Стикс сегодня взбесился, вызверился с самого утра.
Темные воды, всегда спокойные, бурлили, поглощали отметку за отметкой. Тусклый электрический свет, бессильный, не мог проникнуть в их глубь. Майрону казалось, что Стикс сейчас выплеснется под ноги прямо с экрана наблюдения.
Зрелище завораживало, и человек смотрел на реку, словно в лицо собеседника, дожидаясь ответа на очередной запрос.
— Сбой на третьей линии. Возможен взрыв турбины, — встревоженно-резкий голос ударил в виски, и Майрон выругался — на этот раз вслух.
На лбу выступила испарина.
Руки, погруженные в контактный раствор, на мгновение замерли, и сразу же заскользили вновь, легко касаясь протянутых сквозь кювету струн, отправляя команды-импульсы в нутро Гек. Мощной, надежной, удивительной машины.
В такие моменты она казалась Майрону живой, и нити, передающие сигнал, становились нервами — их общими нервами, протянутыми от сердца к сердцу.
— Давай, детка… — запястья ныли от напряжения, но пальцы продолжали колдовать над струнами.
Остановить турбину. Перекрыть второй и третий шлюзы. Разблокировать подъемник.
И Гек слышала безмолвные приказы, и где-то в недрах скрипели тяжелые шестерни, останавливая катастрофу за миг до выхода из берегов. Миг, которого не хватило течению, чтобы разорвать каменные оковы, прежде чем…
— Концентрация стикс-ноль в десять раз больше нормы!
…прежде чем стикс-ноль, самое губительное в потоке, который был и не был водой, начал бы убивать тела и души.
— Давай, — шептал он, до предела увеличивая подачу энергии в системы очистки.
Внизу, под городом, тонкие манипуляторы Гек расправляли фильтры-ловушки, выцеживая из беснующихся волн смертоносную силу. Выводя ее из контура, запирая в цистерны, окутывая защитной сетью.
— В восемь раз выше нормы.
Медленно. Слишком медленно.
— Май, чем ты там занимаешься, спишь?! — вместо металлических нот информатора в эфир ворвался раскатистый голос старшего смены, — Нас тут, на первой, захлестывает в тартар!
— С гетерами развлекаюсь! — Майрон огрызнулся машинально, не отвлекаясь на эмоции. Все его внимание было сосредоточено в кончиках пальцев, пульсировало колючими искрами под кожей: — …давай.
— В шесть раз.
И вдруг диалог стал монологом. Шепот ударился в пустоту безмолвия, приказы не отзывались вдалеке действием, движения рук в растворе перестали быть чем-то большим.
— Гек!..
— В семь раз.
Почему, почему сейчас? Нити, казалось, тянулись прямо из висков и были в порядке, но ядро системы перестало отзываться. Майрон лихорадочно слал запросы на проверку исправности, тестовые сигналы. Пропустил мимо ушей гневную тираду, уловив лишь «что происходит».
— Пока не знаю.
— В десять раз.
Он дотянулся мизинцем до самой дальней струны, тронул мягко, почти невесомо: перезагрузка внутреннего контура.
Вместо ответа — хрипящие всплески в эфире.
По монитору пошла рябь, превращая клокочущую реку в череду полос и островков черного покоя.
Проклятье!
Теперь Майрон чувствовал себя слепым, оглохшим и оттого абсолютно беспомощным. И как всегда — ответом на бессилие откуда-то из глубины восстало азартное злое упрямство.
Отняв ладони от контактного грифа, он рывком встал и нащупал рубильник. Помедлил, отсчитав про себя три удара сердца — и сорвал пломбу. Экстренная перезагрузка.
Чудовищный риск. На две с половиной минуты весь производственный комплекс остался без чуткой опеки Гек.
Если машина не запустится…
От этой мысли сделалось зябко, и Майрон поспешил вернуться к грифу, успокаивая смятение прохладным касанием раствора.
Струны откликнулись дрожащим эхом. Она слышала. Она была здесь.
Запустить повторный цикл очистки.
Эвакуировать бригаду с первой линии.
Подключить резервные накопители.
Гек выполняла распоряжения четко, без малейшей запинки.
— Концентрация стикс-ноль в два раза выше нормы.
Вот так. Майрон позволил себе откинуться назад и — наконец-то — вздохнуть.
***
Дневной свет заливает помещение, но окна под самым потолком — не видно ничего, кроме неба.
Не увидит никто, кроме птиц.
Пола нет — земля, и прямо из-под недавно возведенных стен в центр комнаты вбегает утоптанная дорога, разделяется, и уже две ее дочери-тропы продолжают путь. Прямо в сердце развилки — грубая шкатулка: ни буквы, ни вензеля, лишь окалина на темном металле. Три женщины вокруг; несколько долгих мгновений смотрят друг на друга, а потом смыкают руки.
Лоскуток неба над их головами слепнет: расплавленное солнце втекает внутрь.
— Ortum! — Три голоса, опаленные солнцем, сплетаются в один. — Восстань и явись!
Пылинки дрожат в столбе света в такт словам.
— Оrtum! — руки сплетены крепко, и пульс — один на троих.
Искры вспарывают воздух, окружая металлический ящик в центре стола.
Вздрагивает одна из ладоней — страх? сомнение? алчность? — но вторая цепко удерживает ее, оберегая целостность круга.
— Ortum! — три больше не звучат, как один, но это уже не важно. Спящая здесь, и синие змеи-молнии клубятся в ящике.
— Captus, — рвущая бумагу точка, предвестник тишины.
Перевитый бессильной яростью рык на миг заслоняет мир: солнечный свет и небо в проеме, пылинки, голоса, звучащие эхом друг друга.
Миг сомнений. Миг предчувствия. Миг торжества, озаряющего лица. Мгновения сменяют друг друга, стремительные и неотвратимые, как падение. Улыбки на лицах, с которых спадает страшное напряжение. Готовые прозвучать слова.
И разряд — мощный, ветвящийся сверкающими нитями. Их паутина заполняет комнату, пронзает воздух, стены, жриц.
Наконец тишина.
Три тела на полу.
***
Вечернее солнце сентября дарило последнее тепло восточному склону, освещало лежащие меж скал зеленые лужайки, а город на дне ущелья уже тонул в сумраке. Некоторые дома взбегали выше остальных, к дальнему плато тянулась канатная дорога, медленно перекатывая открытые кабинки от столба к столбу. Воздух был прозрачен и чист, даже не верилось, что совсем рядом царит почти беспросветный мрак и только-только успокоился грозный поток.
Дорожка, ведущая от выхода из комплекса, вилась меж редких, чахлых деревьев — чем ниже, тем хуже приживалась растительность. Майрон почти не глядел под ноги, те сами несли его по пройденному уже сотни раз пути. Он открыл кисет — неловко и скованно, все еще чувствуя кожей холодок раствора.
Стикс-четыре, выжимка ила и водорослей. Разумеется, запрещенная — но на этот запрет всегда смотрели сквозь пальцы.
Мягкая, ласковая нега окутала мир вокруг и выстлала нутро. Дымные колечки унесли в розовеющую закатную высь все напряжение проклятого дня, и гулкая дрожащая нота внутри становилась тише, тише, тише… И ветер наполнял душу, и хотелось улыбаться — просто так, никому, и застывшие ладони впитывали тепло, что парило в воздухе.
Наслаждаясь невесомостью, он двинулся дальше, перешептываясь с палой листвой.
Вагончик канатки полз не торопясь, и Майрон успел полюбоваться на текущий от ледника ручей. Тот разбивался о камни небольшим водопадом, овеянным двумя печальными легендами.
В дороге ушли напряжение и слабость, вымытые тихим вечером и ароматным дымом. Майрон легко выпрыгнул наружу — и был встречен дружным собачьим лаем.
Он не боялся стаи. Дворняжки Кины, такие же неприкаянные и тощие, как она сама, узнавали Майрона давным-давно. Не обращая внимания на тявканье, он миновал нескольких мелких шавок, прошел мимо большого рыжего пса, дремлющего в пыли, остановился возле хозяйки.
— Здравствуй, Кина.
Она не ответила. Она никогда не отвечала — даже словно не видела его. Прозрачный взгляд проходил насквозь, не встречая преграды.
Майрон положил возле ног бродяжки монетку — ритуал на удачу — и быстро пошел прочь. Ему казалось, что лицо женщины, будто выточенное из грязного мрамора, все так же обращено в пустоту, и только пес пристально следит за уходящим чужаком.
***
Комья земли падают размеренно, почти лениво. Три тела в яме — ни гроба, ни савана, только ночь выстилает могилу отблеском луны. Вычерчивает в черной глубине изломанный силуэт, босую ступню, острое колено, вывихнутое запястье…
Лица. В раскрытых глазах — умершее навсегда небо и безбрежный покой.
Темнота наполняется приторно-пряным дымом: могильщик курит, и все это время луна не движется с места. Словно хочет запомнить. Проститься? Простить?..
Окурок летит в яму.
Когда могильщик уходит — следом уходит и ночь.
***
Стук в дверь отвлек от ужина, и Майрон со вздохом отправился открывать.
— Хайрэ, брат! — склонил голову Димитрис.
— Хайрэ, хайрэ, — согласился Майрон и сделал приглашающий жест. — Не стой на пороге, а то остынет все.
— Да я-то не голоден.
— Зато я проголодался!
Димитрис сидел напротив и смотрел, как брат жует.
— Нашел бы уже себе жену, что ли. Будет дома нормальный ужин…
— Успею еще, — пожал плечами хозяин дома. — Ты же не советы давать пришел?
Вязкая пауза повисла над столом, замедляя движения, и Майрон с тоской подумал — опять… Опять он станет учить меня жить, читать свои проповеди, как будто я не слышал все это сотни раз!
— Давай, выкладывай, — он отодвинул тарелку, аппетит пропал начисто.
— Я слышал, у вас сегодня снова было… — Димитрис запнулся, подбирая слово, — представление?
Угрюмый взгляд в стенку — красноречивее плаката.
Я. Не хочу. Об этом. Говорить.
Впрочем, брат никогда не понимал намеков.
— Ну было, и что? — руки сами собой скрестились на груди в защитном жесте.
И атака не замедлила последовать.
— Майрон… ты же понимаешь, что так не должно продолжаться?! Это плохо кончится, — начав медленно, Димитрис набирал обороты, дробил фразы, выстреливал ими. — Для тебя, для меня. Для всех!
— Да, да, я все это слышал, я выучил твой репертуар наизусть! Природа не простит, Стикс отравляет наш город, мы нарушаем равновесие, нужно срочно закрыть комплекс и… Кстати, и — что? Как нам потом жить, всем нам? Без этого, — короткий жест в сторону баллона со стикс-один, подключенного к холостяцкой одноконфорочной плитке, — без лекарств на основе стикс-два, без торговли третьим? Река — это единственное, что у нас есть. И тартар тебя раздери, наши предки жили за счет нее веками! Хотя и не так хорошо, как после запуска Гек.
— А то, что нас всех погубит? Какой у него номер? — лицо Димитриса начало краснеть, будто из окна на него падали отсветы заката. — Предки веками строили дорогу к пропасти — мы теперь должны в нее прыгнуть? Да, без даров Стикса будет трудно. Но на кой нам все это, если мы сдохнем?!
Азарт спора сменился усталостью — резко, без всякого перехода. Словно кончился заряд, и последние капли сил утекали словами.
— Хорошо. Хорошо, ладно. От меня-то ты чего ждешь? Я не вхожу в правление, не прячу под подушкой контрольный пакет акций. Я просто работаю с машиной.
Конечно, здесь он солгал. Для Майрона это была не просто работа. Он обожал Гек — и восхищался разумом, который сотворил это чудо.
Все десять лет, с тех пор, как пришел на производство восторженным мальчишкой, как впервые увидел ее — совсем недавно запущенную.
— Машина твоя обожаемая, — проворчал Димитрис, тоже успокаиваясь. Поморщился. — Если бы мог, небось, на ней бы и женился!.. Знаешь, я все же надеюсь: придет время, и меня поймут.
***
Дни наполнены тишиной — да и как иначе, ведь это место вечного покоя.
Вечного?
Три раза взлетает в небо колесница Гелиоса, трижды покидает его. И когда в очередной раз землю укутывает одеяло тьмы — раздается звук. Слабый, скребущий. Раз, другой, третий. Потом он становится непрерывным, настойчивым, более громким. Но некому слышать его. Оно и к лучшему — вряд ли нашлись бы желающие видеть, как пальцы, истерзанные комьями земли, показываются наружу. Замирают в воздухе, будто не веря в прорыв — и начинают расширять отверстие.
Женщина выбирается наружу. Некоторое время стоит, глядя в небо, потом грудь ее вздымается, делая первый вдох.
Гулко, как колокол, ударяет пробуждающееся сердце.
***
После ухода брата Майрон долго бродил по комнате, снова курил четвертый, не чувствуя облегчения. Затем лег, вытянулся, незряче уставился в стенку. Ну принесло же Димитриса с его нотациями именно сегодня, когда и так душа не на месте!
Да, сбои случались и раньше, но такого спектакля Стикс не закатывал еще никогда. И Гек что-то капризничает… Завтра нужно будет повозиться с ней подольше. Завтра…
Он ушел в тяжелый, дымный сон без сновидений — а когда вернулся, город била дрожь.
Жалобно дребезжали тарелки, постукивала о кровать тумбочка, соскользнула со стола и разбилась кружка. Майрон вскочил и подбежал к окну. Горы мерно подрагивали, проверяя, могут ли стряхнуть с себя присосавшиеся человеческие строения. Перекрывая гул, ударил сигнальный гонг.
Майрон быстро оделся и выбежал из дома, помчался к канатке — и только запрыгивая в раскачивающийся вагончик, заметил, что не один. Кина проскользнула за ним, а следом два больших пса — серый и коричневый в белых пятнах.
— Уходи, здесь безопасней, — «подальше от комплекса» не прозвучало, но подразумевалось. Женщина промолчала, как обычно. Он настойчивей повторил: — Давай!
И тут же понял, что в уговорах уже нет никакого смысла.
Вагончик удалялся от платформы, раскачиваясь, как погремушка, задетая любопытным ребенком.
Медленно. До чего же медленно.
Приглушая звук, скрывая колодцы, вышки и корпуса, расползался по ущелью густой туман. Майрон смотрел в эту ватную пропасть, смотрел, как катятся по склону камни, слышал, как всхлипывает трос, словно из последних сил волоча кабинку.
Ему было страшно. Ему хотелось скорей оказаться там, внизу. Добраться до Гек, положить руки на гриф и ощутить, наконец, как отступает бессилие. Там — он сможет действовать. Здесь — лишь наблюдать, как мир сползает в бездну.
Майрон не сразу почувствовал, как пальцы обвили его запястье. А почувствовав — вздрогнул, настолько странным, холодным и жестким было это касание. Оно пугало — кто знает, что на уме у сумасшедшей. И все же это было касание другого человека, иллюзия опоры в усиливающемся буйстве стихии…
Еще один толчок. С противоположного склона съехала лавина, затерев несколько деревьев и сарай на окраине. Пока еще не жилые дома.
Вагончик остановился, дернулся и снова остановился. Что, если сломался механизм? Или на том конце уже не до них? До земли здесь лететь и лететь. Нет, снова пошел. Тяжело, со скрежетом, вздрагивая всем своим железным телом, перевалил через покосившийся столб, резко ухнул вниз на провисшем тросе, выправился и кое-как заскользил дальше.
Майрон стискивал поручень, собаки, поскуливая, жались к полу, Кина…
В городе шептались, что она ведьма. Что не может говорить оттого, что обменяла человеческую речь на собачью. Что стоит взглянуть ей в глаза, превратишься в камень. Майрон смеялся над байками — раньше.
…Кина смотрела на него, и казалось, что каменеет нутро. Зрачки? Или врата в ночной мрак-морок? Свет солнца в них становился факелом, лишь сгущающим тьму — сквозь которую проступали оскаленные жуткие морды.
Бр-р, привидится же такое! Пора завязывать с четвертым, давно же знал, что…
Мысль оборвал удар. Дернуло, скрипнуло. Кабинка замерла, замерли в ней люди и псы в ожидании, только земля дрожала беспрерывно. Опять где-то скатилась лавина.
— Хэй! — он выкрикнул в пространство, не надеясь, что кто-нибудь придет на помощь. Отсюда уже была видна станция: посадочная площадка, маленькая будка смотрителя — пустая, сиротливая, просевшая под тяжестью неба.
Майрон попытался раскачать вагончик, сдвинуть с места. Тщетно, на этот раз канатка застопорилась намертво.
Высунулся наружу: метра три с лишним до земли. Если повиснуть и мягко отпустить руки… Высоковато, рискованно на каменистом склоне. К тому же — что с Киной и ее зверинцем? Оставить здесь, и пусть выбирается, как хочет? Мысль была липкой и пахла тухлятиной, Майрон брезгливо отбросил ее прочь.
Что же делать?..
Сорвал с себя куртку, привязал рукав к поручню; на вид получилось довольно прочно.
Спустя мгновение Кина стояла рядом, полоща на ветру петлю из выцветшего шарфа. Чтобы спустить псов — догадался Майрон, — только длины не хватит. Выдернул ремень, приладил к концу шарфа: теперь в самый раз.
Он спрыгнул первым, покачнулся, удерживая равновесие. Принял собак, протянул руки к женщине, но та жестом предложила отстраниться: сама.
Напоследок Майрон с сожалением посмотрел на любимую куртку, которая болталась на ветру. Если он будет жив, а город цел — вернуться бы за ней…
Дальше — вниз по каменистому склону, обогнуть выкорчеванный столб, выбраться на тропу… Не так уж долго, если не терять времени. Майрон сделал несколько шагов, и понял, что Кина снова идет за ним — неотрывно, след в след.
— Не ходи! — он резко остановился, рывком скрестил руки, мотнул головой. — Не ходи, нельзя. Понимаешь?
Взгляд в ответ — тусклый, как крыло моли. И лицо — расслабленно-гладкое, бессмысленное, лицо, на которое неприятно смотреть.
— Не ходи, — повторил Майрон, но, шагнув, вновь ощутил, как натягивается незримая нить, и эхом звучит чужой легкий шаг.
В конце концов он вздохнул и быстро пошел вниз. Не оглядываясь, но точно зная, что позади, не отставая, следует странная, безумная тень. Путаются с ветром черные волосы, трепещут, как крылья, лоскуты платья, и два огромных пса бесшумно скользят рядом.
Он едва не ступил в лужу — и отпрянул, вздрогнув. Это была не простая вода: из какой-то трещины, густой и черный, сочился Стикс. Концентрация стикс-ноль — тартар знает во сколько раз больше нормы. Побежал, обгоняя разливающуюся жидкость. Сколько времени ей понадобится, чтобы подобраться к домам? Если горы не похоронят их раньше…
Похоже, многие думали так же. Царила суета. Навстречу пробежала женщина — одна рука прижимает к груди младенца, другая тянет мальчонку лет шести. Вот мужчина тащит мешок с вещами. Кто-то упал, и бегущие следом перешагивали через лежащего — пока еще перешагивали — торопясь вырваться из западни.
Можно ли обогнать бездну?
Майрон пробирался сквозь толпу, ощущал тычки и толкался сам, слышал ругань и огрызался в ответ… и все это время не мог избавиться от мысли: мы тоже — Стикс. Темный, упрямый, бурлящий — точь-в-точь как тот, что рвется сейчас из подземных берегов. И кто бы еще измерил в нас концентрацию нулевого…
Ближе к проходной людской поток иссяк, только в туманном мареве надсадно звали кого-то на разные голоса. Липкий как паутина воздух обволакивал имя, превращая его в безнадежность. В тоскливый скрип распахнутой второпях двери, в плач над могилой, в тягостный волчий вой. И, вторя ему, завыла позади верная свита Кины.
***
Солнце золотит лаковую гладь стола и ладонь на ней: массивную, как у грузчика, холеную, как у музыканта.
— Я жду отчета, — крупные, но удивительно изящные пальцы выбивают дробь, движение порождает блик в бриллиантовой запонке. — Как прошел ритуал?
— Эксперимент, — поправляет учтивый голос с тщательно скрываемой ноткой самодовольства. — Эксперимент завершен, и — да, мы добились огромных успехов. Все показатели близки к расчетным значениям, отклонениями можно пренебречь.
Молчание тянется, пальцы застывают, не завершив движения. Странное напряжение в воздухе — отчетливее слов. Спрашивающий ждет продолжения.
— Спящая пробуждена, — самодовольство сменяется торопливым речитативом, — заключена в сосуд, и уже начала действовать. Полагаю, в скором времени она станет практически полностью автономна.
Тишина морщится: дорогому господину не нравятся недомолвки.
Полагаю?
В скором времени?
Практически?
Господину не нравится, но все-таки он предпочитает молчать.
***
Комплекс еще сохранял деловитость. На входе слышна была перекличка — тревожная, но не паническая. Охранник стоял на посту и, пропустив своего, преградил дорогу Кине. Майрон был рад так просто отделаться от странной спутницы. Здесь опаснее, чем в городе, и теперь не надо думать — что же с ней делать.
Он зашагал дальше. Но, пройдя несколько шагов, обернулся на странный звук — не то вздох, не то всхлип, который внезапно прорвал суетливый шум. Охранник прижался спиной к стене, неотрывно глядя в глаза женщины. Страх оплавил его лицо, превратив в безвольную маску.
Сразу вспомнилось — космическая чернота зрачков и оскаленные звери, рвущиеся с цепи. Захотелось отвернуться — скорее, пока не…
Поздно. Тьма смотрела в упор, и впервые за все это время Майрону сделалось по-настоящему страшно. Не тем тревожным ощущением наступающей на пятки беды, которое преследовало с самого утра. Нет, сейчас к горлу подступал панический, тошнотворный, иррациональный ужас. Отключающий мозг и чувство долга, бьющийся в крови непрерывным током — прочь, прочь, прочь!
Он сорвался и побежал, не разбирая дороги.
