После этой поездки в Ярославль командировки прекратились. Глина много думала о том, с кем пересекались её пути. Никто из встреченных ею людей не был тем, за кого себя выдавал. Отец был себялюбом, следователь Купцов – чинушей, владелица агентства «Смарагда» – прохвосткой, Евгений – наркоманом, Гомон – мистификатором. Пожалуй, только Шмурдяк не скрывал своей бандитской сущности, да и покойный Берест был честен с Глиной. Что до Тима, то он был просто слабаком, а Глина навыдумывала о нём всякого. В каждом она искала защиту и тыл, но все они были для неё чужими.
Глина чувствовала, что затишье, наступившее в её жизни, временное, и ей надо избавляться от бремени, которое прикидывается дружбой и помощью. В ней мучительно зрело решение довести дело до конца: наказать Пасечника и разрушить его поганый улей.
Раздумывая о том, как следует действовать, Глина ощущала небывалый прилив сил и лихорадку поспешных решений, но она знала, что Гомон наблюдает за ней и в чём-то подозревает. Старик не сделал ничего плохого ей, наоборот, стал её покровителем и работодателем. Но был ли он честен с ней во всём? Она же знала, что он работал на «Божью пчелу». Почему же не сообщил Пасечнику о ней до сих пор? Или сообщил?
Однажды она спросила Гомона насчет «Божьей пчелы», но он рассердился и ответил, что с таким мерзавцем, как Пасечник, он дел больше не имеет. Также он сказал, что Глине бояться нечего, потому что пока она рядом с Гомоном, он защищает её от происков врага человеческого. Слушая эти сказки, Глина укреплялась в мысли, что Гомон не был никаким хранителем и блюстителем, а только напускал таинственности, сочинял истории про мировой баланс добра и зла.
Глина жалела, что мало расспросила Оржицкого о записках его бабушки, и что все свои знания ей приходилось добывать личным опытом. Ей было необходимо как можно больше узнать о том, на что она способна, но Глина не знала, кто и как мог бы её просветить на этот счёт. По наитию она стала много читать, перебирая в лавке все книги по мистике и оккультизму. Гомон с улыбкой наблюдал за ней, не вмешиваясь в её процесс самообучения.
– Я бы в Хогвартс с удовольствием поехала, и крыса у меня есть, как у Рона, – сказала как- то Глина, и Гомон оценил её шутку. Но потом нахмурился и сказал странную фразу:
– Не дай бог. Я только один Хогвартс знаю, в Подмосковье.
– Неужели нигде нет таких людей, как я? – спрашивала она Гомона, но он только пожимал плечами.
Наконец, надоев антиквару своими расспросами, она вызвала его на откровенность.
– Есть такие люди как ты, Глина, но их, слава богу, мало. Большинство из них сеют вокруг себя зло. Зло причинять гораздо проще и выгоднее. Сила для этого не требуется, тут можно количеством взять. А вот исцелять, исправлять, врачевать — тут сила нужна и стойкость, терпение и самоотречение. Но источник не может быть неисчерпаемым. Никогда не задумывалась о том, насколько хватит твоих сил? Разве ты не чувствуешь опустошение после того, как скатаешь бусину? Я прожил длинную жизнь, я понял, что дар, подобный твоему, счастья не приносит. Он всегда будет притягивать нечистых, жадных и корыстных людей. И станет он не даром, а проклятьем. Есть сильные люди, могут жить, никому не подчиняясь. Знаю одного такого – Харитона Савельевича Петрова, но волк-одиночка он, людей сторонится.
***
Сколько Глина не билась, а ничего больше от Гомона не узнала. Окончательно решив, что ей с антикваром больше не по пути, что нужно закончить начатое, Глина выжидала время и усыпляла бдительность Гомона своим унылым спокойствием. Поразмыслив, она решила, что рано или поздно вырваться в Москву у неё получится, а пока надо накопить бусин.
Случай подвернулся через неделю.
– Глина, – позвал её из салона продавец, – к тебе пришли.
Глина сняла крыску со своего плеча и посадила в клетку. На выходе из своего кабинетика она встретилась лицом к лицу с Алексом Приятиным, который ждал Глину, облокотившись на стойку, и потягивал коньяк, а за стойкой с напряженной улыбкой на лице стоял Гомон.
– Приветствую вас, Рейни, – сказал он с дежурной улыбкой, – хотя теперь вас трудно узнать.
– Как нашли меня? – спросила Глина, неумело скрывая неприязнь.
Приятин засмеялся и ничего не ответил. Он поставил пустую рюмку на поднос и предложил Глине присесть. Они отошли к окну и сели в винтажные кресла, которые ничего не стоили, так как были дешёвой имитацией Дангаузера, но на посетителей неизменно производили восторженное впечатление.
– Через издательство. Я же знал твоё настоящее имя – Галина Переверзева, а твоя книга «Сказки бабушкиного сундука» пользуется неплохим спросом. Мы могли бы продолжить сотрудничество с вами на телепроекте.
Глина пожала плечами, показывая, что ей не очень это интересно.
– Вы видите? – показала она шрамы на лице, – с такими подарками судьбы на экран не очень-то попадёшь.
– Это совершенно не проблема для гримёров и стилистов. В крайнем случае, есть сюжетные приёмы программы, где ваша мм… изменившаяся внешность станет изюминкой проекта. Что скажешь?
– Я подумаю, посоветуюсь с друзьями, – сказала Глина неопределённо и Приятин несколько расстроенный уехал.
Гомон ходил по лавке, гладя Манчини и причитая.
– Ах я, старый дурак, как же я глупо поступил с этой книгой… Это от Пасечника гонец, чует моё сердце.
Глина знала, что Гомон прав, и чувствовала надвигающуюся беду. Под ногтями даже начало покалывать.
– Глина, – внезапно остановился Гомон, – тебе надо уехать, спрятаться, переждать.
– Понимаю, но идти мне совершенно некуда, – грустно сказала Глина, – но раз вы меня на улицу выставляете, то я не стану вам перечить.
– Глупая моя девочка, – Гомон попытался обнять Глину, но она с кривой улыбкой отстранилась, – разве я выгоняю? Я наоборот думаю, куда тебя спрятать.
Глина пошла в комнату собирать вещи, а Гомон стал звонить по телефону, перебирая номера в толстой записной книжке. Собрав небольшой рюкзак, девушка села на кровати и обвела глазами своё жилище. В маленькой комнате на втором этаже особняка на Литейном она была счастлива. Здесь появилось первое подобие её собственного дома. Московская квартира не в счёт, это было логово хищника, поджидавшего жертву. Здесь же комнатка была совсем иной, со старыми и новыми историями, и её покидать было жалко. Ну как бросишь вязаное синее покрывало или плетёную из ниток сову на стене, копию Шагала с его летунами над крышами, полки с полюбившимися книгами, где лучшие места были заложены тонкими цветными закладками, засушенный кленовый лист, который свалился Глине за шиворот в её первую поездку на барахолку в Суздаль? Манчини тоже придется оставить в Питере, вместе со всеми этими бесценными экспонатами спокойной жизни.
В комнату постучал Аркадий Аркадьевич, он принес стопку денег и адрес, написанный на бумажке.
– Тут живет моя старая знакомая, – сказал Гомон, скрывая неподдельное огорчение, – можно туда поехать и переждать там, Изабелла Рудольфовна в курсе и ждёт. Я буду на связи, моя деточка.
Глина кивнула, сунула деньги и адрес в рюкзак.
– Спасибо за всё, Аркадий Аркадьевич, Манчини я отдам Оржицкому.
Глина ушла в тот же вечер, но по адресу, данному ей Гомоном, она не отправилась, а поехала к Оржицкому. Тим долго не открывал ей, а когда открыл, то не впустил в квартиру, а вышел в коридор.
– Мне нужен дневник твоей бабушки, – потребовала Глина.
– Извини, не могу тебя впустить, я не один, – ответил Оржицкий, от него пахло спиртным.
– По фиг, вообще-то, – хмыкнула Глина, – дневник дай.
Оржицкий вернулся к себе, а Глина осталась в подъезде. Слышался лай собаки из квартиры, где она жила прежде. Обшарпанный лифт шумел в шахте, из квартиры Оржицкого доносились неясные голоса: высокий женский и низкий мужской. Глина прислушалась к себе и ощутила безразличие. Ей было совершенно не интересно, с кем там Оржицкий кутил. Наконец Тим вышел и вынес завернутую в газету тетрадь.
– У меня мало что от бабушки осталось, так что не потеряй.
Глина молча сунула ему в руки куклу Зинаиды Всеволодовны, которая всё это время жила с нею, как талисман, а потом вытащила из рюкзака пищащего Манчини, которому уже надоело сидеть в темноте.
– Манчини! – изумленно протянул Оржицкий, беря в ладони зверька.
Глина только вскинула брови от удивления.
– Откуда ты взяла его! Это же мой Манчини! Ах ты, маленький мой пусечка!
Глина предпочла не отвечать на вопросы Оржицкого, не попрощавшись, она вызвала лифт. Оржицкий пробормотал что-то ей вслед, но Глина предпочла не переспрашивать.
Глина могла бы катать себе жемчужные бусины, чтобы вернуть себе свой облик, и была уверена в том, что Гомон не стал бы препятствовать ей в этом. Она также знала, как напустить лёгкий морок, чтобы отвести людские глаза от своего уродства. Но, утратив какой-либо интерес к мужчинам, она не стремилась устранить ожоги на лице и теле. Страшнее всего были её внутренние ощущения – Глина была выжжена изнутри, и словно наказывала себя, убийцу двоих людей. А в том, как люди отводили взгляд от её изуродованного лица, она находила мрачное удовольствие.
За полгода Глина обошла с антикваром и его странной компанией весь город, изучила все точки продаж и находок. Питер открылся ей с другой стороны, нетуристической, но не менее привлекательной. Особенно ей нравилось бродить по заснеженному городу, когда случайно пролетит нарядная тройка лошадей, впряженных в карету. Это богатые молодожёны устраивали себе и людям праздник. Она любила бродить у новогодних ёлок на площадях и рассматривать скоморохов и ряженых Петров и Екатерин, смеяться над их плоскими шутками.
Впервые за много лет она отпраздновала новый год в антикварной лавке, с настоящими восковыми свечами в канделябрах, с золочёными яблоками и конфетами, которыми Гомон украсил ёлку. Утром она нашла подарок, как в детстве. Глина обрадовалась полосатому кашемировому шарфу только лишь потому, что забыла, каково это — получать подарки.
Потом наступила весна, которая в Питере была и стылой, и слякотной, но город расцветал от надежды на скорое тепло. И весна снова принесла подарок.
– Сегодня будем праздновать день рождения Галины Переверзевой.
Глина вспомнила, что сегодня как раз и есть шестое апреля, день её рождения, который праздновался последний раз ещё в Воронеже. Странное ощущение охватило её, когда она увидела накрытый белой скатертью стол, блестящие серебряные столовые приборы и тарелки из тонкого фарфора с золотой каймой. Неужели в её жизни было возможно всё то, что доступно другим, обычным людям? Гомон вручил Глине нарядный свёрток, а когда именинница развернула шуршащую обложку, то оторопела.
– «Сказки бабушкиного сундука», Галина Переверзева, – прочла она на обложке и удивлённо подняла глаза.
– Издана на спонсорские деньги, тираж небольшой, но … – Аркадий Аркадьевич широко улыбнулся, – начало положено.
Глина пролистала книгу. Её записки историй вещей были переработаны в короткие рассказы, кто-то отредактировал и нарисовал иллюстрации к текстам. На немой вопрос Глины Аркадий Аркадьевич галантно поклонился.
– Ваш покорный слуга провёл много бессонных ночей, исправляя отвратительную орфографию автора, а рисунки – дело рук Лёни.
Глина посмотрела на продавца, который обычно стоял за стойкой, а теперь ловко вытаскивал из пакета пирожки, виноград, бутылки лимонада и прочую снедь, раскладывая по тарелкам.
– Мне приятно, даже слов не подобрать, но… – Глина не могла удержаться, не сказав колкость, – но выглядит это всё, как попытка показать мне, что я могу жить такой же обычной жизнью, как и все люди.
– А разве ты сама не поняла этого? Нужны доказательства? – усмехнулся Лёня.
– А ты тоже… – начала свой вопрос Глина и осеклась. Она неожиданно вспомнила приют на Комсомольской. Как она не замечала, что Леонид — это ушастый мальчик, с которым она ехала на автобусе в Третьяковскую галерею.
