Вечерело. Нежаркое апрельское солнце касалось своим краешком древних лип на соседней улице и готовилось вот-вот нырнуть в уже темный переулок. Сухонькая старушка возвращалась с прогулки домой. Бодро цокал по асфальту металлический носик пестрого зонтика, в карманах старого, но еще вполне себе крепкого, пусть и не модного, пальто шуршали прошлогодние жесткие стебли и глухо побрякивали две пустые ракушки.
Кода Елизавета Тимофеевна увидела эти стебли, причудливо растопырившиеся в стороны множеством коротких веточек, то не смогла пройти мимо, понимая, что они нужны ей, вот прямо сейчас, срочно. Зачем – непонятно, но обязательно нужны. Высохшая трава никак не хотела поддаваться слабым пальцам, и Елизавета Тимофеевна долго трепала и дергала стебель, так, что повредила кожу, и палец сейчас болел и саднил. Но, на удивление, больше не болело ничего.
Не ныла противно спина, не подкашивались привычно колени, не заходилось в суматошном тарахтении сердце, изношенное прошедшими годами и тревогами. Елизавета Тимофеевна чувствовала себя семнадцатилетней Лизочкой, в удивлении распахивающей голубые глаза навстречу новой весне.
Приближалась серая скала пятиэтажки. Елизавета Тимофеевна улыбалась, предвкушая, как откроет скрипучую обитую бежевым дерматином дверь, как сбросит ставшие под вечер тесными ботинки, как сварит себе чашечку кофе, капнет туда ложечку сливок, так что черная прозрачная глубина подернется дымкой. Задумается. И не страшно, что доктор запрещает, сегодня такой замечательный день, сегодня можно.
Елизавета Тимофеевна остановилась у темной витрины поправить берет, неплотно сидящий на седых и редких уже кудрях, и в отражении сбоку заметила соседского мальчика, который зачем-то протягивал ей прутик.
Со всей возможной в ее возрасте скоростью Елизавета Тимофеевна обернулась, и с немалым удивлением обнаружила, что мальчик прутик ей не протягивал, он самым возмутительным образом пытался им в нее потыкать. От глубочайшего изумления пожилая дама потеряла дар членораздельной речи и смогла только выдавить вопросительное «Ааааа?», на что мальчик, резво отпрыгнув, скандально возразил:
— А чего это вы здесь ходите?
Елизавета Тимофеевна удивилась еще больше, ведь она здесь ходит уже без малого сорок лет, почему бы не продолжить и дальше, но мальчик наябедничал:
— Мишка со второго подъезда сказал, что вы умерли.
Какая-то тянущая пустота поселилась от этих слов чуть выше желудка, и Елизавета Тимофеевна сухонькой ручкой подтянула к себе свой пестрый зонтик и погрозила мальчику, строго провозгласив надтреснутым фальцетом:
— Хулиган!
Мальчик отпрыгнул еще дальше, и тут разъяренным коршуном налетела его мама, известная всему двору из трех пятиэтажных домов, собирательница разноплановых слухов Верка.
— Не смейте трогать моего сына! – затолкав отпрыска за спину, с ходу начала она, — Идите куда шли себе спокойно, и что Вам не лежится? Людиии! – возвысив голос, заверещала она, — Что делается-то! Покойники средь бела дня ходят!
— Позвольте, — голос Елизаветы Тимофеевны окреп, — это Вы про кого? Я с милейшей Ниной Павловной в парке гуляла, и про покойников не знаю, и не слышала.
— Про Вас я, милейшая ЛизТимофеевна, — ехидно ответила Верка, — вот сегодня пятница, да, а в понедельник Вас с сердечным приступом увезли, да говорят, не в больницу, а в морг сразу, а Нинка ваша в октябре скончалась, упала, три дня лежала, да так и померла. Так что идите себе, идите.
— Но вот же я, вот, — и тут насупленный Витька, вспомнила его имя огорошенная новостями Елизавета Тимофеевна, высунувшись из-за подола матери, кинул в старушку большой ком грязи. И тот, вместо того, чтобы некрасиво размазаться о светло-серое пальто, пролетел насквозь, прямо через фигуру Елизаветы Тимофеевны и зашуршал в кустах, уже покрытых нежными зелеными листиками.
Проследив его полет и падение взглядом, Елизавета Тимофеевна растерянно произнесла почти шепотом:
— Я все-таки умерла. А я и не знала, мне никто не сказал, — фигурка ее начала стремительно бледнеть, становиться прозрачной, вот через серое пальто уже виден асфальт, тоже серый, но темнее на три тона. Через несколько секунд Елизавета Тимофеевна истаяла легкой дымкой, выронив свой зонтик. От падения разошлась липучка, скрепляющая спицы, и в луже в лучах заходящего солнца развернулась многоцветная радуга, и мгновением позже исчезла и она.
— Не судите строго, неплохой резидент, с кем не бывает, — шепнул судье секретарь Главного…
Последний, страдающий утренней головной, после воскресной, болью, скривился и тихо, (у стен тоже есть уши), прошипел:
— Да чтоб ты провалился!
Отошедший метров на тридцать бесконечного тоннеля секретарь обернулся и, весело помахав рукой незадачливому судье, побежал с доносом.
— Вот же… козёл! — похвалил его страдающий тошнотой и тяжестью в затылке служитель Фемиды.
Рассматривалось дело Гхырла, потомственного Злыдня из известной династии Приносящих. Старый род, с течением времени, оскудел талантами и, несмотря на положение, ходить семьями от жилища к жилищу, принося несчастия в дома, выбрал стандартную московскую пятиэтажку и тихо существовал последние пятьдесят лет, питаясь «белой горячкой» без всякой помощи извне, происходившей в подведомственных роду квартирах.
Несчастье пришло во время дежурства резидента Гхырла, ввиду сноса дома и расселения жильцов по программе реновации жилья. Злыдни не успели сориентироваться и, как результат, попросили помощи у Чернобанка. Процентная ставка оказалась неподъёмной, накопленных за семь столетий душ не хватило даже на проживание в заброшенных деревнях с двумя-тремя жилыми домами…
Тогда Гхырлу пришла в голову мысль поселиться в одном из известных сетевых кафе, с громким названием «Му-Му» и, неторопливо перемещаясь по сети, оставаться невидимым для налоговых органов, копя души, и, тихо выплачивая банку процент. Мысль была новой и приносила доход. Но, как обычно бывает в больших семьях, нашлись недовольные и донесли…
Дельце для судьи не представляло выгоды. Получить с оборванцев было нечего, а утренний разговор на больную голову не способствовал улучшению и без того плохого настроения Шуша.
Мечтая о глотке холодного горького светлого, последний, скрипя зубами, выслушал все полученные, в результате опроса свидетелей и допроса обвиняемого сведения, и, наконец, удалился для вынесения приговора. И там, предвкушая скорое окончание процесса, поймал «временное помрачение рассудка…». Только понять это ему было суждено несколько позже.
***
Гхырла предала собственная родня, и он не видел дальнейших перспектив. Всю жизнь работая на семью, потомственный Злыдень оказался не способным к самозащите. И теперь, стоя перед чаном со святой водой, готовился стать мучеником, подвергнутым этой сверхъестественной пытке, и, затем, выброшенным на произвол судьбы, на передержку, из Ада в Чистилище…
— Встать! — наконец, услышал он. — Встать! Суд идёт!
— На основании пункта 3, параграфа 12 УКОА, суд постановил: отправить подсудимого на работы с человеческими детенышами, на срок три года без права УДО. Согласуясь с экспертным заключением Мойр — перевести Гхырла из династии Приносящих, к дочери отца Питирима, известного Свету своим Благоговением…
Злыдень вздрогнул и потерял сознание. В зале шептались:
«Легко отделался, могли бы дать и десять лет. Может, Гхырл и не развоплотится. Ребенок-то маленький».
***
Областной город, в которой судьба закинула Гхырла, радовал глаз местных вороньих стай широкими парапетами пятиглавого собора, построенного лет триста тому назад во имя Рождества Христова. Отцом настоятелем, бессменно, со времён шалой Перестройки, в нём служил Пётр Фёдорович Иртышов. Для прихожан, как для матушки Ольги и единственной дочери Машеньки — отец Питирим. Более у жены детей быть не могло.
Практически неподкупный и умеренно честный церковный сборщик налогов, несмотря на разумную прижимистость и выданное ещё в Семинарии, вместе с подрясником и скуфьёй послушание, страстно любил своих девочек, стараясь не отказывать ни в чём, особенно, дочери.
Поэтому, когда в магазин привезли странное плюшевое чудо-юдо, похожее на нечисть, непозволительное для игры девочкам семи лет, отец Пётр лишь перекрестился и … купил ребёнку просимое!
***
Устроиться в доме оказалось непросто. Только в книжном шкафу, отвратительно пахнущим миртом и елеем нашлись относительно пыльные места. Но от резких запахов благовоний Злыдня мутило, и он вынужденно переехал за шкаф. Там регулярно мыли щёткой, однако он мог позволить себе хоть иногда вдыхать запахи старой бумаги и ветхих переплётов.
Ребенок тоже, как и всё вокруг, был мытый. Гхырл, ночами вытирая слёзы, густо бежавшие из глаз, пытался успокоить себя тем, что всё происходящее с ним временно и так не бывает. Он не в Чистилище, потому что даже в Раю не может быть настолько сверхъестественной чистоты.
Наконец, как-то ночью тихо сидящий Злыдень, до конца не решивший, как стратегически правильно напугать ребенка, решил начать со снов. Твёрдо зная, как краток и чуток сон алкоголика, он, по привычке, навеял сон…
«Серое крысиное полчище, угрожающе поднявшее лысые хвосты, устремилось к Машиной кровати. Маша потянулась опохмелиться и поняла, что заначка в виде полбутылки «Солнцедара» исчезла, а магазин откроется только в одиннадцать утра. Ветреная Сонька закрыла свой подвальчик, и никто ей не поможет…
— Трубы горят…. — подумала Маша из сна.
В этот момент ребёнок сел в кровати с ещё закрытыми глазами и сонно заявил:
— Ну, — провозгласило голубоглазое чудо, с золотыми косичками. — Сдаваться будем, или что?!