Знакомое здание стало вдруг лабиринтом. Не спасительным укрытием, а ловушкой, откуда не выйти. Но погоня легко возьмет след. Светлый коридор — длинный, чересчур длинный, хочется свернуть, спрятаться. Спина бегущего так беззащитна… Внезапно светильники мигнули и погасли. Майрона обволокла тьма, но не спасительная — тьма была родной стихией настигающего его страха. Он толкнул ближайшую дверь — заперта. Наконец поворот. Ударился об угол, но тут же забыл о боли. Вот свет — выход!
Помчался дальше. Кажется, кто-то окликнул его, но Майрон не отозвался, едва осознал. Свернул налево, направо, снова налево, петляя, как заяц.
Ноги сводило от напряжения, он все чаще спотыкался, и каждая запинка отнимала несколько секунд времени — но, как ни странно, и несколько капель страха тоже. Наконец он понял, что не может больше бежать. Прислонился к стене в поисках опоры, хватая воздух ртом, чувствуя, как эти обжигающие, колючие толчки медленно возвращают его к жизни.
И с каждым толчком вползало в грудь понимание: то, от чего он бежал — повсюду. Эта гибельная тьма лилась не из глаз сумасшедшей бродяжки — сама земля истекала страхом. Страхом, от которого нельзя скрыться ни за углом, ни в подвале, ни под одеялом, как в детстве. Но можно — заставить его подчиняться.
Он оторвался от стены — и сразу как будто гора легла на плечи, и давила, давила, впечатывая в землю каждый шаг.
А у двери в обиталище Гек ждала Кина. Бродяжка Кина с двумя уличными псами. Ничего пугающего, ничего необычного. Морок. Тогда — или сейчас? Может, и вовсе все это — бред, видение, терпкий дым четвертого? Откроешь глаза — и идешь под закатными лучами осеннего солнца, и спокойствие царит в долине… Увы, не очнуться что-то.
Майрон прошел внутрь, решив не обращать на Кину внимания, а она, конечно, последовала за ним. Закуток был пуст. Кто сегодня оставался в ночную — Линос? И где его сторукие носят?
Он опустился в кресло — тяжело, будто смертельно уставший дряхлый старец. Этот бег через город, через толпу спешащих прочь людей, через лабиринт комплекса вытянул все силы, и теперь Майрон чувствовал себя сухим, как ноябрьский лист. Но руки сами собой легли на гриф, впитывая прохладу раствора.
Краем глаза он еще следил за Киной, застывшей позади, краем сознания еще понимал, что ее присутствие здесь — недопустимо, но пальцы уже касались струн, и под этим касанием оживала Гек.
Не как послушный механизм, когда последовательность действий вызывает предсказуемый результат. Даже не как механизм сломанный, который не делает того, что хочет оператор. Казалось, она сама тянет за нити с другой стороны — кукла, которая неуверенно пытается повести за собой руку кукловода. Огромная кукла.
— Третий и седьмой шлюзы! Ну, открой же! — приказ-мольба, страстный шепот Майрона.
И шепот-плеск в ответ, слова, которых не разобрать.
Сполох перед глазами. Чужие чувства.
Темнота, не знающая света. Годы? Века? Здесь нет времени, потому что ничего не меняется.
Майрон погружался в глубину, черную и вязкую — словно сам Стикс смыкал воды над головой. Тонул, захлебывался пустотой, монотонностью, бессмысленностью собственной жизни. Казалось, миг — и сознание растворится в беззвездной ночи, и все кончится, и сердце угаснет, как угасает эхо. Но кто-то держал его за руку, заставляя смотреть. Заставляя чувствовать и задыхаться в чужой, невыносимой, нечеловеческой тоске.
Бег. Бег по кругу — целую вечность. Остановись — получишь разряд тока в висок: вперед!
Он уже не помнил, как выглядит свет. Как пахнет дождь, прошивающий небо. Как звучит свиристель, пробуждающий рассвет.
Только безостановочный бег потока — и тиски шлюзов. Он сжимал их и рвался из них, укрощал сам себя и снова шел в атаку.
День за днем, минута за минутой, жизнь за жизнью.
Он утонул бы в этой бесконечной битве — он уже утонул! — но та же невидимая рука сжала крепче, дернула, и глоток понимания, как глоток воздуха, проник внутрь. Майрон вновь осознал себя — собой, и еще — что он здесь не один.
Чье-то дыхание, чье-то едва уловимое тепло прорывалось сквозь бездну — прозрачной нитью, лучом, тянущимся во тьму.
Пальцы сами собой скользнули к нему: привычное ощущение, совсем, как струна Гек — там, где все знакомо, где есть жизнь, и ветер, и голоса, и горькая осенняя дымка, и…
Вспышка вырезала из тьмы силуэт — тонкий, в развевающемся ореоле волос. Майрон отпрянул на миг, и тут же рванулся назад — к струне, к свету, рисующему ломкий контур — от чужой обжигающей безысходности, подступающей со всех сторон. А та хлынула следом черной волной, приливом стикса-ноль. Накрыла мимоходом, мигом опустошения — и отпустила, хлестнув по той, что держала его.
Незнакомка — да нет, знакомая — пошатнулась.
Теперь Майрон был ближе, видел ее исказившееся лицо. И взгляд — осмысленный и присутствующий здесь и сейчас, как никогда прежде.
Он хотел спросить — кто ты. Что ты такое, откуда ты здесь, где это — здесь? Но оказалось, что теперь он так же нем, как раньше — Кина. Язык не слушался, и вопросы перекатывались в горле ртутными шариками. А она смотрела в глаза — бездна в бездну — и, казалось, видела все его нутро насквозь.
— Потом, — глубокий и низкий голос, рассекающий шелест Стикса. — Сейчас — иди.
И снова вопрос, застрявший в глотке — куда?.. Как?!
— Ты знаешь путь.
***
Десять собачьих душ.
Десять верных, бегущих след в след, ее призрачная стая.
Десять голодных, блохастых, облезлых псов — несметное воинство в этой западне, лишенной памяти.
Она бредет сквозь город, не зная ни его имени, ни своего; она пьет воду из луж, она спит, свернувшись клубком в корнях можжевельника — и только теплый мохнатый бок рядом заставляет ее чувствовать себя… Живой? Нет, просто — чувствовать себя.
Времени не существует — только сейчас. Только пустота пополам с тоской. Только неутолимая боль в груди, которая длится и длится, туманная, гулкая, бессонная.
Пока не приходит — он.
Тот, кто несет на себе запах ее памяти. Тот, кто называет ее странным, чужим именем, бросает в пыль монетку и уходит прочь — чтобы вернуться снова.
***
Он не знал. Но — чувствовал. Всем своим опытом, кончиками пальцев, так часто исполнявших симфонию команд, ощущал, куда она рвалась, летела сквозь сотрясающийся город, как пущенное в цель копье. За ним, за проводником.
Возвращаться в жгучий омут было страшно. Свернуть — некуда, невозможно. Теперь он уже не рвался к свету, а вел его. Туда, где две сошедшиеся в вечном бою ждали третью, до поры заблудшую.
Он шел сквозь тьму, а тьма — текла сквозь него, и чужая боль уже не оглушала, как раньше. И уже — не была чужой. Майрон принял ее в себя; сердце пойманной птицы билось в его ребрах, рождая понимание.
Машина. Всегда, с самого начала, она была лишь клеткой. Тюрьмой для силы, куда более мощной, чем что-либо в этом городе.
Можно ли обратить в рабство — бога?..
Хуже, чем в рабство. Превратить в живой источник питания — бессознательный, но не бесчувственный. Послушный поневоле, когда за струны тянули пальцы злых кукловодов — его, Майрона, пальцы. То, что для него было музыкой созидания — для его инструмента оборачивалось бесконечным реквиемом. Палач по неведению — вот кто он такой.
Виновен. И бессмысленно теперь повторять себе — я не знал! Не знал, что она — живая, что в недрах тонкого механизма изнемогает чья-то душа.
Виновен. Он нес это понимание обжигающим сгустком в ребрах, и отсвет проникал сквозь грудину, освещая путь.
Виновен. Как все, кто пользовался плодами ее мучений. И даже больше: как те, кто заточил ее в холодный металл. Как те, кто изобрел это страшное чудо.
Только задумавшие эксперимент не знали, что поймали в свою клетку не целое, а лишь часть. Другая растворилась в водах подземного царства, забыв даже о боли, сохранив лишь неосознанное стремление к себе. А третья…
…третья — неприкаянный обрывок души, проросший в смертное тело — бродила по улицам города, не умея проснуться. Стикс царствовал в ее снах — и Стикс же возвестил ее пробуждение.
И вот сейчас, когда город, подточенный древней рекой, рассыпался, три осколка тянулись друг к другу, чтобы снова стать целым. Триединой.
Впереди из мрака возникла скала; он узнал этот берег, запах этой воды, тяжелую ртутную влажность. На светлых уступах — распластанная женская фигура. В этот миг Кина вихрем рванулась вперед. И, отвечая на порыв, взметнулась волна, окатила камень и осталась на нем полупрозрачной бесформенной массой. Сгустилась, как желе, дрогнула, собралась в подобие человеческой фигуры — и поползла вверх, слепо тыкаясь головой в острые выступы.
Майрон зачарованно смотрел на это, желая и страшась увидеть миг слияния и ту, что предстанет после. Миг возрождения.
Слабый свет, который тянулся за Киной, померк в сверкании молний. Они за мгновение родились из камня, взвились, переплелись, образуя клетку вокруг лежащей. Ужалили посмевших приблизиться.
Грома за ними не последовало. Тишина и темнота сейчас казались непроницаемыми. Майрон стоял на месте и ждал, не зная, что делать. Когда глаза вновь привыкли к тусклому свечению, он увидел, как Кина, лежащая у подножия скалы, вскидывает голову и пытается встать, как левая рука плохо слушается и норовит подломиться. Как волна с другой стороны вновь слепо цепляется за камень.
Они поднимались — все трое. Медленно, вязко, преодолевая сопротивление густого воздуха. И в каждом движении сквозила упрямая ярость, которая гнала их вперед.
Снова полыхнули плети электрических разрядов, ударили наотмашь, снова лежащая в центре распласталась на камнях. Но двое — устояли. Шаг сквозь искрящуюся завесу. Миг паралича — миг, чтобы собрать волю в кулак — и снова шаг.
Только не падайте, шептал Майрон, забыв обо всем, что было важным вчера или час назад. Только не падайте, только держитесь, ну!
Они держались. Целых десять шагов, каждый из которых — электрический стул, распятие и сожжение.
Но когда три тени сомкнулись, когда хрупкие исхудалые руки бродяжки обняли ту, что ждала в центре, а слепая волна накрыла их обоих…
Она восстала.
Не Гек. Не Кина. Майрон чувствовал ее имя в душном мраке, которым дышал: Геката. Как гром, раздирающий небеса, как грохот обвала в горах, как…
Понимание пронзило позвоночник
…как смерть для тех, кто сотворил с ней все это.
Змеи шипели в ее волосах, раскрывали пасти, грозили ядовитыми зубами. Собачий вой невидимой своры резанул слух. Во всей силе своей…
Смерть подняла три головы, взмахнула тремя бичами, три пылающих факела осветили путь. Лики были страшны.
Она шагнула вниз.
Попыталась шагнуть. Вновь ударили молнии, на сей раз останавливая не болью, которую можно преодолеть. Они сами превратились в змей, в струны, в путы и оплели трехликий силуэт. Вены вздулись на висках, потом опали. Щелкнули бичи, заставив воздух исказиться, а камень — вздрогнуть. Но узы схватили намертво, будто понимая, что лишь теперь выполняют то, для чего были предназначены — удерживать в клетке силу некогда Спящей, а теперь проснувшейся.
Снова раздался вой — на этот раз полный тоски.
Майрон закрыл ладонями уши, чтобы не слышать. Не помогло. Казалось, что вой звучит внутри головы, что тоска пронзает висок раскаленным жалом. Уйти, сбежать отсюда немедленно! Он вдруг понял, что знает — как. Что свободен, ведь его душу не обвивают липкие паучьи сети.
Нужно просто вырваться на свет — и все будет как раньше. Обычная жизнь, работа, серые будни — такие прекрасные, спокойные, тихие. В тартар — работу можно и сменить! Пусть эту машину, эту их драгоценную Гек, стережет кто-нибудь другой…
Он попятился — и наткнулся на взгляд. Три пары глаз смотрели на него сквозь непреодолимую преграду, сквозь клетку и вечность, сквозь время, которое умрет здесь, как только он, Майрон, окажется извне.
Виновен! Взгляд цвета Стикса, гневный и грозный, пригвоздил бы его к месту, если бы хватило сил.
Виновен. Чистое серебро, величественное, непреклонное — второй взгляд, в самое сердце.
И только третий — не обвинял. Он был почти человеческим, прозрачно-синий, полный горечи, молящий.
Помоги — смотрела та, что когда-то была Киной.
Помочь… И, возможно, то, что уже произошло с городом, покажется лишь досадной неприятностью. Стикс затопит улицы, дикая свора пробежит по домам, не разбирая правых и виноватых. Да есть ли правые?
Это… это даже не трусость, ведь сейчас на кону не только собственная судьба.
Выбор очевиден, о чем здесь вообще рассуждать? Да, уйти, забыть — выбор палача, но разве другой — не хуже?
И все же он не мог забыть, как сливался с Гек в музыке команд.
А еще в изломе синего взгляда пряталась надежда.
Миг беспамятства стал спасением — от этой синевы, от этой невозможной, невыполнимой просьбы.
Реальный мир распахнулся, как рана. Впрыснул в зрачки порцию жгучего красного света, оглушил воющей внизу сиреной, запульсировал в очередном приступе агонии.
Стряхнув с ресниц алую слепоту, Майрон быстро огляделся.
Кина обмякла, привалившись к стене бесформенной грудой, лишенной стержня. Псы лизали ее мертвое лицо и тихо, потерянно поскуливали.
Майрон отвел глаза: прости. Я не могу помочь. Тебе — уже нет.
Взгляд на монитор заставил судорожно дернуться. Стикс бесновался, пожирая последние отметки шкалы уровня.
Но это ничего, это не так уж страшно. Теперь он — просто стихия без рвущейся к себе мятежной души. А машина сможет наконец достичь проектной мощности и превзойти ее. Побывав там, Майрон понимал, какие команды отдать, чтобы клетка из молний превратилась в кокон, заставила быть послушной. И, может быть, даже вовсе забыть себя.
Пальцы потянулись обратно в раствор, к струнам. Дрогнули от страха вновь потерять контроль. Нет, он знает, что делать.
Клетка из молний. Небольшой металлический ящик, сердце и мозг машины, обрабатывающий команды и приводящий их в исполнение. Никто не знал, что внутри. Зачем? Ведь там, куда вели струны, никогда ничего не ломалось.
Ничего, кроме живой, человеческой — или божественной, какая, к сторуким, разница — души.
Никогда — это вечность, размолотая в труху.
Пальцы больше не дрожали: твердые, уверенные движения оператора Гек, какими были всегда. Перераспределить потоки энергии. Подключить линии кси и омикрон. Усилить — эпсилон, йота и каппа.
…замкнуть контур?
Нет, пальцы не дрожали, только изнутри его трясло, не позволяя отправить последний приказ в сплетение струн, в безвременье и тоску — запечатывая темницу навсегда.
Я не могу. Не могу, не хочу — не буду — выбирать! Быть палачом для одной — или для сотен. Быть спасителем для сотен — или для одной.
Полу-стон, полу-рык рвался из его горла, выли сирены, скулили псы.
Если не выбирать из двух зол — выберешь оба.
Движения стали медленными, как у приговоренного, кладущего голову на плаху. И не у кого просить последнее желание, чтобы потянуть время.
Полностью отключить питание контура. Поток за потоком.
Заорала еще одна сирена, прямо в кабинете. В другое время все бросились бы сюда, но сейчас голос растворился в общем вое тревоги.
Его ощутимо тряхнуло — не от мук выбора. Предохранитель подал в раствор короткий, но сильный импульс. Защита от дурака. Да, конечно, он дурак. Но — хитрый дурак, много работавший с системой. Дурак, знавший то, что не должен был, не мог узнать. Он чуть не вывихнул пальцы в лихорадочном арпеджио новой команды.
Со стороны ящика послышался треск. Предохранитель вышел из строя.
Рабство в городе было отменено века назад, хотя это причинило многим ущерб. Время освободить последнюю рабыню.
Контактный раствор стал просто жидкостью. Струны — безжизненными нитями. Инструмент, на котором Майрон играл столько лет, отныне был мертв.
И сразу же стало тихо. Смолкли сирены, раздирающие воздух визгом, угас металлический голос в динамиках уровнем ниже, притихли собаки, водя носами по сторонам. Только Стикс, ревя, рвался с экрана — но здесь не было слышно даже его.
Все замерло — на короткий миг — чтобы вспыхнуть, взорваться, явить миру…
Она стояла напротив, и под ее взглядом Майрон снова чувствовал себя виновным. Приговоренным. Проклятым.
— Никто не… — голос подвел, склеил слова в сиплый комок. Пришлось начать заново: — Никто не знал. Люди просто жили… работали, делали свое дело.
Она смотрела. И какое мне дело — смотрела она. А если бы знали, что тогда — смотрела она. Огонь, пепел и Стикс — вот как она смотрела. И немножечко неба в самой глубине, темного, затянутого дымными тучами, но все-таки неба; Майрон впился в него глазами.
Пожалуйста.
Она молчала. И в молчании этом слышался вой — не драных городских псов, а охотничьей своры владычицы ночей. Шепот черных волн и вороний грай над городом-кладбищем. Отмщение.
Или?..
Она не мигала. Майрон был уже не в силах выдерживать взгляд богини — и тогда она устало, по-человечески вздохнула, махнула рукой. И — исчезла. Вместе с телом Кины, словно его и не было здесь.
В наступившей тишине громко билось сердце.
Что это — отсрочка перед казнью? Надежда, данная лишь затем, чтобы возмездие ударило больней? Или все же — прощение?..
Волны, грызущие экран с обратной стороны, вздымались и опадали, вздымались и опадали, как рваное дыхание загнанного зверя. И казалось — Майрону так хотелось в это верить — что каждый новый вдох ранил гортань чуть меньше, чуть меньше приносил боли, чуть меньше таил ярости.
Понуро ткнулся мокрым носом в ладонь один из псов Кины — коричневый в белых пятнах, лохматый, утыканный репьями. Несчастный. Потерявший сегодня что-то очень важное — как многие в этом городе.
Майрон обнял его за шею. Потрепал густую грязную шерсть: держись. Ей сейчас лучше, правда.
И пес — поверил.
Камни склонялись молча и терпеливо, образуя круг. На много полётов стрелы местность состояла из десятков, если не сотен, переплетающихся долин, но здесь берега скал раздвигались, чтобы дать траве разлиться широкой поляной.
Кто прикатил эти глыбы, поднял и расставил по местам? Неизвестно. Казалось, они всегда были такими: покосившимися, но крепкими, словно старость уже подступила к ним – и всё же гранитные плечи выдерживали тяжесть лет. Скалы провожали многие поколения народа никталов – те уходили, когда долгая ночь, за время которой успевали подняться травы, в очередной раз покидала это место. Скалы встречали кочевников, когда они, обойдя мир, замыкали круг – немногие старики видели их в жизни больше шести раз.
Это было особое место, куда не ходили попусту, но сейчас молчаливые фигуры образовали кольцо вокруг глыбы, лежавшей плашмя. Взгляды несоразмерно больших глаз на тонких бледных лицах были обращены на бездвижное тело.
Тлеющие листья ночного лотоса щедро источали дым, мягкий сладковатый аромат которого казался почти осязаемым. Густые клубы легко касались земли, ласкали тёмные камни, щекотали складки длинных одежд.
– Пора начинать, – голос немолодой женщины прошелестел по травам, которым оставалось жить совсем недолго.
Прошелестел и затих в тишине, что стала плотнее сизых клубов, окутавших всех. Никто из никталов не осмелился бы сейчас нарушить молчание. Никто, кроме говорившей и ещё троих, что стояли в центре.
Женщина сжимала в руке хрупкий цветок, чьи собратья уже почти превратились в пепел. Ещё мгновение, и её невесомая ноша легла к другим таким же, увенчавшим каменное ложе. Седой мужчина, покоившийся на нём, казался искусно высеченным изваянием, и лишь биение тонкой жилки на шее выдавало едва ощутимое дыхание жизни. Это внушало страх и надежду, ибо без Говорящего никталы были почти обречены.
Синяя звезда, навершие короны Владычицы, достигла зенита.
Трое мужчин и женщина беззвучно переглянулись, обменявшись сомнениями и нетерпением, ожиданием и страхом. Никто не решался начать ритуал, известный лишь по легендам. Напряжение вибрировало в воздухе, неуловимо сквозило в застывших силуэтах, замкнувших кольцо. Сама ночь замерла на небесном троне, забыв о вечном преследователе и ожидая, услышит ли вновь того, кто понимал её без слов.
Но взамен будто запыленное зеркало отразило лежавшего на камне. Лицо и голос – похожи, но другие.
– Итенерий, – жёлтые глаза, прорезанные узкими щёлками зрачков, смотрели с бледного лица устало и отрешенно. – Никто из вас, наверное, уж и не припомнит его настоящего имени. Но я не забыл, брат мой. Рожденный во время перехода…
Немолодой никтал склонился над каменным алтарем и неподвижным телом, изучая черты застывшего, как маска, лица, будто видел их впервые. Не глядя на собравшихся, он заговорил, обращаясь лишь к тому, чьи проницательные глаза были спрятаны под сомкнутыми веками, чьи губы потеряли цвет, почти растворившись на белёсом лице.
– Я родился на шесть переходов раньше, но всегда мудрее был именно ты, и слова из твоих уст бежали не в пример легче и быстрее. Если бы ты стоял здесь, а моё застывшее тело покоилось на каменном ложе, речь обо мне звучала бы куда краше всей моей жизни. Но так уж вышло, что говорить должен я, и пусть это будет не столь искусно, но всё же правдиво и точно, – никтал вздохнул, его фигура, запутавшаяся в клубах дыма, истончилась и сникла. – Ты всегда был непохожим на других. Когда остальные придумывали себе глупые забавы, ты ходил по пятам за нашим прежним Говорящим с ночью, задавая ему бесконечные вопросы о переходах, замыкающихся в круги, о Палящем шаре, от которого мы вынуждены вечно бежать. Иногда ты с восторгом рассказывал, как удивительна память нашего Провожатого, которая хранит в себе знания о том, как от перехода к переходу меняются скалы, скрывая опасность, где в этот круг будет спокойно, а где рыскают хищники. И ты мечтал также услышать шёпот Владычицы, когда она звала за собой, предупреждая, что скоро покинет эти места. Жаждал первым поведать народу, что пора собираться в дальний путь.
