Камни склонялись молча и терпеливо, образуя круг. На много полётов стрелы местность состояла из десятков, если не сотен, переплетающихся долин, но здесь берега скал раздвигались, чтобы дать траве разлиться широкой поляной.
Кто прикатил эти глыбы, поднял и расставил по местам? Неизвестно. Казалось, они всегда были такими: покосившимися, но крепкими, словно старость уже подступила к ним – и всё же гранитные плечи выдерживали тяжесть лет. Скалы провожали многие поколения народа никталов – те уходили, когда долгая ночь, за время которой успевали подняться травы, в очередной раз покидала это место. Скалы встречали кочевников, когда они, обойдя мир, замыкали круг – немногие старики видели их в жизни больше шести раз.
Это было особое место, куда не ходили попусту, но сейчас молчаливые фигуры образовали кольцо вокруг глыбы, лежавшей плашмя. Взгляды несоразмерно больших глаз на тонких бледных лицах были обращены на бездвижное тело.
Тлеющие листья ночного лотоса щедро источали дым, мягкий сладковатый аромат которого казался почти осязаемым. Густые клубы легко касались земли, ласкали тёмные камни, щекотали складки длинных одежд.
– Пора начинать, – голос немолодой женщины прошелестел по травам, которым оставалось жить совсем недолго.
Прошелестел и затих в тишине, что стала плотнее сизых клубов, окутавших всех. Никто из никталов не осмелился бы сейчас нарушить молчание. Никто, кроме говорившей и ещё троих, что стояли в центре.
Женщина сжимала в руке хрупкий цветок, чьи собратья уже почти превратились в пепел. Ещё мгновение, и её невесомая ноша легла к другим таким же, увенчавшим каменное ложе. Седой мужчина, покоившийся на нём, казался искусно высеченным изваянием, и лишь биение тонкой жилки на шее выдавало едва ощутимое дыхание жизни. Это внушало страх и надежду, ибо без Говорящего никталы были почти обречены.
Синяя звезда, навершие короны Владычицы, достигла зенита.
Трое мужчин и женщина беззвучно переглянулись, обменявшись сомнениями и нетерпением, ожиданием и страхом. Никто не решался начать ритуал, известный лишь по легендам. Напряжение вибрировало в воздухе, неуловимо сквозило в застывших силуэтах, замкнувших кольцо. Сама ночь замерла на небесном троне, забыв о вечном преследователе и ожидая, услышит ли вновь того, кто понимал её без слов.
Но взамен будто запыленное зеркало отразило лежавшего на камне. Лицо и голос – похожи, но другие.
– Итенерий, – жёлтые глаза, прорезанные узкими щёлками зрачков, смотрели с бледного лица устало и отрешенно. – Никто из вас, наверное, уж и не припомнит его настоящего имени. Но я не забыл, брат мой. Рожденный во время перехода…
Немолодой никтал склонился над каменным алтарем и неподвижным телом, изучая черты застывшего, как маска, лица, будто видел их впервые. Не глядя на собравшихся, он заговорил, обращаясь лишь к тому, чьи проницательные глаза были спрятаны под сомкнутыми веками, чьи губы потеряли цвет, почти растворившись на белёсом лице.
– Я родился на шесть переходов раньше, но всегда мудрее был именно ты, и слова из твоих уст бежали не в пример легче и быстрее. Если бы ты стоял здесь, а моё застывшее тело покоилось на каменном ложе, речь обо мне звучала бы куда краше всей моей жизни. Но так уж вышло, что говорить должен я, и пусть это будет не столь искусно, но всё же правдиво и точно, – никтал вздохнул, его фигура, запутавшаяся в клубах дыма, истончилась и сникла. – Ты всегда был непохожим на других. Когда остальные придумывали себе глупые забавы, ты ходил по пятам за нашим прежним Говорящим с ночью, задавая ему бесконечные вопросы о переходах, замыкающихся в круги, о Палящем шаре, от которого мы вынуждены вечно бежать. Иногда ты с восторгом рассказывал, как удивительна память нашего Провожатого, которая хранит в себе знания о том, как от перехода к переходу меняются скалы, скрывая опасность, где в этот круг будет спокойно, а где рыскают хищники. И ты мечтал также услышать шёпот Владычицы, когда она звала за собой, предупреждая, что скоро покинет эти места. Жаждал первым поведать народу, что пора собираться в дальний путь.
