Не зная, как следует проводить инвокацию, Глина потопталась на месте, но решилась и махнула часовому рукой: «Нужна помощь, братец. Уж не подведите. Как мне ваша помощь нужна – не рассказать. Всему роду человеческому нужна. Да вы и сами знаете». Вихрь серых теней откликнулся на её бесхитростный зов, зазвучали отзвуки полкового оркестра, заглушаемые сильным ветром. Но Глина не увидела более ничего, так как уже через мгновение её отбросило назад, и она оказалась в незнакомой ей просторной комнате.
В её центре на операционном столе лежало тело, а над ним висела табличка с именем пациента. Под тусклыми софитами, откуда лился не свет, а сыпалась серая пыль, она рассмотрела полного голого мужчину с курчавыми волосами на груди, волосатыми руками и ногами. На его животе, удобно расположившись и словно похрюкивая, сидела огромная крыса. Глина подкралась, как можно тише, но крыса её почуяла и повернула свою крупную голову. Сверкнули алые зрачки и зашевелились блестящие от чёрной крови усы. На шее болтался ошейник с обрывком золотой цепочки.
– Манчини? – прошептала Глина, от ужаса и омерзения округлив глаза. Крыса зашипела и спрыгнула на пол, побежала прочь, цокая когтями, а Глина отпрянула от стола. Спасать мертвеца было поздно.
Но понимая, что Манчини тут неспроста, Глина двинулась за ней по лабиринту узких коридоров. Мелькавший впереди крысиный хвост щелкнул по стене сбоку, и Глина увидела, что в стене есть маленькая деревянная дверь. Она остановилась, толкнула её и оказалась на лужайке, которую дядька Харитон называл «загривком». Между двух лип висели старые вожжи, а к ним была прикреплена рассохшаяся, но ещё крепкая доска.
— Тятя, подсади, — смеялась девчонка в длинном сатиновом сарафане. Две косы, заплетенные на прямой пробор за ушками, были похожи на крысиные хвостики. Девчонка была щербатой и веснушчатой, не больше двенадцати-тринадцати лет, такой, как Глина, приехавшая впервые в «Божью пчелу». Рядом с девчонкой стоял молодой мужчина в белой холщовой рубахе, он оглянулся на Глину, и та узнала голубые добрые глаза дядьки Харитона.
— Розог хочешь? — с деланной суровостью спросил дядька Харитон Глину, — марш домой, чтоб я тут тебя больше не видел!
Глина попятилась и закрыла дверь. Она снова оказалась в длинном подземном коридоре и, обливаясь слезами, побрела наугад по длинному узкому тоннелю, конца которому не было видно. Она слышала шум бьющихся волн, но самой воды не видела, и догадалась, что это подземный вход в крепость Севастополь. Ей предстояло выбраться из тоннеля самостоятельно. Коридор то сужался, то расширялся. Иногда появлялся обманчивый свет, который мог вывести Глину наружу, а потом пропадал, так и не показав ей выхода. Путь был длинным, и Глине казалось, что она бегает по кругу. Вдруг откуда-то сверху она услышала песню. Робкий девичий голос пел ей:
– Как сегодняшним денечком,
С той сторонки прилетела мала птиченька,
Крылышки прозрачные, голосок бужливый.
Уж она вилась-вилась, уж она порхала-порхала,
Всё будила, всё звала горюху горегорькую:
«Ты вставай-ко, вставай, девка красная,
Росою умойся, косыньки заплети.
Ты пойди ко в белу горницу, да откушай хлеба пресного,
Хлеба пресного да мёда спелого.
Выпей три глотка из криночки,
За маменьку, за татеньку, за дядьку своего крестного.
Ты чего разлеглась, рассуропилась?
Не тебе стоит дубовая хоромина,
Не тебе подол расшили повиликою,
Не тебя, горюха горегорькая,
Взамуж звал боярин неведомый».
