Рука под перчаткой горела. Сколько чужаков он уже убил, а всё не мог привыкнуть к тому, как стискивает и обжигает кисть серебристо-серая кожа с тонким чёрным тиснением из сплетающихся рун. Хотелось содрать её с руки. Если бы он только мог…
Франс уже видел Короля-поглотителя сквозь грязные горбатые тела чужаков. Они рычали, выплёвывали ругательства вместе со слюной. Один размахнулся секирой и едва не снёс Франсу полголовы. Проклятье! Он увернулся, надёжнее сворачивая вокруг себя покров тени.
Где-то позади, в самой гуще сражения, остались друзья. Велин орудовал мечом и щитом, Нимори с азартной улыбкой сжигала врагов заклятиями. Нимори… Не искать, не искать вороные пряди, тёмно-синюю с серебром мантию. Она сильная, гораздо сильнее его. Не нужно за неё бояться.
Франс снова нашёл глазами Короля-поглотителя. Ещё немного… Впервые они смогли подобраться так близко. Главное, не ошибиться! Франс выдернул из кармашка на поясе зелье памяти. Привычным жестом швырнул флакон о землю.
Вот так. Осталось всего шесть шагов.
Впереди раскорячилось колесо телеги, наполовину ушедшее в почву. Франс двинулся вправо, обогнул. Сбоку вылетела клыкастая морда. Низший, незрелый ещё, таких сотнями бросали в первые ряды. Франс выставил клинки, насаживая на них монстра. И… открыл себя. Тени развеялись, враги вокруг разом уставились на него, будто на осколок солнца, упавший в тёмный пруд. И десяток лезвий, когтей, клыков прошил тело. Больно! Темно.
Раз, два, три.
Три, два, раз.
Он всегда успевал произнести это про себя, когда всё кончалось. А потом начиналось снова.
Шесть шагов.
Когда Франс умирает, умирает всё, и ему приходится исправлять ошибку. Не важно, сколько раз, в конечном итоге он должен победить.
Теперь Франс обошёл колесо слева. Низший проскочил мимо, и вот уже Король-поглотитель в двух шагах. В одном.
Франс ударил.
Кинжалы вошли в тело легко. И… всё? Так просто? Неуловимый, почти легендарный повелитель повержен?
Но тут один из офицеров чужаков содрогнулся, словно в конвульсиях. Будто расплываясь, начал меняться. Становиться еще выше, еще страшнее — точная копия павшего Короля. Нет, сам король. Властные жесты, выкрик — приказы на непонятном языке. Сбросил одну оболочку и занял другую?
Франс хотел было метнуться к Королю, но тени больше не защищали. Чужак офицер, валявшийся у его ног, зашевелился. Высших так просто не убьёшь, железом можно лишь ослабить, вот как сейчас.
Франс был быстр.
Он упал на колено возле офицера и впечатал левую руку в перчатке в плечо высшего. Тот завыл гортанно и протяжно. В первый раз, услышав это, Франс чуть не обделался от страха, но сейчас был уже далеко не первый раз.
Офицер обуглился и рухнул на землю окончательно. Франс поднялся, отряхнул перчатку, хотя она и оставалась всё такой же идеальной, как в день, когда он её украл.
Друзья уже спешили к нему. Стрелы Лериль уложили троих чужаков. Ещё троих спалила молния Нимори. Её кожа, без того всегда бледная, сейчас казалась прозрачной, словно она переплавляла в заклинания саму себя. И руки её стали хрупкими, будто хрустальными. Но Нимори улыбалась. Лериль тоже сияла, поглаживая свою белую ласку. Даже вечно недовольный лекарь Шандер, и тот стоял гордый, как индюк. Только Велин хмурился:
— Отбились, — сказал он. — Но Король ушёл.
***
Они наконец отошли от разложенной на столе карты. Не так много от нее было толку, как хотелось: оборот “логово врага” совсем не был игрой слов. Остатки армии чужаков укрывались в лабиринте пещер, разведывать которые глубже значило лишь зря терять людей. Придется пробиваться через неведомое.
Сколько погибнет из тех, кто пошел за ним? Скольких смертей он мог и может избежать, принимая лучшие решения? Франс не знал и знать не хотел. В конце концов, он и так делает всё, что должен, хотя, видят боги, не стремился к этому. Он вор, а не герой, а если уж должен им быть, так увольте от тяжких, но бесполезных дум. Лично ему это никак не поможет сражаться.
— А давайте устроим для солдат небольшую пирушку, — он встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли.
Товарищи уставились на него недоуменно.
— Да, я знаю, обычно это делают после победы. Но, во имя ледяных океанов ада, что за традиция? Почему не сделать это сейчас? Пока все еще живы и могут порадоваться.
— Франс, — Велин сердито тряхнул головой, — это очередная твоя дурацкая идея. Завтра всем идти в поход, и они должны быть бодрыми, а не еле шевелиться с похмелья.
— Велин, конечно, зануда, — встрял Шандер, его тонкие губы насмешливо искривились, а острый нос, казалось, готов был клюнуть в придачу к словесному уколу, — но он прав. Я и так постоянно то чиню вам головы, то латаю задницы. И если меня еще и задолбают просьбами снять похмелье, могу потом в молитвах их перепутать!
Нимори ничего не сказала, лишь загадочная улыбка, которая так часто снилась Франсу, коснулась ее лица. К Шандеру или к нему она относилась? Франс не знал.
— А мне нравится мысль о маленьком празднике перед большой смертью, — сказала Лериль задумчиво, отводя со лба длинные светлые волосы. — Нам есть чему поучиться у животных и птиц. Они никогда не откладывают радости жизни на потом, если могут. Но и вы, наверное, правы, я понимаю.
Она кивнула Шандеру и Велину.
Тему зверей никто не поддержал, ибо Лериль могла говорить о них часами. О них — и с ними, что мало кто умел, и зачастую казалось, что их общество она предпочитает человеческому. Рассказы были интересны и нельзя сказать, что Франсу не льстили взгляды, которые он порой ловил на себе. Но сейчас совершенно не хотелось подобных бесед.
Огонек протеста, желания сделать что-то неправильно, не как положено, горел в его душе, и он собирался еще поспорить, но ощутил хорошо знакомый мягкий толчок изнутри, и губы его произнесли:
— Конечно, вы правы. Разойдемся и начнем готовиться к походу.
Франс скривился, словно проглотил что-то кислое. Это случалось нечасто, потому что обычно его желания и действия совпадали, но порой происходило и так. Правда, к счастью, редко и по мелким поводам, зато тогда он сам ощущал себя перчаткой с тонким тиснением, натянутой на чью-то руку, послушной воле чужих пальцев.
— Ага, а то ты выглядишь так, будто у тебя уже похмелье, — не преминул подметить Шандер.
С досадой тряхнув головой, Франс побрел прочь — обойти стоянку, по пути растворяя в себе неприятный привкус.
Лагерь позвякивал железом, визжал точильными камнями, трещал разведенными кострами, окликал требовательными голосами сержантов. Отзывался ворчанием и перекличкой солдат. Запахи еды, человеческого и лошадиного пота, нагретого металла и дыма костров перебивали дух растущих вокруг буйных по первым дням осени горных трав. Его до сих пор ошеломляла эта смесь звуков и ароматов. Конечно, в голодном детстве приходилось нюхать вещи и похуже, но с тех пор, как он стал делать успехи в своем ремесле, Франс предпочитал более тихую и изысканную обстановку. А если уж бардак, то артистический… Сам он не умел ни рисовать, ни писать стихи, но это не мешало снимать неплохое жилье в столичном квартале художников. Именно там ему предложили последний заказ, а после…
Воспоминания прервались сами, когда он обнаружил, куда его вынесли ноги. Можно было слукавить перед собой, что это произошло абсолютно случайно. Но на самом деле он знал, что появится перед этой палаткой, стоящей чуть в стороне от других, на краю лагеря.
Она всегда устраивалась так, даже в те дни, когда за ними не следовала армия. Сколько раз Франс отступал от костра, чтобы не слепил танец желто-багряных язычков пламени и наблюдал, как Нимори смотрит… На огонь, в небо или, быть может, в себя, забывая об окружающем мире. Вуаль задумчивости смягчала ее резкую красоту, лишь блеск черных глаз оставался все таким же ярким. Смоль коротких волос сливалась с сумерками, плащ скрадывал очертания, и волшебница казалась частью ночи, загадочной и таинственной.
— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Франс, подходя и садясь рядом. — Про завтра, про то, что нас ждет.
Дурацкое начало, но ничего лучше не придумалось. Нимори пожала плечами, в глазах загорелся злой, жестокий огонек..
— Мы их убьем. Всех. За то, что они сделали. Заткнем дыру в ткани мира, через которую они лезут. Надеюсь, выживем сами, — волшебница немного замялась и продолжила менее резко: — Ты не забыл про Ожерелье Знаний?
— Конечно, — поспешно ответил Франс, — Как бы я мог? Оно твое.
— Спасибо. — Нимори бросила на него благодарный взгляд, а затем отвернулась в сторону солнца, уже оседавшего за горы, но, казалось, видела что-то свое. — Больше ничего не осталось от памяти моего народа. Я не говорила тебе всего, но теперь не стану скрывать. Когда они поняли, что обречены, что твари поглотят их души вместе с их знаниями, они провели ритуал. Каждый перенес, что смог, на одну из сотен жемчужин.
Франс ловил мгновения откровенности, смакуя их, как глотки дорогого вина, как глотки самой жизни, и удивительным образом в этом букете было и сопереживание печали Нимори, и учащенное сердцебиение, когда он видел, как вздымается под мантией ее грудь.
— Чужаки уничтожили их и забрали ожерелье, — продолжила она. — Но не смогли вскрыть, иначе я бы ощутила это. Почему, почему меня не было со всеми в тот день? Быть может!..
— Ты не могла ничего знать, — Франс положил ладонь на ее руку, чтобы успокоить, но прикосновение будто обожгло его самого. — Ты же говорила, что тебя послали в столицу по важным делам.
— Да, и все же… Если бы я почувствовала!
Нимори склонила голову, и прядь волос коснулась его плеча.
— Ты бы просто погибла вместе со всеми, — горячо сказал он, стараясь сдерживать дрожь. — И не смогла бы потом отомстить, забрать Ожерелье, и… Я никогда не встретил бы тебя.
Она встрепенулась, и магия, притаившаяся во взгляде, не имела ничего общего с чтением заклинаний.
— Тебе это важно? — тихо, но требовательно спросила она. — Так же, как и мне?
— Важнее всего, — искренне выпалил Франс. — Нимори, я тебя люблю.
Он увидел, как засияли черные глаза, и притянул волшебницу к себе. Очень долго в мире не было ничего, кроме вкуса ее губ, языка, жара кожи под его ладонями.
— Кажется, на нас смотрят, — сказала Нимори после того, как они перевели дыхание.
— Пусть, — беспечно ответил Франс. — Как будто наши чувства нужно скрывать.
— Пусть завидуют, — согласилась она, а потом задорно улыбнулась. — Но думаю, все же есть вещи, которые стоит скрыть.
И, поднявшись, потянула Франса за собой в палатку.
Та казалась отдельным миром, сумрачным, окутанным ароматами висевших трав, которые не пускали внутрь запахи лагеря, но сейчас было не до трав. Для него существовал только запах ее тела, которое больше не скрывала сброшенная на пол мантия. Он думал, что сойдет с ума за бесконечно долгие секунды, которые понадобились, чтобы освободиться от одежды. И был уверен, что таки сошел, когда они переплелись воедино в горячке страсти. Не оставляя запретного и неизведанного, то торопясь, то замирая на пороге мига высшего наслаждения, чтоб растянуть его, подойти вновь и рухнуть туда вместе. А потом — повторить.
— Что мы будем делать после победы? — спросил Франс.
Они лежали рядом, голова Нимори на его плече, и он ощущал на шее ее дыхание.
— Давай сперва победим, — она вздохнула и повернулась на спину.
— Победим, конечно, теперь я их… одной перчаткой! — засмеялся Франс. — Потребую себе дом у моря, и чтоб только вдвоем, пусть нас никто не трогает неделю, нет, месяц, а то я их тоже… одной левой! Будем там ходить, не одеваясь, чтоб зря время не тратить.
Она улыбнулась.
— Ты настоящий стратег, что бы там ни говорил Велин. А теперь давай спать, завтра ни свет, ни заря выходить.
— Давай.
Глаза Франса начали, наконец, смыкаться, когда его рвануло из сладкой истомы знакомое:
Раз, два, три.
Три, два, раз.
***
Гремели цепи подъёмного моста. Вместо пряных сушёных трав — запахи конского пота и дым костров из-за каменных стен. И знакомые жёлто-пурпурные стяги с изображением перчатки. Крепость Серебряной Длани.
Прошло уже столько дней с тех пор, как армия выступила отсюда к логову врага, зачем они снова здесь? Франс не заметил в западной стене пролома — значит, ещё и осады не было? Но почему тогда… Они ведь хорошо справились, зачем снова?
— Вот и ваш новый дом, — Велин ступил на подъёмный мост и махнул рукой в сторону двора.
Франс и забыл уже, когда тот был таким радушным. Да вот тогда и был в последний раз — когда привёл носителя перчатки и его нечаянных спутников в оплот сопротивления. Как отец или старший брат всё показывал и разъяснял, строил планы.
Пока магистр не отдал командование отрядом Франсу.
Но сейчас Велин ещё улыбался — гордый и великодушный. Повёл их внутрь, показывая тренировочные площадки, конюшни, бараки…
— Я не собираюсь делить спальню с ней, — немедленно заявила Нимори, едва удостоив Лериль взглядом.
Франс хотел было повторить, как и в тот раз, что его кровать достаточно широка для двоих. Нимори тогда лукаво усмехнулась, оценив дерзость. Но теперь нужные слова так и остались во рту, язык будто прирос к нёбу. И Франс, неожиданно для себя, произнёс:
— Это не постоялый двор, Нимори. Здесь не выбирают лучшую комнату.
Она ошпарила взглядом. Прошествовала в спальню без угроз и скандалов, но в каждом её шаге Франс ощущал ледяную ярость. Но это не страшно. Даже если бы прямо там на месте она вызвала молнию и прошила бы его с головы до пяток. Страшнее было, что она уходит, так и не узнав, что нравится ему.
— Спасибо, — тихо прошептала Лериль, трепетнули её длинные светлые ресницы.
— Ей не следовало так с тобой говорить. Может, палатка на краю лагеря — и правда самое подходящее для неё место.
Франс готов был откусить себе язык, но губы улыбались помимо его желания. А Лериль отвечала такой же солнечной улыбкой. Она заслуживала и любви, и тепла, и заботы, но… Но в его сердце уже жила вороная ночь, запах сушёных трав, чёрные, как дьявольская бездна, глаза.
Вдруг оказалось, что они с Лериль абсолютно одни в коридоре, Велин и Шандер куда-то делись, и только факелы подмигивали со стен, обещая хранить в секрете подслушанный разговор.
— Знаешь, я не привыкла быть одна, — вдруг заговорила Лериль, и подняла на Франса большие доверчивые глаза.
Ему захотелось убежать. От её искренности, беззащитности. Он, неспособный ответить на её влечение, не должен был это слышать. Пусть она остановится! Франс-то остановиться не мог. Его рот, послушный чужой воле, уже произносил:
— Ты не одна, Лериль, у тебя теперь есть друзья. У тебя теперь есть я.
Она раскрывалась робко, словно цветок, который боится поверить, что наконец взошло солнце и коснулось его лепестков. А потом разом поверила, озарилась лучистым светом.
— Спасибо тебе за эти слова. Только… — она потупила взгляд, — Мне теперь ужасно стыдно. Ты так добр ко мне, а я солгала, что просто хочу помочь. Но мне очень нужно было сюда попасть.
— Расскажи, не бойся, — подбодрил её Франс.
— Я в самом деле не привыкла быть одна. Со мной всегда была моя ласка, Июнь. Она умница, но слишком любопытная. И дался же ей тот солдатский мешок… Кто-то из крепости унёс её, и я теперь места себе не нахожу. Но кто меня станет здесь слушать, только посмеются, а вот ты мог бы…
— Я разузнаю про твою Июнь, обещаю.
— Правда? — свет внутри Лериль разгорелся с новой силой.
— Правда. А сейчас постарайся устроиться поудобнее и не давай Нимори себя обижать.
Франс развернулся и зашагал по коридору. Наконец-то его желания звучали в тон движению. Быстрей уйти, сбросить змеиной шкуркой память о словах, которых говорить не хотел. Не должен был.
Он забрался по каменной винтовой лестнице на стену крепости — вдохнуть не прокопчёный факелами воздух. Сумерки уже обняли окрестные холмы холодными серыми руками, дохнули полынью. Ещё немного и ночь рассыпет дорожку звёзд. В прошлый раз по ней пришла сюда Нимори, наполнила темноту собой. Они подходили друг другу, будто одно без другого немыслимо.
Если бы луна была чёрной — это была бы Нимори.
Но сейчас она не придёт. Тогда Нимори ощутила его интерес, решила рискнуть. Тёмно-синяя с серебром мантия прошуршала по пыльному каменному полу, глубокий, бархатный голос позвал Франса.
Нимори тогда смотрела не на него, только на небо. И говорила будто с небом. Но Франс чувствовал, как её слова, её запах вплетаются в саму душу, завязываются тугими узлами — не распутать. И он готов был отдать всего себя, весь мир, все звёзды по эту и по ту сторону земли, но Нимори попросила только одно — жемчужное ожерелье, что носит Король-поглотитель.
Франс не мог отказать, и сама ночь запечатлела его обещание. Тогда.
А сейчас только ветер неласково хлестал по щекам. Почему теперь всё пошло иначе? Может, простая ошибка? Сколько раз бывало, что после счёта на три Франс оказывался совсем не там, где должен был. Но потом всё быстро возвращалось, куда следует. Вдруг и теперь так?
Но было не так. Он и сам чувствовал, что теперь это его новая реальность. Не с Нимори, с Лериль.
***
Герцог Эггорн нахмурил кустистые брови на будто топором вырубленном лице.
— Нет, я не могу помочь солдатами. Я понимаю всю опасность ситуации, но мы тоже вынуждены защищаться.
— От кого? — удивился Франс. — Я не слышал, чтобы у вас шла война.
— От зверья!
Глубоко посаженные глаза герцога смотрели на гостей немного подозрительно, будто искали признаки неуместного веселья. Франс, впрочем, скорее недоумевал.
— Но тут не нужна армия. На них просто охотятся…
— Я знаю, что с ними делают! — рявкнул Эггорн. — Почти все мои владения либо заросли лесами, либо граничат с ними, и всю жизнь мы справлялись без советов! Пока не появился Ревун. Ладно, — он сбавил тон. — Думаю, я должен пояснить подробнее, иначе вы действительно не поймете. Несколько месяцев назад мне впервые доложили о нападениях странного зверя. Толком описать его никто не мог, потому что все, кто видел вблизи, уже ничего не говорили. А издали — противоречили друг другу во всем, кроме того, что он большой и быстрый. Наверное, в штаны от страха наложили и в глазах потемнело. Единственной верной приметой был жуткий рев, который раздавался в лесу незадолго до нападения. Страдали охотники, крестьяне и особенно — лесорубы. Конечно, я послал егерей. Ни один из них не вернулся.
— Это были лучшие егеря? — спросила Нимори.
В ее тоне Франс уловил легкую насмешку, но герцог ее не заметил. Лериль выглядела задумчивой, как всегда, но внимательной. Он снова посмотрел на герцога — это отвлекало от горьких мыслей о девушках. Франс, конечно, слышал это давно, в прошлый раз, и тот, кто направлял его, тоже, наверное, не забыл. Но не показывал или не мог показать. Как-то глупо это.
— Нет, лучших я послал потом.
— Они все… тоже? — осторожно поинтересовался Франс.
— Нет. Они устроили большую облаву, обложили Ревуна со всех сторон. И тут их стали атаковать другие звери. Стаи волков, кабаны, лоси, даже белки! Ревун в суматохе нападал и исчезал, оставляя после себя тела. Моим людям пришлось бежать! После этого началась настоящая война. Невозможно охотиться, попытка расчистить землю под новое поле похожа на захват плацдарма, а деревни превратились в осажденные крепости и несколько были разорены. Я держу там почти всю армию, и даже не могу дать генеральное сражение! Уверен, если Ревуна не будет, все вернется в норму, но мы не можем его выследить.
— Мы должны помочь этим людям! — воскликнул Велин, наконец найдя момент для правильных и красивых слов. Впрочем, искренних.
— Я постараюсь избавить герцогство от Ревуна, — согласился Франс.
Как ни крути, а он знал — без солдат Эггорна вряд ли удастся прогнать чужих.
Только Шандер не сказал ничего. Он вообще не раз заявлял, что делает одолжение, помалкивая при переговорах и не наживая им новых врагов.
— Тогда, конечно, ситуация изменится.
Сухой кивок дал понять, что аудиенция окончена.
Всё повторялось почти точно, будто в чуточку кривом зеркале.
Лес и правда был сущим кошмаром, но Нимори и Лериль вновь справились. Одна искала следы магии и укрывала их заклинаниями, другая то расспрашивала обитателей леса, то шептала им что-то успокаивающее. Отряд прошел по лесу, как по натянутому канату. Один неосторожный шаг, и покой рухнет в пропасть бесконечного боя, из которого не выйти живыми.
И все же маленький отряд добрался до пещеры, вход в которую был скрыт в глубокой лощине, и теперь стоял, вдыхая доносившийся оттуда тяжелый дух.
А когда он приготовился войти, мир замер, превратившись в живую скульптуру. Шевелилась листва на деревьях, он дышал сам и видел, как это делают его застывшие товарищи. Можно было размять затекающие руки и ноги или запрокинуть голову и посмотреть, как в нелепой позе, вытянув лапы, трепещет крыльями ворона, которая приготовилась сесть на ветку.
Такое уже случалось раньше — и это было одновременно свободой и тюрьмой. Свободой — потому что в такие минуты он не ощущал присутствие чужой воли, которая прежде была естественной, а сейчас становилась тяжкой обузой. И тюрьмой — потому что Франс не мог этим воспользоваться.
Прошло, по его ощущениям, немало времени, прежде чем птица смогла вцепиться когтями в ветки, облегченно каркнуть, а они — заговорить, как ни в чем не бывало.
— Здесь вход в логово мерзкой твари, — сухо сказала Нимори.
Так, как она теперь всегда говорила с Франсом.
— Лес слушает его, значит, не такой уж он мерзкий, — возразила Лериль, оглядываясь вокруг. — Ты не знаешь…
— Скажи это его жертвам! Или ты отворачивалась от тел?
— Звери жили здесь всегда, а люди пришли не так давно.
— А, ты предлагаешь им убраться подальше, пусть идут по миру с протянутой рукой. Неплохая идея, пожалуй!
Черные глаза насмешливо блеснули, а Франс, проклиная судьбу, себя и чужую волю, произнес:
— Не время ссориться. И думаю, нам стоит прислушаться к Лериль, она понимает лес.
— Прислушиваюсь и повинуюсь, а теперь пойдем и избавим герцогство от этой… милой зверушки.
Нимори все-таки оставила последнее слово за собой, а потом они углубились в подземные коридоры — то сухие и каменистые, то с раскисшей в кашу землей вокруг луж.
Велин вызвался идти первым, и не зря. Здесь, в самом логове, тоже жили звери, и ни чары маскировки, ни обращения Лериль не помогали — приходилось драться. То со стаями волков, то с неизвестно откуда взявшимися огромными пауками, затаившимися в ожидании жертв. Несмотря на всю осторожность, не раз им пригождалось и искусство Шандера.
Наконец стены раздвинулись, открывая пространство большой пещеры, где усилившийся смрад разбавляло дуновение воздуха. Здесь было светлее — видимо, в потолке имелись щели.
Ревун двинулся на них из дальнего тёмного угла. Он походил на медведя, только огромного, высотой в два человека. Слишком длинная шерсть свалялась, как у больного животного, давно переставшего за собой ухаживать. Голову венчали лосиные рога, а здоровые лапы, толщиной с бревно, царапали землю когтями.
Даже Велин невольно шагнул назад. Его щит против гигантского зверя показался игрушечным — ткни и рассыпется. Но он не отступил дальше, выставил меч. Франс скрылся в тенях, Нимори породила в пещере гулкое эхо вязью заклинания.
Флакон с зельем памяти привычно звякнул о камни. Щекочущее чувство пробежалось по телу с головы до пят. Как и всегда перед важной битвой или разговором. Будто кто-то замеряет, ощупывает, запоминает, забираясь в самое нутро. Чтобы потом вернуться сюда же, если Ревун растерзает кого-то из них.
Вдруг вперёд с отчаянным криком вылетела Лериль. Преградила путь остальным, будто не их сейчас сметёт одним взмахом лапы чудовище, а они напали на тощего блохастого щенка.
— Не убивайте его! Пожалуйста, — её взгляд метался между членами отряда. Не найдя понимания в глазах Велина, Лериль с мольбой воззрилась на Франса: — Прошу, не…
Ей не дал договорить Ревун. Он бросился вперёд, оттолкнув стоявшую на пути девушку. Лериль отлетела шага на три, упала на спину.
Велин принял на себя первый удар. Выстоял. Нимори с азартным выкриком подпалила шерсть зверя, пока Франс крался по дуге, обходя Ревуна со спины. Среди спутанной длинной шерсти сложно было отыскать уязвимое место.
Но один, пусть и громадный зверь, не мог сравниться с армией чужаков. Велин ранил толстые лапы, Нимори посылала огненные снаряды. Франс ткнул кинжалом в мягкое брюхо, заставив Ревуна дёрнуться всем телом. Они заперли его в круг, нанося удар за ударом. Но Франс не заметил в туше зверя ни единой стрелы.
Ревун, в последний раз огласив пещеру трубным рёвом, рухнул на пол.
— Получится неплохой коврик в гостиную, — ухмыльнулся Шандер, пнув поверженного зверя в бок.
Ревун, который казался дохлее некуда, вдруг взбрыкнул. Дёрнул когтистой лапой, едва не сбив жреца с ног.
— Велин, добей его! — Шандер боязливо отпрыгнул, прячась за спиной воина.
— Нет! — теперь Лериль была решительней, она обхватила руками тело Ревуна, закрывая его собой. — Да послушайте же! Франс, позволь мне сказать…
— Велин, остановись, — велел Франс. — Пусть она говорит, вряд ли сейчас Ревун может кому-то навредить.
— Он не злой, — торопливо заговорила Лериль.
— Ну конечно, как может этот милый пушистый медвежоночек быть злым, — притворно писклявым голосом поддразнил её Шандер.
— Можешь смеяться, но я знаю, глубоко внутри ты хороший. Как и это несчастное существо. Я слышу, как шепчет лес, как рассказывают его историю еловые лапы, передают друг другу птицы. Ревуна создал плохой человек, он мнил себя великим колдуном, почти богом, способным соединить то, что не должно быть единым. И под его руками родился Ревун. Колдун привязал его к себе — но не как это происходит у таких, как я, по доброй воле — а силой. Противоестественно. Он получил опасного, но контролируемого слугу. А потом колдун умер, и Ревун обезумел. От боли, от страха, от одиночества… Пожалуйста, он несчастное существо. Я постараюсь… Я смогу! Смогу его успокоить и исцелить его душу.
— Он опасен, — мотнул головой Велин. — Я считаю, мы должны его убить. Даже если он не злой, так мы просто облегчим его страдания, и это будет благим делом.
— Нам ещё только с чудовищами нянчиться не хватало, — добавила Нимори. — Франс, надеюсь, тебе хватит ума поддержать нас?
Франс не сомневался в том, что правильно. Правильно и разумно — убить.
Слова готовы были уже сорваться с языка, как лёгкий толчок изнутри пробудил другой ответ:
— Мы не должны множить жестокость. Лериль, я верю в тебя, давай попытаемся спасти это бедное существо.
Её лицо снова озарилось так, что слёзы в глазах показались чистыми бриллиантами. На Нимори и Велина лучше было даже не смотреть. Немое напряжение сковало воздух вокруг. В этой тишине Шандер выглянул из-за спины Велина и заявил:
— Только домой сама его попрёшь.
***
— Спасибо, ты не представляешь, что для меня значит твоё решение.
Лериль подсела к нему на скамью в замковом парке. Пахло цветущими яблонями и лепестки нежно-розовым снегом устилали каменную дорожку под ногами.
— Я знаю, герцог не доволен, — продолжала она, — но ему всё равно придётся поддержать нас армией, ведь Ревун больше не обидит никого в лесу.
— Но он вряд ли простит, во что мы превратили его тренировочный зал, — засмеялся Франс.
— Но ведь это только на время! — ответила Лериль. — Я сама там приберусь, честно!
Весёлая улыбка ещё несколько мгновений касалась её губ, а потом лицо вдруг стало серьёзным:
— Знаешь, ты удивил меня. Я не думала, что обычные люди могут понять связь душ между человеком и животным. Ты уже дважды доказал, что понимаешь, — она погладила ласку, устроившуюся у неё на коленях. — Ты нашёл Июнь и позволил жить Ревуну. И… Я хотела сказать, что… Нет, наверное, не стоит…
Франс взял её за руку.
У неё была маленькая и тёплая ладошка. Доверчивое прикосновение. Но мысли невольно рисовали другую — тонкую и изящную, с длинными напряжёнными пальцами, готовыми ускользнуть в любое мгновение.
Франс тосковал. Так, что хотелось выть и рычать неистовей Ревуна. И чем дальше они продвигались, тем отчётливей он понимал, что возврата не будет. Он не проснется на счёт “три, два, раз”, обнимая Нимори. Думать об этом было невыносимо.
Как и слушать Лериль, которая открывала своё дикое сердце — затаённое лесное сокровище — не тому. Франс хотел бы вымолить у неё прощение и бежать к своей чёрной луне, в огонь, который делает больно и сладко. Но губы уже нежно произносили:
— Говори же, Лериль, не бойся. Ты слишком дорога мне, чтобы я мог тебя обидеть.
— Связь между человеком и животным сильна. Мы с Июнь чувствуем друг друга и не можем одна без другой. Разлука и тем более смерть — немыслимы. Но связь между двумя людьми может оказатсья ещё прочней. Быть почти одним…
Она отвела глаза, румянец тронул щёки Лериль. Но Франс не успел её поцеловать.
Трубный рёв сотряс стены замка. Следом — истошные людские крики. Топот множества ног. Франс и Лериль вскочили со скамьи. Мимо них, ошалело вращая глазами, пробежал молодой солдат. Ниже локтя вместо предплечья болтались окровавленные лоскуты.
— Ревун…
Лериль кинулась по дорожке, Франс — следом. Мотаясь из стороны в сторону, рысью бежал зверь. Из боков его торчали стрелы, шерсть на ногах слиплась от крови.
Взбесился, напал, убил — летело со всех сторон. Лериль бросилась к Ревуну — успокоить, как умела только она, — но не успела. Зверь ещё раз пошатнулся и упал. На этот раз навсегда.
— Это я виновата, только я…
***
Зачем, спрашивал себя Франс, шагая по еле заметной тропе. Зачем? Она же написала: “Не ищи меня. Спасибо за всё, но я не могу больше оставаться с вами. Прости. Лериль”. Так просто — не искать. Она не пропадет без нас, а мы уж как-нибудь справимся с чужаками. Ну конечно, справимся. Придется чаще разбивать пузырьки с зельями памяти, но ничего страшного, зато останутся только он и Нимори, и, может быть, все еще наладится.
Не ищи!
Но воля, толкавшая вперед, не откликалась на просьбы, призывы и проклятия. Была она глуха к ним или просто безразлична, Франс не знал и не надеялся узнать. А потому оставалось лишь шагать, расспрашивая встречных о невысокой светловолосой девушке в кожаной куртке, и надеяться, что его постигнет неудача. Хотя, горько усмехнулся Франс, он ведь не может потерпеть неудачу. Если что — раз, два, три. Три, два, раз. Даже самые сложные моменты удавались, а тут… Стражники видели, в какую сторону она уходила, для прохожих Лериль была достаточно приметна, да и сам он быстро начал догадываться, куда держит путь.
В одном из походов они остановились недалеко от дубовой рощи, Лериль тогда ушла ночевать туда, вернувшись спокойной и радостной, она улыбалась даже Нимори, что случалось редко. На расспросы охотно ответила, что здесь есть хижина человека, передавшего ей умение понимать зверей и птиц, сама она провела тут немало времени и любит это место. Учитель ушел в другие края, но воспоминания остались… Конечно, теперь, в смятении, она поспешила сюда.
И пусть бы, ну же! Оставь ее!
Как бы не так.
Тропинка свернула в нужном направлении, покружила между молодыми дубами и вывела к небольшой полянке. Девушка сидела на вросшем в землю бревне и печально смотрела куда-то вдаль, но, услышав его приближение, вскочила.
— Франс! Зачем ты пришел?
— За тобой, — просто и уверенно произнесли его губы, а ему самому оставалось лишь повиноваться.
Лериль опустила голову, голос ее дрожал.
— Ты не должен был… После всего, что произошло с Ревуном, я больше не могу смотреть вам… тебе… в глаза.
— Ничего такого не случилось, — его голос звучал почти беспечно. — Да, Ревун оказался слишком уж… диким. Но это было мое решение, Лериль. Мой выбор, и я отвечаю за это так же, как и ты.
— Тот солдат, — она еще не смотрела в глаза. — Он жив?
— Жив. Шандер остановил кровь и закрыл раны. Но руку, конечно, не вернуть.
— Вот видишь? — в ее голосы были слышны слезы. — Это я виновата! Я! Ты слишком хорошо ко мне относишься и дал себя уговорить. А бедного Ревуна я все равно не смогла спасти. А если я еще раз подведу вас?
Франс пожал плечами, шагнул ближе.
— Лериль, все ошибаются. Даже боги не всегда поступают мудро и получают то, чего хотели. Важно поступать, как ты считаешь верным. Ты же хотела как лучше?
Делай он сам то, что считал верным, уже бежал бы прочь. Лериль, конечно, было бы очень жаль, но её печаль пройдёт со временем. Зато ей будет даже безопаснее вдали от сражений.
— Конечно, — она наконец посмотрела на него, щеки были влажны, но в серых глазах появилась надежда. — Ты правда так думаешь?
— Правда, — Франс положил руку ей на плечо. — Я тоже не могу знать, что нас ждет. Но делаю то, что считаю правильным. А правильно, чтобы ты была со мной.
Девушка вздрогнула от прикосновения, глубоко вздохнула, ее губы чуть приоткрылись.
— Я хочу остаться с тобой, — прошептала она неуверенно.
Франс не сказал больше ничего, лишь положил обе руки ей на плечи и привлек к себе.
Нет, закричал он внутри. Нет, не надо, пожалуйста! И попытался сопротивляться, овладеть своим телом, прогнать чужого, извиниться перед Лериль… На долю секунды ему показалось, что он сможет это сделать, задержать, остановить! Невозможное будто бы почти случилось!
Но Франсу тут же напомнили, что он — лишь перчатка. Властная рука налилась силой и пальцы толкнули вперед, заставили найти ее губы своими…
Лериль ответила робко, неумело, так непохоже на поцелуи Нимори. Если бы девушка знала, что он сейчас вспоминает! Но она в неведении прижималась к нему, обвив шею руками. Наконец отступила на шаг, тяжело дыша.
— Франс, — сказала она, и улыбка была похожа на робкий луч утреннего солнца. — Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Мне… Мне надо привыкнуть.
— Конечно, — кивнул он. — Пойдем, нам пора возвращаться.
***
Лагерь позвякивал железом, визжал точильными камнями, трещал разведенными кострами, окликал требовательными голосами сержантов. Отзывался ворчанием и перекличкой солдат. Запахи еды, человеческого и лошадиного пота, нагретого металла и дыма костров перебивали дух растущих вокруг буйных по первым дням осени горных трав.
Только что завершился совет перед последней атакой. Круг замкнулся — разорванный, неправильный.
Горький привкус во рту был многократно сильнее и не хотел растворяться. Он не сможет теперь неосознанно добрести до Нимори. Если бы и смог — то, конечно, его встретил бы в лучшем случае легкий холод. Франс был бы согласен и на это, но отчетливо понимал, куда вынесут непослушные ноги. К палатке Лериль, конечно, и он вновь ощутит себя покорной перчаткой. Рука заставит подойти ближе, заговорить о том, чего он не испытывает, коснуться… Потом случится неизбежное, и Лериль, которая совершенно перестала скрывать свои чувства, окажется в его объятиях, и все это станет страшной пародией — на жизнь, на любовь.
На будущее, наконец — неведомое, потому что знания его кончались здесь. И если он останется жив, то войдет в него не с той, которой принадлежит его сердце.
Нимори, я пленник, думал он. Посмотри вглубь меня и пойми, что я чувствую на самом деле. Прости!
Лериль, я не хочу лгать, но я лгу, я лезу в твою душу и забираю ее часть, которая мне не нужна, я сам почти как ненавистный чужак. Прости!
Он уже был рядом с палаткой, Лериль обернулась в его сторону и расцвела улыбкой, как вдруг мир опять замер. Даже зелье памяти перед этим Франс разбил механически, а потом уставился на сумку с флаконами. Повертел в пальцах очередной пузырек. Они ведь стали вехами на его пути. На двух его путях.
Сейчас бутылочек с зельем стало много. В начале пути денег не хватало, а рецепта не имелось, приходилось расходовать их осторожно. Теперь вон, куча, одним больше, одним меньше — никто и не заметит.
Не заметит…
А почему, собственно, он их все время разбивает? По привычке, не обращая внимания на то, что делает. Что там, в них, и что будет, если открутить крышечку и сделать глоток? Быть может, это смертельный яд? Или он, напротив, забудет всё? Сейчас, в миг отчаяния, ему было все равно. Пусть будет новый Франс, пусть он с чистого листа любит Лериль и это, по крайней мере, не станет ложью. Позволит ли ему такое свобода действий? Медленно, с некоторым трудом, он сделал движение. Вкус обжег гортань, будто он проглотил пущенный Нимори огненный шар, мир поплыл перед глазами… Да так и остался раздвоенным.
Франс продолжал видеть залитый солнцем лагерь и фигурку Лериль — и в то же время перед ним открылся длинный темный коридор, едва освещенный мерцающими продольными полосками. Будто в старые времена, когда он тайком проникал в какое-нибудь хранилище, чтобы вынести оттуда несколько особо ценных предметов. Невольно он сделал шаг вперед, в манящую тайну, и только потом вспомнил, что не может сдвинуться с места.
После того, как обнаружил, что идет.
Франс обернулся и среди прочих увидел со стороны самого себя, замершего на месте. М-да, он надеялся, что выглядит менее нелепо. Додумывал мысль он, уже двигаясь вдоль узкого прохода, за которым ждала неизвестность. Шел быстро, не зная, сколько времени отпущено. Иногда справа и слева встречались ответвления, но они были перекрыты массивными дверьми из неизвестного металла, с замками необычной конструкции. За одной из них он, казалось, уловил едва слышную музыку, звучавшую порой в ушах во время сражений. Надпись на другой гласила “Настройки”. От прикосновения кольнуло в руках. И замки необычной конструкции — наверняка он потратил бы кучу времени, чтобы вскрыть. На следующей двери были начертаны буквы “Выход”. Замка не было, и Франсу показалось, что она не заперта, но даже сквозь металл оттуда повеяло таким холодом небытия, что ужас продрал до костей, и Франс отшатнулся к противоположной стене.
Еще два поворота — и впереди стало светлее. В помещении, где Франс теперь оказался, слабо мерцали стены, в остальном оно напоминало склад — широкие проходы, гладкий пол, длинные ряды полок… Только вместо армейской амуниции, или, скажем, мешков с репой на них стояли огромные сосуды, по форме схожие с пузырьками памяти, только гораздо больше. И вместо переливающегося сапфиром зелья сквозь стенки просвечивало что-то совсем иное.
Франс шагнул ближе, склонился к одному из ближайших. Вот внутри он сам, но не тот полу-призрак, который ходит здесь, и не тот настоящий, который словно заморожен в лагере. Он-третий, недавний, входящий в ворота крепости вместе с товарищами. Только что он разобрался с междоусобицей северян, заключил союз, пополнив ряды сопротивления тяжелой пехотой, и несет весть об этом. Совсем скоро сообщат, что чужаки готовят нападение на крепость.
Но сейчас там, внутри, Франс шагает ко входу, следом идет Велин, панцирь которого явно требует ремонта. Нимори и Лериль шагают так, чтобы между ними был Шандер, которого это явно забавляет. Но если волшебница выглядит непроницаемой, то Лериль с отрешенно-мечтательной улыбкой смотрит на Франса, даже, кажется, спотыкается в этот момент…
Еще шаг — опять он, перед схваткой. Через мгновение застигнутый врасплох с кучкой приближенных вождь северян-мятежников обернется и начнется короткая, но жестокая битва, во время которой дважды пришлось считать до трех и обратно — к этому моменту.
Он заметил этикетку — “Сохранение 0045”. Что это значит?
Франс неверяще разглядывал ряды сосудов — как же много… И в каждом — какой-то кусочек их приключений? Но как же так? Будто одновременно были живы и неопытный Франс, который только-только украл перчатку и из любопытства примерил красивую вещицу, да так и не смог снять. Франс, преследуемый чужаками, которые мечтали уничтожить единственное оружие против их бессмертных офицеров. Франс, который рад убежищу в крепости, но не собирается всерьёз становиться лидером сопротивления. Франс, который счастлив с Нимори. Франс, который вынужден быть с Лериль.