Мы выросли, и на своём тридцать втором переходе я встретил мою Анелию, но ты и в том возрасте, и много позже даже лишнего взгляда не бросил ни на одну молодую никту. Когда ты сошёлся с Селенией, удивив всех нас, это почти не повлияло на тебя, но об этом пусть она сама расскажет. Я же хочу поведать другую историю, которая произошла ещё до того, как твоя судьба навсегда изменилась.
Едва срываясь с губ, слова тяжеловесно оседали в переплетениях струек дыма, соткавших густое полотно над равниной. Медленно и неявно каждая фраза свивалась в зыбкий образ, но лишь на краткий миг, после чего таяла, оставляя место новой причудливой иллюзии.
Туман прорезали силуэты никталов, сменяющие друг друга. Они шли без сомнений, прямые и легкие, несмотря на объёмные тюки за спинами, и никто из них не оглядывался назад. Странники мелькали всё быстрее, появляясь и исчезая в клубах дыма, пока вся процессия не иссякла, оставляя за собой пыльную стоптанную дорогу среди скал, уходя в глубь ночи как можно дальше, чтобы отсрочить время нового перехода. Двое юношей, в чьих лицах безошибочно угадывалось родство, о чём-то спорили. Тот, что повыше, схватил другого за руку и потащил за остальными, но второй, вывернувшись из цепкой хватки брата, зашагал в противоположную сторону. Сдавшись, первый последовал за ним, продолжая размахивать руками.
– Он всегда хотел, – с тоской произнес никтал, вторя испуганным вздохам наблюдателей, – всех страшит, а он мечтал увидеть Пылающий шар своими глазами. И меня вынудил участвовать в этом безумии…
Ночная мгла, опутанная туманной дымкой, поредела, и все единым жестом заслонили глаза ладонями. Это бледное болезненное нечто всё ещё оставалось ночью, но уже предвещало её уход.
Старший из братьев остановился и окрикнул младшего, тот даже не оглянулся. Вздох… и видение снова нарисовало двоих идущих вперёд.
Никталы, окружавшие алтарь, попятились от прорехи во мраке, кто-то злобно зашептал, что их всех погубят.
Две морщинистые ладони легли на плечи братьев. Они оглянулись: одна пара глаз смотрела с облегчением, другая – с разочарованием.
– Говорящий с Ночью… – нестройные слова разорвали слепящее видение, погрузив поляну в благословенную темноту. – Он догнал и остановил нас. С тех пор Итенерий начал учиться у него. А дальше… дальше стал принадлежать не нашей семье, а всему племени.
Кровь из руки, рассечённой уверенным взмахом клинка, полилась в ритуальный сосуд из древесины ванго – редкого ночного дерева, которое от перехода до перехода успевало достигнуть роста трёх взрослых никталов прежде, чем умереть.
В наступившей тишине запах ночных лотосов казался почти что слышен. Касания воздуха – имеющими вкус. Вкус горечи. Картина, нарисованная кистью памяти на холсте тумана, растворялась. Каплями оседала в землю. Невесомой дымкой уходила ввысь.
Другой, молодой голос разорвал сеть безмолвия.
– Я Линий, сын Итенерия. Каким он был для меня? Первое, что помню – тёмно-серые глаза… Его лицо надо мной – полнеба для ребенка.
Всегда надо мной, даже сейчас, как высокие звёздные поля Владычицы – не дотянуться. Нет, в первый раз я не различал выражения, только потом понял, что оно никогда не менялось. Я думал, что так надо, хотя мать смотрела на меня иначе. С тех пор, как помню мысли, что мы поверяем ночи, считал, что все отцы – такие. Считал до тех пор, пока в мои четырнадцать переходов в наш шатёр не привели будущего ученика.