Глина спешила в темноте, ориентируясь по голосу. Она то теряла его, то снова находила. Отражаемый эхом, умноженный в стенах тоннеля многократно, голос стал звучать всё сильнее. Вдруг Глина увидела винтовую лестницу, уходящую вверх. Именно туда звала её песня. Едва успев ухватиться за поручни, девушка почувствовала, как из-под её ног ушла земля, рухнул вниз пол. Забурлили, заклокотали волны, набегая одна на другую. Невидимая певунья повторяла слова, и Глина, подтянувшись на руках, зацепилась за нижний порожек винтовой лестницы и вскарабкалась на самый её верх. Увидев наверху массивную крышку люка, Глина попробовала сдвинуть её плечами и головой. Потом, упершись спиной к поручням витой лестницы, она приложила все усилия для того, чтобы толкнуть крышку. Сначала она не поддалась, но потом потихоньку, со скрипом сдвинулась, и на Глину внезапно хлынул поток холодной воды. Глина вскрикнула от неожиданности.
Она резко села на больничной кровати и увидела, что у изголовья справа стоит Вторая с кувшином воды, а слева – Тим с мелким тазиком. Вторая лила воду на голову Глины, а по волосам капли стекали в тазик.
– Ух, – сказала Глина, мотая головой, – колдуны, чудодеи, мракобесы. Не уморили, так утопить решили?
Вторая кинулась на шею Глине, не отпуская мешающий объятиям кувшин, а Оржицкий сказал:
– Ну, всё. Вернулась.
– Харитон там остался, — мотнула головой Глина. Вторая крепче прижала к себе Глину.
— Так было надо, иначе ты бы не вернулась.
— Где Первая? — отстраняясь спросила Глина. Слезы Второй намочили её больничную рубашку.
– Забудь, — попросила её Вторая, – пусть прочь летит пчела. Пчела без улья.
– Я её найду, – сказала Глина, – отдохну немного и… Пусть составит компанию Пасечнику.
Оржицкий смотрел на неё округлившимися от ужаса глазами.
Эпилог
– Заходите, гости дорогие, молодые и старые, богатые и бедные, первые и последные, лысые и курчавые, худые и величавые! Мы всем рады: будь ты хоть монгольский татарин, хоть московский барин, хоть в бархате купчина, хоть ямщик в овчине, хоть княгиня в парче хоть все другие вабче! Нынче снежная погодка – к хлебам добрым, а небо под утро было звездным — жди урожая гороха, а коль ветерок поднялся – месяц серебром убрался.
Скоморохи зазывали, хлопали рукавицами, били в бубны, дудели в жалейки. Смеющиеся дети получали леденцы на палочках и пробегали под аркой изо льда и снега внутрь широкого подворья, обсаженного елями и туями. Следом за детишками шли улыбающиеся мамаши и отцы с фотоаппаратами и камерами в руках. Вокруг наряженной ёлки напротив терема Снегурочки выстраивался хоровод. Шустрые девушки в пуховых платках и полушубках подталкивали и расставляли детишек. Три гусляра ударили по струнам и повели многоголосый перебор.
– Галина Алексеевна! У жар-птицы хвост отвалился, – крикнул запыхавшийся гонец, вбегая в горницу на втором ярусе терема, – Тимофей Андреевич не справляется. Мавра Евсеевна с утра в Москву уехала, китайцев встречать, прямо беда.
Стоявшая у окна и наблюдавшая за уличным представлением румяная брюнетка с венцом вкруг головы, одетая в расшитый мелким бисером и золотыми нитками костюм Василисы Премудрой всплеснула руками.
– Ну, веди, Леонид, посмотрим, что там с хвостом.
Она быстро спустилась со второго яруса терема на первый, где на сцене возился с жар-птицей высокий рыжий бородач.
– Дёргали-дёргали и додёргались! Говорил же им… – виновато развел он руками, показывая на сломанную конструкцию.
Галина Алексеевна оглянулась и сказала сотрудникам:
– Двери закройте в зал, пожалуйста, а сами идите к детям, займите их чем-то до представления.