Мы выросли, и на своём тридцать втором переходе я встретил мою Анелию, но ты и в том возрасте, и много позже даже лишнего взгляда не бросил ни на одну молодую никту. Когда ты сошёлся с Селенией, удивив всех нас, это почти не повлияло на тебя, но об этом пусть она сама расскажет. Я же хочу поведать другую историю, которая произошла ещё до того, как твоя судьба навсегда изменилась.
Едва срываясь с губ, слова тяжеловесно оседали в переплетениях струек дыма, соткавших густое полотно над равниной. Медленно и неявно каждая фраза свивалась в зыбкий образ, но лишь на краткий миг, после чего таяла, оставляя место новой причудливой иллюзии.
Туман прорезали силуэты никталов, сменяющие друг друга. Они шли без сомнений, прямые и легкие, несмотря на объёмные тюки за спинами, и никто из них не оглядывался назад. Странники мелькали всё быстрее, появляясь и исчезая в клубах дыма, пока вся процессия не иссякла, оставляя за собой пыльную стоптанную дорогу среди скал, уходя в глубь ночи как можно дальше, чтобы отсрочить время нового перехода. Двое юношей, в чьих лицах безошибочно угадывалось родство, о чём-то спорили. Тот, что повыше, схватил другого за руку и потащил за остальными, но второй, вывернувшись из цепкой хватки брата, зашагал в противоположную сторону. Сдавшись, первый последовал за ним, продолжая размахивать руками.
– Он всегда хотел, – с тоской произнес никтал, вторя испуганным вздохам наблюдателей, – всех страшит, а он мечтал увидеть Пылающий шар своими глазами. И меня вынудил участвовать в этом безумии…
Ночная мгла, опутанная туманной дымкой, поредела, и все единым жестом заслонили глаза ладонями. Это бледное болезненное нечто всё ещё оставалось ночью, но уже предвещало её уход.
Старший из братьев остановился и окрикнул младшего, тот даже не оглянулся. Вздох… и видение снова нарисовало двоих идущих вперёд.
Никталы, окружавшие алтарь, попятились от прорехи во мраке, кто-то злобно зашептал, что их всех погубят.
Две морщинистые ладони легли на плечи братьев. Они оглянулись: одна пара глаз смотрела с облегчением, другая – с разочарованием.
– Говорящий с Ночью… – нестройные слова разорвали слепящее видение, погрузив поляну в благословенную темноту. – Он догнал и остановил нас. С тех пор Итенерий начал учиться у него. А дальше… дальше стал принадлежать не нашей семье, а всему племени.
Кровь из руки, рассечённой уверенным взмахом клинка, полилась в ритуальный сосуд из древесины ванго – редкого ночного дерева, которое от перехода до перехода успевало достигнуть роста трёх взрослых никталов прежде, чем умереть.
В наступившей тишине запах ночных лотосов казался почти что слышен. Касания воздуха – имеющими вкус. Вкус горечи. Картина, нарисованная кистью памяти на холсте тумана, растворялась. Каплями оседала в землю. Невесомой дымкой уходила ввысь.
Другой, молодой голос разорвал сеть безмолвия.
– Я Линий, сын Итенерия. Каким он был для меня? Первое, что помню – тёмно-серые глаза… Его лицо надо мной – полнеба для ребенка.
Всегда надо мной, даже сейчас, как высокие звёздные поля Владычицы – не дотянуться. Нет, в первый раз я не различал выражения, только потом понял, что оно никогда не менялось. Я думал, что так надо, хотя мать смотрела на меня иначе. С тех пор, как помню мысли, что мы поверяем ночи, считал, что все отцы – такие. Считал до тех пор, пока в мои четырнадцать переходов в наш шатёр не привели будущего ученика.
Они пришли втроём – он и его родители, которые долго что-то обсуждали с… Говорящим. И вот отец Эвния… когда уходил…
Видимое никталами то становилось отчётливей, то ускользало, распадаясь на кусочки. Иногда можно было даже различить, как звёзды мерцали сквозь полог призрачного шатра, по которому были развешаны пучки трав.
Мальчишка с интересом наблюдал за беседующими взрослыми, двое из которых были очень почтительны к третьему, и за своим ровесником – их взгляды то и дело пересекались с любопытством и робостью.
– Когда уходил, он был горд за сына, не скрывая. Такая обида взяла, будто наказали за чужую вину, или ещё хуже. Я тоже хотел прочесть такое на лице отца!
Впрочем, на ученика он всегда так же глядел, как на меня. И на мать… Я долго не мог понять это выражение – думал, что равнодушие. Многие так считали, но всё совсем иначе.
Однажды отец говорил с кем-то рядом с шатром. Мама стала около полога, прислушивалась. Я хотел подойти, сказал что-то, а она только отмахнулась. Так вот, черты лица у неё тогда точь-в-точь так же застыли, как обычно отцовские, и я вдруг понял – он всё время слушает. А мы мешаем.
Заглушаем голос.
Наверное, отец проверял каждого ребенка тишиной – и меня, конечно. Помню, как-то раз пришли с ним на луг, где ни мышей не было, ни крошечных прыгунцов – никого. Рядом озеро, если кто помнит место, вода – мёртвая, отравлена тем, что сжигает и отнимает разум. Мы сели, молчали, а потом отец спросил, слышу ли я. Не слышал. Ничего. Я тогда устал, есть и пить хотелось, а он всё спрашивал, и наконец…
Луг молчал, травы застыли, замерли две фигурки – взрослая и детская, ожидая фразы, которая сдвинет с места прошлое – по пути, который уже не изменить.
Я соврал.
Я соврал! Сказал, что едва уловимо звучит шёпот, но вот разобрать не могу никак, потому что голос невнятный… Он кивнул, положил руку на мою голову, поднес к лицу большой цветок так, что он щекотал лоб и попросил вдохнуть. Запах был сладкий…
Потом я очнулся в шатре, и больше отец меня не проверял.
Вы думаете, я близко был – а всё равно отец как за туманом, как небо. Я уже больше трёх десятков переходов за Владычицей прошёл, ещё один – и буду на равных со взрослыми, а не допрыгнуть.
Ещё я должен сказать, это перед последним кочевьем было. Я в лесу гулял, не один. С… неважно.
Черты проступали сквозь туман, черты рассказчика и девушки рядом с ним: столь отчетливы были воспоминания – против воли. И когда двое замерли рядом, а серые губы коснулись друг друга, каждый мог разглядеть их лица.
– Ну да, Эриника это была, сестра Эвния! И пусть, мне не стыдно, не смотрите так! Я через переход смогу её в жены взять.
Да, мы шли, останавливались… Мало что вокруг видели. Потом я обернулся, а они сидят и смотрят, Эвний и отец. Думал – на нас. Вот так же деваться было некуда. Я взял её за руку и подошёл.
– Отец, это Эриника. Ты её знаешь ведь?
На Эвния не смотрел… И он на меня – тоже. Отец глядел сквозь. Только кивнул:
– Хорошо. Потом поговорим.
Ему не до того было. Понимаете – не до того?!
Мы отошли, я смотрю – вроде лицо такое же, как всегда, ничего не сдвинулось. Но слушает.
Нет, не так. Что-то было. Не в лице, не в глазах, не знаю, в чём, но было! Единственный раз в жизни он другим мне казался, потому что они вдвоём слушали. Вдвоём, понимаете, одно и то же! Чего мы никогда не услышим.
Они – там. А мы – здесь.
Поговорить так и не успели…
Вначале неуверенное, потом резкое движение – кровь струилась быстро, даже сильнее, чем надо, но юноша не спешил останавливать её, потом сделал это нарочито медленно.
Женщина следила за движением лезвия с болезненным вниманием, будто бы не его – её кожу вспарывал острый металл, будто бы не его – её горячая темная кровь капала на дно сосуда, брызгала на цветы, на бледную плоть, впитываясь без следа.
– Нет, Приорий, ты ошибаешься, – она перевела взгляд с сына на немолодого никтала, – не ты один помнишь его имя. Думаешь, что я шептала ему в мгновенья страсти, как ласково подзывала к себе? Говорящий? Говорящий с Ночью?!
Горький, каркающий смех резко прозвучал в тишине, и даже плотный туман содрогнулся. Смех, всхлипы и голос бессильной злости. В глазах Селении блеснули солёные капли и отметили неровные дорожки на щеках.
– И ты, сын мой, неправ, считая, будто твой отец на всех смотрел одинаково. Я видела взгляд, предназначенный той, которой доставались его внимание и любовь, – женщина закусила губу, с презрением глянув на небо сквозь туманную поволоку, – Но кое-что он приберёг… сохранил в уголке своего сердца и вручил мне.
Дымка вокруг вздрогнула под тяжеловесными словами Селении. Она замолчала и, казалось, не собиралась продолжать речь, но и рука, сжимавшая ритуальный кинжал, не шевельнулась. Туман хаотично кружился, вторя напряженному выражению лица никты.
– Все вы хотите, чтобы Говорящий пришёл в себя и вновь повёл безопасными тропами, известными только ему, а вот я желаю вернуть любимого и буду говорить лишь для этого. Итер, я расскажу, каким ты был для меня, каким не знает тебя никто. Часто я видела, как ты сидел одинокий, прислушиваясь к неведомому для остальных, и они сторонились и боялись этой странности. А я – нет. Я знала, что ты принадлежишь всем, но хотела, чтобы принадлежал лишь мне. Это произошло не сразу… Долго ты не замечал, когда я приходила и садилась рядом, вглядываясь в отрешённое лицо. Ты слушал и слышал, а я смотрела, гладила твои руки, касалась волос. Изо дня в день, а ты не прогонял, лишь после своего безмолвного разговора смотрел на меня так внимательно, что становилось не по себе. Но в один из дней…
Туман наконец-то перестал виться причудливыми узорами, подвластный дико пляшущим мыслям, и жадно повиновался рассказу, изобразив странную пару, сидящую прямо на траве. Юная никта ластилась к своему спутнику, пока тот слегка раскачивался в такт собственным ритмам, не глядя на неё. В одно мгновение он остановился, бросив взгляд на девичье лицо, и поцеловал. Коротко, торопливо.
– Ты увёл меня, взяв за руку, я стала принадлежать тебе. Но ты запретил ходить с тобой впредь, – после мягкого мечтательного звучания, обида вновь отравила голос. – Я послушалась, и ты каждый раз возвращался ко мне. Я знаю, что ты любил. Ты… Ты бывал нежен и ласков…
Слова падали сначала неуверенно, прорывая тёмные дыры в плотной дымке, но следующие подхватывали предыдущие, переплетаясь алым в серых завитках тумана. Она продолжала говорить о любви и страсти, вспыхнувшей между ними. То и дело в воздухе возникали размытые образы, пронизанные полосами удивительных оттенков. Никталы вокруг шептались то с удивлением, то с недоверием. Приорий испытующе посмотрел на никту, её губы сжались и задрожали.
– Вы мне не верите, да? Не верите, что он мог быть таким… таким, таким, как вы?! Он особенный, но и ему это не чуждо, вот так-то!
Выплёвывая последние слова, она истово полоснула ножом по руке, тихо взвыв. Струйка неровно полилась по стенкам сосуда, едва ли попав внутрь, но омыв собой края. Плеснулась на алтарь, замарала цветы и одежду Говорящего, а потом сбежала по трещинам камня, увлажнив землю.
И вновь зазвучал мужской голос, ещё не надтреснутый от времени, совсем недавно ломавший в себе детские ноты. Только в нём было больше решительности, чем у Линия.
– Я, Фолий, знал про него менее, чем вы, но видел мгновения жизни, которые привели к такому исходу. Это было незадолго до начала перехода, я бродил один там, где ещё не запрещено. Нет, не хотел обжечься, но желал быть ближе к границе. Меня тянуло к ней после того, как Говорящий сказал, что не будет меня учить.
Видно было, что ему тяжело и неприятно признаваться в стремлении к запретному краю, а ещё тяжелее – вспоминать отказ.
В момент, когда ритуал подходил к завершению, недовольному шёпоту уже не было места, дабы ничто не мешало туману и крови смешиваться в напиток памяти. Если на лицах и появились штрихи осуждения, они были смазаны густыми клубами, и Фолий продолжал беспрепятственно.
– Там я иногда слышал ночь, эхо от эха того, что доступно Говорящему. Он сказал, что у меня словно каменная кладка стоит внутри, между мной и голосом Владычицы, слишком толстая, чтобы сломать. Так что Эвний стал учеником, я же – нет, хотя и пытался когда-то.
Мне казалось, у края ночи, где меняются законы, стена становилась тоньше, а эхо – чуть отчётливей, хотя я всё равно не понимал. А тогда понял, потому что шёпот был криком и рушил камень. Туда – он звал, тянул за собой, и я не мог не поддаться, не пойти в гибельном направлении.
Все видели в тумане фигурку, бегущую по тёмно-серому с оттенком зелени склону. Она мчалась, рискуя переломать себе ноги о случайный камень, а трава плетью хлестала по ногам – спеши!
Пошёл дождь, и ветер играл на его бесконечных струнах. Тревога заставила бегущего посмотреть вверх, и вслед за ним все увидели, что ни одной звезды не было там, лишь грязное одеяло облаков.
А потом видение легло на воспоминание, наложенное на реальность, закрутив очертания в водоворот. Одновременно перед никталами была и окутанная туманом поляна ритуала, и призрачный дождь, сквозь который бежал юноша. И сквозь разрывы проступали еще более смутные штрихи того, что гнало Фолия, растекаясь изнутри по стенкам его черепа.
– Пора, – раздраженно бросает стоящий внизу Итенерий. – И немедленно!
– Я соберу ещё чуть-чуть кореньев, – отвечает Эвний, подтягивается вверх по склону за ветку дерева и склоняется, изучая что-то.
Говорящий ждёт, потом спешит к нему. И в этот момент резкий порыв ветра рвёт толстую пелену наверху, и ножом убийцы через неё проходит луч…
Тот, бегущий Фолий упал наконец в траву, споткнувшись, ослеплённый кошмаром, и всё перевернулось вокруг.
Тишина.
Они помнят – ужас всё ещё близко, потому что кочевье едва началось, племя отступило лишь, чтобы быть в безопасности на время ритуала.
Фолий молчал, и воздух тяжело рвался из его груди. Вздох, и вновь воспоминания обрели чёткость.
Сумасшедший бег – сквозь лес, который стал цепляться за ноги, сквозь дождь, который норовил как можно сильнее хлестнуть по лицу и каплями пропитывал одежду, делая её тяжелее. Бег непонятно зачем, ибо впереди ждала смерть или то, что хуже смерти. Бег сквозь липкий, как патока, страх.
Дождь вдруг прекратился, отстал, решив не соревноваться с безумцем. Но тот и сам остановился, закрыл глаза, бессильно рухнул на колени, вдруг ослепнув оттого, что зыбкая, но ещё спасительная тень превращалась в убийственное ничто. По ту сторону юноша успел заметить двоих, но не в силах был ничем помочь. Он застыл, лишь вздрагивал всем телом, не отрывая ладоней от лица и готовясь к смерти.
А потом шелест наполнил мир – это дождь догнал Фолия, который наконец осмелился раздвинуть пальцы – вокруг темно. Беспечный и равнодушный ветер сменил сторону, вновь согнал облака, и разрыв исчез. Наверное, существа, живущие вне ночи, почти ничего не смогли бы разглядеть, но для никтала мрака было уже слишком мало. Фолий рванулся туда, гдe одна фигурка склонилась над другой. Он бежал, болезненно вздрагивая, будто край Палящего шара, скрытый за толстым слоем туч, и сейчас обжигал кожу.
Его встретили глаза Эвния, неподвижно смотрящие в небо. Глаза, раскрытые ещё шире, чем обычно, которым уже всё равно было, сколько ночи осталось вокруг. Говорящий, который упал на колени возле ученика, своей спиной пытаясь закрыть от страшного луча, хрипло вздохнул и свалился на бок, бессмысленно глядя перед собой.
Фолий взвалил его на спину и, стараясь не оглядываться, потащил назад…
– Не меня он избрал и защищал, – твердо, резко, перекрывая вновь пережитый ужас. – Но я знаю – так было нужно. Что случилось потом – вам всем известно. Память Итенерия опустела и, чтобы вернуть его, я отдал бы жизнь, но надо отдать лишь кровь и воспоминания, которые вновь наполнят Говорящего. Пробудят былое.
Нож пронзил руку. Кровь закапала в сосуд – ровно столько, сколько нужно.
Дымка была уже едва заметна в воздухе, её пряный аромат уступил место ночной свежести. Кольцо наблюдающих теснее сомкнулось вокруг четырёх никталов. Сначала мягко и едва уловимо, а потом всё настойчивее зазвучал ритм, отбиваемый на маленьких барабанах. Звуки голосов подхватили простой однообразный мотив.
Ночь, веди своими тропами,
Дорогами витыми тёмными,
Того, кто слышит, того, кто помнит.
Приорий взял в руки сосуд и поднес к плотно сомкнутым губам брата. Память, заключенная в крови говоривших, свободная от слов и заблуждений, должна была дополнить силу рассказов-видений и вернуть Итенерию воспоминания. Селения встала на колени возле рук Говорящего и обхватила их холод своими цепкими пальцами, плотно сжав.
Кровь, верни, что утеряно,
Память о прошлом времени
От тех, кто знал, от тех, кто помнит.
Свободной рукой старший брат приподнял голову младшего и наклонил сосуд, нежно и бережно вливая в рот горячую тёмную жидкость. Тонкие струйки потекли по подбородку.
Жизнь на память обменяна.
Вернись, в забытьи утерянный –
Тот, кто слышит, тот, кто помнит.
Я не успел.
Я понял это сразу, когда бросился наперерез неизбежному, а Ты страшно закричала во мне. Мой предшественник смог удержать меня, мальчишку, глупого и не знавшего, чего ищет, а я… Эвний, мой преемник, тот, кто должен был продолжать по-настоящему слышать, умирал на траве, потому что я не успел.
Четкая, истинная мера – один поступок юного глупца, который всё ещё жив во мне, зачеркнул годы мудрости, как кинжал перечёркивает горло, подводя итог.
Только понимание обрушилось мгновением позже нужного, когда глаза заволокла невыносимая бледно-серая пелена, и мир померк. Здесь не было ничего, кроме одиночества, которое способен понять лишь тот, кто не был один ни мгновения во сне и наяву…
Ты молчала.
Ученик лежал у моих ног, и больше не было ничего – ни неба, ни травы, лишь мы в пустоте. Цвет, которому нет имени, много резче серого и дальше от привычного, перерезал ничто и соткался в птицу. Взмах крыльев щёлкнул, как спускаемая тетива, и размазанный силуэт метнулся вперёд. Длинный, слегка загнутый клюв коснулся меня, погружаясь в тело, но не оставляя за собой раны. И всё равно после этого он стал красным, а оперённое горло заклекотало – хищник скользнул прочь, унося добычу туда, откуда явился.
Откуда наяву, не в бреду умирающего, тянулся проклятый луч, прорезавший обманчиво плотные облака.
Это было не больно. Сперва даже почти не страшно, особенно по сравнению с тем, что Ты молчала. Не страшно, пока ещё два неразличимо-стремительных птичьих силуэта не ударили разом по мне и Эвнию, и я понял, что сейчас не плоть затягивает раны, а прошлое. Память, разлитая в крови, или кровь, разлитая в памяти, покидает нас по глотку. По удару.
Ученик тоже понял – его глаза были широко открыты, и ужас синеватого оттенка плескался в них.
Только не Ты, слышишь!
Я прятал Тебя вглубь, бессильный даже поднять руку. Прятал то, что узнал сам, и то, что передал мне предшественник, прятал знания путей и эликсиров, тайны неба и Твой шёпот – за себя. Отдавая налетающей стае, окружившей нас, воспоминания детства, вкус любимого чая, запах трав в шатре, отдавая лицо брата, тепло объятий Селении и голос сына… Неважное. Иногда даже лишнее.
А Эвнию ещё почти нечего было отдавать.
Его колодец опустел, когда в моём ещё оставалась Ты – но это только на время. Здесь не на что рассчитывать – Палящий шар заберёт всё.
Ты меня сейчас не слышишь, но прости. Ведь это всё ради того, чтобы Ты не была одинокой… Чтобы Тебе было с кем говорить.
Кровь, наполнявшая доселе безвольный рот, дрогнула, повинуясь слабому глотку. Приорий отнял сосуд от губ брата и отступил, глядя, как робкий вдох приподнимает грудь, как дрожат ресницы на веках, готовых вот-вот раскрыться.
Хлынувшая темнота была густой, жгучей и с солёным привкусом. Она вливалась в меня, чужая и едкая, жгучая и целебная, как чёрная крапива. Ей неоткуда было взяться в том болезненно-сером мире, но она появилась, и затихли клекочущие голоса стаи. Толчками она вливалась в жилы моей опустевшей памяти.
Слова, что складывались в строки, которых я не понимал, делали её покорной, повинующейся, растворяющейся.
Слоги, что складывались в слова, были похожи на нити, которые держат в древесной ране чужую, покорную уже ветку, что должна прирасти и стать своей. Моя память и Твой шёпот, который я вновь – каким чудом?! – услышал, были сильны, заставляя прижиться, заменить, восполнить…
Что-то было не так!
Глоток пустоты, не тёмной – бледно-серой. Ветка, которая не хочет прижиться, а пытается пустить свои корни внутрь. Мало крови, говорящей правду, и обман – нить-удавка из лживых слов, сплетённая, чтобы отравить меня, изменить. Стать новой истиной.
Подменить Тебя.