Они пришли втроём – он и его родители, которые долго что-то обсуждали с… Говорящим. И вот отец Эвния… когда уходил…
Видимое никталами то становилось отчётливей, то ускользало, распадаясь на кусочки. Иногда можно было даже различить, как звёзды мерцали сквозь полог призрачного шатра, по которому были развешаны пучки трав.
Мальчишка с интересом наблюдал за беседующими взрослыми, двое из которых были очень почтительны к третьему, и за своим ровесником – их взгляды то и дело пересекались с любопытством и робостью.
– Когда уходил, он был горд за сына, не скрывая. Такая обида взяла, будто наказали за чужую вину, или ещё хуже. Я тоже хотел прочесть такое на лице отца!
Впрочем, на ученика он всегда так же глядел, как на меня. И на мать… Я долго не мог понять это выражение – думал, что равнодушие. Многие так считали, но всё совсем иначе.
Однажды отец говорил с кем-то рядом с шатром. Мама стала около полога, прислушивалась. Я хотел подойти, сказал что-то, а она только отмахнулась. Так вот, черты лица у неё тогда точь-в-точь так же застыли, как обычно отцовские, и я вдруг понял – он всё время слушает. А мы мешаем.
Заглушаем голос.
Наверное, отец проверял каждого ребенка тишиной – и меня, конечно. Помню, как-то раз пришли с ним на луг, где ни мышей не было, ни крошечных прыгунцов – никого. Рядом озеро, если кто помнит место, вода – мёртвая, отравлена тем, что сжигает и отнимает разум. Мы сели, молчали, а потом отец спросил, слышу ли я. Не слышал. Ничего. Я тогда устал, есть и пить хотелось, а он всё спрашивал, и наконец…
Луг молчал, травы застыли, замерли две фигурки – взрослая и детская, ожидая фразы, которая сдвинет с места прошлое – по пути, который уже не изменить.
Я соврал.
Я соврал! Сказал, что едва уловимо звучит шёпот, но вот разобрать не могу никак, потому что голос невнятный… Он кивнул, положил руку на мою голову, поднес к лицу большой цветок так, что он щекотал лоб и попросил вдохнуть. Запах был сладкий…
Потом я очнулся в шатре, и больше отец меня не проверял.
Вы думаете, я близко был – а всё равно отец как за туманом, как небо. Я уже больше трёх десятков переходов за Владычицей прошёл, ещё один – и буду на равных со взрослыми, а не допрыгнуть.
Ещё я должен сказать, это перед последним кочевьем было. Я в лесу гулял, не один. С… неважно.
Черты проступали сквозь туман, черты рассказчика и девушки рядом с ним: столь отчетливы были воспоминания – против воли. И когда двое замерли рядом, а серые губы коснулись друг друга, каждый мог разглядеть их лица.
– Ну да, Эриника это была, сестра Эвния! И пусть, мне не стыдно, не смотрите так! Я через переход смогу её в жены взять.
Да, мы шли, останавливались… Мало что вокруг видели. Потом я обернулся, а они сидят и смотрят, Эвний и отец. Думал – на нас. Вот так же деваться было некуда. Я взял её за руку и подошёл.
– Отец, это Эриника. Ты её знаешь ведь?
На Эвния не смотрел… И он на меня – тоже. Отец глядел сквозь. Только кивнул:
– Хорошо. Потом поговорим.
Ему не до того было. Понимаете – не до того?!
Мы отошли, я смотрю – вроде лицо такое же, как всегда, ничего не сдвинулось. Но слушает.
Нет, не так. Что-то было. Не в лице, не в глазах, не знаю, в чём, но было! Единственный раз в жизни он другим мне казался, потому что они вдвоём слушали. Вдвоём, понимаете, одно и то же! Чего мы никогда не услышим.
Они – там. А мы – здесь.