Нечисть из общепита, не привычная к такому тесному общению, замялась, но, покосившись на осуждающе смотрящие Лики святых, всё же решила сообщить:
— Я питаюсь исключительно маленькими детьми…
— Не люблю мальчишек, — ответила Маша. — А ты кто?.. а Дзюба хороший вратарь?.. если съесть сразу десять апельсинов, то аллергия начнётся, или нет?.. а в Храме бабки противные. Ты давай, сказку мне расскажи, только не матом, как Пашка из 2Б, у него глупые… а кота нашего кастрировали…
Гхырл поперхнулся и решил, что про кота он знать не хочет, поэтому торопливо начал рассказывать сказку. Пушкина. Чтобы не судили строго…
***
Судья получил десять лет работ в забытом всеми богами племени, где-то в Эфиопии, за потерю перспективной общепитовской нечисти. Гхырл остался служить. При Храме. На всякий случай…
«От века то было… так давно, что уж и старые люди запамятовали… и то ли было то, то ли не было… однако послушай, что бают…» — так испокон веков начинались старинные сказания. Их передавали из уст в уста, и каждый рассказчик стремился пересказать так, чтобы позабавнее (=занимательный, интересный) вышло, где переврет малость, где от себя присочинит. И начинали побасенки прадедовы жизнь новую, и оживали герои сказаний давних…
Идет девица, идет павою, где ногой станет — снега стают, где рукою поведет – лед водою потечет, где глазом кинет – там древо листок прокинет, где голосом скажет – трава шелкова ляжет. Там описывали ведающие люди деву Весну, что приходила, гнала прочь холод зимний, вытапливала его теплом своим. И бегли без огляда Зима со прислужницами да подругами своими Вьюжницами, Метелицами, Поземками. Весну Весною звали от того, что несла она весть добрую, веселье несла, которое всему живому передавалось. Оживали соки земные, пробуждались ото сна звери да букашки неразумные, возвращались из заморских стран птицы перелетные. В рост все пускалось. Потому в старину приход весну почитали за начало нового года.
Видел кто из людей смертных лик Весны, али нет – то неведомо. Однако описывали ее так: с виду девка как девка, много по селениям таких бегает, да только не у каждой глаза будто небо бездонные, и голубизна чистая в них плещется, словно вода в озере лесном, сквозь которую дно видно до камешка малого. Коса пшеничная с кулак толщиною, так золотом и отливает, аж глазам больно. Весела да румяна та девка, глянешь – залюбуешься. А как озарятся улыбкою ее уста сахарные, так и кажется, что солнышко ясное взошло да всех своей лаской и согрело. Шаловлива Весна, нрава горячего, что девка-баловница, ведает, любят ее, ждут, радуются крепко, когда приходит, кострами яркими дорогу освещают.
Повелось так, задолго до прихода Весны, собирались люди со всего селища на место ветрам открытое (считалось, где виден свет от огня, посевы и град не достанет, и неурожая не будет), разжигали костры жаркие от огня живого, старинным способом добытого. Почитались те костры оберегами славными от нечистой силы, и знание было у людей, что в кострах тех весенних частичка солнца горела. Возжигали костры и свершали у огня действа прадедами заповеданные. Прыгали через огонь, очищались от скверны. Живность домашнюю вкруг огня гнали – чтоб от хворей сберечь. От огня того смоляки да ветки зажигали, да с палками теми горящими поля обходили, дабы никакая нежить скверная по посевам не гойсала, заломы не клала. Вкруг домов ходили, чтобы нечисть злая заботы не делала. Верили люди, огни те весновые хвори любые одюжить могут, от глаза дурного сберечь, доброе накликать и любовь-милость приумножить. Оттого и старались парень да девка, коли любы друг другу, поруч через огонь скакнуть, чтобы оградить любовь свою от зла вешнего.
По весне не только добрые силы мощь получали, нечисть буйствовать начинала. Ведьмы гулять принимались, творя особые бесчинства в Юрьеву да Купалью ночи. Жабами оборачивались у коров молоко выдаивали, хлопцам красивым головы морочили да сводили за свет. Девок пригожих с собою сманивали, в хороводы утягивали. Так загуляется которая, и сама ведьмою обернется, куролесить примется. Оттого и следовало гнать нечисть повсюду, для того делали чучела соломенные, наподобие бабам нечистым, да сжигали их в кострах, знаками обережными огню помогая. Кнутами хлопали, трещотки крутили, знали, не любит нечисть звуки такие, напугается да прочь кинется.
Когда девка Весна только ступала по земле, что после зимы холодом сонным еще дышала, надобно было провести множество обрядов: землю разбудить да очистить от хтонических существ, изгнать нечисть недобрую из дома – собрать вещи особые старые, в которых ведомо та мерзость таиться любит, да и сжечь, обновить жилище духом новым, наладить ритуальное мытье дежи да разбивание посуды старой. Надобно было хозяевам озаботиться в каждое жилище огня нового внести. Да и себя самих обновить да очистить мытьем особым да постом.
Дорогой гостьей была Весна, долгожданной. А к приходу гостя дорогого принято было готовиться со всем тщанием, приводить все в лад. Оттого и гнали от селищ злых духов, топили или предавали очистительному огню соломенные подобия Марены. Сказывают, так дело было…
Полюбилась могучему Перуну красавица Леля. И не знавала земля еще таких буйных гроз, такого отчаянного цветения, радовались люди, веселились светлые боги, чуя свадьбу близкую. Хаживает Леля по садам-огородам, рукою ласковою плодов касается, а вослед ней бог грозы поспешает, дождями теплыми да молниями животворными сыпет. Совсем было и сладилось все у них, уж и Дажьбог ясноликий, братец Перуна, пошел в сваты к Матери всещедрой Ладе, что плодородию покровительствует да любовь оберегает. Да только беда-горе случилось. Углядел раз Велес, Скотий бог, красу Лелину, обернулся молодцем пригожим, да принялся манить девку, да уговаривать, чтобы с ним шла, сулил дары богатые. Да только не пошла с немилым богиня Весны, отмолвила грозно. Разгневался Змей, Скотий бог, безлепие сотворил, схватил Лелю, и против воли унес ее, уволок в свои пещеры. Хватились девки, да поздно было, и следу не сыскать, куда сгинула. Матерь Лада горьки слезы утирает, все живое тоскует с нею вместе. Запечалился, закручинился могучий бог Грозы. И обещался Дажьбог брату своему Перуну сыскать милую его. Взнуздал ясноликий бог своих коней белых, да и покатил по небу, зорко глядя да выспрашивая, не видал ли кто Лели-Весны, и сыскались духи добрые, научили, надоумили, где Лелю искать надобно. Сошло Солнце в змеевы пещеры темные, да обратно выбраться уж не могло. Кинулся змей на брата Перунова, не по-честному удар нанес, Мораной подученный, пленил Сварожича, холодом мертвенным заковал.
Стал над миром мрак сгущаться, черный, непроглядный. Окутал землю он покровом тяжким, померкло все, темнота наступила, какой прежде и в самые непогожие ночи не знавали. Понял Перун, что и любимой лишился, и брата потерял. Заплакали тучи грозовые, сочувствуя горю его, озарили землю всполохи молний. Но без Солнца, жизнь и тепло дарящего, не смогли прогнать они темень лютую. Еще больше опечалилось все, убралось отец-небо от горя в одежды черное, а мать-земля скорбные рубахи надела, да не сама – помогли ей, Морена с холодом обрядили ее так. Вместо Солнца жаркого, светил брат его званый, Месяц светлый. Да хоть и светил он со тщанием великим, а никого согреть не мог. Заместо теплых ветров хозяйничали, сновали по земле вихри злые ледяные. Переливался тоскливый волчий вой, таилось по норам да дуплам зверье лесное. Бесновались в отчаянии хранители лесные, что помочь ничем не могли домашним своим Лешие, боровые, лесовые, ломали дерева сухие, жаловались да плакались голосами разными, а потом затихали один за другим, в дрему долгую недобрую погружаясь. Улетали в страны невиданные птичьи стаи, напоследок кружили долго над местами родными, криком кричали, прощались. А те пичуги, что остаться вздумали, голоса подавать не смели, жались ближе к жилью человечьему. Стенали горестно Полевики да Луговики, оплакивали гибель каждой своей травинки, каждого листка. Вещицы лишь себя вольготно чуяли, дурные вести по дворам, лесам да полям разнося, горести раздувая. Не играла рыба на плесах, не затевали танцев своих русальные девы, не проказничали ичетики (мелкие водяные злые духи), затаились в глубоких омутах Омутники. Схоронились на дне озер Водяники да Водовики, запрятались под трясинными корчами Болотники с Багниками. Замедляли свой бег говорливые ручейки, цепенели быстротечные реки, стенали озера – сжимал их мороз невиданный в своих объятьях, укутывал, пеленал ледяными одеялами, ни двинуться, ни вздохнуть. Горючие слезы проливали тучи, и оседали дожди спорые снежной пылью на землю-матушку, кутали ее, согреть пытались. Замел снег все пути-дороги, засыпал русла речные, сровнял тропы лесные, согнул дерева непокорные. Разгулялись Метелицы да Вьюжницы с Позвиздом (свирепый бог непогод и бурь) по просторам белым, закружились в своих танцах, ослепляя путников случайных поземками, оглушая хохотом, погружая в сон непробудный поцелуем ледяным.
Одолели людей несчастья и горести, холодно да голодно стало. Ходила по заснеженной земле Морена, усмехалась радостно, видя как хоронится все живое. Повадились с Белой Девкой служки-подружки гулянья свои творить. Захаживали на людские подворья Моровая Дева, крутились подле людей Знобея, Гнетея, Ломея, Трясея, Корчея, Огнея, Сухея, норовила прошмыгнуть каждую щелочку Невея (мертвящая) с сестрами своими, крылатыми Лихорадками. Взялись люди в отчаяние Морене жертвы приносить, чтоб умилостивить пекли ей коровушек из хлеба (Короваи). Выносили за порог горшки с киселем сладким, зазывали Мороз: «Не серчай, батюшка Мороз, приходи кисель кушать!» И вроде оступался Мороз ненадолго, не пек холодом злым крепко.
