Об отце Глина думала редко. Широко расставленные глаза, массивный пористый нос, глубокая поперечная складка на лбу, синий след от чирья возле левого уха, лысина на темени — всё в его вспоминаемом облике отталкивало, было противно Глине. Даже когда Переверзев снился дочери, то она видела его вынимающим ремень из брюк. Он никогда не находил доброго слова для неё, а Маринку называл дебилкой и никак по-другому. Он, видишь ли, стыдился дочери-инвалида. Ему, инженеру комбината, нельзя было «производить брак». А потом, когда его сократили и отправили на улицу газеты продавать, то без зазрения совести продал Маринку в секту, чтобы оплатить лечение. «Вот как за жизнь цеплялся! — думала об отце Глина, кусая губы, — но не от него ли и моя такая цепкость, настойчивость и природная злость? А, может, от матери, которая свое женское счастье видела в служении мужу, а на дочерей и внимания не обращала? Она тоже цеплялась за жизнь, как могла». Глина не хотела быть Переверзевой, и детскую обиду на родителей забыть не могла.
Сидя в заточении, Глина отлично понимала, что Эмбрас-Тамара мучительно ищет крючок, на который можно зацепить Глину, и ей было интересно, насколько хорошо хозяйка успела изучить Глину. Чтобы не сдохнуть со скуки, каждый день Глина делала разминку: доставала пальцами рук пяток, прикасалась лбом к коленям, делала примитивную «коробочку» и мостик, отжималась и прыгала на месте. Позвонки не хрустели, мышцы были послушны. Гимнастика её успокаивала и помогала расслабиться.
Глина вспомнила, как занималась в младших классах в кружке бального танца. Потом отец запретил, сказал, что только плохих девочек хватают за талию и за ноги мальчики… В запертой комнате было скучно. Читать Глина не любила, рисовать не умела, телефон у неё отобрали. Заточение, конечно, можно было прервать, бросив под дверь одну тёмную бисеринку… Но было жаль охранника. Василёк на работе, чем он виноват? К тому же она понимала, что Пасечник достать её отсюда не сможет. Слишком рискованно.
Глина знала, что уходить ей надо так, чтобы потом её следы не обнюхивали все доберманы страны, и обдумывала варианты побега.
На пятый день подручные Эмбрас приволокли в офис отца Глины. Василёк открыл дверь в её комнату и буквально втолкнул внутрь Алексея Семеновича. Дрожа от перенесенного испуга, отец накинулся на Глину.
– Ты что натворила? – спросил он с порога, пытаясь казаться грозным.
Глина встала с пола, на котором она заворачивалась «буквой зю», растягивая мышцы спины.
– Я соскучилась по тебе, папа, – сказала она язвительно, – вот тебя и привезли. Сам бы ты не приехал навестить свою доченьку.
Отец опешил и от тона, и от вида Глины. Последний раз он видел её давно, почти ребёнком, не считая появления на экране. Перед ним стояла молодая, совершенно бесстрашная, и очень опасная женщина.
– Ты тут живешь? – спросил он, оглядывая комнату.
– Нет, это моя тюрьма, – спокойно сказала Глина, – меня здесь держат и морят голодом, заставляя выполнять ненавистную мне работу.
– Какую такую работу? – спросил Переверзев, не переставая озираться.
– Например, людей убивать, – нехорошо засмеялась Глина.
Переверзев отшатнулся и бросился к двери, не известно, что мелькнуло в его голове, но он завопил не своим голосом и стал барабанить кулаками и пятками в дверь, стараясь не поворачиваться к дочери спиной.
Глина захохотала. Василёк открыл дверь и удивленно застыл на пороге.
– Чо ты тут, нагад, хулиганишь? – спросил он Глину, – ты это, давай, нагад, не наглей. С отцом тебе повидаться привелось, а ты, нагад, напугала старика до усрачки.
Василёк закрыл дверь и в замке повернулся ключ. Переверзев остался с Глиной наедине, и они услышали звук удаляющихся шагов охранника.
– Как там мать? – спросила, успокоившись, Глина.
– Чо мать? Нормально мать, – ответил Переверзев, не отходя от двери.
– Раз уж мы свиделись, – сказала резонно Глина, – настало время икс или че, как тебе больше нравится. Говори мне правду, ты знал, отчего Марина умерла?
Переверзев помолчал и сказал нехотя.
– Ничего я тебе не скажу, дочка, – в его словах впервые Глина услышала какое-то подобие отцовской ласки, – меньше знаешь — крепче спишь.
– Тебе дали лекарство от опухоли за Маринку? – допытывалась Глина, но Переверзев только мотал головой.
– Знаешь, я бы могла вытянуть из тебя все жилы, намотать их вот на свой кулак, – Глина приблизилась к нему и сунула свой кулачок прямо Переверзеву под нос, – но я хочу, чтобы ты сам покаялся. Чтобы мне не пришлось тебя убивать.
– Что было, уже не изменить. А ты в большой опасности, Галя, – удручённо сказал отец, – за тобой идёт охота. И даже хорошо, что тебя тут охраняют. Дольше проживёшь. Маринку мы вот, не уберегли. Больше ничего не скажу.
Он закрыл лицо руками и заплакал.
Глина этого никак уж не ожидала. Она заглянула отцу в его опущенное, искаженное рыданиями лицо. Неужели он мог раскаиваться?
Эмбрас позвала к себе Переверзева и спросила, удалось ли ему повлиять на дочь. Тот испуганно залепетал, что сделал всё, что мог, даже слезу пустил, но больно девчонка оказалась несговорчивая.
– Знаешь, что я с тобой сделаю, червяк ты этакий? – хищно спросила Верёвкина, приближая к нему свое густо накрашенное лицо, – пожалеешь, что на свет родился.
– Э, дамочка, – запротестовал Переверзев, – вы так зря. Думаю, что кроме Глины, у вас нет никакого серьёзного колдуна. Не хотите её терять — ищите подход к ней, а меня из Бабяково зря притащили сюда.
Верёвкина отпрянула и посмотрела с ненавистью на это ничтожество.
– Люди есть, серьёзные. За Глину хорошее отступное предлагают, – сказала вдруг Тамара Петровна, постукивая тонкой сигареткой по открытой пачке, – если бы я Глину не любила, как свою дочь, продала бы её нахрен. Вот и хочу с вами посоветоваться, что с ней делать.
– Может, вы её тут пока подержите, под присмотром? А проблема сама рассосётся, — малодушно предложил отец Глины.
– А зачем она мне, если работать отказывается? – резонно ответила Тамара Петровна, – мне проще найти ей замену, чем кормить её и поить. Это ты еще не видел её квартиру на Ленинградской. Там позавчера кто-то погром устроил, мама-не-горюй.
Отец удрученно покачал головой.
– У меня бизнес, мне проблемы не нужны. А девчонку свою чокнутую, которая добра не ценит, сам забирай и вези хоть в Бабяково, хоть в Мухосранск.
– Не-не-не, – замахал руками Переверзев, – куда я её заберу? У меня там жена новая, работаю я охранником на уважаемых людей. Да и зачем Глине со мной ехать?
Евгений, подслушивавший за дверью разговор двух негодяев, усмехнулся.
***
Глина удивилась, что Эмбрас отпустила её из «Смарагда» с миром, и даже дала расчёт. Истинную причину доброты Глина узнала позже, когда Евгений привез её в квартиру. Жилище выглядело как поле боевых действий.
И кому было надо устраивать тут кавардак? – размышляла вслух Глина, бродя между разбросанными вещами и пытаясь найти хоть что-то, что могло бы ей пригодиться.
– Глина, – медленно, словно сомневаясь, сказал Евгений, – несмотря на то, что мы не слишком ладили, я расскажу, что слышал своими ушами. Ты меня не выдала, деньгами помогла, и я в долгу не останусь.
Глина вздохнула, села на подоконник и спокойно выслушала пересказ разговора Верёвкиной и Переверзева.
– Тебе надо линять отсюда, подальше. Пересидеть, где тебя никто не знает. Какая-то контора на тебя имеет зуб. Кто они — не знаю, но название Верёвкина называла – «Божья пчела».
Глина кивнула и попросила Евгения подождать её внизу. Она проверила: тайник с деньгами разбойники не нашли. Она выгребла всё, что у неё было спрятано, собрала небольшой чемодан, заперла дверь, и попросила Евгения отвезти её на Ленинградский вокзал. Прощаясь с девушкой, Евгений сказал: «Знаешь, есть такой колдун сильный, дядька Харитон, я слышал о нём краем уха. Живет на хуторе Западная Елань, то ли Вологодская, то ли Архангельская область. Может, к нему поедешь? Его крепко Пасечник боится».
***
Две недели Глина жила на съёмной квартире 18 линии Васильевского острова, но спокойно не заснула ни разу. Постоянный шум за окном и шум внутри дома не давали ей отдыха. Иногда к ней приходил Валентин Прокофьевич, одетый в нелепый пиджак и трусы с сердечками. Он садился на край кровати и вздыхал, повторяя одно и то же: «Глупо как вышло, Глина. Ох, как же глупо».
Ткнув пальцем в первое попавшееся объявление, Глина договорилась о долгосрочном съёме жилья и переехала с Васькиного острова вглубь города, к станции метро Парк Победы. Она стала называть новое жильё Материком. Тут не было никаких дурацких каналов, рек и мостов. Сюда она запретила приходить Валентину Прокофьевичу. Об этом месте не знал Евгений. Эта часть Питера больше походила на любой другой нормальный город, стоит отойти от центрального проспекта и можно почувствовать себя в каком-нибудь Липецке.
Но нет, все-таки не Липецк и не Скотопрогоньевск, а просто улица Бассейная. Где ещё могла она поселиться, потерявшая целую нитку бусинок, отборных белых бусинок? Глина тужила, даже возвращалась на прежнюю квартиру, и открыто, и тайком, всё мысленно перевернула, руками обшарила – не нашла. Глина помнила, что бусы не аукаются и сами не заговаривают, но надеялась на интуицию и зоркий глаз. Не помогло.
Глина стала жить на улице Бассейной, но за это время ей удалось скатать только две бусины. Попросила девочку поиграть её куклой в парке да нашла в парковом книгообменнике томик стихов Брюсова с закладкой из вышитого ситца. Две мелкие розовые бусины, почти жемчужного оттенка, мало, ох как мало. Случись что-то плохое — не спасёшься. А вообще, Глина словно обессилела. Чем больше проходило времени с момента убийства врача, тем больше Глина падала духом. Она закуталась в уныние, как в кокон и стала ждать, что всё пройдет само.
Врач попятился к окну, озираясь.
— Если крикнешь — полетишь в окошко стрижом. Ты легче шкафа, я тебя сдвину, — предупредила Глина, и Валентин Прокофьевич сглотнул.
Хотя у Глины всё ещё шумело в голове от электрошокера, и она мысленно поблагодарила охранника за то, что он наградил её малым зарядом. Заряд не вырубил её, а только придал злости.
— Чего ты хочешь от меня? — немного плаксиво спросил врач.
— Ты же ко мне пришел? Ты и хочешь, — криво усмехнулась Глина, — сейчас я вызову полицию и журналистов из «Пикантных страниц» и расскажу им, как два старых дядьки хотели изнасиловать и ограбить известную участницу «Битвы магов». Хочешь прославиться?
Врач помотал головой и стал что-то лепетать.
— Снимай штаны, — потребовала посерьёзневшая Глина, но Валентин Порфирьевич помотал головой. Глина вздохнула и добавила, — снимай, не трать моё время попусту. Если бы я хотела тебя убить, уже убила бы.
Валентин Порфирьевич бросил пистолет на кровать Глины, трясущимися руками расстегнул ширинку, под полосатыми брюками на нём были белые трусы с алыми сердечками.
— О, да ты у нас ловелас! — хмыкнула Глина, дождавшись, когда мужчина предстанет перед ней в носках, натянутых почти до колен, и в фривольном белье. Покопавшись в карманах брюк, она достала портмоне. Ключей, которые ей были нужны, Глина не обнаружила.
— У меня есть деньги, конечно, в портмоне их немного, но в квартире больше, — торопливо сообщил Валентин Прокофьвич, — пятнадцать, нет… Семнадцать тысяч долларов, ты можешь их забрать. Только отпусти.
— Угу, – кивнула Глина, — где ключи от квартиры?
Валентин Прокофьевич достал их из кармана пиджака и положил на кровать.
— Умница, — похвалила его Глина, — сейчас домой пойдёшь. Только расскажи, как моя сестра умерла, и я тебя отпущу.
— Глина, девочка моя, — заныл врач, чувствуя, что эта гадкая девчонка дает слабину, — тут моей вины нет совсем. Она больная была. У неё была опухоль головного мозга. Опухоль стремительно росла…
— А вы заставляли и заставляли её работать. А бусины прикарманивали, — предположила Глина.
Валентин Порфирьевич замотал головой.
— Всё было не так. Она была неуправляемая…
Неожиданно зазвонил телефон, и Глина обернулась. Врач не упустил возможности, упал на колени, лихорадочно вытаскивая из-под кровати магазин с патронами и пытаясь вставить его назад в пистолет. За это он получил от Глины разряд электрошокером прямо под левую грудь, и, закатив глаза, откинулся к стене.
Глина подобрала пистолет и магазин, сунула их с глаз долой в тумбочку. Не спеша налила в стакан воды и растворила в ней алую бисеринку.