Аркадий Аркадьевич и Лёня засмеялись.
– Все мы немножко лошади, – ответил Лёня, но Глина не поняла его шутки и замолчала.
Когда провозгласили первый тост, выпили по бокалу шампанского и съели по бутерброду, Лёня сказал неожиданно:
– Моя история обычная, даже скучная. Меня изгнали из «Божьей пчелы», чему теперь я несказанно рад. Я вернулся домой, отец уже крепко пил тогда. После его смерти я попал в интернат, потому что мама вышла замуж и уехала за длинным рублём на Камчатку. После интерната я учился в «Мухе», подавал надежды, как говорится. Случайно научился извлекать из вещей крупу. Мелкую, жёлтую, одинаковую. Я её толок и вмешивал в краски. Картины мои шли «на ура». Только недолго это продолжалось. Талант говорить с вещами иссяк, а заказчики требовали и требовали. Ну, я и подсел на наркоту, дошел до герыча. Под дурью кинулся под поезд. Но один хороший человек оттащил меня и тем самым спас. Потом взял на работу, в антикварную лавку.
– И ты больше не извлекаешь крупу? – спросила Глина простодушно.
– Незачем, – ответил Лёня, – не всякий дар во благо, иногда и во вред.
***
В Ярославль поезд прибыл в семь утра. На Дзержинский рынок Аркадий Аркадьевич и Глина пришли к девяти. На земле лежали «скатерти -самобранки» – покрывала, клеёнки и просто газеты под полиэтиленовой пленкой. «Скатерти – самобранки» образовывали неровные пёстрые ряды. Посуда, детские игрушки, обувь, одежда, чемоданы, корзины, картины, железяки неизвестного назначения щедро и беспорядочно были разложены повсюду.
– Круговорот вещей в природе, – приговаривал Аркадий Аркадьевич, прохаживаясь по Дзержинскому рынку, – конечно, всё вкусное забрал Мостославский. Видно, смысла нам ездить в Ярославль уже нет. Этот фокусник нюх имеет на старину, да и агенты у него здесь повсюду.
Глеб кивал головой, он понимал, о ком говорит Гомон, ведь Джон Мостославский был самым знаменитым местным музейщиком, знавшим толк в поиске уникальных вещей, создавший музей «Музыка и время».
Глина в затемнённых очках и надвинутой низко на лоб кепке только усмехалась, слыша досаду в голосе Гомона. Как можно было ревновать к музейщику, если у них были совершенно разные задачи? Один показывал людям красоту вещей, а другой эти вещи продавал.
Глине очень хотелось найти что-то подобное двум солдатикам из тайника в Доме со шпилем. Да, отыскать такую могущественную вещь было бы редкой удачей. Глину охватил азарт поиска, который был сильнее здравого смысла. Глина отделилась от компании и побрела к восточной окраине площади, где обычно стояли торговцы с посудой.
«Вот бы найти волшебную лампу Алладина! – подумала Глина, – потереть её…» От наивной детской мысли, что вообще можно загадать всё, что угодно, и оно сбудется, у Глины захватило дух. Что бы она попросила у всемогущего Джинна? Перебрав в уме все возможные варианты, Глина поняла, что ей не о чем попросить. Вернуться в детство, о чем мечтает большинство? Жаркой и страстной любви? Богатства? Мировой славы?
Какая-то старуха протянула ей бронзовый чайничек с отколотым эмалевым ромбиком сбоку.
– Посмотри, деточка, это фабрика Феликса Шопена. Не того Шопена, что ноктюрны писал и любил Жорж Санд, а другого. Но тоже ценность необычайная.
Глина посмотрела на торговку. Она была окутана лёгким мороком, через который проглядывало молодое лицо с ямочками на щеках. Это не понравилось Глине, и она сурово покачала головой, а чайник не взяла.
– Зачем ты морок напускаешь? – спросила Глина.
– Жить-то надо, деточка, потому и прячусь, – ответила седая торговка.
– Так живи, чего тебе не живётся? А те, кого надо бояться, тебя и так увидят.
– Эх, милая, а тебе чего не живётся? Зачем с собой такое сотворила?
– Худо было, – ответила Глина.
– Как совсем худо будет – милости просим на хутор Западная Елань к Петрову Харитону. Вологодская область. Запомнишь?
– Запомню, – ответила Глина.
Тут подоспел Глеб и хмуро встал за спиной Глины.
– Нашла чего?
– Чайник предлагаю, – ответила за Глину старушка, суя в руки охраннику свой товар, – а девочка не хочет брать.
– Значит, фигня твой чайник, – ответил Глеб и оттолкнул старушку, но сам вдруг упал и забился в конвульсиях.
Моментально вокруг него образовалась толпа, которая суетилась, охала и мешала. Стали звать на помощь, кликнули врача. Глина растерялась, глядя на Глеба, который не выпускал из руки ручку чайника. Потом опомнилась и выбралась из толпы.
– Вот тебе и фигня, – сказала старушка, – это тебе, девочка, показательное выступление. С огнём играешь, как и все мы. Должна последствия понимать. Охранник твой — засланный казачок.
Глина посмотрела на торговку. Она, кряхтя и бормоча, собирала скарб, взваливая клетчатую сумку на тележку.
– Глебу помоги, – сказала Глина, кивая на лежащего охранника.
– Ничего с ним не случится, такого из мортиры не убьёшь, а не то, что чайничком приворотным для сбора бабской лунной крови, – ответила старушка, катя впереди себя тележку, — вспомни, зачем живёшь, чего не доделала? А вообще, лучше бы тебе на хутор.
– Почему я тебе верить должна? – бежала Глина за шустрой старушкой.
– Хочешь верь, а хочешь – не верь, – буркнула та, заворачивая с площади к выходу, – только никуда тебе не деться. Сколько верёвочке не виться, а конец будет. Вот только конец свой человек сам выбирает.
Старушка скрылась их виду, а Глина смотрела ей вслед. Размахивая руками и крича, навстречу ей бежал Гомон.
– Куда ж ты, девочка моя, – причитал Гомон, – я думал, что с тобой что-то случилось. Ты из виду пропала! А Глеб-то, Глеб… У него эпилепсия, оказывается, я сроду не знал. Хорошо, что вот так вышло, выявилось в самый безопасный момент.
– А что, над нами есть какая-то угроза? – угрюмо спросила Глина.
– Ой, девочка моя, в какой стране живем, в какие времена… – запричитал Гомон, увлекая за собой Глину к противоположному выходу.
Когда Глина проходила мимо места, где она оставила Глеба, толпа уже разочарованно разбрелась. Антикварного чайничка нигде не было видно, видимо, его «Скорая» увезла вместе с Глебом.
Оржицкий чувствовал отчаяние, он не мог вот так просто отпустить Глину с антикваром. Он чувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Я надеюсь, что вы не отвезете её в «Божью пчелу»? – спросил он
– Не стоит волноваться, я не так глуп, как вы, бывший пионер Фенькин, – сказал ему с прежней галантной улыбкой Гомон, – вы всегда можете застать нас по известному вам адресу.
Глина и Гомон удалились, а Оржицкий сел за стол у остывающего котелка.
«Вот и кончилось всё, – подумал он, – теперь от меня ничего не зависит».
***
Через месяц Оржицкий перебрался в город. Он дал распоряжение соседке по поводу возможного возвращения Глины на дачу, и отдал ключи на сохранение. Брошенное им жилище на Бассейной отозвалась гулкой пустотой и слегка затхлым запахом. По соседству последствия разорения квартиры были ликвидированы, и соседом Оржицкого стал какой–то развеселый толстяк со щенком хаски. Жизнь двигалась по неизвестному Оржицкому вектору. Пару дней Тим скитался по городу без дела, а потом решил наведаться к Гомону.
– Что вам угодно, – спросил юноша в клетчатой рубашке и джинсах клеш из мира семидесятых прошлого века, выйдя из-за стола с конторкой. На бэджике было написано «Леонид Шевченко».
– Добрый день, Леонид, я ищу одну свою знакомую, – сказал Оржицкий, – Аркадий Аркадьевич сказал, что я всегда могу найти её здесь.
Юноша наклонил вбок голову и улыбнулся, напомнив своим обликом пуделя.
– Вы, наверное, о Глине, я её приглашу.
Он вышел в боковую комнату и вскоре вернулся. Глина шла следом, и Оржицкий отметил, что в её внешнем облике не произошло никаких существенных изменений. Старое платье, бурые следы на коже, многочисленные рубцы на лице и щеках. Только лысую голову она повязывала косынкой, делая узел на затылке. Он испытал небольшое разочарование, видимо, в глубине души Оржицкий надеялся на то, что магия бусин вернет Глине её облик или по крайней мере, сделает её лицо и тело привычным для восприятия. Мороком она пользоваться явно не желала.
– Привет, – Глина улыбнулась Тимофею, – долго же ты не приходил.
– Привет, – ответил Тимофей, стесняясь присутствия постороннего.
Глина жестом пригласила Тимофея в боковую комнату.
– Как поживаешь, – спросил Оржицкий.
– Ем, сплю, работаю, – пожала плечами Глина.
– Работаешь – удивился Тим, – что же ты делаешь?
– Всякий раз одно и то же, – ответила Глина, – слушаю память вещей и стараюсь её не забирать. Всё, что мне рассказывают – записываю. Мы ищем артефакты, имеющие подлинную историческую ценность, а среди обычной антикварной рухляди они попадаются не часто.
– А я думал, что ты катаешь таблетки и кормишь ими умирающих в хосписах, – цинично пошутил Оржицкий.
– Я и хотела это делать, но пока нет сил, да и Гомон мне запретил.
– Гомон может тебе что-то запретить?
– Пришлось, – медленно сказала Глина, странно улыбнувшись, – я сильно нарушила равновесие и теперь я могу только слушать и записывать. Но и это немало, поверь.
Оржицкий взял со стола шкатулку из гладко отполированного красного дерева и повертел её в руках. Крышка со щелчком открылась, и на алой бархатной подушечке показалась маленькая фигурка балерины, которая медленно закружилась в фуэте под скрипучую мелодию.
– Эту вещь Аркадий Аркадьевич нашел на свалке, – сказала Глина, – её последний владелец нам не известен, но шкатулка рассказала о девочке, которая пережила блокаду благодаря тому, что бабушка распродала все свои украшения и ценности. Эта девушка – Галина Вишневская, шкатулку отреставрировал Аркадий Аркадьевич и хочет передать дочерям Галины Павловны.
– Историю рассказала тебе эта шкатулка? – спросил Оржицкий, заранее зная ответ.
– А вот курительная трубка Ефима Копеляна, мы отдадим её в музей Мосфильма.
– Твой Гомон просто благотворитель какой–то, – ревниво усмехнулся Оржицкий, – то подарит, то отдаст.
– Нет, он далеко не всегда так щедр, – нахмурилась Глина, – просто всё должно быть на своем месте: вещи и люди.
– А ты на своем ли месте, Глина? – спросил Оржицкий, кладя ладонь на её искореженную руку.
– Я всегда на своём месте, – бесстрашно ответила девушка, глядя ему в лицо.
Оржицкий понял, что в нём Глина больше не нуждается и испытал смешанное с разочарованием облегчение.
***
Глина не любила барахолок, у неё болела голова от изобилия впечатлений и шума. Гомон искал своё, скупая за бесценок для антикварной лавки «хабур-чабур», как он ласково называл товар, а Глина присматривалась к домашним вещам, которые Гомона не интересовали. Гомон тянул её в крытые ряды грампластинок, книг и часов, а девушку влекло в «старушатник» – побродить между крепдешиновых платьев, чесучовых пиджаков, плюшевых медведей.
Она не воровала память, так как Гомон запретил ей это делать, покупала у торговок всё, откуда ей слышался шёпот. Молчащие вещи обходила, как и совершенно новые – ночные ситцевые рубашки с ещё советскими ценниками «2 рубля 80 копеек», мужские майки-кулирки, военную форму из складов. Это разбиралось другими покупателями «влёт», но Глину совершенно не интересовало. Она почти даром набирала на барахолках изношенное барахло, чем старше – тем лучше. Продавцы, видя изуродованную ожогами барышню, уступали в цене, предполагая, что есть на свете люди, которым гораздо хуже, чем им.