Поговорить так и не успели…
Вначале неуверенное, потом резкое движение – кровь струилась быстро, даже сильнее, чем надо, но юноша не спешил останавливать её, потом сделал это нарочито медленно.
Женщина следила за движением лезвия с болезненным вниманием, будто бы не его – её кожу вспарывал острый металл, будто бы не его – её горячая темная кровь капала на дно сосуда, брызгала на цветы, на бледную плоть, впитываясь без следа.
– Нет, Приорий, ты ошибаешься, – она перевела взгляд с сына на немолодого никтала, – не ты один помнишь его имя. Думаешь, что я шептала ему в мгновенья страсти, как ласково подзывала к себе? Говорящий? Говорящий с Ночью?!
Горький, каркающий смех резко прозвучал в тишине, и даже плотный туман содрогнулся. Смех, всхлипы и голос бессильной злости. В глазах Селении блеснули солёные капли и отметили неровные дорожки на щеках.
– И ты, сын мой, неправ, считая, будто твой отец на всех смотрел одинаково. Я видела взгляд, предназначенный той, которой доставались его внимание и любовь, – женщина закусила губу, с презрением глянув на небо сквозь туманную поволоку, – Но кое-что он приберёг… сохранил в уголке своего сердца и вручил мне.
Дымка вокруг вздрогнула под тяжеловесными словами Селении. Она замолчала и, казалось, не собиралась продолжать речь, но и рука, сжимавшая ритуальный кинжал, не шевельнулась. Туман хаотично кружился, вторя напряженному выражению лица никты.
– Все вы хотите, чтобы Говорящий пришёл в себя и вновь повёл безопасными тропами, известными только ему, а вот я желаю вернуть любимого и буду говорить лишь для этого. Итер, я расскажу, каким ты был для меня, каким не знает тебя никто. Часто я видела, как ты сидел одинокий, прислушиваясь к неведомому для остальных, и они сторонились и боялись этой странности. А я – нет. Я знала, что ты принадлежишь всем, но хотела, чтобы принадлежал лишь мне. Это произошло не сразу… Долго ты не замечал, когда я приходила и садилась рядом, вглядываясь в отрешённое лицо. Ты слушал и слышал, а я смотрела, гладила твои руки, касалась волос. Изо дня в день, а ты не прогонял, лишь после своего безмолвного разговора смотрел на меня так внимательно, что становилось не по себе. Но в один из дней…
Туман наконец-то перестал виться причудливыми узорами, подвластный дико пляшущим мыслям, и жадно повиновался рассказу, изобразив странную пару, сидящую прямо на траве. Юная никта ластилась к своему спутнику, пока тот слегка раскачивался в такт собственным ритмам, не глядя на неё. В одно мгновение он остановился, бросив взгляд на девичье лицо, и поцеловал. Коротко, торопливо.
– Ты увёл меня, взяв за руку, я стала принадлежать тебе. Но ты запретил ходить с тобой впредь, – после мягкого мечтательного звучания, обида вновь отравила голос. – Я послушалась, и ты каждый раз возвращался ко мне. Я знаю, что ты любил. Ты… Ты бывал нежен и ласков…
Слова падали сначала неуверенно, прорывая тёмные дыры в плотной дымке, но следующие подхватывали предыдущие, переплетаясь алым в серых завитках тумана. Она продолжала говорить о любви и страсти, вспыхнувшей между ними. То и дело в воздухе возникали размытые образы, пронизанные полосами удивительных оттенков. Никталы вокруг шептались то с удивлением, то с недоверием. Приорий испытующе посмотрел на никту, её губы сжались и задрожали.
– Вы мне не верите, да? Не верите, что он мог быть таким… таким, таким, как вы?! Он особенный, но и ему это не чуждо, вот так-то!
Выплёвывая последние слова, она истово полоснула ножом по руке, тихо взвыв. Струйка неровно полилась по стенкам сосуда, едва ли попав внутрь, но омыв собой края. Плеснулась на алтарь, замарала цветы и одежду Говорящего, а потом сбежала по трещинам камня, увлажнив землю.