А Перун тем временем рыскал по свету в поисках брата и нареченной своей, рассыпал по небу золотые стрелы свои. И дознался-таки, ринулся к пещерам змеевым, вызволять Солнце с Весною из неволи немилой. Сошелся в поединке нешуточном Перун со Змеем, разит Скотьего бога секирой златой. А тот в ответ язвит бога грозы зубьями ядовитыми, грозиться заполонить громовержца, как прежде ясноликого Сварожича. Потемнел от гнева лик Перуна, а Змей будто и не видя того, похваляться принялся как угождал Леле-Весне. Нахмурил брови черные повелитель громы, сверкнул очами грозно и ударил синей молнией, лишил Змея его оружия. Расхохотался Перун, и смех его покатился по всему поднебесью. Заметался Змей, не зная чем уязвить бога могучего. Трижды три раза гремел неистовый гром, без счету молний сорвалось с золотой секиры. Запросил пощады Змей, юркнул в свои пещеры, укрылся там. Бросился следом было Перун, да опомнился: не Змея карать надобно, а Дажьбога да Лелю выручать из полона ледяного. Разыскал их Перун, высадил двери темницы каменной, разбил оковы, что брата удерживали, слезы Лелины утешил, вывел из пещер змеевых на свет белый.
По небу тем временем плыли тучи грозовые, резали черноту всполохи молний. Робко, а затем все смелее зачинали свои песни ручьи, тяжелели, оседали снежные сугробы, с натужным стоном да гулом разбивали реки ледовые покровы свои. Гремел да разбивался лед. Перепугались люди грохота да шума многоголосого, выбегали из домов. Вдыхали забытые запахи матери-земли, что голову кружили не хуже доброй наливки, слышали гром да громыхание ломающегося льда, улавливали песню капели. Догадались люди о победе, что одержал Перун, принялись радоваться да славить бога могучего. А тут кони белоснежные высекли искру золотые копытами своими, и вынесли на небо Дажьбога ясноликого. Засияло над Матерью Землей прекрасное Солнце, разогнала темень страшную, победило холод. Посветлело Небо, заплакало от счастья, омыло Землю слезами животворными чистыми. Возрадовались все прочие боги светлые, и зажглись три дуги яркие семицветные. А следом за Солнцем поспешала красавица Леля. Босоногая ступал она и почерневшие залежи снеговые оборачивались в ручейки звонкоголосые, крошились заледи на озерах, освобождались воды говорливые, оживали поля, луга да леса, глотнув тепла да света живительного. Выходили из своих сховищ птица да зверь лесной, недоверчиво, с опаскою, а убедившись, что не примерещилось, принимались бегать да славить по-своему богов светлых. Пробуждались ото дремы недоброй духи лесные, шальные от радости выбегали на полны. Выплывали из омутов глубоких духи водные, плескались радостно. Откуда ни возьмись, появились лебеди да гуси, звонкой трелью залились жаворонки. Все живое плясало да пело, как умело прославляло вновь обретенные свет, тепло, весну, саму жизнь.
На радостях Солнце растопило извечные льды даже на краю Земли, где ютились души ушедших, избавило их мучительного мороза. И повелось, что в память об этом, что ни год жгут люди костры большие, зажигая их от огня нового, скверны не знавшего, чтобы душам ушедших родичей теплее стало. А в благодарность за огонь, души родичей, что за гранью живут и будущее зрить могут, советом в час трудный подмогнут.
Сколько раз с той памятной битвы Перуна со Змеем Смерть и холод норовили Землю под властью свою забрать, да все живое сгубить, но люди всякий раз помогали Перуну, Солнцу да Весне одолеть силы злые. Собираются гуртом, да и сжигают на Огне новом полено-багняк корявое, что обликом змея летучего напоминает. Пепел от огня того с водою ключевою смешивают и живности домашней напиться вволю дают, чтобы скот водился лучше. С песнями да шутками, потешками да прибаутками ладят из соломы летошней да прутьев изогнутых пугало, обряжают его, да Мореной обзывают, а затем воздвигают на костер большой, или в реку повергают. Сходится стар и млад в поле чистое с дарами, и принимаются звать-зазывать Весну красную да Солнышко ясное. И приходит Леля, и становятся дни ночей длиннее, и лядины (земли) оживают, и птицы голоса подают, и зверь теплу радуется. Вскоре наступает и праздник великий, дня дорого, когда Мать Лада сменяет Лелю в заботах земных, а Солнце заново правит свадьбу с подругой своею милою Зарею ясною.
От века повелось так и доныне следует, сменяются времена в году солнечном. Разъезжает на колеснице своей могучий Перун, и как выйдет на свет белый из пещер своих Змей, Скотий бог, так и разит его Сварожич молниями из золотой секиры своей. Радуется все живое вместе с Лелей-красой каждому дню новому, радостному да светлому. Щедро одаривает и род человечий, и род звериный Мать Лада, славно смотрит она, чтобы все в довольстве были. В свою пору распевает метельные песни Зима, кружит с вихрем снежным, кто кого перепляшет. Да только нынче-то пора зимняя не в пример мягче да добрее, и не приводит она с собою столько печалей да горестей, как некогда. Говорят, после ночи на изломе зимы, когда Солнце на лето поворачивает, и огонь, скверны не знающий, зажигают, людям у огня того все грехи да прегрешенья прощаются, и сгорают они, уходят с годом минувшим… Рассказывают так, а неведомо: правда то али побасенка.
Немало на начало Весны приходится ритуалов обрядовых, в которых «день первый» определяет, каким год следующий будет. Поверье такое есть, что на первый день весновой встать надо раненько, до свету, да за работу приниматься, что бы весь год не лености не знать и благолепие всякое было. А на проводы зимы надобно было есть от пуза, чтобы год сытым был.
Перво-наперво следовало землю разбудить. Согласно старинному поверью, с осени до весны земля «замкнута»: она «спит», «замерла». И оттого ее тревожить не стоит: ни пахать, ни сеять, ни капать, ни заборы строить, ни по иному как-либо беспокоить. По весне ранней что ни день ходили люди на лядины (земли, определенные под пахоту), смотрели, пробудилась ли земля. И как примечали, что отошла она от сна долгого, ладили угощенье да игрища веселые, славя землю-матушку и дары ей принося. А поутру принимались за работы. С землею разом оживали и корни у растений, ток живительный начинался, а птица и гады (змеи) из ирия (рай, место где по поверьям находят приют души ушедших, а птицы зиму проводят) возвращались.
На начало весны выпадают масленичные гулянья, с круглыми золотистыми блинами или хлебами, что выпекают умелые хозяйки похожими на солнце, с пусканием горящих колес под гору, с песнями да плясками особыми. В масленичные дни добрым делом было звать родню на семейные пированья. На масленые дни чествовали молодоженов, что обещались друг другу в прошедшем году. Молодым устраивали шуточные смотрины: подводили к столбам ворот и тем надобно было поцеловаться, чтоб отпустили. А бывало шутки ради, снегом осыпали. Веселой забавой было, когда молодых катали по всему селищу на санях. За катание такое возивших надобно отблагодарить хорошо, ведь за плохое угощенье могли тут же и на бороне прокатить, тогда и стыда не оберешься. Пуще молодоженов доставалось неженатым парням, да немужним девкам. Шутники норовили привязать парню ленту пеструю, девичью, а девку чуркой деревянной украсить и отступались, лишь когда от них откупались щедро деньгами или угощеньями. Были такие приметы, коли весело погуляешь на масленой неделе, скот вестись хорошо станет. А ежели высоко в пляске подпрыгнуть, то и лен ввысь ладно потянется.
Масленичные гуляния заканчивались проводами Масленицы. Через все селище проносят на шесте, а то провозят на колесе чучело соломенное. Несут-везут до речки быстрой, или до огня жаркого, или до поля чистого. И уж там расправляются с ней честь по чести. А бывает, что заместо чучела девку али женщину одевают нарядно да празднично, или смеха ради рядится в рванье весельчак какой-нить и того с «почестями» да скоморошничанием вывозят за селище и ссаживают, а то и вываливают наземь. Провожают масленицу да за пированье честное принимаются. Но так позднее делали, а исконно прадеды заповедали соблюдать иной обычай.
Не Масленицей развеселой или Мясопустом потешным называли чучело соломенное, а Мареной грозной. Облекали то чучело в рубаху последнего умершего в селе человека, и подпоясывали его поясом последней вышедшей замуж девки. И олицетворяло оно собой и смерть страшную, и холод зимний, и оберег от них. Оттого били палками, вешали на древо, закапывали в землю, на части разрывали, сжигали, топили то чучело. Верили крепко, что сгубив соломенную Марену, люди уберегут селище от наводнений и пожаров, оградят от смерти, ускорят приход лета, предрекут добрый урожай, а девушкам напророчат скорое замужество. По обычаю Маренино чучело следовало девушкам сооружать, да с пенями и носить. Но бывало, что и парни из веток да прутьев Смертяка мастерили, или принимались состязаться с девками в песнях-плясках.
Уничтожив чучело, бежать нужно было домой со всех ног, не оглядываясь и не останавливаясь. Верили, что кто со Смертью ходил и последним воротится, оглянется или хуже того упадет, в году нынешним или сам умрет, или кого из родных схоронит. После изгнания Смерти надлежало внести в селище веток зеленых, знак наступающей весны, жизни, здоровья и счастья.
Повсюду за селищами, от реки подальше – Водяники издавна с Огневиками не ладили – общеселищенские огни горели великие. Возжигали их Солнцу помогая с холодом смертным, и бросали в них люди старые лапти да бороны, бочки да дерюги. Собирали их дети по всем домам, а иногда горели в огне и нарочно скраденные обветшавшие вещи.
Сил уже не хватало даже на то, чтобы сделать шаг, но продолжали бежать. Преследователей было много, у них с собой были сменные лошади, вода, сушеное мясо. Они собирались на охоту вдумчиво и продумали все мелочи. Они менялись: кто-то отдыхал, пока напарник вел его лошадь в поводу. Охотникам и ловцам гнать не было нужды — в человечьем облике скорость их добычи человеческая.
Подняться в небо она не могла: когда драконица носит во чреве зародыш драконыша, она теряет способность летать и не может даже оторваться от земли. Если попробует — умрет. Легенды иногда не врут. А он не хотел улетать без нее. Без них. Но бежать больше невозможно. Семь дней в человеческом обличье. Семь дней бега, и ни мгновения отдыха. Семь ночей без сна. Два тела, две сущности — но даже для дракона семь дней гона почти смертельно.
Она снова упала, в последний миг успела чуть повернуться, чтобы свалиться боком, а не на живот. А он уже не смог ее поймать, поддержать. Рухнул рядом. В человеческом облике нет силы и выносливости дракона. А он и так нес ее на руках с самого утра. Если бы обернулся — их бы заметили. Дракон в лесу слишком приметен, а так был мизерный шанс укрыться и затаиться.
— Улетай… — губы плохо слушались, пересохли и потрескались. Ноги болели, а перед глазами все плыло. — Улетай один…
— Нет.