Сидя в антикварной лавке Гомона, Глина слушала истории вещей, записывала их и отдавала антиквару, который хмыкал и радостно пожимал руку Глине.
Гомон частенько тащил Глину в командировки. Командировками он пафосно называл поездки на барахолки разных городов. Гомон любил лично копаться в развалах, хотя на него работала армия бомжей северной столицы и целая толпа «чёрных копателей», а также сеть агентов по стране. Глина чувствовала себя разбитой и измученной после каждой такой поездки, и потому в награду Гомон давал ей отсыпной, который девушка проводила в уединении, с книжкой и бутылкой вина. Глина не боялась пристраститься к спиртному, хотя Гомон и отпускал шуточки по поводу неизлечимого женского алкоголизма.
– Ты бы в музей сходила, Глина, – сказал как-то Аркадий Аркадиевич, – ведь и в Ярославле, и в Костроме столько раз уже была, а ничего не видела. Потом он спохватывался, понимая, что для этой девушки сходить в музей всё равно, что на митинг по разгону Белого дома. Крик, вопли и стоны – вот что слышала Глина из-за каждой витрины, отовсюду одновременно.
В поездках Гомона и Глину сопровождал охранник Глеб. Глина не имела ни малейшего понятия, какие поручения выполнял Глеб для антиквара, но заметила, что охранник не спускал с неё глаз. И стала она обращать на него внимание после того, как к ней в лавку пришел Оржицкий. Глина помнила слова Тимофея: «Ты попала в рабство, Глина, даже в более гнусное, чем в «Смарагде», потому, что оно добровольное и под маркой благотворительности». Глина не знала, прав ли бы Тимофей, и могла ли она уйти от Гомона. Ей не хотелось уходить, да и идти было некуда.
Глине было запрещено катать тёмные бусины, да она и сама понимала, что зла в этом мире и без этой гадкой субстанции предостаточно. Поэтому она старалась не слушать страшные истории, выбрасывая такие вещи. Иногда ей удавалось всё-таки скатать белую бусинку, предназначенную для Манчини, и только тогда суровый взгляд Гомона смягчался. Манчини появилась у Глины случайно — покупая газету в киоске «Союзпечать» на Литейном, Глина познакомилась со старушкой-продавцом.
– Не хотите ли крыску взять? Вот такая цаца приблудилась, а что с ней делать – ума не приложу. ..
Глина вскинула брови, но когда по её плечу побежал белый зверёк с ошейником на позолоченной цепочке, девушка поняла, что, раз крыска её признала, то теперь деваться некуда: придется забирать.
– Её Манчини зовут, – сообщила продавщица с улыбкой, – а вот крыска или крыс – я не умею определять.
Ну, Манчини, так Манчини. Крыска была неприхотлива, хотя и суетлива. Гомону новый жилец понравился. «Самец», – определил антиквар, осмотрев беспокойно двигающееся тельце. Манчини мигом обследовал всю антикварную лавку, и почувствовал себя не только своим в незнакомой обстановке, но и владельцем всех сокровищ. Манчини садился у стойки и с укоризной глядел в глаза покупателям, словно осуждая их за приобретения, а Гомона – за растрату товаров лавки. В поездках на барахолки крыс сопровождал Глину. Не пугаясь людской толпы, он сидел у Глины на плече, вцепившись в куртку коготками, посверкивая агатовыми глазёнками по сторонам и топорща усы. Вот, собственно, и была компания Глины: всегда весёлый Гомон, деловитый Глеб и любопытный Манчини. Манчини охранял сокровища, Гомон – мировой порядок, а Глеб — их всех, вместе взятых.
Оржицкий больше не приходил, Глина спросила как-то у Гомона, пускают ли к ней гостей, а тот весело ответил: были бы гости, а пустить-то можно, не тюрьма. Он непрозрачно намекал на то, что у Глины просто нет никого.
Деньги Оржицкий взял, рассудив, что они ещё пригодятся, а сам мучительно гадал, что же будет с ними дальше. За этими хлопотами забылись похороны Софьи, и он поймал себя на мысли, что едва не пропустил её «сороковины». Максимовы холодно встретили Оржицкого, хотя раньше принимали его радушно и жаловали его куда больше, чем Виталия, нового зятя. До них дошли слухи о том, что Оржицкий опекает какую-то молодую наркоманку, устроившую пожар в гостинице. Сына Софьи Оржицкий так и не увидел.
В день выписки Тим приехал за Глиной, и та на удивление беспрекословно села в его машину, молча сложив забинтованные руки на коленях. На ней было старенькое платье, принадлежавшее когда-то матери Тима и валявшееся в Комарово среди других вещей в тюках. Было странно и больно видеть уродливую голову Глины, торчавшую на исхудавшей шее из воротника чужой одёжки.
Оржицкий не стал вдаваться в подробности своих планов, только сказал Глине, что она временно поживет у него на даче в Комарово. Глина даже не кивнула в ответ, она была безразлична ко всему.
Лето перевалило за серединку, и ещё в запасе было несколько белых ночей, особенно длинных и тёплых. Близость Финского залива, сосны и тишина деревенского быта должны были успокоить Глину, подарить ей надежду на перемены к лучшему. Оржицкий очень надеялся на то, что в его деревянном домике будет достаточно тепла и света, чтобы утраченная нитка бусин была ею восстановлена. Он считал, что Глина сама себя исцелит, и этот страшный кошмар забудется и никогда не вернётся даже во снах. Оржицкий совсем забросил свою работу, недовольный редактор звонил и подгонял, угрожал штрафом, и Тимофею надо было собраться с мыслями, чтобы закончить свою убогую и нелепую повесть «Крылья семи ветров», от одного названия которой его воротило.
Оржицкий ушёл с головой в работу, он писал и переписывал, стучал по клавиатуре ноутбука, точно одержимый. Иногда бросал косые взгляды на Глину, которая сидела на пороге или скамейке во дворе, закутавшись в одеяло. Теперь она все время мёрзла. Глина не ходила на прогулки, хотя жить в Комарово и не гулять — тяжкий грех, как говаривала соседка. Эта соседка, тетка Наталья, в долг готовила и стирала этой странной парочке, а веником махать в доме заставляла Оржицкого. Глина не общалась ни с кем и ничем не занималась, она только меняла бинты, научившись это делать самостоятельно. Она смазывала лицо, шею и руки мазями, привезенными Оржицким, глотала таблетки, но больше ничего делать не желала. В первый же день она, молча и без пояснений, разбила единственное зеркало, висевшее над умывальником. Целыми днями сидела во дворе, погрузившись в свои мысли.
Оржицкий пытался говорить с Глиной, словно не замечая её нарочитого молчания. Он надеялся, что Глина молчит не от того, что ей не хочется говорить с ним, а потому, что болезнь ещё не ослабила свои тиски, и горло не зажило, но к исходу первой недели августа он убедился в том, что Глина не желает общаться именно с ним.
Он услышал, как она поёт, удивившись странному, хриплому, низкому звуку. Это меньше всего походило на пение, но ничем другим быть и не могло. Глина улыбалась, закрыв глаза на тёплом солнышке, и мычала какую–то мелодию. Это звучало и выглядело так ужасно, что Оржицкий обхватил голову руками и устремился в дом, где долго всхлипывал за закрытыми дверьми.
Он убедился, что Глина вовсе не собирается скатывать бусины и лечиться, словно она потеряла дар. И это безразличие Глины к самой себе пугало Оржицкого и доводило до отчаяния. Всё явно шло не по плану, и выхода из сложившегося положения видно не было. Оржицкий пытался говорить с Глиной и даже упрекал её в бездействии, но она только ухмылялась своей страшной улыбкой потрескавшихся и почерневших губ.
К середине августа была дописана книга и получен остаток денег. Недовольный Ян Шиманович приехал на дачу к Оржицкому с инспекцией и был обескуражен, увидев девушку. Он не мог найти никакого объяснения поведению Оржицкого, приютившего эту уродину. Выслушав его сумбурные оправдания, Шиманович тут же уплатил деньги, не дожидаясь окончательной правки, и даже пообещал подкинуть халтуру — перевод небольшой повестушки.
Заходившие к Оржицкому случайные гости и братья–писатели обходили Глину стороной и старались не замечать её, хотя её присутствие пугало и притягивало их взгляды. Сплетни и толки ходили самые разнообразные. Несколько раз Тимофей возил девушку на приём к доктору, но тот разводил руками и говорил лишь, что процесс выздоровления идет слишком медленно и приписывал всё новые и новые препараты.
Глина послушно пила травяные отвары, накладывала мази и глотала пилюли. Вела себя как образцовая пациентка, и эта покорность и бездействие были настолько не характерными для неё, что Оржицкому казалось, что её подменили в больнице.
Однажды всё изменилось, и причиной тому стали не подкравшаяся к поселку осень, не ветер с остывшего Финского Залива, не отъезд дачников, а приезд Гомона.
Глина, сидевшая по своему обыкновению в плетёном кресле на улице, укрытая пледом по самый подбородок, первой увидела этого пожилого господина. Одетый в старый суконный пиджак, того самого болотного оттенка, который используется для обивки бильярдных столов, в шляпе и с тростью, Гомон появился у калитки, заглядывая через неё во двор. Сняв мягкую серую шляпу в безмолвном приветствии, господин осведомился:
– Подскажите-ка, любезные мои друзья, не эта ли дача Оржицкой Зинаиды Всеволодовны?
Тимофей отложил нож и огурец, вытер руки полотенцем и пожал господину руку. Глина без особого интереса посмотрела на приезжего.
– Это была её дача, а теперь – моя. Я – её внук, Тимофей.
– О, бывший пионер Фенькин, – улыбнулся Гомон, – а бабушка ваша где?
– На Смоленском, лет двадцать уже! – не без ехидства ответил Оржицкий.
– Ах, беда-то какая, так это её вещи вы с отцом приносили в лавку? – сокрушенно ответил господин, но уходить не поторопился.
Оржицкий жестом пригласил его к столу, где стояли майоликовые мисочки и горячий котелок с торчавшим из–под крышки черпачком.
– Аркадий Аркадьевич Гомон, антиквар, – представил Оржицкий посетителя Глине. Гомон уселся рядом с Глиной, в глазах которой мелькнул слабый интерес к старику.
– А вас как зовут, милая барышня? – осведомился он с улыбкой, словно не замечая обезображенного лица девушки.
– Галя, – ответил Оржицкий за Глину, продолжая хмуро шинковать овощи для салата, – вы с какой целью сюда заявились, посланник Фауста?
– Видите ли, вы напрасно считаете меня посланником Фауста, – ответил гость, – я приехал в гости. Вот отобедаю у вас, да и заберу милую барышню с собой.
Оржицкий снова отложил нож и уже с беспокойством посмотрел на гостя. Глина молчала, только смотрела красными обожжёнными веками на старика и медленно моргала.
– С чего вы взяли, что Галя с вами поедет?
– Ах, как дивно пахнет ваш суп! – зажмурился от удовольствия гость и хитровато улыбнулся, словно не замечая вопроса, – это же пшенный суп, со шкварками и сухарями? В моей юности он назывался кулеш. И варился непременно в котелке. А некоторые кладут в котелок говяжью тушёнку, но вы, молодой человек, не берите с них примера. Это уж совсем ни к чему, вы мне поверьте. Только свиные шкварки, и пучок укропа! Никакой новомодной кинзы, да ещё такой, с фиолетовым оттенком. Знаете, как она темнеет в кипящем бульоне? А для вкуса ещё можно бросить в кулеш несколько перчинок, этот душистый горошек будет вполне уместен. Словно чёрный бисер!
Последнюю фразу старик произнес без улыбки, довольно громко и даже с нажимом. Глина и Оржицкий вздрогнули и в неподдельном страхе посмотрели на господина. Он уже не улыбался, а его худая и костлявая ладонь накрыла обожжённую кисть Глины.
– Кто вы на самом деле и что вам надо? – спросил Оржицкий, скрывая дрожь в голосе.
– Я смотритель, механик и сторож, – неожиданно ответил гость, – если что-то идёт не так, как задумано, я исправляю.
– Глина не пойдёт с вами, – с угрозой в голосе сказал Оржицкий.
– Это решать не вам, – ответил старичок, пристально глядя в глаза девушке, – а ей. Может, она меня и вспомнит…
– Я пойду, – вдруг произнесла Глина, – я вспомнила.