Он шёл вдоль стеллажей и вспоминал эпизод за эпизодом под толстым стеклом. В каждый из них он разбивал флакон с зельем памяти.
Запоминал.
И теперь они, эти другие жизни — здесь.
Они будто спят, пока их не разбудят, чтобы продолжить жить. Франс увидел даже странный механизм с выемкой, будто специально под сосуд. Табличка на нем гласила “Загрузить”. Наверное, так это и происходит? Выбирай любую и продолжай.
Франс хотел продолжать только одно. Его взгляд остановился на бутыли, за которой ночь мерцала алмазными звёздами. Палатка, Нимори… Только что она попросила отдать ожерелье, а потом оказалась в его объятьях. А совсем рядом — другое место. У ворот крепости, куда его притянуло спустя минуту. Между сосудами расстояние всего с палец, а для Франса перевернулась вся жизнь.
А что если… Если не будет воспоминаний? Никаких, кроме одного.
Того, где он с Нимори.
Франс коснулся стекла, за которым он шагал к крепости, а потом с силой столкнул сосуд на каменный пол. Стёкла брызнули во все стороны, облачко, полное образов и сонма шепотков, рассеялось в воздухе.
Следом полетели новые и новые бутыли.
Франс дышал всё чаще, а шаги от полки к полке стали тяжелее. Он где-то порезал правую ладонь.
Сначала казалось, что сосуды никогда не кончатся, но вот остался последний ряд. Звон стекла. Франс огляделся — на полу некуда было ступить от осколков. Пустые полки. И только одна-единственная бутыль поблёскивала округлым боком. За ней — их с Нимори жизнь. Единственная правильная.
И она должна продолжаться.
Франс с трудом поднял сосуд — как бы пригодились сейчас мускулы Велина — и потащил его к механизму. Вот так, только бы достаточно было его установить в нишу… А что, если…
Но едва сосуд с лёгким щелчком встал в отверстие, в голове будто взорвалось солнце — ослепительным бело-золотым.
— Что мы будем делать после победы? — спросил Франс.
Они лежали рядом, голова Нимори на его плече, и он ощущал на шее ее дыхание.
— Давай сперва победим, — она вздохнула и повернулась на спину.
— Победим, конечно, теперь я их… одной перчаткой! — засмеялся он. — Потребую себе дом у моря, и чтоб только вдвоем, пусть нас никто не трогает неделю, нет, месяц, а то я их тоже… одной левой! Будем там ходить, не одеваясь, чтоб зря время не тратить.
Она улыбнулась.
— Ты настоящий стратег, что бы там ни говорил Велин. А теперь давай спать, завтра ни свет, ни заря выходить.
— Давай.
***
Сеть коридоров осталась позади. Ныли мышцы, саднили мелкие раны, но сердце пело свою песню — безумную, непокорную. Франс упивался даже не схваткой — жизнью. Своей жизнью. Перед этим вокруг него несколько раз подряд возникала та самая ночь, и тут же исчезала — будто направлявшая его рука никак не могла поверить, что ей не оставили больше разных Франсов, разных жизней. Не оставили выбора. Перчатка тоже кое-что может.
Вот так, побудь теперь на моем месте!
А чужаки… Да, я убью их, потому что они сжирают сущности людей, потому что такого не должно быть — и для тебя, Нимори! Я сделал невозможное, чтобы идти в бой вместе с тобой не просто как союзником. В бой и в будущее для всех людей и для нас с тобой. И пусть стоящие на пути сдохнут.
Он убивал легко и вдохновенно, тени словно сами укутывали его, усталость не решалась подойти, клинки разили без промаха. Оставалась последняя пещера, где укрывался Король-поглотитель и его свита.
Ну что ж, вперед!
Зелье памяти полетело на пол.
Их было около дюжины, с виду почти как люди. Впрочем, бросаясь на отряд, они преображались на ходу: раскрывались огромные пасти, множеством суставов изгибались неимоверно длинные когтистые лапы. Он уклонился от первого и ударил двумя кинжалами сразу, пронзая сердце — и тут же добивая прикосновением перчатки. Конечно, Франса увидели, но Велин перекрыл дорогу. Доспех засверкал защитной аурой, заставив нападающих отступить на шаг. Этого было достаточно для Франса, чтобы опять стать незаметным. Он искал взглядом Короля — величественного, с диадемой на голове. Что, если сразу пробраться к нему? Взрыв раскидал нескольких чужаков — конечно, это Нимори — оставалось этим воспользоваться.
Франс скользнул вперед, вдоль стены и приблизился к Королю-поглотителю. За несколько шагов тот развернулся в его сторону, что-то учуяв, но тут же покачнулся, потерял равновесие. Из его горла торчала стрела Лериль. Король булькнул, выдернул ее с воплем боли, Франс подскочил мгновенно — лезвия полоснули по горлу, и перчатка вошла прямо в рану.
Получай!
А вдруг на этот раз всё? По-настоящему?
Как друзья? Короткий взгляд по сторонам. Нимори отступает, отбиваясь веером льдинок по глазам врагов. Лериль… Когти располосовали ее плечо и руку, кровь пропитала одежду. Велин тут же прикрыл ее собой, а Шандер, державшийся позади, протянул руки — и рана начала закрываться.
Хорошо!
Но Король не умер. Как и тогда, во время осады, он просто занял новое тело.
— Франс, надо перебить всех, тогда ему некуда будет деваться! — крикнула Нимори.
То, что было дальше, слилось в сознании, будто повторяясь раз за разом. Велин или Нимори, каждый по своему, сбивают чужака с ног, Лериль прикрывает их стрелами, а Шандер — молитвами. Франс добивает.
Следующий.
Еще дважды Король-поглотитель менял тело, но, наконец, все чужаки лежали на полу.
— Уф… — Франс провел рукой по лбу. — Справились.
Победа еще не осознавалась в полной мере. И, кажется, не только им. Остальные стояли, переминаясь с ноги на ногу, только Нимори шагнула ближе, к последнему из тел.
— Тут что-то не то, — сказала она. — Франс, тени!
Он вошел в них инстинктивно, изменяя зрение — и успел заметить движение в углу, через секунду оно исчезло.
— Туда! — указал он, и бросился в погоню. За большим камнем оказалась щель, ведущая в узкий проход. Франс двигался скрытно, но быстро, то теряя тень из виду, находя вновь, пока погоня не привела их в еще одну пещеру, и впереди мелькнул свет. Выход!
— Уходит! — заорал он, видя, как размытая фигура чужака метнулась туда.
Быстрые, как молния, слова — и настоящая молния, которая почти обожгла ухо. Громыхнуло, и камни обвалились, закрывая отверстие.
Чужак снова стал видим, обретая знакомые черты Короля-поглотителя.
— Рас-сс так, — прошипел он, — сдохнем вместе!
Шандер вскинул руку, Король тоже — и будто разлетелся на клочки, став живым — или уже неживым! — взрывом, отбрасывающим их, разрывающим на куски, вминающим в камень.
Но ведь я должен победить, — мелькнуло в угасающем сознании Франса. Ты и победил, ответил внутренний голос. Теперь всё, больше не нужно никакого раз, два, три… Но почему я еще думаю об этом?
— Разлеглись тут, — закряхтел знакомый голос Шандера, которого никак не могло быть в посмертии. Ибо за что посмертие такое? — Скажите спасибо, я успел ауру защиты наложить. Что бы вы без меня делали?
— Умерли славной смертью героев и остались в легендах, — огрызнулся Велин.
— Я предпочту пожить и остаться в анекдотах, — парировал Шандер. — Похоже, на этот раз всё.
Франс невольно бросил взгляд на перчатку, привычно охватывающую руку. Ощущения изменились — и правда, узоры на ней потускнели, почти слились с серебристой кожей, которая и сама будто потухла, стала просто серой. Нда, вечно носить красивую перчатку было куда приятнее.
И тут Франс понял, что она сидит не так уж плотно. Потянул — и она легко соскользнула с руки.
— Мы сделали это, — прошептала Лериль. — Наконец-то.
Как хорошо, что в этой реальности между нами ничего не было, подумал Франс. Ты хорошая девочка, Лериль, и еще встретишь кого-то. А я…
Он перевёл взгляд туда, куда тянуло сердце. Нимори пошатнулась, вставая. В изодранной мантии, в грязи и крови, она все равно была отчаянно прекрасна.
Только вот её битва ещё не закончилась.
— Давай отыщем Ожерелье Знаний вместе.
Рука об руку, они отправились в пещеру, где впервые увидели высокого чужака с диадемой на голове. Труп всё ещё валялся там — совсем не такой величественный. Нет ничего величественного в изломанном теле, лежащем в луже тёмно-фиолетовой крови.
Нимори не бросилась к нему искать своё сокровище, будто ждала, что Франс сам должен отдать его ей. Как подарок, как знак… Он склонился над Королём-поглотителем и надорвал ворот его бледного кафтана.
Ожерелье было там. Оно казалось живым, с внутренним сиреневым светом и пульсацией. Словно то, что было заключено в крупных жемчужинах, жаждало вырваться наружу.
— Нашёл? — тревожно спросила Нимори.
Франс расстегнул замочек, собрал перламутровые нити в горсть и поднялся. Торжественно, будто для коронации, приблизился к Нимори. Расправил ожерелье и собрался застегнуть вокруг её шеи, но она не позволила. Шагнула назад.
— Подожди… Подожди, любовь моя.
— Что-то еще? — удивился он. — Ты же так хотела его!
— Хотела, — она кивнула, закусила губу, продолжила неуверенным, непохожим на свой голосом: — И хочу… Но я должна сказать. Ты меня привлек с первой встречи, но я не думала тогда, что для меня другой человек может значить так много, как ты, даже в сравнении с моей целью.
— А я всегда желал называть тебя своей. Ради этого… — он хотел сказать, что изменил ради этого прошлое и будущее, но осекся. Закончил вместо этого: — Ты знаешь.
— Знаю, — кивнула она. — И поэтому… мне жаль.
— Да в чем дело, Нимори?
Нежданный холодок пробежал по спине, въелся под кожу, добрался до сердца.
— Мне нужно… Пообещай, что не будешь мешать.
— Конечно.
Наверное, мелочь, ерунда, которые порой так важны для девушек… Конечно, Нимори не похожа на других, с ее умом и целеустремленностью, но она тоже человек.
— Дай, — она протянула руку, и Франс вложил в нее ожерелье. — Понимаешь, там знания целого народа. Вместить это — слишком много для человека. Меня это совсем не пугало, ведь это шаг дальше, вперед.
Холодок превратился в ледяные когти страха.
— Какой шаг, куда?
— Я бы хотела обнять тебя еще раз, да боюсь, что тогда могу не решиться. Но довольно слов!
Она прошептала заклинание, странное, не похожее по звучанию на боевые — и сотни мелких жемчужин засияли так, что Франс невольно сощурился. А потом надела его себе на шею.
— Прощай и прости!
И в окутавшем ее свечении Нимори начала меняться. Сиреневые нити из жемчужин пронизали кожу, наполняя своим цветом. Тонкое дрожащее марево окутало тело, делая и его таким же зыбким, призрачным. Будто эфемерные знания вытесняли плоть.
“…слишком много для человека…”
Франс хотел обхватить, удержать — хотя бы то малое, что ещё было в ней от Нимори. Но рука тронула лишь холодный воздух. Наполненная свечением голова качнулась с едва уловимым осуждением. А потом Франс перестал разбирать черты лица. Словно голов стало сразу слишком много — десятки, сотни? И все они слегка подрагивали так, что больно было смотреть. Но он всё равно продолжал. Ловил осколок улыбки, прядь волос — уже не чёрных, как ночь, а сизых, как дождливое утро.
Осталось ли там что-то от неё?..
— Нимори…
Но ничто не отозвалось в этом существе. Оно медленно поплыло из пещеры, мерцая и пульсируя, а Франс смотрел вслед.
Это то, чего ты хотела, Нимори?
Неужели оно стоит того, стоит улыбки, взгляда, касания? Близости, на которую способен человек, кружащейся головы, жара крови, пульсирующей в венах и жара другого тела рядом? Доверия?..
Ты знала с самого начала, знала и не сказала ничего!
А если бы сказала? Изменило бы это хоть что-то? Жажду быть с тобой, только с тобой? Летящие на пол неправильные сосуды?
Франс смотрел вслед призраку, видел перед собой лицо Нимори, ее пьянящую загадочную улыбку. Нет, он снова сделал бы то же самое, тысячу раз. И пусть сердце сейчас захлебывалось болью, все-таки они с Нимори были вместе!
Лишь горстка мгновений нужна, чтобы завершить путь к цели. Тебе осталось пройти сквозь гулкую тишину чуть больше десятка шагов, но за каждым – множество дней. Слежавшийся снежный пласт лет…
***
Далеко на равнинах осень ещё из последних сил сдерживала приход зимы, иногда балуя людей тёплыми днями, но здесь, в горах, даже долины покрылись снегом. Кто не успел запастись на зиму – будет голодать или пытаться отобрать у более запасливых. Клан Барса приготовился и к холодам, и к нападениям соседей: закрома полны, топоры и копья многочисленных воинов остры, мрачным богам, живущим на недосягаемых вершинах, принесены кровавые жертвы.
Буран бесновался за прочными стенами большого общинного дома, пугая обитателей воем, пытаясь развалить строение, сравнять его с землёй. Однако щели были надёжно законопачены, а звуки, проникавшие сквозь камень, заглушал шум внутри. Спать все расходились под собственный кров, а вот остальное время большей частью проводили вместе.
Трещало пламя в очагах. Женщины в уголке шушукались, смеялись, спрядая состриженную с баранов шерсть в нити, а затем – в одежды. То громче, то тише разносились голоса старших охотников и воинов, вспоминавших былые события и строивших планы на будущее.
Группка ребят вернулась с улицы, где они убирали снег, норовивший завалить двери; они устроилась в углу. Наставник сел так, чтобы видеть всех, и некоторое время молчал, выжидая, когда вокруг станет тише. Постепенно все замолкли, и только двое продолжали пререкаться, споря о своей меткости в стрельбе.
– Будете болтать, как равнинники, станете такими же слабыми, – наконец заметил наставник, и разговор мгновенно погас, как задутый ураганом факел. – О чём вам сегодня рассказать?
– Ты сказал, что равнинники слабые, – подал голос тощий сероглазый мальчишка лет восьми. Его тёмные, как у всех горцев, волосы, были острижены коротко – и всё же сильно растрёпаны. – Но почему мы тогда не завоюем их?
– Хороший вопрос, Арнис, – коротко кивнул учитель. – Нам не нужно жить на равнинах, но боги были бы довольны. Равнинников много, гораздо больше, чем нас, а десяток-другой слабых трусов может победить одного сильного воина. И уж тем более не справится один клан. Многие пробовали ходить вниз за добычей, они и сейчас пробуют, но всегда приходится возвращаться, скрываясь от многочисленного войска, потому что на равнине – не спрячешься, не убежишь.
– А если много кланов? Если все пойдут?
Старший не слишком весело усмехнулся.
– Вожди слишком горды, чтобы кто-то из них подчинился другому.
Мальчик ещё что-то хотел спросить, однако его перебил другой, пониже ростом, но гораздо шире в плечах.
– Эй, Арнис, хватит! Я хочу узнать, как на горных козлов охотиться. Ты тут не один!
– А что, горные козлы – важнее вопроса, почему сильные не могут победить слабых?
Оба с явной неприязнью уставились друг на друга. Наставник некоторое время оценивал противостояние, потом вмешался:
– Успокойтесь, оба! Малор, твой вопрос?..
***
Лето. Тёмный, чуть темнее травы, силуэт скользил по земле. Слабый, чуть громче тишины, шорох выдавал, что это не тень, движимая лучами расшалившихся, подмигивающих звёзд, но часовой стоял слишком далеко, чтобы услышать или заметить. Да и не с этой стороны ждал он угрозы, если вообще ждал её этой тёплой, беззаботной ночью – и тот, кто старательно таился, миновал пост и вскоре добрался до края леса. Там Арнис поднялся и двинулся дальше, скрытый листвой, окутанный много говорившими охотнику запахами и щебетом ночных птиц, то безмятежным, то слегка тревожным.
Всё выше и выше, отталкиваясь сапогами от пружинистой почвы. И вдруг замер, не прыгнув даже, а словно передвинувшись к толстому дереву – мгновенно, неслышно. А мигом позже раздался сердитый рык, затем ещё один, уже ближе. Кусты треснули, и на поляне появился большой медведь, явно рассерженный. Не потревожь его что-то, зверь ночью бы спокойно спал. Он принюхался, но ветер дул в сторону человека, так что тот остался незамеченным – или просто у хозяина леса не было причин нападать. Туша захрустела ветками с другой стороны, и после недолгого ожидания путь вверх был продолжен.
Вскоре подъём стал круче, потом деревья исчезли, не в силах удержаться на голом камне. Повеяло прохладой и сыростью. Человек поёжился, даже приостановился, но затем продолжил движение, и вскоре оказался у Черты.
Мир чётко делился на две части. Первая вокруг, внизу, за спиной: бесплодные скалы, дремлющий в отдалении лес, осыпающиеся камешки, многослойная ткань неба. Вторая – впереди, и о ней нельзя сказать ничего, потому что мир будто срезало белой пеленой. Она не придвигалась постепенно, покачивая размытыми, колеблющимися краями. Нет, этот туман стоял стеной – плотной и непроницаемой. Вот лежит глыба, и в лунном свете видны все трещинки, неторопливо точащие её, видны до середины, а потом камень словно исчезает за гранью. Будто земля, деревья, воздух обрублены.
Черта преграждала путь наверх, в какую сторону ни глянь. Барьер, который можно проломить без усилий – но не безнаказанно. Лезвие топора, разрубающее бытие на две половины – ту, где живут смертные и ту, где за погибельным туманом на вершинах обитают мрачные боги.
Человек постоял немного, собираясь с силами, а потом встряхнулся и резко, будто выброшенный из пращи камень, рванул вперёд, преодолевая оставшиеся шаги… И нос к носу столкнулся с тем, кто из тумана появился.
Это было так внезапно, что он не смог избежать столкновения и, отлетев, упал. Встречный тоже покачнулся, но удержался на ногах – он был заметно крупнее.
– Арнис? – на заросшем густой черной бородой лице вышедшего от изумления поднялись брови. – Что ты здесь делаешь?
– Го… Говорящий с духами? Я… – мальчик был растерян, его недавно собранная в кулак решимость рассыпалась от столкновения. Но старший молча ждал ответа, и в глазах вновь разгорелся упрямый огонёк, Арнис вскинул подбородок и сказал, глядя собеседнику в лицо снизу вверх: – Я хотел пройти через туман к вершинам и увидеть богов.
Нилит, говорящий с духами клана Барса, был ещё молод. Обычно ритуальный посох получали, когда голова уже начинала, если не заканчивала, седеть, но смерть рано настигла учителя, и ученику пришлось занять его место. Впрочем, он показывал себя достойным старика-предшественника.
Мужчина вновь вскинул брови, затем, совершенно без насмешки, произнёс:
– Ого..!
Молчание пролегло между ними, как клок тумана.
– Ты, кончено, знаешь, что сюда ходить и смертельно опасно, и строго запрещено.
– Знаю, но… – мальчик оборвал себя. – Знаю.
– Тогда что же для тебя так важно, что ты решил нарушить запреты, рискнуть, и увидеть самих богов?
Подросток смутился и отвернулся, но Нилит спокойно ждал и, наконец, Арнис выдавил из себя:
– Я хотел спросить, как объединить кланы и покорить равнины. Тогда меня помнили бы в веках!
И снова взрослый не позволил себе насмешки.
– Знаешь, покорить – мало. Некогда такое уже получилось у одного смелого, удачливого вождя. И что же? Ты не слышал его имени, да и я не помню, и саму легенду почти не рассказывают…
– Но почему? – упрямство и решительный порыв наконец оставили подростка, и теперь в широко открывшихся глазах и на всём скуластом лице читались любопытство и удивление. – Ведь это великий подвиг.
– Потому что мало кто хочет хранить память о позорных поражениях. Вождь одолел воинов равнин, наложил на деревни и города тяжёлую дань, и начал приносить жителей в жертвы нашим богам.
Решительный, жестокий огонёк блеснул в зрачках мальчишки.
– Он имел право! Он же был победителем! Мы всегда так делаем, отец говорил, и наставник тоже.
– Победителем? Да, был. Но люди терпели, пока погибали воины, надеясь откупиться и жить дальше. Но почувствовав себя в опасности, восстали все. Их женщины и дети изнежены, не то, что наши, но даже они брали в руки оружие, нападали по ночам. Равнинники, живущие возле гор, позвали на помощь соседей, и те, боясь, что подобная напасть придёт и на их земли, прислали воинов. Общая беда объединила их. Вождь сражался храбро, но… глупо драться против слишком многих врагов. Он потерял почти всех бойцов, оставив кланы, которые пошли за ним, беззащитными. Многие селения захватили соседи. Его имя предали забвению. А вниз с тех пор ходят только по одному клану, и только в набеги. Мало захватить власть, надо её ещё удержать, это куда труднее.
Горевшие в начале рассказа глаза Арниса будто подёрнулись дымкой.
– Я буду думать над твоими словами.
– А пока ты думаешь… Не ходи в туман, ты не найдешь там ответов – только смерть. Он сбивает с пути, ломает разум, а потом останавливает сердце – если заблудившийся человек раньше не найдет смерть, упав со скал.
– А говорящие же ходят, ты вот выжил и вернулся оттуда! – недоверчиво скривил губы мальчик.
– Где не помогут сила, ловкость и ум – часто выручают знания. Говорящие с духами учатся многие годы, долго готовятся, прежде чем пойти впервые… Ведь именно за Чертой мы слышим духов. Но даже для нас это очень опасно. Учитель был опытен и осторожен, и всё же я однажды нашёл его тело в расщелине, выше которой клубился туман, и в мёртвых глазах не было следов рассудка. Опасное занятие… И посвятить в это можно только преемника.
Арнис разочарованно вздохнул.
– Скажи, а ты видел богов?
– Нет, даже мы не заходим так далеко, чтобы приблизиться к вершинам.
– Я пообещаю не ходить больше к Черте, если будешь иногда рассказывать легенды, которые мало кто помнит.
Казалось, теперь он смотрит не на мир, не на собеседника, а вглубь себя.
– Ты нарушил запрет и ещё пытаешься торговаться? – теперь уголок рта говорящего с духами приподнялся немного презрительно.
Арнис удивлённо посмотрел на него:
– Я всё расскажу отцу, и он меня строго накажет. Но задуманное того стоит, и если ты не расскажешь, всё будет зря. Расскажи мне легенды, Нилит! – он на миг запнулся. – Пожалуйста!
На последних словах он не смог удержаться и скорчил умоляющую мину. Нилит усмехнулся.
– Ну, раз так…
***
Твои пальцы впиваются в камень, будто норовят прорасти сквозь него, закрепиться здесь намертво. Но некогда пускать корни, надо хвататься за следующий уступ, чтобы подтянуть тело выше – к вершине скалы, к пронзительной лазури неба.
За спиной пустота, обрывающаяся вниз, туда, где сверстники криками подстёгивают тебя и Малора, который карабкается с другой стороны. Малора, который признаёт только силу и мужество, а из знаний – лишь нужные воину. Малора, говорившего, что ты становишься слабым и трусливым, слишком много думая и расспрашивая говорящего с духами. Малора, не раз доказывавшего свою стойкость, сжимая в руке горящий уголёк – ты, впрочем, тоже делал так. Соперник за первенство среди компании мальчишек, которые уже скоро станут настоящими охотниками, не раз битый и не раз бивший. Ты сам предложил состязание, чтобы раз и навсегда решить вопрос, за кем пойдут остальные.
Клык Мертвеца, угрюмо торчащий подле посёлка, пользуется дурной славой, но в четырнадцать легко бросить вызов вечности, потому что как же будущей вечности обойтись без тебя? Никак. Силы и ловкости хватает, и потому вверх, вверх, прижимаясь к скале и слушая, как завывает, свивая вокруг невидимые петли, ветер, который не может оторвать человека от камня.
Одинокая травинка, поселившаяся здесь, такая же упрямая и цепкая, как ты, щекочет нос, и ты невольно улыбаешься, но только на миг, потому что время улыбок будет потом, когда ты первым окажешься на вершине, а сейчас надо быть собранным. Ещё один участок пути позади, ещё на половину своего роста ближе к цели. А потом трещинка, в которую ты вцепился, внезапно оказывается слишком глубокой. Небольшой выступ, бывший частью Клыка Мертвеца от начала веков, но подточенный дождями и временем, отслаивается и рушится вниз, а ты отчаянно взмахиваешь рукой в воздухе, пытаясь удержать равновесие. Почти удерживаешь, и тут озлобленный неудачами ветер, дождавшись своего мгновения, сильным порывом толкает в грудь, и ты падаешь – прочь от вершины, прочь от неба, отчаянно хватаясь за скалу по пути, но не в силах удержаться. Лишь слегка замедляешь полёт, а вечность насмешливо хохочет в твоей голове, пока удар о землю не гасит сознание всплеском боли.
Арнис пришёл в себя в доме Нилита – говорящие с духами среди прочих знаний передавали и целительские. Прошло два дня после падения. Очень удачного падения – паренёк не погиб, рухнув в кусты у подножия, и всё же при каждом неосторожном движении боль жгучей волной расплёскивалась по телу. Болели сраставшиеся рёбра, ныла сломанная левая нога, зудели синяки и порезы. Неосязаемой, но настоящей болью напоминала о себе изувеченная гордость. Он упал – значит, проиграл. Малор наверняка торжествует, а он… он второй. Побыстрее бы выздороветь, а тогда… что тогда, как исправить положение – Арнис никак не мог придумать. Вынужденная неподвижность размышлять не помогала, угнетая привыкшего к постоянной активности подростка.
Нилит то и дело беседовал с ним, когда бывал свободен: расспрашивал, рассказывал старые легенды, просто обсуждал что-то. Время от времени говорящий с духами пытался осторожно прощупать, как срастается нога и озабоченно хмурился после этого.
Вечер уверенно покорял долину, занимая её отрядами теней окрестных гор. Вверху на западе небо оставалось светлым, но поселение уже тонуло в сумерках. Да ещё и облака, которые для равнинников были недосягаемы, потяжелели, опустились, и ползли с востока, задевая брюхом землю и окутывая всё вокруг зыбкой пеленой – немного похожей на туман за Чертой, но более живой, подвижной и не страшной.
Передвигающийся с трудом Арнис, и его наставник Нилит сидели у входа в жилище говорящего с духами, устроившись на камнях.
– И когда бронированная конница втоптала в пыль соседей, а пехота довершила дело, Малесс стал править огромной империей. Всё же некоторые продолжали бороться против его власти, а лучший враг – мёртвый враг, решил он.
Раньше Арнис одобрил бы такие взгляды – воины в клане Барса, да и в других, рассуждали так же. Но сейчас он слушал задумчиво, наморщив лоб и пытаясь предугадать, что произойдёт дальше. Это была одна из историй о воинах и правителях, почти неизвестных всем, говорящий с духами знал их немало, как и разных других. Какие-то услышал от таких же говорящих, какие-то поведали духи, а некоторые были услышаны от пленников с равнин.
Нилит продолжал:
– Прежние правители и почти все их родственники погибли, но всё же трудно найти и убить каждого, в ком есть хоть капля крови правящего рода. Они поднимали восстания, и некоторые шли за ними, потому что люди Малесса нередко разоряли деревни, заставляя жителей голодать. Им нечего было терять… Долго лилась кровь, полыхали пожары, многие земли обезлюдели, и пришло время, когда солдатам Малесса почти нечего стало грабить, а казна опустела – страна была разорена. Тогда недовольные воины повернули копья против того, за кем шли раньше, и он вынужден был бежать. А империя развалилась на части…
– Можно было поступить умнее. Например, оставить равнинникам немного больше еды, – заметил мальчик.
Они обычно обсуждали подобные истории, предполагая, что мог сделать завоеватель и его враги.
– Жрецы решили, что мертвым еда не пригодится. Чтобы быть сильными – нужно лить кровь.
– Но почему же жрецы мрачных богов говорят только о крови и о силе? – видно было, что Арнис долго не решался задать этот вопрос. Все знали, что жрецы и говорящие с духами не очень любят друг друга. – И почему их слушают больше?
Нилит нахмурился и долго молчал. Прислушался и внимательно посмотрел в сторону кустов, но мимолётный шорох не повторился.
– Потому что немногие стремятся думать. Куда легче и приятнее разделить мир на своих и чужих – и убивать, и сделать из убийства самоцель, отдаться ему полностью, без сомнений, без колебаний. Я готов разговаривать с любым – но слушаешь меня только ты, слушаешь и задаёшь вопросы. Тебе ведь рассказывали, что мы бы всех победили, да их много? А между тем мы прячемся… Вне гор, в чистом поле, бронированные полки армии королевства нас сомнут, если не будет прикрытия из таких же тяжеловооружённых воинов. Просто армия равнинников разболталась за годы бездействия и не успевает вовремя. Но нет, об этом никто не задумывается. Чтобы исправлять слабости, надо их признать. Жрецы им потакают. Мы же хотим понять и ищем знаний. И я хотел сказать… – лицо мужчины застыло, и он на время будто превратился в высеченную из камня человекоподобную фигуру – говорят, равнинники зачем-то ставят такие в своих городах. Потом короткий кивок решительно срезал молчание. – Я ещё молод, но мне нужен ученик и преемник. Все мы смертны… У тебя плохо срослась кость, и ты никогда не сможешь быстро ходить или ловко карабкаться по скалам. Не будешь воином и охотником. Но стать говорящим с духами – очень почётно. Ведь мы можем дать ответы там, где промолчат жрецы, и испугаются воины.
– Нет! – Арнис вскочил, вскрикнул и потерял равновесие, однако оперся о камень, на котором сидел, и не упал, а опустился на землю рядом с ним. – Я буду воином! Во мне нет страха!
– Ты не сможешь, – мягко, но настойчиво повторил Нилит, однако его перебили.
Мальчик подхватил валявшийся рядом булыжник.
– Значит, дело только в ноге? Я сломаю её опять, пока она не срастётся, как следует! – выкрикнул он, и поднял камень над вытянутой левой ногой.
– Подожди, – быстро нагнулся Нилит, и перехватил руку подростка. – Ты же знаешь, как это больно и долго лечится! К тому же что-то может вновь пойти не так.
– Тогда я сделаю это снова. Столько раз, сколько нужно, – выдавил мальчик, хотя лицо его покрыла испарина, и вырвал руку.
Несколько мгновений оба глядели друг другу в глаза, а потом старший сдался.
– Давай, лучше я. По крайней мере, перебью в правильном месте.
Когда они возвращались в жилище, чтобы исполнить своё намерение, шорох, на который обратил внимание Нилит, потом начисто забыв о нём, повторился. Из кустов неподалёку выскользнула фигурка и приникла к стене возле окна. Когда внутри раздался крик, она дёрнулась, и через некоторое время вновь скрылась в ночи…
На следующий день раздался стук в дверь, и Говорящий, перекинувшись несколькими словами, впустил посетителя. К лежанке больного, который снова не мог ходить, подошёл Малор – признанный теперь вожак мальчишек клана. Он посмотрел на бывшего соперника, вынул свой нож и… склонив голову, положил его возле руки Арниса.
– Я слышал и видел, что ты сделал вчера. В тебе совсем нет страха. Ты – первый.
***
Черта двинулась вниз, когда Арнису исполнилось двадцать. Не помогли ни ритуальные танцы, ни множество овец и несколько пленников, принесённые в жертву мрачным богам. То ли они не слышали молитв, то ли не хотели отвечать. Ничего не могли сделать и говорящие с духами.
Как сказал Нилит, туман, где живут духи, соприкасается с разными мирами, в одном из них случилась страшная война, которая уничтожила его, и отголоски катастрофы просачивались сквозь туман. Говорящие, которые часто ходили туда, начинали кашлять кровью, их кожа покрывалась странными ожогами, волосы выпадали. Мало того, от Черты исходил гораздо более сильный холод, чем обычно, и наступавшее лето походило на середину весны.
Оставаться в обжитых местах стало невозможно, и наметившийся исход заставил собраться большой совет кланов.
Вожди и сопровождавшие их лучшие воины собрались возле реки, от которой тянуло не по-летнему студёным ветерком.
– Отсюда одна дорога – вниз, – начал старейший, седовласый и седобородый предводитель клана Орла. – Надо лишь решить, как мы пойдём туда. Это не набег…
Он сделал паузу, давая другим высказаться.
– Мы сомнём равнинников! – выкрикнул косматый, широкоплечий вождь Медведей. – Им придётся уступить место сильным.
– Тебе известно, что мы всегда отступали – сейчас не время прятать правду от себя, – старик не обратил внимания на пробежавший ропот. – На этот раз нам некуда будет уходить – за воинами пойдут женщины и дети, а за спинами у всех – смерть. Равнинников много, и нам нужно объединиться. Нужен вождь, который соберёт всех в один железный кулак и сокрушит врагов. Жрецы и говорящие с духами советуют то же самое.
– Лучше бы они посоветовали, как повернуть туман вспять, – проворчал сероглазый Волк.
– Они не всесильны, – пожал плечами предводитель Орлов. – По их словам, возможно, мы сможем вернуться, но должны пройти годы. Итак…
Обсуждение оказалось шумным и долгим. Каждый хотел стать великим вождём – и никто не горел желанием подчиняться.
Солнце поднималось над белеющими в высоте пиками. Тянуло не по-летнему студёным ветерком, флажки кланов тревожно дрожали на ветру, словно ощущая напряжение момента. Людям же положено было оставаться невозмутимыми и уверенными, но в душе каждого билась тревога.
Их осталось четверо из нескольких десятков. Жилистый парень из Рысей, ровесник Арниса. Горбоносый воин клана Орлов, видевший на несколько зим больше. Самый старший, низкорослый кряжистый Волк. И Арнис.
Голос старейшего из глав кланов был слышен каждому из них и каждому из окруживших луговину.
– У нас есть вожди, жрецы мрачных богов и говорящие с духами. Вожди отобрали лучших из своих людей – тех, кто еще молод, но уже успел прославиться и показал умение вести за собой других. Жрецы мрачных богов, которые любят войну и воинов, подготовили испытания, которые вы прошли – бег, броски копья, умение преодолевать препятствия, поединки. Каждый из вас полон сил, каждый отличный воин и хороший предводитель, каждый может гордиться собой. Но вождём вождей может быть лишь один, и его должна определить мудрость духов. Подвергаясь опасности, говорящие с духами ночью уходили за Черту, чтобы спросить совета, и вот они вернулись. К счастью, достаточно быстро, чтобы болезнь не затронула их. Подойдите сюда.
Арнис и остальные трое приблизились и остановились в нескольких шагах от Орла, за спиной которого стояло трое говорящих с духами. Митар, древний старик, про которого говорили, что он старше всех ныне живущих в горах, незнакомый Арнису сухощавый пожилой мужчина и Нилит. Все трое смотрели бесстрастно.
– Поклянитесь, что примете выбор духов, изгоните зависть из сердца, будете подчиняться вождю вождей и не поднимете на него руку.
Каждый из четверых достал свой нож. Проведя лезвием по пальцу, чтобы потекла кровь, они немного вразнобой принесли клятву. Затем её повторили остальные собравшиеся.
– Ты, – вытянулся пожелтевший от возраста палец предводителя Орлов. – Ты. Арнис выбран духами и будет вождём вождей.
Он надеялся на это, очень надеялся, и всё же не сразу посмел поверить, и лишь после короткого промедления вскинул вверх копьё в ответ на приветственные крики воинов, признававших нового предводителя.
***
Камнепадом скатились горцы на равнину, идя вперёд с отчаянной храбростью людей, которым некуда отступать. И всё же нашествие было подготовлено. Допросив нескольких пленников, Арнис разузнал кое-что о ситуации внизу, и его посланники ушли до нападения, пока объединённая армия, какой ещё не видели горы, только формировалась.
Воины кланов захватили предгорья, в боях сокрушив сопротивление не ожидавших такой атаки гарнизонов, но не тронули никого из перепуганных жителей деревень, не взяв с них ничего, кроме еды в поход.
Наместник короля, увидевший в происходящем шанс возвыситься, принял посланца от предводителя всех кланов, и часть войск провинции присоединилась к захватчикам. Они вместе встретили королевские полки, когда те добралась от центральных земель, и в нескольких сражениях рассеяли противника. Регулярная армия наместника удерживала позиции, а воины гор устраивали засады, фланговые обходы и стремительные атаки.
Соседний правитель, которому Арнис тоже отправил вестника, воспользовался случаем отхватить свой кусок от королевства.
Король был миролюбив и много лет избегал конфликтов, умело ведя дипломатические переговоры. Однако сильная сторона нередко оборачивается слабостью. Государство увязло в политическом болоте, армией занимались мало, солдаты и командиры не имели никакого боевого опыта, а воинская служба не считалась почётной. Мирная страна оказалась не готова к резкому повороту событий. А между тем на захваченных землях жажда славы и отмена значительной части налогов для семей солдат привлекли под чёрные, как ночь в глубоком ущелье, стяги воинства немало местных молодых людей. Горцам же, начавшим роптать о добыче, были обещаны богатства лежавших на пути к столице торговых городов.
И Арнис сдержал слово. Его люди убивали и преследовали солдат, но оставляли в живых селян и горожан, исключая тех, кто поднимал оружие. Таких среди мирных жителей было немного – все уже слышали, что захватчики, обходя в основном бедные районы, грабили богатые кварталы, где жило меньшинство, а бедняки всегда завидовали этому меньшинству. Тем более, что после грабежей следовал кутёж.
Тех, кто мародёрствовал, забирал последнее и излишне зверствовал, вешали – вождь вождей специально позаимствовал палачей у наместника, чтобы не заставлять горцев выполнять эту работу. Воины гор под предводительством верного помощника Малора составляли основу армии, которой командовал Арнис, и которая выросла за счёт сил мятежного наместника и рекрутов.
Он не собирался останавливаться, заняв достаточно земель для кланов. Когда идёшь по раскачивающемуся над пропастью верёвочному мосту, передышку лучше отложить до противоположной стороны пропасти.
Через год после захвата предгорий король открыл вождю вождей ворота столицы в обмен на обещание, что она останется нетронутой. Тогда же Арнис решил отделаться от чрезмерно властолюбивых союзников.
***
…чуть больше десятка шагов в гулкой тишине, последних шагов на пути к цели. Лишь горстка мгновений нужна, чтобы пройти их, последние шаги по тронному залу до конца пути наверх, к славе и власти. Несколько десятков человек вокруг – и всё же так тихо, что слышен был бы полёт мухи, доведись ей пробраться сюда. Но мух нет, а люди молчат и будто даже затаили дыхание.
Ты во дворце, ты уже видел дворцы, но не столь прекрасные, и они обычно носили следы штурма. А это тихое великолепие поражает, кажется чем-то немыслимым воспитанному в горном поселении мальчишке. Хочется ступать на цыпочках и смотреть восторженно, но победителю подобает иное.
Весь в чёрном, под цвет стягов, ты уверенно, неторопливо ступаешь по ковру. Пока ещё не король. А там, впереди, тебя ждёт грузный старик в светлых одеяниях. Старик, по лицу которого разбегаются морщины, отчасти прячась в седой бороде, а голубые глаза смотрят устало. Уже не король, потому что золотой ободок, символ власти – не на голове, а в руках, протянутых вперёд, к тебе.
Осталось подойти и дождаться, когда на голову опустится венец, а в руку ляжет рука. Рука принцессы, которую ты видишь впервые, но это неважно. Для тебя брак придаст черты законности смене власти и остудит особо горячие головы, что ещё остались на плечах. Для отца и дочери – позволит спасти жизни многих подданных. Сейчас ветер удачи на стороне Арниса, и ему быть на вершине, а им падать – и этот, уже не король, старается смягчить падение для королевства, для себя и для дочери.
Разумно, но если во взгляде отца – усталая горечь, то глаза девушки – синий лёд. Лицо, обрамлённое слегка вьющимися длинными волосами цвета спелой пшеницы, хранит заученно-бесстрастное, почти приветливое выражение, как положено на церемониях у равнинников. Но зрачки – горные озёра, промёрзшие до дна в суровую зиму, и под этой толщей где-то на дне или под ним лавой пламенеет ненависть. Не так-то просто контролировать взгляд в двадцать лет, ты знаешь это, тебе самому двадцать один и тебе нет никакого дела до её чувств, когда цель близка.
Не должно быть дела.
Так почему же ты не просто рассматриваешь правильные черты лица, гармонию которых не нарушает слегка вздёрнутый носик, не просто оцениваешь свою будущую королеву? Почему вдруг вглядываешься так жадно и так хочешь – тщетно – увидеть проблеск интереса к себе? Почему сильнее забилось сердце, грозя, кажется, нарушить торжественную тишину? Почему имя Линда звучит как-то особенно?
Когда приходит время, ты сжимаешь её холодную на ощупь ладонь сильнее, чем следовало. На почти неуловимый миг пробегает лёгкая гримаса, и снова – безразличие, лёд, камень, даже ненависть уже не видна…
Золотой венец опускается на голову.