Актёры и рабочие сцены торопливо выполнили приказание. Оставшись в праздничном зале наедине с бородачом и его детищем, Галина Алексеевна подошла к кукле. Она, не боясь быть замеченной чужим взглядом, прикоснулась к безжизненно лежащей птице и стала водить руками по её узорчатому хвосту и вышитым перьям, прикоснулась к спине, высокому алому гребню птицы. Дотронулась до бусин печальных потухших глаз. Между пальцами женщины струилась золотая пыльца, то появляясь, то исчезая. Бородач с удовольствием смотрел на работу, не удивляясь тому, как кукла оживает и отряхивается от долгого и мучительного сна, взмахивая крыльями и благодарно наклоняя к туфелькам женщины украшенную гребнем голову.
У Тимофея был совершенно безумный вид. Одетый в старые джинсы, клетчатую рубаху, босой… Казалось, он не брился и не мылся несколько месяцев. Заросший седоватым и курчавым волосом, и угрюмый, со странной гримасой на лице, Оржицкий никого не узнал в комнате.
– Этого тоже будете убивать? Или он уже убитый? — подала голос Вторая.
Глина молча смотрела на Тимофея и понимала, что всё это время, пока она отдыхала на хуторе дядьки Харитона, Оржицкого обрабатывали здесь крепко.
— Я думаю, что мы можем договориться, — медленно сказала Глина и отвернулась от Оржицкого.
– Вот, – широко улыбнулся Пасечник, садясь напротив Глины в кресло, – современная молодежь мыслит шире, и опять же, патриотические чувства. Мы же не будем их игнорировать?
– Тут есть проблемка одна, – также медленно, ещё не придя в себя от встречи с Оржицким протянула Глина, – если я с Той стороны привожу человека, то я туда должна отвести кого-то. По-другому не бывает.
– Вы уверены? – спросил Пасечник.
– Natura abhorret vacuum, – изрек Гомон Аркадий Аркадьевич, молчавший до этого.
– Хм, я не ожидал такого оборота, – сказал Пасечник и прошелся по кабинету, – но вы же были там, вы же никого с собой мммм… не забирали?
– Так я никого оттуда и не приводила, – ответила Глина уверенно.
– И кого же вы намерены с собой взять туда? Кого-то равноценного? – тихо спросил Пасечник.
– Разницы нет, – скривилась Глина, услышав циничное предложение, – один фиг, кому в могиле гнить. Кого вам не жалко?
– Учитывая обстоятельства, вы можете выбрать любого в этом здании, – кивнул головой Пасечник, – кроме меня, ведь я гарант этой сделки. Вы не получите гонорар, если я пострадаю.
– Хорошо, – согласилась Глина, – я выбираю любого, да? Ну, тогда хотя бы этого мудилу.
Глина указала пальцем на стоящего позади нее автоматчика. Тот среагировал быстро и неожиданно, дав по потолку очередь. Все пригнулись, на пол посыпались потолочные фальшплитки, осколки ламп, безжизненно повисли провода. Заискрило по всем углам.
– Эй, я на это не подписывался, – сообщил он. Махнув своему напарнику, он, пятясь, вышел в коридор. Следом, не дожидаясь, когда ведьма укажет на него, вышел и второй автоматчик. Дверь захлопнулась, по коридору застучали гулкие шаги, удаляясь от уютного кабинета.
Виктор Иванович остался в кабинете с враждебной троицей, безумным Оржицким и Гомоном. Один стрелок лежал в отключке. Пасечник нервно покрутил головой и облизал губы, оценив перевес сил не в свою пользу, он шустро отпрыгнул к столу и нажал тревожную кнопку.
– Всем сохранять спокойствие, иначе будет хуже, – сказал он уверенным голосом, – сейчас сюда явится охрана.
Гомон наконец-то развязал Глину и подбежал к дядьке Харитону, помогая ему распутаться.
– Да ты что? И пчёлки прилетят? – спросила Глина, приближаясь медленным шагом к Пасечнику.
– И пчёлки. Они сделают такой заслон, что ты не пробьёшься никуда, ни в какой Тонкий мир. Никакую бомбу не скатаешь. Лопнешь мыльным пузырём.
– А кто же кремлевских старцев будет в это время обслуживать? Непорядок… – усмехнулся дядька Харитон, которого уже развязал Гомон. Вторая тоже высвободилась из пут.