— Пей, свинья жирная, — пнула его в живот ногой Глина. Врач глухо застонал. Ничего не соображая, провонявший потом и мочой толстяк выпил всё до дна.
Глина не испытывала облегчения от сделанного. Всё произошедшее выглядело грязно, некрасиво и неблагородно. Особенно лужа мочи и два тела в её квартире. Глина позвонила Евгению, единственному, на которого она могла положиться и сказала, что у неё есть дело на миллион, и надо срочно помочь его истратить.
Евгений приехал только через два часа, и всё это время Глине пришлось провести в квартире, распихивая вещи в водруженный на своё место шкаф. Она чувствовала физическое и моральное истощение. Даже растворённая в воде белая бусина не помогла. Вернее, она немного взбодрила Глину, и девушка не упала в обморок у тела врача.
Глина отгоняла от себя мысль о том, что она только что убила человека, но взгляд так и обращался к лежащему на полу Валентину Прокофьевичу. Толстый, полуодетый, жалкий, со всклоченными остатками волос над ушами, обрюзгший… Глину вырвало. Пришлось полежать на кровати, набраться сил и убрать за собой. Справившись с головокружением Глина в ожидании подмоги разложила по полкам свитера, футболки и носки, выпавшие из шкафа. Расставила на его открытых полках книги. Повертела в руках осколки глиняной копилки и выбросила в мусорное ведро. Попыталась съесть яблоко, но только два раза откусила, и побежала в туалет, где вырвало её уже над унитазом.
Евгений застал Глину растрепанной и с мокрым лицом.
— Ты не предупреждала меня, что я должен таскать трупешники по этажам, — слабо запротестовал он, вертя головой от лежащего тела охранника до сидящего на полу врача.
— Трупешник тут только один. Второй живёхонек, хотя и выглядит огорчённым, — Глина по-детски склонила голову на бок, — я одна их не утяну. На девятый этаж ведь надо!
— А я утяну? А с чего я должен их тянуть? — повысил голос Евгений.
— Ну, больше некому, — резонно пояснила Глина.
— Ни разу не смешно, — ответил ей Евгений, — а кто их пришил? И как? Что-то крови нет.
— Долгая история, — ответила Глина, — расскажу на досуге. Будешь себя хорошо вести, получишь семнадцать тысяч долларов.
— Не кисло, — оттопырив губу, согласился Евгений, — а чего толстяк без штанов?
— Шалил, — хмуро пояснила Глина, не ставшая рассказывать о том, что этому приему её научил Шмурдяк, четко знавший, что врага надо не только обезоружить, но и унизить, от чего тот непременно растеряется и будет паниковать, — чего стоишь, волоки его.
Глина навела морок голубой бусиной, раскрошив ее в подъезде и лифте. Не опасаясь быть замеченной, игнорируя удивление Евгения, Глина завершила задуманное. Охранник и врач были перемещены в квартиру Валентина Прокофьевича. Голова охранника болталась, как у тряпичной куклы. Ноги были неестественно вывернуты. Он уже третий час лежал без сознания благодаря стараниям Глины и выпитому стакану водки с малой дозой темной субстанции. В квартире врача Евгений и Глина уложили мужчин на кровать. С охранника тоже стянули брюки.
— Бред какой-то, если посмотреть. Два педика. Один дохлый, второй полудохлый, — возмущался Евгений, вытирая выступивший пот.
Настроение у него несколько улучшилось, когда Глина вручила ему пакет из супермаркета, в который сложила найденные деньги. Валентин Прокофьевич её не обманул, семнадцать тысяч долларов лежали в его сейфе, открыть который не составило труда.
— Ты понимаешь, что охранник тебя всё равно вспомнит, так что…— Евгений провел пальцем по горлу, выразительно выпучив глаза.
— Ну, значит, надо линять… В квартиру возвращаться нельзя, — со вздохом ответила Глина.
***
– Я за тебя заплатила столько… Я офис в Туле продала, чтобы тебя выкупить у Шмурдяка. Вытащила тебя из такого дерьма, что тебе, дурочке, по детству и не снилось. А теперь ты сидишь и заявляешь, что тебе всё надоело! – сурово отчитывала Глину Эмбрас.
– Я все ваши затраты отработала за год, Тамара Петровна, – спокойно ответила ей Глина и закурила тонкую сигарету.
– Не смей меня называть меня Тамарой Петровной, и не кури тут! – Эмбрас устало села на обитую зеленым шёлком софу, – вот что с тобой делать! Клиенты в очередь стоят, деньги рекой текут. А после каждого эфира шоу на улицу было выйти страшно — атакуют, на колени падают. У меня такие планы на тебя!
– Я устала и больше не хочу рыться в чужих семейных тайнах, щупать крестильные рубашечки умерших младенцев, юбки изнасилованных дочерей. Я уже ночами спать перестала.
– Знаешь, почему ты не можешь уставать, просто не имеешь такого права? – сощурилась Эмбрас, – потому что ты единственный человек, который помогает этим всем несчастным людям, даёт надежду.
Аргумент, хитро подобранный для ситуации, на девушку не оказал ни малейшего эффекта.
– Я всё решила, Тамара Петровна, – упрямо сказала Глина, – я уезжаю, искать меня не надо. Не поминайте лихом.
– Я тебя как родную дочь воспитала, неблагодарная! Ты столько узнала, ты стала Магитрессой с большой буквы! – высказала последний аргумент Эмбрас.
– Лучше бы я на швею-мотористку выучилась! – неожиданно злобно сказала Глина, – жила бы, как все!
– Ах, как все? – с иронией ответила ей хозяйка, уперев руки в бока, – я тебе расскажу, как живут все! В Жоподрищенске все живут, в домах с печным отоплением, на МРОТ живут, смотрят телевизор «ВЭЛС», а сосиски сраные хранят в холодильнике «Юрюзань»!
– А что плохого? – попыталась спорить Глина, – зато вся эта гадость, вся эта грязь мимо них проходит. А я что вижу? Зарёванные лица, фотографии убитых детей, уголовные дела, списанные в архив, поседевших отцов?
– Кстати, о поседевших отцах, – Эмбрас достала из золотого портсигара любовно скрученный косячок, повертела его в белых толстых пальцах, унизанных кольцами, – ты, наверное, забыла, кто твоей бабушке и родителям ежемесячно деньги переводил? А кто тебе квартиру купил на Ленинградской? А кто тебя в Дубай возил? А сколько тряпки твои стоят? А?
– Я всё это отработала, – повторила Глина.
– Нет, милая, твоя отработка ещё вся впереди, – мстительно сказала Тамара Петровна, закурила и позвала охранника. Василёк сгреб Глину в охапку, и несмотря на то, что она брыкалась, как горная коза, отволок её на третий этаж и запер в комнате.
***
К вечеру второго дня Глина поела. Она убедила себя в том, что не стоит тратить силы попусту, они и так слишком долго восстанавливаются. Бусины надо экономить.
На третий день Глина поняла, что в безмолвном заточении её держать будут долго, пока это не надоест хозяйке.
Хозяйка… Глина всё чаще называла так Тамару Петровну. Властная, сильная, но по-своему несчастная и одинокая женщина не смогла стать Глине матерью, хотя и говорила всем и всегда: «Глина – моя дочка». У Глины была только одна мать, и никем её было не заменить. Хотя связь между ними прервалась, Глина всегда помнила, что где-то далеко, в южном пыльном городе живёт робкая и рано постаревшая женщина, которая так и не научилась любить своих дочерей.
В квартире их ждал риелтор, бодро начавший перечислять преимущества покупки. Евгений нервничал, а Глина прошлась по комнате, осмотрела её, проверила кухню и застекленную лоджию.
– Мне подходит, – сообщила она Евгению и стоявшему рядом с ним риелтору, не вдаваясь ни в какие объяснения. Про себя же она отметила, что в квартире не умирали, не убивали, дурь не варили. Самое главное в этой квартире было то, что двумя этажами ниже жил Валентин Прокофьевич, которого Глине удалось выследить.
Радостный риелтор стал щебетать о дате сделки и о том, что нужно лично Глине при себе иметь, как будут осуществляться расчёты. Он стал рассказывать о банках, которые могут ей одобрить ипотеку, но Глина вопросительно подняла брови при слове «ипотека» так, что Евгению пришлось откашляться и пояснить, что оплата будет произведена наличными.
Когда Глина и её спутник остались одни, Евгений сказал:
— Мы с тобой не закончили разговор.
— Давай тогда баш на баш: ты мне рассказываешь про Пасечника, а я тебе рассказываю про твои наркотики.
— Я не знаю никакого Пасечника, — сказал Евгений и пошел к выходу, но дверь с шумом захлопнулась.
— Я же говорила, что владею слабым телекинезом. Мы выйдем отсюда только, когда поговорим, — ответила Глина и взглядом подвинула пустой шкаф на полметра к двери.
Евгений хлопал глазами и молчал.
– Если ты не расскажешь мне правды, то Верёвкина узнает, как ты с Гитой её офис в притон превратил.
— Значит, ты от Гиты узнала… — Евгений вытер вспотевший лоб.
Глина умостилась на подоконнике и стала ждать, когда стилист образумится, но тот лишь упорно толкал шкаф к стене.
— Упрямство – свойство ослов, – закурив, сообщила она Евгению, — я сейчас наберу хозяйку.
Глина деловито позвонила Верёвкиной и сказала: «Мы задерживаемся, Тамара Петровна, проверяем документы на квартиру. Квартира — класс, приедем с тортиком, гыгыг». Захлопнула крышку телефона-раскладушки и посмотрела на Евгения. Тот решил рассказать правду.
— В общем, на меня вышел Приятин. Никакого Пасечника я не знаю. Приятин сказал мне, чтобы я обыскал твою комнату и проследил за тобой, поискать какие-то бусы. Я честно искал, взял твою цепочку с кулоном, но Приятин сказал, что это фигня. Приятин спрашивал, разговариваешь ли ты с вещами. Я ничего такого не видел и честно сказал. А кому уж Приятин дальше слил инфу…
— ОК, — кивнула Глина, — теперь моя очередь. Я подслушала твой разговор с Гитой. Она требует от тебя пять кусков за товар. Угрожала твоей жене.
— Рядом же никого не было… — Евгений удивленно мотал головой.
Глина улыбнулась.
— Приятину ты должен сказать следующее: у Глины дела в «Смарагде» идут плохо, Тамара её выгонять собирается, мол, бездарь необучаемая. Клиенты не довольны, им не телекинез нужен, а какие-то реальные результаты. Если ты не передашь мои слова Приятину, я расскажу о твоих шалостях Тамаре Петровне.
***
Глина перевезла свой небогатый скарб из «Смарагда» на Ленинградскую и поселилась в новой квартире. Она умела только жарить яичницу и варить картошку в мундирах, но этого вполне хватало для того, чтобы не умереть с голоду. Ей понравилось жить одной, без присмотра, без советчиков. Хотя одиночество прилипло к ней как мокрый плащ, девушку это не тяготило. Глину не тянуло к людям, она, наоборот, избегала их, не ожидая ни понимания, ни помощи. К тому же уединение ей помогало сосредоточиться на поиске решения своей проблемы.
Первым человеком, которого ей предстояло убить, был Валентин Прокофьевич— улыбчивый толстяк из «Божьей пчелы». Он не был её главным врагом, но устранить его было проще, чем Максимову или Пасечника. Максимову Глина вообще упустила из виду, ей не удавалось найти ни малейших ее следов. Видимо, черноволосая красотка уже не сотрудничала с «Божьей пчелой», а, может быть, рыскала по стране в поисках детей с венцами. Пасечник был недосягаем. Прилетавший и улетавший, как волшебник на голубом вертолёте, директор появлялся на территории клиники только в сопровождении охраны.
К Валентину Прокофьевичу Глине удалось подобраться близко. Поселившись на Ленинградской, она попробовала было проникнуть в его квартиру, которая была двумя этажами выше. Её первоначальный план состоял в том, чтобы насыпать толстяку на кровать гадкой крупицы, или подсыпать ему отравы в еду. Но, подумав, Глина догадалась, что у Валентина Прокофьевича есть способности видеть или чуять эту крупу. Он наверняка всполошится, и план рухнет. Потом Глина решила не просто проникнуть в квартиру, но затаиться в засаде и, действуя внезапно, метнуть бусину под ноги врачу. В этом плане тоже был изъян: много шума и риск пострадать самой.
Так или иначе, но сценарий боевика был неосуществим, забраться в квартиру Глине не удалось: замок был мудрёный, а как выманить у Валентина Прокофьевича ключ, Глина не знала, тем более, что врач жил один. Она вечерами просиживала у окна и ожидала толстяка с работы. Врач приезжал только в пятницу вечером, до обеда субботы спал или возился по дому, выползал за покупками в ближайший супермаркет часа в три, потом не появлялся на улице до самого утра понедельника. Иногда к нему приезжали девочки по вызову.
Глина заметила, что одна из них – крашеная блондинка в чёрном латексе была в гостях у доктора три субботы к ряду, прибывая в сопровождении охранника ровно в восемнадцать часов. Она заходила в подъезд, а охранник ждал её в машине. Однообразие привычек Валентина Прокофьевича облегчало задачу Глины. Она и сама была монотонной, терпеливой и вела безликую жизнь. Она планировала поменяться местами с латексной девушкой, нейтрализовать которую было несложно, затем проникнуть в квартиру и убить Валентина Прокофьевича, подмешав ему в спиртное тёмную бусину. При таком способе на неё не легла бы тень подозрений.