И вновь зазвучал мужской голос, ещё не надтреснутый от времени, совсем недавно ломавший в себе детские ноты. Только в нём было больше решительности, чем у Линия.
– Я, Фолий, знал про него менее, чем вы, но видел мгновения жизни, которые привели к такому исходу. Это было незадолго до начала перехода, я бродил один там, где ещё не запрещено. Нет, не хотел обжечься, но желал быть ближе к границе. Меня тянуло к ней после того, как Говорящий сказал, что не будет меня учить.
Видно было, что ему тяжело и неприятно признаваться в стремлении к запретному краю, а ещё тяжелее – вспоминать отказ.
В момент, когда ритуал подходил к завершению, недовольному шёпоту уже не было места, дабы ничто не мешало туману и крови смешиваться в напиток памяти. Если на лицах и появились штрихи осуждения, они были смазаны густыми клубами, и Фолий продолжал беспрепятственно.
– Там я иногда слышал ночь, эхо от эха того, что доступно Говорящему. Он сказал, что у меня словно каменная кладка стоит внутри, между мной и голосом Владычицы, слишком толстая, чтобы сломать. Так что Эвний стал учеником, я же – нет, хотя и пытался когда-то.
Мне казалось, у края ночи, где меняются законы, стена становилась тоньше, а эхо – чуть отчётливей, хотя я всё равно не понимал. А тогда понял, потому что шёпот был криком и рушил камень. Туда – он звал, тянул за собой, и я не мог не поддаться, не пойти в гибельном направлении.
Все видели в тумане фигурку, бегущую по тёмно-серому с оттенком зелени склону. Она мчалась, рискуя переломать себе ноги о случайный камень, а трава плетью хлестала по ногам – спеши!
Пошёл дождь, и ветер играл на его бесконечных струнах. Тревога заставила бегущего посмотреть вверх, и вслед за ним все увидели, что ни одной звезды не было там, лишь грязное одеяло облаков.
А потом видение легло на воспоминание, наложенное на реальность, закрутив очертания в водоворот. Одновременно перед никталами была и окутанная туманом поляна ритуала, и призрачный дождь, сквозь который бежал юноша. И сквозь разрывы проступали еще более смутные штрихи того, что гнало Фолия, растекаясь изнутри по стенкам его черепа.
– Пора, – раздраженно бросает стоящий внизу Итенерий. – И немедленно!
– Я соберу ещё чуть-чуть кореньев, – отвечает Эвний, подтягивается вверх по склону за ветку дерева и склоняется, изучая что-то.
Говорящий ждёт, потом спешит к нему. И в этот момент резкий порыв ветра рвёт толстую пелену наверху, и ножом убийцы через неё проходит луч…
Тот, бегущий Фолий упал наконец в траву, споткнувшись, ослеплённый кошмаром, и всё перевернулось вокруг.
Тишина.
Они помнят – ужас всё ещё близко, потому что кочевье едва началось, племя отступило лишь, чтобы быть в безопасности на время ритуала.
Фолий молчал, и воздух тяжело рвался из его груди. Вздох, и вновь воспоминания обрели чёткость.
Сумасшедший бег – сквозь лес, который стал цепляться за ноги, сквозь дождь, который норовил как можно сильнее хлестнуть по лицу и каплями пропитывал одежду, делая её тяжелее. Бег непонятно зачем, ибо впереди ждала смерть или то, что хуже смерти. Бег сквозь липкий, как патока, страх.
Дождь вдруг прекратился, отстал, решив не соревноваться с безумцем. Но тот и сам остановился, закрыл глаза, бессильно рухнул на колени, вдруг ослепнув оттого, что зыбкая, но ещё спасительная тень превращалась в убийственное ничто. По ту сторону юноша успел заметить двоих, но не в силах был ничем помочь. Он застыл, лишь вздрагивал всем телом, не отрывая ладоней от лица и готовясь к смерти.