Неожиданно для Пасечника и других Глина упала на пол и выгнулась дугой. Пасечник отскочил в сторону, недоуменно рассматривая её. Вторая взвизгнула. Гомон и Харитон переглянулись. Только они знали, что происходит. В комнату вбежала вооруженная охрана, они быстро заполнили помещение. Если бы зрители выглянули в коридор, то они бы увидели с два десятка пчёлок разного возраста, выстроившихся в ряд по всему периметру. Верные своему улью, они вышли на защиту Пасечника. Некоторые вытянули руки в заградительном жесте, другие стояли в напряженных позах с опущенными головами. Тонкий Мир окружался заслоном, но совсем скоро им стало ясно, что Глине Тонкий Мир не нужен.
Стоя рядом, плечом к плечу, пчёлки почувствовали странную вибрацию и нарастающий накал воздуха. Предчувствие беды охватило постепенно каждого, и словно пригвоздило к полу. Они не могли сдвинуться с места.
На помощь пчёлкам и охране по лестнице поднимались военные, согнанные по приказу Пасечника, и ожидавшие своего «часа икс» во дворе перед административным корпусом. Не зная, что делать и с кем воевать, они вначале бестолково топтались на месте, но, когда прозвучал тревожный звонок, рассредоточились по группам, приученные к действиям по захвату здания и освобождению заложников. Но, поднявшись на третий этаж, они увидели нечто, заставившее похолодеть кровь в их жилах. Военные бросали на землю оружие и вставали на колени с молитвой, а кто-то уносил без оглядки ноги, ведь по коридорам двигался сонм теней. Плотным строем на них шли бесплотные бойцы в мундирах и артиллерийских киверах. Кто были эти погибшие когда-то воины?
Если бы группа обороны заглянула в вечернее зимнее окно избушки на заброшенном хуторе Западная Елань и прислушалась к доносившемуся монотонному чтению Глины, они без труда узнали бы в высоченных тенях штабс-капитана Михайлова, адъютанта князя Гальцева и офицера Калугина с братьями Козельцовыми. Они шли сами и вели свою армию. Вооруженные, со скатками на плечах, умершие бойцы шли в штыковую атаку с криками «ура». От их поступи здание начало качаться, а стены крошиться как пенопласт.
Не готовые к таким событиям, ошалелые до безумия молодые парни в касках и бронежилетах бросились врассыпную подальше от страшного места. Гомон, пригибаясь, вывел Вторую из кабинета и потащил к пожарной лестнице. Оржицкий его оттолкнул с каким-то диким рычанием. Пасечник в ужасе озирался и тоненько стонал. Харитон Савельевич держал Глину за руку, прижимая её безвольные холодные пальцы к своей груди, словно пытался их согреть. По лицу старика бежали крупные слёзы. Глина так и лежала на полу, подогнув колени, похожая на сломанную куклу. Её худые руки выглядывали из широких рукавов простой ситцевой ночной рубашки, на шее билась синяя венка. Обескровленное лицо ничего не выражало, но Харитон знал, что девушка всё ещё жива.
Севастопольская рать шла и шла в наступление. В углу кабинета дрожал, непрерывно крестясь и молясь, Пасечник. Закрыв голову руками, он сидел, неловко поджав под себя ноги, отвернувшись от двери к шкафу. Прямо из оконного проёма в комнату входили, переступая подоконник как порог, усатые солдаты. Один из них, совсем ещё молодой, ткнул штыком в ногу Пасечника, щеря кровавый рот и крутя простреленной во лбу головой. Он словно проверял, жив ли этот трус и желает ли сразиться с ним. По ноге медленно поползла ветвистая чернота. Пасечник заголосил и забился в конвульсиях, теряя последние капли рассудка. Следом за молодым бойцом, из провала вышла девочка-подросток. Её платье в красный горошек почти истлело, а волосы были седыми, словно покрытые цементной пылью. Она подошла к Пасечнику и взяла его за руку. Безумный вопль вырвался из глотки директора, узнавшего свою воспитанницу. Вопль перерос в хрип, когда чернота добралась до горла. Мёртвая девочка посмотрела пустыми глазами на дядьку Харитона и лежащую на полу сестру, кивнула головой, а потом резко взвалила иссохшее, как у мумии, тело Пасечника, на своё плечо и шагнула в провал обратно.