Она предлагала это не в первый раз, и он неизменно отказывался. Плохо, что и выдать себя за людей не выйдет — охотники знали, за кем идут и как выглядит их добыча. А людям без разницы в каком облике убивать, в человечьем так даже проще, — все равно умирая дракон примет свой истинный вид, и тогда уже его можно будет выпотрошить на ингредиенты.
Она с усилием протянула руку и почувствовала, как теплая ладонь сжала ее ледяные пальцы, поддерживая и согревая.
— Поднимайся, я помогу…
Он встал с усилием, снова поднял ее на руки и пошел так быстро как только мог. Может если удастся найти укрытие, хоть немного отдохнуть… Она чувствовала преследователей — не чутким слухом, а словно ловила волны азарта и жажды поживиться. Для людей они были складом полезных и дорогих вещей: кровь дракона использовалась в эликсирах и продавалась по пять золотых за средних размеров бурдюк. Клыки служили амулетами в охранных заклинаниях, когти заговаривали на воинскую удачу. Из шкуры шили одеяла, которыми гордились даже кнессы. Люди придумали применение каждой части драконьего тела — и за это она готова была возненавидеть их в ответ. И убить. Потому что она была живой, ей было всего лишь триста лет, и это у нее был первый зародыш дракона в ее теле, и рядом с ней первый для нее дракон, который подарил ей белую хризантему как велят традиции рода. Причем не побоялся отправиться в горы, когда наступила пора вьюг и вернулся измученный, но с заветным цветком — знак вечной любви и верности, пока небо закрывает земную твердь, и пока солнце и звезды следует своему пути. Она сохранила этот цветок — согретый драконьей кровью, он был вплетен в ее волосы. Пока будет жить цветок — будет жить их любовь…
— Улетай…
— Нет, — он только сильнее стиснул зубы. Несмотря на холод, глаза заливал пот, но он продолжал упрямо идти вперед, бережно прижимая к себе подругу. — Мы выберемся…
Она обнимала его за шею. И кивала, но не верила. Женскую интуицию не обманешь. Она никогда не сможет взять на руки своего малыша, не поднимется с ним в небо, не будет рассказывать сказки про золотого дракона — прародителя рода. И ее малыш никогда не полетит на Вечную скалу за белой хризантемой для своей партнерши. Она это почувствовала так ясно, что от боли на миг даже перехватило дыхание.
— Я попробую спрятаться, а ты улетай…
— Нет…
Лес окутали сумерки плотным покрывалом, ночь трудолюбиво ткала свое черное одеяло. Высыпали звезды, отражаясь искорками в горящих белым огнем золотых глазах. Они больше не могли идти, просто есть предел даже силы воли. Он обнял ее, пытаясь закрыть своим телом и от холода, и от настигает их смерти. А она также руками обняла живот — зародыш шевельнулся, потом еще раз — и она почувствовала волну тепла, исходящую из чрева.
Стало еще холоднее, а потом мороз будто чуть отступил, унял свой норов — и из черного бездонного неба полетели на осиротевшую без травяного убранства землю первые снежинки. Они робко кружились в воздухе, и мягко оседали на два неподвижных тела.
Их нашли под утро — очевидно охотники шли даже ночью по манку, изготовленному магом. Люди сомкнули кольцо, и стягивались к центру, даже не думаю скрываться, наоборото нарочно громко смеялись и бряцали оружием.
— Улетай… — если он обернется и поднимется в небо, то есть шанс что уйдет. Если быстро наберет высоту, то даже из арбалета его не подстрелят. Слишком много если.
— Нет. — Он зарылся лицом в ее волосы, сдувая снежинки.
Они поднялись, когда люди подошли на бросок ножа. Перед боем лучше собрать оставшиеся силы — вот и лежали, обнимая друг друга. Говорить что-то не было нужды — все и так сказали взгляды. Белая хризантема в серых волосах продолжала цвести. Жаль, что любовь всегда проигрывает в схватке со смертью.
— Ну, подходите, чего застыли? — Он выступил вперед, закрываю драконицу собой. Меча у него не было, но если кто бросится — сумеет отобрать. Хуже, если станут расстреливать стрелами.
— Чаво? Вязать вас будем, — хрипло бросил хмурый мужик. — Ако злодеев.
Он рассмеялся — люди найдут оправдание любому своему худому поступку. Убить безоружных — мерзко, а вот наказать злодеев — благое дело. Раззадорить людей оказалось не просто — они знали кто перед ними и каждый боялся напасть первым. А потом кто-то метнул нож. Перехватить оружие за лезвие и послать в горло хмурому мужику для дракона оказалось легко. И тогда люди кинулись мстить за смерть сотоварища. Он быстро обзавелся одним мечом, потом вторым. Он был отличным бойцом и умело рубился двумя руками, но врагов было слишком много. Вскоре тонкий снежный покров на несколько саженей окрасился в алый цвет от пролитой крови. Но людей было слишком много… А превратиться он не мог — за его спиной стояла драконица в человеческом облике, и было слишком мало места для превращения. Да и ему бы не дали времени превратиться…
Когда он упал израненный и окровавленный, то чуть повернул голову, прощаясь взглядом с подругой и золотые глаза застыли неподвижно, — она выхватила меч из его руки. Пусть он всегда говорил, что она слабый поединщик, но сейчас она постарается не драться, не спасаться, не отомстить, а умереть, чтобы не даться в руки людей живой. И постарается, чтобы зародыш в ее животе умер раньше. Может быть потом, когда настанет ночь великого суда и на небесном ристалище она повстречает своих убий, то тогда будет и мщение. А сейчас главное умереть… и, возможно, забрать с собой в вечный полет как можно больше врагов.
Упала она рядом со своим драконом. И даже не успела коснуться его рукой, хотя и потянулась. Зато золотая кровь двух драконов смешалась и красиво окрасила залитый красной кровью снег. Словно на белой глади расцвели алые и золотые хризантемы, а белая хризантема, вплетенная в кожу драконицы, медленно осыпалась белыми лепестками. Любовь не живет дольше жизни…
— Существует множество разных концепций и версий, согласно которым человеческий род обуславливается не только внутренними факторами развития, но и внешними обстоятельствами, которые напрямую влияют на обороноспособность, развитость, образованность как отдельных индивидов, так и всего человеческого вида… — Голос старого мага звучал ровно, привычно и чересчур убаюкивающе.
Да и лекция по истории человечества была далеко не тем предметом, от которого дух захватывало. Там не было описания ни грандиозных боев, ни великих деяний, только сплошная статистика и цифры. Много-много цифр и дат, которые дотошный маг-учитель требовал зазубривать. И это было даже как-то обидно — потому что один человечек за свою короткую жизнь — каких-то там полвека — успевал наворотить столько, сколько порядочный дракон и за двести лет не натворит. И каждую ж дату приходилось отвечать, да еще со всеми подробностями: мол, в пятнадцатом веке от Великой битвы в Соковичном месяце шестого дня король Гермион основал новым указом городскую стену. Ну, отлично основал он этот указ, то есть стену, а строить ее начали только спустя несколько месяцев, потому что безалаберные каменщики не выполнили заказ — о чем имеется и соответствующая запись в человеческой летописи. И строительство началось лишь после того, как мудрый — и за что его мудрым-то прозвали?.. — король покарал виновников. Три раза ха: сразу бы повесил казнокрадов, так и стену бы раньше строить взялись — а так ему только лишние даты запоминай. Да и все равно кому нужно помнить про эту стену, если предок его — Эльшедрунигсер, — разгневавшись на то, что не принесли людишки обещанной ему дани, слетал и всего за полдня сжег стенку. И стоило только людям ее целых пять лет возводить? Какой вот смысл? За восемь веков, наверное, даже люди сами забыли про ту стенку — а ему страдай, учи.
Эдинерширрер сонно зевнул. Скучно. А хуже всего то, что лекции приходилось слушать в образе человека. Был бы драконом — сумел бы незаметно подремать с открытыми глазами, а так маг этот… Ему бы заклинателем снов работать, а не молодым драконятам знания в головы вбивать…
— Ай! — За размышлениями о печальной судьбе человечества Ширр(так сокращенно звали все домашние юного наследника славного драконьего рода, гордого звания и всех прочих атрибутов) действительно уснул.
И за это немедленно поплатился: толстый гибкий прут выстрелил из руки мага и пребольно обжег спину. Даже через полотняную рубаху проняло так, что дракончик подскочил на добрую сажень, изогнулся аж до хруста позвоночника, перевернулся и тяжело шлепнулся уже в обличье дракона. Боль от прута оказалась сильной, а бешенство таким, что аж в глазах потемнело — и угрожающе отмахивающийся злосчастным прутом маг мгновенно был опознан как враг. Ну а с врагом разговор короткий.
— Р-р-ррррра-а-а! — дыхнул жаром Ширр и ринулся в атаку.
Да, у наставника молодых драконов должны быть отменные реакции, куча охранных амулетов и непомерный боевой опыт. Но прежде его драконы всего лишь атаковали с целью убить, в этот раз Ширр не собирался убивать, просто разинул пасть пошире, сцапал отчанно размахивающую руками и кидающуюся огненными шарами добычу и сжал челюсти. Раздался аппетитный хруст, и в пасти стало приятно от теплой солоноватой жидкости — как будто в промозглый осенний денек глотнул горячего малинового чаю. Ширр задумчиво пожевал, предаваясь воспоминаниям. Сейчас бы, и правда, чаю навернуть, да с баранками… Только вот надо обратно в человека и тогда можно будет сбегать в кладовую…
— А-а-а-а-а! — от распирающей рот боли Ширр аж заорал и стал судорожно отплевываться и вытаскивать лапами-руками теплые, сочащиеся кровью куски. Ну забыл он про поедаемого мага. И превратился с этакой дрянью во рту — размеры дракончика изменились, а остатки разгрызенного мага нет. — У-у-уу! Злыдень, даже после смерти поперек глотки встал!
Ширр кое-как проплевался, повыковыривал самые злокозненные куски тела — поторопился он с превращением: надо было сначала дожевать и проглотить. Правильно мама говорила, и чего он ее не слушался? Разобравшись с остатками мага, Ширр напился из кувшина криничной воды и даже рот прополоскал. Все-таки маг был совсем невкусный, то ли от обилия знаний испортился, то ли от мерзкого характера, но настроение тоже подпортил основательно. Даже чаю больше не хотелось, а при мысли о том, что придется убирать заляпанную кровью, внутренностями и какими-то неопознаваемыми ошметками пещерку — стало совсем грустно.