Глина не колебалась, решив убить врача. В девятнадцать лет легче принимать решения, к тому же Глина считала себя вправе стереть с лица земли эту гадину. Правда, когда Глина стала продумывать план убийства, то червь сомнений стал подтачивать её решимость. Она не могла внятно объяснить себе, почему именно Валентин Прокофьевич стал для неё сосредоточием зла. Обычный функционер клиники, которых много. Не он один изучал одарённых детей в «Божьей пчеле» и принимал решение — оставить их в секте или вернуть родителям, предварительно пропустив через «чистилище» приюта на Комсомольской. Лично он не бил и не мучил Глину, наверное, и в смерти сестры не был так уж виноват… За такими размышлениями Глина проводила вечера, откладывая и откладывая реализацию замысла. Чтобы укрепиться в своем решении, она даже посмотрела парочку американских фильмов о мстителях. Однако решимость не крепла, а наоборот — храбрости Глины убавлялось.
Вот и ещё одна суббота в октябре прошла втуне. Глядя бессонными глазами в ночное окно, Глина убеждала себя в том, что она испытает наивысшую радость от осознания того, что эта толстая дрянь уже никогда не сможет распоряжаться чужим детством. Ложась спать, Глина шептала: «Проникнуть тихо, сделать быстро, не наследить, уйти спокойно».
К сожалению, Глина упустила из виду, что и сама может быть объектом слежки. Собираясь на работу в «Смарагд», она для себя определила, что в следующую субботу без колебаний сделает всё, как задумала. Не зря же она купила кожаный костюм и парик блондинки в магазине для взрослых!
Бормоча свою наивную присягу, выходя из своей квартиры в утро понедельника, Глина не заметила, как к ней метнулась тень. Кто-то резко ударил девушку электрошокером в шею. Глина охнула, ноги её подкосились. Чьи-то сильные руки втолкнули её обратно в квартиру. Заломив девушке руки за спину, неизвестный мужчина защелкнул наручники на её запястьях, затем развернул её лицом к себе. Оправившаяся от шока Глина узнала в нём одного из охранников «Божьей пчелы», а вошедшего за ним следом мужчину представлять ей было не нужно. Валентин Прокофьевич собственной персоной решил посетить скромное жилище своей бывшей пациентки.
— Так-так, — удовлетворенно сказал врач, усаживаясь на кровать, — вот мы и встретились. Ты же так хотела этого, Глина!
Сидевшая на полу Глина приходила в себя. Оставаясь в неудобном положении, рассматривая через растрепавшиеся волосы толстяка снизу-вверх, она оценивала своё состояние.
— Расскажи мне, зачем ты поселилась в доме, зачем за мной следила? — спросил врач через несколько минут уже менее дружелюбным тоном. Он видел, что девушка пришла в себя.
Глина молчала, поэтому охранник легко поднял её с пола и встряхнул.
— Если ты будешь молчать, то придется применить к тебе силу, — предупредил Валентин Прокофьевич.
Охранник обыскал девушку, оружия при ней не было. Он стал осматривать комнату и стал рыться в вещах девушки. Открыв дверцу шкафа охранник с мерзким хихиканьем вытащил розовые девчачьи трусики. Глина собрала свою волю в кулак и опрокинула на своего мучителя шкаф, набитый вещами. Невообразимый грохот мог услышать весь квартал, однако, охранник был нейтрализован, что было важнее для Глины. Чтобы избавиться от наручников девушке понадобилось ещё полминуты, пока Валентин Прокофьевич испуганно моргал глазами. Увидев, что охранник лежит в отключке, а из-под шкафа торчат только его грязные ботинки, Глина удовлетворенно кивнула и заперла дверь. Обернувшись на врача, она увидела в его дрожащих руках пистолет. У Береста была когда-то такая пушка, простой пистолет Макарова. Не мешкая, она одним движением ладони выманила из рукоятки пистолета магазин с патронами. Валентин Порфирьевич вздрогнул от щелчка, но Глина не дала ему опомниться, подбежала и быстро отпихнула ногой выпавший магазин под кровать.
— Поговорим, старый мудила? — осведомилась она.
В свободное время Глина уходила из «Смарагда», никому не говоря, куда направляется. Путь её лежал в Н. Она изучила все окрестности «Божьей пчелы», но возле самой клиники старалась не мелькать, справедливо полагая, что быстро будет обнаружена.
К сожалению, ни Пасечник, ни Софья Максимова ей на глаза не попадались ни разу, но Глина умела терпеливо ждать, как старый кот Прошка, живший когда-то у её тётки Тамары. Когда коту нужно было выйти на улицу, он не унижал себя просьбами и обращениями к хозяйке. Он просто садился напротив двери и смотрел на неё. Естественно, находился кто-то, кто открывал дверь, и кота выпускали. Так и Глина месяц за месяцем тратила выпадавшие ей выходные на то, чтобы узнать хоть что-то о маршруте Пасечника и его ненавистной команды. Пасечник редко покидал территорию клинки и пользовался вертолётом. Шансов подобраться к нему поближе не было ни малейших. О Софье Максимовой не удалось узнать ничего.
Однажды ей представился странный случай, и она его не упустила. Глина выжидала своих недругов в их логове, а они постоянно кружили рядом.
***
– А теперь, – бодрым голосом сказала Вероника Пескарь, – пришла пора познакомить наших зрителей с новым участником шоу «Битва магов» – Рейни!
Под бурные закадровые овации на середину сцены вышла в чёрном блестящем плаще, подбитым алым бархатом, Глина. Её волосы были уложены в высокий замысловатый узел. На груди и кистях висели массивные металлические цепочки. Лицо под агрессивным макияжем было бледным и спокойным.
– Я – Рейни! – низким голосом произнесла девушка, – и вы сами поведаете мне свои тайны.
Заиграла музыка и началась реклама. От экрана телевизора отвернулась Таисия.
– Вот, деточку нашу только по телевизору и вижу. Рейни… Имя какое странное, – прошептала мать.
Из кухни с бутылкой пива в руках вышел Алексей Переверзев. Он сел рядом с женой в кресло, отхлебнул из горлышка и провел ладонью по наметившейся лысине.
– Дрянь девка, позорит нас только.
– Почему же позорит, – робко вступилась за дочь Таисия.
– Это что за профессия – ведьма? Я знаю профессии: врач, учительница, сварщик, водитель трамвая. А профессию шалавы я не знаю.
– Ну что ты говоришь такое! – с тихим укором произнесла Таисия.
– Все девки, попавшие на тиви спят с продюсерами! – убежденно заявил Переверзев, – ты газет не читаешь? Ты Гальку нашу не помнишь? Тоже мне, паранормальные способности! Только у Маринки они и были, царствие небесное, упокой её душу, Господи. А все способности Гальки — ноги раздвигать.
У Таисии дрожали губы, она не спорила с мужем, потому что помнила, с какой компанией водилась Глина.
– Была бы нормальной дочкой, денег бы родителям подкинула. Сама вон, небось, в апартаментах живет да трюфеля жрёт, а мы тут хрен без соли доедаем.
После рекламных роликов передача продолжилась, и Переверзевы угрюмо уткнулись в телевизионный экран. Рейни, картинно закрыв глаза, водила руками над какой-то клетчатой тряпкой. Камера приблизилась к её лицу, и стало заметно, как же она молода и сколько грима наложили на её кожу! Отец сплюнул на пол.
– Это рубашка вашего умершего сына. Он разбился на мотоцикле. Давно… Его нет сейчас в комнате, но его призову, – сказала Рейни, широко распахнув глаза. Сидевшие напротив юной колдуньи мужчина и женщина застыли в ужасе, схватились за руки и прижались друг к другу.
– Рейни говорит с вещами, это редкий дар, – сообщила ведущая, – по словам медиума, она получила свои сверхъестественные способности после смерти старшей сестры. Её сестра обладала необычным даром исцеления и чтения в душах людей.
Переверзев снова бессловесно сплюнул на пол, ломавшая комедию дочь его раздражала, и он выключил телевизор, а Таисия заплакала.
– На улицу выйти теперь стыдно будет, – пробурчал Переверзев.
На другом конце города Виктор Игнатьевич Шмурдяк тоже смотрел «Битву магов» и кусал локти от обиды. «Эх я, старый дурак, если бы знал, какое сокровище упускаю, цену не такую бы назначил. Ну теперь – то остается только гмызиться. Мажуха я сырая, вот я кто!».
Изуродованный Звонкий «Битву магов» не смотрел, вот уже два года кряду он лечился у офтальмологов, которые не могли определить причину слепоты, так внезапно настигшей этого несчастного юношу. Звонкий вспоминал Глину каждый день, посылая ей проклятья, которые до Москвы не долетали…
Пасечник досмотрел программу до конца. Он узнал Глину и дал задание своим ищейкам найти её и проверить информацию. На Приятина было выйти не сложно.
***
Глина не смогла полюбить Москву, её душа провинциалки протестовала против многолюдья, шума и суеты. Праздничный центр выглядел ненастоящим, как пустая упаковка, в которую не положили долгожданный подарок. Отойди чуть с центральных улиц – грязь, темень и бездорожье. Эта большая потёмкинская деревня манила и вмещала в себя миллионы случайных людей, стекавшихся на заработки в поисках лучшей жизни. Метро ежеминутно изрыгало суетливую пёструю толпу, которая растекалась по улицам, заполняя общественный транспорт, здания и магазины. Глина не любила ездить в метро, колоссальный шум вещей доводил её до обморочного состояния, поэтому Евгений повез Глину осматривать квартиру перед покупкой на своей личной машине.
Евгений был хмур, неприветлив, против обыкновения не отпускал шуточек в адрес Глины, не высмеивал её нелепую одежду, походку и неумение использовать макияж. Зарабатывая приличные деньги, девушка оставалась неотёсанной деревенщиной. Кроме джинсов и растянутых свитеров, которые она называла «шушунами», ничего не носила.
Этим Глина отличалась от других ведьм «Смарагды», для которых «экстерьер» всегда стоял на первом месте. Всегда ухоженные, уверенные в себе, они привлекали взоры мужчин, довольно быстро устраивали свою семейную жизнь, выбирая себе богатых и влиятельных спутников. Глина оставалась одна, словно не нуждалась в любви и внимании. Люда делала предположения о том, что Глина – тайная лесбиянка, но Тамара Петровна только фыркнула, рассказав о том, что любовника Глины когда-то убили бандиты прямо у девушки на глазах, и разговоры утихли.
Глина держалась в коллективе особняком, редко выходила из своей комнаты, на выходных где-то пропадала, общего языка ни с кем не нашла. Так и теперь Глина и Евгений ехали в «Фордике» в равнодушной тишине. Глина, прислонившись носом к стеклу, смотрела на падающие капли дождя, а Евгений крутил ручку радиоприемника, силясь поймать что-то интересное.
– Хоть бы спасибо сказала, что везу тебя квартиру показывать, – первым не выдержал Евгений. Видимо, он решил, что ссора – лучшее начало для разговора.
– Спасибо, – вяло ответила Глина и продолжила смотреть в окно.
– Вообще-то, я не должен нянчиться с тобой, не маленькая. Уже год в Москве, могла бы хоть в центре начать ориентироваться. Раньше-то была в Москве?
— В детстве, — так же вяло ответила Глина.
— На каникулы привозили?
— Нет, в приюте жила, — ответила Глина как можно более скучным тоном.
— Что за приют? — также спокойно спросил Евгений.
— Типа интерната для одарённых детей, да только меня оттуда выперли и вернули к родителям.
Евгений засмеялся.
— За что выперли?
— За то, что не одарённая.
— Значит, наших клиентов ты за нос ловко водишь, — взглянул Евгений в зеркальце заднего вида, чтобы уловить выражение лица Глины, — с вещами разговариваешь, о прошлом рассказываешь… Врёшь, значит?
— Хочешь жить – умей вертеться. Тамара Петровна всю информацию о клиентах собирает, и нам сливает, словно ты не знаешь.
— А Приятин говорил, что ты его поразила на кастинге.
— Я обладаю слабеньким телекинезом и могу искать вещи. Они вибрируют, и я это чувствую, — солгала Глина, — вот и всё. Но чтобы с предметами разговаривать… разве я бы в «Смарагде» сидела? Да я бы и в «Битве магов» победила… А так даже в финал не вышла.
— Ну-ну, — с сомнением сказал Евгений.
Глина понимала, что Евгений ждёт от неё откровений, и, скорее всего, давно за ней следит, но надеялась на то, что всё время была осторожна. Она ни разу не скатала в присутствии постороннего бусину и никогда её не использовала. Бусины хранила в укромном местечке.
Глине надо было быть убедиться в своих подозрениях, и она неожиданно положила руку Евгению на плечо. Евгений вздрогнул от неожиданности и стал крутиться в кресле водителя, стараясь освободиться от навязчивого прикосновения сзади. Глина цепко, но недолго подержала пальцами полотняную ткань, а потом убрала руку.
— Дорогой костюмчик, — сказала она с иронией, — ты думаешь, что надел Кляйна и стал лучше меня? Сам из Тулы приехал в Москву, самовар чёртов.
– Не делай так больше, – взвился Евгений, – высажу к чертовой матери. Что за шутки дебильные?
Глина неприятно засмеялась и ничего не прокомментировала. Однако, Евгений не успокоился и даже у дома, нажимая кнопки домофона, он стал отчитывать Глину.