Оржицкий подошёл к девушке и, не обращая внимания на старика, обнял Глину за хрупкие плечи, что-то зашептал на ухо, но она отстранилась. Встала из-за стола и ушла в дом.
Оржцкий пошел следом, пытаясь объяснить ей, что она совершает страшную глупость, но в ответ Глина показала на свою поврежденную огнём кисть. Недвижимые раньше пальцы теперь сжимались и разжимались.
Тем временем гость нахально распоряжался за столом. Он налил кулеша в мисочку до краев, положил на хлеб половинку огурца и стал с аппетитом жевать. Опорожнив мисочку, он воровато оглянулся, вытер дно хлебным мякишем, а потом сжевал его, жмурясь от удовольствия. Неизвестно откуда пришла хромая рыжая кошка и потёрлась о ноги незнакомого ей человека, рассчитывая на угощение. Гомон, снова оглянувшись по сторонам, достал нагрудного кармана плоскую коробочку, высыпал на ладонь мелкую белую бисеринку. Кошка розовым язычком слизнула пилюльку и пошла прочь. Дойдя до калитки, кошка перестала хромать, а облезлый хвост приобрёл совершенно беличий пушистый вид. Старичок радостно засмеялся и потёр ладони.
Тем временем Глина вышла из домика, на ней было то же самое старое платье, в котором она приехала с Оржицким из больницы.
– Вы налегке? – спросил Гомон, – где же ваш ридикюль или чемодан?
– Всё сгорело, – просто ответила Глина.
Антикварная лавка «Больному и мёд невкусен, а здоровый и камень ест» (с) Старинная русская поговорка
– Двадцать-двадцать пять процентов ожога поверхности тела, – сказал доктор Оржицкому.
– Это смертельно?
– Учитывая какую–то сложную инфекцию, на которую всё это наслоилось… Шансов мало. К тому же обожжены слизистые гортани и пищевод.
– Я её могу увидеть?
– Можете.
Доктор распорядился впустить Оржицкого в палату. На койке в углу лежало тело Глины под толстым слоем бинтов. Бинты были влажные и жёлтые, из–под них торчал крупный нос и опухшие губы. На месте сгоревших бровей и щеках запеклась корка. Оржицкий не смог сдержать слёз и закрыл лицо руками. Глина была в сознании, но хрипела и не могла говорить, а ему было нужно спросить у неё только одно: где её оберег, нитка жемчужных бусин.
Оржицкий вернулся на Бассейную и вошёл в разорённую квартиру Глины. Вещи были разбросаны, а нутро шкафов вывернуто. Замок входной двери выдрали, что называется «с мясом». Оржицкий не нашел нитки бусин. Он методично осмотрел все возможные уголки, но те, кто побывали в квартире до него, обыскали её весьма профессионально. Если что-то и нашли, то забрали.
Оржицкий выбежал вон, торопясь сделать только одно: самому скатать бусину, пока ещё не поздно. Оржицкий не делал этого давно. Он основательно забыл, что такое – зов памяти, где его можно услышать. Он мучительно думал, откуда можно получить розовато–белую субстанцию, где же находятся тёплые, дружественные ему места. В детский сад, где много игрушек, его не пустят, да и скатать от каждой вещи можно только мелкую бисеринку, на это уйдёт много времени и сил, а болезнь не ждёт. К тому же, он представил себе картину своего появления в детском саду, перещупывания игрушек. Так и в полицию загреметь не долго, за маньяка примут. Любая школа автоматически исключалась. Музеи стабильно выдавали беспрерывный цветной шум и были непредсказуемы и попросту опасны для ваятеля. Книги и цветы, как деньги и украшения, не имели собственной памяти. Стены домов могли только забрать последние слабые силенки, а отдать серую или вовсе уж тёмную жижу. Ничего в голову не приходило. Тут была нужна только личная вещь, сильная, ёмкая. Кто даст подержаться за такую? Ему нужно было скатать хотя бы одну, крупную и истинно чистую бусину…
И тут Оржицкого осенила догадка, и, хотя полной уверенности не было, попробовать стоило. Он направился на старую дачу, которая давно использовалась как кладовка для старья. В Комарово Тим попал только к вечеру.
Косматые верхушки сосен шумно качались, ветер шёл по верху, и Тим его не чувствовал, торопясь по раскисшей дороге от станции. Год назад он похоронил дядьку, который допился до чёртиков, и теперь дача пустовала. В домике хранилось много вещей — резервуаров тёплой памяти о юности Тима: удочки, ящик с плотницким инструментом, старые фуфайки, плакаты с любимыми рок–группами… Но эти вещи могли дать только янтарные или розовато–коралловые бусины, но не белые… А нужен был жемчуг или кристалл. Оржицкий залез на самую дальнюю полку и нашёл старый рюкзак, а в нём куклу в голубом платье, но без чепчика и одной ноги. От этой старой игрушки Зинаиды Всеволодовны теперь зависела жизнь той, другой женщины, которую он и любил и ненавидел.
Что он знал о Глине? Где были её родные, в какой школе она училась, ездила ли в пионерский лагерь? Какие книги любила? Какие ей нравились ароматы? Предпочитала ландыши или тюльпаны, мороженое или лимонад, балетки или сандалии, фильмы с Ричардом Гиром или Жаном Рено… Он никогда не говорил с Глиной о ней самой и сам не знал, почему. Будет ли теперь возможность восполнить упущенное… Почему он был так погружен в себя, так безразличен к женщине, которая искренне его любила?
Просидев с час, прижимая к себе старую куклу, Тим не добыл бусины. Со вздохом он стал перебирать вещи в доме, всё, что попадалось на глаза. Он обошел каждую комнату, прикасаясь ладонями и пальцами ко всему, что было ему дорого. Только к утру пришло осознание окончательного бессилия. Тим не знал никого, кто мог бы воспользоваться памятью вещей, никого, кроме Глины. Кроме Глины и, пожалуй, одного старичка…
Ранним утром Оржицкий уже стоял на Литейном у входа в антикварную лавку. Он не стал дожидаться открытия, а позвонил в дверной колокольчик. Ему не открыли, потому он позвонил ещё и ещё. Наконец, к нему спустился владелец лавки – Гомон Аркадий Аркадьевич. Оржицкий сразу его узнал по старому потёртому бархатному пиджаку.
Залоснившийся на обшлагах, со множеством карманов, пиджак был свидетелем прежней эпохи, когда вещи покупались редко, их ценили и хранили, чистили и перешивали. Да и сам пожилой господин словно был путешественником во времени. И хотя ему было можно дать между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью годами, Оржицкому показалось, что пришедший к нему гость знавал ещё его пра–пра–пра–прадедушку декабриста.
– Мы открываемся в одиннадцать.
– Прошу меня извинить, – пробормотал Оржицкий, – возможно, меня вы не помните. Но вот эта вещь может быть вам знакома.
Оржицкий протянул Гомону старую куклу, антиквар повертел её в руках. Глаза старика блеснули, и Гомон пригласил Оржицкого внутрь лавки. Оржицкий прошёл между напольных статуэток и вешалок с мундирами наполеоновской эпохи и сел на предложенный стул.
– Я помню эту куклу, бывший пионер Фенькин, – произнес Гомон без улыбки, – только я не стану её покупать. Вещица занятная, но требует реставрации, и я не смогу её продать. Бизнес, ничего личного.
– Мне нужно, чтобы вы скатали бусину из неё, – нагло, напрямик сказал Оржицкий и, видя, что Гомон молчит, лишь в сомнении жует губы, добавил, – я заплачу столько, сколько потребуется.
– Вы пришли не по адресу, бывший пионер Фенькин, – ответил медленно Гомон, и Тим заметил, что его лицо потемнело, – я вам не смогу помочь.
– Кто сможет? – спросил Оржицкий.
– Я знаю только о клинике «Божья пчела», – начал Гомон, но Оржицкий резко встал и сказал довольно грубо:
– В эту живодерню? Ну, уж нет. Увольте.
Гомон странным взглядом одарил Оржицкого, словно припоминал что-то.
– Ах, вот оно что, бывший пионер Фенькин. Значит, это вы пошли на сделку с Фаустом, и получили в итоге кукиш, – расплылся он в глумливой улыбке, – может, сейчас как раз настало время выторговать то, чего вам не додали?
– Предложенный вами план меня не устраивает, – в том же тоне ответил Оржицкий, потеребив куклу, добавил, – благодарю за внимание.
Раздосадованный встречей с антикваром, Оржицкий прибыл в больницу к самому обходу больных, после которого доктор сообщил об ухудшении состояния Глины. Дождавшись его ухода, Тим вошёл в палату. Дрожащими руками, не обращая ни на кого внимания, он вытащил куклу из пакета и сунул её в руки Глины. Соседка по палате приподнялась на локте и с интересом посмотрела на Тима, потом громко охнула. Она заголосила, когда Глина захрипела и выгнулась дугой на кровати. Тим и сам испугался, не будучи уверенным в правильности своего решения. Глину словно подбрасывала какая–то неведомая сила. На ноги повскакивали обе соседки, причитая и крестясь.
В палату вбежала медсестра и кинулась к Глине, но Тим схватил её за плечи и не пустил дальше двери. Изумлённая медсестра протестовала и кричала на обезумевшего бородача, но вскоре Глина успокоилась, задышала ровно, и Тим отнял свои руки. На крики прибежал охранник. Медсестра выдрала куклу из пальцев Глины и отбросила, как дохлую крысу, в угол комнаты, а охранник вывел Тима из палаты.
О состоянии Глины Оржицкий узнал только на следующий вечер, так как в больницу его не пускали. Он дождался после смены врача на прибольничной парковке для автомобилей.
– Полицию бы вызвать! – с осуждением заявил врач, садясь в автомобиль, но Тим придержал дверь, не давая врачу уехать.
– Вы ошибаетесь на мой счет, я знаю, что делаю.
– Ей лучше, жить будет, – сердито ответил доктор и оттолкнул руку Тима.
***
Глина пробыла в больнице два месяца. За это время Оржицкого впустили к ней в палату только раз, когда она спала. Не подходя к кровати, под пристальным наблюдением медсестры, он увидел, что лицо девушки обезображено, как и руки.
– Волосы вырастут, но неровно, – сообщил недовольным голосом врач, – брови не восстановятся, слишком крупные рубцы. Один глаз будет хуже видеть. Два пальца на левой руке больше не будут сгибаться. Ожоги на плечах и шее зарубцуются, будут многочисленные шрамы. Голос изменится, скорее всего, она будет какое-то время говорить шёпотом .
– Помогут ли пластические операции? – спросил Тим дрожащим голосом.
Врач пожал плечами.
– Я не делаю прогнозов. Тут множество факторов. Главное, что мы сохранили ей жизнь. Особенно пострадала левая рука, я боялся, что будет некроз и как следствие — ампутация. То, что мы сохранили руку — большая удача. Девушка молодая, сильная. Боролась, как могла. Жаль, что родные не помогали ей, даже не приехали ни разу.
– Она сирота, – неуверенным голосом сказал Тим.
– Кто же будет ухаживать за ней после выписки? – спросил врач, недоверчиво глядя на Тима.
– Кроме меня — некому.
– Из вас своеобразная сиделка, – покачал головой Семён Анатольевич и протянул цветную брошюру «Уход за ожоговым больным».
***
Конечно, Тима одолевали сомнения, он не знал, что ему предпринять: куда поселить Глину и как за ней ухаживать, но больше всего он опасался, что Глина откажется от его помощи. Дважды к нему приходили какие-то странные субъекты и справлялись о ней. Один спрашивал, не оставляла ли Глина какого-то конверта, а второй принес тысячу долларов, не объяснив, что это за деньги.
– Вернёмся к моей проблеме, – сказала Глина, – я бы хотела, чтобы вы дали мне рецепт или применили ко мне метод, называйте, как хотите… Я устала мыслить столь прямолинейно. Скажем, сделайте так, чтобы в голову мне приходили другие варианты разрешения спорных ситуаций.
– Я полагаю, это возможно, – вздохнула Софья, – для начала вам следует осознать и принять, что не каждая проблема требует радикального решения. Есть такие проблемы, которые вообще невозможно разрешить, но можно научиться их не замечать или смириться с ними, и даже извлекать выгоду.
Взгляд психолога вдруг упал на цветок. Он почернел, съёжился, словно высох. Алые бутоны опали и превращались в пепел буквально на глазах. Софья подавила в себе желание вскочить и рассмотреть «декабриста» поближе. Это была точно не техника гипноза! Софья поняла, кто перед ней.
