показатель, но эти… ммм… Оранжевые, с бордовыми боками, а пахли так, что один я стрескал, едва выйдя из магазина. А второй лежит до сегодняшнего заката. Вытащу на террасу перед пещерой кресло, налью уже второй месяц хранимого муската, и под персик. Прощай, меланхолия.
Откуда у меня кресло, интернет и вообще деньги на покупки?
Помилуйте, господа, я же не в сферическом вакууме живу, а в современном мире. О термопарах слыхали когда-нибудь? Гугл вам в помощь, я уже нагуглился. Там же и зарабатываю. В интернете. Переводчик я. И хороший переводчик, за две сотни лет уж можно язык выучить. Могу с драконьего еще переводить, но как-то пока заказчиков нет.
Скучно.
Хотя, постойте, я, кажется, схожу с ума.
Не может быть, чтобы я услышал… что? Шаги???
На нижней террасе, откуда пещера еще не видна, отчетливый скрип камней под шагами. Две ноги. Человек? Да ну на фиг!
Я осторожно выглядываю из-за каменной осыпи, разглядывая свою галлюцинацию. Еперный театр! Рыцарь, в доспехах и с мечом!
От неожиданности в глубочайшем изумлении плюхаюсь на пятую точку, крайне неудачно, копчиком на камень, от резкой боли машинально перекидываюсь. Прощайте, любимые джинсы, мир вашим обрывкам. Обычно я существую в человеческом облике, оно как-то поудобнее и поэкономичнее будет. Да и еда мне больше приготовленная нравится.
Но теперь не заметить меня невозможно, и я поднимаюсь во весь свой зеленый десятиметровый рост и раскидываю перепончатые крылья с резким хлопком гигантского зонтика.
Рыцарь останавливается, и в его голосе я слышу такое же глубочайшее изумление, как у себя.
— Дракон! Ни хрена ж себе!
Раздосадованный потерей одежды, я, красиво подтормаживая крыльями, слетаю к рыцарю с намерением объяснить ему, что шарясь по горам в поисках дракона, таки можно на него нарваться. Рыцарь, как и положено агрессивной обезьянке, берет в руки палку. То есть, прошу прощения, вытаскивает сверкающий меч и со всей дури лупит меня по нагрудным пластинам.
Козел драный! Поцарапаешь ведь, что мне потом в автомастерскую лететь, чтобы отрихтовали?
Я ловлю рыцаря лапой, зажимаю, чтоб не дергался и ничего себе не поломал и подношу к глазам. Тет-а-тет, оно доходчивее будет, кто бы спорил. Посмотреть в глаза визитеру мне мешает тонированное стекло шлема. Я подцепляю его когтем, подбородочный ремень лопается, шлем слетает, и из-под него разматывается толстенная рыжая коса.
Еще раз да ну на фиг!
Женщина!
Вот только этого мне не хватало для полного счастья.
— Ты кто, диво дивное? – спрашиваю. Не молчать же букой. А вот меч я отберу, девочка, мне зубочистка пригодится.
— Элландирель, Принцесса Разящего меча! – голос дрожит заячьим хвостом.
Ну ничосси, она это выговорить смогла. Долго тренировалась, поди.
Ставлю принцессу на землю и начинаю безудержно ржать. Вокруг разлетаются искры, оставляя подпалины на камнях, я прикрываю человечку лапой, не спалить бы ненароком, а то пойдет слава, дракон принцессу нагло зажарил прям в доспехах и употребил вместо консервов.
Не, я так не играю
— Кто ж шлем без подшлемника носит, чудо? – выдавливаю между приступами хохота.
— Сам ты дурак зеленый, это кевларовый Сиюмото, там мягкие прокладки, — принцесса подбирает шлем с камней и отряхивает от пыли. Безуспешно.
— Перчаточку-то сними, ласточка, а то ж неудобно железку вместо метелки для пыли использовать, грохоту много, толку мало.
Ну вот, обиделась. Села, отвернулась, надулась. Вот-вот слезки потекут.
— Я не ласточка, я реконструктор. И ты меня тоже всерьез не воспринимаешь, все вы, мужики, одинаковые!
Ладно, этот разлив надо предотвращать в зародыше, пока не начался.
— Пошли, что покажу, — подхватываю страдалицу и взлетаю к пещере.
При виде пещеры, да, горные лилии сам сажал, реконструкторша оживляется и крутит головой в попытках рассмотреть все и сразу.