Через двадцать минут все стихло. Дядька Харитон в немом удивлении наблюдал за тем, как тени друг за другом исчезали в провале окна. Но он видел, что Глина возвращаться не собирается. Черты её обескровленного лица заострились. Он невиданной для старца легкостью кинулся к застывшему в кататонической нелепой позе Оржицкому, и стал трясти за плечи. Оржицкий только мотал головой, тогда дядька Харитон поднял Глину и взвалил её на плечо Тиму. Тот качнулся и обхватил её за ноги, поддерживая, чтобы не упасть. Дядька Харитон закричал: «Здание рушится, погибнете к чертовой матери», вытолкнул Оржицкого в коридор, где из обвалившейся угла здания тянуло холодом зимнего ветра. Сам же он, перекрестившись, вернулся в комнату и шагнул в закрывающийся проём окна за последней мелькнувшей неясной тенью.
Оржицкий вытащил Глину наружу и бестолково топтался на холоде, синея и стуча зубами. Кто-то вызвал пожарных и «Скорую помощь». Повсюду сновали кричащие люди, до него с Глиной никому не было дела. Мимо несли пустые носилки, к Оржицкому подбежала опрятная медсестра в шубке, с широкими бровями под белой шапочкой.
– Пациенты «Божьей пчелы?» – спросила она.
— Да, — кивнул заторможенный Тим.
Медсестра отвела Тима с его ношей на плече в одну из карет «Скорой помощи». Из разрушенных корпусов лечебницы бригады скорой помощи и МЧС продолжали выносить на одеялах, простынях и просто за ноги-руки раненых. Пожарные тушили руины административного корпуса. К Оржицкому подбежали Гомон и Вторая, для которой нашлась какая-то чужая куртка и сапоги. Гомон нёс в руках плащ с меховым воротником и кроссовки. Они были не по размеру могучему Оржицкому.
– Харитон где? — с мрачным предчувствием спросил Аркадий Аркадьевич, но всё понял и сам. Вторая побелела, перекрестилась и тоненько заплакала.
***
Глина не собиралась вытаскивать с Той Стороны неизвестного ей, но очень ценного для страны олигарха. Несмотря на то, что дядька Харитон когда-то высмеял её за желание сразиться в обители зла, девушка понимала, что теперь у неё нет выбора. Жаль, что для этой битвы ей пришлось идти на Ту Сторону. Она не знала, вернётся ли обратно, и хватит ли её сил?
Глина раздвинула руками пространство, это было не трудно, ведь она была в чудовищной ярости. Она могла скатать чёрный шар размером с бейсбольный мяч, уронить потолок на пол, схлопнув проклятую комнату как надоевшую книгу. Но Глина решила покончить со всем разом и взошла на Ту Сторону.
Мрачные чёрные волны лизали стены бастиона. На высоте она увидела фигуру часового, застывшего в вечном карауле.
– Мне однажды на Рождество папенька подарил куклу. Точно такую же, как другой своей дочери, Леночке. Только в этом мы и были равны. Папенька – ещё тот ходок по бабам был. От жены у него было трое, от мамки моей – кухарки я, да от благородной любовницы – Леночка. Её он сильно любил, баловал, выхлопотал графский титул. Потом образование ей дал хорошее, замуж выдал за художника. Умерла она рано, несчастливая была. А я – всегда на кухне, у котлов, с маменькой-кухаркой. И кукла эта в кружевных панталончиках и чепчике так и простояла на полочке над кроватью. Маменька не велела трогать. Говорила, что руки мои кривые, закопченные платье изомнут. Так я и не поиграла ею ни разу. Потом, уже когда в пансионат поехала танцам учиться, всё хотела куклу с собой взять, но маменька не позволила, говорила, что будет на её личико фарфоровое смотреть и меня вспоминать.
Глина вздрогнула и ничего не сказала, но про себя решила, что совпадений не бывают, а бывают знаки, которые мы можем прочесть и разгадать.