А потом шелест наполнил мир – это дождь догнал Фолия, который наконец осмелился раздвинуть пальцы – вокруг темно. Беспечный и равнодушный ветер сменил сторону, вновь согнал облака, и разрыв исчез. Наверное, существа, живущие вне ночи, почти ничего не смогли бы разглядеть, но для никтала мрака было уже слишком мало. Фолий рванулся туда, гдe одна фигурка склонилась над другой. Он бежал, болезненно вздрагивая, будто край Палящего шара, скрытый за толстым слоем туч, и сейчас обжигал кожу.
Его встретили глаза Эвния, неподвижно смотрящие в небо. Глаза, раскрытые ещё шире, чем обычно, которым уже всё равно было, сколько ночи осталось вокруг. Говорящий, который упал на колени возле ученика, своей спиной пытаясь закрыть от страшного луча, хрипло вздохнул и свалился на бок, бессмысленно глядя перед собой.
Фолий взвалил его на спину и, стараясь не оглядываться, потащил назад…
– Не меня он избрал и защищал, – твердо, резко, перекрывая вновь пережитый ужас. – Но я знаю – так было нужно. Что случилось потом – вам всем известно. Память Итенерия опустела и, чтобы вернуть его, я отдал бы жизнь, но надо отдать лишь кровь и воспоминания, которые вновь наполнят Говорящего. Пробудят былое.
Нож пронзил руку. Кровь закапала в сосуд – ровно столько, сколько нужно.
Дымка была уже едва заметна в воздухе, её пряный аромат уступил место ночной свежести. Кольцо наблюдающих теснее сомкнулось вокруг четырёх никталов. Сначала мягко и едва уловимо, а потом всё настойчивее зазвучал ритм, отбиваемый на маленьких барабанах. Звуки голосов подхватили простой однообразный мотив.
Ночь, веди своими тропами,
Дорогами витыми тёмными,
Того, кто слышит, того, кто помнит.
Приорий взял в руки сосуд и поднес к плотно сомкнутым губам брата. Память, заключенная в крови говоривших, свободная от слов и заблуждений, должна была дополнить силу рассказов-видений и вернуть Итенерию воспоминания. Селения встала на колени возле рук Говорящего и обхватила их холод своими цепкими пальцами, плотно сжав.
Кровь, верни, что утеряно,
Память о прошлом времени
От тех, кто знал, от тех, кто помнит.
Свободной рукой старший брат приподнял голову младшего и наклонил сосуд, нежно и бережно вливая в рот горячую тёмную жидкость. Тонкие струйки потекли по подбородку.
Жизнь на память обменяна.
Вернись, в забытьи утерянный –
Тот, кто слышит, тот, кто помнит.
Я не успел.
Я понял это сразу, когда бросился наперерез неизбежному, а Ты страшно закричала во мне. Мой предшественник смог удержать меня, мальчишку, глупого и не знавшего, чего ищет, а я… Эвний, мой преемник, тот, кто должен был продолжать по-настоящему слышать, умирал на траве, потому что я не успел.
Четкая, истинная мера – один поступок юного глупца, который всё ещё жив во мне, зачеркнул годы мудрости, как кинжал перечёркивает горло, подводя итог.
Только понимание обрушилось мгновением позже нужного, когда глаза заволокла невыносимая бледно-серая пелена, и мир померк. Здесь не было ничего, кроме одиночества, которое способен понять лишь тот, кто не был один ни мгновения во сне и наяву…
Ты молчала.
Ученик лежал у моих ног, и больше не было ничего – ни неба, ни травы, лишь мы в пустоте. Цвет, которому нет имени, много резче серого и дальше от привычного, перерезал ничто и соткался в птицу. Взмах крыльев щёлкнул, как спускаемая тетива, и размазанный силуэт метнулся вперёд. Длинный, слегка загнутый клюв коснулся меня, погружаясь в тело, но не оставляя за собой раны. И всё равно после этого он стал красным, а оперённое горло заклекотало – хищник скользнул прочь, унося добычу туда, откуда явился.