— Перекусишь? У меня есть курица с помидорами.
— Не-а, мне бы попить и умыться. Вода у тебя есть? Без помидоров.
Я отвел гостью в ванную. Есть у меня вода, ручеек отвел к пещере. И даже горячая, опять же, с вулканным подогревом. Ну да, зеркала нет, но зато ванна есть. Просторная каменная чаша. Вот пену туда пускать не на… ладно, пускай пену. Дня за три очистится самотеком. Я даже одежду тебе принесу. Платье для принцессы как тебя там …дирель! От предков осталось, сейчас такое не носят, а я в то время еще не жил, и, следовательно, съесть никого не мог.
А хороша!
Лицо отмыла, косу распустила, талия гибкая… И формы наличествуют. Из декольте два таааких холмика выглядывают. Был бы человеком сейчас – не удержался бы. Ага, был бы человеком – фиг бы она при мне купаться стала.
Смотри, принцесса, что у меня есть.
Подцепляю когтем щеколду на двери в сокровищницу. Ну какой уважающий себя дракон без сокровищницы? Даже если там 99,9 % вещей антиквариат, доставшийся опять же, от предков.
Восторженно взвизгнув, реконструкторша кидается к побрякушкам. Встает в красивые позы с древними клинками, примеряет кольца, диадемы, прикладывается к краям кубка, я любуюсь ее зарозовевшим лицом, ее сияющими глазами, ее губами, и невольно представляю, как эти мягкие нежные губы касаются не холодного жесткого края кубка, а горячего края меня… Совсем края меня. Надо бы отвернуться, но сил на это не хватает, уж больно притягательное зрелище. Такое притягательное, что аж больно, лежу-то я на брюхе. На камнях.
Я завозился, пристраивая поудобнее ноющий член. Не надо меня разглядывать, принцесса, я дракон, тебе не понравится. Смотри лучше на бусики. А я буду смотреть на тебя. Ты знаешь, у драконов фотографическая память, так что образ твой будет еще долго скрашивать мои ночные часы. Под твой задыхающийся от восторга голос, вежливо предоставленный памятью, я обхвачу себя ладонью, проведу снизу вверх, потом быстрее…
Да, и тут зеркала нет. Не люблю я зеркала, что тут поделать.
— Возьми себе что-нибудь на память. Дома и посмотришь. В зеркале.
А мордашка погрустнела, глазки потухли.
— Что случилось, красивая?
— Не возьму, прости. Мне все нравится, но надеть это я никуда не смогу. Драгоценности на работу – не вариант. На фестиваль – не в стиль. Да и кто поверит, что они настоящие? А если поверят – еще хуже, прибьют в темном переулке. Спасибо, что показал, мне было очень приятно это все примерить.
— А ты возьми что-нибудь и никому не говори, — тоном искусителя предложил я, — дома перед зеркалом примеряй. Вот, например, это монисто, — я выбрал из кучи ожерелье из золотых дисков с чеканкой и разноцветной сканью и повесил на голову Элландирель.
Монисто скользнуло вниз, обняло ключицы, подвески легли поверх платья, я представил, как гладкий металл касается сосков, ласкает набухшую розовую плоть и все-таки не сдержался, мимолетно провел языком по границе золота и кожи, пробуя ее на вкус, запоминая, откладывая в тайные сокровищницы памяти. Сокровищницы, где теперь лежит драгоценность дороже бриллиантов.
— Или вот этот пояс, он идет в пару к монисто, — широкий кушак из таких же дисков лег на бедра, принцесса подхватила его и застегнула на спине.
— Только носить его надо не на платье, а на голое тело, принцесса, — воображение мое, богатое, как у любого дракона, разыгралось вовсю. Там, на моей сетчатке, Элландирель уже танцевала, и подвески пояса взлетали, тонко позванивая, приоткрывая на мгновение манящее лоно.
С недотрахом надо было что-то делать.
— Маша я. На фабрике работаю, книги переплетаю. Вот и вся из меня принцесса.
Ну вот, такую песню испортила.
— Ладно. Пусть Маша. Но ты все-таки что-нибудь возьми, — от своих слов отступаться было неловко.
— Если ты настаиваешь, вот это. Его можно носить каждый день и вспоминать о сказке.
Тонкие пальчики Маши, а я только сейчас увидел, что они в мозолях и царапинах, потянули из золотой кучи простое серебряное колечко.