– А у нас на Рождество подарки было принято только старшине делать. Так что пока я с филлиповцами жила, никаких подарков и не видела. В монастыре потом… Уж какие подарки? Первый раз мне под Рождество подарок мой жених сделал — вот эти серёжки серебряные. Так и ношу, не снимая, – показала Вторая на свою мочку уха, где висела массивная ягодка из оникса в серебряной оправе.
– Дядька Харитон, а ты нам подарки приготовил? – спросила Глина, не желая вспоминать свои детские игрушки, которых всегда было полно на новый год – и от бабушки с дедом, и от мамы с папой, и кульки с конфетами с заводской ёлки да родительского комитета школы.
– Приготовил, – сказал дядька, зевая, – одной метлу под зад, другой колотушку, а третьей – свежих розог. Пригодятся.
С тем и ушел спать.
Девчонки споро убрали со стола и легли спать, только не спалось, ночь выдалась лунная, спокойная. Снег, как ровный кусок парчи поблескивал на улице, а на нём были чьи-то глубокие следы. Глина растолкала девчонок.
– Неспроста эти следы, ой неспроста, – покачала головой Вторая.
– И кто дошёл-то сюда? Дорога не чистится, хутор нежилой, – подхватила Глина.
– Не пойдём сейчас смотреть, а посмотрим завтра, – предложила Первая, – нас не нашли, мы за заслоном, ничего страшного.
Но после её успокаивающих слов и вовсе стало страшно. Глина всматривалась в окно, боясь подсветить себе мороком.
– Что ж ты не спишь, дурочка маленькая, мало выпила, что ли… – неожиданно услышала она за спиной голос Первой, почувствовала лёгкий укол в плечо и медленно провалилась в темноту.
***
Глина очнулась и обнаружила себя лежащей на полу в летящем вертолете. Громкий стрекот механической стрекозы глушил все разговоры внутри.
Глина была спелената как ребёнок, и поняла, что на ней смирительная рубашка. «Вот дураки, – подумала она, – словно мне руки нужны, чтобы …». Глина приоткрыла узкие щёлочки глаз. В полумраке было видно плохо. Закрыв глаза, она попыталась рассмотреть всех иначе. Несмотря на то, что дядька Харитон только один раз показал ей, как это делается, Глине удалось сразу все разглядеть, настолько обострены были её чувства ненавистью к Первой. Она увидела, что недалеко от неё на полу лежат спеленатые дядька Харитон и Вторая, а прямо перед нею сидят на низких скамеечках два военных с автоматами. Глина не хотела падать с высоты птичьего полета, и решила, раз уж пока их убивать не собираются, то лучше лежать тихо.
До неизвестного Глине места долетели за полчаса, и Глина поняла, что она в Москве. Она всегда чувствовала этот шумный и беспокойный город.
Дядька Харитон спал и даже храпел, видимо, ему вкололи лошадиную дозу снотворного. Вторая проснулась уже на подлёте к месту посадки и испуганно крутила головой, пытаясь сесть, но после окрика военного успокоилась. Глина догадалась, что они втроём являются добычей «Божьей пчелы», так как это была единственная компания, которая была заинтересована во всех троих. Подготовка Пасечника к операции вызывала невольное уважение, как и задействованные им силы. Видимо, перед Пасечником стояла какая-то сверхзадача, раз он прибегнул к такой комбинации действий, и Глине было интересно узнать, какая именно.
Глина увидела, что вертолетная площадка на крыше здания была расчищена от снега, но идти по ней босиком и в ночной сорочке девушка не собиралась. Она прикинулась спящей и, выслушав порцию матюгов, пропутешествовала по холодному воздуху на плече у одного из охранявших её здоровяков из нутра вертолета в тёплое здание. Как дотащили остальных, Глина не видела. Она ехала вниз лицом, и увидела только, что это её несут внутрь многоэтажного здания с лифтом и просторным холлом.
Всех троих узников в коконах разместили в креслах. От толчка дядька Харитон проснулся и сначала непонимающе подрыгался, а потом свирепо огляделся. За каждым креслом встал молчаливый автоматчик. Вскоре в кабинет вошел седой старик в заношенном сюртуке, и Глина без труда узнала в нем Гомона. Аркадий Аркадьевич подошел к ней и ласково потрепал по щеке.