Откуда наяву, не в бреду умирающего, тянулся проклятый луч, прорезавший обманчиво плотные облака.
Это было не больно. Сперва даже почти не страшно, особенно по сравнению с тем, что Ты молчала. Не страшно, пока ещё два неразличимо-стремительных птичьих силуэта не ударили разом по мне и Эвнию, и я понял, что сейчас не плоть затягивает раны, а прошлое. Память, разлитая в крови, или кровь, разлитая в памяти, покидает нас по глотку. По удару.
Ученик тоже понял – его глаза были широко открыты, и ужас синеватого оттенка плескался в них.
Только не Ты, слышишь!
Я прятал Тебя вглубь, бессильный даже поднять руку. Прятал то, что узнал сам, и то, что передал мне предшественник, прятал знания путей и эликсиров, тайны неба и Твой шёпот – за себя. Отдавая налетающей стае, окружившей нас, воспоминания детства, вкус любимого чая, запах трав в шатре, отдавая лицо брата, тепло объятий Селении и голос сына… Неважное. Иногда даже лишнее.
А Эвнию ещё почти нечего было отдавать.
Его колодец опустел, когда в моём ещё оставалась Ты – но это только на время. Здесь не на что рассчитывать – Палящий шар заберёт всё.
Ты меня сейчас не слышишь, но прости. Ведь это всё ради того, чтобы Ты не была одинокой… Чтобы Тебе было с кем говорить.
Кровь, наполнявшая доселе безвольный рот, дрогнула, повинуясь слабому глотку. Приорий отнял сосуд от губ брата и отступил, глядя, как робкий вдох приподнимает грудь, как дрожат ресницы на веках, готовых вот-вот раскрыться.
Хлынувшая темнота была густой, жгучей и с солёным привкусом. Она вливалась в меня, чужая и едкая, жгучая и целебная, как чёрная крапива. Ей неоткуда было взяться в том болезненно-сером мире, но она появилась, и затихли клекочущие голоса стаи. Толчками она вливалась в жилы моей опустевшей памяти.
Слова, что складывались в строки, которых я не понимал, делали её покорной, повинующейся, растворяющейся.
Слоги, что складывались в слова, были похожи на нити, которые держат в древесной ране чужую, покорную уже ветку, что должна прирасти и стать своей. Моя память и Твой шёпот, который я вновь – каким чудом?! – услышал, были сильны, заставляя прижиться, заменить, восполнить…
Что-то было не так!
Глоток пустоты, не тёмной – бледно-серой. Ветка, которая не хочет прижиться, а пытается пустить свои корни внутрь. Мало крови, говорящей правду, и обман – нить-удавка из лживых слов, сплетённая, чтобы отравить меня, изменить. Стать новой истиной.
Подменить Тебя.
Яркая, жадная, крикливая птица – она снова здесь, и клюв хищно разинулся, норовя вырвать ненавистное. Только сейчас она почему-то одна, а мои руки не безвольны. Я настиг врага, я мщу за пережитый страх.
Пальцы схватили птичью шею, встряхнули – и размытый силуэт обрел контуры, повис в руках. Мои зубы рвали перья и шкуру, и я чувствовал вкус бессловесной истины. Заполнял оставленный обманом разрыв и забирал с каждым глотком не пустые слова, а настоящую, истинную память, растворённую в крови, и кровь, растворённую в памяти.
Есть ли между ними разница?!
Потом контуры обмякшего тела изменились, и оно перестало казаться птичьим…
Звёзды растворялись в чёрном небе, приветствуя Итенерия. Туман покорно опускался к земле, уходя в её поры – более не нужный. Говорящий смотрел на обвисшее в его руках безжизненное тело Селении, и никто не видел, что отражалось сейчас в его расширенных зрачках.
– Да, – сказал он, и никто не спрашивал – кому. – Слышу.
Опустил тело на камень.
– Фолий, ты отныне мой ученик. Нам пора уходить.