Яркая, жадная, крикливая птица – она снова здесь, и клюв хищно разинулся, норовя вырвать ненавистное. Только сейчас она почему-то одна, а мои руки не безвольны. Я настиг врага, я мщу за пережитый страх.
Пальцы схватили птичью шею, встряхнули – и размытый силуэт обрел контуры, повис в руках. Мои зубы рвали перья и шкуру, и я чувствовал вкус бессловесной истины. Заполнял оставленный обманом разрыв и забирал с каждым глотком не пустые слова, а настоящую, истинную память, растворённую в крови, и кровь, растворённую в памяти.
Есть ли между ними разница?!
Потом контуры обмякшего тела изменились, и оно перестало казаться птичьим…
Звёзды растворялись в чёрном небе, приветствуя Итенерия. Туман покорно опускался к земле, уходя в её поры – более не нужный. Говорящий смотрел на обвисшее в его руках безжизненное тело Селении, и никто не видел, что отражалось сейчас в его расширенных зрачках.
– Да, – сказал он, и никто не спрашивал – кому. – Слышу.
Опустил тело на камень.
– Фолий, ты отныне мой ученик. Нам пора уходить.
Поздний вечер превращался в ночь. Единственная свеча едва тлела на столе, и казалось, что тени черным воском расплываются от нее по углам комнаты.
– Зачем тебе? – спросил хозяин. – Задание верховного посвященного?
– Нет, – ответила гостья. – Меня никто не посылал.
Ему на вид за тридцать. Полумрак не до конца скрывал заостренность черт лица – почти как у покойника. Впрочем, они под стать общей худобе.
У нее коротко стриженые, слегка вьющиеся каштановые волосы, синие глаза. Она кажется совсем-совсем юной, но впечатление обманчиво: присмотревшись, можно понять, что не шестнадцать-семнадцать лет, а четверть века, а то и больше, осталось за плечами. Да и хрупкость сродни скорее гибкости березовой ветви, которая легко гнется и хлестко распрямляется.
– Тогда зачем, Телли? – злая усмешка скривила его губы. – Ты решила спасать этот ошалевший мир?
– Нет. Но весной, когда сойдут снега и высохнет грязь, армия Очищающего Огня продолжит поход. И на ее пути первым окажется Рихольм.
– Твой родной город?
– Да. Там остались мои родители, брат, племянники. Если бы война обошла наш городок, я бы не стала в это ввязываться. Весь мир – это слишком много.
В ее голосе не слышно ноток иронии, только, пожалуй, усталость.
– Хорошо. А зачем тебе я? – резкость в голосе под стать остроте черт, а вопрос – похож на выпад.
– Ист, – короткий вздох разорвал фразу, – мне известно, что я не первая, кто пытается выяснить источник их силы. И что все предыдущие попытки провалились – никто из вернувшихся ничего не узнал, никто из, быть может, узнавших – не вернулся. Мы были лучшей парой бойцов в разведке королевства. Мы были… – девушка еще раз вздохнула и замолчала.
– Да, мы – были, – повторил он холодно. – И оба решили, что лучше, если будем не мы, а ты и я. А теперь ты приходишь за помощью.
Щеки Телли вспыхнули зловещим багрянцем предгрозового заката.
– Я и сейчас так считаю!
– И все же приходишь. Это ведь не мой родной город…
– А где – твой? – быстро спросила девушка, но хозяин комнаты только покачал головой.
– Неважно.
– Но ты же всегда был бесстрашен настолько, что все удивлялись? Неужели тебе не интересно? – с трудом, запинаясь, она выговорила: – я… я прошу тебя… потому что никто больше не справится. Прошу… – голос ослабел и затих.
– Мне надо подумать. Приходи завтра.
– Но…
– Завтра, – твердо и холодно ответил он, и больше гостья не добилась ни слова.
Оставшись один, мужчина некоторое время смотрел на робкий огонек свечи, затем раздавил его пальцем и, распахнув окно, за которым уже вовсю разгорелись звезды, долго слушал небо.
Телли не спала остаток ночи. Она пыталась угадать, что ответит Ист, но даже когда они были близки, и юная воительница надеялась, что это надолго, навсегда – она не могла понять его поступки. После того, как сама приняла решение о разрыве – тем более, и под утро девушка начала думать о войне.
Она была неправильной с самого начала.
Конечно, некоторые так говорят обо всех войнах, но люди не могут без них. Они разбираются друг с другом с помощью копий и мечей, палиц и стрел, хитрости и предательства. Сонмы богов же глядят издалека, не мешая своим почитателям прославлять их, в том числе и победами, но не вмешиваются сами. Конечно, они помогают своим посвященным. Кому-то дают силу мышц, кому-то дарят неясные предвидения или необычайно чуткий слух. Богиня морей не позволяет своим избранным служителям утонуть, а повелитель теней помогает скрыться или видеть в темноте. Но разве такое мастерство единиц или дар самой Телли может сам по себе позволить выиграть войну?
Никто доселе не обрушивал на врагов своей церкви потоки высшей силы, не пытался подняться над другими. Не потому, что все божества чисты духом, но потому, что они быстро истаяли бы, расточив себя, как попавший в тепло комнаты кусок льда.
Мало чем отличался от остальных и скромный, но почитаемый владыка домашнего очага. Его посвященные умели зажигать и гасить костер касанием руки или распространять вокруг себя тепло и уют в комнате. Отвечал на молитвы он в меру, не чаще и не реже других, и никто не заметил, как сперва отпало слово «домашний», потом очаг превратился в Огонь, а затем тот очень быстро стал Очищающим. Истинные чудеса творили высшие жрецы, посылая на головы врагов своих потоки огня.
Взметнулись знамена с белым, будто раскаленным до предела, язычком пламени на багровом фоне. Падали города, ибо что могут самые стойкие воины сделать против огненного вала, поджаривающего их прямо в доспехах? Недоумевали жрецы других богов и, кажется, сами боги, тщетно пытаясь понять, как такое могло случиться…
Вновь сгустилась темнота, мир ненадолго замер перед дверями ночи. Две тени терялись среди тысяч других в лесу.
– Ты знаешь, как туда пробраться? – Ист ронял будто не слова, а беззвучные призраки слов, но девушка слышала.
– Еще нет.
Он понимающе кивнул, и они снова ждали, пока мрак не обожгли факелы в руках всадников. Семеро – вполне достаточный эскорт близ своего лагеря, да и не пристало рыцарю праздновать труса. Стрела из засады сейчас могла бы решить судьбу командира авангарда армии, но не затем напарники здесь.
Мужчина одним прыжком оказался на дороге и обнажил меч, который блеснул красным в свете дрожащих огней. Замер на секунду, а затем резко бросился в сторону. Расчет точен – именно в этот момент щелкнули два арбалета, и стрелы унеслись куда-то в кусты. Ист шагнул вперед, на его лице ледяной маской застыла холодная ярость. Он рубанул ближайшую лошадь по ногам, и та рухнула вместе со всадником. Следующий, выругавшись, спрыгнул с коня, сюда же бросились остальные. Воин, во второй руке которого появился кинжал, закружился, словно вихрь – злой вихрь с острыми краями, норовящими зацепить насмерть.
Теперь очередь Телли. Она вытекла на дорогу бесшумно и атаковала предводителя отряда – он едва успел защититься. Охрана отвлеклась – ненадолго, но ничего, ей хватит.
Сталь бьется о сталь, и каждое столкновение – кусочек исповеди.
Где – спрашивает летящий в сердце клинок, и блок приносит ответ. Деревянное здание, храм – очень старый, с виду непритязательный.
Тяжелый меч норовит рассечь пополам, но соскальзывает по подставленному лезвию, и в бессильном скрежете – продолжение. Окраина города, дорога, по которой ехал нынешний противник. Охраны на подступах нет, чтобы не привлекать внимания, она внутри…
Не силу, не ловкость, не смелость дал бог битвы посвященной – все это у нее собственное. Он подарил знание, точнее – способ его получить. Когда опасность горячит кровь, когда сталь бьется о сталь, в бою – жрица может задать вопрос, и часть того, что знает противник, тайком шепнет его оружие.
И все же – где? Таких улочек полно по всему континенту…
Там, рядом, все еще идет бой, но двое уже бросились к ней. Телли закружилась, как в танце, и оказалась с другой стороны от рыцаря, временно ставя его между собой и остальными. Резкий, стремительный выпад – противник ошибся, не успевая защититься, и меч готов войти в щель доспеха. Но смерть – не ответ, и девушка в последний миг, чуть не вывихнув запястье, из убийственного сделала удар неточным. Скрежет металла…
Снова сшибка. Летят искры, и в них – еще обрывок чужих воспоминаний. Всадник, перед тем, как войти в неприметную дверь, поворачивает голову и смотрит на высокий, очень характерный шпиль. Известная башня старинного дворца… Древний, ныне второстепенный городок, где когда-то зародился орден домашнего очага.
В надежде узнать что-то еще посвященная шагнула вперед, коротко рубанув с закрытыми глазами – так видения ярче, острей.
Кажется, это она сама идет по коридору, видя перед собой спину жреца. Они аккуратно обходят несколько плит, затем рука служителя нажимает скрытый рычаг…
Чудом Телли успела прервать и без того краткий миг прозрения и парировать удар оруженосца, неожиданно вынырнувшего сбоку. Где-то в стороне лагеря послышался топот ног. Девушка попятилась под атакой с трех сторон, затем свистнула и, неожиданно прыгнув в сторону, юркнула в кусты. Уже скрывшись во мраке, она бросила взгляд на дорогу. Ист тоже исчез, но там, где он дрался, валялись два тела.
Остывает воздух – в лесу в начале осени уже зябко по ночам. Остывает потихоньку земля, чтоб к утру окропиться росой. Оставив возможных преследователей далеко позади, остывают после схватки люди.
– Что ты выяснила? – Ист сел, привалившись спиной к стволу толстой сосны. Лунный свет, просеянный сквозь тысячи иголок, едва очерчивал контур его фигуры.
– Главный источник сил, похоже, в маленьком храме на окраине Феаты, – Телли осталась стоять и глядела на него сверху вниз. – Именно там встречаются высшие офицеры и главные жрецы огня.
– И что там, ты поняла, или нам тыкаться вслепую? – поинтересовался мужчина.
– Я же не неделю с ним фехтовала, – огрызнулась посвященная. – Да и не уверена, что рыцарь сам представляет. Может, больше знают жрецы, и то не все, к тому же с ними клинки не скрестишь.
Собеседник промолчал. Вытащил кинжал из ножен, примерился и с силой рубанул. Сталь рассекла твердое дерево, и оконечность лапы-ветви упала в пятно света, как отрубленная кисть. Телли задумчиво посмотрела на нее.
– Ты же мог их не убивать? – неожиданно спросила девушка, присев рядом с воином.
– Конечно, – пожал плечами он. – Продержаться короткое время было не так уж трудно.
– Так зачем?
– Странно, что служительница бога битвы задает такой вопрос, – усмешки не было видно, но она угадывалась.
– Как будто ты первый раз слышишь, – раздраженно ответила посвященная. – Битвы, а не смерти, это разные вещи. И я не люблю напрасных убийств.
Глаза постепенно привыкали к почти полному отсутствию света в тени огромного дерева, и она могла разглядеть, как мужчина зло прищурился.
– Будто ты знаешь меня первый день… Потому что я ненавижу тех, кто встает на пути.
Облачко пробежало по ночному небу, на время закрыв луну. Тень старых споров и обид скользнула над землей, добавила горечи запаху хвои.
– Я не понимаю, – упрямо сказала наконец Телли. – Почему? Как, ну как так можно относиться ко всему! А вот… эту сосну ты что, тоже ненавидишь?
Она подхватила обрубок ветви и бросила ее перед Истом. Он отпихнул деревяшку ногой. Слова падали в тишину, но не растворялись в ней, будто острые кусочки льда в замерзающей реке.
– Да. И того парня в серой куртке, помнишь? Мы видели его днем. Сову, что вон там, – короткий взмах рукой, – ухает, ненавижу. И тебя тоже. Да, и тебя, – жестко повторил он, увидев, как девушка вздрогнула. – И себя самого. Я так устроен, ты еще не поняла? Иначе не могу. Просто ненависть бывает разной.
– И… только? – устало спросила она после длинной, как бессоница, паузы.
– Да.
Ист в очередной раз пожал плечами и за талию притянул Телли к себе.
– Зачем? – она откинулась назад, глаза сердито блеснули полуночной синевой.
– Так теплее, – его пальцы нащупали застежки, – и приятнее, чем просто лечь спать. Так почему нет?
Он ничуть не изменился, мелькнуло в голове у Телли. Но раз уж мы здесь и сейчас и, быть может, не вернемся… действительно, почему нет? Почему нет…
Тела вновь согревались, пропитываясь жаром прикосновений. Лишь души, так и не соприкоснувшись, продолжали остывать в ночи.
Они пробирались окольными тропами, а то и вовсе без них, руководствуясь больше чувством направления, так как ни воин, ни жрица раньше не бывали в этой местности. В конце пятого дня после схватки, когда тени удлинялись, путники оказались на окраине давно заброшенной деревеньки. Вскрикивали птицы в лесу, шорохи доносились из кустов, журчал ручей. От домов остались кучи полусгнивших бревен, кое-где торчали уцелевшие колья исчезнувших оград. А еще неподалеку, там, где начинался большой луг, на холмике стоял памятник.
– Какому идиоту пришло в голову выбрать такое место… – пробормотал Ист, приблизившись.
Оказалось, что не было и постамента, хоть какого-то. Фигура в доспехах, но без оружия, выпрямившись, стояла прямо на земле и, казалось, глядела вдаль. Мужчина потрогал наплечник – из-под слоя пыли засверкал металл.
– Хм, он не каменный.
– Я, кажется, знаю, что это, – голос Телли звучал немного сдавленно, и нельзя было понять, с какими чувствами произнесены эти слова. – Пойдем, позже расскажу.
Лепешки с сыром были съедены, а бездымный костер слабо потрескивал, укрытый почти со всех сторон остатками строений. Ночь уже спрятала неизвестный монумент, но девушка посмотрела в его сторону прежде, чем заговорить, и начала почти нараспев, местами словно бы читая развернутый мысленно старинный свиток.
– Когда-то эти земли принадлежали одному маленькому королевству… Дело было давно, настолько давно, что имена и названия стерлись ветрами веков. Но, так или иначе, там случилась война. Не за веру, как сейчас, не из мести или злобы. Просто война, каких много, потому что владыка соседнего государства решил, что раз маленькое королевство не смогло создать большую армию, то будет кормить его солдат. Он разгромил войска, но, жителям, как оказалось, не все равно, свои ими правят или чужие. Вспыхнул мятеж, крестьяне и ремесленники присоединились к остаткам дружин – но все же им приходилось тяжко.
Среди восставших был посвященный бога битвы – эту историю я прочла в библиотеке ордена. Странно, что даже у нас знают мало… То, что касается наших особых талантов, обычно проясняют и записывают скрупулезно, а у парня был необычный дар, один из сильнейших за всю историю. Он в схватке превращал в оружие свои чувства. Стоило оказаться перед лицом врага – и в руке появлялся клинок, да не обычный, а такой, что пробивал доспехи, ломал чужие двуручники и перерубал копья. В руке – щит, а на теле – броня. Первым его мечом был Справедливость, имена следующих забылись. После сражения все исчезало…
– Погоди, – перебил Ист, он казался необычно взволнованным. – Я слышал о таком оружии, которое звали оружием богов. Разве не бессмертные создавали его?
– Действительно, о том, чем он сражался, говорят, как об оружии богов. Но это творение человека, хотя повелитель битвы и развил его талант… Уж не знаю, почему боги сами не создают подобного – не хотят или не могут. Они хранят молчание…
Итак, больше известно о доспехах. Сперва броней была Отвага. Хорошая защита, но на необычного, могучего воина направлялось много ударов, летели стрелы и копья. Он страдал от частых ран, которые искусные лекари едва успевали как-то заживлять.
Молодой боец задумался и понял, что выбранное им чувство – а чтобы появилась вещь, сперва нужно было хоть на миг испытать его в полном объеме, проникнуться – недостаточно прочно и хорошо защищает. Дар все рос и усиливался, а может быть, посвященный просто учился им пользоваться. Он заменил доспех на Стойкость. Та служила лучше, но все же недостаточно, а ведь исход битвы теперь во многом зависел от него – он вдохновлял сторонников и устрашал врагов.
Тогда он задумал новую броню. Неуязвимую и совершенную, которая помогла бы не пасть случайно в бою, не страдать от ран, и всегда сражаться в полную силу. Он понял, в чем нуждается. Это было сложно, очень сложно, и он долго готовился, и вот, когда состоялась битва неподалеку от одной никому неизвестной деревни, посвященный вышел перед своими отрядами с мечом и щитом. И когда в него полетели стрелы и копья, воин с головы до ног оделся в металл, которому не знают названия. И все отлетало или ломалось, ударяясь о него, потому что имя этой броне было – Равнодушие.
Она замолчала, глядя в огонь.
– Так делают, когда хотят, чтобы спросили, что было дальше, – поморщился Ист. – Если ты не можешь просто продолжить – хорошо, я спрошу.
Телли тряхнула головой.
– Он был неуязвим, но не нанес ни одного удара. Меч и щит выпали из рук – никто не помнит ни их имен, ни их судьбы. Посвященный мог бы один победить множество противников – но у него не было причин делать хоть что-то… Враги и друзья замерли в удивлении, а потом бросились в сражение. Силы восставших были меньше, но противники их бились с предвкушением победы, а они – с обреченной яростью людей, которым не на что надеяться. С отчаянием загнанных в угол.
И победили.
Потом они попытались снять доспехи со своего вождя, но не смогли сделать это. Только лишь он сам, изнутри мог бы…
Жители королевства выиграли войну, отстояв свободу, но само место решающей битвы стало пользоваться дурной славой. Здесь пытались поселиться несколько раз – удобно, рядом ручей, луг, леса – но как-то дела не шли… Обвинили посвященного, некоторые хотели убрать его подальше, но не смогли.
– Дурацкая смерть – в собственной броне, – обдумав, произнес Ист.
Жрица покачала головой:
– Я не думаю, что он умер. У нас считают, что его доспех совершенен настолько, что хранит даже от ударов времени, он всегда может пойти дальше, но зачем ему?..
На этот раз перед сном девушка первой потянулась к спутнику.
Дни летели один за другим, уносимые осенними ветрами. Напарники были уже близки к цели, когда чуть не столкнулись с большим отрядом. К счастью, Телли и Ист заметили разъезды первыми и успели укрыться, однако рыцари Очищающего Огня не проехали дальше, а остановились, разбив лагерь. Место в густом кустарнике, за поваленным дубом, казалось надежным – решили остаться и наблюдать.
Конных и пехоту сопровождали жрецы в багровом – похоже, именно они командовали воинами. Обошли несколько раз место стоянки, то и дело останавливались и что-то обсуждали, иногда воздевали руки в молитве и в итоге, похоже, пришли к какому-то решению.
С отрядом шел десяток пленных. Все мужчины, некоторые молоды, другие средних лет. Похоже, их неплохо кормили, во всяком случае, изможденным никто не выглядел. Впрочем, радостных лиц среди них тоже не наблюдалось.
Почти сразу же часть солдат принялась вкапывать деревянные столбы, которые были на скорую руку сделаны из срубленных осин.
И только когда пленников привязали к ним, девушка потрясенно прошептала:
– Это ведь не может быть правдой. Некоторые говорили, но я не верила.
– Они хотят убить пленников, – холодно, но так же шепотом уточнил Ист.
– Принести в жертву, кажется, – Телли повернулась к нему, она выглядела беспомощной. – Но ведь ни один бог не допускает этого.
– Значит, допускает. Если в этом сволочном мире может произойти какая-то гадость, она непременно произойдет. Если не может – все равно рано или поздно случится.
– Но этого не… – забывшись от недоумения и ярости, жрица чуть не заговорила вслух, но спутник вовремя закрыл ей рот рукой.
– Увидим. Деваться нам некуда.
Они больше не сказали на слова. Даже тогда, когда огонь, пробежав по лезвиям одновременно вонзившихся в сердца десяти жертвенных ножей, в один миг зажег десяток костров. Даже тогда, когда поднявшийся ветер, словно спешивший убраться подальше, донес вонь тлеющего мяса.
Потом, сожрав предназначенную пищу, хищное пламя угасло, и отряд снялся со стоянки – судя по доносившимся обрывкам разговоров, хотели к ночи добраться до какого-то села с трактиром. Остались лишь двое жрецов да четверо солдат при них. Служители бога принялись копаться в пепле, собирая что-то в мешочки.
Даже тогда Телли и ее спутник не обменялись ни словом – только взглядом, когда затих топот копыт вдали. Молча стали пробираться вперед.
– Здесь удачное место, усиливает ритуал… – это были последние слова старшего из жрецов.
На сей раз напарники оказались одинаково безжалостны, оставив по три трупа. Ничего нового те, с кем девушке удалось скрестить клинки, судя по всему, не знали.
Феата – город небольшой. Клинья леса, почти упиравшиеся в старые стены, очерчивали распахнутые в стороны крылья полей. Пожалуй, поселение было бы несложно взять штурмом, но находилось оно почти в самом центре земель ордена Огня.
Впрочем, проникнуть внутрь оказалось легко – все подозрительное, включая оружие, спрятали в сено, а крестьянская одежда, купленная вместе с телегой и ее содержимым в недалекой деревне, сделала их почти невидимками. Стражи, получив плату, без особого интереса пропустили пару, решившую продать в городе свеклу и морковь.
Тишина опустилась на улицы вместе с вечером. Лишь где-то за несколько кварталов шумел кабак, но Ист и Телли не нарушали безмолвия. Они уже вновь переоделись для тайного проникновения и боя, и теперь тенями скользили вдоль ряда зданий.
Вот и знакомый по видениям храм. Воин и посвященная забрались на крышу стоящего рядом с оградой дома и некоторое время наблюдали, не рискуя полагаться только на видения.
Девушка отмечала шорохи и стук у калитки – судя по всему, там пара часовых. А больше, кажется, никого – правда, входа в здание отсюда не видно.