– О, я ошиблась, – посетительница широко улыбнулась, – двадцати минут не потребовалось. Теперь вам удалось проникнуться моей проблемой в полной мере?
Софья откашлялась, постучала ручкой по столу и поправила волосы.
Глина подошла к столу Максимовой, оперлась руками в чёрных перчатках и наклонилась прямо к лицу Софьи. Пахнуло безобидной клубничной жвачкой.
– Мой монолог можно было бы назвать «Безнаказанность». Кто свяжет мои действия с гибелью цветка? Вы его просто давно не поливали, Софья.
– Зачем вы пришли ко мне? – спросила она.
– У меня было несколько причин для этого, – девушка отошла от стола и встала у подоконника, скрестив руки на груди, – во-первых, я хотела посмотреть, что из себя представляет бывшая жена Оржицкого. Я увидела. Обычная курица эта Софья Максимова. Во-вторых, я хотела застать вас в одиночестве и хорошенько напугать. Думаю, мне это удалось. В-третьих, я убедилась, что специалист вы – нулевой. Но это нынче норма – выдавать пустышку за продукт.
– Вы напрасно считаете меня пустышкой, я могла бы помочь вам реализовать ваш дар? – неожиданно сказала Софья, – даже монетизировать его. Я знаю людей, которым очень нужны такие как вы. Вернее, ваш продукт.
– Тимофей Оржицкий уже через вас реализовал свой дар? Это вы его опустошили? – Глина неприятно засмеялась, – со мной этот номер не выйдет.
Глина сняла очки и с торжеством увидела, что лицо Софьи побелело от страха.
— Я вижу, что вы меня узнали. Передайте привет Пасечнику. Я его найду так же, как и вас. И просто убью. Вас я не убиваю только потому, что некому будет передать мой привет старому козлу.
Через неделю Глина встретила Оржицкого на лестничной клетке. Он был так пьян, что едва держался на ногах. Тащивший его под мышки Олег бросил Глине через плечо:
– Тим с похорон вернулся, Софья умерла.
***
Здесь, на пустыре, где ветер носил обрывки газет и мусорные пакеты, где вороны перелетали с места на место, оглушительно каркая, где безжизненная земля была покрыта сухими клочками травы, эти слова прозвучали уместно. Тимофей выбрал это место не случайно.
– Ты ничего не поняла, Глина! Ничего из того, что я тебе говорил! – сказал Тим, глядя в упор на Глину, – ко мне уже приходили неприятные гости, которые искали тебя. Я сказал им, что ты съехала, но вряд ли мне поверили. За твоей квартирой следят. Софья рассказала о тебе «Божьей пчеле», у них есть видеозапись, на которой ты угрожаешь Софье. Круги сужаются, Глина.
– Я не убивала Софью. С ней расправились свои же. Ей простили сделку, которую она заключила с тобой, чтобы забеременеть. Но то, что она упустила меня — не простили. Это же из-за неё меня выгнали из приюта. Она сказала, что я бездарна. Сколько бусин на сторону ушло! К тому же Пасечник узнал, что Софья крысит за его спиной. Завела свой улей.
— Ты нашла способ рассказать о Софье Пасечнику? — Тим недоверчиво смотрел на неё, — понимаешь, это же все равно, что убить…
Глина засмеялась.
– Дура, – выругался Тим.
– А ещё я узнала твою историю. Вещи многое рассказывают. Правда, мне пришлось потратить много времени, чтобы найти нужную мне вещь. У Софьи дома такая барахолка… Зачем-то она хранит свои старые платья, — Глина задыхалась от волнения и боялась, что Тим развернется и уйдёт, — и вот одно, серебристое, такое блестящее, как у ресторанной певички… Дешёвое платье дешёвой стервы. Очень болтливое платье, Тим. Оно мне рассказало, как ты трудился над бусиной, как ты целый месяц без отдыха трудился… Как Софья привела к тебе Пасечника, ведь она не только хотела поиметь тебя, но и продать тебя выгодно. Но ты уже был пуст, как барабан. Пасечник очень расстроился, всей клиникой тебя восстановить пытались, да только ещё хуже стало.
Тим её остановил жестом.
– Я не хочу это слушать. Всё это дело прошлое. И я ни о чем не жалею. Я начал другую жизнь, и мне она нравится.
– А мне моя жизнь нравится! И я не хочу, чтобы какие-то «Ищейки» шли по моему следу. И чтобы какой-то упырь мою жизнь высасывал! Почему ты не на моей стороне?
– Как же ты не понимаешь! Э то не дар, это одержимость. Эта гниль выест тебя изнутри. Ничего хорошего и светлого нет в твоём даре! Это противоестественно! Ты живёшь на свалке чужой памяти и роешься в ней, как крыса!
Тим стоял напротив неё, сжав кулаки, набычившись, тяжело дыша.
— Хочешь меня ударить? — Глина подошла к нему ближе, — я напрасно думала, что ты любишь меня. Ты все ещё любишь ищейку. Но её больше нет! Хозяину от ищейки служба нужна, а не брехливый язык. А я сдохну, как ты сказал, на свалке чужой памяти, а служить никому не буду. Вот тебе моя правда.
– Живи, как знаешь, – Тим круто развернулся и пошел прочь. Вскоре его фигура скрылась между стволами деревьев редкой посадки, высаженной на краю свалки. Глина опустилась на бетонную плиту, вросшую в землю, криво торчавшую вверх, как указующий перст, и, обхватив колени, долго смотрела вслед Тиму, пока на пустырь не опустились ночные сумерки. Она очнулась точно от спячки, почувствовав, что совсем продрогла. На пустыре взошла холодная и плоская луна, осветив коряги, бетонные плиты и груды мусора.
Глина побрела обратно в город. Уже неделю она не жила в квартире на Бассейной и напрасно надеялась, что в Тиме обретёт защиту и поддержку. Она снова оказалась одна. Всё, что ей было дорого, она всегда теряла. Ей хотелось быть сильной и не зависеть от таких потерь, но быть и казаться – разные агрегатные состояния. Поймав такси, она добралась до дешёвой гостиницы, которая приютила её неделю назад, кивнула парню на стойке регистрации. Зашла в одноместный номер, сбросила всю одежду.
Стоя под душем, Глина плакала. Здесь её никто не видел. Наедине с собой она снова была сиротой, приютской бродяжкой. Без денег, без семьи, без круга нормальных интересов и друзей. Люди собирают марки, ходят на рыбалку, сажают флоксы, разводят щенков. А что она делает? Слушает истории и катает бусины. Потом лежит полумёртвая от навалившейся на неё усталости, «ловит отходняк», и продаёт эти бусины отчаявшимся людям. А за копейки, что ей платят, она покупает хлеб и вино, джинсы и проезд на метро. Она не училась в техникуме, не говоря об институте. Она не ходит в музеи, на концерты и в кинотеатры. Она шарахается от каждого куста, потому что за ним может прятаться ищейка. У неё даже никогда не было настоящей подружки, с которой они могли бы обсуждать парней, красить волосы, бегать на дискотеки. Может, Тим и прав, говоря, что у неё не дар, а одержимость, что она уродина. Неизлечимая, неприкаянная, проклятая людьми.
Выплакавшись, Глина завалилась в постель, проспав всю ночь, всё утро и полдня, потом с трудом встала, умылась, чувствуя дурноту и ломоту во всём теле от начинавшейся простуды. Глина съела два тоста с вареньем – стандартный завтрак подобных заведений, оставленный у двери с утра. Рухнув на койку, она снова уснула до вечера и проснулась от ощущения жара в собственном теле. Пошарив в общей тумбочке, Глина нашла градусник, сунула подмышку и задремала с ним, а когда спросонья посмотрела на шкалу, то вздрогнула. Шкала кончилась, а ртутный шарик всё ещё пытался ползти вверх. Глина вытащила из кармана свинцовую коробочку, положила её на тумбочку, перед глазами всё плыло, воздух она вдыхала и выдыхала со свистом. Глину шатало, но она испытала приступ веселья от внезапно принятого решения покончить со всеми проблемами разом, не дожидаясь особенных мучений и боли, тем более, что от воспаления лёгких или что там у неё, так сразу не скопытишься.
Не чувствуя холода, голышом она прошлась по гостинице, проверив все холодильники в коридоре. Спиртного не нашлось, поэтому Глина, не подумав о последствиях, налила воды из–под крана и высыпала все чёрные бисеринки из свинцовой коробочки в стакан. Выпить раствор она не успела: в потолок ударил яростный фонтан жирного чёрного огня. Взрывной волной Глину отбросило в сторону, она ударилась головой о дверной косяк и погрузилась в темноту. Последняя её мысль была о том, что надо было положить бисеринки под язык, как глицерин.
Глина завернула во двор сталинской высотки. Она не могла вдохнуть, словно в грудь воткнули раскалённый прут, а в ключицу отдавало пульсирующей болью. Глина слышала тонкий и не отчетливый зов, и упорно шла к парадной в углу. Во дворе было сыровато и пасмурно. На бетонной чаше для цветов сидел бомж с сигаретой в грязных пальцах. Он исподлобья посмотрел на Глину и судорожно затянулся.
– Витька Цой в башне жил, под самым шпилем, – прохрипел он и закашлялся.
Глина не поверила, но переспрашивать не стала, лишь задрала голову вверх.
– За пятихатку могу внутрь провести, – предложил бомж, и девушка с интересом посмотрела на него. Разумеется, со стенами сталинки говорить ей не стоило, она просто могла не выдержать такой перегрузки, но внутри дома была вещь, которая хотела отдать ей свою память.
Она вытащила купюру и протянула её бомжу, а тот, кряхтя, поднялся с бетонной чаши, набрал код на двери и впустил Глину в тёмное нутро высотки.
***
Очнулась Глина, лёжа на широком подоконнике в парадной.
Незнакомое лицо участливо склонилось над ней, бомжа рядом не было.
– Приход словила? – спросила девчонка с розовыми дредами.
– Сама не поняла, – Глина села и помотала головой. В руках у неё был розовый шарик неправильной формы, величиной с крупную сливу. Шарик такого размера она не скатывала никогда.
– Чем затарилась? – снова спросила незнакомка.
– Да ничем вроде, – Глина помотала головой.
– Это чо у тебя? – девчонка ткнула пальцем в шарик.
– Ты его видишь? – удивилась Глина.
– Этот пластилин? – уточнила незнакомка, – вижу. На фиг ты его сюда приволокла? Это курят или нюхают?
– Я его не приволокла, я его отсюда взяла, – честно сказала Глина.
– Не было такой фигни тут, точно, – уверенно помотала дредами девчонка, – может, Саныч тебе дал?
Глина тупо уставилась на розовую сливу, восстанавливая в памяти события. Вот она поднялась на последний этаж, стараясь не касаться руками перил, вот она стоит перед дверью в квартиру. Ещё за тысячонку её впускают внутрь. Квартира отремонтирована, в ней живут чужие, временные… Кажется, что здесь нет ни одной вещи, которая могла бы её позвать.
Девушка с розовыми дредами загундосила, что здесь, дескать, жила легенда русского рока, шустренько изложила Цоевскую биографию, основные вехи жизни. Глина её не слушала. Она почувствовала зов, очень сильный и отчётливый, откуда-то со стороны окна. Оттолкнув девушку, она наклонилась и стала на колени у подоконника. Не обращая внимания на удивлённые возгласы стоявших сзади, Глина зацепила ногтем краешек обоев, оторвала полоску. Девушка взвизгнула и попыталась её оттащить, но Глина сильно пнула её, и та отлетела к дивану. Бомж хрипло закричал что-то, но Глина драла и драла одну полоску за другой. Под белыми однотонными обоями показались жёлтые птички, а за ними — зелёные полоски, а под ними — неожиданно тайник.
Глина сунула туда руку и вытащила две странные фигурки. Это были старинные оловянные солдатики, раскрашенные неумелой рукой вручную. На одной подставке было нацарапано «Папа», а на другой – «Витя». От них шло неимоверное тепло, но они ничего не сказали Глине, кроме фразы «Наконец-то!», а потом её вырубило.
– Где солдатики? – спросила Глина.
– А! Не парься, – девушка махнула рукой, – Сашке отдам. Это явно вещи его отца, не понятно, как ты только их нашла. Ты ясновидящая Рейни? Из программы «Битва магов»?