— Ширр, что происходит? — Папа-дракон, почуяв запах свежей крови, не поленился прийти из сокровищницы. — Сколько раз я тебе говорил: не все люди одинаково полезны! И не надо жрать магов, особенно магов-учителей! Стыдно же каждый раз извиняться перед уважаемым специалистом, тем более что этот прощелыга потом за каждую откушенную конечность по золотому слитку требует в знак компенсации. Корыстолюбец — можно подумать, эти его руки-ноги из самородков сделаны! Теперь вот сам будешь его обратно складывать, потом извиняться, и лишь затем пойдешь в зал пыток для наказания.
Ширр помрачнел, умоляюще поглядел на отца, но тот был непреклонен и даже угрожающе рыкнул. Осталось только повиноваться. Вздыхая так, что любой влюбленный бы обзавидовался, Ширр принялся собирать фрагменты недосъеденного мага. Это было непросто — некоторые куски вообще поприлепали к стенам, размазались по полу и растеклись по потолку — а ведь собрать надо было все до капельки и до последней крошки, чтобы запустилось магическое восстановление. А узнавать на собственной шкуре, что будет, если маг, когда оживет, не досчитается своего какого-нибудь самого ценного элемента или детали — как-то не хотелось. Прошлый раз из-за всего лишь оттоптанного пальца на ноге он такой скандал закатил, что полпещеры в руины рассыпалось, а тут — даже представить страшно.
— Так кишки… кишки… — Ширр криво сматывал тягучую и липкую ленту, сожалея о том, что плохо слушал наставника на лекции по человеческой анатомии. И теперь кишок получалось как-то подозрительно много, и непонятно было, куда их наматывать. потому что в остатках пропоротого клыками живота они упорно не помещались. Ширр уже все способы перепробовал: и руками утрамбовывал, и даже коленом упихивал. Разве что попрыгать сверху осталось, чтобы уплотнить как следует. — Еще кишки? — когда кое-как удалось запихать потроха под шкуру живота, Ширробнаружил еще одну кучку синеватых ингредиентов — и горестно завыл. Это в место, где был прежде у мага живот, точно не засунешь. Был бы наставник потолще — еще можно было бы попытаться, а так худой, тощий, как глиста … ну куда тут этот комок запихивать? Может, повыше, где грудь? Там вроде можно этот красный блин пододвинуть чуть в сторону… — Кишки… не кишки… а что это? — Ширр беспомощно оглянулся на красочно нарисованный плакат с гордым названием «Рыцарь в разрезе — наглядное пособие для драконов. Уязвимые точки и члены!». — Жаль, что пособия по магам нету, — дракончик горестно вздохнул: а вдруг там концептуальные отличия есть? Маг все же зря не показывал ему картинок с магами в разрезе, так бы хоть представление было, как эту пакость обратно собрать.
С остатками наставника Ширр провозился до глубокой ночи. Даже родители несколько раз заглядывали:проверить не протух ли маг окончательно — тело-то восстановиться может, если свежее и собрали быстро. Папа-дракон даже подозрительно принюхался, но философски рассудил: чего, мол, магу сделается и, пожелав сыну терпения, удалился. Ширр едва не зарыдал: родители сейчас на прогулку вылетят и, заодно, промчатся по звездным дорогам, разрезая огненными всполохами черноту небес, а ему тут возись — лучше бы честно сожрал этого мага. И хорошо бы, чтоб после поедания тот не восстановился…
Головоломка из человеческого тела упорно не складывалась — Ширруже совсем запутался, но в последний момент спохватился и поменял голову со скрученной закорючкой местами. Призадумался — вроде ж ничего похожего между этими частями тела не было, и зачем тогда люди говорят: «вечно ты не тем местом думаешь». Вот лишь бы ввести дракончика в заблуждение — в том же месте мозгов нету, а теперь Ширр знал, что мозги мага цвета перезрелого бурака, а мозги рыцаря, что с плакатика, какие-то скучные, серые. Ширр скакал вокруг тела, точно портной, который из минимального куска ткани заказчика жаждал еще и себе выкроить жилет и порты. И лишь к утру решил, что получившееся вроде бы выглядит более-менее похоже на его наставника. Так что можно произнести формулу и, самое главное, успеть сбежать и спрятаться раньше, чем маг откроет глаза и сцапает его самого. Хотя убегай не убегай, все равно достанется, но лучше поздно, чем сразу.
Ширр скептически оглядел ошметки тела: руки, голова, ноги… — ну и ладно, остальное пусть сам маг себе делает, когда очнется…
— Достопочтимый Лединер… как вы себя чувствуете? — До двери Ширр добежать не успел, маг шевельнул пальцами и запор неподкупно лязгнул в пазах.
Судя по гримасе мага, он себя чувствовал пожеванным, недоеденным и оплеванным.
— Благодарствую… приемлемо. — Лединер подозрительно прищурился. Нет, ему не показалось: правая и левая рука были перепутаны, а одна нога короче второй. — И… вы ничего не хотите мне сказать, тварь… то есть… юный дракон?
— Ну я больше не хочу вас кусать. — Шир насупился. — Вы несъедобный, да и синий местами…
— Как известно всем образованным людям. — Маг, чтобы придать больший вес своим словам поднял указательный палец… Удивился — вместо указательного там явно был прирощен средний. Так что жест мало походит на поучительный и возвышенный. — И любому путному и умному дракону известно, то цвет у каждого органа свой. Сердце, что гоняет кровь, ассоциируется с красным. Печени соответствует сине-зеленый магический спектр…
— А вы говорили, что синяя печень — это верный признак того, что человек злоупотребляет медовухой да огненной водой, — робко заметил Ширр.
Маг гневно нахмурил брови и, не удержавшись, метнул коричневую молнию взглядом. Мало того что этот недотепистый дракончик позвоночник ему собрал криво и косо, так еще, гад малолетний, запоминает совсем не то, что положено.
— И зело сильно… — Ширр пригнулся, пропуская над макушкой еще одну молнию, — возрастает в размерах от частого того… злоупотребления. Так вот почему я печень эту синющую вам в живот засунуть не мог! — осенило дракончика.
Лединер плюнул на порядок позвонков — все равно, заворачивая себе руки за спину, нормально их не переставишь, придется топать в город за помощью — а это, между прочим, день пути, да и ноги как-то боком ставятся, враскорячку… как будто из задницы растут. Маг максимально повернул голову, пригляделся — и грязно выругался. Мелкий гаддействительно пристал ему ноги к заднице — так вот почему еще и спина не выпрямлялась!
— Ты ее не туда засовывал, — зло буркнул маг.
— А куда надо было? — искренне удивился Ширр. — Туда, куда ноги прирастил?
Лединер понял, что удержаться на поводке благовоспитанности и педагогической идеологии больше не в состоянии, и резко махнул рукой — благо весь магический арсенал по-прежнему оставался при нем. Дракончик почувствовал, как невидимая рука пребольно вцепилась в загривок, приподняла его над полом и безжалостно встряхнула. Все-таки надо было мага разжевать хорошенько и проглотить — интересно, как бы он восстанавливался бы после того, как переварится в желудке дракона?
— Красный цвет способствует ускорению обменных процессов в организме, активизирует работу желез… — Маг направился в зал пыток.
На самом деле в семействе драконов этот зал назывался обеденным, просто всех припершихся рыцарей старшие драконы обычно оттаскивали туда, усаживали на широкую скамью и пытали — то есть спрашивали: «какого хрена ты сюда заявился, придурок, с одним мечом-копьем, что мне на один зуб?» Особенно этим грешил папа-дракон, который объяснял свою любознательность тем, что пытался на практике разобраться в человеческой психологии и ее самоубийственности — ведь любому умному дракону ясно: если в пещеру регулярно за золотом ходят толпами, но ни один человек пока не воротился, значит, там добыть золото не просто и за пафосное «спасибо» отдавать его никто не собирается. Но нет, данную информацию каждому надо проверить на собственном опыте и пополнить своей тушкой список сгинувших без вести в определенном направлении.
— А синий цвет, — на ходу продолжал свою лекцию маг, крабикомскача по каменному полу, — олицетворяет собой спокойствие и стабильность…
— То есть подразумевает, что носитель печени синего цвета пьет медовуху часто не по праздникам и помногу, — из вредности вякнул Ширр. И тут же заскулил: маг шевельнул пальцами и почему-то задницей поводил из стороны в сторону — и вторая незримая рука больно подергала за ухо.
— Слишком много болтаешь и не по делу, — нарочито скучающим тоном заметил маг. И противно хохотнул — они как раз пришли в обеденный зал. Собственно, наказать зарвавшегося щенка можно было и в пещерке, отведенной под классную комнату, но в таком деле важно еще и соблюдать некую ритуальность. Да и тяжеловесную широкую скамью силой магии тащить через несколько залов и переходов тяжелее, ибо она весит больше, чем мальчишка-дракон в человеческом облике. — Хамишь, грубишь, наставников жрешь, — сердито перечислял маг провинности своего подопечного. — А самое худшее, что сложил неправильно. Ладно прожевал — это понять можно, допустим голову откусил — ну тоже с натяжкой можно простить такой проступок и принять во внимание, что ты еще молодой дракон и не умеешь себя постоянно контролировать… Но какого рожна ты мне мужское достоинство засунул в дырку, что аккурат посередке задницы?
— Так они же по размеру подходили, — пояснил Ширр, — я думал, что эта сморщенная закорючка оттуда вывалилась.
Лединер запыхтел, понимая, что вот прямо в этот момент готов расписаться собственной кровью и неправильно смотанными кишками в своей педагогической несостоятельности — раз не сумел объяснить дракончику, чем перед человека отличается от зада человека.
— Ты бы хоть на самого себя поглядел, — расстроился окончательно маг. — В человеческом облике припомнил бы, что у тебя где!
— Так ты же сам, достопочтимый, говорил моей маме, что драконы и маги не похожи друг на друга, — возразил Ширр.
Лединер припомнил, при каких обстоятельствах он ляпнул подобное и сколько перед этим выпил на радостях, что драконица ему расписной девкой показалась — и смущенно хекнул. Не дай боги, этот сопляк сказанет такое при папе, так тот, пожалуй, не просто пожует как следует и некоторые части тела засунет в не предназначенные для того отверстия, так еще и некоторых важных сердцу деталей потом не досчитаешься.