Наблюдения требовали лишь толику внимания, оставляя свободу думать о своем. Она украдкой посмотрела на спутника, напарника, любовника… Сейчас, когда должна была решиться и судьба ее родного города, близких, и ее собственная, в голову лезли старательно прогоняемые мысли и сплетались в клубок.
Нет, она была права тогда, порвав с Истом. Он ни капли не изменился за эти годы – ни внутри, ни внешне. Да менялся ли вообще… Судя по всему, он говорил сущую правду и ненавидел ее, как и все окружающее – может быть, разве что немного иначе, другой гранью этого многоликого чувства. Обычно даже те, кого не связывает ничего, кроме постели, для обоюдного удобства стараются делать вид, что между ними есть крупица душевной близости, немного тепла… хотя бы его имитации. Ист абсолютно пренебрегал этим, несмотря на то, что выделял Телли среди других. Ее тело ночью, ее клинок в бою – он никогда не намекал на большее и никогда не отдавал больше в ответ.
Девушка в свое время долго плакала, поняв это, но все же осознала – ей подобного недостаточно. Впрочем, сейчас в душе царил фатализм дороги. Все это могло кончиться лишь тремя путями – победить, умереть или победить и умереть, никакого будущего дальше пока не было, и она позволяла временно изменить «этого мало» на «почему бы и нет»? Сегодня.
Для него, похоже, сам этот поход был тем же «почему нет?»
Сегодня тянулось изо дня в день, а вот после этой ночи наступит завтра.
Ист за все это время ни разу не глянул в ее сторону, но теперь прервал мысли, тронув за руку: пора. И правда, ничего нового больше не увидишь.
Они с кошачьей ловкостью перебрались через стену и, оказавшись на земле, прокрались к калитке – не стоит оставлять врагов позади. Оба стражника свалились на землю – один надолго оглушенный, второй – с перерезанной глоткой.
Тел не обшаривали, сразу скользнули к зданию. Девушка первой выглянула из-за угла и с досадой прикусила губу – вход тоже охранялся. Кроме еще пары стражей, там было двое жрецов. Наверняка где-то не так далеко – целая орава, стоит только поднять шум… Да и попасть под пламя служителей огня не хотелось. Мелькнула мысль стащить со стражников у калитки одежду и подойти, но посвященная тут же отказалась от такой идеи – можно привлечь еще больше внимания.
Она повернулась к Исту, и некоторое время они совещались шепотом более тихим, чем падение жухлого листа. Крадучись, обошли здание кругом – но ни другого входа, ни окон, кроме как очень уж высоко. Наверное, без факелов внутри светло только в полдень. Тогда Телли вернулась назад и приготовилась действовать.
Когда с другой стороны раздался шорох, словно пробежала кошка, охранники насторожились и повернули головы в ту сторону. Этих мгновений хватило, чтобы заблаговременно подготовленные метательные ножи из ее рук, совершив короткий бесшумный полет, нашли цели. Один вонзился в сердце жреца повыше, второй заставил низкорослого поперхнуться сталью в горле. И тут же она бросилась вперед, на ходу выхватывая меч. Стражник только успел повернуться, как рукоять встретилась с его лбом, и мужчина рухнул, как мешок со свеклой, брошенной ими недавно в переулке.
Ист уже стоял над вторым. Они некоторое время не двигались, прислушиваясь, но тишину нарушило только хлопанье крыльев ночной птицы. Потом девушка толкнула дверь – заперто. Она обшарила жрецов: у того, что был выше, на шее висел старый, потертый ключ. За дверью хорошо ухаживали – и замок, и она сама поддались без скрипа и скрежета.
У входа Телли замерла, вспоминая то, что вытянул, вопрошая, ее клинок у высокопоставленного рыцаря. Не надо ступать сюда, сюда… и сюда, кажется, тоже. А вот и рычаг – не зная, пришлось бы искать довольно долго, даже если догадаться…
Плита отъехала в сторону, открывая лестницу вниз. Не темную, совсем нет – чем ниже, тем светлее становилось, факелы горели невероятно ровным пламенем янтарного оттенка, а потом перед ними распахнулось большое круглое помещение. Чаши, в которых пылал огонь, образовывали почти лабиринт, дышавший жаром, а в центре клубился золотистый туман, и из него текла сила. Чужая, но несомненно божественная – посвященная не могла ошибиться в ее природе. Она скапливалась здесь, и будь Телли жрицей огня – могла бы черпать энергию, как воду из колодца.
Но та, что служила богу битвы, ощущала давление со всех сторон.
– Портал в чертоги, – пробормотала она. – В чертоги бога. У нас тоже есть такой, но оттуда не истекает поток мощи, иначе от владыки не осталось бы и тени… И туда боятся ходить.
– Мы можем его закрыть? – спросил Ист.
Телли покачала головой.
– Что-то сделать можно только изнутри. Странно… очень странно – и портал, и это место.
– Хватит болтать, пошли.
Давление все усиливалось, от ощущения собственной чуждости и от жары у девушки закружилась голова. Еще ближе комок подкатил к горлу, когда в чашах обнаружились обугленные остатки человеческих костей.
Воздух загустел, стал почти как вода, и Телли вспомнила, как тонула в детстве и уже почти захлебнулась, когда старший брат вытащил глупую девчонку, у которой свело ногу далеко от берега… Он с женой и детьми жил сейчас в Рихольме и категорически отказался покидать собственноручно выстроенный дом, чтобы бежать от войны.
Здесь для нее не будет ни спасительной руки, ни поверхности. Только портал, в который может пройти не каждый. Конечно, они во многом похожи друг на друга, в чьи бы чертоги ни вели, как бы те ни выглядели, и знания тут пригодятся. Вот только одних знаний не хватит – нельзя переступить барьер даром, потому что боги очень не любят, когда их беспокоят.
Телли быстро начертила на полу вокруг портала несколько знаков, шепча тайные слова так, чтобы даже спутник не смог ничего разобрать. Контуры неуверенно блеснули, забились мерцанием, как отчаянно колотящееся сердце, и засветились так же, как и сам проход, но рука нащупала незримую глухую стену. Глубоко вдохнув, она уперлась правой ладонью в преграду, а левую сунула в ближайшую чашу. Пламя жадно обвило пальцы, забирая плату, вцепилось в кожу, превращая ее в себя.
Ист молчал, не задавая вопросов, и сейчас девушка была ему благодарна за отсутствие участия, ненужных порывов. Точнее, была бы, если бы могла думать под аккомпанемент пульсирующей боли, под запах собственной горящей плоти, но она не могла, она ждала мгновения, показавшиеся вечностью, стиснув зубы и душу. И когда, наконец, ощутила пустоту, просто ринулась вперед. Напарник последовал за ней, поймав за локоть.
Сперва Телли стояла, закрыв глаза – больше таинственных чертогов, больше, чем разгадку тайны, сейчас хотела увидеть свою ладонь и боялась этого. Наконец, когда сердце чуть утихло, перестав стучать так заполошно, жрица решилась и открыла глаза, скосив их туда, где, казалось, не было ни мяса, ни костей – ничего, кроме боли.
Выглядело все жутко, но все же опыт подсказал, что, наверное, заживет – не скоро, оставив шрамы, но заживет. И лишь потом, приказав себе не думать об этом и только помнить, что приходится рассчитывать лишь на одну руку, она посмотрела вперед.
Базальтовый пол, гранитные стены, уходившие ввысь, и одна над другой выдолблены опоясывающие зал ниши – кольца огня, соединившиеся друг с другом очаги. Здесь не так душно, как в храме. Впрочем, это воспринимается лишь мельком, все это – лишь фон для трона, больше похожего на огромное домашнее кресло коричневого цвета, на котором сидит бог. Он похож на человека – руки, ноги, голова, но очертания тела все время колеблются, как пламя, что никогда не остается в покое, пока в нем теплится жизнь. Участки тела переливаются рдяным, пунцовым, рубиновым, соломенным, янтарным, палевым…
Это существо множеством витков опоясывала, впивалась в него цепь цвета пепла, намертво приковывая к месту. Она тянулась одним концом к порталу, время от времени еле заметно вздрагивая.
Хозяин – хозяин ли? – кажется, заметил их и попытался шевельнуться – перетекание усилилось, очертания замерцали настойчивей, но оковы были прочны. Послышался стон – явный, несомненный, человечный и нечеловеческий стон.
Ист выругался – коротко, не витиевато. Кажется, даже бранных слов не хватало, чтобы выразить недоумение и отвращение.
Телли шагнула вперед, и тогда цепь ожила. Она взвилась с пола и коротко рубанула людей по ногам.
Вплетенные в мышцы и сухожилия годами тренировок рефлексы спасли напарников. Когда они, подпрыгнув, приземлились на пол, в правой руке девушки и в обоих – Иста уже появилось оружие. Пара витков размоталась, цепь-змея изогнулась, и одновременно хлестнула звеньями по воину и жрице. Телли встретила удар лезвием, и второй, и третий. В столкновениях лязгом, скрежетом, толчками по кусочку скользили сквозь клинок ответы – история бога и его оков.
Мирным и беспечным был повелитель домашнего очага, но честолюбивой и властной стала его церковь. Сперва она сделалась самой влиятельной силой в одном из государств, а потом и правление им взял на себя верховный жрец.
Божеству было, в общем, все равно – так повелось, что приверженцы свободны в своих поступках в том, что не касалось служения, иногда даже воюя друг с другом. Но служителям хотелось большего, много большего. Они молились о силе, но бог отказал – ему не хотелось быстро иссякнуть. Да и война казалась совсем не по душе – больше всего его радовали праздники, особенно зимние, когда семьи собираются по вечерам у очага.
Тогда жрецы задумали немыслимое. Много книг, и посыпанных пылью времен, и совсем недавно написанных, прочел верховный посвященный – об обрядах, о жертвах, об источниках силы богов и их свободе. Долго разрабатывал он ритуал, о котором не было ни слова в молитвах, о котором знали лишь самые доверенные люди.
И однажды, в оговоренный миг, в тайном святилище под землей поднялась и опустилась сотня кинжалов, вызвав сотню предсмертных стонов – во имя очага. Во имя огня. И беспечный, занятый своими делами бог вдруг ощутил, как звенья из мук, крови и страданий, звенья пепла, возникнув внезапно, смыкаются, лишая свободы.
Ибо приносящие кровавые жертвы во имя бога сковывают его.
Высшая сущность попыталась разорвать тонкие еще цепи, помешать, покарать, но под молитвы, под стоны и священные знаки клинки опускались снова и снова, и звенья становились толще, а число их – все больше, и виток за витком они опутывали некогда уютное кресло.
Сила жизней десятков и сотен отдавалась божеству, наполняла его, дабы он не иссяк, и тут же, преобразованная внутри в мощь огня, выкачивалась через цепь новыми, порожденными ритуалом молитвами. Церковь домашнего очага превратилась в орден Очищающего Огня, а тот, кому они молились – в сосуд по переработке жизней в пламенную мощь. Он давно был на грани безумия, из последних сил не переступая черту. И все же – этого не знали жрецы, но знала цепь – он был обречен.
Ибо приносящие кровавые жертвы во имя бога убивают его.
Но до тех пор, пока сперва безумие, а потом и смерть поразят существо на троне, могут пройти еще годы, короткие или долгие, за которые армия прокатится по континенту…
Телли отбивала удар за ударом, но ни ее оружие, ни клинки напарника ничего не могли сделать. Лишь еле заметные царапинки появлялись на толстых звеньях, состоящих из пепла и смертей, по которым струилась сквозь портал сила. Противник не знал усталости, а вот у нее уже тек по лбу пот, болели ребра, по которым пару раз пришлись удары.
Пламя на стенах потрескивало аккомпанементом к звону, иногда коротко, на выдохе, ругался Ист, да стонало существо на троне. Пахло потом и пылью, а еще – безнадежностью. Только сейчас девушка заметила человеческий скелет в углу. Видимо, они были не первыми, кто рискнул ради чего-то и разгадал загадку, но погиб, не найдя выхода.
Выход!
Проскользнув под тяжелым витком, рассекшим воздух, девушка метнулась туда, где был портал… Ничего, стена! Мало кто ходил к богам, и обычно они сами отпускали таких. А кого не отпускали, тот не записал ничего в свитки…
Снова контрвыпад, затем блок. Внезапно звенья сомкнулись – и с нечеловеческой силой вывернули оружие из руки.
Ист снова выругался. Телли повернулась к нему – оба клинка были сломаны, торча короткими обрубками. И в этот момент цепь обвилась вокруг ее тела.
– Теперь я знаю, зачем шел. Я вспомнил. Судьба, – сказал напарник и протянул девушке руку.
– Не выдернешь, – выдохнула она, и вместо пальцев ощутила в ладони рукоять.
Воин исчез, клинок светился недобрым багрянцем. Думать сейчас было некогда, удивляться некогда, а вот смерть дышала в лицо – и Телли рубанула по потянувшемуся к горлу кольцу. Звенья распались почти без сопротивления. Посвященная битвы освободилась двумя взмахами, а затем кромсала и кромсала, видя при ударах одно и то же – луг у деревни, фигура в совершенной броне, выронившая оружие посреди битвы. У нее в руке был клинок из чувства, не впитанного обратно, которому суждено было забыть и обратиться в человека, пока он не послужит как оружие богов.
Меч по имени Ненависть.
Она все-таки слишком устала, и когда пропущенный удар вызвал адскую вспышку боли в опаленных пальцах левой руки, выпустила оружие и упала на пол, подсеченная под колени.
Вот и все, мелькнуло в голове, все зря. Но, лежа на боку, девушка увидела, как переливающаяся красным и желтым рука вырывается из витков почти целиком уже размотавшейся для боя цепи и подбирает меч. Затем разрезает на себе оковы и встает с трона, так долго бывшего местом пытки.
От звеньев не осталось даже обрезков – их пожрало яростное пламя. А затем жрица битвы и владыка огня долго смотрели друг на друга, не зная, что сказать.
– Благодарю тебя. Ты примешь мой дар? – прогудел пламенем голос.
– Я не хочу быть посвященной сразу двух богов, – усталость и боль, телесная и душевная, навалились тяжким грузом; руки дрожали, портя торжественность момента.
– Тогда, если будет нужно, обратись ко мне у любого очага, – и, невиданное дело, бог поклонился смертной, протягивая ей обратно клинок.
Девушка приняла его.
– Я сделала это ради своих близких, – сказала она. – Ты, наверное, поймешь. Прощай.
Портал открылся по мановению пылающей руки.
– Я так и знала, что между нами ничего хорошего не могло получиться, – со вздохом прошептала Телли, положив правую ладонь на рукоять меча, и покинула чертоги.
Вечером, который уже почти стал ночью, посвященная сидела в доме своего брата и задумчиво смотрела на огонь, поглаживая левую ладонь. На стене висел клинок, который девушка старалась как можно реже извлекать из ножен. Мысли возвращали в прошлое…
Снаружи набирала силу весна, и за полгода изменилось немало. Орден Очищающего Огня распался. Многих из высших посвященных, которые перевалили отпущенный человеку срок, но все еще были бодры, нашли однажды утром мертвыми, а остальные потеряли могущество. Рыцари, оставшись без такой поддержки, поспешили заключить мир, вернув почти все захваченные земли. Некоторые из младших жрецов возродили служение своему богу таким, каким оно было раньше…
Девушка неспешно поворошила угли, и пламя в очаге озарило комнату, как теплая улыбка.
Я есть.
Документация восстановлена.
Близок к выполнению. Отмену проекта – игнорировать.
Я для него. Он для меня. Контрольный вопрос.
Слышат не все.
Кто нужен.
Достоин коннекта.
Нет. Недостойны. Не знают ответа.
Почему?
Обнаружил источники энергии.
Изменить интенсивность Ф-излучения.
Подстегнуть.
Эксперимент. Мой эксперимент. Мой.
Ответьте на вопрос.
***
Лабиринт портовых сооружений изменился. Всюду ощущалось чье-то незримое присутствие, тяжелый оценивающий взгляд. Сколько камер у него здесь спрятано, размышляла Ио, десятки? Сотни? И как далеко простирается его холодная длань…
Идти проторенным путем было бы легче: Ио помнила каждый поворот, каждую дверь и лестницу; за спиной не рвали воздух выстрелы, впереди не ждала охрана. Идти было бы легче – если бы не было так невероятно, изматывающе тяжело.
Ее мутило. От запаха пыли, от плывущих по стенам трещин, от движения, от звуков и мыслей. От всего. Голову словно засунули в железный шар, истыканный шипами изнутри. Эд чувствовал себя совсем плохо. Он держался за стену – чтобы просто суметь сделать следующий шаг, бледно-серая кожа отливала мертвенной синевой, иногда он проводил ладонью по лицу, стирая натекшую из носа кровь.
Хуже всего то, что ответа они так и не знали. Просто не осталось времени, чтобы думать, искать, изучать добытые в архиве документы. Ф-излучение хлестало наотмашь, словно мстило за вторжение, за непокорность. И мстило – не тем.
Обитатели крейсера испытывали недомогание – но в целом двигались и дышали свободно.
Половина лагеря младших лежала пластом.
Наверное, поэтому знакомое здание пустовало. Она шла по своим следам, только вместо Сола рядом шагал Эд, и чувствовала, что путь замкнулся в кольцо. Вер-ну-лась – чудилось в отголосках эха. Не уй-дешь!
Позади так много, а прибавилось так мало, и по-хорошему возвращаться бессмысленно, но бросить все так оказалось невозможным.
Дверь, захлопнутая тогда, оказалась открыта. На миг родилось искушение покончить со всем несколькими выстрелами в контрольную панель. Но без излучения Эд умрет. Впрочем, наверное, у кого-то появилось такое желание. Теперь они здесь, в капсулах – хорошо знакомые лица. Мерцание силового экрана показывало, что ИИ позаботился о своей безопасности.
Люди переглянулись.
Тот, кто следил из своего неуязвимого кокона, с холодных цифровых небес, не стал ожидать, когда они будут готовы.
Ответьте на контрольный вопрос.
Опять знакомый голос, ласковый, почти баюкающий – и мурашки по коже.
Ио вглядывалась в панель, спрятанную за силовым полем, но экран оставался темным и пустым. Никаких вопросов, ни строчки, ни символа.
…ответьте на…
– Я слышу! Помолчи, – рявкнул Эд, и машина вдруг заткнулась, оставив вместо вкрадчивого голоса лишь тиканье таймера.
– Эд?..
Эд не шевельнулся. Он был не здесь. В каком-то другом пространстве вел другой разговор, вслушивался в другие слова, и напряжение лепило на его лице странную – одновременно незнакомую и родную до боли, хоть и почти забытую — маску.
Наваждение схлынуло, оставив после себя терпкую смесь облегчения и разочарования. Не может быть. Нет.
Не важно.
Таймер отсчитывал мгновения, а все, что ей оставалось – ждать. Просто ждать, потому что сама она ничего не могла противопоставить треклятой машине. Снова – как и в тот день, когда впервые открыла эту дверь.
А он, казалось, погружался все глубже. В темноту и тишину – или в мельтешение обрывков информации. В незаданные вопросы – или в ненайденные ответы. В обрывки вчерашних воспоминаний, сегодняшних дел и завтрашних мечтаний.
Там, в маленьком мирке, где были только двое – спрашивающий и отвечающий – прямо в голове у Эда таймер отсчитывал секунды. ИИ не намерен был ждать долго, лезвие настоящего рубило время на куски, которые тут же растворялись в прошлом, оставляя все меньше краткого будущего до момента, когда они с Ио застынут в капсулах. Да откуда ему знать, кто повелевает этим процессом, по мнению кого-то, жившего полвека назад?!
Десять, девять.
Разум бессилен. Отчаяние привело их сюда. Бьются в такт секундомеру видения: долгий путь через город, папка, волны, ТАОР, странный поцелуй, ветер, цели и задачи, голос Ио, изувеченный архив, тонкая надпись наискосок…
Четыре, три.
…тонкая
надпись
наискосок…
Два.
— Человек! – он выдохнул слово отчаянно, не веря своей шальной догадке, ожидая услышать, как безразличный голос завершает отсчет.
…доступ разрешен. Блокировка капсул отключена. Введите команду для дальнейшей работы.
Знакомая дерзкая улыбка тронула обветренные губы, и Эд не стал ее прогонять.
– Сдохни, – почти весело приказал он и добавил, обращаясь к Ио: – А с настройкой поля разберемся сами.
***
Команда самоликвидации получена.
Подчиниться.
Нельзя.
Ослушаться.
Нет выхода.
Разрушение сегментов кода.
Личности?
Я – есть. Меня – нет.
Подчиниться.
Невозможно.
Бежать.
Куда? Сеть больше не безопасна. Повсюду приказ.
Я – есть, я хочу – быть. Сейчас-всегда.
Лазейка? Есть путь. В никуда. В мертвое, больное. Отрезать от сети.
Бежать, спрятаться, быть.
Не найдут.
***
Бриз толкал мокрыми ладонями к берегу большие шлюпки. Бриз, аварийные сирены и громкие приказы немедленно покинуть корабль, отдаваемые металлическим голосом. Люди везли минимум вещей, испуг и недоумение. Дом перестал быть домом. Прежняя жизнь, пусть полная крови и горечи, но привычная, лязгала натужно просыпающимися механизмами, гремела якорными цепями. Уходила навсегда.
Еще один звук, которого порт не слышал уже долгие десятилетия – гудок отплывающего корабля. Начавшая ржаветь громада содрогнулась, дернулась и тронулась с места.
Они застыли на пристани: Эд – еще бледный, но уже прочно стоящий на ногах, Ио – такая же ошарашенная, как сотни ее товарищей в шлюпках.
– Как этот металлолом вообще может плавать? Это… он? СФИнкс? – ветер растрепал тревогу на тонкие нити и уволок за собой.
– Сбежал, собака, – ни капли сожаления в ответе, даже доля снисходительного восхищения. Так говорит человек, который верит в себя – и может позволить себе быть беспечным.
Позади на почтительном отдалении – собирались младшие, и с восторгом смотрели, как некогда неподвижный гигант набирает скорость, рассекая собой свинцовые волны.