– Ты вообще в курсе, что такое личное пространство? Как себя в обществе надо вести? Ты как кошка драная, как уличная попрошайка себя ведёшь! Никаких уроков не усвоила! И чего Тамара с тобой носится, не понимаю!
Глина молчала и с раздражающим Евгения спокойствием смотрела на него.
– У тебя с головой точно не всё в порядке! – психовал Евгений, заходя в кабинку лифта. Глина зашла следом, и они поехали на седьмой этаж.
– Хочу спросить тебя о твоей жене. Она тоже в цепочке распространителей наркотиков?
– Ты что, офонарела? – злобно посмотрел Евгений на Глину, – с чего взяла?
— Это мне твой пиджак только что рассказал. Шушун у тебя болтливый попался.
Евгений посмотрел на Глину с таким видом, будто хотел её ударить, а она улыбнулась самой наивной улыбкой, на которую была способна.
Часть 3. Огни большого города «Пчела за каплей далеко летит» (с) Старинная русская поговорка
В агентстве «Смарагд» второй этаж здания отводился под своеобразное общежитие. Глине там выделили целую комнату: с удобной мебелью, с персональной душевой, кухонькой и с охранником за дверью.
Этим вечером Глина чувствовала себя измотанной, а потому погрызла тепличный огурец и залезла под плед. Всё шло так, как она планировала. Она – в Москве. Тут можно заработать денег, не боясь того, что в тебя метнут ножик. Здесь нет дотошного Купцова, который порядком надоел ей. Здесь она недалеко от «Божьей пчелы», может быть, она что-то узнает о Пасечнике такое, что даст ей оружие против него.
Целый день Глина провела на кастинге участников шоу «Битва магов» очередного сезона. В течение семнадцати часов помрежи менялись, а участники нет. Незнакомые Глине мужчины и женщины разных возрастов слонялись по комнате, смеялись, показывали друг другу фокусы. Некоторые выглядели странно, некоторые вполне обыденно. Юноша, покрытый сплошными цветными татуировками, соседствовал с типичной учительницей биологии в вязаном кардигане и блузке с бантом. Дама, державшая в руках бархатный футляр с картами Таро, делила диванчик с седовласым стариком, похожим на ворона. К Глине подошла высокая девушка, с ожерельем из черепов каких-то мелких грызунов, и сказала: «Ктулху сказал: тебе ничего не светит». Глина проигнорировала её прогноз и посмотрела на девушку так, что та немедленно ретировалась.
От шума и мелькания чужих фигур Глина устала, бесцеремонно улеглась на стульях в коридоре и уснула, свернувшись калачиком. Её кандидатуру рассматривали последней, так что можно было не спешить. Ближе к ночи Тамара Петровна, называвшая себя Эмбрас, хозяйка агентства, растолкала Глину и попыталась настроить её на боевой лад, напоминая на ухо всё, что говорила накануне. Уставший помреж, на бэджике которого было написано «Алекс Приятин» брезгливо взглянул на тщедушную фигурку Глины, и спросил: «А ты, девочка, что тут забыла? Учебник арифметики за седьмой класс? Мамка тебя не будет искать?».
Глина встала и направилась к выходу, но Тамара Петровна догнала её и подтолкнула к столу Алекса Приятина.
– Устала девушка, это бывает, вчера с поезда, – доверительно улыбаясь, сообщила Тамара Петровна.
– Да просто она хамка, – ответил Приятин с такой же улыбкой, – не знает, как себя в обществе вести, что я с ней на площадке буду делать?
– Ну, хоть для первого тура! – просительно сказала Тамара Петровна.
Алекс развел руками.
— Только по дружбе, Эмбрас!
– Дайте что-то своё, личное, – попросила Глина, усаживаясь на неудобный стул напротив.
Алекс ухмыльнулся и достал из верхнего ящика стола дешёвую китайскую машинку-точилку для карандашей, которую можно было купить на любой уличной раскладушке у метро, и кинул её Глине. Та поймала игрушку одной рукой. Тамара Петровна вытерла ладонью выступивший пот. Глина сложила ладони ковшиком, уместив в них чужую вещь, и закрыла глаза, чтобы сосредоточиться на истории этой вещи, потом со вздохом вернула машинку Алексу.
– Здесь работала осветителем девушка Ира, это она забыла. Десять дней назад Ира уволилась и уехала в Калугу, она прекрасно рисовала, особенно портреты, но место оформителя или дизайнера, как у вас говорят, у вас было занято.
– Я не знаю, кто тебе слил информацию, – медленно сказал Алекс, – но… Хорошо, вот тебе книга, что о ней скажешь?
– Книги, деньги, карты, платежные средства, ключи, яды, всевозможные сплавы и смеси, документы, ну и ещё кое- какие штуки не говорят со мной. Но я могу их находить.
Заинтригованный Алекс засмеялся.
– Ну, найди в этой комнате ключ от операторской.
– Как выглядит? – спросила Глина.
– Ишь ты какая, – засмеялся Алекс, – обычный, металлический.
Глина обошла комнату и сказала:
– Вы меня обманули, этот ключ не из металла, они похож на кусок пластика. Правда, я не знаю, как им можно что-то открыть.
Девушка подошла к стене у окна и с полки взяла коробку с визитными карточками. Вытащила небольшой прямоугольный кусок пластика и положила его на стол Алексу.
– Это круто, – сказал Алекс, покивав головой, – это реально круто. А что можешь ещё?
– Вызывать пандемию, землетрясение, цунами, обвал валют и курсов акций, – перечисляла Глина, загибая пальцы на правой руке, – да, а ещё я поедаю бургеры на скорость.
– Она шутит, – радостно сообщила Тамара Петровна, оценивая радужные перспективы сотрудничества с Приятиным.
***
«Недостаточно знать, что надо клиенту. Надо убедить его обратиться снова и снова, впарить ему весь комплекс услуг фирмы, побудить пригласить других клиентов», — поучала сотрудников Эмбрас, и те старались изо всех сил, так получали процент от выручки.
Глина уныло просматривала однообразные видео-сеансы ведьм и колдунов «Смарагда», перед ней лежала стопка видео-кассет. По мнению Эмбрас, Глине следовало учиться приёмам работы с клиентами. Работа в «Смарагде» шла параллельно со съемками «Битвы магов». За работу Глине платили, а за «Битву магов» платила Эмбрас.
Охранник Василёк принес в комнату Глины стопку специальной литературы оккультного направления. Для пущей убедительности Глина должна была хотя бы освоить терминологию и пробежаться «по верхам» различных учений. Через пару недель, после выпуска первой программы на телевидении, Глину планировали допустить к работе в офисе.
Администратор Люда впустила разносчика пиццы, и он вывалил на стол четыре коробки. Молодой человек смущенно озирался по сторонам, видимо, впервые очутившись в таком месте.
– А это правда, что тут судьбу предсказывают? – спросил он.
– Разумеется, – сварливо ответила Люда.
— Ой, а мне можно судьбу предсказать? — смущенно спросил он.
— Как два пальца об асфальт, — хмыкнула Люда, – ты женишься на толстой бабище, она родит троих детей, и ты будешь за копейки всю жизнь горбиться.
Разносчик пиццы покраснел и ретировался, получив деньги за свой заказ.
– Грубо ты с ним, – заметила Глина, открывая коробку.
– На всех ласки не напасешься. Жри давай, пока Эмбрас добрая, – бесцеремонно сказала Люда и взяла себе два кусочка.
Глина медленно жевала, обжигаясь горячим расплавленным сыром. Если бы была её воля, она бы ела пиццу каждый день, потому что эта волшебная лепёшка с сыром и помидорами позволяла на время забыть о том, что вокруг тебя одни уроды. Конечно, её приятели вышучивали пристрастие Глины к пицце. Но лучше лопать вредную пищу, чем колоть героин, бросала им Глина, и шутки прекращались.
Сейчас, жуя очередной кусок, Глина вспомнила, как однажды она с Берестом в только что открывшейся пиццерии «Спартака» ела итальянскую пиццу из тонкого теста с какими-то морепродуктами, похожими на жирных гусениц. Настроение испортилось. В воспоминаниях Глины Берест расплывался, она уже не помнила его лица. А летящий в неё нож Матроса видела, стоило только закрыть глаза. Шмурдяк считал, что Глина отвела от себя беду и навлекла её на Береста, потому и постарался побыстрее избавиться от девчонки, заключив нехитрую сделку с Верёвкиной, а того жабеныша с родинкой на подбородке отшил.
И теперь Глина заедала пиццей стресс от общения с уродами в офисе «Смарагда», а единственный человек, которому была она небезразлична, лежал на Еврейском кладбище. Стараясь отогнать неприятные воспоминания, Глина стала оглядываться по сторонам. Её взгляд зацепился за смуглого молодого мужчину с длинным носом и чёрными патлами, заправленными за уши. Без особых церемоний он сел за низкий столик и стал энергично поглощать один кусок пиццы за другим. Кадык на худой ястребиной шее ходил вверх-вниз. Рядом толкались Зита и Гита. Над ними всегда подшучивали, так как женщины всерьёз считали себя потомками индийских йогов. Зита и Гита набрали еды и ушли, сославшись на занятость. Глину развеселила мысль о том, что они рассказывают дома? «Ах, как я устала, милый, сегодня снова предсказывала войны и разрушения!» Или: «Я сделала три прогноза на бесплодие и сняла с семи женщин порчу, можно ты приготовишь ужин сам?»
Глина поймала на себе неприязненный взгляд патлатого и пристально посмотрела на него: одетый в какую–то вышитую хламиду, он выглядел довольно неряшливо. Патлатый ни с кем не общался, хмурился и жевал, словно не ел три дня. Глине очень хотелось пощупать его хламиду, но вряд ли стоило вести себя с ним бесцеремонно.
– Это что за полуфабрикат? – спросил о ней молодой человек у Люды, демонстративно игнорируя Глину. Люда оторвалась от своих записей и подарила в ответ ему улыбку.
– Евгений, Эмбрас просила тебя с ней поработать. Девушка абсолютно без навыков, но на кастинге «Битва магов» прошла отборочный тур.
– Плохо, – сказал молодой человек и облизал пальцы, вызвав у весьма небрезгливой Глины позыв рвоты, – амбиции, значит, прут.
Он встал и мотнул головой Глине, приглашая следовать за ним, и вышел в коридор.
Люда приказала Глине:
– Иди с Евгением Ивановичем, он с тобой поработает. Не хами только, Эмбрас этого не любит, тут тебе не Воронеж, жлобство своё в задницу засунь.
Глина неторопливо прожевала кусок пиццы, потом положила остатки в коробку, подошла к столику Люды и вытерла пальцы об её розовую блузку и широко улыбнулась.
– Я все поняла, жлобству место в заднице.
Глина вышла, оставив матерящуюся Люду за дверью.
Критически осмотрев «материал», Евгений пробурчал себе под нос:
– Пожалуй, не всё так плохо, стандартная скучная внешность, никаких изъянов. Рисуй, что хочешь. Волосам придадим более тёмный оттенок, оспинки на висках затонируем, скулы подчеркнем.
***
Для Глины началась ежедневная рутина: чтение, уроки актёрского мастерства, гимнастика. Клиенты, которых в «Смарагд» тянуло словно магнитом, ждали очереди на приём к новой ведьме. Тамара Петровна пока присматривалась к Глине и больше одного человека девушка в день не принимала.
Глина приметила, что ни Тамара Петровна, ни другие сотрудники «Смарагда» не видели субстанцию вещей, не слышали их голоса, ничего не знали о венцах и никогда не слышали о «Божьей пчеле». Обычные шарлатаны, как и другие по всей стране, только офис побольше, и ведьмы понаглее.
Глина скатывала бусины и помалкивала об этом, две нитки с белыми и цветными бусинами удлинялись с каждым днем. Белую нить Глина не снимала со своей шеи, была постоянно настороже, боясь и одновременно мечтая встретить «ищейку» Пасечника или его самого. Иногда ей казалось, что Пасечник и сам её ищет, а уж после нашумевших эфиров передач стоит ждать гостей. Тогда бы пригодилась и металлическая коробочка с тёмными бусинами.
Софья пришла на следующее утро, она была бледна и напугана.
– Бедненький, – сказала она робко, положив кисть тыльной стороной на забинтованную щеку мужа, – я тебя искала везде, а мать позвонила вчера вечером и сказала…
– Почему же ты не пришла вчера? – спросил её Тим, но Софья молчала, потупив глаза.
На соседней койке пыхтел высохший от беспробудного пьянства мужик, небритый, но вымытый хозяйственным мылом и облаченный в казённую пижаму неопределённого цвета. Он смачно хлебал больничный суп, собирая хлебом капли, падавшие с его ложки. Софья брезгливо вздрогнула и отвернулась.
– Зря ты отказался от этой работы, Тим. Ну, да ладно, дома поговорим, – сказала ласково Софья и почти сразу ушла, оставив пакет с марокканскими толстокожими мандаринами.
Тим раздал их соседям по палате, не съев ни одного, словно они были накачаны ядовитым соком.
Через три дня Тима, туго перепоясанного байковой детской пелёнкой, призванной сберечь его сломанное левое ребро, выписали домой. За ним приехала завуч Рима Петровна, потому что больше было некому забрать Оржицкого из больницы. Она привезла болезного на Бассейную, в опустевшую квартиру.