Дракончик, обвивающийся вокруг пальца, лежал, мирно подложив хвост под голову и посверкивая зелеными глазками.
Родовое кольцо.
В памяти мгновенно всплыло древнее пророчество, найденное в свитках: «Женщина, надевшая кольцо рода, или сгорит в зеленом пламени, или станет женой последнего дракона».
Не давая себе ни доли секунды на размышления, я выдохнул длинную струю зеленого пламени.
Шквал огня пронесся по комнате, ревом перекрывая девичий визг, расплескался яростными кострами по стенам и опал, оставив мою гостью живой и невредимой.
Упс… Без платья.
Но в монисто и поясе.
И жутко напуганной.
Глядя на меня совершенно круглыми глазами, она глубоко вдохнула, опустила взгляд на себя, проверяя, не кажется ли ей, или она уже горелая головешка, и, охнув, подхватила изрядно закопчённое золотое блюдо. Ага, прикрыться.
— Извращенец!
Я помотал головой, пытаясь понять, не послышалось ли мне в ее голосе искреннее восхищение. И так, мотая головой, перешел в человеческую форму. Она у меня по современным меркам красивая. Высокая, со спортивной фигурой. И в данный момент уже с эрекцией. Как-то так. Возбуждают меня девушки в золоте, дракон я, или мимо пролетал?
Вот как бы сейчас ничего не испортить и мимо не пролететь.
Я медленно подошел к Элландирель, фу, Маша, придумает тоже, она в ответ плотнее прикрылась блюдом, в то же время, не сводя с меня широко открытых глаз, в которых яснее ясного читалось все растущее восхищение, любопытство и возбуждение.
Кончиками пальцев коснулся ключицы, там, где ранее прошелся мой язык, поднес пальцы к губам, медленно, наслаждаясь вкусом, облизал их, потом наклонился и повторил путь уже губами. От торнадо ощущений – мягкая гладкая кожа, легкая копоть, цветочный аромат пены, частые удары сердца и одуряющий аромат юной женщины в самом расцвете либидо – меня отвлек звон упавшего блюда.
Вздрогнув, Элландирель ладонями обхватила мою голову, подняла ее к себе и поцеловала в губы.
Вы, наверное, знаете, каким бывает первый поцелуй. А первый поцелуй с женщиной, предназначенной вам самой Судьбой?
Уверяю вас, это совершенно другое дело. Крышесносное.
Крыша моя уехала сразу и надолго. Пользуясь отсутствием этого всезнающего тормоза, именуемого голосом рассудка, дальнейшие действия я осуществлял лично по своей собственной инициативе.
Перенес Элландирель в спальню, уложил на кровать, ласкал ее, наслаждаясь изгибами тела и расцветающим внутри нее желанием, ласкал руками, губами и языком, целуя, оставляя собственнические метки, накручивая пряди на пальцы и подставляя под свои губы нежное горло, где сумасшедшей птицей трепетал пульс, проникая в шелковистое узкое лоно, пока она сама не обвила меня ногами в безмолвной мольбе сделать ее своей женщиной.
Более того, эта нахалка, явившаяся меня убить и укравшая мое сердце, оказалась еще и девственницей.
Из постели мы вылезли только движимые голодом. Смели все, что было на леднике и завалились снова.
Через два дня, провожая свою теперь уже жену, пусть она пока об этом и не подозревает, обратно домой, я уже знал, что она вернется. Уволится со своей дурацкой фабрики, рассорится с друзьями и вернется.
И, кажется, через девять месяцев я перестану быть последним драконом.
Сказка об оси мира
Было это давно, когда ещё Северозападный треугольник строился, сто лет назад. На Южной устричной жил рыбак, и на ступнях у него была очень твёрдая и толстая кожа, прямо башмаки, и голени были покрыты густой шерстью. Он сам не знал, зачем ему генетики так сделали, то ли для того, чтобы по устрицам в чане ходить можно было, то ли намудрили чего. И часто смотрел этот рыбак на юг, там, где вечные льды, все хотел посмотреть, а правда ли на самом юге изо льда ось твердянская торчит, или выдумки все это. Взял рыбак самый быстрый катер, надел самую теплую одежду и поплыл на самый юг. А на ноги ничего не надел, не нужна ему обувь при такой-то коже толстой. Плыл рыбак все дальше и дальше, все холоднее и холоднее вокруг становилось. Запрыгивали к нему в катер рыбы любопытные, хотели посмотреть, что это за странное существо плывет, не видели раньше таких. Подбирал рыбак рыб и ел. Так и доплыл он до сплошного ледяного поля. Вышел из катера, посмотрел вокруг, нет оси твердянской, значит, не самый юг это. И пошёл дальше на юг пешком. Хотел шаг ступить, да понял, что ноги ко льду примерзли. Оторвал он ноги ото льда, верхний слой кожи оставив, чего ему, трудно что ли, с такими-то башмаками твердыми. На второй шаг ещё чуть-чуть кожи оставил он на льду. Так продвигался он на самый юг, и все тоньше становилась кожа у него на ногах. Говорят, он до сих пор там ходит, ось Тверди ищет.