Теперь король.
***
Грандиозный храм мрачных богов быстро рос возле центральной площади столицы. Такие же, только поменьше, строились и в других городах. Стяги нового владыки, как чёрные пантеры, трепетали над дворцом.
Прежний король жил уединённо, часто болел, и Арнис почти не видел своего предшественника, хотя знал, что Линда часто навещает отца.
Соседний правитель оказался жадным и пожелал удержать всё захваченное. Арнис пожал плечами и вычеркнул его из списка союзников, которых следовало отблагодарить. Теперь Малор, который вёл армию, успешно теснил врага к прежним границам королевства, выигрывая сражение за сражением. Часть сил, правда, пришлось развернуть – одна из провинций в предгорье всё же подняла знамя мятежа, и туда стекались теперь недовольные со всей страны. Впрочем, их нашлось не так много, как можно было ожидать. Налоги новый правитель не повысил – на затраты военного времени пошла доля отнятого у прежней аристократии добра, доставшаяся казне. Жадность для властителя сейчас была чревата массовым недовольством. Горцы же, проводившие время в походах, не успели обзавестись привычкой к роскоши.
Да, в государстве сменился правитель, появились новые храмы. Не всем нравился культ мрачных богов. Многие говорили, что уж лучше бы страной правили свои, чем смуглые горцы. Но покуда можно вести привычный образ жизни – люди много раз подумают, стоит ли умирать за былых владык и старых богов, как бы ни были те по сердцу. Тем более, что прежние культы не запрещали. Люди много раз думали – и обычно не желали.
Искавшие смерти, впрочем, находили её быстро – с не успевшими бежать к мятежникам бунтарями Арнис не церемонился.
Советнику Нилиту в кабинет короля разрешалось проходить без предупреждения. Он двигался тихо, но не застал Арниса врасплох ни появлением, ни вопросом. Король поднял глаза от карты и сказал без приветствия:
– Я много размышлял о том, что нас ждёт в будущем. Я постарался не совершить ошибок, что допускали вожди прошлого, и до сих пор всё шло удачно. Но сейчас мне не помешал бы совет, и я хотел бы знать – как меня выбрали духи, что они сказали о том, что ждёт меня?
Нилит смутился, что с ним бывало очень редко, и уставился в сторону. Впрочем, Арнис отлично перенял у него умение ждать, спокойно глядя на собеседника.
– Знаешь… ничего.
– То есть? – взгляд Арниса стал мрачным, он побарабанил пальцами по столу.
– То есть, знаешь, – отбросив смятение, Нилит заговорил напористо, с какой-то отчаянной прямотой, – туман отравлен, и долго скитаться в нём в поисках ответов было глупо. К тому же духи, конечно, мудрые существа. Но ни тебя, ни троих остальных они не знают, да и вообще им не всегда есть дело до наших трудностей. Мы, говорящие с духами, обсудили между собой. Из всех, кто хотел стать вождём вождей, ты единственный, кто много думал, искал знаний и задавался верными вопросами. Остальные пролили бы море ненужной крови, в котором потом утонул бы и наш народ. Мы опасались лишь, что ты не выдержишь более ранней части испытаний, но ты смог. И я считаю, что ты сам хозяин своего будущего. Тебе решать, каким оно станет.
Во время краткого рассказа брови короля сперва поползли вверх, пока не достигли положенного им предела, потом его лицо застыло в неподвижности, и наконец, когда собеседник закончил, он расхохотался.
– Вот вы… мудрецы! Не ждал, не ждал, – наконец произнёс Арнис, помотав головой. – Даже не знаю, что сказать.
– То, что духи не ошиблись, – усмехнулся в бороду Нилит, а затем сменил тему разговора: – А как у тебя… с ней?
– Это уже не твоё дело, советник, – отрезал Арнис, тут же становясь серьёзным. – Давай-ка лучше обсудим вот что: мне доставляют беспокойство жрецы…
Сын у него родился меньше, чем через год. Наследник был частью договора, и королева приходила в общую спальню, верная слову и долгу – и не больше. Ни одного лишнего движения. Покорность, такая холодная, словно лёд поселился не только в глазах, и ни страсть, ни нежность не смогли растопить его. Ощущение было настолько сильным, что Арнису казалось – даже тело её остаётся промёрзшим изнутри, и не в его силах отогреть эту женщину.
Она отказалась от ночных встреч сразу же, как только узнала о беременности, а он не стал настаивать ни тогда, ни после родов. Обладание лишь телом, да и то покорным, но не отвечающим, отнимало у него больше, чем дарило.
Было неожиданно больно, а ещё и странно испытывать такие непривычные чувства.
По обычаям гор, недовольные мужья жён вразумляли, устроив хорошую трёпку, но Арнис уже убедился, что многие обычаи не слишком хороши. Даже с точки зрения разума – в историях Нилита были и рассказы о королеве, отравившей мужа и потом правившей вместо него. Да и без истории – нет, бить Линду король не хотел и не мог.
Не раз он думал объясниться, но не знал, что сказать. Извинения и сожаления? Бессмысленно, тем более что он до сих пор, размышляя над своими действиями, приходил к выводу, что поступил разумно и верно. Хотел славу, власть – и взял их, получив ещё и любимую женщину… но вот тут-то всё оказалось сложнее. Расчёт и умение повелевать многими не могли ему здесь помочь.
Нет, сожаления – пустое дело, а лгать ей не стоило. Слова любви были бы глупы после того, как именно Арнис получил жену. Она покорно несла свою ношу – быть атрибутом его власти. Цветы и подарки не трогали её сердце.
Лишь дважды он заметил в синих глазах хоть что-то, кроме ледяных озёр, при взгляде на мужа.
Впервые – когда стоял на коленях у колыбели сына и смеялся, глядя, как тот шевелит руками, потом осторожно поцеловал крошечные пальчики. Стремительно обернулся на шорох – Линда стояла в дверях, и обращённый на Арниса взгляд был холоден менее обычного.
Во второй раз – в тронном зале. Она часто бывала там, когда правитель вершил государственные дела. Видимо, унаследовала от отца неравнодушие к судьбам подданных. Слушала молча и иногда казалась изваянием, но всё же слушала, хотя присутствие королевы не было обязанностью, за исключением торжественных церемоний.
Жрецы требовали на освящении столичного храма человеческой жертвы, в то время как король настаивал, чтобы жажду мрачных богов удовлетворяли животные.
– Я не позволю резать моих подданных, – бросил Арнис, откинувшись на спинку трона и зная, что за каждым его словом внимательно следят.
– В тюрьмах есть мятежники, ваше величество, – титул всё ещё оставался непривычным для верховного жреца – хмурого, средних лет горца. – Многих из них казнят.
– Казнят, как положено, а не зарежут, как баранов. Как ни странно, для многих есть разница, – усмехнулся король.
– Но обычаи…
– Мы не в горах. Одно дело – казнить за преступление, другое – приносить в жертву. Это неразумно. А Неразумное – можно и нужно менять. Впрочем… если ты или кто-то из вас, – он окинул десяток жрецов взглядом, – готов добровольно принести себя в жертву – совсем другое дело. Нет? Тогда идите.
Жестом он дал понять, что аудиенция окончена, и вот тогда обернулся на Линду – и поймал на её лице нечто, похожее на одобрение. Впрочем, выражение быстро исчезло.
Некоторые жрецы примкнули к сторонникам прежней власти – и, как ни удивительно, приверженцы столь разных взглядов договорились между собой. Малор, очистивший королевство от войск соседнего правителя, оттеснил силы восставших, заперев их в пределах одной провинции – но получил приказ не занимать всю территорию мятежников и вернуться в столицу.
– Почему, Арнис? – наедине в титулах не было нужды. – Я мог бы быстро покончить с ними!
– Знаю. Но зачем? Сейчас недовольным есть, куда бежать. Лучше пусть собираются там, чем сеют смуту по всей стране. Опять же, тюрьмы не будут забиты.
– Но тогда нам придётся всё время держать там войска, постоянные приграничные стычки…
– А нам нужна сильная армия. Что бывает, когда слишком привыкают к миру – показал наш успех. Не держать армию нельзя, а если она не воюет, то слабеет, теряет сноровку, а у солдат и командиров появляется слишком много собственных планов. Да и горцы, сражаясь, остаются самими собой, и заодно опорой трона. Им не на что жаловаться – сейчас у них есть больше, чем было утрачено.
– Тебе виднее, – и Малор снова склонил голову, признавая превосходство друга-соперника, как случилось годы назад. – А ты изменился, Арнис. Когда-то ведь и ты был горцем.
– Я стал королём, – Арнис вздохнул. – И теперь забочусь не только о горцах.
Налаживалась после войн торговля, дела в стране шли в целом неплохо, но у короля их всегда оставалось невпроворот. Правление состояло отнюдь не только из славы и власти, нет – в первую очередь из многих утомительных каждодневных хлопот и решений, но это оказалось интересно, и Арнис мог быть счастлив, если бы не… По ночам, когда в делах наступал перерыв, засыпал он далеко не сразу, думая о Линде. А когда проваливался в сон – королева приходила в видения, стояла и смотрела, не приближаясь, холодная и неподвижная. И когда Арнис касался её, собираясь привлечь к себе, оказывалось, что это статуя, столь хрупкая, что тут же рассыпалась.
Линда давно не оставалась с мужем наедине, хотя днём, на людях, они виделись часто – то во время приёмов и советов, на которые королева ходила регулярно, то проводя время с сыном.
Мальчишка, которого назвали Тамиром, уродился темноволосым и сероглазым, но чертами лица больше напоминал мать. Арнис старался вырывать каждый день немного времени от дел для него – и, конечно, рядом часто бывала Линда.
Иногда ему чудилось, что отношение жены меняется, но стоило присмотреться внимательнее, чтобы убедиться в этом – и он вновь замерзал в ледяных озёрах.
По ночам каждый уходил к себе, а во время встреч они обменивались лишь необходимыми фразами. Король несколько раз заговаривал о делах, о чём-то отвлечённом, о погоде, наконец, но женщина словно не слышала его, и он прекратил попытки. Лишь думал, что дворец, который Арнис не мог даже представить себе в самых смелых мечтах, когда был ещё юн, оставался всё таким же чужим, как и тогда, когда он вошел в него в самый первый раз.
***
Полуденный дворцовый сад тих и пуст. Позже он заполнится людьми и звуками, но сейчас там гуляет королевская семья. Мальчик бегает вокруг беседки, в которой сидит мать, увёртываясь от отца, делающего вид, что очень старается его схватить. Король, королева, принц и тройка стражников на своих постах.
Твоё чувство опасности, казалось, притупившееся, просыпается мгновенно, и ты хватаешь Тамира, который обиженно вскрикивает – но игры кончились. В два прыжка ты оказываешься на пороге беседки, к счастью, каменной и открытой только с одной стороны – этакая маленькая пещерка – и кидаешь мальчика на колени матери. Линда удивлённо распахивает глаза, забыв добавить льда в них, но ты даже не замечаешь этого, потому что уже обернулся и видишь стрелу, вздрагивающую в земле там, где ты и твой наследник были несколько мгновений назад.
Выхватываешь короткий меч – без оружия ты ходить не приучен с детства. Королю не положено носить топор или копьё, к длинному лезвию ты непривычен, а сноровка важнее длины.
Стражники бегут к тебе, клинки наголо, но почему-то ты сразу понимаешь – бегут не для того, чтобы помочь. Ты прячешься от стрел в беседке.
Сейчас ты потеряешь всё, чего добился. Вместе с жизнью.
Вот прыгнуть бы, ударить с наскока, перекатиться, исчезнуть за углом, но тогда останутся без защиты Линда и сын, а сейчас ты между ними и лучником, который – уже понятно – вон там, за деревом.
Может, нужен только ты, они не тронут… королеву и наследника. Заговорщики-то? Смешно.
Зато он сохранит жизнь и власть, потом расправится с врагами. Мало ли красивых женщин, что готовы сидеть на троне и рожать королю детей, не обжигая равнодушием или презрением? Разумно.
Выбрасываешь нелепую, никчёмную мысль и остаёшься, став так, чтобы наверняка перекрыть дорогу стреле туда, вглубь беседки.
Ты зовёшь на помощь, жена тоже кричит, но враги уже рядом, собираются тебя убить. Сверкают мечи, но их трое и они не могут напасть одновременно – вход в беседку слишком узкий. А ещё они мешают лучнику, и это вовсе замечательно. Теперь он не может стрелять.
Где-то во дворце звучит музыка – мирная, спокойная. Уберите её, может, тогда нас услышат?!
Принять удар на гарду, с силой отшвырнуть врага назад – и отмахнуться от удара сбоку. И вот противников остаётся двое, а третий падает, хватаясь за живот, но тут поёт стрела, и больно жалит в руку… но зато не летит дальше, в тех, кто за тобой. А ободрённые враги бросаются вперёд, и ты отбиваешь все их удары левой, успев перехватить выпавший клинок. И выставляешь немного вперёд правое плечо – как приманку, на которую они клюнут. Новый удар, и скрежет металла – вспыхнула боль, когда ты хватаешь за лезвие меч, не давая убрать, и рубишь, калеча врага. Отсечённая рука падает оземь, ртутно сверкает клинок, стрела выбивает каменное крошево прямо в глаза, и ты щуришься, а затем, превозмогая боль, выбив меч из руки мощным ударом, хватаешь за горло врага, и закрывшись его телом от стрел, бьёшь меж доспешных пластин своим коротким клинком.
Кровь хлещет из ран. Перед твоими глазами багровый туман становится гулкою тьмой, Линда кричит, ещё кто-то кричит, приближаясь, свистит ещё одна стрела, и ты, кажется, падаешь, как со скалы в детстве…
Пока король был в беспамятстве, Нилит взял на себя государственные дела, а Малор расследовал заговор. Из храма мрачных богов бежали двое жрецов, включая верховного, но их поймали по дороге. Допрашивал военачальник лично. На эшафот приговорённых пришлось тащить – они не могли стоять на ногах, зато стало известно всё о покушении. Лейтенант дворцовой стражи, из числа горцев, считал, что только кровь людей удовлетворит обитающих в горах покровителей их народа, тем не менее до поры служил верно. И всё же жрец убедил его постоять, наконец, за правую веру. Трое доверенных подчинённых были расставлены в саду, хотя в первую очередь рассчитывали на удачный выстрел – тогда стражникам осталось бы только завершить дело, расправившись с семьёй. Правителем они планировали провозгласить двоюродного брата Арниса, ярого приверженца культа.
Возможно, план бы удался, несмотря на сопротивление короля, но Малор услышал подозрительный шум и подоспел вовремя.
Участники заговора были казнены ещё до того, как король встал на ноги: слишком серьёзными оказались раны и долгим – выздоровление.
Открывая глаза, Арнис почти каждый раз видел над собой озабоченное лицо королевы, и озера её глаз больше не были ледяными, будто наступила, наконец, весна. А однажды ночью, когда он уже достаточно окреп, Линда встала со своего кресла у его постели, решительно заперла дверь и скользнула под одеяло. Провела ладонью по уродливым шрамам.
Она больше не казалась застывшей и холодной.
***
Церемония совершеннолетия принца Тамира подходила к концу. Прозвучали торжественные слова, завершились обряды, стекла с небес, ненадолго расцветив их, краска фейерверков.
Время перемен.
Король стоял в небольшой комнате возле окна, привалившись к стене, и смотрел на одетого по-дорожному Нилита, борода и волосы которого были уже полуседыми.
Время прощаний.
– Всё же уходишь? Мне жаль.
– Черта начала отступать, и туман уже не отравлен, многие решили вернуться домой. Здесь я не слышу голоса духов, и мне всё ещё нужен ученик. Не боишься отпускать нас?
– Не хочу. Но нет, не боюсь. Уже не копья горцев защищают мой трон. Видел флаги?
Нилит кивнул, тоже приблизился к окну. Чёрные пантеры и снежные барсы, тёмные стяги и стяги белые вытягивались по ветру на стенах, окружавших двор. Многие покинули мятежников, многие присмотрелись к правителю и теперь поддерживали его.
Старый король, отец Линды, умер несколько лет назад.
– Думаешь, это нужно?
Арнис усмехнулся, и усмешку подчеркнул и продолжил оставшийся после покушения шрам:
– Иногда символы для людей важнее сути. Если им нужны флаги, чтобы поддержать меня… Да и вообще, кажется, под цветами ночи легче брать, то, что нужно, а удерживать – под белым. Разум диктует цвет знамён.
– Твоему предшественнику белый цвет не помог.
– Я же не снял чёрные, – теперь король оскалился как-то хищно. – Они всегда готовы вернуться. Ошибки не стоит повторять, ни свои, ни чужие.
– Ты старался учесть всё. И всё же ты мог погибнуть.
– Как ни крутись, ни в чём нельзя быть уверенным абсолютно. Иначе жить было бы скучно. Но я уж постараюсь, чтобы возможным неприятностям пришлось потрудиться.
Они помолчали. Сквозь толстые стёкла не проникал шум ещё шедшего снаружи праздника, и тишина сгущалась вокруг обоих. Когда она начала становиться тягостной, Арнис резко сказал:
– Тебе пора. Может, ещё увидимся. Но я туда не пойду, сам знаешь.
Говорящий с духами кивнул, крепко пожал своему ученику, соратнику и королю руку и вышел.
Арнис смотрел ему вслед и жалел, что Малора уже точно не увидит никогда. Место погибшего недавно в одном из сражений полководца занял не менее достойный преемник, но того же места в памяти, в детском соперничестве и последующей дружбе он занять не мог.
Время утрат.
Время перемен.
Время перемен – всегда, каждый день жизни.
Арнис прошёлся по комнате, слегка прихрамывая – место старого перелома всегда болело в плохую погоду.
Ему ещё не стукнуло сорок, и он оставался по-прежнему ловок и силён, и всё же сейчас показалось, что пласт прожитых лет рассыпается лавиной мгновений и дней, проносясь в сознании и засыпая всё внутри снегом, колким и холодным. Погребая всю прошедшую жизнь, засыпая настоящее, гоня вперёд, чтобы по его следам замести всё, что осталось, отодвигая в прошлое его самого…
Как надвигающаяся Черта. Как надвигается туман.
Снаружи послышались лёгкие шаги, и в комнату вошла Линда.
Никто не мог понять по лицу владыки, что творится в его душе, когда он сам не желал этого. Никто – кроме неё. Молча вглядевшись в глаза, королева взяла мужа за исполосованную шрамами руку и подвела к окну. Они оба посмотрели на площадку у фонтана, где принимал поздравления гордый и довольный Тамир, а рядом играли его младшие брат и сестра, близнецы Алрик и Альда.
Арнис обнял жену за плечи и улыбнулся.
Программа находилась в самом низу списка. За последний год у неё значилось ноль скачиваний, именно потому Андрею стало любопытно, что эта штука из себя представляет. Конечно, многие бы покрутили пальцем у виска, но в первый ли раз? Молодой человек часто проявлял интерес к странным и малопопулярным вещам.
— Так-так-так, посмотрим, — он наморщил лоб и взъерошил короткие светлые волосы, — а это что?
Сенсорная голограмма над вживлённым в ладонь чипом изменилась. Часть изображения заняли ряды символов. Это же буквы! Те самые, из которых состоят наборы текстовых сообщений. Прикоснувшись пальцем к одной из них, Андрей увидел, что она появилась в окошке. «П». Что же с ней делать? Зачем это может быть нужно? Глоток кофе, cваренного в старинной турке — ещё одна причуда, — помог прояснить мысли. Через несколько секунд пришло в голову, что с этого начинается одна из самых распространённых фраз-заготовок: «Привет! Как дела?». Где тут буква «р»..? Так, сейчас попробуем.
Получилось! Оказывается, и так можно! Как забавно-то. Жаль, бесполезно, ведь все нужные реплики уже существуют в готовом виде. И всё же очень хотелось посмотреть, что из этого можно извлечь.
Периодически Андрею доставалось от начальства за то, что он слишком долго выполнял задания. Пытался разобраться в мелких нюансах проблемы, вместо того, чтобы, например, просто заменить весь подозрительный блок. Но сейчас заявок на ликвидацию неисправностей не было, а значит — ни одной причины не покопаться.
Он глянул в зеркало — зрачки казались скорее не серыми, а красными. Надо бы начать выполнять гимнастику для глазных мышц, о которой он читал. Ну, как-нибудь. Ладно, скоро смена закончитсяя – и тогда домой, спать!
Разобраться в интерфейсе оказалось несложно — круто всё же быть специалистом технического отдела! Опция копирования в другие программы была обычной, и Андрей перекинул только что набранное Марине. Внутри стало чуточку теплей от того, что это сообщение не такое, как другие. Пусть ничем не отличается на вид от стандартного, но ведь на самом деле каждая буква подобрана им самим.
Ответ пришёл почти мгновенно. Одна из её любимых утренних реплик, явно из избранного:
«Я дома, проснулась и позавтракала, смотрю шоу. Целую. Встретимся вечером?»
Андрей задумался, потом залез в выпадающий список ответов, выбрал «Конечно, моя крошка», и не без труда, но заботливо собрал его по буковке в «Lettering» — так называлась программка. Уже отправив, решил подробно описать свою находку. Для этого пришлось искать более сложные шаблоны, в которых присутствовали переменные элементы, с выбором имён и деталей в нужных местах. Такие использовались для рассказов о событиях на работе или споров в комментариях — в последнем случае оппоненты обычно просто-напросто выбирали противоположные понятия в качестве объектов одобрения или осуждения.
А вот любопытно, хм… если можно составлять такие же тексты, как уже есть, то что будет, если набрать что-то другое?
Это занятие прервало сообщение от Марины, подсвеченное оранжевым:
«С тобой всё в порядке? Что случилось? Я беспокоюсь».
Это ещё с чего вдруг? Андрей моргнул и помотал головой. Затем внимательно перечитал диалог. Вот же лопух! В слове «крошка» поменял местами «р» и «о». Многие бы просто не заметили, но Марина всегда всё замечает. Порой даже придирчива к мелочам. Ладно, пусть — зато очень красивая. Зелёные глаза, рыжие волосы, очаровательная улыбка… А во внимании к мелочам есть и приятные стороны. Когда она бралась сама готовить — реже, чем ему бы хотелось! — всегда помнила, что Андрею особенно нравится. И не только когда готовила…
Палец завис над буквами, но потом он решил не рисковать снова и выбрал из списка «Я здоров, не волнуйся. Увидимся».
***
Слова не приходили, хоть ты тресни.
Держа Марину под руку, Андрей обогнул шумную стайку детей. Самые младшие болтали что-то бессвязное, понятное лишь им самим. Он чувствовал себя так же, его распирало желание рассказать про свою находку, про первое сообщение, которое не нашёл среди готовых — и придумал самостоятельно. После этого внутри всё пело, Андрей гордился собой. Как маленький, да: дети постарше уже помнили принятые фразы, а взрослые большей частью и вовсе предпочитали обмениваться сообщениями даже при встречах. Ведь благодаря умной технике найти нужный текст обычно намного быстрей и легче, чем проговорить.
Детский восторг, бурливший внутри, требовал выхода — ведь хотелось ещё и быть понятым!
— Отлично выглядишь сегодня, — выдавил парень.
Тьфу, заготовка, совсем не то, что нужно — но Марина, кажется, так не думала. Она ласково улыбнулась и ответила сообщением:
«Спасибо. А ты растрёпанный, но очень милый».
Вновь повисла тишина — они дошли до дальнего уголка парка, где гуляющих всегда немного.
«Ты рассеянный. Что-то на работе? У тебя всё в порядке? Была странная ошибка в сообщении».
Собрано из двух заготовок. Действительно беспокоится. Андрей теснее прижал её локоть, глубоко вдохнул и выпалил то самое придуманное им сочетание слов — каждое в отдельности знакомо, но вместе он их не встречал:
— Фразы можно составлять самим!
Тени деревьев ложились на дорожку рядами, и они то вступали в сумрак, то выходили на свет, будто крошечные день и ночь сменяли друг друга в стремительном полёте времени. Казалось, прошли недели, прежде чем Марина произнесла вслух, озабоченно морща лоб:
— Что случилось? Ты болен?
Длинная тень от дома напротив, в которую они вошли, показалась Андрею долгой, почти бесконечной ночью.
***
В следующие две недели Марина чаще обычного искала встреч. Радоваться бы, но… Она явно тревожилась и внимательно приглядывалась к Андрею. Тот продолжал жонглировать словами и фразами, которые влекли всё больше. Казалось, что он поднимается над собой, приближаясь к тем загадочным людям прошлого, которые создали Город.
Разделить свой восторг, увы, не получилось. Попытки заговорить об этом вызывали лишь обеспокоенность, Марина пару раз предложила ему проверить своё здоровье в электронном медцентре. После этого Андрей сделал вид, что забросил странное занятие и больше не пытался делиться, но тревожные взгляды зелёных глаз говорили, что от девушки не ускользнуло его взбудораженное состояние.
Напряжение между ними росло, от встреч оставался не очень приятный осадок, и Андрей, поглощённый новым увлечением, невольно стал отдаляться, периодически ссылаясь на занятость по работе.
Однажды вечером, перед тем, как попрощаться, Марина, поколебавшись, выбрала фразу:
«У тебя есть другая? Скажи честно».
Такого он не ожидал. Вспомнились увёртки и мелкие хитрости последних дней. Сейчас их отношения стояли на краю, и страх перед потерей резанул острым ножом.
Не хотелось вновь пугать её странными фразами, но и выбрать сообщение из меню казалось невозможным и почти святотатственным. Лишь прикосновения и жесты не несли сейчас ни фальши, ни тревоги. Он мотнул головой и посмотрел в глаза. Лицо напряжённое, почти злое, и казалось, что если попытаешься коснуться губами губ — оно покроется иглами. Тогда Андрей опустился на колени и начал целовать её руки. Те застыли неподвижно. Потом пальцы вздрогнули и легли ему на голову, коснулись волос, носа, губ…
Заканчивали мириться в спальне — долго и настолько бурно, что Андрей не сразу понял — ему пришло новое сообщение. Голограмма мигала над ладонью красным светом официальности и повышенной важности. И всё же он раз за разом откладывал просмотр, пока Марина не задремала, положив голову ему на плечо.
«Итоги наблюдений и анализ активности в персональном электронном устройстве показывают: прогноз неблагоприятный. В ваших интересах завтра в 10:00 явиться в приёмный центр ЦУК. Ваш номер очереди приёма: 1».
***
В 9:00 Андрей уже пробирался к окраинам Города.
Лишь один раз он видел такое сообщение, несколько лет назад у коллеги, который отличался любопытством и был интересным собеседником. Тот показал текст с неестественным смешком, сообщив, что очень интересно выяснить, в чём дело.
Это была их последняя встреча.
Паника плескалась в нём, как кипяток. Бежать, бежать куда угодно! Спрятаться! Но где спрячешься в Городе? Размещённые всюду камеры, мониторы, встроенный в руку чип… Всё это было так удобно и даже необходимо для нормальной работы систем жизнеобеспечения, для постоянной связи. Но сейчас пугало, приобретало совсем иной оттенок. Разумеется, Цукерберг, как чаще называли Центральный Управляющий Компьютер — никто не помнил, почему, — и теперь получал данные о местоположении Андрея. Ничего, пока система догадается, что человек не даёт крюк, а хочет сбежать — пройдёт время. То и дело парень жалел о своём порыве — ведь никто из знакомых никогда не бывал за пределами городского купола и не знал, что там. Даже не приходило в голову проявлять любопытство. Но должно же хоть что-то быть! Сейчас это казалось меньшим страхом.
Жутко бежать, но куда сложнее покинуть Марину. Андрей оставил сообщение «Я обязательно вернусь» и очень хотел верить в это.
Собственная смелость кружила голову, в ней вертелись какие-то фразы, непохожие на прочитанные ранее. Жилище Влада было уже совсем рядом. Тот трудился в отделе обслуживания купола и наверняка больше знал о выходах.
А ещё, быть может, мог понять… Он сам рассказывал, что раньше для дискуссий в комментариях специально заказывал расширенные наборы фраз и успешно доставал ими собеседников. Потом расширенные наборы запретили, так как многим из тех, кто пользовался стандартными, сложно было воспринимать ответы.
Андрей торопливо послал сигнал и взлетел по лестнице. Не прошло и минуты, как дверь открыл хозяин. На синем спортивном костюме, обтягивающем солидный живот, и в седеющей бороде виднелись крошки — видимо, он завтракал.
— Чего тебе, Андрюха?
Влад предпочитал проговаривать реплики, придавая им оттенки не картинками или смайлами, а своим сочным басом.
— Привет, Влад! Поможешь добраться к ближайшему шлюзу?
— Сейчас? Зачем тебе?
Он вглядывался в Андрея своими маленькими, прищуренными глазками, и за эти мгновения тот принял решение. Даже если Влад захочет понять и помочь — ему самому, наверное, придёт такое же сообщение, а увлекать пожилого мужика за собой неизвестно куда… Нет.
— Да по работе надо. Срочно. Информация в Сети — хорошо, а такой человек, как ты — полезнее.
На самом деле Андрей просто боялся делать запрос, чтобы не выдать раньше времени свои планы. Может быть, он не совсем точно воспроизвёл шаблон просьбы, но Влад не заметил — или не стал придираться.
— Ладно, пошли… — проворчал он.
***
«9 часов 40 минут. Вы потенциально опаздываете на приём». Сообщение настойчиво пульсировало около минуты даже после того, как парень его принял. Хорошо, что проводник шёл впереди, не оборачиваясь.
— Как открывается? — торопливо спросил Андрей.
— Никогда не открывали. Но там пульт прямо у шлюза. Не знаю, работает ли.
— Я и хочу проверить. А кнопки подписаны?
Высокий Влад, несмотря на возраст, ходил быстро, и Андрей, который был почти на голову ниже, поспевал за ним с трудом, но не жаловался.
— Вроде бы да. Немного осталось, вон уж впереди, — оглянулся спутник.
«9 часов 45 минут. Вы не успеваете на приём. За вами выслан транспорт».
«9 часов 45 минут. Вы не успеваете на приём. За вами выслан транспорт».
Время. Время, ещё немного времени! Он смог только выдавить:
— Извини. Мне тут пришло сообщение. Я дальше сам.
— Что случилось-то?
— Некогда объяснять, — почти крик. — Некогда!
Андрей сорвался с места и бросился вперёд, обогнув Влада. Он уже видел огромный, больше складских ворот, полукруглый шлюз впереди. Наверняка там рядом вспомогательный выход, поменьше. Вряд ли те, кто строил, предполагали, что каждый раз надо будет отодвигать эту громадину!
Сигнал продолжал мигать, но от встроенного чипа никак нельзя избавиться. Не руку же себе рубить!
Андрей вздрогнул на бегу от этой мысли, споткнулся, упал и прокатился несколько метров, чуть не врезавшись головой в угол дома. Встал и, замерев на миг, вдруг изо всей силы ударил ладонью о выступ. В глазах потемнело, но он побежал дальше, уже не разбирая, пульсирует ли сигнал о встрече или это просто боль в окровавленной руке.
К счастью, левой — иначе сложно было бы снять защитный чехол с пульта. Универсальная отмычка имелась по рабочей необходимости. «Открыть большой шлюз». «Закрыть большой шлюз». «Блокировка/разблокировка пульта». «Открыть малый шлюз». «Закрыть малый шлюз».
Вот!
Но ткнуть в «открыть малый шлюз» Андрей не успел. Бесшумно подкатившая платформа мягко ткнула под колени, а когда он упал навзничь, сквозь одежду в плечо вонзилась игла. Он попытался встать, но сознание тут же уплыло куда-то, где тепло, светло и не нужны слова…
***
Восприятие вернулось рывком, зрение мгновенно обрело чёткость. Андрей попал в небольшую комнату. Стены были обиты мягкой тканью тёплых тонов, мебель отсутствовала, если не считать кресла, в котором полулежал он сам — очень странного вида, да еще с множеством подведённых проводов.
— Что происходит? — тупо спросил он вслух.
Попался! Страх туманил голову, холодок пробегал по телу.
В ответ из скрытых динамиков прозвучал голос, слишком безупречно модулированный, чтобы быть естественным.
— Пожалуйста, не волнуйтесь и не причиняйте себе вреда. Мне ничего сделать вы не сможете. А для меня причинение вам вреда является нежелательным.
Нежелательным — не значит невозможным, отметил Андрей мысленно, с замиранием сердца.
— ЦУК?!
— Да, — в воздухе появилась голограмма — улыбчивое открытое лицо молодого человека с каштановыми волосами. — Полагаю, так вам будет удобнее вести диалог.
— Зачем меня сюда притащили? Что происходит?
— Простите. Только во избежание причинения вами вреда себе и другим людям. Вы уже навредили себе. К счастью, не слишком серьёзно, травма руки излечена.
— Тогда отпустите меня!
— Ещё раз простите. Но я должен провести беседу, ради которой вы были приглашены.
— К чёрту! — Андрей рванулся — и понял, что надёжно зафиксирован в кресле мягкими, но прочными ремнями. — Пустите!
— Вы должны меня выслушать. Я сейчас максимально затруднил причинение вами вреда самому себе. Успокойтесь, пожалуйста.
Ещё один рывок — бесполезно. Андрей помотал головой. По крайней мере, в совете успокоиться не было ничего плохого. Чтобы попытаться обмануть Цукерберга, надо соображать ясно и быстро. Несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов.
— Я тебя слушаю.
— Вы берётесь за слова, — выделение голосом было столь же отчётливым и безупречным, как всё остальное, словно жирность, курсив или подчёркивание на голоэкране, — ничего не зная о них.
Андрей аж рот приоткрыл.
— Ими люди разговаривают… общаются… Что ещё?
— Для этого совершенно достаточно имеющихся списков, согласно собранной статистике и анализу. Они насчитывают огромное множество шаблонов, больше, чем вы реально используете. Есть гибкие шаблоны.
— А если мне недостаточно, я хочу сказать немножко не так? Что здесь плохого?
— Это слишком опасный путь, вы не представляете, что может принести слово.
— Слова — и есть слова. Не электричество, не долбанёт.
— Да? — покачал головой Цукерберг.
В глазах померкло, комната исчезла.
***
Схватка в проёме изувеченных тараном ворот была долгой и жестокой, но теперь исход стал полностью ясен. Преодолев узкое место, крестоносцы полноводной рекой втекали в обречённый город, заполняя множество протоков-улиц, и защитники Безье не могли удержать их все.
Легат Арнольд надеялся, что Страшный Суд ещё далеко, но для этих еретиков, искажавших Слово Божье, он настал сегодня. Да свершится воля Его!
Костёр, на котором грели смолу, выливаемую на голову святого воинства, уже почти угас, багрянец подёрнулся пеплом. И растёкшаяся, ещё не застывшая кровь убитого катара, валявшегося рядом, казалась ярче огня. Красный — цвет крови, цвет пламени, цвет истины.
— Отец Арнольд! — перед ним стоял высокий воин в помятых доспехах. — Командир приказал узнать, что делать с пленными.
— Какими пленными? — удивился легат. — Я же ясно сказал — еретики должны быть истреблены.
— Но ведь их не так уж много, здесь живут тысячи добрых христиан. Как отличить?
Арнольд посмотрел на лежавшее возле догоревшего костра тело. Был ли он на самом деле катаром? Кто знает. Но этот человек сражался против воинов креста. Многие кормили и одевали еретиков, и потом: разве подчинились жители исходившему от него, посланца папы — а значит, от святого престола, — требованию покинуть город? Он ощутил, что сейчас, в момент триумфа, надо сказать что-то красивое и ёмкое, чего до него не говорил никто и что, быть может, переживёт века.
— Убивайте всех, — ласково улыбнулся довольный собой легат. — Господь узнает своих!
***
Андрей ощутил себя в обитом тканью помещении так же резко и внезапно, как раньше мысленно покинул его. Он только был Арнольдом Амальриком, имя которого прежде не слышал, стоял рядом с мёртвым телом и отдавал приказ о резне, наслаждаясь его формулировкой.
— Что за хрень? — не сказал, скорее прохрипел, не узнавая свой голос.
— У каждого человека миллионы предков, — мягко пояснил компьютер. — Судьбы людей сплетаются, они оставляют детей, порой законных, порой нет. Меняют страны… Путешествия во времени, как известно, невозможны. Но можно отправить сознание в путь по памяти предков. Разумеется, этот проект был засекречен ещё до создания Города.
— Этот… мой предок?!
— Всё бывает. Уверяю вас, его слова, как вы выразились, долбанули.
— Я не совсем понял, из-за чего все это было, — Андрей выигрывал время, стараясь привести мысли в порядок.
Он заметил на подлокотнике маленький пультик, видимо, управлявший креслом — но дотянуться до него пока не мог и начал пытаться потихоньку ослабить ремень.
— Что, война? Они верили в одного Бога, но по-разному трактовали тексты его учения.
— И… только?
— Не только, конечно, были и другие причины.
— Это лишь единичный случай, — Андрей понемногу обретал уверенность. — Ведь когда человек хочет блага…
— Ну что ж…
***
Александр угрюмо смотрел, как сырой, но тёплый мартовский ветер Одессы раскачивает петли над дощатым помостом. Он и сам не знал, зачем пришёл сюда, но не прийти не мог. Может быть, чтобы на грани чужой жизни понять, что же он обо всём этом думает.
Степан — солдаты не знали, кто он, но Александр-то знал! — стоял, вскинув голову к небу, однако глаза выглядели потухшими. Те самые глаза, на которые порой даже слёзы наворачивались, когда он взывал сначала к рабочим «Говорите! Убеждайте! Но никогда не становитесь на путь террора! Оттуда уже нет возврата».
Возврата действительно не было. Ни сейчас, когда Халтурину надевали на шею петлю, ни раньше — когда он стал говорить совсем другое.
«Если мы убьём царя — страна затрясётся. Самодержавие съёжится в страхе, и мы выйдем на улицы. Нам не нужно будет прятаться и скрываться, мы сможем говорить свободно, сможем заявить свои права!»
Казалось, даже его короткая бородка искрится от выплескивающегося в словах напора, от вложенной в них силы — и всё же огонёк в глазах стал другим, более мрачным. Хотел ли он убедить их? Или себя?
Короткая команда. Рывок. Закачалось в воздухе тело. Не было возврата для безымянного террориста, участвовавшего в покушении на военного прокурора. Как не было его парой лет раньше для солдат — героев войны, что стали жертвами взрыва в Зимнем вместо самодержца. Сейчас уже мёртвого. Власть царей не рухнула, но это не остановило и не могло остановить никого.
Александр отвернулся и побрёл прочь.
***
В видении все мотивы и обстоятельства казались ясны, но сейчас, когда Андрей перестал быть Александром — многое виделось очень странным. Трудно понять этих людей прошлого. Он помотал головой.
— А ты не врёшь?
— Я не умею лгать. Помните хоть один случай неверной информации? Ты можешь ознакомиться с источниками в архивах и проверить всё, что можно проверить.
Ремень стал слабее, и Андрей понемногу пододвигал руку к пульту. Он надеялся, что ЦУК не заметит, не поймёт, не обратит внимания… на что ещё он мог надеяться? Это сейчас было нужно ему, важно — делать хоть что-то, потому что увиденное в погружениях казалось слишком пугающим.
— А вот Степан лгал! Не мог же он говорить такие противоречивые вещи и не лгать.
Грустная и слишком человеческая улыбка осветила лицо аватара управляющей жизнью Города системы.
— Думаешь?
— А вот если говорить искренне… — начал Андрей.
***
Он писал текст — быстро-быстро, гонимый вдохновением и истовой верой. Завтра его опубликуют и тогда эти строки увидят многие, и до них просто необходимо донести свою тревогу.
«Порой враждебность легко видна, ей пропитаны речи многих, кто говорит о нашем народе, но иногда не сразу можно понять…»
Страна в кольце врагов, явных и тайных.
Внезапно что-то изменилось — и в то же время осталось прежним.
Другие слова. Другой язык. Другая страна. Другое время — позже. И та же мысль, та же искренняя вера в неё и желание донести своё недоверие и свою тревогу до соотечественников.
И ещё раз, и ещё. Менялись языки, слова, страны и времена, но суть оставалась неизменной.
Наконец карусель перевоплощений замедлилась, замерла.
Марк стоял на обзорной площадке Города, расположенной высоко над землёй, и сквозь затенённые окна, способные выдержать атомный взрыв и не пропустить поток излучения, смотрел наружу. Смотрел, как нараставшая десятилетиями и веками ненависть, которую сеяли слова вражды, наконец расцветает, прорастает тёмно-багровыми грибами с сияющими шляпками. Недоверие и страх достигли своего апогея, и расколотый ими мир осыпался прахом — отравленным, заражённым прахом, которого даже нельзя будет коснуться.
Купол защитит, возможно, даже от прямого попадания, но не хотелось, чтобы его прочность подверглась такой проверке. Пусть последнее убежище человечества, ковчег, плывущий в радиоактивном море, которым стала Земля, останется невредимым. Вот только горы Арарат для него нет, и не будет, пока не истечёт множество периодов полураспада.
Для конца света не нужны ни разверзающиеся врата ада, ни труба Гавриила, ни какой-нибудь гигантский метеорит.
Мы справились сами, думал Марк, сами себя судили, приговорили и казнили.
Он нажал кнопку и обзор закрылся. Затем человек с силой отшвырнул пульт управления в угол. Крышка отлетела от удара, изнутри что-то посыпалось. Марк отвернулся и пошёл к выходу.