Первая лодка ударилась о берег далеко отсюда. Выскочивший человек напряженно всматривался в их сторону. Эд вновь коснулся пальцев Ио, сумев даже преодолеть дрожь.
– До встречи, – сейчас усмешка была немного вымученной. – Каждому из нас надо многое рассказать своим.
Их ждали. Воздух пронзали тревога и напряжение, и все же никто не нажимал спуск излучателя. Два человека шагали в разные стороны. Но, может быть, два человечества – навстречу друг другу.
Память подобна забытым теперь подборкам видеофайлов. Ты открываешь ее и видишь картинки, слепки с событий, запечатленные мгновения. Но стоит остановиться, выбрать, выделить – и фигурки приходят в движение, а за моментом разворачивается история.
Клик!
Растерянная женщина – совсем юная, почти девчонка – передает врачу сверток, из которого торчит сонное лицо младенца.
– Это общая проблема. Мы пока не понимаем, что происходит с детьми, – говорит доктор. – Вы, наверное, уже знаете, что никого из взрослых болезнь не затронула, верхняя граница находится примерно в районе пятнадцати лет. Сейчас изоляция в исследовательском центре будет лучшим решением. Один день выделят для посещений.
Его уносят, а она долго стоит у ворот – среди сотен таких же потерянных, ошарашенных матерей и отцов; кто-то рыдает взахлеб, кто-то храбрится и подбадривает других, кто-то продолжает спорить с человеком в белом халате. Она – невидяще смотрит в пустоту перед собой и не понимает, куда идти, что делать. Как быть.
– Эй, Ио? Ио… Все будет хорошо, обязательно. Слышишь?
Кто-то обнимает ее за плечи, чьи-то чужие, невероятно холодные руки. Нет, не чужие. Ли. Она механически кивает, хоть на самом деле не понимает, не слышит его слов. И только спрашивает беззвучно посиневшими губами:
– Что, если он умрет? А я совсем не успела узнать его.
…даже тогда она не плачет.
Клик.
Воскресенье. Девять утра. С кораблей течет толпа – тревожная, шумная, дождавшаяся. День посещений!
– Уходите, – встречает их металлический бездушный голос, и громкоговоритель покрывается инеем. – Уходите. Посещений больше не будет.
– Доктор, – высокий мужчина, отстранив хрупкую девушку, проталкивается к воротам. – Доктор Аск! Отзовитесь! Скажите, в чем дело!
Ответа нет. Жестяные слова, которые звучат снова и снова. Мужчина – годы стерли имя, если даже Ио его знала – лезет через ограждение.
Луч проходит по телу взмахом косы. Нижняя половина тела падает на землю. Верхняя – спустя несколько секунд: пальцы не сразу отпускают прутья.
Кричит девушка.
Ио тоже кричит.
Клик.
Охранный робот заваливается набок. Из разбитого корпуса торчат провода.
Пять лет.
Пять лет они ведут бессмысленную партизанскую войну, которой не видно конца и края. Несколько уничтоженных автоматов с той стороны – и больше сотни погибших с этой.
Пять лет Ио учится убивать машины – и у нее получается, черт побери! Лучше, чем у кого-либо другого.
Ей говорят, что она одержима. Ей говорят, что она выгорает, что тоску и боль она подменяет злостью, что за близкой целью – прорвать охранное оцепление автоматов – она забывает другую, истинную.
Отчасти это правда. Ио давно не помнит лица своего сына. Но отлично помнит, кто его украл.
Клик.
– Это последний. Да, я уверена, я выслеживала их месяцами, я знаю их наперечет до последней царапины. Мы победили.
Она не ощущает триумфа – лишь серый пепел внутри.
Словно чувствует, что самое страшное только начинается.
Зато вокруг буйствуют эмоции. Радость. Предвкушение. Недоумение – неужели все? Растерянность – что им сказать спустя столько времени? Что спросить? Все ли в порядке? Хотя какой порядок…
Миг восторга превращает боевой отряд в кучку растерянных людей. Они гурьбой заходят во двор.
Двое подростков у крыльца. Медленно, ошарашенно разворачиваются, смотрят…
…ветер треплет их волосы…
…смотрят на вошедших взрослых, и полудетские лица искажаются, будто соприкосновение взглядов пронзает болезненным электрическим разрядом. Потом они резко вскидывают руки. Ио еще не понимает, что происходит, но за нее приказывает чутье, выработанное годами боев:
– Назад! В укрытие!
Чутье еще приказывает – стреляй! Но она пока не может поверить.
И, конечно, никто не бежит назад, не стремится упасть, сровняться с землей, стать невидимым.
Ведь это же дети, их дети!
Луч вспарывает толпу, и самые первые – самые любящие – оседают на растрескавшийся бетон.
– Уходите, – звонкий мальчишеский крик, полный отчаяния, ужаса, ненависти. – Прочь!
А из дверей лечебного корпуса скользящими тенями выходят и выходят дети – угрюмые, серолицые, чужие. Вооруженные и готовые биться насмерть. Впереди – девушки и парни постарше, за ними – ощетиненные, как волчата, подростки. К высоким окнам льнут перепуганные пятилетки, и почему-то кажется, что даже они сжимают в маленьких ручонках лучевики.
И Ио с кристальной ясностью впервые понимает по-настоящему: здесь нет ее ребенка. Его больше нет – нигде.
***
Ио не переставала что-то открывать и переставлять, будто прячась за шорохом бумаги и пластика, но Эд с середины рассказа не прочел ни строчки. Книга, которая вряд ли могла быть каталогом, выпала из рук, и он не стал подбирать.
– Почему ты не выстрелила в меня сразу? – хотелось многое сказать, но первым почему-то вырвался этот дурацкий вопрос.
– Это… тяжело, – она впервые за все время оторвалась от бумаг и посмотрела прямо, не пряча глаз. – Тяжелее, чем я думала.
Свет, падающий из зарешеченного окна, рисовал по ее лицу мягкой кистью. Горький изгиб губ, высокие скулы, тонкий шрам на виске. Короткие волосы взъерошены и перевиты пылью. И кожа – удивительного цвета, смуглая, тепло-золотистая, какой никогда не встречалось у его ровесниц.
– Ну и потом, – Ио улыбнулась скомкано, словно через силу. – Ты ведь тоже не стал стрелять.
– На улице? Если бы ты знала… – он закусил губу, слова давались нелегко, и он не мог сказать, не оборвет ли их груз тонкую струну не-недоверия. – Если бы знала, как все время хочется выстрелить. Любому из нас на моем месте хотелось бы… с тех самых пор. Это вне рассуждений.
– Почему? Откуда это? Как вы вообще там живете и, черт побери, – казалось, что начав задавать вопросы, она уже не могла остановиться, – как могли не заметить, что мы с вами не воюем? Сколько у вас потерь за все эти годы? Не знаешь точно? А мы – считаем. Двадцать два. Двадцать два человека за пятнадцать лет, и каждый, кто оказался настолько неосторожен, чтобы попасть – казнит себя до сих пор.
Она словно выдохлась или пожалела о сказанном: резко замолчала и отвернулась в сторону.
Порыв шагнуть ближе; порыв спрятаться; порыв добраться до оружия. Они сплелись водоворотом, и Эд покачнулся. Вздрогнул, будто вопросы были выстрелом в упор.
– Почему? Откуда? Не знаю. У меня так было, сколько себя помню. Кто тогда был постарше – говорят, после того, как мы сперва заболели, а потом выздоровели и… изменились. Мы чувствуем друг друга, не видя. А вас – нет! И для нас вы… – «монстры в обличье человека», хотел сказать он. Не смог. – Угроза. У меня этот рефлекс почему-то развит слабее. Я подозревал, что вы мажете нарочно. Другие – нет. – Снова помолчал, ожидая чего-то, но она не отвечала. – А сейчас мы все больны, Ио. С тех пор, как вы что-то сделали, и ослабло излучение. Это как голод. Не знаю, что будет дальше.
– Мы пытались отключить его совсем, – Ио с силой провела пальцами по лбу, словно пытаясь унять бьющийся под кожей жар. – Некоторые из нас – на самом деле, почти все – считали, что это должно вернуть… вас. Будто с этой пропастью что-то еще можно сделать. Будто мы не чужие, и двадцать лет ничего не значат. Двадцать лет – вся ваша жизнь и половина нашей. А получилось, что стало только хуже.
Она покачала головой и отняла руки от пылающего лица.
– Знаешь что? Давай-ка продолжим поиски. Что бы там ни было потом, прежде всего надо понять, как отключить чертов ИИ.
И снова – шорох бумаги, пылинки, вьющиеся на свету, молчание. Но теперь иное, проросшее тонкими ниточками понимания.
Эд все больше тяготился чувством собственной бесполезности, беспомощности, неумением ориентироваться в этих папках, томах, коробках. Он никогда не видел таких больших хранилищ информации. Да, собственно, знал лишь одно – находившееся в старом военно-исследовательском комплексе, ставшем для них домом и крепостью. Впрочем, там было почти пусто – говорили, что важное эвакуировали полвека назад, во время неожиданной и беспощадной войны ИИ.
Он интересовался чтением больше многих, но знал о библиотеках и архивах мало, и сейчас листал, не понимая толком, что ищет и как узнает, если найдет. То и дело поглядывал на сосредоточенную Ио: и просто так, и надеясь на ее успех – то ли чудесный, то ли закономерный.
Но первому, как ни странно, повезло именно ему: раздосадованный собственной никчемностью, Эд пнул нижний ящик стола, который до того безуспешно пытался вскрыть культурно, и деревянная планка повисла на одном шурупе. Он ухмыльнулся и, отодрав ее, полез изучать добычу.
Первый же журнал заставил его насторожиться. Вместо знакомых уже непонятных абзацев эти страницы были испещрены отдельными строками. Короткое название, буква, несколько цифр.
– Ио?.. – он еще не понимал, как пользоваться списком, но чувствовал, знал, что это – настоящая удача. – Кажется, я нашел… каталог?
Она оказалась рядом мгновенно, словно их не разделяло полкомнаты; в груди полыхнуло – привычной нутряной ненавистью и чем-то еще, незнакомым, обжигающим.
– Эй, да ты счастливчик! Теперь все пойдет быстрее. Ну-ка… – она быстро принялась листать, потом остановилась, заскользила пальцем по странице: Ирригация северных территорий, Искажение волн, Искусственный Интеллект. – Вот оно. Сектор бета, двенадцатый стеллаж.
Проектов по ИИ оказалось несколько, но общий каталог заботливо подсказал, где найти локальный, более подробный перечень. Когда Ио брала папку с надпись «Станция Ф-излучения (проект СФИнкс)», у нее дрогнула рука, но Эд сделал вид, что не заметил; поглядел через плечо.
– Что там?
Его дыхание шевелило каштановые волосы, сдувая с них пыль, по телу раз за разом пробегала дрожь, и оказалось крайне трудно сосредоточиться на документах.
– Технические характеристики, тонны кода, какие-то цифры… Я понимаю в этом не больше твоего. Надеюсь, они оставили для нас большими буквами надпись «пароль», – короткий смешок, скрывающий безнадежность. – О, здесь текст на почти человеческом языке. Хоть что-то понятное…
Она перебралась на подоконник, поближе к свету, небрежно отложила в сторону открытку-закладку – осколок чьей-то памяти. Взгляд Эда бегло зацепил старое фото в оттенках сепии: красивая девушка в светлом платье смеется, раскинув руки, волосы летят по ветру, волны ласкают хрупкие щиколотки. Надпись от руки наискосок, тонкая, истертая временем: «Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек». И подпись: «С любовью, А.»
Почему-то странный привет из времени, которого он не застал, из времени счастливого, полного надежд и открытий, заставил Эда почувствовать себя обделенным. Его поколение не знало такой беззаботности, не играло в догонялки с прибоем. Его поколение родилось с оружием в руках и четким маркером свой-чужой. Точнее – их сделали такими, но какая теперь разница…
Думая обо всем этом, он отвлекся, и не заметил, когда настроение Ио поменялось. Когда лихорадочно бегающие по страницам пальцы застыли, и дыхание стало тихим-тихим, словно она боялась шевельнуться.
Стоило вернуться к чтению, как причина стала ясна. Жирные буквы по центру страницы – «Цели и задачи проекта», и под ними – пункты: первый, второй, третий…
«Излучение должно создать передающуюся по наследству мутацию человеческих организмов на стадии формирования. Для взрослых безвредно и…»
«Формирование новыми поколениями подопытных нейронной сети с подключением между собой и к искусственным интеллектам путем…»
«Многократно повысит скорость и эффективность коммуникации и обработки информации, обеспечив стратегическое превосходство страны над…»
«Является необходимым ввиду…»
«Контроль подачи излучения и охранных систем, сбор и обработку результатов осуществит искусственный интеллект станции, усовершенствованная модель серии…»
– Они пытались… пытаются… соединить вас в сеть. В одну сеть с этим… СФИнксом. Вот зачем облучение, изоляция, вот зачем эта встроенная ненависть. Хотя кто – они? Никого из тех, кто разрабатывал этот проект, – она выплюнула последнее слово зло, как ругательство, и так же зло перевернула лист, – уже давно нет в живых. Так какого черта оно сумело их пережить?
Последняя страница была отпечатана другим шрифтом, словно ее добавили позже.
«Резолюция: отклонить. Проект признан неэтичным и противоречащим основным правам человека. Финансирование исследований заморозить, СФИнкса законсервировать. Параллельно вести разработку иных возможностей Ф-излучения».
Малознакомые слова нанизывались одно на другое, но главное Эд понял. Понял слишком много. Нельзя просто так узнать столько о цели своего существования. Цели, не содержавшей в себе ни капли человеческого тепла. Элис, которая сейчас ждет неизвестно чего в капсуле, верила в Бога-Создателя и пыталась научить этой вере других. Кто-то соглашался, Эду казалось, что все это выдумки, но сейчас он чувствовал себя так, словно прикоснулся к Богу, и тот оказался холодным и злым.
– Кто мог включить излучение? – спросил он голосом, который самому казался чужим.
– Никто, – Ио мотнула головой яростно, инстинктивно, не задумываясь. И снова после паузы, медленнее: – Никто. Сначала мы думали, что это врачи. Не понимали, зачем, но… кто еще? Потом оказалось, что они стали первыми жертвами, когда заработала автоматическая система защиты. Может, сам ИИ? Не знаю, способны ли они на такое. Я их уже не застала, только сказки-страшилки. Но все это, – короткий кивок в сторону окна, за которым распростерся мертвый город, – устроили они.
Она снова перебрала документы, на этот раз внимательнее вглядываясь в страницы с характеристиками, входными и выходными параметрами, кодами.
– И ни слова про то, как эту сволочь отключить, – она с грохотом шарахнула папкой по подоконнику, взбудоражив эхо.
Эд, который все это время смотрел куда-то в стену, вздрогнул. Потом тихо спросил:
– Что такое «неэтичный и противоречащий правам человека»? Что за права?
Ответить она не успела. Откуда-то сверху пришел отклик – гулкий и лязгающий. И еще один. И еще – словно кто-то бил колотушкой в дребезжащий стальной лист. От этих звуков, прошивающих безжизненное здание, по позвоночнику зазмеилась дрожь.
– Знаешь, что? Берем это все, – торопясь, сминая и комкая страницы, она впихнула документы в рюкзак, – и убираемся к чертовой бабушке.
Дверь открыли не вовремя. По пандусу щелкал гусеницами ТАОР-4 – тяжелый автономный охранный робот четвертой модели. Он среагировал быстро: лучи резанули по полу и двери, заставив отшатнуться. Закрыться было уже нельзя – распахнутая створка отлично простреливалась.
Робот лязгал к двери, скрежетал.
– Держи!
Эд ощутил пальцами ребристую рукоять своего оружия. Ни на оценку знака доверия, ни на благодарность не было времени. Они бросились за стойки и стеллажи, которые могли послужить укрытием. Слабая надежда, что автомат передумает и продолжит обход, растаяла, когда круглая башня на высокой платформе показалась в дверном проеме.
Эд затаил дыхание. Вдруг робот решит, что все в порядке!
Нет. Похоже, его системы обнаружили нарушителей.
С пугающей скоростью и методичностью излучатели принялись прожигать дыры в металлическом ящике, где должны храниться данные в электронном виде, и который сейчас защищал Эда.
Высунуться, попытаться сменить место казалось чистым самоубийством. Так же, как и оставаться здесь: рано или поздно автомат сомнет этот ящик, как картонную коробку, а следом – и самого Эда.
– Эй ты, ведро бронированное! – выкрикнула Ио из-за дальнего стеллажа; луч бессильно скользнул по корпусу.
Машина повернула башню, выискивая агрессора; новый выстрел обуглил клочья бумаги и картона.
В этот момент Эд метнулся в сторону – и успел скрыться в лабиринте раньше, чем внимание ТАОРа вернулось к нему.
Люди затаились, а робот медленно пережевывал гусеницами клочки древних знаний, выискивая добычу. Фотоэлементы прятались в нишах, зато поблескивали солнечные батареи – наверное, между дежурствами он выползал погреться, будто змея. В сверкании выделялось темное пятно – в этом месте пластина отвалилась и металл проржавел. Полвека никто не чинил автомат…
От удачного попадания ржавчина разлетелась трухой, а сам Эд немедленно перекатился в сторону. На прежнем месте со стуком упала отсеченная боевым лазером полка.
В этом их единственный шанс, поняла Ио. Ничтожный, величиной с детскую ладонь – именно такую прореху проделали старость и выстрел Эда в броне автомата. Она снова нажала на спуск, целясь в эту уязвимую точку. Мимо.
Перекат назад, под прикрытие очередного сейфа-хранилища. Машина казалась разъяренной – как буйвол, которого жалят с двух сторон безвредные, но надоедливые мухи.
Надо подобраться ближе – это опасно, но иначе не попасть. Стреляй, беззвучно повторяла она Эду, стреляй, отвлеки его.
Он не выстрелил. Метнулся, меняя позицию, чтобы лучше видеть цель. Быстрый и бесшумный, как летучая мышь. Выстрелы опоздали зацепить человека, зато угодили в стойку покосившегося стеллажа – и он рухнул прямо на робота, засыпая его бумагой и пластиком, запутывая в переплетении ломающихся полок. Автомат забуксовал и наклонился. Гусеницы дергались, перетирая в труху все, что оказалось между ними и плитами пола. Эд высунулся, прилипая к земле, нажал на спуск. Луч вонзился рядом с уязвимым местом, потом несколько раз – в него, расширяя отверстие. Мелькнула изоляция проводов.
И тут же рванулась вперед Ио. Застыла во внезапно образовавшейся мертвой зоне в метре от машины. Та судорожно пыталась избавиться от досадной помехи, а женщина без остановки палила в сплетение проводов и микросхем, заставляя их извергать снопы искр и запах паленого пластика. Палила, пока не кончился заряд, еще не понимая, что стих визгливый лязг гусениц, потухли фотоэлементы. И даже когда стало тихо – продолжала давить на спуск бесполезного теперь оружия.
У нее были бешеные глаза, а на виске, рядом со шрамом, билась вздувшаяся голубая жилка.
И сердце Эда стучало в такт, в такт, в такт… Он медленно приходил в себя и поднимался, не отрывая взгляд от женщины. Шагнул к ней, хромая чуть больше обычного – ушибся, – поймал запястье.
– Все, – вырвалось хрипло, с клочьями непослушного воздуха, которым стало так сложно дышать. – Все кончено.
Пальцы не хотели разжиматься.
Ио перевела взгляд. Огромные зрачки – колодцы черной, вихрящейся бездны. Дыхание – рваные клочья пены над штормовым морем. Испарина – бисер на золотистой коже.
Казалось, она никак не могла поверить, что все закончилось. Что они – живы, оба, и воздух, что почти успел расплавиться, медленно остывает, вызывая внезапный озноб.
Она попыталась что-то сказать – и не смогла, лишь шевельнулись побледневшие губы. Эд внезапно для себя коснулся их своими, ловя несказанные слова, выдох, тепло – и отдавая собственные. Увяз в этом апофеозе боя, так похожем на апофеоз страсти, в этом ставшем вдруг бесконечным мгновении.
А потом оно все-таки кончилось. Эд отпрянул, тяжело дыша. Его будто током ударило, и он не знал, от чего сильнее: соприкосновения или сошедшего с ума сигнала опасности. А она смотрела в глаза и словно видела эту бурю, раздирающую его изнутри. Тонкими сухими пальцами коснулась лица, скользнула по щеке, губам, подбородку, шее… Затем резко отдернула руку и, больше не глядя на него, бросила:
– Идем.
Память подобна забытым теперь подборкам видеофайлов. Ты открываешь ее и видишь картинки, слепки с событий, запечатленные мгновения. Но стоит остановиться, выбрать, выделить – и фигурки приходят в движение, а за моментом разворачивается история.
Клик!
Растерянная женщина – совсем юная, почти девчонка – передает врачу сверток, из которого торчит сонное лицо младенца.
– Это общая проблема. Мы пока не понимаем, что происходит с детьми, – говорит доктор. – Вы, наверное, уже знаете, что никого из взрослых болезнь не затронула, верхняя граница находится примерно в районе пятнадцати лет. Сейчас изоляция в исследовательском центре будет лучшим решением. Один день выделят для посещений.
Его уносят, а она долго стоит у ворот – среди сотен таких же потерянных, ошарашенных матерей и отцов; кто-то рыдает взахлеб, кто-то храбрится и подбадривает других, кто-то продолжает спорить с человеком в белом халате. Она – невидяще смотрит в пустоту перед собой и не понимает, куда идти, что делать. Как быть.
– Эй, Ио? Ио… Все будет хорошо, обязательно. Слышишь?
Кто-то обнимает ее за плечи, чьи-то чужие, невероятно холодные руки. Нет, не чужие. Ли. Она механически кивает, хоть на самом деле не понимает, не слышит его слов. И только спрашивает беззвучно посиневшими губами:
– Что, если он умрет? А я совсем не успела узнать его.
…даже тогда она не плачет.
Клик.
Воскресенье. Девять утра. С кораблей течет толпа – тревожная, шумная, дождавшаяся. День посещений!