– Битва дебилов, – не нашла ничего умнее для ответа Глина и вяло поплелась прочь из подъезда. Розовую сливу она положила в карман, и затвердевшая память чужого детства ласково грела её ладонь.
Эта слива помогла ей пережить трудные дни. Глина растянула её на неделю, унимая боль за грудиной, которая не давала ей дышать. Оказывается, что сердце может болеть, и это совсем не романтично. Глина прекратила всяческое общение с Тимом и не реагировала на звонки в дверь. Телефон она отключила, а дверь на балкон держала закрытой. Глинтвейн и ночные посиделки закончились, как и всё, что к ним прилагалось.
Ко всему прочему у неё истаял денежный запас, и Глина позвонила Евгению, который пообещал подогнать клиентов, ничего не говоря Верёвкиной. Вскоре ручеек людей протянулся к ней, и Глина стала выходить из квартиры и подолгу пропадать, продавая мёд, в который она вмешивала прозрачную субстанцию. Вместе с деньгами к ней пришла информация о Софье Максимовой. Глине не составило труда понять, о ком говорил Тим в их последнюю встречу. У Глины появился повод убить Максимову, гораздо более серьёзный, чем раньше. Но теперь она не собиралась делать этого сама. Глина поумнела.
Тим встретил однажды Глину в подъезде и подошёл к ней.
– И долго ты будешь дуться? – спросил он примирительно.
– Всегда, – безапелляционно ответила Глина.
– О как, – Тим почесал за ухом привычным кошачьим жестом, словно у него за ухом жил целый рассадник блох, – тебе не приходило в голову, что у тридцатипятилетнего мужика были и другие бабы?
– Не приходило, – ответила Глина и закрыла дверь перед носом Тима.
Она не хотела ничего объяснять Тиму, и слушать его объяснения она тоже не собиралась. Она обижалась на свою недалёкость, ведь зарекалась же не влюбляться после смерти Береста?
Когда Тим узнал, что Глина продает бусины, он подкараулил её в подъезде и предупредил:
– Это плохо кончится, поверь. Я не хочу, чтобы ты сдохла на свалке чужой памяти.
– Собаки дохнут, Тим, – сказала бесстрашно Глина, – я пока человек, причем живой.
– Ты будешь хуже собаки, ты станешь пчелой в чужом улье. Поверь мне, я через это прошел. Ты оставляешь следы, тебя поймают.
– А, может, я этого и жду? — Глина, криво усмехаясь, отстранила его.
***
Софья Максимова не любила принимать пациентов с утра, она была типичной «совой» и просыпалась окончательно только часам к десяти, выпив пару чашек кофе, пролистав ленты социальных сетей. Но Санкт–Петербург, как и Москва, никогда не спит. Для кого-то восемь утра — всё ещё продолжение глубокой ночи, и бессонного бодрствования, а для кого-то энергичное начало рабочего дня. За окнами серело, фонари давно погасли, открылись фастфуды, а значит… Пора работать.
С Виталием они работали по очереди — день через день, так как не могли договориться, как делить крохотный офис. Отколовшись от конторы Пасечника, Софья словно обрела себя: ей всегда нравилось работать не с сопливыми, неорганизованными и шумными школьниками, а с прилично одетыми, обеспеченными и взрослыми людьми. Виталий на первых порах делился клиентурой с Софьей, но теперь у неё уже был свой круг пациентов. Лучше рекламы, чем «сарафанное радио», пока не придумали. Принимая пациентов, Софья выполняла одновременно функцию «Ищейки». Как справедливо заметил Пасечник, одарённые люди часто страдают, не понимая, что же их так гнетёт. «Слышишь голоса – шизофреник, предчувствуешь беду — параноик. Дело «Божьей пчелы» — помочь не только детям, но и взрослым», — говаривал Пасечник, и Софья была с ним вполне согласна. Софья находила таких людей, и они работали на неё.
Посетительница Софьи была записана заранее, по звонку знакомого знакомых, так к Софье стекались ручейки ее клиентов, и сейчас перед ней в кресле сидела худая, одетая в кожаный жилет и длинное в пол чёрное платье молодая женщина. Её длинные волосы были гладко прилизаны на висках и закручены в тугой узел на затылке. Бледное с резкими скулами лицо было наполовину закрыто тёмными очками. По тону помады угадывался агрессивный макияж.
Софью трудно было удивить, даже вечерним макияжем в восемь утра, но вот руки посетительницы в чёрных перчатках из тонкой непрозрачной материи выглядели необычно. Зачем посетительница носила их? Прятала экзему или это была часть её образа?
Софья напомнила себе, что честно заработанные деньги не пахнут, открыла блокнот и сделала пометку. Быстро задав ряд обязательных вопросов, она узнала, что посетительницу зовут Галиной, ей двадцать лет, она не замужем и вообще не имеет семьи, как и постоянного места жительства, учёбы и работы.
– Вы можете сформулировать свою проблему? – спросила Софья, черкая в блокноте и подавляя зевок.
– Да, я очень часто хочу кого-то убить и мне трудно себя сдерживать, – спокойно сказала посетительница.
Софья подняла на неё глаза, скрывая удивление. Склонная к эпатажу пациентка могла быть психически не здоровой.
– Вы видите основную вашу проблему в том, что вы хотите убивать? – уточнила психолог.
– Нет. Я думаю, что каждый человек рано или поздно приходит к мысли, что лучшим решением проблемы было бы устранение человека, который её породил, – медленно, кивая в такт своим словам, сказала пациентка.
– Следовательно, мысли об убийстве вы считаете вполне нормальными, и в этом вы видите проблему?
– Нет, проблему я вижу в другом, – пациентка чуть подалась вперёд, – дело в том, что я способна на убийство, и меня вряд ли поймают. Но я часто размышляю над тем, что убийство непоправимо… И это меня беспокоит.
Софья Максимова постучала карандашом по столу.
– Такой случай у меня впервые, – мне кажется, что вы несколько преувеличиваете…
– Что именно я преувеличиваю? – спросила с неожиданным смехом пациентка, – свои способности?
Она резко встала и прошлась по кабинету. Взгляд её упал на низенький столик у окна, на котором стоял расцветший не ко времени «декабрист».
– Хотите, чтобы этот цветок погиб? На это уйдёт, скажем, двадцать минут.
Софья Максимова, откинувшись в кресле, с улыбкой наблюдала за девушкой. Та достала из жилетного кармана небольшую металлическую коробочку, элегантным жестом открыла её. Посетительница достала что–то, и пошевелила пальцами в черных перчатках над цветочной плошкой, словно солила цветок. В памяти Софьи что-то неприятно шевельнулось. Закончив диковинную процедуру, Глина захлопнула коробочку, аккуратно положила её обратно в карман и вернулась в свое кресло.
– Хотите чаю или кофе? – спросила Софья, но пациентка провела перед своим лицом рукой в перчатке. Даже этот картинный жест был ею продуман и предложен психологу как часть образа.
Глина внимательно слушала, кусая понемногу горячие сосиски, держа веточку над горбушкой хлеба, на которую падали сочные капли.
– Бабка у меня была непростая. Жаль, что ничего толком мне не рассказала, а перед смертью отдала всю свою силу мне. Потом я уже узнал, что так шаманы передают свои способности молодым шаманам. Так что сила моя умножилась, я лечил, учил, слушал. Я становился сильнее и сильнее, но всё время хотел большего и стремился разобраться в себе, что да к чему. Хотел знать, откуда этот дар, кто ещё им обладает, как можно его развить… Было так много вопросов и так мало ответов. Потом я понял: я не в той стране родился или не в то время… Даже в дурдоме полежал полгода. Вышел оттуда и дар потерял.
– Что это значит? – встрепенулась Глина.
– Я не знаю, как я потерял свой дар. Почти ничего не помню. Наверное, меня пытали, и я сломался. Кусок памяти стёрт напрочь.
Глина догадывалась, кто мог пытать Тима, но напрямую спрашивать не хотела. Ждала, что тот расскажет сам.
— Люди не знают, кто и почему несёт на себе тяжесть этого мира. В какой-то мере и ты несёшь часть этого бремени, пусть пока и не осознанно. Когда-то тебе придется выбирать, как и каждому из нас, – неопределённо сказал Тим, – нести бремя дальше непонятно куда, непонятно зачем, или… бросить всё и уйти удить жарить сосиски на острове Красносельского пруда.
– А если я не хочу выбирать? – упрямо спросила Глина.
– Придётся, – устало кивнул Тим. Он положил куртку на заваленное дерево, служившее скамейкой для туристов, и лёг, глядя в небо, но оно было нестерпимо ярким, и Тим положил на лицо вязаную шапочку.
– А ты доволен своим выбором? – спросила Глина, доедая хлеб и запивая его пепси-колой.
– Доволен, – сказал шерстяным голосом Тим и хитро выглянул из-под шапки, – разве по мне не видно?
Глина пожала плечами, вернулась к берегу, набрала мутной воды в пустую бутылку и залила кострище.
Тим ждал её, сидя на поваленном стволе и щурился на солнце, как кот.
– А ты себя не упрекаешь в малодушии? – спросила Глина.
– Нет, я с собой живу в мире, – ответил он.
Отдохнув, Оржицкий с девушкой вернулся к лодке. Поодаль топтались недовольные птицы. Они поняли, что угощения им не видать и подбегать к туристам не спешили. Глина и Тим поплыли назад к пристани, и, хотя грести против течения было не так легко, вскоре они достигли берега. Лодочник курил на пристани, ехидно посматривая на парочку. По их виду он точно определил, что они с чем уехали, с тем и вернулись. «Не снюхались», – подумал лодочник, забирая у Тима вёсла.
***
Глина, скрестив ноги, сидела на диване Тима. Ей нравилось смотреть, как он работает. Он стучал по клавиатуре компьютера, бубнил себе под нос какие-то строки, повторяя одно и то же по нескольку раз, словно ловя непокорное слово за рукав и ставя его в ряд с другими. Иногда он хлебал остывший кофе и морщился. Изредка звонил кому-то и говорил: «Старик, а ты послушай: «Я так и не задам тебе вопроса, твоей обезоружен добротой». Не? Краткое прилагательное портит? А если ритм поползёт? Ладно, покручу». Клал трубку и сидел, нервно крутясь на старом кресле, искоса посматривая на Глину. Она же просто смотрела на него, в упор, со странным выражением лица. Просто часами смотрела и ничего при этом не делала, только улыбалась изредка, когда он обращался к ней.
– Глина, а как ты думаешь: «Отчаяние вопит». Звучит или нет? Может ли оно вопить само, или только люди вопят от отчаяния? Что если допустить олицетворение самого чувства? Это будет понятно, это принимается читателем?
Глина смеялась и пожимала плечами. Всё, что делал Тим, она считала неподражаемым и уникальным. Ей нравились и его ошибки, и его шутки. «Есть люди – кораблики из тетрадных листов, а есть линкоры, — говорил он, — это не важно, из какого ты материала, главное — плыть». Глина видела, что этот кораблик нашел свою тихую гавань, и задумывалась, где же её собственный причал?
Тим часто читал ей стихи, учил готовить бурито, лагман и сибирские пельмени, танцевать танго, шить кукол. Глине казалось, что Оржицкий знает всё на свете, и в нём гармонично уживается несовместимое. Он мог начать день с цитирования «Окаянных дней», а закончить его под гитарные аккорды «Самого быстрого самолёта».
Темы одарённости Глины и её прошлых подвигов они не касались, но Глина видела, что Тим за ней наблюдает. Иной раз ей казалось, что Оржицкий боится. Её или — за неё?
К Оржицкому приходили разные люди, такие же несовместимые друг с другом, как и еда, которую он любил, музыка, которую он слушал, и книги, которые читал. Глине нравилось это, а больше всего изумляло то, что всё приходящее и происходящее как-то растворялось в Тиме, не оставляя отпечатка ни на нём, ни на его жилище. Ещё вчера была шумная попойка с танцами на столе, а утром коробки были вынесены к мусорному баку, а в квартире воцарялась скандинавская чистота и рабочая обстановка, потому что подступал срок сдачи заказа.
Все приятели и многочисленные знакомые воспринимали Глину как предмет интерьера. Невыразительная, тихая и спокойная девушка в мешковатых одеждах. Никто не узнавал в ней телезвезду Рейни, что её вполне устраивало. Никто не воспринимал её как спутницу Тима. Оржицкий сам переставал её замечать, когда его окружали другие люди, но мучительно в ней нуждался, оставаясь один. Ей хотелось бы это изменить, но она не знала, как.