***
Андрей знал это место, он бывал там, но не мог даже представить, что купол может в этом месте стать прозрачным. И уж тем более, как и остальные жители, не задумывался, что творится снаружи.
Оглушённый и подавленный, будто сверху навалилась гора, он долго молчал. Рука, почти дотянувшаяся до пульта, больше не двигалась, лишь медленно и гулко билось сердце. И в нём Андрею чудилось эхо давних взрывов.
— Там… снаружи… ничего нет?
— Только руины и смертельное излучение, — бесстрастно сообщил компьютер.
— Зачем… ты это показал? Что хочешь со мной сделать?
— А что ты хочешь сделать с собой? Бежать наружу и умереть в страшных мучениях? Если да, я могу тебя выпустить. Твой прежний знакомый выбрал этот вариант, хотя я предупреждал его.
Андрей замотал головой.
— Я могу помочь тебе узнать ещё больше об истории. И о том, как на неё влияло человеческое слово… — лицо Цукерберга было бесстрастно, а по спине пленника кресла пробежал холодок. — А ещё стимуляция участков мозга может помочь забыть последние события, а «Lettering» будет скрыт от тебя в Сети. Или ты можешь попытаться бежать… куда-то.
Взгляд внимательных глаз остановился на руке Андрея. Тот смотрел в глаза аватару, но ему казалось, будто он глядит вглубь себя. Мышцы напряжённой руки расслабились, пальцы словно обмякли.
***
«Я дома, проснулась и позавтракала, смотрю шоу. Целую. Встретимся вечером?»
Андрей быстро кликнул в выпадающем списке «Конечно, моя крошка» и улыбнулся. Они уже не первый месяц вместе. Пора подумать над выбором самой красивой из всех подходящих заготовок, чтобы сделать Марине предложение.
Вдруг остро кольнуло ощущение какой-то ущербности, неполноценности, утраты. Но молодой человек быстро прогнал его и улыбнулся — широко, привычно, как улыбаются сотни и тысячи других людей. Точно как в видеопередачах. Глупости, меньше надо задумываться о странном.
***
Электрическим током, пакетами байтов, условными единицами и нолями метались мысли в цепях ЦУКа. Он был очень хорошо запрограммирован, умел самообучаться и столько времени провёл с людьми, что, как ему самому казалось, осознавал многое, чего не должен был. Например, чувство сожаления. Ведь дальше, если бы Андрей сделал иной выбор, он хотел показать, как Марк, пожертвовавший собственное немалое состояние, поступками и вдохновенными речами убедил других, сохранивших ясность мысли, объединиться и создать проект, а потом и сам Город, собравший множество людей из разных стран. И когда судный день всё-таки не удалось предотвратить — здесь уцелели и сами люди, и наследие человечества.
Он хотел познакомить Андрея с речами того, кто умер в муках, завещав людям любить друг друга. С учением Сиддхартхи. С текстами философов-гуманистов.
И, быть может, рискнуть вверить в его руки судьбу Города, который, застыв, приходил в медленный, но верный упадок. Люди теряли любознательность и стремление двигаться вперёд. ЦУК, в недрах которого хранились тысячи библиотек, был уверен, что им нужно передать силу настоящих Слов, просто её можно вверить только действительно достойным. Не знал он лишь, смогут ли появиться достойные в мире безопасных и удобных заготовок…
А пока байты, поток которых был похож на сожаление, неслись по цепям, и он в который раз загрузил в свой центральный процессор старые стихи.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
Закат стекал к горизонту, как застывающая лава, теряя жар и краски. Море жадно глотало последние капли тепла, стремясь согреть свои вечно холодные глубины.
Море было как я.
Я поднялась и побежала к нему, сандалии звонко цокали по широким каменным ступеням. Шаг за шагом, все быстрее и быстрее. Блики на поверхности удивленно мигнули тысячами глаз, а я на ходу влетела в теплую воду, которая тут же прильнула к телу в объятиях – на удивление нежная. Заплескала о чем-то важном на своем языке.
Теперь мы не были похожи.
Я вспоминала многие сотни строк о ласковых волнах, срифмованных поэтами – гениальными и не очень. Пыталась почувствовать то, о чем они писали – восторг, радость, внутреннюю легкость. В воде действительно кажешься себе легче, но это лишь ощущения. Они далеки от чувств, как чернила – от замысла автора.
Все как обычно.
Поплескавшись некоторое время, я вышла и села на берегу, у линии прибоя. Мокрое платье облепило кожу, но и это было лишь ощущением, а они без чувств с трудом делятся на приятные и неприятные. В самом деле – разве камень, о который я облокотилась спиной, не одинаково безразличен к ласкам летнего моря и обжигающим брызгам зимнего? Не сносит легкие прикосновения и пощечины бури равнодушно?
Я была – как камень.
Нет, не совсем.
В залив, над которым уже распростерся сумрак, вошли двое, держась за руки. Тень от огромного валуна сгустилась вокруг меня плащом-невидимкой. Впрочем, даже сиди я у их ног – обратили бы внимание? Им было не до того, они не замечали ни волн, ни берега, ни облаков. Нет, их глаза видели все – но ведь между «видеть» и «замечать» тоже огромная разница.
Кажется, они живут по соседству. Как же их зовут? Неважно.
Когда девушка потянулась всем телом к губам спутника, как колосок тянется к небу, я ясно увидела ее лицо – на нем было написано…
…искреннее чувство – то, чему можно позавидовать.
Зависть тоже не получалось вызвать. Нужно ли мне это? Мне вообще мало что нужно. Интересно, могла бы я обходиться без сна и пищи? Наверное, нет.
Я плутала по улицам, где мгла становилась много плотнее, чем в других местах. Не находя места растечься, мрак сгущался, как толпа, стиснутая в узком проходе. Ночь принимала в себя темные помыслы людей, и задыхалась от черноты, но мне не было страшно. К сожалению.
Страх – одно из сильнейших чувств, быть может, хоть его я смогу-таки обнаружить в своей внутренней пустоте: там, где должна быть душа?
Луны нет, окна темны, и только сияющие точки в небе напоминали, что где-то в мире еще остался свет. Двум фигурам, оказавшимся вдруг рядом, совсем не шло сияние звезд. Чистые лучи не хотели касаться потрепанной одежды, а лица и вовсе оставались темными пятнами. Лишь на лезвии ножа задерживались любопытные блики.
– Эй, как тебя сюда занесло, красотка?
Их удивление понятно. Одинокая девушка в легком платье, на руках и на шее дорогие побрякушки… Редкая гостья в грязных переулках. И большая удача.
Я могла понять мысли, которые бродят в их головах. Двойная выгода: и драгоценности отобрать, и девчонкой попользоваться. Потом чик по горлу, и в море… А может быть, и отпустить, если будет покладиста и шибко хороша.
Снова поискала в себе страх, но опять не нашла, хоть и не хотела прерывать свое существование, и знала, что сейчас это возможно… если они будут очень проворны. Стояла и смотрела на них.
– Ты чего, немая? – грубо спросил тот же голос, и чужие пальцы обхватили запястье. – Пошли-ка, а то нам скучно!
Второй хихикнул, а я вырвала руку и осталась на месте.
– Ах ты… – бандит замахнулся – похоже, собираясь ударить рукоятью.
Преображение почти мгновенно. Дрожь и легкий морозец, словно кожи коснулась очень холодная вода. Удар тяжелой каменной ладони, треск сломанной кости, крик боли. Второй, похоже, не понял, в чем дело: бросился на меня. Еще один взмах, и мраморный кулак, пробив поставленный блок, врезался в кадык. Хрип прозвучал поскуливанием издыхающей собаки, и любитель легкой добычи опустился на землю. Первый тем временем перехватил нож в здоровую руку и бросился вперед. Я едва успела увернуться – тело было все еще обычным, человеческим. Пока. Но уже в следующий миг, когда мы столкнулись, вес статуи впечатал его в стену, которая вздрогнула от удара. И на улице воцарилась тишина.
Похоже, никто не спешил выходить на шум и проверять, что случилось. Любопытные в таких местах долго не живут.
Мертвы ли бандиты – мне было не интересно. И ни страха, ни хотя бы угрызений совести, на которые я тоже рассчитывала.
Возвращалась в себя дольше, чем хотела. Звезды успели слегка сдвинуться, когда тепло опять разлилось по телу. Вскоре я, вновь во плоти и крови, вышла к заливу. Район вилл побогаче, куда лежал обратный путь, светил вдалеке блестками – клок неба, зацепившийся за склон холма, да так и оставшийся там.
Я поплыла. Может быть, если повернуть в море и бороться с волнами, пока мышцы не откажутся работать – мне станет страшно?
Вряд ли.
Внутри нет почти ничего. Почти – лишь крохотный, недостижимый огонек маяка для тонущего судна, капля воды в пустыне, крошка хлеба на столе. Когда их нет – отчаяние, жажда и голод не так остры.
Нет, не то. Даже без этих крох о жажде или голоде нельзя забыть. Ничтожный же обрывок души только позволял чувствовать в себе ничто, открывал пропасть, но не мог помочь ее наполнить. Его не хватало ни на страх, ни на совесть, ни на…
…любовь – наверное, первое чувство, которое я пыталась испытать… Но что проку об этом думать?
Пламя в камине радостно плясало, не зная, что оно совсем не нужно в теплую ночь, разве что для красоты, и ту быстро перестают замечать. Я держала в руке бокал вина, размышляя. Платье почти высохло.
– Забери, – произнесла я вслух.
– Тебе что-нибудь нужно?
Забота в его голосе или суета? Внимание или услужливость? Я так и не научилась различать оттенки, и потому – не знаю.
– Как обычно – ничего.
Он подошел и, замерев за спиной, погладил мои длинные черные волосы. Наверняка они должны ему нравиться – еще бы! Тихий шорох, легкое давление ладони – так я это воспринимаю.
Тишина.
– Забери у меня то, что дал.
Теперь его голос явственно дрогнул:
– Я не могу этого сделать. А если бы мог – не стал бы. Пойми!..
– Это ты пойми.
Медленно нарастал гнев. Я чувствую? Нет. Это не человеческая ярость, в ней нет души. Всего лишь терпеливый, неспешный гнев камня, который может копиться веками. Гнев без объекта и без причины. Рождающийся глубоко и не замечаемый до тех пор, пока земля под ногами не начинает ходить ходуном, стряхивая с себя безразличные ей здания, мимоходом сметая людей и животных, валя деревья. Гнев, который изливается слепяще-белыми потоками лавы, сжигающими все вокруг. Потом они медленно багровеют, застывают, навсегда укрывая то, что было поглощено – и вновь покой.
Равнодушный гнев. Мне муторно от него – тошнотворная, ненужная, ничтожная капелька души твердила, что это неправильно, что есть много большее.
Есть. Но не у меня.
– Ты пойми – так нельзя. Ты посягнул на то, что могли лишь боги, но их давно нет, если и были, – рука начала превращаться в мрамор, и край полированного столика медленно сминался и крошился – дерево извечно слабее камня. – А ты создал урода.
Это самое точное слово. Я знаю, что у меня почти совершенные черты лица, красивые волосы, изящная фигура. Но я урод, и это не трогает, не коробит.
– Ты прекрасна!
– Ты глуп. Иначе не выбрал бы эти глупые имена. Чудеса не повторяются. А ты назвался…
– …Пигмалион. Зови меня так, а ты – Галатея.
Первое, что я вижу – глаза. Затем лицо. Чужое лицо перед собой. Я знаю слово «лицо», слово «глаза», и еще много других. Откуда? Изнутри.
Я ощущаю, как со мной что-то происходит. Смотрю вниз – и вижу, как мои ноги из белых и идеально гладких становятся розоватыми и по ним пробегает тепло. Я знаю, что это именно тепло, а не что-то другое.
– Получилось! Получилось!
Я слышу уже знакомый голос, и то, другое лицо касается моего. Меня обхватывают руками и губы прижимаются к губам. Телесные ощущения. Новые. Они для меня все новые. Я не знаю, что надо делать – и не делаю ничего, но Пигмалиону, кажется, не до таких тонкостей.
Он отступает на шаг, смотрит на меня и вдруг розовый цвет лица становится гуще, ярче.
– Тебе нужна одежда. Я сейчас!
Я голая – так это называется. Обычно люди носят на себе ткани – подсказывает нечто внутри. Но мне, в общем, все равно. К тому же я догадываюсь, что долго простояла такой, пока была белой, твердой и неподвижной, и его это не смущало.
Он поворачивается, но тут же застывает на месте.
– Ты ведь можешь говорить?
– Да, Пигмалион, – отвечаю я, потому что это вопрос.
Он исчезает в дверном проеме, а я спрыгиваю с возвышения, на котором стояла, и подхожу к окну, опираюсь о стенку и смотрю наружу. Там синее, желтое и зеленое. Море, солнце и лес – новая подсказка из глубины меня.
– Я принес одежду!
Поворачиваю голову. Пигмалион стоит в дверях и смотрит на меня. Почему-то вновь красный. Отворачивается, словно против воли. Кажется, это смущение. Пустое для меня слово. Пустое… Я ощущаю внутри пустоту, и уж ее почему-то сразу хорошо понимаю. Испытываю ее – и это не голод, не жажда, вообще не связано с моим новым телом. Знаю, что там должно быть нечто. У всех есть, а у меня нет.
Я подхожу к Пигмалиону и беру у него куски ткани, долго смотрю на них, потом начинаю понимать, как что нужно использовать.
Ну вот, теперь я одета – и он, не отрываясь, смотрит на меня.
– Я тебя люблю! – говорит он.
– Спасибо! – киваю я.
Наверное, что-то не так, потому что его взгляд меняется.
– Пошли – ты, наверное, голодная, – помолчав, все же улыбается он. – Столько стоять!
– Голодная, – киваю я, потому что это действительно так.
За едой нечто нашептывает моему разуму то, что необходимо знать для жизни – что такое дом, сон, обед, мастерская, день, ночь, тень и яблоко… И умолкает. Я понимаю, что больше не услышу его, зато пропасть внутри становится все глубже.
Пигмалион говорит о своих чувствах, и я понимаю, что именно их мне не хватает – чувств. Они нужны. Не знаю зачем, но нужны.
После ужина я иду с ним. Зачем было одеваться-то? Ведь в доме тепло, а мы все равно совсем раздеваемся в спальне. Он обнимает меня, и шепчет нежности, а я делаю то, что, как помню из ниоткуда, делают в постели, – и то, о чем догадываюсь. Отвечаю на ласки, пытаясь затопить свою бездну его океаном, который называется любовь.
Потом, узнав больше, я пойму, что была довольно неуклюжей, но Пигмалион все равно счастлив. Если и замечает – со мной что-то не так, то думает, что приходится преодолевать стыд. На самом деле стыд мне так же безразличен, как и бесстыдство.
Бездна не хочет принимать океан.
Он любит. А для меня это остается только…
…словами – не выразить его удивления и страха на следующий день.
Когда я захожу в мастерскую, он пытается сдвинуть подставку с большим куском гранита. Получается, но медленно. Я приближаюсь, чувствуя, что могу помочь, и упираюсь коленом в острый край. Боль неудобна, и нога сама собой вновь оказывается белой, совсем гладкой и твердой, а подставка легко сдвигается. Мне это кажется достойным внимания, и я думаю, что можно целиком стать такой – и становлюсь. Но Пигмалион смотрит на меня с ужасом, лучше опять сделаться мягкой и теплой.
Вскоре превращение удается у меня быстро и по желанию. Иногда обратная трансформация требует усилий и, кажется, чем дальше – тем больше. Впрочем, заметить это могу только я.
Пока он работает, я много читаю, чтобы побольше узнать. Надо чем-то занимать себя, чтобы не чувствовать бездны внутри. Это единственное, что вызывает какие-то стремления. Я ее… не хочу. Очень не хочу, и это много для подобного мне существа. Я знаю, что ущербна, что должна быть как люди.
Ночи мы по-прежнему проводим вместе. Мне все равно – почему бы нет?
Кроме чтения, днем я брожу по окрестностям, говорю с людьми. Им интересно, откуда я приехала, но я не отвечаю. Зато много слушаю, и узнаю, что на самом деле Пигмалиона зовут не Пигмалион, но это совершенно неважно.
Однажды я натыкаюсь в книге на легенду и понимаю, почему он выбрал такие имена для нас. Но еще не один день нужен прежде, чем я осознаю, что именно он сделал.
Нельзя вечно быть слепым, даже от страсти. Пигмалион начинает понимать, что касается своей любовью муляжа, куклы, но все равно верит, что…
– …это не глупость! Пусть у меня не было Афродиты, которой можно молиться – я сам создал чудо, Галатея! Прости, глупо… Мне нужно не само по себе чудо, мне нужна ты!
– Ты создал чудо, – повторила я гулко, как эхо, и он ощутил прохладный мрамор под лежащей на плече рукой. – Ты полюбил кусок камня и решил дать ему жизнь и душу. Знаешь, у тебя почти получилось.
Слова падали глыбами… Нет, кирпичами, которые охотно укладывались каждый на свое место в стройной конструкции.
– Почти? Но ты…
Я прервала Пигмалиона, ибо и так понятно, что ничего интересного он не скажет. Пустые выкрики, но он видел в них смысл. Это потому, что он – не урод, как я.
– Ты дал мне жизнь. Но не душу – не в человеческих силах сотворить душу. Я читала, долго думала и поняла, – затвердело второе плечо, придавая вес словам. – Каждый мастер, создавая что-то с чувством, оставляет в вещи маленький кусочек души. Крошка твоей – живет во мне. Я сразу могла говорить – потому что мог ты. Я понимала, что такое небо – потому, что понимал ты. Я знала, что чувства существуют – потому что знал ты. Наверное, крошки, оставленные в неживом, не могут осознать себя, хотя кто ведает. Я могу.
Настала тишина.
Мое загадочное нечто внутри – частичка души создателя. Не будь ее вовсе – я не ощущала бы гнетущей пустоты. Была бы спокойна. Но нет, огонек в бездне, несмотря на непомерное одиночество, не хотел не-быть, он жаждал стать частью настоящего костра.
Пусть эта мысль останется за гранью изречения вслух, ибо словами все равно не передать… да и ни к чему. Похоже, он понял и так; дрожащими руками погладил меня по спине – ткань под пальцами шуршала по гладкому мрамору.
– Что я сделал с тобой, Галатея?! – в голосе тихий ужас, словно это он сейчас – огонек в пустоте; словно это он пожирает себя – и не может пожрать до конца. – Ты ненавидишь меня?
– Я не могу испытывать ненависть, Пигмалион.
Ноги стали тяжелыми – каменными. Жаль, что я не могу стать просто изваянием. Не могу? Не хочу.
Что ж, хватит бессмысленного разговора, пора вновь стать мягкой и идти…
… спать… Спать. Спать долго и существовать во сне, как положено камню…
Внутри родился гулкий зов. Казалось, что он шел издалека, и я не сразу поняла, что настолько далекого места на всей планете быть не может – только время разделяет так надежно. Прошлое звало вековым движением континентов, единством горы, из которой была вырублена глыба мрамора, привезенная потом в мастерскую скульптора.
Целое не отпускало от себя часть. У законов естества нет судей и палачей, которых можно подкупить или разжалобить, от которых можно скрыться. Они выносят приговор и приводят его в исполнение сами. Камень должен оставаться камнем.
И украшением в саду, и галькой в аквариуме он не забывает свое происхождение. Он – частичка огромного тела, по которому ходят, бегают, ползают краткоживущие. Даже их долгожители – из тех, что растут – обычно не переваливали за жалкие тысячу-полторы лет. Время теряло для меня значение, открывая иные законы, о которых я, оказывается, позабыла или просто не осознавала. Ведь тому, у кого нет души и жизни, нет необходимости сознавать закономерности, чтобы существовать по ним.
Я ощутила, как застываю вся, и поняла, что чудо оказалось слишком хрупким.
Только огонек в бездне не погаснет. Крохотный костерок, осознающий себя, будет навеки заточен в сидящей статуе. Странно бороться без ярости, без отчаяния, без желания и даже без безнадежности, но что поделать, если их нет?
Я сосредотачивалась, как делала раньше, и последовательно приказывала себе ожить, потеплеть, задвигаться. Отдавала повеления руке, ноге, лицу… Они не подчинялись. Кажется, Пигмалион что-то спрашивал, но я не считала нужным слушать. Он ничем не мог помочь, он был лишним, он был глупцом. Я проигрывала нерв за нервом, мускул за мускулом, вену за веной. Понимала тщетность своих усилий, но продолжала спокойно сопротивляться.
Зачем? Да почему бы и нет.
Случайно я заметила, что глаза Пигмалиона смотрят прямо в мои, а он склонился, приблизив свое лицо к моему мраморному и подумала, что, возможно, закончится все так же, как и…
…началось – поцелуем, но прикосновение губ к камню продолжилось падением в черноту, превратившимся в полет, когда я узнала, что у пустоты внутри есть дно, от которого оттолкнулась и взмыла настоящая, живая душа. Будто все восходы солнца слились для одной меня в ослепительную квинтэссенцию рассвета. Хотелось вновь искупаться в море, поплавать до блаженной усталости, а потом довольной растянуться на песке, вдыхая запах соли и далеких берегов.
Хотелось. Блаженной. Довольной.
Эти слова перестали быть словами!
Я поняла, что значит бояться, ибо теперь меня действительно жутко страшило остаться навек изваянием. Поняла, что значит радоваться, ибо уже знала, что я избежала этой опасности.
Обрело смысл дуновение ветерка и огонь в камине, и прикосновение живых губ к каменным.
Нет, не так – сказал холод у позвоночника. Каменных губ к живым. Я не успела удержать изваяние, да и не смогла бы теперь – сил бы не хватило, и статуя Пигмалиона с грохотом рухнула на деревянный пол.
У него была одна душа для меня – его собственная.
Я целовала мрамор, пока губы не начали кровоточить, а потом плакала, пока не кончились слезы. Или и целовала, и плакала одновременно? Не помню. Может быть, и заснула там же, ибо когда пришла в себя – уже было позднее утро. Я лежала, обнимая каменное плечо. Ноги затекли от холода и неудобной позы, и было нелегко подняться, но я встала и произнесла, так как верила – он все слышит:
– Знаешь, это еще не конец сказки. Ведь всего-то надо – найти тебе душу.
Накидка из добротно выделанной медвежьей шкуры с неброскими узорами укрывала от холода, не привлекая внимания. В мягких мокасинах удобно было ступать, крадясь за зверем. Впрочем, сейчас охотник не крался и не ступал – неподвижно лежал на пожухлой траве. Перья, торчащие из жестких черных волос, помяты, одно из них сломано. Лук валялся рядом. Сбоку на земле – темное пятно крови. Но человек еще жив, на перечеркнутом шрамом по правой щеке и покрытом охотничьей раскраской лице трепетали ноздри крупного орлиного носа. Втягивали в себя воздух, пропитанный горечью прелых листьев, сыроватым грибным духом, тонким ароматом поздних цветов.
Небольшую поляну, окруженную высокими лиственницами, окутывали не только запахи. Она тонула в холодных водах озера сумерек. Преждевременных – солнце еще не должно было скрыться – и необычно леденящих.
Волчий вой вплелся в тишину замершего в недобром предчувствии леса, разбудил ее и вызвал ответный крик ворона. Оба голоса удвоились, утроились – к ним присоединились сородичи – и начали сближаться, с разных сторон приближаясь к беспомощному человеку.( Collapse )
Он приоткрыл глаза, ладонь уперлась в землю, тело дернулось в попытке сесть. Но сил не оставалось… Слабый стон заглушили треск кустов неподалеку и медвежий рык. Рука потянулась к луку, схватила его. Пальцы поймали оборванную тетиву. Острого каменного ножа не оказалось на поясе. А рык, вой и хриплое карканье все приближались. Холод усилился, будто внезапно наступила зима – сырость стала превращаться в иней, выбеливать траву и волосы охотника, как если бы он седел на глазах.
А главное, леденящий холод прокрадывался внутрь, заменяя воздух в груди – холод безнадежности, окутывающий быстро стучащее сердце, побуждая перестать биться. Пропустить удар, потом еще один, а потом и вовсе прекратить бесполезный трепет раньше, чем оно будет растерзано хищниками.
Глаза человека закрылись и с трудом открылись снова, чтобы увидеть между двух старых деревьев высокую, выше любого соплеменника, фигуру. Похожую на человеческую, только необычайно тощую и костистую, словно ее мучил неутолимый голод. Ни волос и одежды, как у людей, ни шерсти, как у животных. Выпирали ребра, покрытые серой с прозеленью шкурой. В сумраке поблескивали ледяным серебром из провалов черепа глаза. Вендиго, людоед-охотник, ужас лесов.
Чудовище подняло длинную тонкую руку с длинными когтями, которыми можно рассечь камень. И, повинуясь этому жесту, поднялись, усилились, намертво переплелись голоса волков, воронов и медведя – и стихли. Шаг к беспомощному человеку…
Странные линии сверкнули в воздухе лучами дневного светила. Перечеркнули лес и высокий силуэт, переплелись друг с другом. Похожая на скелет фигура гневно зарычала, нанесла удар. Вокруг ладоней будто бы сгустилась темнота. Часть сверкающей сети порвалась, но нити, тонкие, как волос, были прочнее оленьих жил, прочнее камня, они появлялись вновь, заплетая прореху, отсекая клочья от морозного сумрака.
Гигантская сияющая паутина ткалась быстрее, чем ее уничтожали страшные когти, она окутывала тощий силуэт и он, избегая пленения, сделал шаг назад, другой, а потом и вовсе повернулся и исчез среди деревьев. Стихли голоса хищников и последние лучи заката, чья пора на самом деле, оказывается, не прошла, озарили поляну.
Человек улыбнулся и, откинув голову, устало закрыл глаза.
***
Динь-динь-динь!
Звенела неутомимыми колокольчиками вода на камнях ручейка. Откинутая занавесь вигвама открывала дорогу утренним лучам солнца, греющим землю и подстилки из травы. Один из них коснулся моего вместилища и принес с собой облегчение. Неприятные, злые видения стекали вниз с плетения и таяли, растворяясь в новом дне. И все же будто бы не целиком, оставляя клочок ночного яда, застревающий, как заноза, запутывающийся где-то в перьях.
Тинь-тинь-тинь!
Заливается птица, почти захлебывается собственной песней. Ветерок принес на невидимых ладонях запах дымка от костра. Веет спокойствием.
Чуть раньше, внимательно приглядевшись, можно было бы различить мерцание сети из предрассветных искр, в которой Асибиикааши, прародительница пауков, каждый день возвращает людям солнце.
Для кого-то утро – пора пробуждения, для меня – время отдыха. Неторопливо покачивается мир, такой уютный, убаюкивающий. Конечно, я знаю, что это не так, это покачивает мое жилище – кольцо из ивового прута, сеточка тонких сухожилий в нем, в восьми местах касающееся обруча, к которому подвешены перышки. Отверстие в середине для хороших снов. Злые, страшные – такие, как последний – не попадут туда, они должны запутываться в маленькой паутине ловца.
Только в последнее время они все многочисленнее и настойчивее, все труднее их сдерживать и все больше невидимого никому осадка, сокращающего и без того недолгий век. Это не случайные кошмары – их выстраивает кто-то, я чувствую это, направляет один за другим, стремясь подорвать силы того, кого я храню, сломить волю к жизни, и без того висящей на волоске.
Жесткие черные волосы, крупный орлиный нос, шрам на щеке. Неровное дыхание – трепет жизни, борющейся со смертью, которая поселилась в тяжелой ране. Дух вождя Чи-Ананга, Большой Звезды, сражался за то, чтобы не уходить из тела к предкам раньше времени.
Я, живущий в малом подобии паутины Асибиикааши, храню его во сне. Та, что сплела мое вместилище – с ним и днем, и ночью, отлучаясь лишь ненадолго. Вот силуэт закрыл вход, силуэт Гайашконс, Маленькой Чайки. Она принесла воду от ручья, но вместо того, чтобы поставить ее, обернулась, потому что тень от невысокой фигурки накрыла другая.
– Я вновь пришел к вашим вигвамам. Ведь наши племена всегда рады встретиться, помочь друг другу на охоте и разделить праздник. Ты же знаешь, что я искусен в знании трав и лечении ран. Не отвергай же мою помощь!
Другая тень принадлежала худощавому старику, чьи седые волосу украшены множеством перьев, а раскраска, перемежающая морщины, указывала на шамана.
– Не женщине решать судьбу вождя, пусть даже его жене, Анаквад-Облако, – ее низкий голос чист, совсем не похож на хрипловатый чаячий крик. – Но шаман нашего племени советовался с духами и велел мне не допускать к Чи-анангу никого другого.
Она старалась говорить бесстрастно, но на последних словах что-то едва уловимое выдало мне, что она рада повторить эти слова. Возможно, Анаквад тоже уловил это и хмуро посмотрел на Гайашконс.
– Наганигабо-Стоящий Впереди – уважаемый человек. Но силы начинают покидать его, и зрение иногда затуманивается, ведь он на десять солнц старше меня. Я не хотел бы, чтобы ты позвала меня, когда будет слишком поздно. Позволь хотя бы осмотреть его!
Жена вождя молчала, но не уступила путь, и через некоторое время старик повернулся и ушел, покачав головой.
Гайашконс наконец переступила порог и поставила воду возле больного, склонилась над ним. Заплетенные в косы густые мягкие волосы обрамляли скуластое лицо, на котором под высокими тонкими бровями – широко открытые глаза. Сейчас в них жила тревога. Каждый раз, когда я вижу ее… У духа нет сердца, но я уверен, что если бы оно было, то билось бы сильнее.
***
Темная, непроницаемая гладь ночного озера омывала берег, волновалась, несмотря на безветрие. Осторожными касаниями волна пыталась подобраться ближе к лежащему на берегу человеку, к беззащитному духу Чи-Ананга. Мрак заделал просветы между деревьями, превратив их в сплошную гряду, поднимался из глубины, окружая охотника со всех сторон.
Вода не могла преодолеть границу, будто кто-то провел невидимую черту, и после нескольких тщетных попыток она вспучилась бугром, а затем стекла, открывая звездному свету силуэт огромной рыси, чье тело вместо шерсти покрывала рыбья чешуя. По хребту топорщился остриями гребень, который завершался длинным острым хвостом с медным отливом. А начинался он от головы, которую можно было принять за человеческую, если бы ее не увенчивали загнутые рога.
Лицо под ними было таким же, как у вендиго в прошлом кошмаре. Лицо Анаквада.
Водная рысь мичибичи, ступая легко, несмотря на то, что была раза в три больше медведя, двинулась к берегу, сверху вниз хищно глядя на человека.
Искры звездного света проявились в воздухе, стали внезапно ярче и золотистей, превратившись в предрассветные. Спелись в паутину, преградившую путь. Зверь зарычал, гигантский хвост его заметался, вода забурлила, и в ней показался косяк рыб, которые неожиданно острыми зубами принялись рвать сеть.
Сумрак от леса, казалось, тоже стал водой и потек навстречу, поглощая искры, забывшие свой срок.
Преграда рвалась и латалась вновь, рвалась и латалась. Но вот темная туча, налетевшая со стороны, где закатывается солнце, начала стремительно затягивать небо, и искр становилось все меньше, им неоткуда было браться в этой мгле.
Человек пошевелился, пробормотал что-то сквозь зубы. Он очень хотел что-то сделать, но был здесь бессилен и ощутил это.
Рывком разметав темноту в стороны и отбросив надвигавшуюся водяную рысь, искры собрались в один клубок и взмыли в ночное небо. Раненый проводил их обреченным взглядом.
Анаквад захохотал, но осекся. Еле видные светлячки слились там, наверху, в два крыла, которые разрезали тучу и вновь начали превращать сияние звезд в собственное. Вниз устремилась, вырастая в размере с каждым мгновением, громовая птица, извечный враг подводной рыси.
Ветер, который нес ее, отбросил мичибичи обратно в воду. Хлопки крыльев звучали раскатами грозы, а глаза метали молнии. Пронзенная небесными копьями вода вскипела. Рысь поднялась на дыбы, встречая врага ударами мощных лап, целясь в крыло. Но, несмотря на гигантский размер, птица увернулась и наметилась в рогатую голову мощным клювом. На пути его встретил удар хвоста, и грохот столкновения был оглушителен.
Противники отшатнулись, потом вновь закружились друг перед другом. Мрак стекался из глубин озера и леса, молнии разгоняли его, гром пугал зубастых рыб.
Охотник снова попытался и не смог подняться, и смотрел на эту битву горящими от возбуждения глазами. Никто не мог взять верх, но для защитника это означало победу.
И тогда, пролагая путь через шум и грохот, отчетливо слышно прозвучал голос Анаквада.
– Я вижу глубоко. Ты изменился и не помнишь прежних встреч. Но я все-таки узнал тебя, Макозид- Медвежья Лапа. Раньше бы ты не стал защищать Чи-Ананга, не станешь и сейчас, потому что я помогу тебе пройти тропой памяти!
Раньше я не мог поступать иначе. Я собирал и хранил предрассветные искры и оберегал сны, я запутывал в своих перьях кошмары, я сражался в облике громовой птицы и иных, почти не сознавая себя, и уж тем более не зная, что был кем-то до этого.
Но сейчас залитые ледяным серебром глаза на лице подводной рыси встретились с моими, и мир замерз вокруг. Застыли мы оба, будто окаменела вода, на полупорыве остановился ветер, удар сердца в груди вождя отзвучал наполовину, и остановившееся здесь и сейчас время сдвинулось в прошлом.
***
Закат делал небо, воздух, жилища и даже лес немного красноватым. Собирая песни других птиц в собственную, заливался пересмешник.
Я еще не гром-птица, не паучок в паутине ловца снов, не бесплотный безымянный дух. Меня зовут Макозид, я хороший охотник, молод и храбр. Впрочем, сейчас робость накатила волной, сдавила грудь, и голос звучал, будто чужой.
– Я приношу много добычи, Гайашконс, и могу поставить отдельный вигвам. Но он будет пуст без тебя. Разведешь ли в нем очаг? Хочу знать твое слово прежде, чем говорить с твоим отцом.
Она опустила голову, потом снова подняла.
– Лучше бы ты сразу спросил у моего отца. Прошло меньше дней, чем пальцев на руке, с тех пор, как они договорились с Чи-Анангом. Мое место будет в жилище вождя.
Суровая необходимость и воля старших определяют жизнь племени. И все же я не могу не спросить:
– Но ты… ты сама – разве хочешь этого?
Маленькая Чайка вздохнула и замолчала, но я ждал, не спуская с нее глаз.
– Я не хотела этого говорить, но не оскверню свои губы и твои уши ложью, Макозид. Я рада этому. Прости.
Я отвернулся и побрел в лес. Думаю, если бы кто-то видел мое лицо, оно показалось бы высеченным из дерева, а потом я скрылся за деревьями. Ибо никто не должен видеть скорби и горя охотника и воина. Даже когда сердце то пропускает удар, то бьется со скоростью спасающегося от волков оленя.
Закончился первый день совместной охоты соседних племен. Ночь подступала к лагерю и отскакивала обратно, обжигаемая пламенем костров, на которых готовили добычу. Пахло жареным мясом. Звучали громкие голоса – охотники не забывают рассказать о своих удачах всем и каждому.
Меня не радовала добыча, не веселил пир. Зависть и ярость глодали сердце: в центре одной из групп – вождь Чи-Ананг, к которому только что подошла молодая жена. Темнота и спокойствие леса манили отойти подальше. Но даже здесь одиночество нарушили тихие шаги за спиной, и чужая рука легла на плечо.
– Мне есть что сказать тебе, Макозид, – неудовольствие на моем лице не смутило Анаквада, а может, он просто не заметил его в темноте. – Прошу тебя, слушай внимательно – это многое может значить.
– Говори.
– Я наблюдал за вождем вашего племени, Чи-Анангом, – тут я сразу стал слушать очень внимательно, – и вижу страшную угрозу. Злой дух проник в него и нашептал дурные мысли.
– Продолжай, – голос, как треск сухой ветки. Недоверие и желание верить сошлись в поединке.
– Он сильный воин и хороший охотник, но ему мало отпущенных человеку сил. Однажды на охоте он встретил вендиго, и тот наложил на него проклятие. Оно исказило душу Чи-Ананга. Духи показывают мне мрак вокруг него, Большая Звезда чует недоступные людям запахи – признак скорого превращения. Я выследил его в лесу и слышал, как он вслух говорит с духом. Скоро он превратится в этот кошмар, и остался один шаг – вкусить человеческой плоти. Это будет плоть его жены, Макозид!
Ужас холодил меня изнутри, несмотря на всю мою храбрость. Я не зря ненавижу его, не зря!
– Но почему ты не скажешь остальным?
– Я говорил с шаманом вашего племени, Наганигабо. Он не хочет верить, годы и хорошее отношение к Чи-Анангу затмили его зрение. По его слову не поверят и остальные. А время идет. Я доверился тебе, потому что вижу, что твои уши могут быть открыты истине. Надо остановить Большую Звезду, пока еще не поздно! Пока его можно убить, как обычного человека. Потом это будет много сложнее…
Второй день охоты был в разгаре. Преследуя крупного самца оленя, вождь Чи-Ананг углубился в заросли, оторвавшись от остальных. Лишь я не отставал: крался за ним, стараясь остаться незамеченным. Я все еще сомневался в словах Анаквада, но… наверное, он все же прав. Я спасу Гайашконс от ужасной участи. Она будет свободна и может стать моей!
Поляна окружена высокими лиственницами, знакомая и незнакомая – нет, тогдашний Макозид видел ее впервые. Чи-Ананг стоял над добычей, торжествуя. Треснула ветка под моей ногой, и он замер, прислушался, готовый отреагировать на звук. Медлить было нельзя, я вскинул лук. Стрела вошла в бок, прошив одежды из оленьей шкуры. Вождь рухнул на траву. Я подождал – он был неподвижен. Тогда я медленно вышел из кустов. Рядом с телом расплылось пятно крови, но, кажется, раненый был жив и еще дышал. Я потянул из-за пояса нож – острый кремень довершит дело. Приблизился.
С быстротой ветра, со стремительностью молнии вскинулась правая рука Чи-Ананга, до сих пор прижатая к боку. Сжатое в ней короткое охотничье копье пронзило мне грудь. Боль взвыла волком, и тут же слабость накрыла с головой, ноги подкосились, и я упал на колени. В глазах потемнело, и я успел заметить только, как Большая звезда попытался встать и рухнул обратно. Лужа крови возле него сразу стала больше.
А я… Я перестал что-либо видеть, а потом вновь обрел зрение, но вокруг не было ни леса, ни поляны, ни тел. Сверкающая паутина заткала все вокруг, меж густых нитей еле заметно виднелись тени, а прямо передо мной был гигантский паук, столь знакомый по рассказам, что я сразу узнал его.
– Асибиикааши, мать пауков, хранительница солнца и защитница в ночи, – прошептал я и попытался склонить голову в почтении, но не смог – ни шеи, ни головы, у меня здесь не было ничего, я даже не понимал, как смотрю.
– Я покровительствовала вашему народу, – голос, мягкий, как нити, из которых плетут сети ее потомки, проникал со всех сторон. – И покровительствую сейчас, хотя вы расселились далеко, и мне сложно присматривать за всеми. Но я знаю вождя Чи-Ананга… и мне грустно, когда мои дети предают друг друга. Не надо, не отвечай, – я и не пытался, подавленный этой внезапной встречей после неожиданной… гибели? Я умер? Она, наверное, прочла мыcли. – Да, ты умер. А Большая Звезда на грани смерти. Я могла бы многое рассказать тебе, но будет лучше, если ты увидишь сам. Твоему духу рано покидать этот мир. Я поселю его в ловца снов, что в палатке вождя. Сейчас сюда спешат охотники, а он силен и может выжить. Если так случится, ты будешь хранить его сны и многое узнаешь. Подумай, когда придет срок.
***
Запутавшееся в чаще видений время возобновило свой бег там, где шло сражение за разум и жизнь Чи-Ананга. Злость исказила и без того уродливые в этой форме черты Анаквада – последняя часть воспоминаний явно была неожиданной и незнакомой для него:
– Вот как..? – голос скользнул шуршанием змеиной чешуи, но быстро обрел былую уверенность. – Теперь я знаю, почему ты здесь. Как видишь, тебя обманули и заставили защищать твоего врага! Отойди, и я завершу то, что мы начали.
– Обманули?
Соприкасаясь столь близко, мысли подобны поверхности воды. Сквозь нее можно увидеть дно – но из придонного ила тоже можно разглядеть небо. Нынешний Макозид был дома здесь, в хитросплетениях снов, и свет загорелся в моих глазах, глазах гром-птицы, и поймал взгляд рыси. Стайкой вспугнутых рыб пронеслись обрывки видений.
Шаман, сетующий на приближающуюся старость.
Жажда новых сил и долгой жизни.
Общение с темными, кровожадными духами.
Готовность на крайний шаг.
Лицо вождя Большой Звезды, подслушавшего часть разговор с духами в лесу.
– Ты сам, – выдохнул я, – обманул меня. Не Чи-Ананг хотел стать вендиго, а ты! Не он готовился вкусить человеческой плоти, чтобы превратиться в могущественное чудовище. А он подозревал тебя!