Тима встретили голые стены, мусор на полу и чистое пятно, открывшееся на месте голубого углового дивана. Даже стола и табурета не было, а книги и тетради Оржицкого валялись повсюду. Грубоватая Рима Петровна присвистнула от удивления, словно базарный жиган, позвонила коллегам, и засучила рукава. Она вымыла пол, сварила постного борща с килькой, а к вечеру в квартире Тима уже стояли два разномастных табурета, кухонный стол и раскладушка с подушкой и ватным одеялом.
– Бывай, Тимофей, – хлопнул его физрук по плечу, – выздоравливай да выходи на работу.
Математичка, привстав на цыпочки, поцеловала Тима в уголок глаза и вручила чайный сервиз со словами: «Мне в прошлом году целых два сервиза подарили, а зачем мне два?».
И Тим остался один. Совсем. И завел себе белого крысёныша Манчини.
***
Через полтора года 31 декабря 1999 года, когда Тим перестал ждать жену, когда бессмысленные обсуждения с родственниками на тему «что же случилось и как жить дальше» закончились, Софья вернулась. Она вошла в квартиру, отперев дверь своим ключом, и спросила удивлённого Тима:
– Ты один встречаешь новый год?
– Нет, – медленно ответил Тим, показывая на белого крысёнка, сидевшего у него на плече, – с дружбаном. Его зовут Манчини.
Софья медленно сняла замшевые сапожки, повесила дублёнку на гвоздик и прошла в комнату. Пошуршав пакетом, она вытащила коробку мармелада, мандарины и упаковку суши из ресторанчика на углу.
– Вот, – сказала она, – давай праздновать.
Тим пожал плечами и пошел за бутылкой шампанского на балкон. Напустив метельных вьюнков, быстро растаявших на полу, он поставил на стол остывшее игристое вино и достал бокалы. Софья засмеялась:
– Ах, какие славные — на тонких ножках и тонкостенные, словно теперь остуженные стеклодувом! Ты настоящий волшебник, Тим.
С показной весёлостью долгожданной гостьи она картинно чокнулась с Тимом и отпила глоток. Тим тоже выпил кислого шипучего вина и отправил кусочек суши в зубастенькую пасть Манчини.
– Тебе что-то нужно от меня? Развод?
– Да, но не только развод, Тим, – Софья покраснела и замолчала, – видишь ли, я встретила мужчину… В общем, мы хотим детей, но я… Что-то не так со мной, а доктора не говорят ничего определённого.
Тим молчал, сжимая в огромной, покрытой рыжим волосом руке бокал, и проглядел хулиганскую выходку Манчини, который скользнул на дно и стал хлебать остатки вина. С руганью Тим схватил крысёныша за хвост и вытащил его из бокала, испортив высокий стиль момента. Манчини был водружен в клетку за безобразное поведение, а укушенный палец Тима — под кран с холодной водой. Софья нервно прохаживалась по комнате, сжимая кулачки. Конечно, она была готова на всё, и даже стерпеть эту дурашливость бывшего мужа, но чувствовала, что уже не имеет над ним такой власти, как раньше. Теперь он снова волшебник, а не она.
Закончив нелепую возню, Тим подошел к окну и поправил гирлянду, приклеенную к раме скотчем. Притронулся рукой к пахучим еловым веткам, воткнутым в трехлитровую банку.
– Это Антон Игоревич? – спросил он Софью, повернувшись через плечо.
– Нет, нет, что ты… – торопливо залепетала Софья, – это Виталий, он психолог, работает в консультативном центре, мы познакомились полгода назад, он приезжал в наш отель, где я администратором работаю…
– Полгода назад? – усмехнулся Тим
– Много времени не надо, чтобы понять, твой это человек или нет, – Софья беззастенчиво развела руками.
– Кому как… Ну, что же требуется конкретно от меня?
– Нужна бусина, такая, которая излечит бесплодие. Мне уже двадцать семь, но не было ни одной беременности. Врачи не знают, в чем причина, один даже удивился, что организм работает, как часовой механизм, но всё равно… ничего не получается. Виталия тоже проверяли, но у него всё нормально. У него есть дочь от первого брака… Дело только во мне.
– Я не знаю, как срабатывает бусина. Я не могу дать гарантию. Я сделаю тебе крупную, светлую бусину, а она вылечит твой гастрит, к примеру, или принесет тебе долголетие.
– Я на колени встану перед тобой, только сделай что-нибудь, Тим, – взмолилась Софья.
– Да разве в этом дело! – с досадой крикнул Тим, – это не конвейер, не ремесло!
– Но ты же волшебник, ты можешь! Я знаю одну клинику, там помогут. Называется «Божья пчела».
За окном, подтверждая её слова, вспыхнули огоньки китайских салютов, выпущенных соседями в честь наступившего миллениума. Софья наполнила бокал остатками шампанского и подняла его, салютуя Тиму, который обреченно глядел в окно на чужой праздник.
***
В палате номер двенадцать «Скворечника» лежало трое, поэтому палата считалась элитной. Косивший от армии парнишка, шизофреник-астролог, и Оржицкий, диагноз которому не установили, но записали «кататония» из-за отказа больного говорить и принимать пищу.
Навещала Оржицкого только его мать. Несчастная женщина обыскала все известные ей больницы, обнаружив, что квартира-берлога сына пуста, в ней воняет мочой и рвотой. Все вещи она нашла сломанными и разбитыми, дверь висела на одной петле, а окно в кухне зияло зубастой дырой.
Соседи ничего не знали о том, где её сын, потому поиски она начала именно с больниц. Через несколько дней ей позвонили из «Скворечника» и сообщили, что Тимофей у них. Поступил он, однако же, из частной клиники «Божья пчела», расположенной в столице нашей родины. Матери было, впрочем, всё равно: она успокоилась, узнав, что сын жив, хоть и сидит на койке с поджатыми к подбородку ногами.
Мать согласилась на применение самых сильных препаратов, и Оржицкого в больнице начали шпиговать, как окорок. Мышцы больного расслабились, он выпрямился и смотрел немигающими глазами в потолок. Насильно кормить Оржицкого не удавалось, он не разжимал челюстей, поэтому ему ставили питательные капельницы, поддерживавшие жизнь в ослабевшем теле. Мать совала деньги врачам, настаивая на анонимности лечения, ведь клеймо психа её сыну-педагогу было совсем не нужно. Врачи кивали и безуспешно пытались выяснить, что же произошло с Тимофеем. Мать не знала, только плакала. Постепенно всем стало ясно, что Оржицкий – типичный параноик с манией величия. Он возомнил себя волшебником, который может повлиять на судьбу людей с помощью светлой магии добрых вещей. От него и жена ушла, не выдержав. А вообще, это наследственное у Тима. Бабушка была не в себе, хотя и дожила до ста лет.
– Вот, теперь стало гораздо проще понять, что делать с вашим сыном, – покивал доктор и приписал ударные дозы фенобарбитала.
Через две недели Тим уже бродил в сером халате по больничному коридору, шаркая тощими ногами в комнатных тапочках. На третью неделю он попросил расчёску и не сопротивлялся санитару в душевой. К концу пребывания в стационаре Тим уже вёл осмысленные беседы с лечащим, признавая свою болезнь и отрицая у себя всякие магические способности. К слову сказать, он их полностью утратил, хотя и не помнил, при каких обстоятельствах.
– Кто же перебил и переколотил в вашей квартире всю мебель? – спрашивал участливо доктор.
– Пасечник, – удивленно отвечал Тим, понимая, что его ответ звучит глупо.
– А я уж было думал вас выписывать, – сокрушался доктор, продлевая время нахождения Тима в больнице.
Между делом, апрель вступал в свои права. Грязная питерская весна обрушилась на город всей своей мощью мокрого снега и дождей и первой капели. Тиму разрешено было выходить на прогулки в прибольничный парк. «Скворечник», расположенный возле станции Удельная, вмещал в себя пару тысяч пациентов и был мини-городком. При желании там можно было заблудиться. Но Тиму не хотелось плутать, он проложил себе маршрут прогулок, как когда-то Зинаида Всеволодовна. Разница была только в том, что она гуляла по милым сердцу местам, а он сколько ни силился полюбить это угрюмое место – не смог. К концу апреля, правда, смирился и нашёл в прогулках особенное мрачное очарование.
Многие корпуса и хозяйственные постройки были возведены в начале двадцатого века. Они являли собой кладезь разнообразных историй, но Тим уже не мог слышать их, сколько не пытался. Он прикладывал руки и прижимался всем отощавшим телом к стенам — всё без толку, стены и вещи молчали.
Тим бросил свои занятия, боясь нарваться на бдительных санитаров, которые могли бы настучать лечащему. К началу мая он почувствовал тягу на волю, о чем и сообщил при очередной беседе.
– Что делать намереваетесь? – осведомился доктор, заполняя историю болезни.
– На работу хотелось бы вернуться, но боюсь, что теперь это невозможно, – ответил Тим.
– Вы рассуждаете здраво, и это мне нравится, – ответил доктор, – пожалуй, я могу поспособствовать оформить вам инвалидность. Не бог весть какая пенсия, но с голоду определённо не помрёте, а первое время вам надо как-то адаптироваться к новым обстоятельствам.
Тим не возражал. По возвращении домой он заметил, что в квартире чисто убрано, стекло в окно кухне вставлено, и никаких следов буйства нет. Правда, и прежних вещей тоже Тим не нашёл, кроме раскладушки и постели на ней. Разве что по сбежавшему Манчини Тим горевал особенно сильно.
Пенсию на удивление оформили быстро, а Роза Соломоновна, которую Тим неожиданно встретил в супермаркете на Лиговке, всплакнула и предложила ему работу библиотекаря на полставки в институте.
Так началась новая жизнь. Как-то мать Тимофея встретила на улице Пестеля бывшую невестку, катившую голубенькую коляску, но предпочла пройти мимо, а Тиму ничего не сказала.
Максимова и Оржицкий отправились в тесную комнатку. В ней было огромное окно во всю стену, впрочем, заколоченное. Единственную разболтанную форточку Оржицкий открыл с трудом. Софья додумалась протереть полки и папки влажной тряпкой, и после этих энергичных действий дышать в помещении стало намного легче.
– Ты существенно облегчила нам задачу, – глупо и как-то по-канцелярски поблагодарил ее Оржицкий.
– Лучше бы ты взмахнул своей волшебной палочкой, и вся работа была бы сделана, – лукаво улыбнулась Софья, – а, кстати, как ты сделал бабочек?
– Секрет, – серьезно сказал Тим.
– Может быть, ты Гед? – спросила Софья, – а покажи ещё что-нибудь волшебное!
Тим достал из кармана коробочку с невидимыми для Софьи бусинами, вытащил один кристалл. Это была угловатая маленькая бусина, уникальной прозрачности, наполненная ровным ярким светом. Тим скатал её из своего старого воздушного змея, который нашел на чердаке в Комарово.
Квинтэссенция счастья! Он хранил её про запас, вот она и пригодилась. Сам кристалл от взора Софьи был скрыт, но семицветную радугу, пронизавшую своими лучами каморку архива, она увидела. Розовые, зеленые и лиловые блики заиграли на серых пыльных папках с завязками, сходясь к центру как в калейдоскопе и расходясь лучами по углам комнаты. Широко распахнутые глаза девушки наполнились детским восторгом. Когда морок рассеялся, Тим наклонился к Софье и прикоснулся губами к щеке.
– Так вот оно что… – протянула разочарованно Софья, – это такой способ клеить девушек. А я-то думала…
Тим промолчал и пожал плечами, а когда Софья стала бить кулачком по дыроколу, пробивая листы для скоросшивателей, ответил ей:
– Неплохой способ клеить девушек, кстати, не каждому доступен. Буду пользоваться, когда появится подходящая ценительница.
Софья почувствовала укол, но промолчала, закусив губу. Она поняла, что сама разрушила волшебство и не знала, как загладить ошибку.
– Роза Соломоновна оценила бы, – сказала Софья, и оба прыснули.
***
– А мне эта девушка совершенно не понравилась, – сказала мать, поджав губы, – она совсем не подходит нашему Тиму. И на свадьбе настаивает зачем-то… Какие свадьбы в такие времена? Рубль вон как ухнул, летом яйца по четыре были, а теперь уже пятнадцать за десяток.
Отец кивал, удрученно рассматривая выцветшую и облезлую клеёнку на кухонном столе.
– Опять же надо решать что-то с квартирой, обменивать комнаты. Софья сказала, что в коммуналке жить она не хочет…
Отец снова кивнул, не найдя ответа.
– Ну что ты киваешь? Что киваешь? – возмутилась мать.
– Вот что, мать! – сказал Фенькин решительно, – я поперек счастья Тимке становиться не буду. Он и так с нами почти не общается, смотрит на нас волком. Не видишь, что ли? Любит он эту стерву, любит. Так что надо своё «нравится – не нравится» подальше засунуть и сыну помочь всем.
Через месяц две большие комнаты в коммуналке на Литейном преобразовались в однокомнатную квартиру на Бассейной. Холостой, а потому без права голоса, дядька- приживальщик съехал в Комарово, а Тим и Софья перебрались в новое жилье. Свадьбу сыграли студенческую: много подкрашенного спирта и плодово-ягодного вина, сосиски в тесте, куриные окорочка на костре, крепкие осенние яблоки и груши из комаровского сада, катание на лодках по Финскому заливу. Невеста в платье напрокат, жених в новом, почти картонном костюме. Подаренный на свадьбу фотоаппарат «Сони» сделал первые бессмертные кадры. Уже потом, пытаясь возродить мгновения счастья, Тим гладил глянцевые отпечатки, но они не откликались и не отдавали ничего. Пустые, аляповатые, безмолвные.