Один раз, проснувшись ночью в его квартире, она пробралась на кухню за стаканом воды, ступая только на светлые ступеньки луны на полу, словно от этого зависело что-то важное. Жадно глотая воду, она поняла, что когда-то потеряет Тима, ведь она теряла всё, что было ей дорого. В этом был главный сволочной закон её жизни. Сначала была потеряна Маринка, потом вся семья, потом Берест, потом спокойная жизнь в «Смарагде». Вернувшись на раздолбанный диван с широкой продольной полосой пустоты в середине, Глина пыталась согреть свои озябшие пятки, прислоняя их к плотным, круглым коленям Тима, обвивая его руками за шею и мешая храпеть. Вот так когда-то придут уроды и отнимут у неё этого рыжего, бородатого мужика. От осознания прочно укоренившейся в её жизни невыносимой несправедливости Глина немного по-бабьи поплакала, а затем уснула.
Наутро она набралась смелости и спросила.
– Может, я перееду к тебе насовсем, зачем таскаться туда-сюда?
– Угу, – ответил Тим, глядя в монитор, – можно и переехать.
– Ты боишься жить с кем-то, боишься постоянных отношений? – Глина явно нарывалась на скандал, ревнуя Тима к его работе.
– В общем, нет… Хотя опыт предыдущих отношений был скажем так… Печальным.
– Может, настала пора мне об этом рассказать? – спросила Глина.
Тим оторвал взгляд от экрана монитора, посмотрел на Глину и пересел к ней на диван, обняв за плечи.
– Ну, что тут рассказать… Я любил женщину, я думал, что она любила меня. Мы поженились, хотели завести ребёнка. Потом Софья ушла к другому.
– Это было давно? – спросила Глина.
– Какая теперь разница, – ответил Тим, – всё в прошлом.
– Но ты её любишь? – настаивала Глина, задавая прямые неумолимые вопросы.
Тим вздохнул и ответил то, чего она больше всего боялась услышать.
– Наверное, уже нет.
– То-то и оно, – с неожиданной слезой в голосе сказала Глина, – я думала, что я тебе нравлюсь…
– Ну, конечно, нравишься, не сомневайся, – ответил растерянно Тим и даже от досады подергал себя за вихры, но Глина не оценила его шуточного жеста, отстранилась и пошла к двери.
Тим догнал её и обнял, поцеловал в затылок, но она не вернулась, а проглотила появившийся в горле комок слёз и сказала:
– Да ладно, не парься.
Глине расхотелось оставаться с ним в комнате, сидеть на диване, слушать его дурацкие объяснения о том, что ценнее дружбы ничего нет, и она просто супер, у него давно уже отношения с той закончены… И вообще: можно же водки выпить, или сварить глинтвейн, можно даже обнимашки всякие… В койку завалиться. Глина ушла в свою квартиру, прошлёпав по грязному подъезду три метра, дверь за собой замкнула. Хорошо, что Тим её не остановил.
«Нет уз, святее товарищества, блять», – сказала она, усмехнувшись своему отражению в зеркале.
Она выпила стакан минералки, это всегда помогало, если хотелось плакать. Нет, из-за мужиков она раньше не плакала, так что не стоит и начинать. Посидев недолго, размазав несколько скупых слезинок, Глина достала кожаную куртку из шкафа, протёрла вазелином швы, обула кроссовки с вышитыми дракончиками и решила просто побродить по Материку. «Шла человек рассеянный по улице Бассейной», — буркнула она себе под нос, выходя на улицу. Тим не дежурил под дверью в её квартиру.
Прохладный летний день был идеальным для прогулок. Глина вышла на Московский проспект и зашагала, куда глаза глядят. Если бы ей попался на глаза сам Пасечник, она бы голову ему оторвала запросто, одной только силой злющего взгляда.
Ноги несли её к станции метро, но до Парка Победы она не дошла, свернув на тихий зов во двор высотного дома со шпилем. Чем дом был так уж примечателен, Глина определить пока не могла.
На первом этаже была пирожковая, которая отпраздновала в этом году почти шестьдесят лет. Пирожки там были вкуснейшие, как у мам из детских книжек. Глина любила яйцо, запечённое в тесте целиком, и в другое время она бы с удовольствием его сжевала, но ноги несли её дальше. Она прокручивала в голове случившийся с Тимом разговор, и ей хотелось, чтобы этого разговора просто не было. Надо было как-то пережить этот момент, как кинопленку промотать его вперёд…
– Каждому кажется, что у него есть свой персональный соловей, – медленно протянула Глина, – но стоит признаться, что соловей поёт не нам, а соловьихе. Соловейке, соловушке или как её там зовут.
– Что же в этом плохого? – возразил Оржицкий, – человеку свойственно ошибаться, но именно в этой ошибке столько прелести и романтики…
– Неприятно, что одно кажется другим, а не тем, чем является на самом деле, – сказала Глина, словно отрезала и надолго замолчала.
– Слишком грустные выводы для такой молодой особы. Ты не слишком-то счастлива, как я посмотрю, – начал Оржицкий.
– А тебе какое дело до моего счастья или несчастья? – довольно грубо ответила Глина.
– Наверное, есть дело, – терпеливо сказал Оржицкий, – мы не случайно оказались рядом, я не случайно нашёл твои бусы, неслучайно подсмотрел за тобой в комнате. Подобное притягивает подобное. Думаю, что ты нуждаешься в друге, в утешении.
– Не нуждаюсь, – ответила Глина, – все свои проблемы я решала всегда сама.
– Я видел передачу с твоим участием, – продолжил Оржицкий, словно не замечая грубости девушки, – я сразу понял, что у тебя есть дар. И это не магия и не трюки. И как-то почувствовал, что это дар тебя тяготит. Дар напрасный, дар случайный… Жизнь, зачем ты мне дана.
Глина молчала, сумерки вокруг них сгустились, уличный шум немного утих. Не дождавшись реплики от хмурой собеседницы, Тимофей продолжил.
– У меня тоже был дар, я умел слушать истории вещей. Забирать их память. Может, я не был таким сильным, как ты. Сначала радовался своему дару, потом понял, что не хочу нести бремя чужих тайн. Я долго колебался, словно меня искушал какой-то дьявол. Только дьявола никакого нет, а есть наше малодушие, наша алчность и гордыня. Кто-то посредством нашего дара отбирает реальную жизнь и даёт взамен какую-то симуляцию. Я понял, что мне такой дар и даром не нужен.
Тимофей не видел, улыбнулась ли Глина на его каламбур.
– Катя, – сказал он, – я вряд ли могу помочь тебе чем-то, но ты подумай серьёзно, а нужно ли тебе нести чужое бремя?
– Я не Катя, – негромко ответила девушка, – меня зовут Глина.
***
На старом автобусе, который больше походил на рыдван, Глина и Тим приехали по Петергофскому шоссе к вожделенному месту отдыха. Стояла жара, которой в Питере не было уже несколько лет, и потому жители города решили, что в квартирах сидеть грешно. В субботу маршрутки и автобусы были переполнены компаниями и парочками, спешащими на пикники. Вместе с Глиной и Тимом на остановке высадилось человек десять, но все они быстро рассеялись по парку, и вскоре даже их шумные голоса уже растворились в звуках летнего дня.
Пространство парка было наполнено шорохом листвы, трепетом веток, птичьими голосами. Никаких вещей с их дурацкими историями! Тим радостно улыбался, а Глине было не спокойно, потому что она давно не совершала таких вылазок, да ещё в незнакомое место.
– И зачем ты меня сюда притащил? – озиралась Глина по сторонам.
– Ты живешь в Питере, а кроме Невского проспекта, Васьки и Бассейной ничего не видела, сидишь полгода в квартире, как мышь в норе, – улыбнулся Тим.
– Был бы ты поумнее, то понял бы причину, – огрызнулась Глина и сунула нос под ворот водолазки, показывая, что разговор окончен.
– Персонального соловья я тут не обещаю, – словно не замечая грубости девушки, ответил Тим, – но лебеди будут.
Тим уверенно зашагал к причалу, таща Глину за руку. Лодка им досталась крепкая, хоть краска на бортах и облупилась. Тим расплатился с хмурым лодочником мятыми купюрами и бутылкой водки, которую тот радостно сунул под куртку. Сверкая щербатым ртом алкоголика, лодочник сообщил: «Это хорошо, что ты водку мне отдал, тут приносить и распивать категорически. От причала можно спуститься доплыть до островков, тока смотрите на дно. Если там водоросли сплетаются – на мель можно сесть. На островки не причаливайте, там комары, и костёр жечь категорически. На Узком есть семья лебедей, булок киньте им, а ничего не давайте больше, один дурак им сосиски кидал, так я ему рыло начистил».
Глина засмеялась тихим смехом. Тим скомандовал ей:
– На банку садись, будешь рулить.
Лодочник помог оттолкнуться от берега, Глина зазевалась и чуть не упала в воду, так как одной ногой ступила в лодку, а другой стояла на берегу.
– Э, путешественники! – лодочник с презрением махнул рукой, – не утопните, а то…
Что «а то» парочка не услышала, Тим уже успел взмахнуть вёслами, уключины скрипнули, лодка мягко поплыла. Глина сидела рядом с Тимом на банке, глядя на удаляющийся берег, но потом развернулась в обратную сторону, покачавшись в лодке. На берегах виднелись чьи-то фигуры, бренчала гитара, лаяли собаки. Подростки играли в мяч, он описал плавную дугу и шлепнулся у берега в воду, сначала погрузился, но потом всплыл на поверхность. С гиканьем высокий мальчишка побежал с пригорка к воде и стал звать Тима, чтобы тот веслом подтолкнул мяч поближе к берегу, но Тим только засмеялся и поплыл мимо.
Глина успокоилась, ей нравились мелкие волны, другие лодочки вдалеке, яркое солнце. Она даже хихикала, слушая, как Оржицкий напевает: «Что нам рифы, что нам мели: развлекались, как хотели, возмужали, загорели, правда Васька утонул». Потом Оржицкий, вдохновлённый успехом у Глины, исполнил: «Расскажу я вам ребята удивительный рассказ, как я в лагерь пионерский собирался первый раз», и Глина ему тихонько подпевала. Да и как не напевать запомнившийся сразу рефрен: «От чего-то пять таблеток и в полосочку трусы»?
Доплыли до первого же лебяжьего острова, и немного извозившись в грязи, вылезли на берег, не приняв предостережений лодочника. Заботливые нарушители порядка, бывшие в этих местах до Глины с Тимом, вбили громадный железнодорожный болт, к которому Тим привязал лодку. Толстые лебеди, смешно переваливаясь с боку на бок, потрусили в сторону Глины, выпрашивая еду. Она достала из пакета булку и стала кидать кусочки птицам, но те не видели, куда падает лакомство и вытягивали шеи, пытаясь что-то ухватить с воздуха. Лебеди мешали друг другу и ссорились, отпихивая друг друга крыльями. Тим хохотал басом, что, впрочем, не отпугивало глупых птиц. Один серый птенец, весьма крупный, но с уже пробивающимися белыми перышками был самым шустрым, ему доставались мякиши, а кусочки с корочкой он отпихивал в сторону. Жадный старый лебедь прогонял птенца, шипел и хлопал крыльями.
– Смотри, как старый птиц толкает сыночка, – засмеялся Тим, – вот тебе и отцовская любовь.
Он сказал это совершенно зря, потому что Глина нахмурилась и кинула пакет в лодку, намереваясь сесть в неё и плыть дальше.
– Ну-ну, – сказал Тим примирительно и обнял её за плечи, – мы ещё костер не жгли, сосиски не жарили, не намусорили.
– Сосиски? – криво улыбнулась Глина.
– Да, именно. Запрещённые местным Хароном. Баварские, с сыром, – Тим показал нутро рюкзака, – какая же прогулка без пикника?
Глина пожала плечами, соглашаясь, а коварный лебедь подкрался к ней сзади и с шипением ухватил за джинсы. От неожиданности девушка взвизгнула и подпрыгнула, распугав остальных птиц. Тим громко засмеялся, а Глина пожаловалась:
– Я думала, что только гуси за пятки щиплют…
– Эх, Глина, нет никому нынче доверия, даже лебедям, – сказал Тим, шагая вглубь островка, – кстати, ты заметила, как неуклюже выглядят лебеди на суше, как они непропорциональны? А в воде каждый из них как сказочная ладья. Гармония в каждом движении.