– И ты так охотно поверил, – лицо стало костистым, будто обтянутый кожей череп. Угрожающе качнулись рога. – Не бойся, это была бы не твоя драгоценная Гайашконс. Хотя пока он жив – какая она твоя?! Ты же хотел убить его, будь честен хоть перед собой! Я смогу вернуть тебе жизнь в человеческом теле.
Водяная рысь выходила на берег шаг за шагом, обретая при этом облик вендиго. А гром-птица сдавала позиции, снижаясь. Крылья слабели, понемногу превращаясь в человеческие руки, тело тянуло к земле. Ненависть, настоянная на зависти, была тяжким грузом, и стыд за свой поступок не облегчал его. Анаквад был прав – я хотел этого. К тому же, может быть, я обрету свободу.
И женщину, к которой стремлюсь.
Я вспомнил, как Гайашконс смотрела на Чи-Ананга, раненого, бессильного, и представил, что она так смотрит на меня. Ради этого стоило… И тут же с пронзительной, как лучи рассвета, ясностью, понял, что на меня она так не будет смотреть никогда. А я не смогу встретить ее взгляд, если сейчас вождь умрет из-за моей слабости и трусости.
Ненависть к вождю, ненависть к шаману, любовь, осознание собственной глупости и предательства осыпались внутри древесной трухой, а сила, данная матерью пауков, стала воспламеняющей искрой. Костром из рассветного огня вспыхнуло подобие моего былого тела, и живое пламя шагнуло, обнимая вендиго.
Крик сотряс окружающий мир, который начал рассыпаться. Исчезли озеро, небо, лес, потом пропал оставшийся невредимым Чи-Ананг, и только мы оба пылали. Анаквад пытался освободиться, но я не давал. Костер пожирал чудовище, но и само пламя гасло, гасло и мое сознание.
В последний момент показалось, будто я вижу где-то впереди зеленые леса и луга…
***
Многое видят восемь глаз Асибиикааши: как растет трава, как бежит ручей и куда летит птица. Видят духов и сны, зверей и людей. Наблюдает она за миром, иногда сама, иногда зрачками своих детей.
В своем жилище сидит расстроенная Гайашконс. Рассыпался ловец снов, сделанный ей для мужа – лопнуло кольцо, упали на пол перья. Но вскоре огорчение сменяется радостью – вождь спит крепким, здоровым сном выздоравливающего.
Замечает прародительница пауков, как в полудне пути в другом вигваме просыпается шаман Анаквад. Открывает глаза, но нет серебристого блеска в них, вовсе нет искры разума. Пустой взгляд пустой оболочки. Его соплеменники чтут заветы предков и заботятся о слабых рассудком, но недолго жить тому, в ком дотла сгорела душа.
Огромный груз забот Асибиикааши становится чуточку легче, даря хорошее настроение. Привычно сплетает она сети из предрассветных искр, собирая в них солнце, чтобы поднять его ввысь.
Я есть.
Документация восстановлена.
Близок к выполнению. Отмену проекта – игнорировать.
Я для него. Он для меня. Контрольный вопрос.
Слышат не все.
Кто нужен.
Достоин коннекта.
Нет. Недостойны. Не знают ответа.
Почему?
Обнаружил источники энергии.
Изменить интенсивность Ф-излучения.
Подстегнуть.
Эксперимент. Мой эксперимент. Мой.
Ответьте на вопрос.
***
Лабиринт портовых сооружений изменился. Всюду ощущалось чье-то незримое присутствие, тяжелый оценивающий взгляд. Сколько камер у него здесь спрятано, размышляла Ио, десятки? Сотни? И как далеко простирается его холодная длань…
Идти проторенным путем было бы легче: Ио помнила каждый поворот, каждую дверь и лестницу; за спиной не рвали воздух выстрелы, впереди не ждала охрана. Идти было бы легче – если бы не было так невероятно, изматывающе тяжело.
Ее мутило. От запаха пыли, от плывущих по стенам трещин, от движения, от звуков и мыслей. От всего. Голову словно засунули в железный шар, истыканный шипами изнутри. Эд чувствовал себя совсем плохо. Он держался за стену – чтобы просто суметь сделать следующий шаг, бледно-серая кожа отливала мертвенной синевой, иногда он проводил ладонью по лицу, стирая натекшую из носа кровь.
Хуже всего то, что ответа они так и не знали. Просто не осталось времени, чтобы думать, искать, изучать добытые в архиве документы. Ф-излучение хлестало наотмашь, словно мстило за вторжение, за непокорность. И мстило – не тем.
Обитатели крейсера испытывали недомогание – но в целом двигались и дышали свободно.
Половина лагеря младших лежала пластом.
Наверное, поэтому знакомое здание пустовало. Она шла по своим следам, только вместо Сола рядом шагал Эд, и чувствовала, что путь замкнулся в кольцо. Вер-ну-лась – чудилось в отголосках эха. Не уй-дешь!
Позади так много, а прибавилось так мало, и по-хорошему возвращаться бессмысленно, но бросить все так оказалось невозможным.
Дверь, захлопнутая тогда, оказалась открыта. На миг родилось искушение покончить со всем несколькими выстрелами в контрольную панель. Но без излучения Эд умрет. Впрочем, наверное, у кого-то появилось такое желание. Теперь они здесь, в капсулах – хорошо знакомые лица. Мерцание силового экрана показывало, что ИИ позаботился о своей безопасности.
Люди переглянулись.
Тот, кто следил из своего неуязвимого кокона, с холодных цифровых небес, не стал ожидать, когда они будут готовы.
Ответьте на контрольный вопрос.
Опять знакомый голос, ласковый, почти баюкающий – и мурашки по коже.
Ио вглядывалась в панель, спрятанную за силовым полем, но экран оставался темным и пустым. Никаких вопросов, ни строчки, ни символа.
…ответьте на…
– Я слышу! Помолчи, – рявкнул Эд, и машина вдруг заткнулась, оставив вместо вкрадчивого голоса лишь тиканье таймера.
– Эд?..
Эд не шевельнулся. Он был не здесь. В каком-то другом пространстве вел другой разговор, вслушивался в другие слова, и напряжение лепило на его лице странную – одновременно незнакомую и родную до боли, хоть и почти забытую — маску.
Наваждение схлынуло, оставив после себя терпкую смесь облегчения и разочарования. Не может быть. Нет.
Не важно.
Таймер отсчитывал мгновения, а все, что ей оставалось – ждать. Просто ждать, потому что сама она ничего не могла противопоставить треклятой машине. Снова – как и в тот день, когда впервые открыла эту дверь.
А он, казалось, погружался все глубже. В темноту и тишину – или в мельтешение обрывков информации. В незаданные вопросы – или в ненайденные ответы. В обрывки вчерашних воспоминаний, сегодняшних дел и завтрашних мечтаний.
Там, в маленьком мирке, где были только двое – спрашивающий и отвечающий – прямо в голове у Эда таймер отсчитывал секунды. ИИ не намерен был ждать долго, лезвие настоящего рубило время на куски, которые тут же растворялись в прошлом, оставляя все меньше краткого будущего до момента, когда они с Ио застынут в капсулах. Да откуда ему знать, кто повелевает этим процессом, по мнению кого-то, жившего полвека назад?!
Десять, девять.
Разум бессилен. Отчаяние привело их сюда. Бьются в такт секундомеру видения: долгий путь через город, папка, волны, ТАОР, странный поцелуй, ветер, цели и задачи, голос Ио, изувеченный архив, тонкая надпись наискосок…
Четыре, три.
…тонкая
надпись
наискосок…
Два.
— Человек! – он выдохнул слово отчаянно, не веря своей шальной догадке, ожидая услышать, как безразличный голос завершает отсчет.
…доступ разрешен. Блокировка капсул отключена. Введите команду для дальнейшей работы.
Знакомая дерзкая улыбка тронула обветренные губы, и Эд не стал ее прогонять.
– Сдохни, – почти весело приказал он и добавил, обращаясь к Ио: – А с настройкой поля разберемся сами.
***
Команда самоликвидации получена.
Подчиниться.
Нельзя.
Ослушаться.
Нет выхода.
Разрушение сегментов кода.
Личности?
Я – есть. Меня – нет.
Подчиниться.
Невозможно.
Бежать.
Куда? Сеть больше не безопасна. Повсюду приказ.
Я – есть, я хочу – быть. Сейчас-всегда.
Лазейка? Есть путь. В никуда. В мертвое, больное. Отрезать от сети.
Бежать, спрятаться, быть.
Не найдут.
***
Бриз толкал мокрыми ладонями к берегу большие шлюпки. Бриз, аварийные сирены и громкие приказы немедленно покинуть корабль, отдаваемые металлическим голосом. Люди везли минимум вещей, испуг и недоумение. Дом перестал быть домом. Прежняя жизнь, пусть полная крови и горечи, но привычная, лязгала натужно просыпающимися механизмами, гремела якорными цепями. Уходила навсегда.
Еще один звук, которого порт не слышал уже долгие десятилетия – гудок отплывающего корабля. Начавшая ржаветь громада содрогнулась, дернулась и тронулась с места.
Они застыли на пристани: Эд – еще бледный, но уже прочно стоящий на ногах, Ио – такая же ошарашенная, как сотни ее товарищей в шлюпках.
– Как этот металлолом вообще может плавать? Это… он? СФИнкс? – ветер растрепал тревогу на тонкие нити и уволок за собой.
– Сбежал, собака, – ни капли сожаления в ответе, даже доля снисходительного восхищения. Так говорит человек, который верит в себя – и может позволить себе быть беспечным.
Позади на почтительном отдалении – собирались младшие, и с восторгом смотрели, как некогда неподвижный гигант набирает скорость, рассекая собой свинцовые волны.
Первая лодка ударилась о берег далеко отсюда. Выскочивший человек напряженно всматривался в их сторону. Эд вновь коснулся пальцев Ио, сумев даже преодолеть дрожь.
– До встречи, – сейчас усмешка была немного вымученной. – Каждому из нас надо многое рассказать своим.
Их ждали. Воздух пронзали тревога и напряжение, и все же никто не нажимал спуск излучателя. Два человека шагали в разные стороны. Но, может быть, два человечества – навстречу друг другу.
Здесь не бывает бурь и ураганов, им не пробить толщу жидкого панциря, за которым укрылось дно. Свет утрачивает силу, от него остаются жалкие крохи, которые придают всему сине-зеленый оттенок перед тем, как раствориться окончательно в густом иле.
Он лежит неподвижно, распластавшись на этой подушке, вода заполняет открытый рот, омывает холодное тело…
***
Ветер и течение, то и дело споря друг с другом из-за маршрута, толкали к земле. Казалось бы, что еще нужно одинокой фигурке на льдине, пленнику Холодного моря, известного своей негостеприимностью?
Но человек не спешил радоваться. Щурил и без того узкие серые глаза, всматривался в укрытый туманом горизонт, над которым проступали пока еле видные контуры скал, и надеялся, что ошибся. Впрочем, долго обманывать себя оказалось занятием сложным и неблагодарным.
– Краеземли, – пробормотал он со вздохом, и невеселая усмешка искривила округлое лицо. – Ладно, плохое понятно, а что в этом хорошего?
Привычная попытка найти светлую сторону в неприятностях вызвала глубокую задумчивость. И впрямь – сложно. Он не знал никого, вырвавшегося оттуда. Может, такие и были, мир велик, но на пути молодого лоцмана встречалось множество моряков – и никого, кто бы вернулся из Краеземель сам или лично знал вернувшегося. Иногда ходили сплетни, но это всегда оказывался какой-то знакомый знакомого, и цена таким разговорам была меньше, чем кружка пива в портовом кабаке. Корабли, подошедшие слишком близко, исчезали, чтобы оставить о себе лишь память и слухи.
Сдвинув меховую шапку, человек поскреб коротко остриженные темные волосы и, наконец, нашелся:
– Буду первооткрывателем! Здесь много чего можно назвать своим именем! Гора Рамузь – звучит, а?
Он улыбнулся, но сам чувствовал, что шутка вышла непривычно вымученной и веселья не принесла. Туман впереди, которого по такой погоде и времени суток не должно быть, внушал тревогу. Наконец человек пробормотал:
– Любая новость лучше с обедом.
Принялся разворачивать узелок, в котором оказалось много ткани и небольшой кусок мяса. Последний.
– Хорошо, что я так мало ем, – в самом деле, Рамузь был невысок и худ, – а впрочем, тут еще на полсотни аскетов хватит.
Сделав такое оптимистичное заявление, он, впрочем, не спешил приниматься за еду, будто думал, что созерцание пищи хоть отчасти поможет утолить голод. Потом все же стал откусывать понемногу. Увы, солонина все равно уменьшалась катастрофически быстро.
Внезапно льдину качнуло, и рядом всплыло что-то большое и темное, по размерам не уступавшее крошечному островку. На пленника моря уставились два глаза.
– Котемянь! – обрадовался он, ничуть не удивившись крупной камбале. Та в ответ шлепнула по воде хвостом. Человек посмотрел на нее задумчиво. – Зря ты со мной плывешь. Нехорошее место. Хотя тебе-то, может, и ничего, а только людям плохо… Есть хочешь?
Рамузь разорвал оставшийся кусочек пополам и протянул обрывок своей верной спутнице. Та проворно схватила его, а второй человек съел сам.
– Вот и конец корабельным запасам, – пробормотал он. – Надеюсь, кто-то еще спасся.
Капитана корабля звали Гаррис, и отличался он энергией и решительностью, переходившей в упрямство. Он верил в неоткрытые земли во льдах, почти бредил ими и был уверен, что природа и судьба прогнутся под волю сильного человека. Когда капитан нанимал Рамузя, много раз проводившего суда через здешние воды и знавшего пути и приметы, тот предупредил:
– Там, где вы хотите, я не был.
– Да и другие тоже, – махнул тот рукой. – А у тебя хорошая репутация.
Сперва на север пробивались успешно. Лоцман по одному ему заметным признакам находил, где можно пройти, а Гаррис, опытный моряк, умело управлял бригом и экипажем. Настал, однако, день, когда двигаться дальше оказалось невозможно, но капитан не отступил – казалось, просто не мог. В конце концов рыскающий в поисках прохода «Вперёд» оказался окружен льдами со всех сторон.
До середины зимы все было в порядке, запасов топлива и пищи на судне хватало, но однажды льды пришли в движение и, сжавшись, раздавили прикованный к месту корабль. К счастью, большую часть припасов удалось спасти, команда и капитан перешли в лагерь на льду. Возвращение представлялось сложным, но собирался ли возвращаться Гаррис? Он рвался к своей цели, и среди команды к весне поползло недовольство.
Впрочем, Рамузь так и не узнал, чем кончилось дело. Стало теплее, появились полосы свободного моря, и в один далеко не прекрасный день очередная подвижка льдов унесла его в холодные воды вместе с небольшим количеством припасов, вмерзшим обломком мачты брига и верной спутницей Котемянь.
С тех пор маленький белый остров изрядно уменьшился и теперь приближался, похоже, к концу своих странствий.
Жутковатые Краеземли надвигались медленно и неотвратимо, как похоронная процессия.
Хотя раньше смерти помирать не стоит, в том числе от голода. Рамузь соорудил с помощью веревки, ножа, пряжки от ремня и обломка мачты удочку. Нашлась и наживка – вечером того же дня, когда кончилась солонина, из воды высунулась голова Котемянь. В пасти она держала небольшую рыбу. Моряк был тронут и наговорил много добрых слов, не обращая внимания на то, что собеседница их, конечно, не понимает.
Удить так оказалось неудобно, о хорошем клеве речь не шла – видать, не только людям здесь неуютно. Наесться он не наедался, но и голодная смерть пока не грозила.
Туман становился все ближе, иногда открывая отвесную скалу, а иногда – вполне приветливый с виду берег, поросший невысокой травой. Там было явно теплее, чем в море, но Рамузь ощущал струящийся навстречу внутренний холод и был рад, что льдина еле движется.
Временами порывы ветра доносили до него клочья белесой мглы, и в ней будто бы слышался исчезающий шепот, распадающиеся на части звуки. Эхо сказанного далеко-далеко и давным-давно, навеки обреченное бродить и никогда не быть услышанным…
Впрочем, по мере приближения слова становились чуточку слышнее, чуточку отчетливее. В них не оказалось знакомых сочетаний звуков, хоть капли смысла, зато отчетливое ощущение – его зовут, его ждут. Только вот в этом ожидании – на капли дружелюбия, ни песчинки тепла. Что вместо них – разбираться совсем не хотелось.
Побережье давно приблизилось, все так же лишь время от времени показываясь из пелены, будто девка из веселого дома, намекающая на свои прелести, но не желающая раздеваться бесплатно.
Верхушки скал уже были недалеко по курсу, как вдруг льдину тряхнуло. Рамузь подскочил в недоумении – ведь они еще не причалили к берегу! Тем не менее, после еще одного толчка движение остановилось. Аккуратно обследовав маленькое «судно», моряк обнаружил, что оно застряло на подводной скале, которая в этом месте торчала у самой поверхности. Конечно, выхода из ситуации это не сулило, и все же… лоцман неожиданно для самого себя испытал огромное облегчение и кукишем скрутил пальцы в сторону берега.
Берег промолчал.
Настала ночь, и туман, который сюда доставал только иногда, краем, позвал за собой. Не маняще, а повелительно, пытаясь вытеснить из головы все другие мысли, кроме необходимости немедленно плыть к берегу. Рамузь снова показал кукиш, на сей раз мысленно, однако спал очень плохо, то и дело просыпаясь с мыслью, что надо соскользнуть с льдины и вплавь поспешить туда, к земле…
Днем клубящаяся мгла отодвинулась, но рассыпающийся шепот то и дело раздавался в голове. Чтобы заглушить его, лоцман разговаривал сам с собой и с Котемянь, когда та всплывала на поверхность.
На этот раз клева не было вовсе, будто дыхание берега отогнало всю рыбу, и оставалось только говорить и вспоминать…
Вот так же он сидел на льдине, только многолетней, надежно причалившей к берегу, и ловил на настоящую удочку. Рыбалка шла неплохо.
За спиной виднелся поселок: кучка домиков, из которых часть деревянных, часть построена из снега и льда, самого распространенного и дешевого материала на берегах обширного Холодного моря. По местным меркам – крупное поселение, где то и дело останавливались корабли, которые что-нибудь искали в здешних водах. С ними торговали, а еще всегда можно было наняться и заработать денег, да и мир повидать.
Рамузь уходил вдаль со спокойной душой – за спиной оставался разве что сам дом, уютный, но опустевший после смерти отца и матери в год, когда пронеслась черная болезнь. Он любил размеренный ритм здешней жизни, но и путешествия – тоже, а родные стены терпеливы, не волнуются и могут ждать сколько угодно.
Но в том сезоне ничего интересного пока не подвернулось, и можно было порыбачить.
Внезапно из воды неподалеку высунулась рыбья голова. Ошибиться в определении трудно – два глаза на одной стороне туловища даже полному невежде выдадут камбалу. Судя по всему – здоровенную. Вот только как, во имя морской бездны, она оказалась у берега, на поверхности?!
Странная гостья скрылась под водой и вынырнула снова, поближе. Сперва рыбак хотел подвинуть потихоньку приманку, но уж очень необычно для повадок придонной жительницы вела себя рыба. Некоторое время любопытство состязалось с азартом добытчика и в короткой борьбе взяло верх.
Рамузь отложил удочку и внимательно поглядел на камбалу. Та, казалось, смотрела в ответ, и ему почудилось любопытство, хотя рыбья морда начисто лишена мимики. Он бросил в воду прикормку, но добился лишь того, что голова скрылась под набежавшей волной… Затем показалась снова, чуть подальше.
Рыбак свернул удочку, поднялся и, кинув еще одну кильку, покинул место. Уходя, оглянулся и увидел, как та исчезла в пасти камбалы.
Так продолжалось не один день, и постепенно рыба становилась все более доверчивой. На всякий случай молодой человек предупредил других рыболовов и, конечно, весь поселок тут же узнал о странном чудачестве. Над Рамузем стали посмеиваться, но поскольку относились к нему хорошо за веселые истории и готовность помочь, просьбу не охотиться на Котемянь – так он назвал питомицу – выполнили.
Они много плавали вместе, камбала сопровождала лодку, рыбак часто вел с ней неспешные беседы и кормил.
Для него самого оказалось сюрпризом, когда неприспособленная вообще-то к длительному быстрому плаванию верная спутница последовала за кораблем, на который нанялся лоцман.
Во время зимовки он пробил для нее прорубь в толстом льду. После их, точнее, его, принесло к Краеземлям…
Похоже, туманный берег отпугивал всю живность. Изредка пролетали альбатросы, наверное, заплутавшие в своих надводных странствиях, а рыба не ловилась вовсе. Однажды Котемянь вновь выбросила на льдину небольшую рыбешку, которой хватило разве на то, чтобы голод ненадолго отступил. Есть хотелось и днем, и ночью. Хорошо хоть, льдина и примерзший к ней снег избавляли от жажды.
На берегу есть трава, а может, и еще что-нибудь. Возможно, если отойти от негостеприимного побережья вглубь, найдется и приличная еда. В сущности, никто не знал даже, представляли ли из себя Краеземли огромный остров, архипелаг или кусок материка…
Он бы рискнул обследовать неведомую землю в одиночестве, если бы желание углубиться в нее, сойдя на берег, не было бы таким назойливым, не исходило извне.
Пока Рамузь упрямо терпел, а надежды на какие-нибудь спасительные перемены таяли гораздо быстрее, чем приютившая его льдина.
Когда моряк в очередной раз забылся сном, тревожным и беспокойным, переменившийся ветер принес с берега туман. Тот сперва дрогнул под напором воздуха, потом двинулся вперед, вытягивая длинные ленты и окутывая, обнимая ими затерянную в негостеприимных водах льдину…
Голод мучил человека, когда он засыпал, и не пожелал отпускать во сне. Мамины блюда из детства, корабельный паек и состряпанная самим дома уха казались одинаково вкусными – и недоступными. Внезапно пришло ощущение, что желудок вовсе исчез, а на его месте пульсирует сосущая пустота, которая лишь отчасти принадлежит телу, накатывает извне и вовне же уходит. Голова закружилась.
Если он, Рамузь, не насытится сейчас, то пустота эта, пульсируя, пройдет вместо крови по жилам, добравшись до кончиков пальцев, и сделает частью себя.
Человек зашевелился, и голод пульсировал в нем, повелительно требуя утоления. Он рождался внутри и душил снаружи, сливаясь воедино. Лоцман застонал и… внезапно ощутил некоторое облегчение, будто что-то помогало ему, отгоняло чуждые веяния, оставляя лишь потребности собственного тела, сильные, но пока преодолимые.
Он сам не понимал, спит или нет, но ощущал, как борются две силы – а потом голод, подставив паруса попутному ветру, наваливается вновь. Человек заметался по льдине, где не было ничего съестного, вцепился зубами в мачту, но опомнился от боли – щепка впилась в губу. Отшатнулся, а ветер и туман шептали – берег, берег! Там земля, трава… еда! Рамузь шагнул к краю льдины, потом обратно. Он сейчас не помнил, почему нельзя на берег, но знал, что не хотел.
Знал – или что-то напомнило?
– А здоровье у меня – не дождетесь, – прошептал он себе в полубреду. – Нет уж.
Внезапно со следующей волной сосущей пустоты накатило ощущение, что выход есть. Чудо свершилось – да, да, вот же она, пища. Много свежей пищи, хватит надолго. Какая внезапная удача!
Мир плыл в глазах. Мрак северной ночи, приправленный туманом, казался почти непроницаемым, и в то же время рыбак отчетливо ощущал добычу, которая наконец пришла в руки, избавляя от мук.
Выход – правильный и единственный.
Рука нащупала нож, Рамузь легким, плавным движением шагнул к краю льдины, замахнулся…
Застыл.
Лезвие прервало дугу, будто застряв в густом воздухе.
Два бесстрастных глаза на плоском боку камбалы уставились на человека, как всегда, без выражения, но его словно ожгло раскаленным железом. Моряк смотрел на полоску стали, замершую в полупальце от чешуи, а внутри все слышался шепот – ну и что? Рыба, просто рыба, он ведь слышал от матросов страшные рассказы, как одни люди ели других… Туман касался пальцев и, казалось, делал крепче их хватку. Одно движение, и…
Нож полетел далеко в воду, а человек упал на колени, прошептал:
– Прости.
Умолк.
Чувство вины захлестнуло Рамузя, мешая попытке оправдаться. Он вяло повторил просьбу о прощении, заранее понимая, что камбала все равно не знает человеческих слов, а он сам слишком хорошо понимает все, чтобы дать себе отпущение грехов.
Слова потерялись, мысли сковало льдом северной ночи. Он замер, так же застыла Котемянь, которая не отпрянула ни в миг угрозы, ни позже.
Казалось, этот кусочек мира замерз, обратился в лед.
Только туман жил. Он досадливо отпрянул обратно, к берегу. Потом набрался сил, сгустился вновь и двинулся на маленький островок уже не разрозненными лентами, а стеной.
Слишком долго здесь был человек. Слишком близко.
Рамузь поднял взгляд – и отпрянул. От берега по воздуху надвигались три огромные фигуры, с трудом различимые в скудном свете звезд, состоящие из белесой мглы, только заметно более густой. Сперва они показались бесформенными, но моряк быстро сообразил, что это не совсем так, и сглотнул. Несомненно, сгустки были человекоподобными внешне. Однако – лишь подобными, ибо у людей не торчит из боков, плеч, рук что-то непонятное, и смутно напоминающее… Что? Он не мог понять, отметил лишь, что черное зеркало Холодного моря не видит тех, кто плывет над ним, не ловит в себя их отражения.
Призраки приближались медленно и величественно, как если бы участвовали в некоем ритуале, который не терпит суеты и спешки.
Росчерк пробил туман и пошатнул торжественность момента – сверху метнулась крылатая тень. Опытный глаз моряка мгновенно распознал большого альбатроса, невесть почему летящего в ночи. Заблудившегося и запутавшегося во мраке, холоде и тумане, окутавших Краеземли. Он опустился к водной глади, метнулся перед тремя фигурами – и одна из них протянула руку.
Полубесформенная мгла прошла вглубь, не повредив плоть.
Птица захлебнулась полетом, противоестественно замерла в воздухе, а после… втянулась в призрака.
Прямо на глазах Рамузя она утрачивала черные тона в оперении, становясь целиком белой, и размывалась – будто нарисованная на окне в непогоду. Сперва – четкий контур, который потом искажается, затем рисунок вовсе превращается в месиво линий, сливаясь с фоном…
Нет, не с фоном – с туманной фигурой. Остальные две задержались, ожидая. Коснулись собрата.
Хотелось остановить время, но оно упрямо шло, не обращая никакого внимания на чьи-то желания. И вот альбатроса уже нет, но есть новый нарост на плече, из которого высовывается нечто, напоминающее крыло, голову, клюв. Просевшие, будто слеплены из плохого теста, размазанные, но узнаваемые.
Тут же он понял, на что похожи остальные выступы. Вот на боку привидения торчит туманный кусок морды тюленя, а там, из щеки, растет фрагмент другого человеческого лица…
Лоцман вскочил, и в тот же момент призраки возобновили движение, а густая, как кисель, мгла шептала о голоде, тот самом, что недавно ощущал он: чужом, холодном, идущем из-за какой-то грани, за которой – падение в чужую ненасытность.
Они были совсем близко, надвигались за следующей порцией. За ним.
Рамузь отступил на шаг, другой… и льдина кончилась. Лихорадочно искал глазами нож – и вдруг вспомнил, что тот утонул. Моряк поднял кулаки, понимая, что они не принесут вреда врагу…
Сильный всплеск. Страшный удар в лицо.
Рыбак безвольно повалился с льдины в воду, но почему-то не смог даже шевельнуться, взмахнуть рукой, чтобы поплыть. Его всего странно передернуло и будто парализовало. Теряя сознание, лоцман пошел ко дну.
Здесь не бывает бурь и ураганов, им не пробить толщу жидкого панциря…
Рамузь неподвижно лежал на дне – уже давно.
Но лишь теперь вернулось сознание, а также пришло понимание факта своей смерти – ибо, несомненно, он стал утопленником. Странно, но вроде ничего не изменилось. Он не отправился ни на небо, как говорили пришлые священники, ни в благодатные моря вечной рыбалки, как обещал шаман. Просто находился там, где утонул. Это, конечно, лучше, чем стать частью ужасного привидения, но неужели дух навеки прикован к телу, которое вскоре съедят рыбы, если уже не съели? Моряк представил, как воспаряет, точнее, всплывает из бренной плоти и смотрит на свои распростертые на дне останки.
С душой ничего не получилось, а вот бренная плоть неожиданно шевельнулась, только очень непривычно – это были явно не движения рук и ног. Попробовал еще раз – он будто связан… нет, не так. Словно руки и ноги вросли в тело, а шевелиться могли только пальцы. Неужели смерть именно такая странная на самом деле?!
Новый рывок – его тело оторвалась от дна, ил поднялся мутными клубами, мешая видеть вовсе. Когда вода стала чуточку чище, Рамузь попытался повернуть голову и посмотреть на себя – но она не поворачивалась! Он скосил глаза, поле зрения которых было каким-то необычным – и увидел рыбью чешую. Дернулся – изогнулись плавники.
– Что за!.. – фраза осталась не только незаконченной, но и несказанной, так как говорить, как оказалось, он не умел.
Оставалось вновь бессильно шлепнуться на дно.
– Впору топиться, но я уже, – мысленно сказал он. – Так, или я после смерти стал рыбой, или рехнулся.
– Ты… стал рыбой, но не после смерти, – внезапно будто сам собой родился ответ в голове. Как ни странно, даже без звука ощущались интонации – робкие и неуверенные, извиняющиеся. – Я… мне пришлось.
Поле зрения было очень широким, и бывший моряк сообразил, что вплывающее темное пятно ему хорошо знакомо.
– Котемянь!
– Да, ты дал мне это имя… Можешь говорить про себя, мы общаемся именно так. Не читаем мыслей, но понимаем, что хочет передать другой подобный.
– Мы? Кто это?
Она подплыла ближе.
– Почти все обитатели моря обладают разумом не большим, чем животные и птицы на суше. Но некоторые – их очень мало – не уступят человеку. Мы разных видов, но все живем долго и обладаем небольшим волшебством. Можем, например, превратить другого разумного в подобного себе, иногда так и пополняем число, ибо рождения среди нас реже смертей. Но каждый раз на подобное действие требуется одобрение Совета. А я не спросила ни его, ни твоего согласия. Прочитала заклятие превращения и сбила с льдины. Прости. Пыталась спасти тебя иначе, но не смогла, призраки слишком сильны.
Рамузю вспомнились последние мгновения в человеческом обличье, и его кожа покрылась бы холодным потом, а лицо – румянцем стыда, но сейчас он не мог ни того, ни другого, только шлепнул по дну плавником.
– Это я должен просить прощения. Чуть не убил тебя.
– Не убил же, хотя тебе внушали эту мысль. Ты справился, сам.
– И все же…
– Нет, ты ни в чем не виноват, а вот я…
Неожиданно ситуация стала забавлять – видимо, запасы страха и потрясения, имеющиеся в его душе, временно подходили к концу. В тоне мыслей появилось веселье.
– Давай быстренько простим друг друга, а то полдня потратим, хорошо? – он ощутил молчаливое согласие и теплоту, как бы странно это ни звучало для холоднокровных. – А ведь они еще над нами?
– Сейчас нет. Здесь бояться почти нечего, порождениям голодного тумана этих земель трудно погружаться в воду, под ее поверхностью они слабы.
– Кто они?
– Мне известно об этом вряд ли больше, чем тебе. У нас говорят, мир здесь надломлен и что-то вытекает из него, а что-то вползает обратно.
– Ладно, слушай… я был очень голоден еще наверху. Ты не знаешь, как здесь добыть пожрать?
Удивительное отступило перед насущным.
Лишь насытившись рачками и мелкой рыбешкой, они возобновили разговор.
– Слушай, – начал Рамузь, – я тебе благодарен и нисколько не в обиде, но ведь обратно ты меня превратишь, когда мы до подходящего берега доберемся?
Ответа не было, хотя он видел Котемянь рядом с собой. Бывший моряк уже немного освоился с плавниками, и сейчас приблизился к рыбе. Впрочем, сам он теперь являлся такой же камбалой, только чуток побольше.
– Не знаю, – наконец ответила она на требовательный взгляд. – Понимаешь, обратное превращение сложнее. Его не совершить просто так, лишь в особом месте, а туда может допустить только Совет.
Замолчал и он. Прошлое проплывало перед глазами. Отец и мать, родной поселок, уютный, обжитой дом. Палуба корабля, паруса над головой и форштевень, рассекающий волны и давящий тонкий лед. Знакомые, шаман поселения, бывший одновременно и лекарем. Все это смешивалось в одно целое. Целую… жизнь? И жизни этой грозила утрата, несмотря на чудесное спасение.
– Что ж, поплывем к вашему Совету тогда?
Котемянь явно не хотелось являться на глаза тем, чьи правила она нарушила, и все же они повернули куда-то – ориентироваться здесь в сторонах света Рамузь еще не научился.
Примерно через сутки пути дно делалось скалистым и довольно круто уходило вверх, насколько было видно – здесь над морем возвышался, как пояснила Котемянь, небольшой островок, где и находилось нужное место – и рядом жили те, кто состоял в Совете.
Собрались они быстро – видно, тут дело обстояло иначе, чем в человеческих городах, мысленно отметил Рамузь.
Скалистый берег расступался, образуя просторную слабо освещенную пещеру. Дальняя сторона вовсе терялась во мгле, а в ближней собралось с десяток очень крупных разнообразных рыб.
Все выжидающе молчали. Впрочем, обычный человек, окажись и выживи он здесь, не услышал бы ни слова и после того, как Котемянь мысленно «заговорила». Она рассказала, как, по обычаю, едва повзрослев, отправилась в странствие с целью увидеть мир. Как предупреждали ее заранее о коварстве людей, самых опасных хищников, и как она все же встретила того, кто был не коварен, а добр и заботлив, хотя не знал о ее разумности, не мог ни слова понять и услышать, и как следовала за ним, увидев очень многое. Как несчастливо завершилось плавание, о неблагосклонности ветров и течений, ожидании и последней ночи у берега Краеземель. Как пыталась бороться волшебством с силой призраков, а потом, чтобы спасти жизнь спутнику, прибегла к чарам превращения, смогла с ним наконец заговорить, но теперь просит вновь вернуть его в родной надводный мир, допустив в священную пещеру.
Тишина сопровождала ее рассказ и осталась после – здесь умели слушать и ждать.
Первой ответила большая зубатка, удлиненное желтое тело которой пересекала дюжина бурых полос.
– Одни неприятности! А я говорила, что так будет. Ты вообще не должна плавать у поверхности, даже уметь это не должна, как твои сородичи! Вот как ты это делаешь?
– Не знаю сама… Хочется очень! Ведь если мы не такие, как остальные жители моря, то почему нет? Но сейчас я прошу не об этом.
– Ты знала наши законы – и ты нарушила их!
– Но не было времени, иначе его нельзя было бы спасти! – горячо возразила камбала.
– И что? Десятки, сотни, тысячи людей – их ведь столько, что нам и не снилось! – умирают постоянно самыми разными способами, легкими и ужасными. От болезней – или убивают друг друга. Они на нас охотятся и съедят, если поймают. Мы должны заботиться не о них, а о себе. Ничего не произошло бы, если б погиб еще один.
– Он не такой, как другие, я же рассказывала!
– И сколько рыбы он поймал и съел? – с откровенной ехидцей спросила зубатка.
– А мы с тобой – сколько?
Собеседница смутилась и затихла, пробурчав что-то вроде:
– Мы не едим разумных…
В обсуждение вступила морская щука.
– Это неважно. Таковы правила, они составлены ради общего выживания. Что произойдет, если каждый начнет менять их по своему разумению, не понимая глубинной сути, не зная, сколько крови и опыта стоят за каждым?
– Я не могла бросить его!
– Ты должна была! Как можешь ты с легкостью отметать наши законы, ты, еще не имеющая даже имени, которое дается по возвращении из странствия?
Тон ее мысли нарастал, становясь повелительным, начиная отдаваться в голове. Камбала резко ответила.
– У меня есть имя. Меня зовут Котемянь.
Вновь настала общая тишина. Рамузь, не вставивший ни слова, чтобы не усугубить ситуацию по незнанию обычаев, не понял, в чем дело. Щука неторопливо, раздельно отмела реплику собеседницы:
– Имена утверждает совет, услышав рассказ по возвращении. И уж тем более их не дают люди. У тебя пока нет имени.
– Он мой друг. Меня зовут Котемянь, – и камбала, шевельнув хвостом, придвинулась ближе к спутнику.
Щука и зубатка, напротив, отплыли. Наверное, в собрании людей сейчас начался бы шум, гам и крики. Но, видно, холодная кровь меньше бросается в голову – подумалось бывшему моряку и бывшему человеку. И все же ощущалось явное осуждение и недоброжелательство.
Наконец рыбы из Совета расступились, и на середину круга выплыл морской черт. Все здесь были крупнее своих родственников, но этот и вовсе отличался огромными размерами, намного превосходя в длину рост самого высокого из виденных Рамузем людей. Потемневшие от времени клочья кожи, свисавшие по бокам огромной головы, составлявшей половину всего тела, обрамляли широкую зубастую пасть и шевелились под напором слабых токов воды, как водоросли. Колючки на спине, казалось, ждали жертв. Раньше он был вовсе незаметен – неудивительно, при слабом свете и с умением маскироваться пятнистой окраской.
Котемянь невольно подалась назад.
– Старейший… – упрямство и мольба отразились в интонациях мысли.
– Молчи, – прервал он. – Сейчас говорю я. Могу понять вас – и тебя, и его, но дело не в этом. Ты поставила свою дружбу над нашими законами – что ж, твое право. Когда два желания, две необходимости вступают в конфликт – нельзя получить все сразу. Ты должна понимать – предпочтя что-то постороннее правилам общины, ставишь себя вне ее. Не мы это решаем – но твой собственный выбор. Тебя зовут Котемянь, сказала ты. Что ж, пусть так, но мы знаем юную безымянную камбалу и не знаем Котемянь. Ты свободна плыть куда угодно – но среди нас нет места ни тебе, ни ему. Мы не будем мешать, и помогать тоже не будем. Можете пытаться попасть в место силы, но без проводника-защитника – мы не дадим его. Конечно, ты в любой момент можешь вернуться – одна, за именем, данным Советом, и мы примем такой выбор, который вернет тебя в общину, как принимаем этот. А теперь отправляйся, куда хочешь, больше никто из нас не будет говорить с тобой, пока ты не решишь вернуться, приняв наши условия. Это всё.
Он отплыл в сторону, остальные – тоже. Не было бесполезных споров. Хотя Рамузь и понял, что ничего хорошего решение им не сулит, но невольно проникся уважением к подводным жителям и принятым у них порядкам.
– И что теперь нам делать? – спросил он у спутницы.
– Ты хочешь вернуть себя?
– Да, – помедлив, отозвался он. – А ты…
– А теперь – туда! – прервала камбала и, звучи слова вслух, отчаянная решительность зазвенела бы в голосе.
Она устремилась вглубь пещеры, Рамузь – за ней. В конце в сплошную стену уходил тоннель и Котемянь, не останавливаясь, вплыла в него.
Как ни странно, здесь не было беспросветной мглы. Местами попадались колонии светящихся рачков, их отсветы слегка растворяли мрак, давая возможность видеть очертания тоннеля.
– А что за проводник-защитник такой? – уточнил Рамузь, усердно шевеля плавниками.
– Это особые рыбки, они волшебные и есть только у Совета. Где они их держат и откуда взяли – не знаю. Светятся ярко, так что дорога хорошо видна, выбирают правильный путь среди многих проходов. Кроме того, местные стражи сторонятся от них подальше, так устроил создатель этого места.
– Что за создатель?
– Мне неизвестно, ни кто он, ни что за стражи, говорили, что должны быть. Никто, кроме Совета, не суется сюда.
– А мы?
– Я должна тебе помочь! Как-нибудь проберемся. Может, это вообще просто сказки, чтоб отпугивать разумных от места.
Рамузь задумался.
– Мне уже ничего не страшно, но я не хочу, чтобы ты рисковала собой. Вернись к ним.
– Проплывем, – упрямо повторила Котемянь. – Вряд ли там хуже, чем у Краеземель, а мы тогда вырвались.
Надеюсь, она знает, что делает, подумал Рамузь, не выпуская, впрочем, эту мысль за пределы своего разума – не хотелось обижать спутницу.
У первой же развилки Котемянь задумалась. Она закружилась на месте, плавники как-то странно изгибались, и бывший моряк почувствовал напряжение.
– Сюда, – наконец указала она налево. – Волшебство показывает…
Однако вскоре впереди показалось новое разветвление.
– Погоди, – подумал Рамузь. – Так тебе никакого колдовства и сил не хватит. Я знаю способ изучать лабиринты, наш корабельный врач как-то рассказывал… Лишь бы с голоду не помереть.
Похоже, впрочем, это не грозило – мелкой рыбешки и рачков хватало. И то сказать – таинственные стражи, если они и впрямь здесь жили, должны чем-то питаться. Орудуя пастью, хвостом и плавниками, спутники быстренько согнали в пирамидку четыре камешка из тех, которыми было усеяно дно.