Подружки поговаривали, что Софья выскочила замуж за Оржицкого по залёту, а иначе чем было объяснить её выбор? Встречалась-встречалась с каким-то лысым папиком, катавшим её на «Вольво», возившим на сочинский курорт, а потом взяла и выскочила за Оржицкого на пятом курсе. Парень, конечно, неплохой, и добивался её долго, но…
Тем не менее, скороспелый брак был бездетным. Если Тим и печалился по этому поводу, то Софья детей не хотела. Она активно приводила квартиру на Бассейной в «надлежащий вид». Появился турецкий тюль на окнах, роскошный угловой диван невообразимого голубого цвета, кухня «под дуб». В углу комнаты Тиму обустроили рабочее место. Он сваливал на стол стопки ученических тетрадей, планов и методичек, проверяя ночами сочинения. Оржицкий не любил засиживаться в учительской, не брал часы классного руководства и другой внеаудиторной нагрузки. «К жене бежит, караулит», – перешептывались его коллеги из сто восемнадцатой школы.
– Софья, отчего же диван голубой? – с неудовольствием спрашивала мать, пришедшая полюбоваться на семейное гнездышко Оржицких.
– Чтобы не как у всех, – просто ответила Софья, – это ваше совковское пристрастие к бежевому и коричневому меня просто убивает. Пространство должно быть светлым, а заполнять его нужно новыми, яркими вещами, дарящими радость.
– На всё деньги нужны, – покачала головой мать, не решаясь спросить, на какие доходы живут Оржицкие.
– Деньги нынче под ногами валяются, – усмехнулась Софа и поправила волосы, высветленные у кончиков и затемненные у корней, – надо только уметь подбирать.
– Я не научилась, – вздохнула мать.
– Тим тоже не научился, а знаешь, если бы он не был таким лопухом, мы бы жили совсем иначе. У него есть такие уникальные способности, за которые иные жизнь отдадут.
Софья внезапно рассказала матери о том, как Тим делает какие-то странные таблетки, невидимые, но излечивающие любые болезни. Зависит, конечно, от степени запущенности этой хвори, но в целом для него нет ничего недостижимого. И она, Софья, никак не уговорит поставить его талант на коммерческие рельсы! Мать качала головой и не верила.
– Ему не в школе надо работать, тратить на это быдло жизнь свою! Он мог бы такие деньги поднимать… Но упрямый, как осёл, просто не знаю, что с ним и делать, – сетовала Софья.
Тибетская заварочная чашка в её руках крутилась, отбрасывая лёгкую тень на белую стену. Мать посмотрела на эту безделушку. Даже она стоила приличных денег, как ей думалось.
– Вы ссоритесь? – спросила она Софью.
– Сама посуди, как не ссориться, он же сопротивляется, сам своего счастья не понимает.
– А ты понимаешь? – тихо спросила мать.
– Ты на чьей стороне? – удивленно спросила Софья, – я тебе дочь или кто? Почему вы все восхищаетесь Тимом? И друзья, и подруги, и коллеги, и соседи. Да и ты с папой? А вы бы попробовали пожить с таким лопухом. Всё для людей, лишь бы им хорошо было, лишь бы никто не ссорился, лишь бы без конфликта. Надо? Сделаю! Бесплатно? Конечно! Ещё и сам заплачу, ещё и извинюсь триста раз! Вам рубашку последнюю? Нате, у Тима есть! Вам лекарство для старушки? А вот оно!
Софья распалялась, она уже не выбирала выражений.
– Доченька, – попробовала она успокоить Софью, – ну, Тим – добрый человек, ты же его за это и полюбила.
Неожиданно Софья скривила губы. Она подарила матери такой презрительный взгляд, что той стало страшно.
– Хватит. Без толку всё это, – прервала она разговор, – мне на работу надо собираться, Антон Игоревич сказал, что вечером делегацию встречаем из Чехии.
Софья начала укладывать волосы щипцами, имитируя естественные локоны. Мать замолчала, рассматривая взрослую дочь, так сильно изменившуюся за последнее время. Что-то раскрыло в ней яркую, сияющую красоту, она стала выглядеть уверенной в себе женщиной, осознающей свою магическую власть над мужчинами. Мать вспомнила рыжего, заросшего курчавой бородой Тима, в его клетчатой рубашке и старых джинсах, купленных ещё на первых развалах Апрашки. Он ли раскрыл в её дочери красавицу? Или какой-нибудь другой человек? Или волшебные таблетки? Ей стало неуютно от мысли о том, что каждый в этой семье по-своему несчастен.
***
Под «Миднайт Спешиал» охранник Антона Игоревича медленно и с явной скукой месил ногами лежавшего на полу мужчину. Тот, закрыв руками курчавую голову, старался сгруппироваться, прижимая колени к животу. Охранник ухал и крякал, а Антон Игоревич, набычившись, смотрел на происходящее из угла комнаты.
– Пусть подумает, может и поймёт, что дружить и служить не так-то и худо, – наконец распорядился насчет Оржицкого Антон Игоревич.
Когда дверь замкнули, и повисла тишина, Тим сел на пол и ощупал рёбра и спину. Болело везде. Коробочку с бусинами у него давно отобрали, но Тим без труда скатал себе нежно-розовую бусину из старых наручных часов, которые растоптал охранник. Эту бусину он положил под язык и рассосал.
Почти бессознательно он провёл несколько раз руками по стенам. Уникальный чёрный, почти гематитовый комок был первым сгустком тёмной материи, которая далась в руки Тиму. Действуя по наитию, Тим отполз в дальний угол комнаты и швырнул свежую плотную бисерину в запертую дверь. Раздался взрыв. Когда дым рассеялся, Тим вышел в появившийся неровный проём в тёмный коридор. Навстречу выскочил испуганный охранник, который совсем недавно молотил Тима ногами. Оржицкий сжал кулаки и прорычал: «Урою!», и охранник попятился и скрылся в какой-то комнате.
Постепенно мысли Оржицкого прояснились, в заплывшие глаза вернулось зрение, ушла резкая головная боль. Тело по-прежнему ломило, но оно уже слушалось. Тиму удалось подняться по железной лестнице из подвального помещения и выползти наружу. Оказавшись на тротуаре незнакомой улицы, Тим покрутил головой, пытаясь понять, где он находится. Однако его захлестнула волна боли, он закрыл глаза и очнулся он уже в больнице.
Тим лежал в коридоре на кушетке, в локтевой сгиб сердобольная медсестра воткнула какую-то капельницу, а на разбитое лицо наложили повязку.
– Мне домой надо, к жене, – прохрипел Тим голосом человека, который только что проснулся.
– Вот, – удовлетворенно сказала медсестра с поста, – очнулся родимый.
Она подошла к Тиму и объяснила, что домой его никто не отпустит, а лучше бы ему сказать телефон родственников, чтобы те привезли ему паспорт, СНИЛС и полис. А то в палату его не переведут и вообще, надо купить лекарств, потому что с сотрясением мозга и поломанными рёбрами без лекарств совсем беда. Да и кое-какое обследование тоже не мешало бы пройти. А вообще, она в полицию позвонила, и скоро придет участковый делать опрос.
Оржицкий без сил откинулся на кушетку и уснул, не выполнив просьбы ласковой медсестры.
К вечеру Тима нашла мать, обзвонившая все больницы и морги. Она сунула лечащему доктору несколько измятых купюр, и Тима перевели в палату.
– Где Софья? – сразу спросил он мать, но та ничего не могла объяснить Тиму, а только плакала, глядя на разбитое лицо сына.
– Что вы там сказали моему сыну? – спросил недовольным голосом Фенькин.
– Пустяки, – антиквар выпрямился и улыбнулся отцу. Тим прижал сломанную куклу к пиджаку.
Рассчитавшись с Фенькиными, антиквар выпроводил их из магазина и запер дверь. Оставшись в одиночестве, он склонился над коробкой, потирая руки в предвкушении череды занятных вечеров.
***
Вскоре в комнате Зинаиды Всеволодовны был сделан ремонт: стены покрашены мрачной синей краской, с потолка содраны остатки лепнины. Теперь помещение пахло сырой побелкой, а не пудрой бабушки. Родители решили пустить в комнату нелегальных квартирантов, сунув управдому взятку. Тим перестал заглядывать в бывшую комнату бабушки. Синий бархатный дневник он спрятал в своих учебниках, обернув его газетой, куклу сунул в старый рюкзак.
Потекла его новая жизнь, в которой Тим был предоставлен сам себе. Мать и отец ходили на «Арсенал», работали посменно, а дядька Михаил всё так же пил и буянил. Когда Тиму исполнилось восемнадцать, и принесли повестку из военкомата, мать переполошилась. Тима спрятали на даче в Комарово, но он не стал там отсиживаться, а сдал экзамены в первый попавшийся факультет самого первого попавшегося вуза, каковым стал филфак педагогического. Тиму не пришлось с бритой головой ехать в Наро-Фоминск, в Кантемировскую танковую дивизию, куда распределили служить треть его не самых ретивых одноклассников.
Учеба на филфаке Тима не заинтересовала. Оказавшись среди девчонок самых разнообразных мастей, Тим с удивлением обнаружил, что он может вызывать у противоположного пола живой интерес. О нём придумали байку, будто бы Тим является пра-пра-правнуком знаменитого декабриста. Нецелованный до самого первого курса, он в первый же год обучения приобрёл славу ловеласа, усердно подкрепляя её сомнительными подвигами. Перед летней сессией Фенькина вызвала к себе декан филологического факультета Роза Соломоновна Швейцер и жестоко высмеяла его, пригрозив отчислением за прогулы и текущую задолженность. Она подарила Тиму резинового пупса – младенца на четвереньках, нажимая на задницу которого, можно было полюбоваться на неаппетитную коричневую резиновую какашку. Намек был прозрачным.
К летней сессии Тим пришел в пединститут уже Оржицким, и сдал всё без хвостов. Не понятно, что повлияло на решение Тима учиться — насмешки Розы Соломовны или первая настоящая влюблённость Тима в однокурсницу, но со сменой фамилии поменялась и жизнь Тима.
Он больше не таскал в Комарово случайных девчонок, не выдирал на косячки листы из «Русского устного народного творчества», бывшего насмешкой для всех поколений студиозусов (творчество устное, а учебник – письменный). Он перестал покупать дешёвую подделку под ликер «Амаретто», продававшуюся во всех ларьках города, чтобы спаивать и без того сговорчивых подружек. Часами Тим просиживал у тусклой полароидной фотографии Софьи Максимовой, пытаясь найти ответ на извечный мужской вопрос: «Какого тебе ляда надо?»
Родители старели, с трудом вынося тяготы нахлынувших на них рыночных отношений. Когда их двоих сократили на заводе, мать устроилась официанткой в летнее кафе, а отец стал торговать на Сенной. Тогда-то и вспомнили о бабкиных сокровищах, проданных за бесценок Аркадию Аркадьевичу Гомону, да былого не вернешь. Выручала их бабкина комната, которую сдавали посуточно, слушая как добавку к оплате беспрерывные скрипы разболтанной кровати, вскрики и пьяный смех. Фенькины не раз предлагали инертному Тиму заняться чем-то посерьёзнее филологии, приводя в пример одноклассников, которые на Апрашке делали первые капиталы. После смены фамилии Фенькины окончательно разругались с ним, а отец так даже пригрозил паскуднику, чтобы тот теперь домой не являлся.
В итоге в конце 1994 года Тим окончательно оторвался от родителей и переселился в домик на Комарово, который стал его пристанищем на долгие годы. Раньше Оржицкий не любил этой дачи, хотя провёл здесь не одно лето своего детства. Он чурался здешней непостоянной детской компании. Домики снимались на лето, на месяц, на две недели случайными людьми и семьями. Спортивные, поджарые, голоногие мальчишки, всякий раз разные строили шалаши и спускали на воду плоты, натягивали волейбольную сетку и шумно играли большой компанией. Крикливые матери запрещали бегать на озеро и далеко уходить в лес, пузатые лысые отцы с кружками пива стучали домино, а бабки продавали козье молоко…
Вечный шум там, где хотелось тишины. Мать никогда не давала Тиму полежать с книжкой в гамаке. Она стыдилась толстого и грузного, застенчивого и прыщавого сына. Тим должен был как все любить мяч, купание, участвовать в детских потасовках. Из всего перечисленного только драк было в избытке, причем доставалось на орехи в основном Тиму.
В девяностые Комарово перестало быть кипучим центром дачной жизни: питерцы выращивали овощи на крышах и балконах, проезд в электричках стал бить по карману, мода на неспешный отдых в сосновом бору с выходом к Финскому заливу прошла. Бывало так, что Тиму приплачивали невеликие деньги, чтобы присмотрел за опустевшими дачами соседей.
Здесь, в тишине и одиночестве, страдая от неразделенной любви к неприступной Максимовой, Оржицкий зубрил конспекты и пытался проникнуть в существо странных заметок Зинаиды Всеволодовны, которым был исписан дневник в бархатном переплете.
Это было время тишины, сумрачного вечернего покоя, когда сосны качаются и гудят под проливным дождём. Время поисков и первых побед.