Сказка об иголке и нитке
Жила была иголка. Как положено, в ушко у неё была продета нитка. Были они неразлучны — куда иголка, туда и нитка. То ли по долгу службы, то ли по зову сердца нитка всегда сопровождала иголку, в коробочку вместе, в тонкую ткань блузки вместе, в грубую робу тоже вместе. Поехала швея как- то в положенный отпуск и коробочку с иголкой с собой взяла. И с ниткой, конечно же. А в санатории везде были свечи расставлены для оздоровления воздуха. Не понравилось иголке, что пламя свечей трепещет над фитилем, вот-вот оторвется, решила она пламя пришить. Выбралась ночью из коробочки потихоньку и приступила к делу. Только не получилось у неё ничего, потому что пришивать нечем стало, нитка-то сгорела.
Сказка о сорока ручьях
Жили-были сорок братьев, сорок ручьев. Все они делали нужное дело, каждый своё. Первый пшеничное поле поливал, второй мельничное колесо крутил, третий бельё стирал… А сороковой в парке работал, людей радовал. Очень по нему люди любили кораблики пускать. Настало как-то засушливое лето. Пришёл первый брат к сороковому, и просит: «Дай немного воды, мне не хватает на полив, нехорошо, урожай меньше будет». Дал ему сороковой ручей воды, первый ушёл довольный, урожай хороший будет. Потом пятый ручей пришёл воды просить, у него три яблони неполитые остались, и тоже ушёл с водой. Потом пришёл седьмой, у него на стадо быков воды не хватило. Напились быки, ушёл седьмой ручей. Потом каждый с такой просьбой приходили: десятый, двенадцатый, в общем, все. Последнее ведро воды сороковой ручей отдал тридцать пятому, которому надо было промыть ткань после выделки. И осталось от сорокового ручья только берега да игрушечные кораблики на сухой земле. Да и люди скоро тот парк забросили, не радостно там стало.
Сказка о Мечте
Жила-была Мечта. И было ей везде неуютно: в какую голову не заглянет, там одни сплошные Производственные стремления. Жутко серьёзные, иногда даже суровые, они гнали Мечту прочь, и та уходила, понурившись. И в каждой голове оставляла Мечта кусочек своего сердца, которое крошилось от обиды и отчаяния. Так бы и рассыпалась Мечта мелким песочком, если бы не Мысль о большом улове. Позевывая, все-таки время было уже позднее, она сказала: «Шла бы ты отсюда, в головах у наших людей ты не найдешь себе места». И Мечта пошла на улицу, посидеть в розовых кустах, поплакать и подумать о своей судьбе. Отплакавшись и вытерев распухший нос мягкой салфеткой, она подняла взгляд на звезды. Где-то, в чьей-то голове, Мечта сталкивалась со Знанием, и оно рассказало, что звезды на самом деле это огромные раскалённые газовые шары, а возле них крутятся такие же планеты, как их Твердь. Тут в душе у Мечты появилась надежда. «Может быть, — подумала она, — если я здесь никому не нужна, где-то там, на другой планете живут другие люди, и я им пригожусь? Надо лететь!» Сказано — сделано, и Мечта стала подниматься все выше и выше, выше самого высокого дома, выше дождевого облака, выше, чем летают метеозонды… Вокруг становилось все холоднее и холоднее, воздуха становилось все меньше и меньше, Мечта замерзла и стала задыхаться, силы покидали её. И уже теряя сознание и падая обратно вниз, Мечта успела подумать: «Жалко, все так несимпатично закончилось». И никто, ни один твердянец, не видел вспыхнувшую над континентом падающую звезду. А наутро в Заповеднике появились бабочки.