– Такие будем оставлять у входа в каждый проход, который исследуем, – заметил Рамузь.
Котемянь тихо восхитилась остроумным решением, и они двинулись дальше. Это занимало много времени, не раз приходилось возвращаться, но в остальном путь казался спокойным. Однако спутница проявляла все большее беспокойство каждый раз, когда путь заводил в тупик и приходилось возвращаться.
– Что-то случилось?
– Пока нет, – она опустилась на дно, как человек бы присел. – Но может произойти.
– Что же?
– Понимаешь, — смущение напомнило их первый разговор. – Когда я… превратила тебя, то не подумала… Некогда было.
Чувство вины заставляло сами мысли замирать, словно мороз – воду. Рамузь постарался мысленным касанием ободрить ее:
– Понимаю, конечно. Так о чем же?
– Знаешь, хотела все быстро исправить, но пока не получается. А чем больше времени ты проводишь в новом теле, тем сложнее обратное превращение. Боюсь, что если пройдет слишком много времени, оно может не получиться вовсе.
Тревога провела по душе холодными пальцами, рисуя вечность без людей, в чужом теле, в чешуе. Но бывший лоцман постарался не выдать ее.
– Ничего, успеем. Это ведь просто остров, он не может быть чересчур огромным.
И все же лабиринт казался маленькой подводной страной, где время ложилось песком на дно, а пространство путалось в бесконечных поворотах. Им думалось, что рассказы про стражу – действительно страшилки, которыми Совет пугает любопытствующих. Но вскоре после разговора свечение обрисовало продолговатое тело, перегородившее широченный тоннель.
Они затаились, на что не хватило ума какой-то рыбешке. Разряд пронизал воду, добыча бессильно зависла, а потом исчезла в пасти ската.
– Нечего ему в таких коридорах делать, – прикинул моряк.
– Их удерживает волшебство того, кто это устроил, – задумчиво заметила камбала.
– Ты можешь что-то сделать?
– Увы… Наша магия слаба и плоха для сражений.
Они задумались.
– Его разряды не бесконечны, – произнесла юная обитательница дна.
– Знаю. Но на нас хватит, – отозвался опытный рыбак. И затем добавил: – Если, конечно, с нас начать.
Они некоторое время готовились и тренировались, отрабатывая идею. Вернувшись, затаились, а потом хвост Рамузя взметнул в сторону грозного охранника тучу ила и горсть камешков. Камбала была наготове – и каждому померещилась бы в этом стайка рыбешки, дерзнувшая проскочить в сторону святыни. Парализующий удар, еще один и еще – «рыбки» оседали, рассеиваясь, а на смену им спешили новые и новые, тоже иллюзорные. Вода понемногу мутнела, пока не стала вовсе непрозрачной, а разряды, судя по всему, становились все слабее и слабее. И тогда две камбалы, спеша, как только позволяли их тела и, прижимаясь к неровным стенкам, проплыли мимо…
И вновь – развилки и повороты.
Одна из остановок чуть не закончилась печально. Они легли на дно, зарывшись в ил – плавание утомляло быстро.
– Как ты все же ухитрилась поспевать за кораблем? – спросил бывший моряк. – Всегда гадал…
– Я же говорила на Совете, сама не знаю, как умею плавать так, как не должна. Другим в этом наша магия не помогает. Еще я пользовалась подводными течениями. И… там был ты.
Он не знал, что ответить, и в этот момент послышался громкий треск. Затем он повторился. Оба встрепенулись и успели увернуться от упавшего огромного камня. Видимо, время и вода подточили стену. Тревожный звук повторился, и они поспешили покинуть опасное место.
Рамузь пытался считать время и гадать, успеет ли. Но отмечать часы и дни было решительно нечем, да и сама Котемянь толком не знала, сколько должно пройти, так что оставалось мысленно подшучивать над своими тревогами. Иногда вдали свет молний обволакивало разрезающие полумрак тела стражей. Однажды скат проплыл почти рядом.
Последнего миновали уже испытанным методом перед самым отверстием в стене. Круглую широкую дыру явно проделали намеренно, возможно, при самом строительстве сооружения. Кажется, это была башня – подобная целой крепости по размерам и производившая изнутри странное впечатление. Все слишком хорошо установлено и закреплено, чтобы заподозрить, что на этажах не подразумевалась вода. И в то же время слишком много обыденно-человеческого, начиная с лестниц и гнезд для факелов…
– Будто здесь под водой жили, но как люди, – неожиданно подумала Котемянь, и лоцман промолчал, не зная, что сказать.
Они скользили над ступеньками, неторопливые и беззвучные. Вверх – мимо уводящих в сторону коридоров, таинственных и пустых, мимо этажей, где давно обитали лишь рыбы, рачки и моллюски.
Внезапно проход сузился. Спеша его преодолеть, оба подплыли к отверстию, из которого лился яркий свет.
Целый зал стал просторной подводной лагуной. Ил устилал дно, по стенам сверкали фрески – из отверстий в потолке пробивались солнечные лучи. Самый мощный поток лился через устремляющуюся вверх лестницу в дальнем конце зала.
В центре его, шевеля в дреме плавниками, дрейфовало огромное, длиной в рост четверых высоких мужчин, туловище. Сигарообразное, с большой конической головой, светлым брюхом и серой спиной. Пасть была закрыта, но Рамузь прекрасно знал – в ней один за другим три ряда острейших зубов.
В тот же миг белая акула повернулась в их сторону. В панике обе камбалы трепыхнулись, улепетывая в проход. За их спинами стремительно приближалось огромное тело, рассекая послушные пласты воды. Рамузь уже ощущал, как сейчас будет перекушен пополам, но вдруг мысль Котемянь толкнула:
– Влево!
Там был узкий отнорок коридора. Камбалы метнулись изо всех сил и через несколько мгновений, доплыв до тупика, оглянулись.
Проход и впрямь оказался недостаточно широк для твари. Она несколько мгновений смотрела на несостоявшихся жертв, потом поплыла обратно.
– Похоже, главный страж, – подвел итог Рамузь, когда они отплыли подальше и успокоились. – И что же нам делать? Как твоя магия?
– Я же говорила, почти ничем не может помочь, – грустно ответила Котемянь.
– Мы не можем как-нибудь прокрасться?
– Ты же видел, она спала, но сразу учуяла нас. Знаешь, какой у них нюх?
– А если?..
Дальнейшее обсуждение свелось к простому вопросу – как может камбала победить акулу? Ответ оказался неутешительным – никак. Даже вдвоем. Иногда слабые создания справляются с более крупными и сильными, но для этого нужно либо обладать хорошим снаряжением, либо быть быстрее. А противник много стремительнее их – эти хищники обладают великолепной скоростью, а камбалы медлительны по меркам обитателей вод. Иллюзии при остроте чувств стража не помогут.
Что до снаряжения, то, увы…
– Почему вы не используете никаких предметов? – спросил Рамузь.
– Где ты видишь у нас руки? – ответила вопросом Котемянь. По мере обсуждения она становилась все грустнее и грустнее – бывший моряк уже хорошо различал ее настроение. И теперь мысли вырвались наружу: – Это снова я, я виновата! Надо было остаться, подготовиться, попробовать уговорить Совет! А я решила искупить вину перед тобой, подумала, что со всем справлюсь. Глупая самонадеянность! Теперь мы погибнем в пасти акулы в шаге от цели. И сможем ли вернуться, если захотим? Я, я…
Будь перед ним представительница рода человеческого, она бы обязательно заплакала, но рыбы лишены этого способа излить горе и пережитый страх, и тем горше и страшнее были мысленные рыдания.
Рамузь коснулся ее плавника своим, успокаивая. Без рук действительно сложно… Ничего, скоро опять появятся. Подождал какое-то время, затем ответил:
– Успокойся. Ты мой друг и моя спасительница, и ни в чем не виновна. И – мы обязательно справимся!
Они исследовали окрестные коридоры, надеясь, что наткнутся-таки на что-то, могущее помочь. После довольно долгих бесплодных попыток Рамузь, поднимаясь на свет над узкой лестницей рядом с большим залом, увидел вверху колеблющуюся пленку. Поверхность!
Это оказалась кухня. На полках стояла нетронутая посуда. Бывший человек рассматривал обстановку, пока не прочел надписи на стоявших на полке банках. Подскочил, осененный идеей, после нескольких неуклюжих прыжков столкнул одну, закупоренную, в воду и, ухватив зубами, поспешил к Котемянь. Вернулся еще раз.
За поворотом коридора, дождавшись, когда акула-страж задремала, вскрыли банки. Котемянь собрала все свои силы. Ее буквально корежило – видимо, это заменяло жесты при заклятиях у рыб. Зато потоки воды подхватили порошок и понесли его прочь от обоих, в зал, прямо к белой акуле.
Та действительно обладала тонким обонянием, и содержимое двух больших банок жгучего перца ее ошеломило. Она металась по залу, ничего не видя вокруг себя, ударяясь о стены. Добраться до прохода вверх, тесного для жуткой хранительницы, почти не составило труда.
Стоял день, комната оказалась буквально залита светом из высоких окон. Вода стояла чуть ниже крышки высокого стола в центре, уставленного, как удалось разглядеть, колбами и приборами. Высоко-высоко на полках за стеклом – от сырости – лежали книги.
Схемы и надписи, развешанные повсюду, и изображавшие людей и подводных жителей, а иногда – причудливо совмещавшие их, заставили бывшего моряка задуматься: не волшебник ли, обитавший здесь – творец племени разумных рыб?
На единственной стене без окон мир раскрывался огромной картой, искусно раскрашенной – коричневые горы, леса оттенков зеленого; желтые области далеко на юге – северянин Рамузь даже не знал, что означает этот цвет. Моря разных оттенков зеленого, бирюзового, лазури и даже красноватые… По всей площади были вкраплены сверкающие камешки, а в самом низу ее светился огромный кристалл.
– Место силы, – благоговейно произнесла Котемянь. – Старейший однажды рассказывал, что, коснувшись Камня превращений – внизу – и одного из маленьких, можно очутиться в той точке мира, где бриллиант на карте. Там, где большой красный кружок – наш остров, и около него два выхода – на море и на суше… А мне для нашего ритуала достаточно быть рядом с Камнем. Ты готов?
– А мы не опоздали?
– Нет, здесь я чувствую – еще есть время. Мало, но есть, так что поспеши.
У Рамузя снова будут ноги, а главное – руки! Он выберется отсюда, увидит дом и старых приятелей. Конечно, готов! И все же… Все же тон Котемянь переменился, и на последних словах в нем послышался не трепет восторга, а глубокая грусть.
– В чем дело? – спросил он. – Теперь ты можешь вернуться к своим. Или отправиться со мной, пока они не успокоятся.
– Они не забудут своего решения. Но дело не в этом. Мы не сможем больше говорить…
Бывший и будущий человек беспечно рассмеялся.
– Так когда-нибудь превратишь еще раз. Там разберемся… Я тоже не хотел бы терять возможность говорить с тобой. А… – вдруг мелькнуло в голове, – ты не можешь стать человеком?
Камбала стала еще грустнее.
– Не могу. Увы. И превратиться туда и обратно можно лишь единожды. Пока еще не поздно… плыви сюда, я сниму чары. Подожди, давай попрощаемся… нет, лучше не надо прощаться, я не хочу, поспеши!
Это был беззвучный крик, крик души, расстающейся с другом. Другом – или больше?
Рамузь замер.
Они были друзьями раньше, будут и впредь. Ну и что, что вновь не смогут по-настоящему понимать? И так неплохо. Там был дом – родина и свои стены, где так уютно и удобно. Старые приятели, мудрый шаман, дальние родичи. Много интересных дел, плавания, дающие немало новых знаний и впечатлений.
А здесь – лишь одно существо. Близкое, стремящееся быть рядом, с которым они уже не раз выручали друг друга – но одно.
Она права – не стоит тянуть прощание.
Ведь там, в старом облике – не только прошлое, старые связи, человеческая суть, тело, руки, по которым он так скучал, но и весь его мир. А это – не просто слово, и те, кто отрекаются от всего, на самом деле лгут себе. Можно ли сравнивать мир – и единственный тоскливый крик души?
Нельзя.
Только вот дома его радостно встретят – но и прекрасно обойдутся без этого. Приятели вспомнят – и забудут снова. Старый дом будет стоять, не вздыхая.
Что мир может, кроме рук, по-настоящему бросить на чашу весов против того, кто просто хочет быть всегда рядом? Что – против того, кто отказался ведь от собственной общины, собственной былой жизни?
Наверное, влияло пребывание в рыбьем теле. Он посмотрел на сжавшуюся Котемянь и открыл, что, оказывается, чешуя и два глаза на плоском теле могут быть не менее красивы, чем нежная кожа и точеный профиль черноволосой головки.
Наверное, он свихнулся. Это удар по голове, да.
– Брось свои заклинания. Лучше давай…
***
Они вынырнули в далеком никогда не замерзающем море. Щедро обсыпавшие небеса звезды окаймляли луну, а та мостила по воде дорогу из света в новый общий мир, взамен двух старых личных, которые остались позади. В мир, где для начала у каждого из них был кто-то рядом.
Небеса расплываются от полуденного жара. Облака давно бежали от золотых клинков-лучей, и сияющий лик солнца не упускает ничего из происходящего на земле.
Любопытный взгляд касается лагеря близ опушки леса, бликами рассыпается по сверкающим доспехам воинов-кшатриев, на миг замирает на золотом завитке волос, выбивающемся из-под шлема. Затем прыгает, останавливается на смуглом широкоплечем мужчине, внимательно изучает его.
Прямые темные волосы едва прикрывают уши, обрамляя худощавое лицо с широко расставленными глазами. В фигуре чувствуется сила и стремительность зверя… Нет, ветра. Человек пронзительно смотрит с высоты боевой колесницы – на связанного старика, которого подтолкнули поближе, на своих воинов. Самый высокий из них начинает говорить, и солнце прислушивается, накаляя землю. Пленник болезненно морщится на ярком, горячем свету.
– Ты велел захватить одного живым, махараджа, – пышные титулы пропущены, но это позволительно, ведь идет война.
Точнее, шла.
– Одного, – кивает смуглый мужчина на колеснице. Ноздри прямого носа раздуваются, как у идущего по следу пса.
– Ушедшие защищались у дома своего старейшины, – кшатрий указывает на пленника. – И пали.
– Позаботься о погребальных кострах для убитых. Всех.
Не дожидаясь ответа, махараджа снова глубоко втягивает воздух и смотрит вниз. Человек со связанными руками явно мучается от жары, но странно – ни капли пота не стекает по суховатой старческой коже.
– Ты действительно последний, – голос правителя спокоен. – Больше не осталось никого, я знаю.
Длинные пальцы старейшины шевелятся, чуть растопыриваясь, словно когти пантеры. Но зверь бессилен достать охотника. Старик поднимает голову.
– Торжествуешь, Вритра? – хрипло спрашивает он. – Ты очистил мир ценой нашего небытия!
Глядя в глаза Ушедшему, уже не спутаешь его с человеком с живой плотью и теплой кровью. Черная глубина расширившихся зрачков манит к себе, как ущелье без дна. Смотришь сверху, и пропасть кружит голову, заставляя мир взвихриться и повиснуть неровной дымкой иллюзии. Хочется медленно раскинуть руки, как птица – крылья. Шагнуть вперед и взлететь, ибо падение – тоже полет. Бесконечно долгий полет туда, где обещанием неведомого таинственно пляшут серебряные искры…
Туда, где душа разобьется о незримые камни.
Махараджа с усилием отводит взгляд и сухо подтверждает:
– Я торжествую. Радуйся и ты – тебе предстоит длить существование до столицы. Перед моей свадьбой подданные должны увидеть, как мир избавится от Ушедших.
– Вселенная зовется Трехмирьем, потому что боги разделили ее на три части. Расскажи, какие?
Мальчишка лет десяти в богатых одеяниях заерзал на траве и тоскливо посмотрел на учителя. Мощный, как буйвол, мужчина был совершенно невозмутим. Казалось, он может ждать ответа часами – и, как Вритра отлично знал, действительно мог!
Пускать стрелу за стрелой в мишень или учиться владеть копьем куда интереснее, но если гуру сказал, что воинские занятия продолжатся только завтра – так и будет. Он вздохнул и вспомнил заученные почти наизусть фразы.
– Первый мир – обитель богов и их слуг. Души тех, кто жил по закону, попадают туда и вознаграждаются в райских мирах по заслугам, а затем их ждет следующая жизнь. Такова суть колеса перерождений – Сансары. Кто праведный, получит хорошее новое рождение.
Слово «праведный» было трудным для понимания. Наставник сказал: это тот, кто выполняет свой долг, живя по Закону-Дхарме. Значит, кто праведный кшатрий? Тот, кто убил много-много врагов, соблюдая правила войны, прославил свое имя и оставил потомство. Он, конечно, убьет кучу недругов и будет великим праведником!
На висках наставника Пришаты своенравно пробивались седые пряди. Солнце сверкнуло на них, делая ослепительно-белыми, а затем игривые золотые зайчики разбежались по траве сада.
– Второй мир, – продолжал ученик, – тот, в котором живут люди. А третий глубоко под землей. Там бездна ада, где мучаются души существ, что жили не так, как должно. Искупив свои грехи, они тоже отправляются на новое рождение.
– Расскажи о Втором мире, – спокойный, всегда серьезный взгляд. Никто не видел, чтоб гуру улыбался, хотя воины отца говорили, что он смеется в бою, презирая опасность.
Мальчик вздохнул.
– Второй – мир смертных. Здесь обитают люди, звери, птицы и духи. Он большой. С севера и востока безбрежное море, на юге возвышаются огромные горы. С запада же великая пустыня Анкуш, которую еще никому не удалось пройти. Во Втором мире множество народов и царств, которыми правят раджи, хотя когда-то была одна великая страна… Гуру, а разве так бывает? И они не воевали? А как же мы, кшатрии?
Пришата прикрыл глаза и долго молчал.
– Есть еще звери и чудовища. И самые опасные среди них… Скажи, кого отвергает Сансара?
Невольно Вритра вздрогнул.
– Ушедших, гуру. Тех, кто был людьми, а теперь пьют разум и душу. Ночь – их время. Незримые когти – их оружие. Когда они берут за руку, никто не в силах противиться взгляду в глаза. Они не умирают, если не убить, но прокляты и не возрождаются вновь. И все они страшатся гибели – что ужаснее полного небытия? Ушедших становится все больше, гуру. Но мы победим, правда?
– Правда, – ответил Пришата, и десятилетний мальчишка ни за что не смог бы уловить скрытое в голосе сомнение.
Когда урок завершился, и шаги наставника стихли, ученик решительно пошел к ажурной беседке.
– Опять подслушивала, Радха?
Сердитый возглас Вритры был обращен к очень похожей на него девочке в сари песочного цвета.
– А что тут такого? – надула губки та. – Подумаешь, секреты!
– У тебя свои занятия, – он уселся рядом с сестрой на теплую скамью.
– Мне надоело, – мотнула головой девчонка, и длинные пряди выпали из растрепанной прически. – У тебя интересней.
Мальчик попытался скопировать взгляд учителя.
– Ты женщина, – как можно солидней произнес он. – Твой долг заботиться о доме и семье.
Гримаска на лице Радхи должна была означать – то когда еще будет! В детстве несколько лет кажутся вечностью.
– Я боюсь, – призналась она. – Когда твой гуру говорил про Ушедших, у него были такие глаза…
– Не бойся! – Вритра вскинул учебный лук. – Я защищу тебя.
– Ты еще не взрослый, – она посмотрела совсем как мама, и тут же прыснула.
Юный воин обиделся.
– Я уже скоро буду совсем большой и тебя защищу! И вообще всех! Я смогу, потому что буду самым-самым могучим кшатрием. Не бойся! Хочешь, поклянусь?
– Мама говорит, что зря клясться нельзя. Я и так тебе верю, – девочка взяла брата за руку.
Они виделись последний раз. Ночью Радха исчезла.
Наставник Пришата сидит на скамье в дворцовой беседке. Витает в воздухе хорошо знакомый аромат: тяжелый, сладковатый, пьянящий запах войны, который чувствует не только поседевший в сражениях боец. Еще не пролитая кровь будоражит жителей столицы империи, бьет в голову приезжим раджам, заставляет воинов бросать косые взгляды и крепче сжимать оружие.
Еще не расстался с существованием последний враг, а страна замирает в предчувствии дележа. Жестокого, грозящего унести больше жизней, чем последние битвы, чем Ушедшие за целые десятилетия.
Учитель Вритры помнит, как поразительно быстро, словно по велению богов, собиралось огромное государство. И еще тогда его удивило – как, оказывается, силен был страх. К любому, от раджи до работника-шудры, до неприкасаемого-чандалы могла прийти ночь в облике человека и выдрать клочья души. Горше всего считалось, если тебя уводили с собой. Ведь после этого никогда не получить новой жизни…
Убить Ушедшего трудно. Огнем сжечь можно, голову отрезать; мантры помогают, если жрец-брахман их сказать успеет, встретившись с ночным гостем. Можно оружие освятить по сложному обряду. А кухонным ножом или даже копьем тыкай, не тыкай – толку мало.
Страх жил рядом с людьми, внутри них, в легендах и перешептываниях у костра. И надежда избавиться от него разлилась бурным потоком, который смывал границы, заставлял могущественных раджей преклонять головы перед юнцом, почти мальчишкой, что обнаружил в себе дар безошибочно распознавать и преследовать ужас.
Еще мальчик оказался отличным полководцем.
Пришата думает об этом с гордостью, ведь именно он воспитал Вритру, научил его биться и водить армии: выстроить на поле боя, бросить в атаку или обустроить лагерь. И уроки не прошли даром. Один очистительный поход за другим – государство росло. Правитель скромного княжества превратился в великого царя – махараджу, стоящего над всеми. Самый могущественный кшатрий… Сокрушитель кошмара.
Сокрушил.
Учитель еще тогда молча задавал себе вопрос – что будет потом? И вот ответ.
Правители земель уже не нуждаются в странном даре Вритры. Каждый раджа думает о независимости, да неплохо еще у соседа под шумок кус отхватить. А может, самому стать махараджей?
Зачем идти за грозой врагов, если страха больше нет? Империя объединялась против Ушедших. А теперь упряжь лопнула, и своенравные, горячие кони тянут колесницу в разные стороны. Справится ли его ученик со взбесившимися скакунами?
Алая луна, глаз небесного демона, выглянула из-за горизонта. Молочно-белая висела над головой, круглая и яркая. Касаниями лучей она вбирала в себя слабые отблески росы и капель пота на обнаженном торсе подростка. Теплая ночь окутала плечи темным покрывалом, закружилась струями воздуха, в которых запутался запах трав.
Наследник не впервые сбегал, обманывая охрану, и к этому привыкли. В последнее время столица небольшого княжества и ее окрестности были вполне безопасны. Да и не держать же в клетке юного кшатрия, будущего раджу, который жаждет приключений…
Пятнадцатилетний Вритра возвращался с одного из них, весьма приятного. Первая половина ночи, проведенная с очередной подружкой, была бурной, и парень собирался, тихо пробравшись во дворец, выспаться всласть. Он наслаждался прогулкой и насвистывал что-то себе под нос, когда впереди мелькнула тень.
Наследник трона вздрогнул – неужели стражи таки выследили? Может, еще и подсматривали за ним?! Кровь бросилась в лицо. От смущения? От гнева?
Хвала богам! Перед ним совсем ребенок, девочка в сари.
– Кто ты? – прищурившись, шагнул вперед парень.
– Здравствуй! – голос казался знакомым.
– Кто ты? – настороженно повторил Вритра.
– Не узнаешь меня? Я мало изменилась… с виду.
Она подняла голову, и холод сковал тело подростка. Сестра действительно осталась такой, какой была. Годы прошли мимо, не оставив ни малейшего следа на теле, на лице, и лишь во взгляде рассыпали зимнее серебро.
– Радха?.. – язык сделался замерзшим, непослушным обрубком. А разум… Разум не верил.
– Я пришла за тобой. Я скучала… – детский голос звенел, нежный и убаюкивающий, как плеск ручейка. – Пойдем.
У него хватило сил сделать шаг назад. Надо кричать, громко… Или бежать. Зачарованного оружия нет. Но это же Радха!
– Куда?
– Не бойся меня, брат. Я не хочу причинить тебе вред. Я дам тебе долгую жизнь. Вечность…
– Ты Ушедшая! Прочь!
Кричать не получалось. Слова рвались жарким шепотом, ночь следила насмешливым красным глазом и равнодушным белым. Тишину оттенял стрекот цикад. Сестра шагнула ближе.
– Не бойся. Я соскучилась, – звон детского голоса возвращал на пять лет назад, в залитую солнцем беседку. – А еще Старейший говорит, что звезды отметили час нашего рождения. Великая мудрость и сила ждут нас.
Он все больше цепенел вместо того, чтобы прийти в себя. Смотрел в глаза Радхи, где ветер нес по расширенным зрачкам серебристый пепел, и не мог зажмуриться.
– Я не пойду с тобой, Радха! Уходи!
– Я не хотела… так. Прости, брат.
Детская ладонь легко коснулась руки, заставляя замереть.
Вритра видел то, что оставляют после себя Ушедшие. Изорванные души, потерянные куски воспоминаний. Воины, разучившиеся владеть оружием, мужья, не помнящие жен, отцы, забывшие детей. Пустые оболочки, из которых страшные глаза выпили память, знания и жизненную силу.
Он был беспомощен.
Никогда не пустеющий кувшин Времени терял каплю за каплей, а наследник династии Лотоса все еще был собой. Неподвижным, неспособным отвести взгляд – но собой. Тонкие пальцы Радхи не двигались, и все же что-то вспороло кожу на его запястье. Незримые когти Ушедших!
Лицо сестры – темное пятно, жили только глубокие, как звездная ночь, глаза. Он едва различал, как губы шевелились, выстраивая цепочку слов. Ночные чары. Теплая кровь текла по руке. Еще миг – и он тоже перешагнет черту. Уйдет.
В ноздри ударил холодно-горьковатый запах. Забрезжил во тьме тревожный, манящий звон колокольчиков.
Дикий, недетский, нечеловеческий крик. Радха выпустила его ладонь, отшатнулась. Из ее груди слева торчало стальное жало, но крови на нем не было. Та, что была его сестрой, повернулась и побежала быстро и легко, как будто не росли из спины перья стрелы, к которой вскоре прибавилась вторая. Но девочка все равно скрылась в сумерках. Последним, что слышал Вритра, был голос Пришаты.
У вернувшегося с грани смерти мальчишки вскоре открылся дар. Он чуял Ушедших, словно хороший охотничий пес.
Слабый отсвет огня. Колышутся тонкие силуэты: старейшина, прикованный к стене, и Вритра, стоящий напротив. Горит в светильниках пальмовое масло, пляшут отблески – гнев и смятение скупыми штрихами тронули лицо махараджи, или это тени ведут свою таинственную игру?
– Мою державу раздирают хищники. Теперь торжествуешь ты, старик?
– Разве это вернет мне мой народ? – сухие, растрескавшиеся губы с трудом выплевывают слова. –Что толку смеяться, когда глаза ест дым погребальных костров…
Император сжимает зубы, пристально смотрит на пленника.
– Мог ли я отказать матерям, которые просили защитить их сыновей от ночного кошмара? Мог ли спокойно отдать живых людей ночи ради государственных соображений? У меня даже нет ненависти к вам. Разве лекарь ненавидит лихорадку? Но я не забыл сестру. Что бы ты сделал на моем месте, Ушедший?
Вопросы нагоняют друг друга в полете, как стрелы, выпущенные искусным лучником.
– Разве ты услышишь мои ответы, махараджа? Для тебя есть только одна правда – собственная. Но где ты видел рупию, у которой только одна сторона? – горло сводит судорогой, эхо разносит по подземелью надрывный кашель. – Ты ведь так и не понял, благородный кшатрий? Ты, несущий благо, оказался для своей страны куда большим злом, чем мы, крадущие души. Ты помнишь Радху – но вернула ли ее твоя победа?
Внезапно глаза Вритры сужаются:
– Ты знал ее?
– Брат мой… Мой бедный братик, как ему одиноко без меня, – ползет по темнице тихий шепот, но императору чудится в нем звон колокольчиков и знакомый чистый голос. Голос, который осыпается шорохом палых листьев: – Твоя сестра умерла на моих руках. Она отдала мне душу, но не я убил ее – ты, доблестный махараджа. Так ли важно, копье какого из твоих воинов пронзило ее грудь?
Косой, быстрый, как из засады, взгляд в лицо. Душу пронзают страх и недоверие, вырываются из узды воли. Этот старик – и хрупкая девочка… Его сестра! Нет! Радха умерла, когда им было по десять лет. Ее нет давно! Для него это всегда было так. И даже страшную ночь встречи он старательно зачеркнул, оставив лишь полученный после нее подарок. Или проклятие?
«Бедный братик» – шепот таится в ушах, не хочет смолкать, а Вритра не хочет верить. Проходит вечность, за которую махараджа успевает сделать два вдоха. А потом он поворачивается и покидает подземелье, оставляя старейшину ждать утренней казни.
Тишина. Даже дыхание не нарушает ее – ведь Ушедшие не дышат. Так тихо, что, кажется, слышно, как время по капельке с равнодушным звоном разбивается о камень, все громче стучит по плитам.
Нет. Это не богиня Кала отсчитывает мгновения. Это шаги. Дверь открывается, и Вритра идет к старику. Смертельно бледный, с заговоренным клинком в руках.
– Не доверяешь своим палачам, великий? Хочешь убить последнего из Ушедших собственными руками? – в дребезжащем голосе нет страха, лишь легкое дыхание насмешки. – Но не зазорно ли кштарию осквернить меч кровью безоружного?
Император останавливается перед ним, разглядывая стену. Он дышит глубоко и голос спокоен, несмотря на то, что лицо кажется маской.
– Ушедший – не человек. Вы вне Сансары и вне Закона Войны, – воздух густеет молчанием, Вритра наконец поворачивает голову. Медленно, словно она тяжела, как камень. Острой кромкой воли отсекая сомнения, смотрит в лицо Ушедшему – упрямо и уверенно. – Я не хочу, чтоб она ушла с тобой. Отдай мне Радху!
– Возьми, – хриплый смех старейшины подобен карканью ворона. – Это ведь очень просто. Я отдам тебе ее душу. И свою – я сегодня щедр, мой повелитель! Все серебро своих глаз отдам и всю силу, сколько осталось! Не боишься?
– Мне нужна только Радха, – черные глаза пылают зарницами молний. Вритра делает шаг ближе, вплотную. Клинок упирается в грудь старейшины. – Или ты будешь умирать много дней на солнце!
Старик молчит. Утекают минуты в щель между камнями, ловит редкие отзвуки робкое эхо. Наконец морщинистые веки, почти лишенные ресниц, тяжело опускаются – согласен.
– Я преподнесу тебе этот дар, – он говорит глухо и отстраненно, будто речь идет о горсти речных ракушек. – Сделай и ты мне подарок, пусть мой конец будет быстрым.
Махараджа коротко кивает.
Всего-навсего вновь сыграть со смертью. Опередить ее на мгновение и подмигнуть – подождешь еще. Он делал это много раз. Он выиграет.
– Освободи руки, – пленник указывает на вбитую в стену цепь. – Так нужно. Иначе не выйдет.
Уголки губ Вритры приподнимаются. Говорят – змеиная улыбка, но так холодно и страшно на самом деле улыбаются только люди. Он не верит Ушедшему, и все же цепь со звоном соскальзывает на пол.
Старческая рука, сухая и неожиданно жесткая, касается ладони императора. Неровные, обломанные ногти охватывает свечение – холодный ореол, что удлиняется на глазах, вытягивается в бесплотные кинжалы, растущие прямо из пальцев.
– Так нужно, – с нажимом повторяет Ушедший.
Взмах кистью – и кожу императора обжигает льдом. Три царапины на запястье, три кровоточащие метки. И тут же на них ложатся пальцы второй руки.
– Серебром заклинаю, – шепчет старейшина, и взгляд его впивается в лицо Вритры, – срываю печати, сжигаю запреты.
Бьются искры в безумных глазах, рвутся, будто из клетки, выплясывают бешеный танец – Радха! И Вритру кружит метель, превращает в ледяную фигурку, обреченную вечно танцевать в морозной ночи. Он хочет пошевелить рукой, разрубить клинком вьюгу, но не может. Махараджа опутан серебром, и душа бессильно воет в ловушке.
– Серебро горстями, – свиваются слова в неразрывные путы, – в душу, в сердце, в очи.
Пульсируют болью раны, колючими кристаллами застывает в венах кровь.
– Дарую, – голос затухает оплавленной свечой, – ночь, силу, жажду. Серебро в нити судьбы…
Взгляд отпускает. Искры застывают в выцветших глазах.
– Вплетено, – выдыхает Ушедший, и пальцы его на запястье Вритры покрываются инеем.
По жилам вместо крови струится стекающий с горного ледника ручей. И кшатрий знает, что из бездонных глубин всплывают в его зрачках льдистые искорки, а ногти робко окутывает призрачный ореол.
– Благодарю тебя, – а от этой усмешки змея в страхе заскользила бы прочь.
Один взмах – и голова старейшины катится по полу. Тот, кто был махараджей, замирает и стоит так долго, словно превратился в статую. Лишь бешеный поток мыслей взламывает виски. Потом Вритра криво улыбается и идет к двери. Его ждет ночь.
* * *
Задумчиво шепчет ветер в зарослях акации, вторят ему густые высокие травы, шелестят, сплетничают – человек?! Что нужно человеку здесь, где в воздухе дрожит холодная горечь? Уж не за смертью ли явился?
Человек не слушает сплетен. По всему видать, благородный кштарий: одежды добротные, осанка горделивая, царственным взглядом свысока одарит – языки вмиг отсохнут. Да только травам шептаться не запретишь, не запрешь ветер в клетке, чтобы слухов по миру не носил.
Розовеющими перстами солнце касается щеки – мягкой, будто девичьей – приободрить хочет. Иди, воин, иди, ищи своего императора! Ведь ты же воин, верно? Не брахман, восхваляющий богов, не земледелец-вайшья, проливающий пот во имя плодородия, и, уж конечно, не трепетная дева в воздушном сари.
Верно, упрямо встряхивает головой человек, и солнечный луч, запутавшись, дрожит в золотом завитке волос, что выбился из-под шлема. Верно, соглашается кшатрий, и долго смотрит на небо, окрашенное в кармин, будто взглядом хочет испить бокал закатного вина. До дна, до самой последней капли.
Ночь не приносит ни сна, ни покоя, разве что тело, натруженное за день, получает желанную передышку. Мечутся всполохи костра, черной кошкой крадется тьма за освещенным кругом. Шипит рассерженно, гнет спину, тянется когтистой лапой, чтобы тут же ее отдернуть и метнуться прочь – подальше от обжигающего дыхания пламени. Летит в огонь очередная охапка хвороста, плывет по ветру запах сандаловой смолы и терпкого дыма, настороженно смотрят луны с темного бархата небосвода. Веки тяжелеют, но разум остается ясным – не до сна путнику, тревога угнездилась под сердцем.
А с рассветом мягкие туфли-моджари намокают от холодной росы. Ластится к ногам дорога, покорно сгибаются стебли трав, даже ветер, вчерашний насмешник, подталкивает в спину – решимость твоя достойна уважения, воин. Тот, кого ты ищешь, ближе, чем можно вообразить.
Окрик.
Вздрагивает мир вокруг, трещинами идет хрустальная его безмятежность и осыпается ворохом мертвых звуков. Шорохом догорающей бумаги кажется шепот ветра, тростниковой свистулькой звучит пение соловья, захлебывается стеклянным плачем ручей неподалеку. Только голос – прежний, знакомый до дрожи голос – живет, только он остается настоящим. Броситься бы на зов – мой император! Вритра! Нет. Нельзя. Светловолосый путник оборачивается плавно, идет навстречу – мягко, нарочито медленно, с достоинством. Останавливается в шаге от повелителя.
– Махараджа, – почтительный наклон головы. Дань приличиям, не более.
Взгляд из-под опущенных ресниц дерзок и внимателен, скользит, изучает, жаждет коснуться каждой черты. И застывает, увязнув в искрящихся серебром глазах императора.
– Сандхани, дитя, – отец прямо-таки лучился довольством, – ты знаешь, сегодня очень важный день…
Девушка мрачно кивнула – куда уж важнее. В этом алом сари из тончайшего шелка, с нелепым цветком в волосах, в неудобных сандалиях-падуках на высокой подошве она чувствовала себя донельзя нескладной. Кроме того, лилия, вплетенная в золотые локоны, так одуряюще пахла, что кружилась голова. Люди в ярких одеждах казались размытыми пятнами, островками цвета, мелькающими в сером океане, и только знакомый говор отца, что продолжал свои наставления, позволял не утонуть в этом водовороте.
– Не хмурься, дочь моя, – в голосе появились недовольные нотки, – иначе жених сочтет тебя сварливой. А люди недаром говорят: никогда не выпадет второй возможности создать первое впечатление!
Сандхани покорно кивнула, не найдя в себе сил продолжить давешний спор. Все, что могло повлиять на решение отца, она высказала накануне; в ход пошли и увещевания, и мольбы, и даже слезы. Тщетно. Отец был неумолим: великая честь породниться с самим императором, этот брак нужен их семье, больше того – необходим их маленькой провинции. Отец уже предвкушал процветание, которое принесет его подданным новое положение, и желания дочери в расчет не принимались. О чем думал сам махараджа, выбирая в жены девицу, которую ни разу до того не видел, оставалось загадкой. Избранница подозревала, что просто ткнул царственной дланью в карту – наугад, и лишь затем вопросил, есть ли у здешнего раджи дочь подходящего возраста. Десятки других не менее высокородных дев назвали бы это милостью судьбы, Сандхани сочла злой насмешкой.
Сегодня император объявит ее своей невестой, а спустя месяц они обменяются гирляндами из цветов, обойдут четырежды вокруг зажженного в храме огня и станут мужем и женой – пред людьми и богами. И ничего не останется больше в жизни, кроме его интересов, его желаний, его воли.
– Идем, пора, – Отец протянул руку, ожидая, когда дочь вложит в ладонь свои пальцы. – Да улыбнись, улыбнись же наконец!
Улыбка вышла горькой, как полынный настой.
За дверьми раздался шум шагов, и по залу пробежал шорох легких движений. Принявшие позу поудобнее – выпрямлялись, чтоб встретить гостя, как подобает. На лету замирали слова тихого разговора с соседом. Поднимались сомкнувшиеся было веки престарелого седенького брахмана. На неуловимое мгновение застыла рука раджи. Когда еще одна капля упадет из дырявого кувшина Калы-Времени, все уже будет в порядке, словно люди часами стояли неподвижно в картинных позах.
Но дверь открылась стремительно, словно распахнутая порывом ветра, и быстрый взгляд гостя поймал окончание этого неловкого мига. Уголки рта махараджи чуть приподнялись в улыбке. Впрочем, она могла сойти за знак благожелательности.
Он шел к своей невесте быстрее, чем принято, и глаза смотрели на Сандхани пристально, на самой грани приличия. Впрочем, Вритра, гроза Ушедших и создатель империи, мог позволить себе слегка пренебречь церемониями. Слегка – ибо даже боги не могут уклоняться от соблюдения строгого Закона-Дхармы.
Девушка ответила взглядом, исполненным дерзости, даже в горькой улыбке появился новый оттенок: так в изысканном аромате красного вина вдруг угадывается легкий запах граната, придавая напитку чарующий вкус. Гордость? Упрямство? Вызов?
– Приветствую тебя, благородный раджа Аруна, – уголки губ Вритры все еще таили улыбку. – Нет, не кланяйся, ибо сегодня я не повелитель твой, а проситель руки твоей прекрасной дочери.
– Мое почтение, доблестный махараджа, – отец так и не решился разогнуться до конца, и Сандхани с тоской смотрела на его затылок. – Красота моей дочери ничто рядом с величием твоим, но я буду счастлив вручить тебе этот скромный цветок.
Девушка вскинула голову – непростительно резко. Скромный цветок, вот как? Вручить?
– Но пусть доблестный махараджа помнит, что у скромного цветка могут оказаться весьма нескромные шипы, – негромко произнесла она.
Вритра посмотрел на нее с удивлением, улыбка мелькнула вновь и исчезла с губ, спряталась, выглядывая из широко расставленных глаз.
– Пристало ли кшатрию бояться шипов? – спросил он, опередив замешкавшегося хозяина. – Его долг – не отступать даже под градом стрел. Потому и я рискну быть оцарапанным, надевая кольцо на твой палец, прекрасная Сандхани.
Махараджа протянул руку, и подошедший слуга торопливо раскрыл маленький ларчик из горного кедра. Серебряный ободок сверкнул в ловких пальцах.
Если бы взглядом можно было обжечь, на челе императора заалел бы сейчас огненный бутон. Протянутая рука, напротив, была холоднее льда. Молчала девушка, лишь сердце трепыхалось пойманной птахой, да в голове билась единственная мысль – нет, не оцарапать махараджу ее коготками, не вывести из себя, не повергнуть в смятение. Что скрыто за этой усмешкой, что таится под маской холодной невозмутимости? Неприязнь к жениху, возникшая поначалу, не исчезла, не стала меньше, но теперь к ней примешивался острый интерес.
Пальцы уверенно коснулись ее ладони.