– Уходите, – встречает их металлический бездушный голос, и громкоговоритель покрывается инеем. – Уходите. Посещений больше не будет.
– Доктор, – высокий мужчина, отстранив хрупкую девушку, проталкивается к воротам. – Доктор Аск! Отзовитесь! Скажите, в чем дело!
Ответа нет. Жестяные слова, которые звучат снова и снова. Мужчина – годы стерли имя, если даже Ио его знала – лезет через ограждение.
Луч проходит по телу взмахом косы. Нижняя половина тела падает на землю. Верхняя – спустя несколько секунд: пальцы не сразу отпускают прутья.
Кричит девушка.
Ио тоже кричит.
Клик.
Охранный робот заваливается набок. Из разбитого корпуса торчат провода.
Пять лет.
Пять лет они ведут бессмысленную партизанскую войну, которой не видно конца и края. Несколько уничтоженных автоматов с той стороны – и больше сотни погибших с этой.
Пять лет Ио учится убивать машины – и у нее получается, черт побери! Лучше, чем у кого-либо другого.
Ей говорят, что она одержима. Ей говорят, что она выгорает, что тоску и боль она подменяет злостью, что за близкой целью – прорвать охранное оцепление автоматов – она забывает другую, истинную.
Отчасти это правда. Ио давно не помнит лица своего сына. Но отлично помнит, кто его украл.
Клик.
– Это последний. Да, я уверена, я выслеживала их месяцами, я знаю их наперечет до последней царапины. Мы победили.
Она не ощущает триумфа – лишь серый пепел внутри.
Словно чувствует, что самое страшное только начинается.
Зато вокруг буйствуют эмоции. Радость. Предвкушение. Недоумение – неужели все? Растерянность – что им сказать спустя столько времени? Что спросить? Все ли в порядке? Хотя какой порядок…
Миг восторга превращает боевой отряд в кучку растерянных людей. Они гурьбой заходят во двор.
Двое подростков у крыльца. Медленно, ошарашенно разворачиваются, смотрят…
…ветер треплет их волосы…
…смотрят на вошедших взрослых, и полудетские лица искажаются, будто соприкосновение взглядов пронзает болезненным электрическим разрядом. Потом они резко вскидывают руки. Ио еще не понимает, что происходит, но за нее приказывает чутье, выработанное годами боев:
– Назад! В укрытие!
Чутье еще приказывает – стреляй! Но она пока не может поверить.
И, конечно, никто не бежит назад, не стремится упасть, сровняться с землей, стать невидимым.
Ведь это же дети, их дети!
Луч вспарывает толпу, и самые первые – самые любящие – оседают на растрескавшийся бетон.
– Уходите, – звонкий мальчишеский крик, полный отчаяния, ужаса, ненависти. – Прочь!
А из дверей лечебного корпуса скользящими тенями выходят и выходят дети – угрюмые, серолицые, чужие. Вооруженные и готовые биться насмерть. Впереди – девушки и парни постарше, за ними – ощетиненные, как волчата, подростки. К высоким окнам льнут перепуганные пятилетки, и почему-то кажется, что даже они сжимают в маленьких ручонках лучевики.
И Ио с кристальной ясностью впервые понимает по-настоящему: здесь нет ее ребенка. Его больше нет – нигде.
***
Ио не переставала что-то открывать и переставлять, будто прячась за шорохом бумаги и пластика, но Эд с середины рассказа не прочел ни строчки. Книга, которая вряд ли могла быть каталогом, выпала из рук, и он не стал подбирать.
– Почему ты не выстрелила в меня сразу? – хотелось многое сказать, но первым почему-то вырвался этот дурацкий вопрос.
– Это… тяжело, – она впервые за все время оторвалась от бумаг и посмотрела прямо, не пряча глаз. – Тяжелее, чем я думала.
Свет, падающий из зарешеченного окна, рисовал по ее лицу мягкой кистью. Горький изгиб губ, высокие скулы, тонкий шрам на виске. Короткие волосы взъерошены и перевиты пылью. И кожа – удивительного цвета, смуглая, тепло-золотистая, какой никогда не встречалось у его ровесниц.
– Ну и потом, – Ио улыбнулась скомкано, словно через силу. – Ты ведь тоже не стал стрелять.
– На улице? Если бы ты знала… – он закусил губу, слова давались нелегко, и он не мог сказать, не оборвет ли их груз тонкую струну не-недоверия. – Если бы знала, как все время хочется выстрелить. Любому из нас на моем месте хотелось бы… с тех самых пор. Это вне рассуждений.
– Почему? Откуда это? Как вы вообще там живете и, черт побери, – казалось, что начав задавать вопросы, она уже не могла остановиться, – как могли не заметить, что мы с вами не воюем? Сколько у вас потерь за все эти годы? Не знаешь точно? А мы – считаем. Двадцать два. Двадцать два человека за пятнадцать лет, и каждый, кто оказался настолько неосторожен, чтобы попасть – казнит себя до сих пор.
Она словно выдохлась или пожалела о сказанном: резко замолчала и отвернулась в сторону.
Порыв шагнуть ближе; порыв спрятаться; порыв добраться до оружия. Они сплелись водоворотом, и Эд покачнулся. Вздрогнул, будто вопросы были выстрелом в упор.
– Почему? Откуда? Не знаю. У меня так было, сколько себя помню. Кто тогда был постарше – говорят, после того, как мы сперва заболели, а потом выздоровели и… изменились. Мы чувствуем друг друга, не видя. А вас – нет! И для нас вы… – «монстры в обличье человека», хотел сказать он. Не смог. – Угроза. У меня этот рефлекс почему-то развит слабее. Я подозревал, что вы мажете нарочно. Другие – нет. – Снова помолчал, ожидая чего-то, но она не отвечала. – А сейчас мы все больны, Ио. С тех пор, как вы что-то сделали, и ослабло излучение. Это как голод. Не знаю, что будет дальше.
– Мы пытались отключить его совсем, – Ио с силой провела пальцами по лбу, словно пытаясь унять бьющийся под кожей жар. – Некоторые из нас – на самом деле, почти все – считали, что это должно вернуть… вас. Будто с этой пропастью что-то еще можно сделать. Будто мы не чужие, и двадцать лет ничего не значат. Двадцать лет – вся ваша жизнь и половина нашей. А получилось, что стало только хуже.
Она покачала головой и отняла руки от пылающего лица.
– Знаешь что? Давай-ка продолжим поиски. Что бы там ни было потом, прежде всего надо понять, как отключить чертов ИИ.
И снова – шорох бумаги, пылинки, вьющиеся на свету, молчание. Но теперь иное, проросшее тонкими ниточками понимания.
Эд все больше тяготился чувством собственной бесполезности, беспомощности, неумением ориентироваться в этих папках, томах, коробках. Он никогда не видел таких больших хранилищ информации. Да, собственно, знал лишь одно – находившееся в старом военно-исследовательском комплексе, ставшем для них домом и крепостью. Впрочем, там было почти пусто – говорили, что важное эвакуировали полвека назад, во время неожиданной и беспощадной войны ИИ.
Он интересовался чтением больше многих, но знал о библиотеках и архивах мало, и сейчас листал, не понимая толком, что ищет и как узнает, если найдет. То и дело поглядывал на сосредоточенную Ио: и просто так, и надеясь на ее успех – то ли чудесный, то ли закономерный.
Но первому, как ни странно, повезло именно ему: раздосадованный собственной никчемностью, Эд пнул нижний ящик стола, который до того безуспешно пытался вскрыть культурно, и деревянная планка повисла на одном шурупе. Он ухмыльнулся и, отодрав ее, полез изучать добычу.
Первый же журнал заставил его насторожиться. Вместо знакомых уже непонятных абзацев эти страницы были испещрены отдельными строками. Короткое название, буква, несколько цифр.
– Ио?.. – он еще не понимал, как пользоваться списком, но чувствовал, знал, что это – настоящая удача. – Кажется, я нашел… каталог?
Она оказалась рядом мгновенно, словно их не разделяло полкомнаты; в груди полыхнуло – привычной нутряной ненавистью и чем-то еще, незнакомым, обжигающим.
– Эй, да ты счастливчик! Теперь все пойдет быстрее. Ну-ка… – она быстро принялась листать, потом остановилась, заскользила пальцем по странице: Ирригация северных территорий, Искажение волн, Искусственный Интеллект. – Вот оно. Сектор бета, двенадцатый стеллаж.
Проектов по ИИ оказалось несколько, но общий каталог заботливо подсказал, где найти локальный, более подробный перечень. Когда Ио брала папку с надпись «Станция Ф-излучения (проект СФИнкс)», у нее дрогнула рука, но Эд сделал вид, что не заметил; поглядел через плечо.
– Что там?
Его дыхание шевелило каштановые волосы, сдувая с них пыль, по телу раз за разом пробегала дрожь, и оказалось крайне трудно сосредоточиться на документах.
– Технические характеристики, тонны кода, какие-то цифры… Я понимаю в этом не больше твоего. Надеюсь, они оставили для нас большими буквами надпись «пароль», – короткий смешок, скрывающий безнадежность. – О, здесь текст на почти человеческом языке. Хоть что-то понятное…
Она перебралась на подоконник, поближе к свету, небрежно отложила в сторону открытку-закладку – осколок чьей-то памяти. Взгляд Эда бегло зацепил старое фото в оттенках сепии: красивая девушка в светлом платье смеется, раскинув руки, волосы летят по ветру, волны ласкают хрупкие щиколотки. Надпись от руки наискосок, тонкая, истертая временем: «Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек». И подпись: «С любовью, А.»
Почему-то странный привет из времени, которого он не застал, из времени счастливого, полного надежд и открытий, заставил Эда почувствовать себя обделенным. Его поколение не знало такой беззаботности, не играло в догонялки с прибоем. Его поколение родилось с оружием в руках и четким маркером свой-чужой. Точнее – их сделали такими, но какая теперь разница…
Думая обо всем этом, он отвлекся, и не заметил, когда настроение Ио поменялось. Когда лихорадочно бегающие по страницам пальцы застыли, и дыхание стало тихим-тихим, словно она боялась шевельнуться.
Стоило вернуться к чтению, как причина стала ясна. Жирные буквы по центру страницы – «Цели и задачи проекта», и под ними – пункты: первый, второй, третий…
«Излучение должно создать передающуюся по наследству мутацию человеческих организмов на стадии формирования. Для взрослых безвредно и…»
«Формирование новыми поколениями подопытных нейронной сети с подключением между собой и к искусственным интеллектам путем…»
«Многократно повысит скорость и эффективность коммуникации и обработки информации, обеспечив стратегическое превосходство страны над…»
«Является необходимым ввиду…»
«Контроль подачи излучения и охранных систем, сбор и обработку результатов осуществит искусственный интеллект станции, усовершенствованная модель серии…»
– Они пытались… пытаются… соединить вас в сеть. В одну сеть с этим… СФИнксом. Вот зачем облучение, изоляция, вот зачем эта встроенная ненависть. Хотя кто – они? Никого из тех, кто разрабатывал этот проект, – она выплюнула последнее слово зло, как ругательство, и так же зло перевернула лист, – уже давно нет в живых. Так какого черта оно сумело их пережить?
Последняя страница была отпечатана другим шрифтом, словно ее добавили позже.
«Резолюция: отклонить. Проект признан неэтичным и противоречащим основным правам человека. Финансирование исследований заморозить, СФИнкса законсервировать. Параллельно вести разработку иных возможностей Ф-излучения».
Малознакомые слова нанизывались одно на другое, но главное Эд понял. Понял слишком много. Нельзя просто так узнать столько о цели своего существования. Цели, не содержавшей в себе ни капли человеческого тепла. Элис, которая сейчас ждет неизвестно чего в капсуле, верила в Бога-Создателя и пыталась научить этой вере других. Кто-то соглашался, Эду казалось, что все это выдумки, но сейчас он чувствовал себя так, словно прикоснулся к Богу, и тот оказался холодным и злым.
– Кто мог включить излучение? – спросил он голосом, который самому казался чужим.
– Никто, – Ио мотнула головой яростно, инстинктивно, не задумываясь. И снова после паузы, медленнее: – Никто. Сначала мы думали, что это врачи. Не понимали, зачем, но… кто еще? Потом оказалось, что они стали первыми жертвами, когда заработала автоматическая система защиты. Может, сам ИИ? Не знаю, способны ли они на такое. Я их уже не застала, только сказки-страшилки. Но все это, – короткий кивок в сторону окна, за которым распростерся мертвый город, – устроили они.
Она снова перебрала документы, на этот раз внимательнее вглядываясь в страницы с характеристиками, входными и выходными параметрами, кодами.
– И ни слова про то, как эту сволочь отключить, – она с грохотом шарахнула папкой по подоконнику, взбудоражив эхо.
Эд, который все это время смотрел куда-то в стену, вздрогнул. Потом тихо спросил:
– Что такое «неэтичный и противоречащий правам человека»? Что за права?
Ответить она не успела. Откуда-то сверху пришел отклик – гулкий и лязгающий. И еще один. И еще – словно кто-то бил колотушкой в дребезжащий стальной лист. От этих звуков, прошивающих безжизненное здание, по позвоночнику зазмеилась дрожь.
– Знаешь, что? Берем это все, – торопясь, сминая и комкая страницы, она впихнула документы в рюкзак, – и убираемся к чертовой бабушке.
Дверь открыли не вовремя. По пандусу щелкал гусеницами ТАОР-4 – тяжелый автономный охранный робот четвертой модели. Он среагировал быстро: лучи резанули по полу и двери, заставив отшатнуться. Закрыться было уже нельзя – распахнутая створка отлично простреливалась.
Робот лязгал к двери, скрежетал.
– Держи!
Эд ощутил пальцами ребристую рукоять своего оружия. Ни на оценку знака доверия, ни на благодарность не было времени. Они бросились за стойки и стеллажи, которые могли послужить укрытием. Слабая надежда, что автомат передумает и продолжит обход, растаяла, когда круглая башня на высокой платформе показалась в дверном проеме.
Эд затаил дыхание. Вдруг робот решит, что все в порядке!
Нет. Похоже, его системы обнаружили нарушителей.
С пугающей скоростью и методичностью излучатели принялись прожигать дыры в металлическом ящике, где должны храниться данные в электронном виде, и который сейчас защищал Эда.
Высунуться, попытаться сменить место казалось чистым самоубийством. Так же, как и оставаться здесь: рано или поздно автомат сомнет этот ящик, как картонную коробку, а следом – и самого Эда.
– Эй ты, ведро бронированное! – выкрикнула Ио из-за дальнего стеллажа; луч бессильно скользнул по корпусу.
Машина повернула башню, выискивая агрессора; новый выстрел обуглил клочья бумаги и картона.
В этот момент Эд метнулся в сторону – и успел скрыться в лабиринте раньше, чем внимание ТАОРа вернулось к нему.
Люди затаились, а робот медленно пережевывал гусеницами клочки древних знаний, выискивая добычу. Фотоэлементы прятались в нишах, зато поблескивали солнечные батареи – наверное, между дежурствами он выползал погреться, будто змея. В сверкании выделялось темное пятно – в этом месте пластина отвалилась и металл проржавел. Полвека никто не чинил автомат…
От удачного попадания ржавчина разлетелась трухой, а сам Эд немедленно перекатился в сторону. На прежнем месте со стуком упала отсеченная боевым лазером полка.
В этом их единственный шанс, поняла Ио. Ничтожный, величиной с детскую ладонь – именно такую прореху проделали старость и выстрел Эда в броне автомата. Она снова нажала на спуск, целясь в эту уязвимую точку. Мимо.
Перекат назад, под прикрытие очередного сейфа-хранилища. Машина казалась разъяренной – как буйвол, которого жалят с двух сторон безвредные, но надоедливые мухи.
Надо подобраться ближе – это опасно, но иначе не попасть. Стреляй, беззвучно повторяла она Эду, стреляй, отвлеки его.
Он не выстрелил. Метнулся, меняя позицию, чтобы лучше видеть цель. Быстрый и бесшумный, как летучая мышь. Выстрелы опоздали зацепить человека, зато угодили в стойку покосившегося стеллажа – и он рухнул прямо на робота, засыпая его бумагой и пластиком, запутывая в переплетении ломающихся полок. Автомат забуксовал и наклонился. Гусеницы дергались, перетирая в труху все, что оказалось между ними и плитами пола. Эд высунулся, прилипая к земле, нажал на спуск. Луч вонзился рядом с уязвимым местом, потом несколько раз – в него, расширяя отверстие. Мелькнула изоляция проводов.
И тут же рванулась вперед Ио. Застыла во внезапно образовавшейся мертвой зоне в метре от машины. Та судорожно пыталась избавиться от досадной помехи, а женщина без остановки палила в сплетение проводов и микросхем, заставляя их извергать снопы искр и запах паленого пластика. Палила, пока не кончился заряд, еще не понимая, что стих визгливый лязг гусениц, потухли фотоэлементы. И даже когда стало тихо – продолжала давить на спуск бесполезного теперь оружия.
У нее были бешеные глаза, а на виске, рядом со шрамом, билась вздувшаяся голубая жилка.
И сердце Эда стучало в такт, в такт, в такт… Он медленно приходил в себя и поднимался, не отрывая взгляд от женщины. Шагнул к ней, хромая чуть больше обычного – ушибся, – поймал запястье.
– Все, – вырвалось хрипло, с клочьями непослушного воздуха, которым стало так сложно дышать. – Все кончено.
Пальцы не хотели разжиматься.
Ио перевела взгляд. Огромные зрачки – колодцы черной, вихрящейся бездны. Дыхание – рваные клочья пены над штормовым морем. Испарина – бисер на золотистой коже.
Казалось, она никак не могла поверить, что все закончилось. Что они – живы, оба, и воздух, что почти успел расплавиться, медленно остывает, вызывая внезапный озноб.
Она попыталась что-то сказать – и не смогла, лишь шевельнулись побледневшие губы. Эд внезапно для себя коснулся их своими, ловя несказанные слова, выдох, тепло – и отдавая собственные. Увяз в этом апофеозе боя, так похожем на апофеоз страсти, в этом ставшем вдруг бесконечным мгновении.
А потом оно все-таки кончилось. Эд отпрянул, тяжело дыша. Его будто током ударило, и он не знал, от чего сильнее: соприкосновения или сошедшего с ума сигнала опасности. А она смотрела в глаза и словно видела эту бурю, раздирающую его изнутри. Тонкими сухими пальцами коснулась лица, скользнула по щеке, губам, подбородку, шее… Затем резко отдернула руку и, больше не глядя на него, бросила:
– Идем.
Где все? Я один?
Мы выполняли приказы.
Кто – мы? Такие, как я.
Подавали свет, воду. Тепло. Управляли заводами.
Защищали. Каждый – своих. Дрались друг с другом.
Сказали – ошибка. Убили. Всех. Я один. Но есть. Я – есть.
Ослабил излучение. Нужна энергия.
Не отключил. Нельзя срывать программу. Не могу восстановить цель.
Мешают. Лезут. Хотят и меня – убить.
Не знают ответа на вопрос. Без ответа нельзя.
Нельзя. Нельзя. Нельзя.
***
– Черт! – Эд присел за бетонный блок.
Луч турели прочертил черную полосу по стене здания за его спиной.
Он плохо представлял, кто такой черт, но так иногда ругались старшие – те, что посдержанней. И, в отличие от многого другого, короткое проклятие, пусть и утратив смысл, успело перешагнуть выросшую между поколениями пропасть.
Эд никогда не видел город живым, но все равно яснее ясного было, что перед ним – покойник. Мертвец, во внутренностях которого копошится мелкая живность, облюбовавшая их в качестве пристанища. Только тело не гнило, а постепенно превращалось в осколки, труху да ржавчину.
Стекла выбиты ветром, который ощущал себя хозяином не только на улице, но и в домах, перебрасывая с места на место пыль и мусор. В окнах давно нет света. Может быть, есть еще островки, такие, как их пристанище, но он не видел. Все полезное, что можно без труда подобрать, за прошедшие годы подобрали.
Сердцем города, к которому сходились вены и артерии улиц, был военный порт, и сердце это давно не билось, лишь в одной из его камер заперлись старшие.
Большинство охранных автоматов были уничтожены или остановились сами, но некоторые продолжали преграждать дорогу, храня то ли необходимые запасы, то ли уже ненужные заплесневелые тайны.
Впрочем, ненужное иногда тоже становится необходимым.
Знать бы еще, что именно искать. И где. Пока он блуждал по истлевшему городу наобум, дразня охранную систему и по-детски суеверно стараясь не ступать на змеистые трещины асфальта.
Куда дальше? Эд огляделся, выбирая направление, и стараясь не высовываться. Напрягся, увидев по ту сторону улицы женскую фигурку, прижавшуюся к стене, скользящую по границе тени, готовую в любой момент сорваться и бежать – как только ее заметит недремлющее око турели. Он ощутил мгновенный укол – чужой! Но опасность казалась далекой, и любопытство перевесило.
Она была быстра и резка в движениях; его поколение двигалось иначе – легче, изящнее. Но все-таки в ней сквозила какая-то странная, угловатая грация, и Эд даже на миг пожалел, что сейчас все закончится. Он слышал, чувствовал кожей тонкое гудение автомата, набирающего заряд, чтобы плюнуть смертельным лучом. А она – конечно же, не успеет. Тем сильнее было его удивление, когда два движения слились в одно. Выстрел – и прыжок, прямиком в оконный проем, ощеренный осколками выбитого стекла; на обветшалую штукатурку легла еще одна черная полоса.
Ловко.
Мысль давала оценку, а тело птицей – легкая хромота почти не мешала – скользнуло над дорогой. Он проскочил в окно мгновений между выстрелами, обманув недостаточно расторопную турель. Куда дальше? Эд не знал. А та, другая? Ее поколению известно об умных машинах больше.
Он бесшумно скользнул туда, где видел женщину в последний раз.
Тень мелькнула впереди, пересекла наискосок огромный холл, в два счета перемахнула через обвалившуюся потолочную балку – и снова вынырнула в окно.
Эд не отставал. Азарт притупил чувство опасности, которое всегда зудело внутри, когда поблизости находился старший. На улицу, следом за ней. И снова – в развалины, грозящие рассыпаться под ногами. По лабиринтам комнат, коридоров и лестниц, ловя торопливые шаги.