— Да, драконы и маги не похожи, — принялся неловко выкручиваться маг, — но это когда вы в облике драконьем пребываете. А вот ежели в человеческом, то вполне так даже ничего… — В человеческом обличье драконица действительно была настолько ничего, все на нужных местах, с многообещающими округлостями и таким задором в бездонных золотых очах, что хотелось погрузиться в этот омут с головой. Маг почувствовал, что от приятных воспоминаний его мужское достоинство стало подниматься, увеличиваться в размере и посылать недвусмысленные сигналы. Все бы ничего, если бы привычно тянуло низ живота, а не подозрительно распирало внутри сзади… Лединер попытался успокоиться, но выходило плохо. Впрочем, неудивительно: от такой отшельнической жизни тут не только на драконицу станешь поглядывать с вожделением, но и на дракона глаз положишь. Уд от этих мыслей запульсировал, задергался, намекая на продолжение… — Так, а ну быстро разоблачайся и ложись на лавку, — маг щелкнул пальцами.
Ширр обиженно охнул — когда раздевают магией неприятно царапаеткожу, но маг отчего-то пританцовывал на одном месте, зло кусал губы и гневно гримасничал — так что возражать наставнику дракончик больше не рискнул. Прошлепал босыми ногами и вытянулся на лавке. Пусть уж быстрее выдерет, все равно ведь не уймется без наказания. Еще один щелчок пальцами — и запястья со щиколотками обвили магические цепи, надежно фиксируя руки с ногами в неподъемной лавке. Ширр коротко рыкнул — эти кандалы еще и оборотиться не давали. Впрочем, для мага разумная мера — когда он попытался выдрать своего ученика в первый раз и тот обратился в дракона, то дальше порка пошла как-то незапланированно. На драконов, когда те не в человеческом обличье, магия не действует. Так что Ширр тогда отлично повеселился, гоняясь за шустрым магом и норовя цапнуть того за икры, зад и пятки — куда доставал. Правда, потом, когда на вопли мага заявилась мать, влетело еще и за непочтение наставнику.
Дракончик покосился на мага через плечо — тот, не переставая переминаться с ноги на ногу и подергиваться всем телом, приблизился к лавке, махнул рукой — и его пальцы удлинились, превращаясь в сочные и гибкие березовые розги.
— За плохое знание строения человека, — торжественно провозгласил маг и хлестнул самовырощенными розгами по заду дракончика. Пять прутьев, коротко свистнув, впились в кожу, норовя прогрызть и прорвать ее до костей, словно оголодавшие за зиму волки. А маг еще и чуть потянул в сторону, норовя ранить побольнее. — За уд… за то, что картинку с рыцарем в разрезе плохо выучил, — поспешно выправился маг и снова безжалостно хлестнул по вихляющей заднице, прочерчивая пять новых кровящих полос. — За… — поводов выдрать дракончика лишь за сегодняшний урок накопилось предостаточно, но сосредоточиться на воспитательном процессе мешало ритмичное подергивание в заду, да и мысленным взором Лединервидел не тощую подростковую попу младшего дракона, а пышные округлые бедра его мамаши, ее лебединую шею, сочные губы, чувствовал острые коготки на своей спине и заднице. А сынок своими воплями лишь отвлекал от приятных воспоминаний, и магу хотелось покончисть с обязательной поркой поскорее, чтобы вернуться в отведенную ему пещерку и предаться удовольствию. Хотя нет — сначала смотаться в город к магу-целителю, а уж потом вернуться и предаться удовольствию в полной мере. Так что стегать дракончика он стал сильнее, и руку не сдерживал, безжалостно полосуя розгами уже изрядно израненную задницу шалопая.
— Аа-а-уууу! — подвывал Ширр, искренне обещая между воплями: «исправиться», «перестать тащить в рот всякую гадость», «выучить анатомию рыцаря и мага, даже на практике», «мага в теории, ибо он уважает структуру мага как внешнюю, так и внутреннюю и ценит целостность своего наставника», «чистить зубы перед занятиями и не плеваться прицельно огнем, и вообще не плеваться», «не спорить», «слушаться», «не превращаться на уроках», «побольше тренироваться с самоконтролем» — под жгучими, словно кипятком плещут, и жутко болезненными ударами розог Ширр готов был пообещать все, что угодно. И даже искренне верил, что действительно выполнит все свои посулы до последнего обета, только бы наставник перестал хлестать по многострадальной и исполосованной в кровь заднице. — Аа-а-а-а-уу-у-у-рррррр!
Лединер машинально замахивался и стегал — ему не было никакого дела не до воплей, ни до клятв прикованного к лавке цепями и магией дракона-оборотня, который аж захлебывался от слез и воплей, ни до брызгающей во все стороны от хлестких ударов золотистой крови, ни до всего остального. Единственное, что вызывало живейший интерес, — это брыкающийся внутри уд, но как совладать с самим собой, вернее, со своей будто взбесившейся частью — маг не знал.
Остановился Лединер лишь тогда, как почувствовал, что рука от продолжительного махания просто отваливается. Он замахнулся еще раз и опустил розги на хрипло, почти без голоса. орущего дракончика. Оценил результат воспитательной процедуры, представил, что с ним за такое могут сотворить родители ученика, и с облегчением ощутил, как настырный уд стал трепыхаться потише и даже как будто слегка уменьшился в размерах.
— Еще раз напакостишь, и эта порка тебе за поглаживание покажется, — Лединер небрежно мазнул ладонью по кандалам, переплавляя их обратно в сгустки чистой силы, которую и втянул в себя через кончики пальцев. — Отправляйся к себе и подумай о своем поведении…
Ширр поднимался медленно, жалобно кряхтя и постанывая, подобрал свою одежду, но когда выходил из зала, бросил на своего наставника такой многообещающий взгляд, что магу бы всерьез стоило побеспокоиться о собственной безопасности и целостности. Ну, или на крайний случай запастись специями — пригодятся в следующий раз, когда его будут рвать на куски…
Маг присел на нагретую дракончиком лавку и стал задумчиво обламывать торчащие из пальцев прутья. Все-таки удобно, что он не пользуется трансформационной магией, а лишь силовыми сгустками — будь розги продолжением его руки, сейчас бы он обламывал собственные пальцы, а так настоящие веточки, хоть в костер подкидывай. По идее дракон скоро закончит перекладывать и полировать свои камешки и снесет его в город, так что осталось подождать немного, может, даже совсем немного. А пока можно слегка успокоить нервы. ломая прутики. Маг доломал до ногтей — сидеть все же было неудобно, пришлось подняться и ходить из угла в угол, подбивая носком деревянного башмака кусочки розог, покрытых золотой драконьей кровью… Драконья кровь?! Золотая драконья кровь?! Маг бухнулся на колени и стал поспешно подбирать и ссыпать в поясной карман куски прутьев — это ж можно по золотой монете продать элексирщику. Мало того что драконы большая редкость, так еще и активно возражают, когда их собираешься пустить на благое дело — так что тут… Лединер лихорадочно пересчитал — можно получить почти сотню монет…
— Можем вылетать, — загрохотал по каменным переходам раскатистый драконий рык.
Лединер торопливо боком поскакал на выход. Отец Ширра уже разминал крылья, собираясь взлететь. Маг обреченно вздохнул и поднял руки, чтобы дракону было удобнее его подхватить в когти, но тот лишь окинул корчащегося человека взглядом и подставил лапу как ступеньку, чтобы магу было легче забраться на хребет. Лединер залез, уселся, поерзал и в знак благодарности похлопал дракона по шее, будто объезженного скакуна. На спине мага катали один раз — и то это было на земле, и на драконице. В небе ощущения были совершенно иные — во-первых, страшно. Если навернешься с такой высоты, то никакая левитация не спасет. Во-вторых, душа прочно свалила в пятки и затаилась там при мысли, что дракон может ведь унюхать про его потаенные делишки с драконицей, и вряд ли смилостивится. А в-третьих, как оказалось, спина дракона ничуть не была похожа на накатанную ледяную горку — наоборот, сплошь состояла из выступающих окостеневших хребтин, чушеек и пластин непробиваемой мечом кожи. И, судя по невезучести, самый злокозненный выступ как раз и оказался под седалищем, да еще настойчиво норовил влезть внутрь, и этот нарост ничуть не смущало то, что место как бы уже занято. А самое худшее, что дракон махал крыльями совсем неравномерно, то чуть поднимаясь на взмахе, то слегка опускаясь, когда крылья взмывали вверх.
— Ах! ах! Ах! ах! Ах! ах! — в такт рывкам стал постанывать Лединер. В какой-то момент от весьма удачного толчка распершийся внутри уд стал елозить настолько приятно, что маг был готов не просто простить несдержанного дракончика, но даже и расцеловать. — Ах-ах-ах! Ах-ах! Ааааааахххх!
Стало так хорошо, что даже мир показался прелестным, а дракон — милым и прекрасным. Лединер наклонился вперед и нежно обвил руками шею дракона, тот чуть повернул голову, подозрительно косясь на человека, и активнее заработал крыльями. Маг кое-как отдышался, отсморкался от умиления и решил повторить — раз представился такой случай, надо его использовать по максимуму.
— Спущусь, дам в репу, — вежливо сообщил дракон, повернув голову и дохнув в мага легкой струйкой дыма. — А то взялся скакать как на колу! Ишь, нетерпеливый…
Лединер затих, и принялся еще крепче обнимать драконью шею — уже не от чувств, а ради сохранности организма. На земле в репу — еще ладно: упал — очнулся, а вот в облаках, ежели зарядит, то скинет точно. До городских ворот дракон не полетел, приземлился у края дороги в лесочке, невежливо стряхнул с себя седока и оборотился в человека — маг едва навсплакнул: топать до целителя предстояло пешком пару верст. И этот путь добрым никак не назовешь.
Дракон поглядел, как заковылял маг к воротам, усмехнулся и легким пружинистым шагом пошел первым, лишь бросил на ходу, что по темноте тут подберет. Лединер заспешил следом, но быстро отстал. Зато первую версту идти было сравнительно легко, так как костерил своего нанимателям последними словами, правда не добавляя к ним силы, чтобы не превратились в проклятия. Зато остаток пути казался пыткой, до того момента, как догадался слегка поскакать да поприседать, чтобы уд внутри чуть сместился и снова тер при ходьбе приятно и желанно.
Покуда дошел до целителя, совсем замучился. Так что даже на приятельские беседы сил не осталось, кое-как ввалился в домик, стянул долгополую рубаху и рухнул на лавку.