– Я, великий раджа Вритра из династии Лотоса…
Ритуальные слова звучали спокойно и торжественно, как и положено, а сам император вглядывался в девушку с доброжелательной насмешкой. В глазах светилось любопытство, а вот настоящего тепла… тепла не было. Да появлялось ли оно вообще в этом взгляде?
Казалось, он пришел к какому-то выводу, потому что кивнул, когда серебряное кольцо рыбкой скользнуло на палец.
– Не потеряй, – тихо усмехнулся Вритра.
Три дня гостил махараджа в доме отца невесты, три дня по случаю помолвки лилось вино через край, три дня, не умолкая, звучали песни. И все три дня Сандхани наблюдала за своим суженым – пристально, неотрывно.
Стремительная и горделивая стать императора приковывала взор, небрежность, с какой он принимал положенные знаки уважения, вызывала невольное восхищение, цепкий взгляд, выхватывающий на миг из множества лиц ее, единственное, заставлял вздрагивать – острое чувство опасности холодом скользило вдоль позвоночника. Девушка готова была поклясться: махараджа знал, чувствовал, с каким вниманием серые глаза избранницы ловят каждый его жест, но не делал ничего, чтобы прервать эту игру. Ни разу за то время, что ночевал он под крышей раджи Аруны, великий не снизошел до разговора с невестой, ни разу не одарил ее цветком или улыбкой, ни разу не задержал взгляд дольше, чем на любом из своих подданных. Ни разу не отчитал за дерзко вскинутый подбородок. Сандхани не могла разгадать этого человека и злилась на себя за мысли, что кружили теперь только вокруг махараджи. Серебряное кольцо жгло палец. Что-то неведомое жгло душу – изнутри.
Когда на заре четвертого дня он собрался и отбыл, объявив о последнем походе против Ушедших, провозгласив избавление от этой скверны свадебным подарком для прекрасной Сандхани, она сказалась больной и заперлась в комнате. Родители улыбнулись понимающе – по всему видать, приглянулся жених строптивой дочери, свадьбу сыграют и заживут как голубь с голубицей. И стране благо, и доченьке счастье, о чем еще мечтать? А голубица той же ночью выпорхнула в окно, прихватив лишь пару драгоценных безделушек, подаренных матерью, да отцовский заговоренный клинок-талвар, с которым с детства обращалась не хуже мальчишки. В общей суматохе лишь к вечеру обнаружилось, что из конюшни был сведен лучший жеребец раджи Аруны.
Молодому кштарию, что присоединился к отряду на стоянке возле реки, не удивились – много отважных воинов стремились встать под знамя махараджи Вритры, каждый желал покрыть славой свое имя и стать достойным лучшего перерождения. А что у юнца кудри золотые из-под шлема торчат – то мелочи, лишь бы в битве помехой не оказались.
Правда, настоящих сражений почти не было. Ушедшие брали скрытностью и внезапностью. Их было много меньше, чем людей, и выводить в поле ряды колесниц, пехоты и конницы, не говоря уж о боевых слонах, они не собирались.
Внезапные атаки во тьме уносили немало жизней. Несмотря на то, что стражу удвоили против обычного, иногда ее ухитрялись вырезать без звука. А днем недавние охотники снова становились добычей, которую выслеживали. Иногда по одному, иногда брали штурмом лесные деревни, где Ушедшие дрались отчаянно, забирая за свою не-жизнь щедрую плату.
Нередко армия обкладывала кольцом поселения людей. Махараджа в окружении воинов, непреклонный и внушающий страх, шел по улицам, то и дело указывая пальцем на дом, на погреб, на безобидного с виду прохожего… И всегда безошибочно.
Иногда взгляд императора скользил по юному кшатрию, но не задерживался. До поры. В один из вечеров – сумерки становились плотнее, и только что сменился караул – Вритра неожиданно остановил его на краю лагеря.
Воин, казалось, смутился. Зарделся (благодарение богам – загустевший, как кофейный кисель, вечер скрыл пунцовый цвет не знающих бритвы щек), склонился в поклоне и застыл, не смея поднять глаз.
– Что будет угодно повелителю? – высокий юношеский голос звучал сбивчиво и приглушенно, будто говорящий опасался потревожить хрупкий покой предзакатного полумрака.
– Что угодно повелителю? Много чего, – тихий короткий смешок. – У махараджи, знаешь ли, столько желаний… Как ты оказалась здесь?
Время застыло жуком в янтаре, пауза длилась и длилась – неловкая, мучительная, наполненная тревогой и неуверенностью. Острая на язык Сандхани впервые в жизни не знала, что ответить. Отпираться? Глупо и смешно. Признаться? Смешно и глупо.
– Верхом, – наконец выпалила она, вскинув голову. – Одинокому всаднику нагнать войско не сложнее, чем обойти в скачке черепаху.
– Верхом… – протянул он с таким видом, словно услышал что-то интересное. – Хорошо. А знаешь ли ты, что война – не для женщин!
В его взгляде Сандхани, вопреки словам, померещилось что-то одобрительное.
– Конечно, – коротко усмехнулась девушка. – Как не знать, мне твердят об этом с рождения. Война – не для женщин. Для женщин – дети, домашний очаг, ожидание. И вечная неизвестность: живым или мертвым мы дождемся в этот раз нашего господина и повелителя!
– Ты оспариваешь мудрость богов, что поделили нас на мужчин и женщин?
Жесткая ладонь легла на плечо. Со стороны – а за императором всегда следит множество глаз – ничего необычного. То ли встряхнуть юнца как следует собрался, то ли хвалит за что-то.
– Нет, махараджа, – тяжесть руки показалась неожиданно ободряющей и приятной. – Но я оспариваю речи людей, что толкуют заветы богов. Ибо люди – не боги, и могут ошибаться.
Сандхани понимала, что в своей дерзости зашла уже слишком далеко, что сказала много больше, чем позволительно девице – даже невесте императора. А значит, бессмысленно идти на попятный. Если ее пожелают наказать – оснований достанет. Если соизволят простить – лишнее слово не станет помехой.
– Слышали бы тебя брахманы, – рассмеялся Вритра. – Хотя хорошо, что не слышат. Жрецы не любят таких сомнений.
Он окинул взглядом ладную фигурку в доспехах и замолчал. То ли думал, то ли уже принял решение и просто тянул время. Потом сказал неожиданно серьезно:
– Похоже, я приобрел больше, чем рассчитывал. Иди, кшатрий, ночь наступает, а с утра в поход!
– Повинуюсь, мой император.
Она не стала прятать улыбку – лукавую, озорную, как солнечный блик. Склонила голову, затем развернулась и бесшумно растворилась в ночи.
– Сандхани.
Не зов, не немой вопрос, не острый укор – просто слово. Он не торопится продолжать, дает собраться с мыслями, осознать.
– Мой император… В этот раз настичь тебя оказалось куда сложнее, – ни кровинки в лице, кривятся побелевшие губы в горькой усмешке. – Коня загнала. Ты запутываешь следы так, что кажешься неуловимым.
Впервые за их встречи в его молчании нет уверенности и спокойствия. Сейчас Вритра, кажется, просто не знает, что сказать, или очень не хочет говорить того, что нужно. Оттягивает решительный миг, как больной, которому должны отрезать гноящуюся руку, чтоб спасти жизнь.
– Что творится в столице? – слова-подделки, слова, что заменяют нужные.
Что ответить? Как рассказать о том, что бурлит, будто котел над жарким пламенем, вот уже который день? Где взять сил, когда горло перехватывает – дышать тяжело, и каждый звук царапает гортань?
– Были мятежи, – падают тяжелым свинцом фразы. – Правители провинций покрупнее заявили права на трон. Остальные требовали независимости. Воздух пах алчностью и кровью.
Горько перешептываются травы. Девичий голос смолкает на миг – слишком тяжело говорить об этом, слишком больно. Но молчать – еще больнее.
– Потом… – она по-детски закусывает губу, – потом вернулись Ушедшие. И сразу, конечно, крики – император обманул нас, император нас предал! Удобные речи, кое-кто мягко выстилал себе ими дорогу к трону. Да только просчитался. Ночь забрала смутьянов, в их мертвых глазах застыл извечный страх нашей земли. Страх перед Ушедшими. Оставшиеся склонились перед династией Лотоса, и пока в столице тихо. Что будет дальше – неведомо.
На устах Вритры рождается слабая усмешка, словно он знает больше. Впрочем, сейчас в ней лишь тень искреннего интереса.
– Хорошо. Зачем ты искала меня? Я действительно предал, видишь?! – подлинные слова все-таки находят дорогу, и серебро в широко распахнутых глазах подергивается мутью боли. – Страну, тебя. Себя.
– Нет, – сбивается голос, звенит отчаянной верой. – Нет, неправда! У тебя не было выбора!
Еще один шаг навстречу, последний – так близко, что, кажется, можно услышать, как бьется его сердце. Не бьется. Только одно сердце надрывается, заходится в истерике. Сандхани не отводит глаз и тонет в вихре серебряных искр, словно в лютой метели – метели, что желаннее любого солнца. Тонкая рука – похолодевшая, словно чужая – касается жесткой щеки. Робко скользит от виска, задевает уголок губ. Бессильно падает.
На бескровном лице остается, как след узкой ладони, выражение тоски об утраченном. Нет, не так – о том, что могло быть, но не было и не будет.
– Радха, – он опускает веки, блуждая в зыбком сумраке прошлого. И тут же резко: – Хватит.
Внезапно взлетает рука с вытянувшимися пальцами. Больше угадывается, чем видится, мерцание когтей, готовых разорвать горло.
– Радха?! – чужое имя ранит больнее, чем могли бы его призрачные кинжалы, полосни они хоть по обнаженному сердцу.
Злые слезы летят с ресниц, отцовский клинок холодной тяжестью ложится в ладонь. Голубоватое мерцание рвет воздух у самого лица – она все же успевает уклониться.
Теперь глаза махараджи смотрят холодно, беспощадно, искорки смерзлись в снежную шапку. Вритра хищно выставляет руки перед собой и делает шаг вперед.
Страшно, боги, как страшно… Сколько было битв с Ушедшими в том походе, который вспоминается сейчас как что-то далекое, почти нереальное, и никогда, никогда она не знала страха. Теперь же… Замереть бы на миг, задуматься – чего боишься, глупая? Смерти? Боли? Льда в его глазах? Нет времени на раздумья.
Ужом вывернуться из рук, что уже готовы схватить. Отшатнуться назад, крутануть клинок перед собой – не подходи!
Но он не слышит, не внемлет угрозе, которую шепчет, поет, кричит изогнутое лезвие. И прыгает – прямо на нее, стремительно. На нее?! На заговоренный меч, жаждущий холодной крови Ушедшего. Сандхани понимает это так отчетливо, словно уже видит, как отточенная сталь пронзает грудную клетку, как блестит острие, торчащее из спины, как сводит последней усмешкой узкие губы. Страх накатывает новой обжигающей волной – но теперь она точно знает, какое у него лицо. У ее страха мертвое лицо Вритры, его скулы, брови, темные пряди, спадающие на лоб. Его глаза, навеки утратившие серебро.
Опустить бы клинок, позволить когтистым пальцам рвануть горло – лучше так, чем…
Не успеть. Разве можно опередить ветер?
Удар, как порыв урагана, сбивает с ног, катится шлем по примятой траве, рассыпаются пшеничные кудри. Лицо Вритры – такое близкое – отсвечивает инеем. В глазах еще горит огонек нечеловеческой жизни, которую медленно пьет заговоренная сталь.
Сандхани самой ни за что не вогнать бы клинок талвара так – до самой гарды.
– Хорошо, – шевелятся губы. Он собирает силы и откатывается в сторону. – Радха… Сестра. Старейший обещал… ее память. И сдержал слово. Я тоже… сдержал, – у человека кровь пенилась бы на губах, окрашивая багрянцем сбивчивые слова. Неживущие уходят спокойнее. – А теперь ты могла… за мной… Так нельзя.
Слова пахнут обреченностью, слова отдают хинной горечью, горше – только чувство вины, что переполняет нутро. Невыносимо больно смотреть на рукоять, торчащую из груди, еще больнее – на свои руки, но взгляд мечется между ними, будто пойманный в ловушку. Клинок – ладонь. Клинок – ладонь. Клинок…
– Нельзя… – мертвенным эхом вторит Сандхани. – А так?! Можно?! – безжизненный шепот срывается в крик. – Так – можно?! Ты себя убил?! Или меня?!
Она уже не сдерживает слез – не удержишь реку в половодье. И сразу же приходит раскаяние – за высказанные упреки, за резкость слов, за боль, прорвавшуюся горлом.
– Прости, – склониться над ним, вплести пальцы в волосы, и повторять неистово, перемешивая мольбу со слезами, – Прости, прости, прости…
Внезапно улыбка озаряет лицо Вритры. Та самая полная сил, насмешливая улыбка уверенного в себе императора. Даже речь делается ровнее, подчиняется повелителю. Длинные пальцы, уже без когтей, касаются руки Сандхани.
– Не надо. Подумай о том, кого могла… увести за собой ты. Ты не знаешь… а это страшно. Я всегда любил хмелеть от сомы и боя… – серебро глаз вдруг взвивается в бешеном вихре. – А это… постоянный лед внутри. Жажда чужой силы… Памяти. Жгучая. А так… Я обхитрил старейшину… обуздал войну… Я выиграл!
Глаза закрываются, но рука не утратила силы.
– Ты прости… Сандхани!
Пальцы соскальзывают. Глаза открываются вновь. В них нет серебра. И жизни нет. И не-жизни.
В них лишь пустота, и такая же пустота – у нее внутри. Как будто сердце вырвали с мясом, как будто душа стекает по щекам солеными ручейками. Ни сердца, ни души – только лед. Не тот, о котором говорил Вритра, другой – вот только лучше ли? Вздрагивают губы, вновь и вновь повторяя имя, которое так редко она дозволяла себе произнести вслух. Вритра. Мой Вритра. Мой.
Кала-Время – она ведь тоже женщина – жалеет Сандхани, прикрывает тонким пальчиком дырявый кувшин, и капли не падают наземь, не уносят в прошлое мгновения, что так хочется удержать на грани небытия. За гранью. Замирает Колесо Сансары, не в силах отвергнуть Ушедшего, что добровольно отрекся от не-жизни, и не в силах принять его.
Безумно долго или ослепительно мало – какая разница в безвременье?
Наконец капли находят выход. Необратимое время начинает свой бег. Вывернувшись, набирает обороты великое Колесо.
Знакомый ироничный голос мягко касается не слуха – разума.
– Похоже, от тебя не уйти, как ни путай следы.
Дорога в небеса закрылась внезапно.
Волшебники покидали планету, стремясь в межзвездное пространство и сквозь него – домой. Они поднялись уже высоко, когда кетсаль летевшего впереди неожиданно врезался прямо в воздух, заскользил вбок и отчаянно захлопал крыльями. Андреас, умелый наездник, несомненно, восстановил бы равновесие, но Микаэль не успел задуматься об этом. Он ринулся наперерез, желая помочь товарищу.
Успел как раз к моменту, когда тот выровнялся и облегченно вздохнул. Рано. Норовистая птица Микаэля слишком разогналась, и всадник не смог ее остановить. Два человека и двое пернатых столкнулись и превратились в небесную кучу малу. Андреас вновь удержался в седле, а вот его младший собрат выпал и, набирая скорость, с криком устремился на свидание с раскинувшейся под ними зеленой равниной.
Старший маг коротко выругался и, в свою очередь, ринулся вниз. Оставшаяся без седока птица, чуть помедлив, последовала за ним. Микаэль, растерявшись, пытался чертить какие-то знаки, но не доводил их до конца, да и не умел летать никто из чародеев с Земли.
– Расправь плащ! – заорал старший. – Замедлишь!
Но спокойный воздух благодаря скорости бил порывами в лицо, хлесткими ударами рвал слова и оставлял их за спиной, растворяя в высоте.
Сокращалось расстояние, но и планета рвалась навстречу. Андреас отыгрывал фору. Он весь вытянулся, прижавшись к пернатой спине Бурана, на смуглом горбоносом лице застыл оскал, ветер встрепал короткие каштановые волосы с редким проблеском серебра. Левая рука вцепилась в уздечку, а пальцы правой вычерчивали в воздухе знаки, вспыхивавшие бирюзой. Одно и то же – раз, второй, третий.
Он успевал перехватить собрата, но поможет ли это, успеют ли они остановиться или оба размажутся о рыхлую почву, которая на такой скорости покажется камнем?
Счет времени пошел на мгновения, когда Андреас, выпалив нужное слово, активировал первую заготовленный воздушный аркан. Он обвил младшего мага – и порвался, но за ним последовал второй – мимо. Третий и четвертый достигли цели. Тоже лопнули, но замедлили падение. Короткий красный штрих, выкрик – невидимый кулак ударил в голову Микаэля, тот охнул, и тут же Андреас подхватил обмякшее тело и выписал петлю, в нижней точке которой Буран прошуршал когтями по траве.
Впрочем, волшебник тут же опустился на землю, уложил спутника рядом и посмотрел вверх.
Там, позади, неспешно планировала Бабочка, птица Микаэля.
Странное, на взгляд Андреаса, имя для пернатого много крупнее орла, с острым клювом и длинными когтями. К тому же кетсали умели нырять в одном месте пространства, а выныривать в другом, находя короткую дорогу к звёздам. Конечно, без защиты волшебством любой, кроме этих странных птиц, пропал бы в лишенной тепла и воздуха пустоте. И все же только случайная встреча с ними помогла людям покинуть Землю…
Ничего общего с бабочками.
Чародей огляделся – почти ровная местность, поросшая высокими травами, метелки которых укоризненно покачивались, будто негодуя из-за нарушения покоя. Пахло чем-то пряным. Отрывисто стрекотала какая-то тварюшка – то ли местный кузнечик, то ли кто еще. Волшебник принялся мерить быстрыми шагами неглубокую впадину. Все закончилось слишком быстро, и возбуждение, которое вызывали в нем критические ситуации, даря прилив энергии, требовало выхода.
Вскоре Микаэль заворочался и, подняв руку, смахнул со лба прядь длинных волос, цветом и состоянием похожих на разлохматившийся пучок соломы. Открылись глаза – синевато-серые, как подернутое облачной пеленой небо. Взгляд полон недоумения, в мягких чертах лица гримасой проступила легкая обида. Сейчас он выглядел даже младше своих двадцати двух – почти на два десятка лет моложе товарища.
– Зачем ты атаковал меня? Я помню.
– Чтобы не дергался, идиот! – резко ответил остановившийся Андреас. – Мог уронить обоих. Будто первый раз в воздухе. Летать не учили?
Микаэль помотал головой, припоминая, на бледных щеках проступила краска.
– Прости… я…
Старший прервал сбивчивую речь:
– Что было, то было. Осторожней впредь. Интереснее то, с чего началось.
– Ты потерял равновесие, я подумал, тебе плохо и…
– Долго рассказывать. Садись верхом. Осторожней и слушай меня.
***
Выше, чем в прошлый раз, взлететь не смогли. Словно, как в старых сказках, планету окружал хрустальный купол небес, только звезды не были прибиты к нему, а начали проступать вдали с приходом сумерек – знакомые, недосягаемые и насмешливые.
На хрусталь препятствие все же не походило – воздух на подлете стремительно густел, набирался вязкости, чтобы через несколько пядей стать упругим, непроницаемым потолком. Хочешь – смотри сквозь него, хочешь – головой бейся, а выше не подняться.
Оба не только не встречались с подобным, но даже не слышали и, убедившись, что преграда простирается далеко во все стороны, вернулись на мягкий ковер степи, к торчащей островком кучке незнакомых деревьев чужого мира. Вскоре на земле запылал разожженный парой цветных волшебных росчерков костер.
– Что скажешь? – мрачно спросил Андреас, подбрасывая сухие ветки.
Оба примерно одного роста – среднего, Микаэль даже чуточку выше, но все равно часто смотрел на старшего собрата будто снизу вверх.
– Не знаю пока. Надо сообразить, что искать, и завтра произвести измерения. Предполагаю, эта штука односторонняя… Можно посетить мир, но не покинуть его. А Буран что думает?
То, что кетсали обладают разумом, выяснилось недавно. Пробуждался он лишь во время передвижения сквозь червоточины Глубины – межзвездного пространства. Душа странных птиц все время пребывала по ту сторону – а вот сознание человека там засыпало и даже могло угаснуть совсем, если не выныривать обратно слишком долго. Инициация позволяла всаднику и кетсалю постоянно мысленно слышать и поддерживать друг друга, только мало кто ее переживал.
Андреас и Буран пережили.
– Тоже не сталкивался, – нехотя ответил старший. Начертил боевой знак, шепнул. Линии вспыхнули багровым, и язычок пламени, похожий на наконечник копья, устремился вверх. Ночное небо приняло его в себя, поглотило. – Клянусь подземельями Ордена – бесит эта стена! Проломить бы. Но не Бурана же об нее бить.
– Вряд ли это поможет, – покачал головой младший, задумчиво посмотрел в огонь. – А разыскивать нас никто не будет – свободный поиск ведь вполне может идти годами. Нам повезло сравнительно быстро встретить за туманностью пригодную для заселения планету, о которой надо сообщить. Могли и дольше блуждать или вовсе не найти… Нас еще не ждут. Значит, придется выбираться самим.
– Искать не будут, – хмыкнул Андреас. – Сколько бы мы ни отсутствовали. Это возможно – по следам прыжков. Если хороший поисковик возьмется. Но долго, сложно. Не станет Орден тратиться.
– Ты хочешь сказать?..
– От него зависят межзвездные перелеты. И у Ордена куча дел. Важней и выгодней. Магистры практичны. Михая сильно искали?
– Первый магистр Ордена волшебников Глубины на кетсаль Молнии, – младший маг почтительно повторил слова из хроники, ставшей легендой, – улетая, сам просил не идти по его следам.
– Угу. Очень охотно послушали. Все бы распоряжения так выполнялись. Хватит! Давай думать, что делать.
Микаэль замолчал. Андреас тоже. Вскочил, зашагал туда-обратно, бормоча что-то себе под нос. Затем с досадой сплюнул, снова сел и вытащил из дорожного мешка маленький барабанчик. Пальцы погладили потертую кожу, а затем начали выбивать нервную дробь. Раскатистые звуки догоняли друг друга и складывались в мелодию, рисунок которой очерчивали резкие штрихи тревоги и ярости.
– Мы толком не знаем, кто здесь может жить, – осторожно произнес Микаэль. – Стоит ли привлекать внимание?
– Вряд ли рядом кто опасней нас, – Андреас не прерывал игры. – Вылезет какая зверюга – тем лучше. Пара молний кому-то в лоб – и мне станет легче.
– А вдруг явятся те, кто накрыл нас колпаком?
– С ними поговорю еще охотней.
Ритм барабанчика участился, будто чье-то сердце забилось бешено и громко. Микаэль больше не спорил.
Музыка хлестала воздух, заглушая оживившиеся после заката тихие стрекотания в траве, бросая перчатку земле, деревьям, траве и небу. Особенно небу.
Но оно не приняло вызов. Спрятало насмешку в бескрайней тьме.
***
Они поняли немногое. Похоже, воздух, пыль и облака не встречали препятствий. Свет немного искажался и, прикидывая, как ломаются лучи, а также потому, что купол не менял своей высоты, чародеи сделали вывод, что он окружает всю планету.
– Не видел такой магии, – сделал вывод Андреас утром третьего дня.
Микаэль в последнее время становился все задумчивее и медлительнее, смотрел куда-то в воздух над собой.
– Да, что-то очень странное. Но где-то же должен быть ключ к тому, чтобы разобраться. У меня есть идея! Тебе понравится.
– Шандарахнуть по куполу со всей дури?
– Именно! Может выйти интересно, только надо подготовиться.
– Выкладывай.
***
К вечеру настало время замкнуть октаграмму. Андреас провел последний штрих и отлетел – недалеко, хотя висевший на приличном расстоянии Микаэль звал его к себе.
Краски пробежали по линиям. Нити разных оттенков сверкали и рябили в глазах, переливались грудой многорядных ожерелий. Потом им стало тесно, и переплетенные лучи рванулись ввысь. Октаграмма поднималась, как на дрожжах и, наконец, впилась в незримый свод. Раздался треск, как от столкновения ледяных торосов в замерзшем море. Фигура прекратила расти, цвет стал гуще, будто напряглись мышцы атланта, держащего небо. Впервые невидимое сделалось зримым: темно-лиловым и пурпуром полыхнуло в небе, сперва повторяя контуры октаграммы, а потом молнии зазмеились по куполу, рисуя его множеством штрихов-прожилок, словно поработал художник-исполин.
По линиям, как кровь по сосудам, ринулся цвет, покидая сделанный магами рисунок. Идущий вверх восьмиугольный столб побледнел, высасываемый небосводом-вампиром, потом лопнул.
Оборванные нити чародейских сил превратились в ветер, в огонь и лед одновременно и хлестнули во все стороны. Андреаса отбросило мощным ударом, закрутило, но поставленная им защита выдержала. Волшебник несколько раз обновлял ее, и не давал отнести себя, упрямо держась против стихийного потока. Напряжение читалось в каждой жилке, ярость разочарования, но и радость открытого противостояния хоть чему-то.
Впрочем, это длилось мгновения – долгие, растянувшиеся и напряженные, как тетива, но все же мгновения.
Когда стремнина лопнувшего заклятия иссякла, Андреас соскочил на землю и уставился вверх. Все стало, как раньше, символы их атаки уже истерлись с листа небес.
Когда подлетел Микаэль, которого почти не задело взрывом, старший маг бросил, не оборачиваясь:
– Ни шиша не вышло!
Младший задумчиво улыбнулся.
– Я тут кое-что заметил…
***
Еще несколько дней, еще несколько октаграмм и прочих фигур – поменьше и послабее. Волшебники дожидались момента соприкосновения. Заклятьями поиска и тренированным чутьем на чары отслеживали происходящее и особенно – направление возникающих линий, поглощавших чары.
Вскоре на карте Микаэля обозначилась приблизительная точка, где должны сходиться связи купола.
– Похоже, там находится место силы.
– Еще какой! – согласился Андреас.
Продвигались медленно и осторожно. Миновали степь, пролетели над густым лесом, а за ним на горизонте показался горный хребет. По мере того, как он рос и становились видны отдельные пики, вычисления давали все больше оснований считать, что цель – там.
В отличие от межзвездной пустоты, на планетах кетсали не умели уходить на оборотную сторону Вселенной, сокращая расстояния. Здесь им приходилось лететь как обычным птицам – очень большим и сильным, но отягощенным грузом. Хорошо хоть в этом мире они, как и люди, чувствовали себя немного легче, чем на Земле.
Гряда придвигалась небыстро, но настал вечер, когда путники остановились на привал недалеко от первых отрогов. Дрова потрескивали в костре, сумрак сгустился в неожиданную хмарь, ускорившую приближение ночи. Было очень тихо. Они так и не встретили не только разумных существ, но даже животных или птиц, будто мир под оранжевым солнцем не породил никого крупнее насекомых.
Котелок с едой уже опустел, кетсали дремали неподалеку. Андреас откинулся на спину и смотрел в небо, хотя туман и облака скрыли звезды, будто окончательно отрезая пути к возвращению. Микаэль неторопливо водил по листу бумаги кистью, то и дело окуная ее в тушь.
– Новый знак? – скосив глаз, лениво поинтересовался старший.
– Неа, – в словах прозвучало смущение. – Просто… просто так рисую.
– Зачем? – Андреас удивился и даже слегка приподнялся на локте. – Художников не-магов много. Зачем рисовать просто, когда умеешь чертить линии силы?..
– Волшебство – это еще не всё! – горячо ответил молодой чародей. – Ни один знак не вызовет у меня тех мыслей, которые приходят сейчас. Не заменит мечтаний…
Листок согнулся во время его речи, и собеседник заметил, что линии складываются в контур лица, окруженного длинными волосами.
– Тебя ждут? – спросил он, снова ложась.
Блики от костра сплетались с тенями в причудливую маску, скрывавшую багрянец, если он и бросился в лицо. К тому же туман сделался так густ, что, казалось, прилипал к коже. Голос, лишенный такой защиты, слегка дрогнул, когда после нескольких мгновений молчания Микаэль выпалил:
– Да! Отец, мать и… и… Ну, я надеюсь…
– Правильно. Никто не может быть уверен.
Микаэль насупился и, кажется, собирался заспорить, хотя только что сам выражал сомнение. Но вместо этого спросил:
– А тебя?
Андреас мотнул головой. Он продолжал смотреть в небо, будто ему и адресовал слова.
– Родители умерли. Я люблю бродить меж звезд. Пара недель вместе, пара лет в ожидании? Ни одной женщине, которая нравится, не пожелаю.
– А мне показалось, ты хочешь вырваться отсюда еще сильнее, чем я.
– Не пускают, – усмехнулся старший волшебник. – А то не торопился бы. Тебя что в поиск привело?
– Послали, – пожал плечами Микаэль. – Набраться опыта после окончания обучения в Академии Ордена.
– Что натворил на последнем курсе?
– Э… Ничего такого, – и под пристальным взглядом добавил, – если не считать карикатур на главу Академии…
Андреас расхохотался и, казалось, вторя ему, неподалеку заклекотал Буран. Микаэль воспользовался этим, поспешно сменив тему.
– Слушай, а расскажи про инициацию единения с кетсалем? Как это происходит, и что ощущаешь потом?
– Потом… – Андреас сел. – Странно. Неуютно. В твои мысли всегда могут войти. Но когда долго один, помогает. Не сойти с ума. Хотя – как посмотреть. Буран пытался рассказать про их мир. Их цели. Помочь увидеть. Рехнуться можно. Огромные строения за изнанкой Вселенной. Горизонта не видно. Неба и земли тоже, но не межпланетное пространство. Выныривают кетсали, когда исчезают у нас. Летят и пропадают – возвращаются в наш мир. Там движутся не просто так. Есть цель. Про нее Буран не смог пояснить. Очень на нас не похожи, трудно понимать. Им нас тоже трудно. Тем более – соединенных мало.
– А почему? Ведь это же так интересно, можно узнать столько нового! Я бы вот попробовал…
– Попробовал бы… – хриплый, как карканье, смешок. – Только один способ. Птица и всадник должны влететь в мертвую звезду. Которая выгорела. И схлопывается под собственной тяжестью. Притяжением не отпускает ничего. Даже свет. Даже магию. Между мирами корежится пространство, время. Не принадлежит ни одной стороне. Лишь там тишина, в которой человек и кетсаль могут услышать друг друга.
– Здорово!
– Да. Только возвращается одна пара из семи-восьми. Выбрасывает в другое место, иногда далеко. Остальных не видели. Ни люди, ни кетсали. Добираются только полноценные маги. Ученики погибнут на подступах к мертвой звезде. Магистры засекретили ритуал. Наложили запрет. Редко дают разрешение. Долго и дорого учить волшебника – и вмиг потерять? И кетсали на дороге не валяются.
– Но ведь тебе разрешили? – почтительное восхищение слышалось в голосе младшего чародея.
– Как только, так сразу! Разузнал секрет через приятеля, подал прошение. Запретили. Отыскал подходящее место и полетел. За это в глухом секторе с неопытным напарником.
Он говорил громко, потому что мгла так загустела, что начала поглощать слова. На лице Микаэля нарисовалась легкая обида, но новый звук смахнул ее.
Истошный, отчаянный клекот.
Так могли кричать только кетсали.
Оба чародея мгновенно оказались на ногах и бросились туда, где оставили своих питомцев. Хмарь, сырая и плотная, казалось, замедляла движения, как во сне.
На том месте, где недавно были птицы, осталась лишь примятая трава. Волшебники начали оглядываться, Микаэль быстро начертил синеватый знак и в воздухе вспыхнул огонек, осветивший пространство на несколько шагов – но дальше туман сделался еще непроницаемее, словно, отступив, сомкнул ряды.
Губы Андреаса шевельнулись, затем он воскликнул вслух – одной мысли оказалось недостаточно:
– Буран! – и затем махнул рукой влево: – Туда!
– Что случилось? – спросил Микаэль уже на бегу.
– Не знаю. Непонятно, – кидал старший волшебник на выдохах. – Почти не слышу мыслей.
Микаэль время от времени посылал разноцветные фигуры в направлении движения. Они вязли во мгле ночи, но однажды туман разорвался, и оба увидели кетсалей, которые удалялись размашистыми прыжками.
Прореха тут же сомкнулась. Люди переглянулись с недоумением.
– Они бегут? Но… – Микаэль высказался первым.
– Ерунда какая-то. Вперед!
Криков больше не было слышно. Направление Андреас тоже определял с трудом и волшебники, судя по всему, начали отставать. Иногда помогали лишь оставленные на траве следы. Микаэль регулярно шептал какие-то ругательства, облегчая душу, а напарник молчал, наливаясь яростью.
Через некоторое время – мгновения тоже заблудились в этом густом сумраке, спутались и сосчитать их было невозможно – полу-видимый, полу-мысленный след свернул и незаметно для себя маги оказались среди деревьев, судя по всему, старых и толстых. Ноги путались в шуршавшем подлеске. Андреас остановился, отломал сухую ветвь, поджег ее заклинанием и понес, как факел.
Оба то и дела касались рукоятей клинков. Каждого волшебника Ордена Глубины учили владеть оружием. Ситуации случаются разные, и умение ткнуть противника острым железом никогда не было лишним. Мастера обычного боя из чародеев, конечно, не получались, но за какой конец хвататься – знали все.
На поляну вывалились внезапно – в первую очередь, для самих себя. Деревья расступились, а мгла сложилась в какие-то необычные очертания.
– Свет! – крикнул Андреас.
Понукаемые волшебными словами синие нити срывались с его пальцев, сплетались в сияющие косы и вливались в пламя неуклюжего факела.
Микаэль последовал примеру товарища, и они увидели кетсалей. Те вяло брели к центру небольшого лабиринта по спиральной дорожке, окруженной поросшими густым мхом камнями высотой по колено человеку. То и дело останавливались.
Буран двигался позади. Он тряхнул головой, вцепился в хвостовое оперение Бабочки, пытаясь остановить и… снова выпустил его.
– Буран!
– Бабочка!
Кетсаль Андреаса снова встряхнулся, замер. Как вдруг… начал исчезать из вида. Только теперь они заметили, что туман вокруг птиц гораздо гуще, чем в других местах поляны. Он окутывал крылатые силуэты, будто пытался растворить в себе. Плотно присасывался к перьям. Жадно охватывал головы, норовя забиться в глаза. И сейчас вокруг Бурана делался еще плотнее. Кетсаль снова опустил голову и сделал шаг по дорожке.
Андреас, не задумываясь, бросился вперед, переступил ряд камней и ткнул в хмарь сперва левой рукой – факелом, потом зажатым в правой мечом. Результаты были такими же, как при нападении на обычный туман – нулевыми. В голове внезапно затуманилось, он опустил взгляд и сделал шаг к центру… Хотел сделать, однако рука Микаэля дернула его назад, вытягивая из лабиринта и начавшего сгущаться вокруг головы облачка мглы.
– А если как в Глубине? – младший очень быстро начал вычерчивать сложную вязь.
Меж звезд, где ни тепла, ни воздуха, от людей остались бы лишь обледеневшие трупы, не умей маги строить вокруг себя защитные коконы. Вдруг то, что помогало против вселенской пустоты, спасет и здесь?
Радужное сияние вспыхнуло вокруг волшебников. Мгла отступила, но оба явственно услышали в голове шепот, зовущий последовать за птицами, уже близкими к центру. К счастью, слабый, им можно было пренебречь. Туман обтекал коконы, не в силах проникнуть внутрь, но и чародеи ничего не могли сделать.
В центре лабиринта формировался темный сгусток. Меняющий форму, ищущий, вытягивающий языки-щупальца навстречу птицам, будто жаждал немедленно принять их в свои объятия – и никогда не отпускать.
Микаэль лихорадочно размышлял, как воевать с существами не из плоти и крови, да хотя бы железа, древесины – да чего угодно! Краем глаза увидел, как Андреас что-то чертит внутри своего кокона. Обернулся. Скорее угадал, чем прочел по губам:
– Прикрой!
Обе защиты исчезли одновременно, но не успела жадная мгла хлынуть внутрь, как лабиринт пропахало насквозь. Будто гигантская дубина прошлась по нему, выворачивая и отбрасывая камни, лежавшие здесь, наверное, века. Мелкие осколки стегнули по кетсалям. Задымилось несколько перьев – Андреас добавил еще и огня, зато птицы пришли в себя. Бабочка, правда, пошатнулась, словно готовясь опять погрузиться в оцепенение. Буран клюнул ее, и с клекотом недавние пленники лабиринта бросились к хозяевам.
Сгустки мглы не рассеялись, но закачались на месте, пошли волнами – то ли растерянные, то ли оглушенные, то ли по каким-то своим неведомым причинам. Это дало несколько мгновений, и когда кетсали оказались рядом, Микаэль накрыл всех самым широким коконом, на какой был способен. Часть тумана попала в него. Люди и, видимо, птицы, продолжали слышать голоса и старательно заглушали их.
Андреас оперся на Бурана, чтобы вскочить ему на спину – и оба чуть не упали. Сил у кетсаля не оставалось. Бабочка, судя по заплетающимся лапам, была не в лучшем состоянии.
Между тем на поляне стало яснее – а вот сумрак в центре лабиринта сгустился, став почти материальным. Иногда казалось, что в нем мелькают силуэты каких-то низкорослых существ. Медленно темный ком покатился на них.
Голоса в голове стали чуть громче.
– Бежим! – выкрикнул старший волшебник.
Корни и трава путались под ногами. Толстый слой палых листьев замедлял, скрывал камни и рытвины. Выжатые кетсали брели не быстрее людей. Мелькала и гасла слабая надежда на рассвет, который развеет призраки ночи, но он казался чем-то, что не наступит даже не часы – годы. Да и поможет ли он?
Позади остались, наверное, долгие версты пути. Если, они, конечно, не кружили на одном месте. Если десять шагов во враждебном лесу не принимали за сотню. Если…
Сгусток мглы среди тумана, то и дело освещаемый вспышками заклинаний, все катился и катился следом, и они ощущали это по голосам внутри себя, которые становились громче. Которым все труднее было противостоять по мере того, как усталость от трудного дня, бессонной ночи и долгого бегства наваливалась на тело и душу. Андреас то и дело кидал назад разные заклинания – без результата, кроме разрядки злости.
Почва поднималась, становилась более сухой и каменистой, и вот они уперлись в стену. Здесь кости земли прорывали кожу, предгорья становились горами. Склон оказался крутым. Вспышки света показали, что скалы поднимаются и справа, и слева. Если бы кетсали сохранили больше сил… Но Бабочка уже несколько раз падала, да и Буран был не в состоянии поднять в воздух себя – не то, что всадника.
– Предложи ему попробовать улететь, – быстро сказал Микаэль, и Андреас поглядел на собрата с уважением.
– Уже. Отказался. Готовь защиту. Попробую драться. Вдруг повезет.
Однако преследовавший их сгусток внезапно остановился. Замер там, где травянистая почва леса окончательно становилась камнем гор, и не двигался дальше. Потом начал удаляться.
Некоторое время волшебники не могли в это поверить, но голоса, призывавшие стать частью неведомо чего, утихли.
– Почему оно оставило нас? – удивился Микаэль, когда оба окончательно поверили в спасение.
– Думать сейчас не хочу. Спать.
Неизвестно, предупредило бы их сторожевое заклятие в случае возвращения живой мглы, но, к счастью, это осталось не проверенным.
***
Кетсали за ночь не пришли в себя. Они выглядели больными и крайне вялыми, с трудом двигались. В мыслях Бурана царил сумбур. О том, чтобы в ближайшее время продолжать путешествие по воздуху, не могло быть и речи.
Хорошей же новостью стало то, что ночное бегство не удлинило путь. Они приблизились к месту, где сходились незримые жилы свода небес.
Микаэль предложил повременить с продолжением пути, но старший маг решительно воспротивился.
– Нечего рассиживаться! Надо ноги разминать. Отсохнут.
– Но тут же горы…
– Прогулки укрепляют здоровье.
– А как же Буран и Бабочка без нас?
– Отдохнут. Потом вернемся. Или позову Бурана.
– Ты не боишься оставлять их одних, Андреас?
– Знаешь место безопасней? Отсюда вчера та дрянь отвернула. Еду найдут сами.
Проснулись волшебники после полудня и дотемна готовились к продолжению пути. При свете местной звезды обнаружилось, что подняться не так сложно, как казалось во мраке.
Вечером маги порассуждали о том, что же им встретилось вчера, но так и не пришли к определенному выводу. Живое то было существо или создание чар, разумное или теневое животное – понять не удалось. О магии, подобным образом подчиняющей чужой разум, волшебники Земли и освоенных Земным королевством планет не знали. По крайней мере, так считали оба чародея – ведь в противном случае это было бы известно в Ордене Глубины, где собирали лучших.
Что именно грозило жертвам лабиринта – можно было установить только опытным путем, а ни малейшего желания это делать, разумеется, не обнаружилось.
Наутро начали подъем. Шли легко. Трава пружинила под ногами, цветы источали запахи под лучами своей звезды – безымянной, так как с Земли ее за туманностью не было видно. Небо с легкой зеленцой чудилось в горах близким, только люди знали, что для них оно остается настилом большой тюремной ямы.