Сначала Тим тренировался просто так, от скуки, проверяя бабушкины теории, изложенные в дневнике. Тогда-то он и понял, что вещи неисчерпаемы. Они могут рассказывать свои истории неоднократно, раз за разом, но выделять субстанцию могут не всегда. Если ты уже скатал шарик, то вещь пустеет, остается праздной болтуньей. Бабушка утверждала, что изготовить шарик можно только при помощи вещи, но никаких доказательств тому она не приводила. Тим пробовал скатать шарик только силой мысли, но после множества тщетных попыток, отказался от дурацкой затеи.
Бабушка писала, что вещи помнят всё, за одним слоем памяти есть другие, и можно их открывать и открывать.
Зинаида Всеволодовна называла себя «ваятелем». И хотя она не встречала подобных себе, но с присущим ей критическим взглядом на мир понимала, что ничего уникального в природе не бывает. Тиму не нравился её термин «ваятель», потому что он заметил, что субстанция извлекается в малом количестве, и от её формы не зависят свойства.
«Следовательно, — рассуждал Оржицкий, — смысл не в ваянии как таковом, а в цели использования субстанции». О предназначении шариков или бусин в бархатном дневнике тоже кое-что было написано. Зинаида Всеволодовна рассказывала, что величина шарика, как и его цвет, зависят от одарённости ваятеля. Совершенно тёмную материю ей было извлечь не под силу, сколько она не пыталась. Прикоснувшись к такой памяти, Зинаида Всеволодовна просто теряла сознание. Пределом её возможностей было изготовление алых бусин.
Эксперименты с бусинками Зинаида Всеволодовна описывала сумбурно. Она знала, что светлые, жемчужные бусины исцеляют болезни, бусины потемнее могут иметь свойства ядов. Чем темнее цвет субстанции, тем она разрушительнее. Тёмные бусины входят в бурную реакцию с водой, а светлые к ней нейтральны. Некоторые виды бусин легко крошатся в золотистую пыльцу, которая может ненадолго оживлять неживое, создавая иллюзии.
Зинаида Всеволодовна рассказывала, что именно белые бусины помогли ей и её сестре Клавдии пережить блокаду, они ели эти бисеринки как витамины, когда было совсем худо. Оржицкий догадывался, что своему долголетию бабушка была обязана именно целебным бисеринкам. Зинаида Всеволодовна писала, что какие-то вещи заговаривают с ней сами, а какие-то надо просить, настраиваясь на разговор. Она научилась различать «молчунов». Это были вещи, которые длительное время не находились в руках хозяина. Словно замкнувшиеся в себе, эти вещи не хотели открываться постороннему. Случаи, когда «молчун» сам вызывался на беседу, ей известны не были, но она не исключала того, что потерянная во всех смыслах вещь может пожелать найтись для какой-то цели.
Некоторые вещи не имели истории, но легко отзывались на клич: очки, ключи, игральные карты, яды, поэтому Зинаида Всеволодовна никогда ничего не теряла.
Описание полученного опыта бабушка вела бессистемно. Тимофей пытался классифицировать сведения об открывшейся ему картине волшебного мира, но не смог. Его удивило, что бабушка не только не хотела найти себе подобных, но и всячески избегала разглашения своей тайны. Тим вёл с ней внутренний спор, ему казалось, что именно в соединении одарённых людей и будет истинное счастье. Правда, он не знал, что именно они будут делать вместе, но совершенно не сомневался в том, что «ваятели» принесут обществу огромную пользу. К сожалению, бабушкины записи не содержали никакой информации о том, как выглядят или ведут себя «ваятели», как можно вычислить их в людской толпе. Также он не понимал, что такое была эта борьба света и тени, кто её вёл, и каковы были её признаки. Возможно, слова Зинаиды Всеволодовны были просто старческими выдумками.
Несмотря на то, что он помнил предостережение бабушки, Тим сгорал от нетерпения показать всем плоды своей одарённости. Разумеется, начать он решил с Софьи Максимовой.
***
– Третьекурснику Оржицкому Тимофею срочно явиться в деканат, – сообщила староста курса перед лекцией по философии.
Под удивленные взгляды девчонок Тим вышел из аудитории и в деканате столкнулся с Софьей Максимовой. Её уже отчитывала Роза Соломоновна, в руки которой попали списки лентяев, не поехавших на полевые работы в сентябре.
– Мне аппендицит вырезали недавно, – тихо оправдывалась Софья.
Роза Соломоновна не успокоилась, она продолжала браниться: мол, распустились в условиях демократии и разгула капитализма, мол, от рук отбились. Тим смотрел на Софью и глупо улыбался. Она же, встретив его влюблённый взгляд, покраснела и замолчала. Роза Соломоновна, исчерпав все синонимы слову «разгильдяи», обернулась к Оржицкому и сказала:
– А вас, Фенькина-Оржицкого, мещанина во дворянстве, разве не касается приказ по факультету? Почему на картошку не ездили?
Тим обезоруживающе улыбнулся декану и сказал:
– Я весь сентябрь магию изучал, – и, проведя рукой по воздуху, словно посыпая солью невидимый кусок хлеба, он сотворил простенький морок из порхающих серебряных бабочек.
От удивления Роза Соломоновна умолкла и стала хлопать глазами, приподняв на лоб очки. Софья Максимова от удивления прижала обе ладони к щекам. Тим снова провел рукой по воздуху и морок пропал.
– Ну, Оржицкий, – замотала головой удивленная Роза Соломоновна, – ты не только лентяй первостатейный, но ещё и жулик!
– Почему же жулик? – спросил Оржицкий, – я совсем не жежулик!
Софья засмеялась, а Роза Соломоновна всучила Оржицкому тяжёлый ключ и сказала строго:
– Идёте убирать в архиве. Все личные дела с восемьдесят второго года по девяносто пятый подшить и составить описи. На всё-про всё вам три дня. А пропущенные занятия отработаете каждому педагогу в индивидуальном порядке, лекции перепишете и покажете лично мне. И никаких ксерокопий!
Тот Дар напрасный, дар случайный… (с) А.С. Пушкин
Зинаида Всеволодовна Оржицкая была дама с характером. Она состояла из правил и запретов, выглядела чопорно и надменно. Даже тень её была острой и угловатой, не меняясь ни в полуденный, ни в полночный час, словно повелевала Зинаида Всеволодовна не только людьми и предметами, но и временем.
Шелест длинного серого платья, нитка розовых бус, подобранных одна к другой по размеру и отливу — от тёмных к светлому и обратно – вот, что запомнил внук Тим. Бабушкины вещи было трогать нельзя, но все её безделушки, книги и коробочки манили Тима. О бусах и говорить нечего: они мерцали, как глаза невидимых существ.
Маленький, пухлый, молчаливый, Тим всегда выглядел испуганным, словно только что сотворил шалость или задумал её, но страшится наказания. Ему казалось, что бабушка видит его насквозь, потому действовать с ней надо было не обдуманно, а внезапно. Так, однажды, сидя на коленях бабушки и слушая стихи Чуковского, Тим протянул руку к запретным бусам, и его словно ударило током. Мальчик вскрикнул и повалился на пол с колен, бабушка не успела его подхватить. Очутившись на полу, Тим громко заплакал и затряс рукой, на которой отчетливо проступили волдыри ожогов. И как только сама Зинаида Всеволодовна носила эту пакость? И не жгла она ей грудь, и платье не портила! Бабушка, однако, не пожалела Тима, а только встряхнула воющего внука хорошенько, и наказала, отправив сидеть в кресле носом к стене.
Одного бабушка не знала: это наказание было нестрашным. Завитки на обоях образовывали то пасть льва, то герб средневекового рыцаря, то шпили ледяного дворца Снежной Королевы, то карту Изумрудного города. Рассматривая обои, поворачивая голову то влево, то вправо, скашивая глаза в угол или прищуривая их, можно многое было увидеть, скрытое для других. На потолке бабушка показывала сказки, как на экране телевизора, а на поверхности отполированной до блеска мебели жили солнечные зайчики, которые играли с Тимом.
С дочерью, зятем и его братом-алкоголиком, живших в этой же коммуналке на Литейном, Зинаида Всеволодовна не общалась, ограничиваясь при редких встречах с кем-то из них сухим кивком. Её комната, одна из трех, принадлежавших Оржицким-Фенькиным, была осколком ушедшей эпохи. Сведущему казалось: сейчас с кушетки встанет Даниил Хармс в своих невообразимых клетчатых укороченных брюках и выкинет нелепое антраша под всеобщий одобрительный смех. Или Ольга Судейкина, таскавшаяся по гостям с клеткой двух синих неразлучников, станет убеждать в том, что революция совсем не панацея, что Париж пережил их уже несчётно, а вот Россия захлебнётся кровью. Или пьяный Есенин встанет на коленки в поисках закатившегося перстня, проклиная то ли злодейку-судьбу, то ли очередную бутылку.
Несведущий в комнате Зинаиды Всеволодовны ощущал бы себя музейным посетителем, да только чужих к себе она не впускала. Комнату покидала редко, всякий раз запирая её на ключ, хотя для жительницы питерской коммуналки это было не так уж странно.
Тим не раз слышал, как его родители и непутевый дядька планировали выселение бабки из комнаты в дом престарелых. Обычно после таких обсуждений Фенькины уезжали на дачу в Комарово и там наслаждались простором, но перейти к захвату чужой территории не решались. За эти шушуканья и козни, которые родные строили против бабушки, Тим был готов их возненавидеть, и потому лишь не обозлился, что дальше разговоров у них дело не шло.
Зинаида Всеволодовна делала вид, что не замечала недовольства родственников. Она жила по утверждённому когда-то распорядку дня. Утром пила кофе, который варила себе тут же в комнате на электрической плитке, а потом выходила на прогулку. Шла она всякий раз одним и тем же маршрутом: мимо Фонтанного дома, до Летнего Сада с непременной остановкой возле Михайловского замка, обратно по набережной Фонтанки. Местная достопримечательность с Литейного, в плюшевой шубке и плоской шляпке-таблетке, держащейся на её седых волосах благодаря горсти серебряных шпилек, с острым носом и морщинистыми напудренными щеками, в остроносых ботиках фланировала по городским улицам. Она опиралась на полированную красного дерева палку, а в гололедицу надевала на её наконечник острую спицу.
Зинаида Всеволодовна шествовала, ни с кем не останавливаясь, очень редко она подходила к хромой торговке «Союзпечати» и кланялась ей. Прогулка занимала у бабушки ровно три часа. Затем она возвращалась, обедала и ложилась на оттоманку с книгой. После чтения перебирала фотографии и безделушки в шкафу. Завершала она свой день стаканом молока и сказкой для Тима на потолке.
В шесть лет, когда Тим рассказал бабушке историю её старой соломенной шляпки, но бусину скатать ещё не сумел, Зинаида Всеволодовна словно признала в нем «своего соратника», стала брать с собой на прогулки.
Она рассказывала о прежних обитателях этих мест, помня каждый дом и каждую парадную в нём. Тим жалел, что рассказы растаяли в его детской памяти. Только одно событие запомнилось Тиму в мельчайших подробностях. Однажды бабушка внезапно остановилась прямо на перекрёстке, загородив путь пешеходам, которые вежливо обходили старушку, и произнесла длинную тираду: «Идёт война света и тени, вечная, непрерывная. И мы живы только потому, что сохраняем нейтралитет. Не открывай никому своего дара». Тим взял себе такой зарок: раз бабушка просит — надо подчиниться, и не раз потом пожалел, что не расспросил её ни о чём, не узнал всех её тайн.
Бабушка умерла, когда Тиму было тринадцать лет, она подозвала его к себе утром, попросила выгладить тонкую, почти истлевшую кружевную сорочку. Пока Тим утюжил пожелтевшие кружева, она расчесала и заплела свою истончившуюся косу, обернула её венцом вокруг затылка, прикрепив причёску в нескольких местах серебряными шпильками. Облачившись в импровизированный саван, она легла на обитую зелёным шёлком оттоманку, заменявшую кровать, накрылась серым тканевым одеялом, сложила руки на груди.
Проделав всё это с торжественностью, Зинаида Всеволодовна заявила: «Я умру сегодня, Тим. Не бойся. Пришло моё время. Ты увидишь, что в комнате всё изменится, и это к лучшему. Не пугайся этих перемен, всего лишь спадёт морок, который я уже не в силах поддерживать. Жаль, что мой дар перейдёт к тебе, я бы хотела передать его своей дочери, но ей не вынести этого бремени. А ты и так уже одарён… В шкафу лежит дневник в бархатном синем переплёте, возьми его сразу после моей смерти и прочти. Запомни всё, что там написано, выполняй в точности. Так только и убережёшься».
Тим заплакал, стал на колени и наивно упрашивал бабушку не умирать, но та только молчала, сжав губы. Потом она приподнялась на локте и потребовала стакана воды с лимоном. Когда Тим выскочил за дверь и вернулся через минуту, то увидел бабушку, разметавшуюся на смертном ложе. Одна рука в бессилии свисала на пол, а вторая словно пыталась разорвать ворот рубашки. Глаза Зинаиды Всеволодовны были широко распахнуты, а рот приоткрыт в беззвучном крике.
Но самое страшное было в том, что её ложе обступили бесплотные тени людей, имена и облик которых Тим не знал. Толпа словно парила над полом. Прозрачные силуэты сложили молитвенно руки, а их лица были обращены к телу умершей. Несколько секунд мужчины и женщины в старинных костюмах со странными прическами смотрели на Зинаиду Всеволодовну, а потом словно по команде обернулись к Тиму.