— Эк, тебя братец, перекорежило, — довольно потер окровавленные ладони городской целитель. — Да тут работы непочатый конец… э-э-э… или початый? Кстати, а он где? При таком твоем раскладе я даже угадывать боюсь…
Лединер объяснил, где расположился конец, и, заодно, где он видит целителя, если тот ему не поможет. Приятель развеселился еще больше и принялся магичить. Лединер сравнил ощущения и понял, что, по сравнению с манипуляциями целителя, Ширр действовал слишком нежно и тактично, даже когда жевал.
— Готово, поворотись-ка, — обрадовал своего пациента целитель, когда солнце уже почти опустилось за городскую стену.
— Знаешь что, — Лединер боязливо проверил не только количество конечностей, но и их месторасположение. — Я там как-нибудь сам… самолечением займусь. Благодарствую, — и протянул целителю небольшой, но услаждающе побрякивающий мешочек.
— Вот… — целитель взвесил дар на ладони и сокрушенно покачал головой, — я даже готов половину отсыпать тебе взад, лишь бы увидеть, как ты там, — он выразительно вздернул бровь, — сам себя лечить будешь.
— Я бы тоже доплатил, чтоб только поглядеть, — проворчал Лединер, прощаясь с приятелем.
Обратно к месту встречи пришлось бежать со всех ног, подпрыгивая и повиливая бедрами, будто корчемная девка. Однако все равно опоздал, хотя дракон, вопреки своему обещанию, все же его дожидался. Валялся такой довольный в траве и сыто облизывался.
— Садись, возвращаемся. — Дракон рывком подскочил и прямо в прыжке обернулся. — Ерзать будешь?
— Никак нет, — Лединер для убедительности даже головой помотал.
Стоило бы сейчас прочитать заклинание, чтобы ненасытный уд утихомирился и перебрался на свое родимое место, но надежнее все же в пещере. А впрочем, может и не заклинать? За день вроде даже привык, да и удовольствие доставляет порой. Где же тот нарост-то выступающий — все равно ведь не уронит, а то ведь самому ж дракону потом ищи да извращайся, обеспечивая своему сыночку нового наставника.
— Х-ха, — дракон дыхнул огнем. Сковырнуть-то прыгающего на спине человека можно, даже не нужно лапу задирать — достаточно хвостом махнуть. Но а смысл? С мальчишкой худо-бедно справляется, даже жена довольная осталась и ему попробовать покувыркаться с магом советовала, да и вообще уже шестой раз восстановиться умудряется, и это после того, как едва не доели до конца. Так что пускай его живет. Дракон сел на пороге пещеры, встряхнулся, мордой столкнул человека с шеи — а то ишь его, уселся. — Иди, Ширр ждет от тебя сказку, — и напутственно щелкнул мага по заднице, усмехнулся, наблюдая как тот подскочил и засеменил в пещерку к дракончику.
Ширр еще не спал, хотя уже и было поздно. Лежал, свернувшись клубочком на мягкой перине. Он, как и родители, предпочитал спать в человеческом облике. Лединер ласково улыбнулся, привычно поправил одеяло, устроился рядом с мальчишкой, чуть повернулся, обнимая тут же прильнувшего к нему драконыша.
— Давным-давно, когда еще солнце не разделило небо с луной, а ветра не спорили, кому в какую сторону дуть, завели люди один странный обычай, — Ширр слушал, широко распахнув глаза от восторга, вот бы еще так занятиям внимал. — Ритуал могли совершать только взрослые принцессы, которым по весне надевали белый венок — у людей это считается знаком, что девица выросла и готова по всем… кхм… готова на выданье. Так вот, едва заполучив венок, принцесса тут же приказывала седлать ей лошадь и отправлялась на поиски принца… но те, кому не хватило принцев, захватывали и обычного рыцаря… А когда находила подходящего принца или рыцаря, то брала его в плен и тащила в свой замок, и там запирала в высокой башне и до самой женитьбы не позволяла ему ни в кости играть, ни на ристалищах биться, ни в тавернах монеты пропивать — берегла…
Ширр слушал сказку и едва не плакал от жалости к бедным рыцарям, которых лишали последней радости в жизни. А когда маг захрапел по обычаю, так и не дорассказав историю до конца, молодой дракончик сжал руку в кулак и погрозил злокозненной принцессе:
— Держись, рыцарь, я подрасту немного, подучусь и обязательно тебя спасу из плена!
В одном маленьком-маленьком городке неподалёку от нашего, жила юная добрая девочка. Добрая девочка, как часто бывает, жила в небогатой семье. Папа был плотником, очень хорошим, талантливым, но мало востребованным. Сейчас все меньше людей любят мебель и поделки из дерева. А мама была школьным учителем. Так и жили: скромно и никому не завидуя.
Однажды весной девочка увидела в витрине магазина красные сапожки. Она стала тянуть маму к дверям и показывать на них, попутно расхваливая, какие они удобные, какой у них хороший небольшой каблучок, и рассказывая, как она будет довольна, прибегая в них в школу и на танцы.
«Мамочка, ты подумай, ведь в таких сапожках совсем не может ходить троечница, я постараюсь учиться лучше. А еще, они никогда не будут стоять у дверей грязными в слякотную осеннюю пору. Я их буду мыть. Буду очень опрятной и аккуратной».
Мама улыбнулась ей какой-то таинственной, ласковой улыбкой и купила сапожки, не говоря ни слова упрёка.
С этого момента в их доме стали твориться чудеса. Сапожки стояли всегда чистые и помытые. Девочка стала выглядеть в них просто волшебно. Она вставала утром раньше на полчаса, заплетала из своих прекрасных длинных волос сложную красивую причёску, наглаживала форму, укладывала в портфель все свои принадлежности, не торопясь, и ничего не забывая. Затем, она протирала свои сапожки, и шла в школу степенным и уверенным шагом, а не бежала, сломя голову, боясь опоздать, как раньше.
Потом сапожки потребовали для себя деревянную резную полочку. Не просто полку, а красивую и сделанную с любовью. Папа очень старался. Целую неделю почти не выходил из мастерской. Когда полка появилась в прихожей, то на неё заглядывались все, отмечая и красоту сапожек.
Однажды домой к девочке пришёл преподаватель ВУЗа, чтобы похвалить её заслуги на олимпиаде и предложить обучение. Когда он увидел в прихожей полку, то ахнул, а потом долго-долго разговаривал с её папой. Через месяц отца наняли делать внутреннюю и внешнюю отделку музея ВУЗа. Он был очень рад, очень горд, и его труд стал оплачиваться очень справедливо, а работа радовала. Он стал знаменитым человеком.
Годы шли, но сапожки их будто не видели, одной осенью на них появилась новая подошва, какую умеют делать мастера-сапожники. И тогда сапожки стали даже меньше скользить. Девушка носила их аккуратно, помня о том, что в них есть кусочек особой магии. Девушка жила радостно и никогда не отчаивалась. Она хорошела день ото дня. Однажды она вышла замуж и уехала в теплые-теплые края жить на берег моря. А сапожки остались дома. Ведь, как всем известно, на море бывает очень тепло, поэтому нужны сандалии, шлепки или башмаки, но никак не сапожки…
С этих пор жизнь сапожек изменилась. Они стояли на полке пыльные, а потом как-то раз их убрали в большой мешок с прочей старой обувью. А как-то раз исчезла из прихожей и полка, потемневшая и пыльная, слишком большая для маленькой прихожей и слишком вычурная для современного дизайна квартиры.
А как жила хозяйка? Она родила деток, и была ими очень довольна. Муж сначала был очень доволен, говорил много комплиментов, а потом стал больше упрекать: то полы грязные, то ужин не готов, то красивая жена вдруг располнела… Женщина старалась угодить и мужу, и деткам, и соседкам, и подружкам, и гостям… Но ничего не получалось. Лучистые глаза потухли, спина ссутулилась, красивые длинные волосы были заплетены с тугой неопрятный пучок, чтоб не мешали, свитер был растянутый, и подмышкой была дырка.
Однажды к ней приехала погостить мама. Она очень удивилась, увидев дочь в таком состоянии. Счастье, будто покинуло её. «Ну, и хватит, — скажете вы... – Она и так жила очень хорошо, теперь нужно и рутины хлебнуть. Не каждый же день праздник и солнышко светит».
Мама напомнила ей про те любимые красные сапожки. Глаза молодой женщины заулыбались.
— Да, это были чудные красные сапожки! — сказала она.
— Это ты была в них прекрасна. — Сказала мама. — Как ты думаешь, что изменилось сейчас?
— Ты думаешь, что мне стоит купить красивое дорогое платье, и тогда всё изменится? Или нужна именно обувь? Или сходить в лавку и купить дорогой заколдованный талисман?
— Нет, дорогая. Дело не в вещах. Твои сапожки не были дороже и качественнее, чем у других. Они не были заколдованы и не выделялись цветом на фоне обуви других сверстниц. Но ты их любила. Ты выделяла их из всех других вещей, заботилась о них. Ты могла придти в магазин и купить себе вторую, третью, пятую пару обуви, и тогда они бы тебе больше не нравились. Но ты считала их самыми лучшими. Ты полюбила себя в них. Ты полюбила себя. А любимую себя ни за что не надо обижать.
В наше время так много вещей. И мы не ценим каждую единственную из них. В наше время так много людей, мы теряемся на их фоне. Мы забываем, что мы истинное чудо. В наше время так много всего, чего мы желаем и получаем, но счастливы ли мы, исполнив желание? Нет. На каждые сапожки мы находим сапожки еще лучше и желаннее. Не насыщаемся, но едим в разы больше, чем хотелось бы. Остановись, доченька. Полюби. Себя. Мир. Жизнь. Пусть солнышко восходит и светит тебе. Ощути благодарность за каждый единственный прожитый день.
Мама уехала. А бывшая хозяйка красных сапожек задумалась. Села перед зеркалом, расчесала свои длинные русые волосы, подмигнула себе, и пошла с любовью драить любимые блестящие когда-то кастрюли… Встретила мужа с улыбкой, мгновенно став от улыбки в разы прекраснее, чем раньше. А вместо того, чтобы упрекнуть детей за игры во время еды, она улыбнулась той же загадочной и ласковой улыбкой. Жизнь прекрасна!
«Ёшкин Кот изначален, бесконечен и бессмертен».
Глава 1
Житие
1.1
Вначале было Слово, и Слово это было «Ёшкин Кот!!!»
1.2
День первый.
И ударил Ёшкин Кот дланью в чело свое, и увидел он свет в очах своих, и увидел Кот, что это хорошо, и отделил он Свет от Тьмы, и назвал он Свет Днем, а Тьму Ночью. И создал он Твердь Земную, и отделил ее от Тверди Небесной.