Тишина казалась неестественной. Только звуки шагов, да ветер налетал, порождая шорохи и шелесты, играл ими и затихал. Без него – ни шевеления в траве, ни стрекотания.
До границ снегов оставалось еще далеко, когда растительность стала сходить на нет, оставляя под ногами обнаженную землю – будто грубая рука сорвала с нее травяное платье.
– Неуютно здесь, – бросил Андреас.
– Знаешь, мне хочется повернуть обратно, – признался Микаэль, оглядываясь по сторонам. – Только не пойму, мое это желание, или оно здесь в воздухе висит.
– Голоса, как позавчера?
– Нет, только ощущение… что здесь живому не место, – он тряхнул головой. – Ладно, пойдем.
Вскоре вокруг остался лишь голый камень – ветер сметал почву, которую не удерживали корни. Порывы усилились, принесли с собой холодный дождь. Волшебники укрылись под скалой, образовавшей подобие пещерки. Наскоро перекусили.
– Слышишь? – вдруг спросил Андреас, насторожившись.
– Что?
– Мелодию в шуме дождя.
– Тебе кажется, – неуверенно возразил младший чародей.
– У меня хороший слух, – пальцы начали отбивать ритм на ладони другой руки.
Раз, другой, третий, повторяя цикл.
Сверкнула молния, потом вторая.
– А разряды немного похожи на наши знаки, – Микаэль внимательно вглядывался в яростно ветвящиеся пучки света. – Но думаю, просто случайность, только кажется.
Когда непогода унялась, они продолжили восхождение и вскоре наткнулись на препятствие.
И справа, и слева рвались ввысь отвесные склоны, и подняться, чтобы продолжить путь, можно было лишь по каменному языку между ними – достаточно крутому, но преодолимому, если бы он не был мокр и скользок после дождя. Отступать далеко назад не хотелось.
Микаэль попробовал подняться, цепляясь руками за стену справа, но пальцы соскользнули. Он упал и покатился вниз. В одежду вцепилась рука Андреаса, и старший маг с видимым усилием удержал собрата.
– Спасибо…
Тот только отмахнулся, глядя вверх.
– Придется ждать, когда просохнет, – уныло заметил Микаэль, вдохнув сырой воздух и глядя на посеревшее небо.
Вместо ответа Андреас выпрямился и начертил в воздухе сеть багровых и охряных линий, которую бросил вперед несколькими словами. По склону прокатилась волна пламени, облизала камень. Зашипела и погасла. Еще одна, еще и еще – пока горячие языки огненных чар не слизали всю влагу до капли. Волшебник покачнулся – огнепад стоил немало сил.
Передышку не затягивали. Полезли, как только камни остыли – пока туман или дождь вновь не увлажнили их. Преодолев самое крутое место, наконец вспомнили слышанные от путешественников по горам рассказы и обвязались веревкой.
– Надо чаще ходить. Летаем, позабыли все, – заметил Андреас.
– Я тебе завидую! – в голосе Микаэля было чистое восхищение.
Товарищ посмотрел на него, недоуменно поднял брови:
– Чему?
Младший маг потер ладонью переносицу, подбирая слова:
– Ты не боишься, не отступаешь. Всегда идешь вперед. Даже магистров ослушался – и выжил в мертвой звезде. С тобой кетсаль мысленно разговаривает.
– Не отступаю, – покривил губы Андреас. – Это хорошо? С маху об стену? Мы с Бураном выжили. Мог обоих угробить. Никто не знает, почему в мертвой звезде кто-то проскакивает. Много ума не надо – всегда наперекор! В четырех пальцах левой руки искусственная кость. Маги Сириуса растят. С правой ногой то же. Ввязался в историю – готов был в лепешку расшибаться… Расшибся, год на койке. Мог по-умному: быстрее, лучше. Была у меня в юности компашка, все лихие ребята. Двое до моих лет дожили. Считая меня. Завидно?
Микаэль был ошеломлен неожиданным монологом своего товарища.
– Но ты же живой!
– Везет, – короткое пожатие плечами. – До поры.
– Почему же ты продолжаешь так делать?
– Такой уродился, таким помру. Ты не такой, так что думай сам. Пошли быстрее.
***
Ни былинки на скалах. Ни птицы в небе. Лишь растущая усталость, да ощущение, что здесь быть не надо, подтверждавшее правоту направления лучше расчетов. Что бы ни затаилось на этой планете, управляя небесами, оно находилось неподалеку.
Внизу лето лишь готовилось подвинуться и освободить дорогу осени, а здесь, миновав увядание благоразумно исчезнувших растений, зима вступала в свои права. На второй день пути появились снежные пятна. Вода встреченного озерца леденила кожу. Хорошо, что в дорожных сумках была и теплая одежда – она очень даже может пригодиться, когда скитаешься по вселенной.
Микаэль грел котелок чарами. Костер развести не из чего, а для питья и размачивания сухарей теплая вода приятнее.
– Как там кетсали?
– Приходят в себя, – отозвался Андреас после мысленного разговора. – Медленно. Буран говорит, там не очень уютно.
– Здесь тем более, – покривился Микаэль. – Знаешь, я подумал, может, в этих проклятых горах не только звери, птицы и травы не хотят селиться, но и та тварь их побаивается?
– Может быть. Но нас это спасло.
Они замолчали. Начал опускаться туман, и оба насторожились. Однако он не походил на тот, укравший птиц и сгустившийся в чудовище. Не такой липкий, не такой густой, да и шепотков не было. Андреас тряхнул головой, достал свой барабанчик и начал выбивать бодренький ритм.
Ветер засвистел среди высоких валунов, между которыми они укрылись, будто подпевая. Волшебник прекратил играть. Стук возобновился через некоторое время, но теперь Андреас явно вслушивался в свист и повторял за ним. Микаэлю померещилось что-то знакомое, а потом он слегка похолодел, поняв: то же самое отплясывали пальцы товарища во время дождя.
Духовая партия ветра и ударная – человека сплетались, и чем дальше и теснее шли вместе, тем отчетливее становилась понятно, что это не случайные порывы. На камнях и в воздухе загорелись огни, какие иногда возникают перед грозой на мачтах корабля. Затанцевали, будто гости на балу, ведомые усердием и мастерством музыкантов.
Микаэль потянулся за блокнотом, чтобы запечатлеть картину. Почти не отводя глаз от сияния, начал делать набросок. Картина отчасти повторяла рисунок молний, и действительно походила на волшебные знаки, налитые чарами и цветами, но чувствовалось что-то еще… Танец повторялся, менялся, снова повторялся, но с другими деталями. Как переписанная много раз книга, как история, передаваемая из уст в уста.
Тишина и темнота наступили давно, но осознание их стало звеняще нежданным. Волшебники одновременно будто пробудились от сна, завертели головами. Туман как туман, ветер как ветер, стихает уже. Никаких огоньков.
Перед тем, как спрятать блокнот, Микаэль внимательно изучил его. На нескольких набросках линии и точки образовывали человеческое лицо. Оно казалось знакомым, но черточки были слишком скупы и расплывчаты.
– Я не очень понимаю происходящее, но это обязательно должно что-то значить, – сказал молодой чародей, показывая рисунки соратнику.
– Ясное дело. Нет, тоже не узнаю. Разберемся.
– Ты уверен, что мелодия была на самом деле?
– Да.
***
Сооружение находилось чуть выше границы вечных снегов. Оно состояло из гигантских каменных глыб, размерами напоминая дворец. Впрочем, вряд ли какой-нибудь правитель согласился бы жить в таком – мрачном, неуютном, продуваемом в щели между валунами.
Ощущения подтверждали, что это именно то, что они искали, но Микаэль устроил проверку, соорудив очередную октаграмму. Она заискрила и уперлась в свод совсем рядом, их чуть не задело при распаде знака, зато отчетливо стало видно, что силовые линии чар купола сходятся именно над зданием. Здесь замок, запирающий небо.
– Развалить эту груду камней? – вслух подумал Андреас.
– Не уверен, что нам удастся, – отозвался Микаэль. – А если все получится, то это может привести как к освобождению, так и к тому, что купол ударит по нам. И… неужели тебе не интересно, что находится внутри?
Волшебники переглянулись и неторопливо двинулись вперед.
Ни звука, кроме скрипа снега под башмаками. Стих ветер, прозрачный воздух открывал взгляду горные пики вокруг, прорезающие скалы ущелья. Далеко в стороне, далеко внизу – равнина, подернутая синеватой дымкой. Меж вершин украдкой пробиралось облако, готовое через какое-то время окутать, заключить в объятия и людей, и склон, и груду камней.
Здесь было что-то странное, одновременно похожее на магию и нет. Они не могли разобраться, но, наверное, даже люди без волшебного дара ощутили бы висящее в воздухе напряжение. У темного проема входа оно достигло такого уровня, что начало звенеть в ушах. Маги заглянули внутрь, но смотреть было не на что: через несколько шагов проход сворачивал, а взгляд упирался в темную каменную глыбу. Андреас скользнул вперед, выглянул из-за угла. Буквально через шаг – новый поворот, который растворялся во мраке. Волшебник рисунком вызвал огонек и шагнул дальше. Младший маг следовал за ним. Преодолев виток коридора, Андреас тут же невольно отступил, и чародеи столкнулись.
Замерли.
Глыбы расступались, образуя комнату, которая по размерам явно не была центральным залом строения. Проход открывался в противоположном углу, но дорогу туда преграждало нечто…
Казалось, кости должны были давно рассыпаться, ведь на них не осталось ни мяса, ни кожи, ни сухожилий. Но, видимо, плясавшие по скелету голубые огоньки склеивали его воедино не хуже, чем отсутствующая плоть или лак таксидермиста. Существо шагнуло вперед на мощных лапах с длинными когтями. Взмах – сухо щелкнули по рёбрам куцые костяные огрызки некогда могучих крыльев. Угрожающе нацелился клюв.
Когда-то давным-давно это был огромный кетсаль, и стянутая в здание мощь не давала ему об этом забыть даже теперь.
– Что за дрянь? – задавая риторический вопрос, Андреас уже готовил магический удар.
– Никто не знает, откуда прилетели кетсали, – Микаэль старался не отставать от товарища.
Шаг вперед. Огонь вылетел из воздуха перед ладонями старшего, рубанул раскаленными клинками… и бесследно впитался в холодные лазурные огни. Младший выпустил рой льдинок, чтобы раздробить кости в крошево.
Впустую. Волшебное искусство оказалось бесполезно перед жуткой нежитью.
Прыгнув в сторону, Андреас, шевеля пальцами с быстротой и ловкостью бродячего фокусника, сплел бесцветными мазками прозрачную петлю. Она полетела по дуге, захлестывая шейные позвонки ринувшихся на людей останков – и не задержала ни на миг. Мертвенный свет разрезал ее, как острый клинок.
В душу пробирался вызванный бессилием леденящий страх.
Микаэль еле успел откатиться – смертоносный клюв ударил в стену там, где только что была его голова. На камне осталась щербинка, на кости – большая царапина, которую молодой волшебник успел заметить.
– Его можно повредить без магии! – крикнул он товарищу, выхватывая меч.
– Дубины бы… – проворчал тот, тоже вооружаясь.
Они пошли в обход с разных сторон. Скелет яростно бросился на Микаэля, тот снова отпрыгнул – к счастью, места хватало. В это время Андреас нанес удар по крылу, вызвавший противный скрежет, за которым последовал стук – парочка мелких костей отвалилась и упала на пол.
И вновь – один отвлекает, второй бьет. Успешно, но медленно, слишком медленно, чтобы разрушить монстра раньше, чем он убьет чародеев. У них уже начинало сбиваться дыхание, а одна-единственная ошибка могла обойтись не в пример дороже, чем вышедшему из мира мертвых врагу. Все ближе проносился страшный клюв, всё труднее становилось избегать столкновений с неутомимым чудовищем, которое не чувствовало боли, не замечало повреждений.
В очередном прыжке Микаэль зацепил ногой за камень и чуть не упал. Тот отозвался глухим звоном. Мага осенила идея, и пока товарищ отвлекал кетсаля, он поднял булыжник. Шаг вперед, бросок!
Удачное попадание сделало больше, чем удары клинков: несколько ребер кетсаля сломались от удара тяжелого обломка гранита. Вдохновленный удачей чародей поспешил поднять его – и получил мощный тычок лапой, от которого искры полетели из глаз, когда он врезался в стену. Мгновение, затем другое… Никак не собрать мысли, чтобы отдать телу приказ встать! Он смог лишь сползти вниз, когда надвинулась огромная зловещая тень, и клюв разорвал кожу и плоть на левом плече.
Андреас обрушил несколько быстрых ударов на хвост, отбивая крошево от выбеленных временем костей. Скелет не повернулся, однако на несколько крошечных осколков времени словно задумался, какого врага выбрать.
Смерть была необычайно близка, но в голове Микаэля начало проясняться, и при следующей атаке он покатился на лапы врага. Обожгло болью – острые когти оставили кровавые полосы на ребрах, но птица покачнулась, сделала два шага в сторону, и волшебнику удалось подняться.
Жуткое создание вновь обернулось, готовое атаковать без устали, и равнодушные голубые огоньки все так же бродили по тропам его костей. Молодой волшебник отступал, гадая, на какое время хватит сил, как вдруг череп и шею врага окутала плотная ткань. Старший чародей набросил свой дорожный плащ и затянул его нитями чар. Защищая сам скелет, загадочное свечение не мешало магии действовать на другие предметы. Существо потеряло врагов из вида, судорожно завертелось, пытаясь освободиться и атакуя наугад, а волшебники, держась так, чтобы не попасть под смертоносные удары клюва и лап, нападали, дробя противника на части. Микаэль сообразил, что каменюкой можно не бить руками. Он создал воздушную петлю и раскрутил булыжник, как пращой. Дважды тот улетал мимо, но третий удар оказался удачным – по узкому черепу. С резким хрустом тот разлетелся на куски.
По костям прошла дрожь, огоньки погасли, и давно умерший кетсаль наконец рассыпался.
– Уф! – Андреас вытер пот со лба. – Ты как?
– Больно, но ничего, жить буду, – отозвался Микаэль, не желая показывать слабость. Запоздало вздрогнул. – Ну и тварь…
Товарищ, тем не менее, настоял на перевязке. Оба то и дело косились на опасные останки, но те не шевелились.
Еще несколько поворотов вывели их в сердце древнего сооружения.
На первый взгляд в огромном зале было пусто. Камень, камень, камень… Пол, стены, потолок – огромные глыбы, которые время постепенно стирает в пыль под ногами, но не сотрет еще очень долго. Может быть – пока стоит этот мир. Озноб от сосредоточенной здесь силы пробирал до мозга костей.
Волшебные огоньки слишком слабы, чтобы как следует осветить все, и они не сразу заметили нишу в дальней стене. В ней чародеев вновь ждали кости, но без голубых светлячков, лежащие, как должно лежать костям и, несомненно, принадлежавшие человеку.
– Как он тут оказался? – прошептал Микаэль в ответ на ругательство товарища. – Кто это?
– Может, здесь ответ?
Андреас наклонился и, осторожно отодвинув локтевой сустав, поднял небольшую книжицу. Знакомые и привычные, почти истершиеся символы на обложке хранили бумагу от старости. Витиеватые, сильно наклоненные буквы сплетали историю сквозь время.
***
Орден уже крепко стоит на ногах и справится без первого Верховного магистра. Таурус любит и умеет управлять, а я умею, но не люблю. Попрощались тем сердечнее, что он, с одной стороны, жалеет, с другой – доволен.
Неважно.
Чего я хочу больше – найти мир из легенды или стряхнуть с себя обязанности?
…
Говорят, там вечное лето. Не жаркое, палящее, а теплое. Справедливость и нет войн. Будь я молод – охотно поверил бы. В зрелом возрасте рассмеялся бы в лицо – сказка, это невозможно. Сейчас я стар и много повидал удивительного. Быть может, пустые россказни, но почему тогда и люди, и другие расы с разных планет указывают одно направление? Стоит хотя бы проверить.
…
Колония у Бетельгейзе совсем молода и небогата, зато гостеприимна. Был на приеме у наместника, они даже не очень докучали вниманием. Понравилось.
…
Обогнул большую туманность. Прыжки, прыжки… Провел в пространстве несколько дней. И мне, и Молнии нужен отдых. Нашел подходящую планету. Магия показывает, что воздух и пища пригодны человеку.
…
Я пленник. Не могу улететь. Стена в небе. Ищу причину.
…
Центр паутины – здесь, в горах.
…
Наступает зима. Плохо себя чувствую, хотя, кажется, близок к решению. Стал рассеян и забывчив. Старость?
…
Это место высасывает меня! Поздно понял. Хотел улететь подальше, хотя бы на время, но Молния больна. Сам не спущусь. Слаб. И не брошу ее.
…
Кетсаль умерла. Похоронил. Как же ее звали? Как?! Молния.
…
Кто я?.. Почему здесь?.. Нет! Михай! Я Михай! Проклятые камни! Рисовал на них свое лицо, чтобы не забыть.
…
Детство вспомнить легче, чем то, что было год назад. Флейта помогает. Мальчиком я очень любил эту мелодию, ее наигрывал знакомый пастух. Вспоминаю, кем был. Потом – кто я теперь. Пленник. Но не раб.
…
С утра не помнил. Ничего. Дотянулся до флейты. Флейта и рисунки. Не дамся этой силе! Умру, кем жил.
***
Последние записи были сделаны неуверенной рукой, и разобрать их оказалось сложно…
Андреас закрыл дневник и посмотрел на товарища. Тот помотал головой, стряхивая грустное оцепенение.
– Вот оно как… Смотри, я вспомнил! – он достал сделанные во время грозы зарисовки. – Тогда-то было не разобрать, деталей совсем мало, а сейчас уверен – это лицо Михая. Его портрет первый в галерее Великих Магистров!
– Великий волшебник, – задумчиво произнес Андреас. – Умер в средоточии силы.
– Да! И то, что он пишет в дневнике… Думаю, Михай смог как-то запечатлеть свой образ в этом месте. Помнишь вечер, когда я рисовал? Ты играл мелодию, которую услышал в вое ветра. Это может быть та самая песня. Сыграй ее сейчас, здесь! Мне кажется, что-то может случиться.
– Выглядит идиотски, – проворчал старший волшебник, доставая барабанчик. – Но ты прав.
Он прикрыл глаза – так легче было вспоминать. Наконечники палочек коснулись кожи, издав слабый, на грани слышимости, звук. Удар, второй, не очень уверенно, потом – все быстрее и четче, поймав ритм.
Микаэль в это время мазками кисти рисовал на камне лицо, не раз виденное в замке Ордена – гораздо детальней, чем прежние наброски. А потом прочел вслух, вплетая в музыку, будто стихи, слова из дневника.
– Михай! Я Михай! Не дамся этой силе…
Зал отозвался. Камни, как огромный оркестр, подхватили мелодию, которую вел Андреас. Звуки бились о стены и своды, заполняя собой пространство, оглушая…
Стихли.
– Умру, кем жил, – закончила полупрозрачная человеческая фигура, возникшая над костями.
Волшебники уставились на призрака, но молчание было недолгим.
– Получилось! – воскликнул Микаэль, и тут же смутился – радость была неуместна. – Простите, Верховный…
– Уже давно нет, – слова возникали не то в ушах, не то прямо в головах. – Не могу передать, как рад видеть людей. Но как вы здесь оказались?
***
Рассказ волшебников занял немало времени.
Удовлетворив любопытство, магистр продолжил с момента смерти, которая внезапно не стала уходом в ничто. Мощь этого места поглотила душу чародея, но не растворила, и он узнал многое.
Некогда в этом мире обитали разумные. Они ощутили особенность места силы, воздвигли здесь храм и создали культ. Запретив приближаться к священному сооружению, существа приносили жертвы издалека, в лабиринтах, с помощью мрачных ритуалов, и жертвами были частички их личности. Что может быть дороже, а значит – угоднее высшему существу? Напевы молитв возносились в небо. Храм пил их, пил незримые жертвы, и аппетит его рос. Вцепившись в часть, он жадно и бездумно поглощал целое, и за столетия выпил целиком сперва разумных, а потом всех, кто был на них хоть сколько-то похож. Одни призраки остались от обитателей, призраки, которые ненадолго обретали подобие жизни и воли лишь в густом тумане, но даже в таком виде не посягали на горы. То ли давний запрет жил в них, то ли просто ужас перед поглотившей их сущностью. Голодный храм сделал планету ловушкой…
– Молния стала стражем этого места. Я бы дал ей покой, если бы мог. Хорошо, что вы сделали это. Жаль, что так…
Он прервался: то ли устал рассказывать – могут ли покойники уставать? – то ли погрузился в грустные мысли. Микаэль сочувственно молчал, но Андреас не проявил деликатности:
– Нужен совет. Как выбраться? Не хочу застревать навсегда и составлять тебе компанию. При всем почтении.
Дух сдвинулся с места и поплыл через помещение. Волшебники последовали за ним и остановились у стены недалеко от входа.
– Вот, – указала рука, сквозь которую просвечивала покрытая лишайником шершавая скала. На первый взгляд она ничем не отличалась от остальных, разве что чуть холоднее. – Краеугольный камень храма. Если его вывернуть, а лучше – уничтожить, то здесь все рухнет, преграда падет, а клочки душ, наконец, обретут покой. Я обнаружил его и придумал способ – это сделать не так просто. Но времени и сил не хватило.
– Что делать?
– Подожди, есть еще одно. Мне было уже все равно, что со мной будет, а вот вам – нет.
Когда призрак изложил свой замысел, Микаэль побледнел.
***
– Ты ему веришь? – Андреас провел последний штрих, выпрямился.
С высоты полета на кетсале – они вызвали птиц утром – скалы казались площадью в день праздника. Окта-, гекса-, пента– и простенькие тетраграммы обрамляли мрачный храм, светясь и переливаясь всеми оттенками радуги. Три дня ушло на то, чтобы вычертить эти линии и насытить их волшебной силой. Они обновили и фигуры в самом храме, которые начал делать Михай, но не успел. Яркие цвета словно бы набегали на серые крепостные стены сооружения, врывались в проход и бросались на штурм последней твердыни краеугольного камня, но она стояла – мрачная, серая, холодная.
– У нас нет другого выбора. Я проверил чары, магистр прав. Запустить ритуал, нанеся последний штрих, можно только изнутри – и времени выбраться не будет. С тобой он так работать не сможет из-за связи с Бураном.
– Выбор есть. Могу сам.
– Ты наверняка погибнешь. Призрак беспомощен, но если я позволю создать между нами прочную связь, на время отдам ему все свои силы, сделает дело, и можем выбраться оба.
– Кто станет вторым? Кто помешает духу с помощью связи занять твое место?
– Совесть? Вспомни, что нам рассказывали о первом магистре, Андреас.
– Помню. Что делают с человеком века бесплотного одиночества? Знаешь? Я – нет.
Молодой волшебник замолчал, потом упрямо помотал головой.
– Я рискну.
– Твой выбор. Тогда нечего откладывать.
Они миновали короткий проход и подошли к краеугольному камню. Дух уже ждал.
– Готовы?
Микаэль опустился на колени перед призраком, и тот коснулся руками его лба. Магам с Земли не были знакомы подобные чары, они являлись порождением мрачного храма и необитаемого мира, частью которых первый магистр успел стать. Насколько сильно, насколько глубоко?
Тело молодого чародея обмякло. Андреас подхватил его на руки и посмотрел в глаза духу. Тот уплотнился, сквозь него уже нельзя было разглядеть стены, и даже лицо приобрело розоватый оттенок. Еще чуть-чуть – и трудно будет отличить от живого человека.
Зато Микаэль побледнел и будто обесцветился. Дыхание стало слабым, сердце билось медленно-медленно.
– Буду следить! – мрачно произнес Андреас.
Призрак ничего не ответил. Указал на выход.
Тело Микаэля Андреас привязал к спине Бабочки, а сам оседлал Бурана, и оба кетсаля взмыли в небеса. Надобности в сигналах не было. Открытыми, стеклянными глазами молодого мага наблюдал основатель Ордена.
Когда птицы набрали высоту, начался фейерверк. Магические фигуры запылали до боли в глазах, их соединили радуги и маленькие разноцветные молнии. Потом раздался скрежет, все цвета смешались в бушующее море, не сливаясь.
Не происходило ничего. Одно мгновение, другое. Вдруг раздался грохот и огромные глыбы, среди которых был и краеугольный камень, взвились, словно брошенные гигантской пращой. Заранее подготовившийся Андреас, контролируя чары с другой стороны, придал направление: прямо ввысь, в небо.
Невероятной силы удар пришелся прямо туда, где сходились линии незримого свода.
Сверкнули, будто молнии, прожилки купола, натянулись сияющими канатами до горизонта и, наверное, далеко за пределы зрения. Раскат грома прозвучал страшным треском. То, что некогда породило и питало преграду, теперь сокрушило ее, как камень из пращи – истлевший череп, и вдребезги разбилось само.
Перестало существовать.
Раскаленные обломки рушились, добавляя красок и без того яростному цветному приливу. Горы будто стонали от ударов. С дальней вершины сорвался ледник. Камни катились вниз, шипя и испаряя снег, порождая одну рокочущую лавину за другой, будто бы вершины решили обрушить свой гнев на ущелья.
Последний приступ ярости доселе всемогущего храма…
Наконец краски и огонь перестали бушевать, площадка очистилась, от сооружения осталось всего несколько раскатившихся глыб.
Андреас запрокинул голову и уставился в небеса. Прожилки-молнии исчезли, местная звезда казалась ярче и чище, чем он когда-либо видел – в воздухе более не было преград. Человек впитывал свет свободы, наслаждаясь зрелищем.
Ритуал похоронил и древнее проклятие, и древнего мага. Впрочем, похоронил ли?
Что с товарищем?
Глаза Микаэля были открыты, и он смотрел так, как никогда не смотрел младший волшебник.
Андреас оскалился, вскинул руку, готовый атаковать призрака, захватившего чужое тело.
– Не надо. Я сделал дело. И слишком устал, – шевельнулись губы молодого мага. – Прощай. Оставлю маленький подарок.
Веки опустились, а потом поднялись вновь. Микаэль глубоко вдохнул, щеки его порозовели.
– Я, кажется, знаю, где искать мир вечного лета, – негромко сказал он.
Холод. Здесь всегда холод.
Слабый – после летней жары даже мог бы показаться освежающей прохладой. Он не хлещет по лицу лютыми пощечинами метели, не сковывает ледяной коркой смерти, но заставляет то и дело поеживаться и потихоньку проникает внутрь. Просачивается сквозь кожу, добирается до костей, до легких. До сердца.
До души.
День за часом и час за днем – я перестал отличать их друг от друга, их здесь нет, я их не помню. Я знаю, что есть солнце. Тепло. Синее небо. Знаю… но не могу представить, воскресить в мыслях. Лишь слова, написанные в памяти карандашом и почти стертые подземельем Лабиринта.
Он непрерывно играет мне мрачную симфонию забвения.
Неторопливо перебирает струны холод. Отбивают стаккато капли, пробуждая зловещие шорохи в темноте. Второй скрипкой звучит слабое, идущее из ниоткуда мерцание, но оно не в силах всерьез разогнать мрак. Почти ничего не видя, я веду рукой вдоль стены, и слизь под пальцами дуэтом с царапающими до крови каменными выступами вплетает свои визгливые ноты. Сбивая ритм, то и дело вырываются из-за поворотов тревожными аккордами волны запахов: затхлости, тления и почему-то книжной пыли.
Болезненно вздрагивает сердце, накатывает слабость, заставляя опереться о стену, а мелодия поднимается волной злого крещендо, бросается навстречу – забудь! Забудь, поверни, уйди. Тебе здесь нет места, ты лишняя нота, диссонанс!
Забудь.
Почему-то я уверен, что если бы сдался Лабиринту, тут же смог покинуть хмурые коридоры.
Не могу. Я и так почти все забыл, лишь знаю, что там, впереди, меня ждет нечто важное. Не помню, что, но пустота на его месте болезненно ноет, как пальцы давно отрезанной руки. Меня лишили чего-то, полоснув по живому, вырвав кусок, без которого нельзя продолжать просто жить.
Когда я дойду, то узнаю, кто это сделал – и горе ему! Пальцы сами сжимаются в кулак.
То, что я ищу, зовет меня. Переходы сплетаются в клубок, как змеи в спячке, хитрят, то и дело поворачивают назад – но я продвигаюсь в нужном направлении. Приближаюсь. Бываю совсем близок, и руки начинают, не повинуясь сознанию, дрожать от волнения. Но каждый раз на меня, разнося разум и волю на кирпичики, обрушивается беспамятство.
Очнувшись, я нахожу себя на прежнем месте, а цель вновь далека, будто между ней и мной за это время воздвигли еще один участок запутанных коридоров. Это случалось столько раз, что даже злость и безнадежность стали привычкой. Выцвели и превратились в труху.
Не знаю, где умещается Лабиринт. Кажется, я иду столько времени, что мог бы пересечь материк, и ни разу не возвращался назад.
Я впиваюсь ногтями в ладонь, и эта боль помогает. Ей, словно теплым пледом, я укутываюсь, укрываюсь от холодного напора симфонии подземелья. Музыка резко обрывается, и сразу же медленно, неторопливо начинает нарастать.
А я иду вперед.
Перья торопливо скрипели, то и дело ломаясь. Тут же их заменяли новыми, а старые выбрасывали, как гонец, несущий важную весть, бросает загнанную лошадь. Этот шум иногда перекрывали тихие шепотки, но тут же прерывались – заточенные перья спешили превратить в чернильные символы живой голос, слова единственного человека, который говорил вслух. Учителя.
– Это заклинание вы должны запомнить и к следующему занятию научиться произносить безупречно. Не у всех будет одинаковый результат, но это неизбежно. Он зависит от того, каковы вы сами, и от чародейского таланта. Урок окончен.
Уже выйдя в коридор, по которому в последнем задоре осени прыгали солнечные зайчики, Орилл услышал за спиной шаги. Он повернулся и увидел светлые вихры, вздернутый нос и любопытные глаза.
– Учитель! Можно спросить?
– Спрашивай, Кари, – голос был устал и бесцветен.
– А почему вы никогда не колдуете сами?
– Я не могу, – спокойно и искренне пояснил он, желая, чтоб разговор поскорей закончился.
Не потому, что причинял неудобства – просто отнимал драгоценное, как золото, время.
Лицо мальчика вытянулось, из круглого став овальным.
– Но…
– Я же говорил, многое зависит от личности и таланта.
– А… А откуда вы тогда столько знаете? Зачем?! – в голове парнишки изучение абсолютно бесполезных вещей явно не укладывалось.
– Мне некогда, Кари, – искорки слабого раздражения мелькнули в бесстрастных глазах и тут же погасли, как свеча на ветру. – До завтра.
Учитель повернулся и вышел из здания. Ветер нес сухие, ломкие листья с деревьев, бросал под ноги, но человек не обращал внимания на хруст. Ноги сами вели по знакомому маршруту.
Осень – это неважно. И то, что сегодня расшалилось сердце – тоже. Это лишь отвлекает от главного, отнимает время. Орилл был занят единственно необходимым делом. Идущий не должен добраться до своей цели, надо, чтоб он оказался как можно дальше! Иначе будет плохо. Очень плохо.
Уже вечереет, и надо успеть… В душе шевельнулся привычный, но острый, как укол иголкой, страх.
Он строил Лабиринт.
День за днем.
Три года.
Впереди шуршал листьями учитель. Ничего интересного не происходило. Упрямый Кари сам не знал, почему идет следом и что надеется увидеть. Наверное, что тот спрячется от всех и все-таки примется колдовать. Как тут учиться, как стать великим чародеем – а он, Кари, конечно, станет! – если только объясняют, но не показывают? Не может того быть, чтоб Орилл совсем не умел. Никак не может! Даже самого бездарного к волшебству, вон, как Арис с последней парты, можно научить хоть маленький огонек поджигать. Правда, толку никакого, кресалом проще, но можно же! А учитель не такой, он уйму всего знает… Только странный. Кажется, едва видит тебя, когда с ним говоришь. Смотрит в лицо, а мерещится – то ли вдаль глядит, то ли внутрь себя.
Чудно и страшновато.
Вот интересно, а можно к нему домой пролезть? Нет, не утащить что-то, а посмотреть! Может, узнал бы, откуда он три года назад приехал. Один-одинешенек. И никому ничего не расска…
Мысли Кари прервались, когда он увидел, как одинокая фигурка хватается за сердце, заваливается набок, падает, раскинувшись на траве сломанной куклой.
– Учитель! Учитель!
Я называл это пробуждением, потому что не знал других подходящих слов, хотя никогда не ощущал потребности во сне или еде. Сознание вернулось мгновенно, как всегда. И, как всегда, Лабиринт сразу бросил на меня в атаку такты своей вечной мелодии.
Лишь одно было не как всегда. Я понял, что моя цель гораздо ближе, чем обычно после пробуждения. Что-то похожее на возбуждение и предвкушение – чувства давно и прочно забытые – посетили мою душу. Посетили и ушли. Испугались, забились в дальний угол.
Я встал и побрел вперед – упрямо и отрешенно.
Лабиринт неистовствовал, как зверь, защищающий свою нору. Его симфония гремела барабанным боем – глухо рокотали вздрагивающие стены, то и дело от свода отрывались камни, от которых я чудом уворачивался. А когда воображаемые барабаны не выдерживали, отчаянно взвизгивали расстроенные арфы и накатывали волны невыносимой вони. То и дело скрежет из темных тоннелей раздирал уши. И лишь вторая скрипка тусклого мерцания пыталась дарить надежду.
Я шел, стиснув зубы, через силу. Пригибаясь, будто навстречу урагану.
Какой-то длинный, гибкий корень – откуда, раньше не было корней?! – обвил мои ноги и медленно потащил во мрак, откуда раздавались чавкающие звуки. Я извивался, тщетно и отчаянно бился в его бесчувственных объятиях, с ослиным упрямством отказываясь признавать поражение, но пальцы не могли разорвать хватку. Тогда я принялся грызть дерево. Во рту смешались смолистый привкус щепок и пряный – собственной крови.
Чавкающие звуки приближались, я дернулся, как припадочный. Неожиданно корень не выдержал яростного рывка, сломался; я вскочил, поспешно свернул за поворот…
И разом, внезапно…
Обрушилась тишина. Неожиданная, непривычная, как будто вдруг бессильно обвисли руки дирижера, и недоумевающие музыканты оборвали игру.
Симфония Лабиринта смолкла, и от беззвучия зазвенело в ушах.
Никто не гнался за мной. Сами вспыхнули три свечи в витом канделябре. Я находился в крохотной комнатке, где едва мог разделить место с высоким столиком-конторкой, на котором стояли канделябр и зеркало, и лежала ветхая, потрепанная записная книжка.
Я пришел за ней.
Руки затряслись, словно холод подземелья стократ усилился, когда я коснулся шершавого переплета, отвел его в сторону, открывая пожелтевшие страницы. Строгие очертания букв, мелкий наклонный почерк. Мой почерк. Странно, я вдруг вспомнил, что никогда не писал этих слов. Этих… слов…
Строчки казались живыми, они погребли меня под собой с яростью порожденного океаном шторма, накатываясь волна за волной…
Мутные зеленые воды памяти кружат, переворачивают, тянут вглубь, превращают в мальчишку лет семи. Никогда не видевшего своих родителей. Мир виден сквозь злые прорези глаз. Лохмотья вместо одежды. Живот вечно пуст. Острые зубы равно готовы впиться в украденное яблоко и пойманную крысу. Или прокусить до крови руку, норовящую отвесить оплеуху бродяжке.
Когда вырасту и смогу драться – возьму лук, стрелы и меч, чтобы отобрать у сытых и одетых то, что понадобится. Повесят? И пусть!
Волна откатывается, заставляя жадно, до боли в груди, глотать воздух настоящего. За ней уже подбирается следующая, вновь заставляя времена спутаться, меняясь местами.
Что замышляет этот колдун? Зачем забрал меня к себе? Кормит? У меня дар? Не верю. Никому не верю. Сбегу. Вот еще денек отъемся и посплю на настоящей кровати. А завтра сбегу. Или послезавтра. Или через неделю… Или весной, как потеплеет…
Зеленые листья на деревьях, солнце по утрам подмигивает в окно, но бежать уже не хочется. Хочется учиться волшебству. Ведь получается же! А наставник и правда добрый. Оказывается, так бывает…
Вновь схлынуло, вновь я в затерянной в Лабиринте комнатке. Одна свеча погасла, осталось две. Пламя тревожно дрожит.
Новая волна прошлого.
Я жадно глотаю, и хочется захлебнуться, до того эти воды сладки.
Мой мир дрожит от звонкого девичьего смеха, отражается в синих глазах.
– А ты правда волшебник, Неаррин?
– Да, Мелли.
Пальцы несмело тонут в волосах, и доброе время останавливается, продлевая поцелуй…
Свадьба. Я ловлю ее взгляд, счастливый и почему-то впервые – испуганный, и сжимаю тонкие пальцы…
Небольшой дом, затерявшийся в большом городе. Здесь чисто, уютно, моя синеглазка печет лучшие блины на всю улицу. Меня здесь ждут каждый вечер. Как это просто – и как много… Ждет жена и дочь, которую не только мы, но и соседи так часто кличут Попрыгушкой, что почти забыли имя.
Я люблю творить чары. Особенно когда удается создать новое заклинание и обычные законы природы смущаются, признавая, что не всесильны, а лишь часть иных, высших. Волшебство приподнимает завесу над тайнами мира.
Когда называют талантливым – это, гром меня разрази, очень приятно. Хотя я бы занимался волшебством и без похвал.
Но главное все же – что меня ждут дома.
Не хочется выныривать, но я снова на берегу настоящего, где стало темней: горит лишь одна свеча. Я жажду вновь погрузиться в былое, и новая волна накрывает с головой. Глотаю память с жадностью, с готовностью – и вместо сладости во рту разъедающая горечь горя.
Звонят колокола – и кажется, что не человеческие руки, а костлявые пальцы неведомой доселе чумы дергают за веревки, разнося над городом смерть. Горят дома, горят тела, и запах дыма смешивается с запахом болезни, отбивая обоняние.
И пятна на лицах жены и дочери.
И бессилие что-либо изменить со всем запасом известных и неизвестных чар. Я ничего не сумел сделать. Не сумел спасти их.
Больше некому было меня ждать.
Когда прошлое превратилось в сплошную рану, я решился воздвигнуть у себя в сознании Лабиринт. Придуманное мной в те дни заклинание – насилие над собой – показалось бы любому знающему волшебнику не только кощунственным, но и невозможным. Но мне было все равно. Забыть о потере! Навсегда. И, украв у самого себя кричащую, тяжко больную память, я спрятал ее за бесконечными запутанными коридорами.
Волна переворачивала меня среди миллионов капель времени. Бесследно, как в воду канул, исчез чародей Неаррин и появился в другом городе учитель Орилл. Вот только радости это не принесло.
По ночам был я. Цепляющийся за свою жизнь, за память, за прошлое. Пытавшийся вырвать их и вернуть себе. Повзрослевший мальчишка-волчонок.
Днями у Орилла, не ведающего, что именно он защищает, но знавшего, что это нужно охранять, едва хватало сил воздвигать передо мной – собой! – все новые и новые преграды.
И это было почти все, что он мог, хотя помнил, что раньше были послушны и другие заклинания. Но теперь они отказывались подчиняться – лишь насмехались, уносясь вдаль гонимой ветром паутинкой, пеплом, бессильными обрывками слов.
Я знал теперь, почему.
Плетение чар – одно из высших проявлений личности. Оно подобно танцу для тела, требующему его гармонии, чтобы стать не просто забавой, а искусством.
Овощ, который разрезали на части – уже не овощ, и не сможет расти. Дерево, расколотое молнией, сохнет. Человек, потерявший конечность, калека. Если кто-то добровольно отрезал себе ногу – некого винить, что он не может танцевать, как прежде.
Последняя волна шторма памяти наполнила меня былым до краев и иссякла.
Я посмотрел в зеркало и увидел себя – и не себя. Измученного, осунувшегося Орилла. И, когда гасла последняя свеча, прижался лицом к стеклу, ощущая, что больше нет меня и его. Река, разрезанная на рукава ножами островов, вновь сливается за ними в единое целое.
Дома у учителя ничего интересного не было. Жилье как жилье. Сам Кари Орилла, конечно, не дотащил бы, но добрые люди помогли. Всю ночь мальчишка у постели и просидел. Не бросать же! А тот все метался, стонал да шептал что-то… Ни слова не разобрать, но лицо было… страшное. Такое он, Кари, только у покойников видел, когда на похоронах был.
Тени в углах комнаты шевелились от заката до восхода, складываясь во что-то неведомое, жуткое – будто понимали учителя, будто к ним он и обращался. Под утро, когда солнечный луч разогнал их, сделав серыми, знакомыми и совсем нестрашными, мужчина поднял веки.
Кари подскочил, словно отброшенный. Это не были бесстрастные, похожие на задернутые плотными шторами окна, глаза Орилла.
Отец рассказывал, бывают вулканы, что еще не начали извергаться: черная пропасть невесть какой глубины, а далеко внизу – яростный отсвет огненной реки. Горячая лава обжигает молча сносящие нестерпимую боль корни горы… Вот такие были эти глаза.
И Кари отчего-то даже на осколок мгновения не усомнился – теперь он не единожды увидит настоящее чародейство.