– Заметила, – сказала Глина, – это тебе не Врубель с его «Царевною».
Тим от неожиданности остановился и оглянулся на Глину.
– Что? – криво усмехнулась Глина, – ты думал, что я не знаю, кто такой Врубель, что я совсем амёба одноклеточная?
– Нет… – протянул Оржицкий, – просто я сейчас тоже подумал о Врубеле и его картине. Знаешь, я в Третьяковке любил только его зал, там такая атмосфера… Нигде больше нет такой, разве что в музее Рериха, но там другое. Своя магия.
– Я не могу ходить в музеи, – с виноватой улыбкой сказала Глина, – я там в обморок падаю.
– Ты не владеешь собой, это плохо. Надо учиться не только слышать тайны, но и учиться контролировать себя, запрещать тебе слушать. Я научу тебя ставить щит.
– Было бы неплохо, — серьёзно сказала Глина, — я думаю, что меня можно вот так запросто убить, если запереть ночью в любом сельском краеведческом музее. Или даже пионерской комнате.
– На твоё счастье, нынче нет пионерских комнат, – усмехнулся Тим, но посмотрел на Глину с грустью и даже покачал головой.
Глина нашла старое кострище, и они стали таскать ветки и сухую траву для своего костра. Когда огонь занялся, Тим нанизал на тонкие веточки кусочки сосисок, напевая песню про туриста, который всегда поесть готов, хоть будет сварено полено. Глина помогала ему в молчании. Она не ходила в походы, а пионерское детство застала краешком.
– Я долго пытался разобраться в себе, у меня ещё в детстве появились разные признаки, тревожные звоночки. Мать считала, что я болен, а учительница биологии даже однажды назвала меня одержимым. Бабка моя только знала, что со мной, от неё у меня и появилась эта одержимость. Я изучал её дневник, практиковался в магии. Девушкам нравилось. Вот дурак был… Это всё не нужно в жизни, такая ерунда. Главное в нас то человеческое, что заложено создателем. А всё остальное – от лукавого.
Постепенно она укреплялась в мысли, что всё сделала правильно, что теперь наступит другая жизнь, совсем новая. Она стала много читать, смотреть фильмы, словно навёрстывая упущенное. На Материке ей было уютно в старой, но отремонтированной квартире. Там хорошо спалось днём, да и ночи были в ней замечательно одинокими и спокойными. Глина полюбила выходить в одеяле на лоджию и пить. Она подогревала красное вино, добавляя туда корицу, апельсинные корки и имбирь. По всему этажу распространялись дивные ароматы. Глина садилась в изодранное кресло, единственную старую вещь в квартире. Кресло было тупое и рассказало Глине о том, как на нём рожала старая кошка. Девушка скатала алый шарик и положила в шкатулку. «Брошу при случае в стаю бродячих собак, действует лучше травматического пистолета или электрошокера», – с ухмылкой подумала она.
Глина жила на Бассейной два месяца, словно восстанавливая силы. Сим-карту она сменила, дешевую телефонную трубку выбросила. Найти бывшую участницу «Битвы магов» было сложно, но можно. Глина надеялась, что просто «Божьей пчеле» надоест её искать. Она не особенно тряслась за свою шкуру, но и легкомысленно себя не вела. Разложила в соцсетях отфотошопленные фотографии с видами на Кавказские горы. Пару постов кинула о том, как хороши нарзаны Кисловодска. Вот, мол, где Глина, ищи–свищи. На улицу выходила редко, в самом крайнем случае.
А через месяц она познакомилась с Тимом, соседом по лестничной клетке. Их квартиры были рядом, и потому лоджии не только смотрели на улицу, но и соприкасались.
– Я заметил, что моя соседка любительница глинтвейна, и мучает меня по ночам его восхитительным ароматом, – заметил однажды ночью сосед-бородач, перевесившись через перила лоджии. Разговаривать им мешала полупрозрачная пластиковая перегородка.
Глина не знала, что ответить на это и просто поздоровалась.
– Меня зовут Тимофеем Оржицким, можно Тимом, – сказал он и протянул большую ладонь, Глина вяло её пожала и буркнула, что её зовут Катей. По последнему паспорту она и была Екатериной Маликовой. Представилась, а сама подумала, что немолодой уже бородач, а всё еще Тимом кличут. Не дорос до звания Тимофея Батьковича.
Глина ему вежливо ответила, что как-нибудь в другой раз будет угощение, мол, поздно уже, да и глинтвейн весь выпит. Тимофей театрально вздохнул и ушел к себе, но почти сразу вернулся и сказал:
– Пускай всё выпито другим, но мне осталось, мне осталось… – и протянул ей потерянную связку белых бус. Они с гулким стуком ударились о перила, но не разбились. Глина ойкнула и встала с кресла. Сомнений не было, это были её бусы, выстраданные.
– Где нашел-то? – спросила она после дежурного «спасибо».
– Да, у двери лифта и нашёл. Сразу подумал, что твои. Я тебя видел, когда ты в квартиру въезжала. На нашем этаже больше девчонок нет.
– Это мои, – подтвердила Глина и сразу надела бусы на шею.
– Откуда они у тебя? – сказал Тим и зевнул, – необычные.
– Подарок, – с деланным равнодушием сказала Глина.
Больше говорить было не о чем, хотя Тимофею явно хотелось поболтать. Он снова повздыхал и пошёл к себе, а Глина осталась думать над тем, что к ней вернулись ее бусы, и теперь она под надежной защитой. И только под утро Глину словно ударило током: Тимофей видел бусы. Как?
На следующий вечер Глина отправилась на разведку. Она сварила глинтвейна, налила его в литровую керамическую кружку, захватила пакет с ванильными сухарями и нагло постучала ногами в Тимофееву дверь. Она была уверена, что он дома, так как слышала неясное бурчание за стеной. Тимофей был не один, а с каким-то волосатым типом, гораздо моложе его, примерно возраста Глины. Тип возился в ноутбуке и интереса к пришедшей девушке не проявил.
– О, как! – удивился Тимофей, – доставка еды приехала.
Он взял у Глины кружку и пакет, тут же поставил всё на низенький столик в полутёмной комнате и пригласил следовать за ним.
– Знакомься, это Катя, моя соседка, – сказал он волосатому типу, – а это Олег, мы с ним э… работаем.
Глине было интересно, над чем они работают, но почти сразу стало ясно, что они верстают текст в какой-то мудрёной программе, и она облегчённо вздохнула.
– Щас, пяток минут, и будем … – сказал Тимофей, извиняясь за свою занятость, и оставил Глину бродить по комнате. Девушка рассмотрела картинки на стенах, потом села на диван и стала трогать подушки. Одна ей сказала, что у Тимофея сегодня ночью сильно болела голова, и Глина сразу её отложила, не успев скатать бусину. Ну, зачем ей такая дрянь? Вторая была в старой, но чистой ситцевой наволочке, вся сбитая в комок. «Эта уже будет поинтереснее первой», – подумала Глина. Тимофей в её сторону не смотрел, потому девушка взяла подушку и нагло начала её щупать.
– Тимочка в детстве такой ласковый был, чудо, а не ребёнок, – доверительно сообщила ей подушка, – Его тётка Людмила меня гусиным пухом набила, все перья перебрала да выбросила. Чтобы ни одного остова, ни одной колючки. Гуси у неё были жирные, ходили во дворе вперевалочку. Один гусь за пятку Тиму ущипнул, так на другой же день тётка негоднику шею скрутила. Тётка не слишком–то добрая была, а вот Тиму любила, он больше всех племянников на её покойного любимого брата Николая Тимофеевича был похож. Такие же глаза голубые, такие же кудри медные. Тетка всё приговаривала, что братушка её ласковый был, а всё ж любил налево ходить, как бы Тимочке не передалось. Дай бог в Оржицких пойдёт, там все верные…
Мелкая розовая бусинка упала в руки Глины, и та сунула подарок в карман. Тимофей вздрогнул и повернулся к Глине. Та с невинным видом листала какой-то альманах. Она нашла там фамилию Оржицкого.
– Ты стихи пишешь? – удивленно спросила она.
– Да, – с небольшой тревогой в голосе ответил Тимофей, всё ещё всматриваясь в лицо девушки.
– Я никогда не видела поэтов.
– Эка невидаль! – вмешался в разговор Олег, – куда лапоть не кинь – или в поэта или в прозаика попадешь.
Тим неуверенно засмеялся и снова уставился в экран компьютера. Через несколько минут Олег сказал ему:
– Всё, наладил. Верстай теперь.
Уходя, он бросил взгляд на Глину, и сказал с усмешкой:
– Ну, держись, Катя, поэт — человек особенный, не мужчина, а просто облако в штанах.
Глина не поняла, о чём сказал Олег, но ей его тон не понравился, и она ничего не ответила, проводив его долгим взглядом.
Глина и Тимофей стали пить почти остывший глинтвейн. В совершенстве постигшая искусство молчания, Глина сидела с ногами в кресле, обнимая чашку двумя ладонями. Тимофей крутился на стуле, пощелкивая кнопками клавиатуры. Никто из них не собирался заговаривать первым. Наконец, Глина достала из кармана бусину и положила её на стол.
Тимофей посмотрел на девушку и сказал:
– Хорошо, Катя, но больше не воруй.
Глина могла бы объяснить ему, что всё вышло случайно, но она не привыкла оправдываться и просто пожала плечами. Этот жест сошел за объяснение. Настроение у неё пропало. «Я им не ровня. Они стихи пишут, а я эмоции ворую. Идите вы все в зад!»
Глина резко встала и ушла, Тимофей удрученно посмотрел ей вслед.
Следующим вечером он позвонил в дверь Глины.
– Давай погуляем в парке, – предложил он вместо приветствия. Глина отрицательно покачала головой и попыталась закрыть дверь, но Тимофей помешал ей и улыбнулся сквозь бороду, – ну, не дуйся. Пойдём. Я тебе секрет покажу.
– Я все секреты знаю и без прогулок, – ехидно ответила Глина.
– Ой, не приукрашивай, не все, – сказал Тимофей и ещё шире улыбнулся. На нем была лёгкая стёганая куртка, старые кроссовки. Удивительно похожий на состарившегося Карлсона, хитренький, пузатенький и на вид совершенно безвредный и добродушный.
Глина помялась. Она не хотела выходить из дома попусту, пока не была уверена, что это вполне безопасно, и Тимофею об этом Глина сообщать не желала.
– Ты боишься кого-то или чего-то? – догадался Оржицкий, и улыбка пропала с его лица.
– Нет, с чего ты взял? Просто не хочу. Ты обидел меня вчера, так что, Тимофей Оржицкий, гуляй сам, – ответила Глина и закрыла дверь.
Прислонившись к двери изнутри квартиры, Глина выдохнула. Да, с этим человеком ей будет непросто. Через полчаса Тимофей снова позвонил в дверь. Когда Глина открыла ему, то увидела букет магазинных внесезонных гвоздик.
– Вот, – сказал ей Тимофей, с лица которого не сползала улыбка, – обычно девушки принимают букет вместо извинений.
– Просто тебе попадались обычные девушки.
– Обычных девушек не бывает, – парировал Тимофей, – каждая из них уникальна, как самоцветная бусина.
Глина наклонила голову вбок, посмотрела без улыбки и спросила:
– А я какая бусина?
Тимофей засмеялся и по-детски развёл руками, словно говоря, что ответ на этот вопрос ему не известен.
Глина взяла его цветы и понюхала. Они пахли шипучим аспирином, стоячей водой, газетной оберткой и немного бензином. Ей никогда раньше не дарили цветов, и букет ей не понравился.
Она вернула цветы Оржицкому и сказала:
– Я не умею их готовить, – и снова закрыла дверь перед его носом.
***
Ночью, когда Глина снова пила на балконе, не желая изменять своим привычкам, Оржицкий в той же красной куртке, словно и не снимал её с обеда, появился со своим бокалом и пожелал ей доброго вечера.
– Я хотел показать тебе в парке место, где живет мой персональный соловей. Он прилетает туда каждую весну, и я прихожу его слушать. Не знаю, поёт ли он для других, в этом уголке парка редко бывают прохожие. Я надеялся, что соловей вернулся в парк, и мы услышим его вдвоём.