1.3
День второй.
И увидел он среди созданного гору огнедышащую, и создал в ней котел медный.
1.4
День третий.
Отделил Ёшкин Кот Сушу от Вод. И налил он воды в котел медный.
1.5
День четвертый
И внес Ёшкин Кот в котел частицу себя, и поплыли по водам рыбы и гады морские. И увидел Ёшкин Кот, что это хорошо. И рассыпал он по суше частицы себя, и населилась суша травами и плодами.
1.6
День пятый
И от великого перенаселения полезли рыбы и гады на сушу, и увидел Ёшкин Кот, что чешуя и слизь их неприятна взору и мерзка для осязания, и покрыл он их мехом и перьями. И увидел он, что это хорошо, и заселил ими всю Твердь Земную и Небесную.
1.7
День шестой
И остался Ёшкин Кот в тоске и печали, ибо бессловесны и неразумны были созданные им твари, и не приносили ему плоды трудов своих. Тогда взял Ёшкин Кот глины и смешал ее с водой и вдохнул в нее дух свой — спиритус (Великий Этанол). И Этанол дал жизнь глине и родился Человек, и звали его Агдам. И сделал его Ёшкин кот царем над зверями всеми и гадами морскими. И создал он ему жену по образу его и подобию, и назвал ее Брага, ибо бродила она вокруг, любуясь цветами. Сказал Ёшкин Кот им «Плодитесь и размножайтесь» и стали они выполнять в точности повеление его. Занятые процессом, не заметили они, что из остатков глины выветрился Спиритус, но сохранилась искра жизни, и вылепили Агдам и Брага из глины существ по образу и подобию своему, и назвали их Пацаками, и сделали слугами Ёшкиного Кота. И увидел Ёшкин Кот, что это хорошо. И пацаки взяли два оставшиеся кусочка глины, и вылепили из них существа, и назвали их Чатлане. И одобрил это Ёшкин Кот.
1.8
День седьмой
И все вместе они создавали шум негармоничный, и устал от него Ёшкин Кот, и отделил шум от тишины, и ушел в тишину, повелев в седьмой день не работать и чтить Агдама и Брагу.
Глава вторая
Поход
2.1
И жил сотворенный Ёшкиным Котом народ счастливо, плодился и размножался, и не забывал приносить ему плоды трудов своих.
2.2
И от богатства великого возгордился народ и перестал верить в создателя своего и сотворил себе лжебогов Ёкарного Бабая, Кузькину Мать, Бляху-Муху и другие непотребства. И перестали они приносить Ёшкиному Коту плоды трудов своих.
2.3
И решил Кот явить божественный лик свой единственному праведнику в народе своем – бабке Настасье. Во время варки варенья вспыхнули дрова в печи, горели они синим пламенем и не сгорали. И услышала бабка Настасья глас Котовий: «Иди на гору огнедышащую на север дикий на голую вершину к сосне одинокой».
2.4
И пошла она.
2.5
На сосне Его когтями начертаны были три руны. И услышала бабка Настасья глас, доносящийся ниоткуда: «Вот тебе Завет мой, иди и проповедуй его во имя Меня».
2.6
И даны были ей скрижали великие под названием «Рецепты». Пошла бабка Настасья и обратила всех сомневающихся и заблудших в веру истинную, ибо велика сила Рецептов.
2.7
И велела бабка Настасья отлить котел великий звонкой меди и певкого серебра.
2.8
И велела бабка Настасья ударом половника о котел созывать всех дважды в день на Производственную Гимнастику и ежеутренне на Политинформацию.
2.9
И так продолжалось долгие годы.
Глава третья.
Великое утопие
3.1
Готовясь перейти в мир лучший, бабка Настасья половником своим передала свой пост и имя, и новообращенная бабка Настасья продолжила дело праведное.
3.2
С этого момента во всех населенных пунктах и административных округах появился свой котельчик, сын Большого Котла, в котором бабка Настасья, принявшая пост свой при половниковозложении, денно и нощно вознося молитвы Ёшкиному Коту, варила варенье, не отступая от заветов рецептурных.
3.3
И росло народонаселение, и настал демографический взрыв, и не стало хватать на всех варенья.
3.4
Ударяя ложкой о чело проворных и старательных, назначала бабка Настасья их наместниками при каждом котельчике. И расширялась паства.
3.5
Но возгордились некоторые бабки Настасьи и стали вносить в Рецепты нечестивые изменения, и писать их стали на розовых бланках. А вместо Производственной Гимнастики стали устраивать дискотеки котопротивные.
3.6
И вернулся шум на землю, и пытался Ёшкин Кот возвратить заблудших в лоно истинной кулинарии, но не слышали его за шумом гитар электрических.
3.7
Не слышал его никто, кроме бабки Настасьи Первокотельщицы, которая продолжала проводить ежеутренне Политинформацию и дважды в день Производственную Гимнастику.
3.8
И велел ей Ёшкин Кот посадить в Большой Котел трех помощников своих, всякой твари по паре и семена трав и плодов земных и взять книгу Заветов Рецептурных.
3.9
Выполнила бабка веление сие.
3.10
И излил гнев свой Ёшкин Кот на оставшихся, и пометил он территорию, и метил он ее сорок дней и сорок ночей. И вышли воды из берегов своих и затопили землю, и не осталось на земле грешников.
3.11
Долго плыли бабка Настасья со помощниками, пока не разошлись вдали тучи, и не засияли меж них пять звезд.
3.12
И поняла бабка Настасья, что это знак. И направили они котел половниками в сторону ту.
3.13
И приплыли они к вершине горы, и назвали гору ту Коньяк, что в переводе с древнего языка так и означает «пять звезд».
3.14
И как только ступили они на землю, стали спадать воды вокруг них.
3.15
Оставили они Большой Котел на горе Коньяк и ушли, взяв с собой лишь книгу Заветов Рецептурных.
3.16
Спустившись на равнину, увидела бабка Настасья древний храм, на котором огненным суриком было начертано «СЛЫЛЬСАВЕД».
3.17
И велела бабка Настасья поселиться рядом безвыездно, чтить Ёшкина Кота, варить варенье и бичевать непокорных в Слыльсаведе.
3.18
И стало так.
Дайте крылья и разбег —
Чтобы ветер в руки,
Чтобы просто чистый снег,
Чтоб не выть от скуки,
Чтобы в небо и лететь,
Видеть земли лица.
Чтобы просто через смерть
И через границы
Дайте крылья и полет
Чтобы бесконечность
Чтобы даже через год
Переделать вечность
Дайте крылья и тогда
Я открою душу
ВСе пройдет, пройдет беда
Станет только лучше
День теплый весенний
Нет от птиц спасенья
Всем прохожим, сбросившим плащи
На асфальте лужи
Ветер пылью кружит
Над капотом замерших машин
В парках на лавочках
Места нет от парочек
Аромат весенний в голове звенит
И коты дворовые
Чистят шерстки новые
Заявляя громко о любви
Небо чище, выше
И по жести крыши
Прыгает задира серый воробей
И сверкают новым
Колокольным звоном
Золотые купала церквей
На деревьях почки
Первые листочки
И оттаял витаминный сок
Ожили березы
Проливая слезы
На сырой после зимы песок
На бульварах старых
Всплакнули гитары
О любви случайной, первой, непростой
И весенним вечером
Делать дома нечего
Тянет лишь гулять по мостовой
Даже дворник старый
Улыбнулся даром
Солнечному свету и теплу
А поэт сердитый
Чем-то знаменитый
Чиркнул пару строчек про весну
Пройти по школьным пустым коридорам, вспомнить тех, кого уже больше никогда не увидишь за этими партами и представить, что скоро за ними будут новые лица, горящие глаза и будут звенеть жадные вопросы, новые не выучившие урок будут мяться у доски и растерянно из-под челки озирать класс в поисках подсказки, и, конечно, они ее получат, подсказку, ведь не может быть, чтобы никто-никто в классе не знал, что такое фотосинтез и как кошка умывает котенка шершавым языком на теплом деревянном крыльце.
Опуститься на теплое деревянное крыльцо деревенского дома, где в солнечном луче греется кошка с маленьким сыном и утренний свет заливает золотом его рыжую шкурку, животом сквозь тонкую вытертую, но такую любимую майку ощутить прикосновение узора прожилок, травинкой провести по доске чтобы малыш задрожал в азарте, охотник растет, а потом откинуться на спину и смотреть, как на горизонте набухает туча первого ливня.
Выскочить под первый ливень и кружиться, раскинув руки, под горячими тугими струями, пахнущими пыльцой и озоном, ловить губами сладкие капли, а потом заскочить в дом, и кожа пахнет свежестью, и с волос капает на разложенные листы бумаги, на которых рождается квента.
Дописать квенту, получить мастерское добро, поехать на игру в тряской электричке или далеко-далеко автостопом, и усатый водитель будет улыбаться и говорить неуклюжие комплименты, расставить палатку под северным небом, и репеллент вместо духов, и дым костра, и красивый мальчик поет красивую балладу, и глинтвейн в руке, шершавая тяжесть обожжённой глины и пряность корицы, греться о крутые бока, медленно тянуть глотки, хмелея.
Прожить чужую жизнь, три дня на личность, возникнуть, совершить и нет, не умереть, персонажи бессмертны, остаться в памяти, найти свой мир, свою судьбу, свое призвание, вынырнуть, отдышаться, вспомнить, кто ты, обняться и пообещать писать.
Бродить по древним улицам незнакомого города, прикасаться к нему ладонями и ступнями, впитывать взглядом строгую красоту белого камня, кормить нахальных голубей, попробовать новый сорт мороженого, стоять на мосту над тягучей рекой, пусть мимо плывут минуты, это мгновение только твое, прожить его и поменять небеса.
Вдохнуть аромат магнолий и инжира, сосчитать бриллианты звезд, сбиться на третей сотне, спать на хранящих тепло камнях, слушать шорох дыхания в трубке, достать ракушку, снимать тонкую пленку сожженной кожи.
Вернуться и знать, ты на своем месте, ты нужна и тебе нужны те, кто встречает, это самая важная вещь при возвращении – улыбка твоего кота.
Забыть буквы, потерять отчество, радоваться вдохам и выдохам, созерцать прозрачный лепесток ириса, бездумно пересыпать жемчужины дней из июня в август.
Хотите так?
Присоединяйтесь.
Ваша канувшая в лето.