Закричав во весь голос, мальчишка выбежал из комнаты, не закрыв за собой дверь, но упал в обморок в лужу разлитой им воды с дольками лимона.
***
Тим очень хорошо помнил, как рассеялось волшебство после смерти бабушки. Прежде всего, расплылись рисунки на обоях, их причудливые линии больше не сплетались в узоры. Сами обои повисли клочками. Стало заметно, что лепнина вокруг люстры на высоченном потолке потрескалась и местами обрушилась. Особенно веселил дядьку Тима амур со стрелой, потерявший нос и причинное место. Плинтусы отстали от стен и появились широченные щели, удивительно, что оттуда вместе с тараканами не лезли крысы. Фенькины в ужасе взирали на разорённую комнату и решили сделать в ней ремонт.
Не спрашивая мнения отпрыска, Фенькины стали растягивать мебель и безделушки по скупкам, и уже через неделю в комнате было пусто. Сколько ни просил Тим оставить после бабушки оттоманку, секретер, они отмахивались или кричали на сына. Все приметы его прошлой привычной жизни уходили с молотка.
Однажды Тим проследил, куда отец понёс последний картонный ящик вещами. Неподалеку был антикварный магазин «Советский антиквар на Литейном».
Тим бесстрашно вошёл за отцом. Тренькнул дверной колокольчик, подвешенный над входом. Пожилой антиквар в чёрном бархатном пиджаке задумчиво рассматривал содержимое коробки. Он бросил косой взгляд из-под очков на вошедшего мальчика.
– Товарищ Фенькин, – растягивая гласные сказал антиквар, обращаясь к отцу Тима, – ваши вещицы ничего не стоят, потому что вы не можете подтвердить их происхождение.
– Что же мне, Аркадий Аркадьевич, паспорт на каждую шкатулку или куклу надо иметь? – возмущался отец Тима.
– Разумеется, – улыбнулся антиквар, – в противном случае нужна оценка и экспертиза подлинности, а это займёт время.
– Сколько же вы можете дать за всю коробку без оценки и прочей волокиты? – недоверчиво спросил отец Тима.
Антиквар наклонил голову на бок и с интересом посмотрел не на Фенькина, а на мальчика.
– Вы хотите что-то сказать мне, молодой человек?
– Не вам, – невежливо сказал Тим, и, дергая отца за рукав, попросил тихо, – не продавай, это же бабушки Зины вещи, оставь их мне.
Отец с досадой оттолкнул руку мальчика и снова повернулся к антиквару.
– Так сколько? – спросил он.
– Триста пятьдесят рублей, – сказал антиквар непреклонно, положив ладонь на крышку коробки.
Фенькин прикинул, это равнялось двум его зарплатам на «Арсенале», недурно.
Тим посмотрел на антиквара огромными, полными слёз глазами, и старик наклонился к нему.
– Возможно, для вас эти вещи бесценны, пионер Фенькин, но лучше бы вам к ним не прикасаться, вы же помните наставления вашей бабушки? – сказал он мальчику, – впрочем, вы можете взять себе любую из безделушек, моя цена от этого не изменится.
Дрожащими руками Тим взял старую потрёпанную фарфоровую куклу, потерявшую левую ногу и атласный чепец.
– Ну те-с, – сказал антиквар, отбирая игрушку и ощупывая её, – прекрасный выбор, прекрасный!
Он наклонился к Тиму и шепнул:
– Елена Маковская её очень любила, а девушка была ох как не проста! Побочная дочь графа Адлерберга… Редкая красавица, и Костя Маковский был от неё без ума.
Лена ахнула: этот молодой человек был явно лет на десять старше Глины, и вёл себя так, словно ему многое было позволено.
– Я просто соскучился, не вредничай, – сказал он и отдал Глине шуршащий пакет.
– Что это? – спросила она, не заглядывая.
– Лекарства бабке твоей, ты ж просила.
Глина встала на цыпочки и снова поцеловала молодого человека. Лена смотрела во все глаза, прикрыв рот ладошкой. Вот тебе и Глина, вот тебе и тихоня! Парень явно не простой, шмотки турецкие, не «китайзадрипаный», и автомобиль серебристый виднеется. «Бэха», наверное. Точно бандит или коммерсант.
– Вообще-то, – замялся парень, – есть у меня предчувствие плохое насчёт сегодня. За тебя я боюсь. Может, не пойдём?
– Я буду осторожна, – Глина повисла на его шее и заболтала ногами.
– Блин, какая ты сладкая, – молодой человек снова поцеловал её.
Лена отпрянула от окна, перехватив его взгляд, и села за стол. Глина вскоре вернулась, щеки её порозовели. Она приткнула шуршащий пакет в коридоре на тумбочке и предложила доделывать маникюр.
– Опять отпаривай лапишшы, – с неудовольствием сказала Лена, – задубела кожа уже.
Глина подлила из чайника кипятка в ванночку и покорно сунула пальцы в воду.
– Ну, врушка, – протянула Лена, явно видя, что Глина не собирается ей ничего объяснять, – это точно не Виктор Цой.
– Нет, – улыбнулась Глина, – это Берест.
***
– Не девка, а ходячая проблема, – причитала бабушка, злясь на Глину. Глина жевала хлеб, прихлебывая супом, – посмотри похожа–то на кого, чисто шалава! Ночами шастает с бандюганами, не учится нигде, не работает!
Глина молчала, с бабушкой Надей было спорить бесполезно.
– Следователь вчера приходил, – продолжала бабушка, – о тебе спрашивал. Позорище какое! От людей стыдно.
– Борис Сергеевич? – спросила Глина.
– Он самый. Я-то думала, что он про Маринку пришел чо сказать, а он… А он говорит, что свидетель ты, по уголовному делу. Убили кого-то или застрелили.
– А это не одно и то же? – ухмыльнулась Глина.
– И-эх! Молчала бы уж, шалопутная! С бабкой легко пререкаться, когда бабка на тебя всю жизнь положила, – бабушка Надя замахнулась на Глину, словно хотела дать ей подзатыльник, но передумала и отвернулась к мойке, греметь тарелками.
Глина молча жевала. На бабушку Надю она не обращала внимания: побурчит и забудет. Но та не успокаивалась.
– Вон, дед опять деньги куда–то дел, проискала весь день. Дурень старый, не помнит. Говорит, что от тебя прятал.
– Бабушка, я сроду у вас денег не брала, – ответила Глина, доев суп и отодвинув тарелку, – зачем такое говоришь?
– Брала – не брала, а дед приметил: деньги пропадают из дому, вот он и спрятал пенсию. Вчера приносила почтальонка, он спрятал сразу. Куда – не помнит.
– Я вчера не ночевала дома, – напомнила Глина, наливая кипяток в чашку, чтобы заварить пакетик чая, – потому ни почтальонку, ни денег не видела.
– То-то я и говорю, что это не ты, а он свое мелет.
– Сейчас найдём деньги, Господи, вот проблема-то!
Глина вышла из комнаты, через десять минут вернулась и швырнула на стол чёрный мужской носок. Бабушка схватила его и вытащила сложенные в трубочку купюры.
– Галочка, внученька, – залепетала она, – вот спасибо. Где же были?
– В одном из ботинков, которые ты на похороны деду припасла.
Бабушка попыталась чмокнуть Глину в лоб, но та отклонилась. В это время в открытую дверь вошел следователь Купцов и, не поздоровавшись, сказал:
– Ну что, Глина, поедем со мной. Есть разговор к тебе.
Глина вздохнула и спорить не стала.
– Задерживать будете? Вещи брать? – спросила она спокойно.
Бабушка села на табуретку и запричитала, а Купцов с некоторой брезгливостью ответил:
– Зависит от того, что ты расскажешь.
***
– Что-то мы больно часто стали встречаться, – заметил Валера, который вырос из стажера до следователя, – месяц назад привод был и теперь вот опять.
Глина могла бы ответить ему колкостью, но не стала.
– Посмотри на себя? – стал стыдить ее Валера, – во что одета-обута! Тебе только семнадцать лет, а похожа на плечевую со стажем.
Глина засмеялась — Валера явно перенял эстафету от бабушки.
– А может, ты и есть плечевая? – допытывался Валера, но Купцов его оборвал.
– Рассказывай, Глина, что тебе известно о событиях в доме Пальчикова на Грамши двенадцать в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября этого года. Учти только, что со мной шутки плохи, я и так всё знаю.
– Хорошо, – вздохнула Глина и рассказала, что на Грамши двенадцать был организован вечер, три компании по очереди играли в карты. Все мужчины были ей ранее не знакомы, сама она пришла со своим другом по кличке Берест. Сначала мужчины играли в очко, а потом явился Гришин Владислав по кличке Матрос и затеяли игру в покер. Все пили пиво. Во время игры у мужчин начался конфликт. Матрос мнил себя акулой и в ривере обвинил Береста в псевдофолде. Началась разборка и Матрос метнул в Береста нож. После этого она, Глина, по-тихому смылась.
– И где провела ночь?
Глина пожала плечами, но не ответила.
– Я допрашивал Алю Данкову, она тоже там была и видела тебя. Она сказала, что ты сидела с мужчинами за столом, и конфликт начался из-за тебя.
– Врёт, – спокойно, поведя бровями ответила Глина, – не я была рука в тот раз. Матрос не сел бы со мной играть, он и так проигрывал. Его отговаривали, но он хотел кураж поймать. А сам… Сначала он не решился поставить все на блафкатчинг и сдался, кто ему виноват? Во второй раз его просто пропёрло.
– Девочка, девочка! – Купцов помотал головой, – я тебя слушаю и думаю: может, со мной что–то не так? Я в твои годы мопед разбирал и собирал, сестре кукольный домик делал.
– Поверьте, мне мопед не под силу ни собрать, ни разобрать, – без тени улыбки ответила Глина.
– Как тебя вообще туда занесло, к мужикам в компанию? Не боишься, что изнасилуют? Куча пьяных мужиков, отбросы просто, все судимые и не по одному разу, – спросил Валера, но Глина даже не посмотрела в его сторону.
Купцов вздохнул, налил себе воды, выпил.
– Сегодня в Береста бросят нож, а в тебя – завтра. Ты понимаешь это? – спросил Купцов.
– Мы все смертны, – цинично ответила ему Глина.
– Так! – вспылил следователь, – сейчас я твоей матери позвоню, пусть за тобой приедет, отберём у тебя под протокол показания.
– Э, нет, – возмутилась Глина, – такого уговора не было.
– Ты – несовершеннолетняя, – по слогам чеканно ответил ей Купцов, – и потому я буду допрашивать тебя с матерью.
Глина откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди. Длинные, покрытые чёрным лаком ногти блестели в свете электрической настольной лампы, приклеенные ресницы порхали как стрекозы. Чёрная обтягивающая полупозрачная блузка выглядывала из–под алой кожаной жилетки. Каблуки на туфлях были неимоверной высоты. И всё-таки, Глина не была проституткой. Здесь всё было гораздо хуже, и следователь об этом знал от стукачей: на районе появилась девчонка, с которой за карточный стол лучше не садиться. Разует и разденет. Но сама играет редко, только на ушко нашептывает что–то своему любовнику Бересту да по его плечу пальчиками выстукивает. А барыши вместе делят. Вернее, делили… Береста пустили в расход, а у Глины – высокий покровитель, пока оставили её в покое.
Мать Глины приехала не сразу, с работы не отпустили. Глина провела полдня в душном кабинете, где Купцов и Валера тщетно пытались что-то вытянуть из неё. Таисия взглянула на дочь и ахнула, закрыв рот ладонь. Глина сделала вид, что не заметила этого, просто буркнула матери дежурное приветствие.
Купцов неотрывно смотрел на Глину и неприятно удивлялся произошедшей в ней перемене с тех времен, когда она удрала из дома три года назад. Прошло так мало времени, и так много… При матери Глина рассказала ту же самую историю, но в более понятных выражениях. Мол, пришла с подружками в незнакомую компанию. А там пьяные мужчины играли в карты, поссорились и один из них бросил нож в грудь другому, а Галя испугалась и убежала прочь. К бабушке вернуться побоялась, ночевала на скамейке в парке Патриотов. Спиртное в тот вечер не пила, потому что за здоровый образ жизни.
Озлобленный Купцов записал показания Глины, а вытирающая слёзы мать подписала протокол. Глина тоже поставила свою закорючку.
– Скажите, а этот убийца уже арестован? – спросила Таисия Переверзева, – Глина ведь давала на него показания, ей ничего не угрожает?
– Самый главный враг Глины – это она сама, – криво усмехнулся Купцов.
Глина и мать вышли из здания отдела.
– Доченька, ну как ты… Совсем забыла нас, – робко упрекнула Таисия, – может, тебе деньги нужны?
Глина посмотрела на мать, словно с некоторым сожалением и вдруг порывисто её обняла.
– Не переживай, всё у меня нормально. Сама как?
– Да… – мать махнула рукой и засмеялась сквозь слёзы, – я за тебя переживаю, день и ночь думаю. Что же делать с тобой – не знаю.
Глина оглянулась и увидела в конце улицы Колю, он махнул ей рукой. Рядом с ним стоял высокий толстяк с родинкой на подбородке. Ну, что за жаба…
– Мне пора, мам, – сказала Глина, и чмокнув мать в мокрую щеку, побежала к машине.
Мать смотрела ей вслед, закусив губу. Пройдет много лет прежде, чем они увидятся снова.