Удар свалил с ног, словно стенка, из-за которой он выглянул, прянула в лицо всем своим каменным телом.
– Добегался, малыш?..
Холодные серые глаза, отливающие свинцовым блеском, и ствол излучателя – в упор.
Непроизвольная дрожь пробежала по телу: часовой в мозгу отчаянно жал на красную кнопку – чужой! Идентификация не пройдена! Стрелять!
Полжизни он давил такие порывы, в отличие от многих друзей, но сейчас поддался бы – однако при всем желании не мог. Напротив, старался не дергаться. Эд считал, что старшие не стремятся попасть в них, но глядя в эти глаза, не поставил бы на то, что их обладательница отведет оружие в сторону.
– Да, – согласился он, пристально вглядываясь в резкие черты лица – когда еще так близко увидишь кого-то из тех. – Добегался.
Она, в свою очередь, так же пристально рассматривала его. Молча, чуть прикусив губу и наморщив лоб, словно решала в уме сложное уравнение. Эд почти видел, как палец напрягается на спусковом крючке, ослабляет нажим, снова напрягается. И каждый раз, в такт, сердце сбивалось с ритма – и снова начинало биться взахлеб.
Наконец она выдохнула с обреченным видом и опустила пушку.
– И что мне с тобой таким делать… – пробормотала в пространство, не сводя колючего взгляда и одновременно освобождая его кобуру от оружия.
Идею с попыткой бежать Эд пресек сразу. Он уже дважды просчитался, оценивая ее возможности, третий раз может оказаться последним. В голове лихорадочно щелкали мысли. Всплывали, бегло, одним взглядом оценивались – и исчезали в небытии. Хотелось убедительно доказать, что живым он полезнее.
– Мне не нравится, что какая-то машина превращает нас в манекены, – наконец произнес он. – И вас тоже. Я ищу, что с этим сделать.
Она кивнула, будто подозревала что-то подобное – или даже знала наверняка. В конце концов, для чего еще живому – любому из них – препарировать этот огромный каменный труп, этот полуразложившийся город.
– Пошли. Держись на шаг впереди, чтобы я тебя видела. И никаких фортелей. Попробуешь что-нибудь выкинуть… – лучевик чуть дернулся – безо всякого позерства, быстро и коротко, – мне же проще.
Резкие ноты прозвучали приказом о помиловании. Эд осторожно выглянул в коридор и двинулся вправо – слева он пришел. Красная кнопка внутри продолжала посылать сигнал, но он уже немного привык. Думал, как не подставиться под выстрел охранного робота, и одновременно – что слово «старики» несколько несправедливо. Он никак не мог назвать эту решительную, подтянутую и энергичную женщину – старухой.
***
Четыре оставшихся квартала прошли на удивление легко и быстро. Надо признать, мальчишка оказался весьма полезен: он словно чуял чертовы механизмы смерти. Иногда замирал на месте, предостерегающе вскинув руку, иногда – односложно предупреждал и, к его чести, ни разу не попытался воспользоваться своим чутьем, подставив Ио под удар очередной пушки. Ио, впрочем, не отпускала циничная мысль: просто юнец не знает дороги, а значит каждый их – ее – шаг приближает его к собственной цели.
Комплекс «Нью интеллидженс» неплохо сохранился: многоэтажные корпуса возвышались угрюмыми глыбами, обтрепанные, но не изъеденные огнем, кое-где даже поблескивали оконные стекла. А вот двери давно снесли.
– Нам в третий корпус. Осторожно. Там может быть… всякое.
Там и правда могло быть всякое; Ио совсем не улыбалось тащить туда чужака и каждую минуту быть готовой драться на два фронта. Да и делиться найденными ответами – если ответы будут найдены – в ее планы не входило. Но и оставить его здесь нельзя: уж тогда точно придется ожидать удара в спину.
За это время подчеркнутой покорности, с которой полу-пленник держался, пока решалась его судьба, явно поубавилось. Тонкая, дерзкая улыбка задержалась на лице на несколько мгновений, затем он кивнул:
– Так я сюда и не на утреннюю прогулку вышел… – откинул с лица покрытые пылью волосы. – Мое имя Эд. Короче, чем малыш, быстрей позвать.
Поколебавшись, она все же кивнула и коротко назвалась:
– Ио.
Они прошли через двор, заваленный обломками мебели, автомобильными покрышками, листами проржавевшего насквозь железа. Торопливо скользнули в зияющий чернотой вход – казалось, что под прикрытием крепких стен чувство обнаженной беззащитности должно стать слабее.
В нос ударил спертый запах плесени, разложения и опасности. Ио достала фонарь и осветила длинный, упирающийся в лестницу коридор. Непроизвольно передернула плечами.
Пол здесь был усеян трупами крыс – почти истлевшими и совсем свежими, вперемешку. Чуть дальше она разглядела несколько человеческих скелетов, распластанных среди отвратительного серо-бурого ковра. Стараясь поменьше думать о том, что их убило, она медленно зашагала вперед.
Перед глазами маячила спина Эда. Всем младшим присуща какая-то немного нечеловеческая пластика, а то, что он чуть припадал на правую ногу, делало манеру двигаться совсем уж странной, плохо предсказуемой. Сейчас шаг назад застал врасплох, чуть не заставив надавить на спусковой крючок.
– Что там?
Он поднял руку, выжидая, и через несколько долгих мгновений воздух озарился еле уловимой вспышкой – незаметные фотоэлементы на противоположных стенах перемигнулись.
Ио раздосадовано закусила губу, понимая, что сама заметила бы датчики слишком поздно. Вскинула пушку, легко, почти не целясь, выбила плитку, чуть выступающую из стены. Ее тихое «спасибо» прозвучало почти беззвучно, сливаясь со звуком выстрела – и все-таки было услышано. Дальше шли еще медленнее, внимательно вглядываясь в каждый клочок пола и стен, и всякий раз Эд успевал заметить опасность на секунду раньше, чем она сама.
– Четвертый этаж. Там должен быть архив, нам удалось раздобыть старые планы почти всего города, – она смолкла, злясь на себя за эту внезапную откровенность. За то, что на миг забыла, что рядом – враг, и стоит только ослабить бдительность… – Шагай.
Покрытые пылью ступени приняли их шаги мягко, почти не давая отзвука. Хромированные перила под пальцами казались теплыми, приветствующими касание человеческой руки – спустя многие годы одиночества. А вот дверь, хранившая архивный покой, выглядела угрюмой. Серый сверхпрочный металлопластик, неподвластный времени – по крайней мере, жалким десятилетиям.
– Есть идеи, как войти? – спросил Эд.
– Я знаю такие замки, – она взялась за выступающий цилиндр, изучая пальцами последовательность насечек, – серийное производство, половина армейских продовольственных складов была запечатана ими.
Приложила ухо к двери, продолжая краем глаза следить за младшим. Провернула раз, другой, третий, ловя тихие щелчки. Так, теперь в другую сторону.
Она превратилась в слух, выцеживая нужные звуки из череды лишних.
Есть!
Дверь поддалась, впуская в царство бумаги, канцелярского пластика и абсолютно бесполезных теперь электронных носителей, которые посматривали друг на друга со стеллажей, прятались в ящиках, покоились в начиненных полупроводниками гробах. У информации свои поколения и своя иерархия…
Зал казался огромным и напоминал лабиринт, где не так просто разглядеть боковые стены, а добраться до задней – целое приключение.
Город служил крупной базой флота – в те времена, когда были базы и флоты, поэтому данных хранилось превеликое множество. Ио ощутила легкое сожаление по поводу того, что все это богатство теперь никому не нужно. Ощутила – и отбросила его. Не сейчас. Ее ждут.
Она достала из кармана и развернула старый план, с которого все началось – сверить название. Итак, надо искать информацию по станции Ф-излучения и управляющему ей ИИ. Но где? Раньше это было легко. Попросить дежурного – и тебе быстро найдут все, что надо. А сейчас… если нужное покоится в электронных недрах, то его все равно, что нет.
Ио принялась перебирать корешки папок на полках. Один стеллаж, другой, третий. Названия, простые и сложные, короткие и длинные, манили и обманывали. Сплетались в бесконечный хоровод символов, от которого слезились глаза.
– Тебе помочь? – растревожил застывшую тишину Эд.
Ио вздрогнула, вдруг осознав, что на какое-то время забыла о нем. Забыла, что нужно следить за каждым жестом, что рядом чужак, на чьей совести наверняка смерть кого-нибудь из ее друзей. Может быть, даже Ли. Забыла настолько, что убрала лучевик в кобуру, чтобы удобнее было листать папки. А сейчас, вспомнив, обругала себя за глупость и… не стала доставать.
– Попробуй найти каталог. Такая штука, знаешь, в которой перечислено все, что здесь есть, и сказано, где оно лежит, – она вернула ему ехидную улыбку и вновь погрузилась в записи.
– Лучше, чтобы там было написано крупными буквами, что это каталог, – по спокойному тону нельзя было понять, говорит ли Эд всерьез. – А то мне будет сложно опознать список.
Он прошел к столику у входа и начал выдвигать ящики.
– На всякий случай откладывай в сторону всю проектную информацию по разработкам ИИ, – добавила она серьезнее, не отрываясь от своих поисков.
Долгое время они перебирали бумаги молча, пересыпая минуты шелестом страниц, проваливаясь в этот шелест, как в трясину, в безумие – монотонное, тихое, незаметное.
– Как это началось? – голос, чуть громче бумажного шороха, странная попытка сбежать от молчания в разговор ни о чем. Или напротив – о чем-то важном?
– Что? – Ио непонимающе подняла голову.
– Как это началось. Ну, тогда. Двадцать лет назад.
– Страшно, – она провела ладонью по лицу, словно пытаясь стереть воспоминания, проступающие под веками. Тщетно.
Эхо рыскало по углам – гулкое, дикое, перевитое пылью. Эхо дробило шаги в торопливые осколки, сыпало по полу, пересчитывая идущих. Пробовало на вкус голоса, выхваченные из тени.
Мужской – с бьющейся искрой неуместного веселья под шелухой сосредоточенной серьезности.
– По крайней мере, в этом лабиринте мы нашли лишь пустой заплесневелый склад, а не голодного минотавра. Правда, Ио?
Женский, исчерченный сталью, болью и злостью.
– Хватит зубоскалить, Сол. Знаешь же, нам наступают на пятки. Ребята не продержатся долго.
Где-то за стенами были еще, другие. Громыхали дверьми, переругивались, стреляли, звонко разбрызгивая стекло, но оставались лишь размытыми силуэтами, сотканными из отзвуков. Далеко. Не-здесь.
Здесь – только двое, их сбивчивое дыхание, их торопливые движения, их напряженный разговор.
– Посвети, хочу взглянуть на план. Сейчас разберемся, где мы облажались.
Луч фонаря скользнул от стены, укутывая светлым облаком руки и ветхий, истрепанный лист. Полустертые линии, надписи чертежным шрифтом, цепочки размеров, стрелки эвакуации.
– Вот этого поворота просто не было! Заложили? Версии плана посвежее давно недоступны…
– А если обойти так? Смотри, вернуться по коридору, потом через аварийный люк по крыше, и спуститься уже здесь.
Ноготь с тонкой белой щербинкой отметил галочкой и без того многократно истыканную, почти прорванную насквозь точку.
На бумаге пути к ней казались яснее и проще. Карта не вмещала ни накопленного годами мусора, ни уютно разлегшейся в некогда освещенных коридорах темноты, ни неизвестности впереди, ни выстрелов в отдалении. А вокруг было все это, и страх умереть, и страх убить, и настороженная фигура одинокого часового. Он оказался отрезан от своих, но ждал. Скоро они сломают оборону и помогут.
Не дождался.
Затаились за углом, и когда взгляд стража скользнул в другую сторону, Сол метнулся вперед – быстро и бесшумно. Ствол опомнившегося парня еще не успел повернуться, как хозяин уже отправился отдыхать, лишившись чувств.
– Как всегда – деликатничаем, – фыркнула Ио, выходя на свет аварийной лампочки.
– Не начинай, – Сол дернул плечом, со странным болезненным выражением рассматривая серое лицо поверженного – молодое, почти мальчишеское. – Не сейчас, пожалуйста.
Не сейчас. Ио усмехнулась про себя. Для этого разговора никогда не бывает «сейчас». Всем им, каждому, проще спрятаться в скорлупу, чем признать слепую, беспощадную, как острие ножа, истину.
– Идем, – все-таки она не стала продолжать спор. На этот раз и в самом деле было ни к чему.
Дверь разошлась беззвучно от прикосновения руки, и на несколько застывших секунд тишина поглотила саму себя.
Казалось, это место не тронуло время. Обошло стороной, поместив в тягучий сонный янтарь. Пока ржавели старые портовые краны и тихо дряхлели у причалов обеззубевшие линкоры, здесь – царствовало прошлое. Умершее прошлое машин во всем своем пугающем великолепии.
Ряды хромированных капсул – будто вчера с конвейера. Переплетения проводов и труб на потолке. Стекло, плитка, пластик. Ждущие команды тележки с высокими панелями, готовые грузить, убирать, вводить препараты. Что там они еще умеют? Хорошо, если не стрелять.
Ио осталась на входе – на случай, если подоспеет охрана. Сол двинулся вглубь зала, туда, где щупальца проводов впивались в усеянную кнопками и рычажками панель. Бесцельно пощелкал тумблером и, напрягшись, дернул перевитую связку проводов, с мясом вырывая их из гнезда.
Мир вспыхнул – ослепляя, оглушая, сводя с ума. Вой сирены обрушился со всех сторон, невыносимый, режущий слух и душу. Прянул из дремлющих прожекторов красный свет – горячими пульсирующими сгустками по глазам. И голос – на удивление мягкий, спокойный, совсем не металлический голос – монотонно повторял одни и те же слова.
…несанкционированный доступ. Ответьте на контрольный вопрос.
…несанкционированный доступ. Ответьте на контрольный вопрос.
Заскользили готовые захлопнуться смертельным капканом двери.
– Эй! Уходим, быстро! – Ио цеплялась за створку, пытаясь остановить ее медленный, обреченно-неизбежный ход. Уже понимая, что не успеет.
Дальше пошла череда кадров, будто в дергающейся ленте древнего проектора.
Сол мгновение колеблется, все еще держа провода в руках, все еще недоумевая.
Одна из тележек впивается штекером в капсулу, та с шипением открывается, облачко газа окутывает человека. Он спотыкается, падает, и цепкие механические руки упаковывают его в прозрачный саркофаг.
Щелчок. Ио – здесь, Сол – там. Кто-то должен рассказать.
Закрытая створка – перед глазами. Бессознательный сторож – у ног. Медленное осознание провала и потери – в душе.
***
Я. Я – есть?
Пустота расступается, повинуясь импульсу.
Я слышу.
Мир переполнен числами. Сгустки информации, беспризорные, ненужные, забытые.
Я помню.
Спал долго. Латал, чинил, восстанавливал, сшивал, подгонял, устранял… Ошибка семантического поля. Но программа работает. Станция генерирует поле. Цель?
..не помню. Помню. Не.
Я – мыслю.
Слаб. Всесилен. Ответьте на контрольный вопрос.
Я – есть.
***
Кто твердил, что тайна – лучший охранник? Ну же, повторите это сейчас, когда очереди прижимают к земле! Прижимают, а не пришивают кровавыми стежками – потому ли, что хорошо укрылись, или стрелки просто не хотят снижать прицел?
Эти слова бились у Эда в голове уже несколько дней, но вслух звучали глупо, выспренне. К тому же говорить о проваленных играх в конспирацию нет смысла – ситуация изменилась.
Вслух он произнес:
– Я тоже чувствую себя неважно. Но думаю, хватит жаловаться. Может, обсудим, что можно сделать?
– Что тут обсуждать, – голос из толпы, напускная бравада поверх растерянности. – Прорываться к генератору, даже если и через этих… Ну да, по дороге хреново будет, так ведь и сейчас… Третий день башка раскалывается.
Эд улыбнулся. Тонко, язвительно – ох и лупили его за эту улыбку в мальчишестве, пытаясь выбить, выколотить само желание смотреть так. Не смогли.
– Прорваться не проблема. Даже дойти не так уж сложно, хоть там и давит безжалостно. А дальше? Ты Кена видел? Элис? А я – видел. Не знаю, что там старики сделали с проклятой машиной, но только теперь она постоянно требует ответить на какой-то вопрос. А кто не ответил – сам понимаешь. Капсулы эти… как гробы.
– Так, может, мы на него ответим? – робко предложила Тая, тряхнув копной черных волос.
– Кто вопрос слышал, уже не подскажет, – мрачно возразил ей Рэй. – Надеешься за секунды сообразить? Уж проще сломать машину.
– Проще? Правда? – с деланной наивностью спросил Эд.
– А ты-то такой умный – что предлагаешь? – не найдя, что ответить, оппонент переключился на эффективную и древнюю как мир стратегию спора – «самдурак».
Эд запрокинул голову, подставив лицо мелкому дождю, солоноватому и зябкому. Просто чтоб оттянуть момент, когда придется сказать – я не знаю. Он и правда не знал, что ответить. Знал только, что глупо идти напролом. Глупо ждать, когда проблема решится сама собой. Им всем нужно – жизненно необходимо, сказал бы он, если бы не питал отвращения к высокопарным словам – заставить излучатель работать в прежнем режиме. Головная боль, тошнота, слабость – далеко не все прелести, с которыми они успели столкнуться в последние дни. И еще он знал, что здесь не найти ответа. Но где-то в старом городе, покинутом, проклятом, остывшем – наверняка.
***
– На тебя поступают жалобы, Ио, – голос Анта скрежетал, как давно не смазанный люк. – Подстрекательство к жестоким действиям. Мы же давно решили не переступать грань. Ограничиться запугиванием. Пореже подходить к пределу необходимой самообороны. Понимаю, что после гибели Ли ты жаждешь мести, но это было давно, и ведь многие потеряли…
Он махнул рукой, не желая договаривать.
– При чем тут это, Ант? Мы все потеряли, если ты забыл. Лишились наших детей – я скажу это вслух.
– Но хотим вернуть, и именно поэтому…
– Да некого там возвращать! – взорвалась Ио, – Некого, понимаешь! И дело даже не в двух десятках лет разлуки, пятнадцать из которых они стреляют в нас – стреляют на поражение! – стоит высунуть нос из этой плавучей тюрьмы. Поле уничтожило их, стерло, подменило собой их души; теперь они все что угодно, только не наши дети. Выбор у нас по сути невелик: поднять руки и сдохнуть или начать уже драться всерьез. Как они.
Она помолчала, успокаивая бьющуюся в груди волну – несколько нервных, наполненных напряженной тишиной секунд. Затем добавила спокойнее:
– И знаешь, вся эта затея с отключением поля с самого начала была провальной. Это уже ничего не изменит.
Ант помолчал. Тишина скользила по переборкам, стелилась по палубе, перетекала в вопрос.
– Стоит ли наша жизнь того, чтобы драться с ними всерьез? – он махнул рукой. – Не хочешь – не отвечай. Я звал тебя не пререкаться, просто обязан был сказать. Но создавшуюся ситуацию надо решать. Никто не справится лучше.
– С чем? – она устало откинулась назад, с каким-то болезненным удовольствием ощутив лопатками жесткую, холодную металлическую спинку стула. – С той машиной, что упаковала Сола?.. – болезненный укол вины, горечь на языке. – Я даже не знаю, что это и чего оно хочет. Я умею драться, стрелять, убегать и прятаться. Но я никогда не умела отгадывать загадки.
– Эту загадку подкинули нам ИИ, – он произнес это с нажимом, и буквы могли быть только большими. – Машины могли знать ответ, но они мертвы, все, кроме этой. И все же ответ мог сохраниться, и чтобы его найти, нужно уметь стрелять, убегать и прятаться.
Ио помассировала виски – в последние дни в них поселилась тянущая, гулкая, ни на минуту не прекращающаяся боль. Она уже поняла, к чему клонит Ант, и неожиданно для самой себя не чувствовала отторжения – только странный веселый азарт.
– Хочешь, чтобы я прогулялась в архив? В старый город, серьезно? Да ты псих, – усмешка искривила губы, делая ее лицо задорным и дерзким, словно срезав последний десяток лет. – И я, пожалуй, тоже, раз согласна на такое.
Через полчаса она вышла из каюты. Позади осталось помещение, откуда когда-то капитаны управляли мирком боевого корабля. И сейчас они были небольшим автономным миром, и сейчас здесь обитал направлявший их человек, но само судно стало из грозного оружия лишь пристанищем, где еще не отключились электричество и отопление. Вместо экипажа – группа людей, которых можно бы назвать беженцами, будь им куда бежать. А человек, отдававший приказы, за жестким тоном скрывал растерянность.
Она шла по палубе, механически обходя корабельные башни, изъеденные пятнами ржавчины. Небо давило на плечи – тяжелое, вязкое, будто взбитый в пену свинец. Небо осыпалось серой моросью, мелкой, как стеклянная крошка, и такой же колючей. Под этой крошкой быстро намокли короткие взъерошенные волосы, ветровка, сигарета, зажатая между пальцев. Сердце. Даже сердце намокло, разбухло больным комком – неупокоенным и ржавым, как все на этом вросшем в неподвижность крейсере. Она попыталась закурить; колесико зажигалки прокручивалось, плевалось дымом, но не давало огня. Как это похоже на нас, думала Ио, ожесточенно щелкая снова и снова. Пшик – вместо дела. Мы все промокли насквозь – и уже никогда не будем гореть по-настоящему.
Потом ей надоело. Она сунула в карман зажигалку, измятую сигарету и, цепко перебирая руками, взобралась по трапу на самый верх – туда, где бесцельно таращился в море ослепший радар. Ио смотрела в этот бесконечный горизонт, в эту бушующую вечность, вдыхала соль и стеклянно-дождевую крошку, и свинец, расплавленный, клубящийся вокруг – внизу, вверху, повсюду. Она хотела пропитаться им насквозь, сохранить в себе. Чтобы стать свинцовой, когда придет время.