– Я не думал, что мы так вот увидимся, Глина, – сказал он виновато. Глина молчала, глядя на него исподлобья, и Гомон продолжил, – меня самого привели сюда, чтобы я мог убедить тебя сотрудничать с «Божьей пчелой»…
– А Харитон и Мавра — это заложники, – уточнила Глина охрипшим со сна голосом, – чтобы я сговорчивей была?
– Получается, что так, – согласился Гомон, – только и я в какой-то мере заложник, учти.
– Что от меня требуется? – сказала Глина.
Гомон придвинул стул к ней поближе и открыл было рот, чтобы рассказать все, но понял, что со связанным человеком он говорить не может.
– Размотайте её, – попросил он автоматчика, но тот покачал головой.
– Понимаете, это не поможет, если…
Автоматчик не реагировал.
– Глина, извини, – сказал Гомон, – я тут ничего не решаю. В общем, у Виктора Ивановича возникла проблема. И без тебя ему не обойтись. Я думаю, что он мог бы прибегнуть к помощи Харитона Савельевича, но… Его проще убить, чем уговорить.
– На чьей ты стороне, моль шубная? – подал голос дядька Харитон и получил тычок от автоматчика, что было совершенно зря сделано. Автоматчик тут же отлетел к стене, ударился головой и отключился. Остальные два резко навели стволы на дядьку Харитона.
– Не убивайте меня, – глумливым голосом попросил дядька Харитон, – а то Глину некем шантажировать будет.
– Я же говорил вам, что их надо развязать… – начал было Гомон, но все взоры обратились на вошедшего в кабинет Пасечника.
Глина увидела, что он ничуть не изменился с их последней встречи. Высокий, волосы с проседью, серый костюм, свежая рубашка, дорогие часы. Глина в ночной рубашке и смирительной упаковке хмыкнула про себя.
– Я не думал, что вы так похорошели, Галина, – обратился к ней Пасечник, – после полученной травмы восстановились быстро. Это заслуживает уважение.
Глина молчала, при ближнем рассмотрении Пасечник показался ей уставшим и измученным. Он распорядился развязать пленницу, но увидев лежащего на полу автоматчика, дядьку Харитона и Вторую развязывать не стал. Гомон топтался на месте без дела.
– Аркадий Аркадьевич, вы ввели нашу гостью в курс дела? – спросил он Гомона.
– Не успел, – развел руками антиквар.
– Я много лет честно трудился на благо государства, – с пафосом в голосе начал Пасечник, – но мои возможности не безграничны. К сожалению, наступил момент, когда я не смог обойтись без помощи так называемой «несистемной оппозиции». У меня неустанно трудятся пятьдесят человек, но их силы слабы, и способности весьма средние, их едва хватает для обеспечения текущих нужд. В нашем санатории поправляет своё здоровье вся политическая элита. Всё бы ничего, но… Случилась страшная беда, вы, наверное, знаете из телевизионных передач… – Пасечник остановился и внимательно посмотрел на молчащую троицу.
– На моем хуторе электричества нет, – подал голос Харитон, – да и не всё ли равно, какого очередного урку подстрелили, не президента же.
– Нет, не президента, а главу Центробанка, – уточнил Пасечник, – в современных обстоятельствах, это может означать крах всей финансовой системы. Вы представляете, какой объём финансовых обязательств у страны, каков её внешний долг? Начнётся такой коллапс, что… Второй раз девяносто восьмой год.
– При чём тут мы? – спросила Глина.
– Мне достоверно известно, что именно вы, Галина Алексеевна, владеете искусством проникать на Ту Сторону, – вкрадчиво сказал Пасечник, – а кроме вас таким способом не владеет никто.
– Где уж мне, – хмыкнула Глина, – вас обманули. Лисаветушка, видимо, очень хотела в Москву, вот и наплела вам с три короба.
– Да, вы умны. Именно Елизавета за вами наблюдала все это время, отчего бы ей врать? Подвиги ваши всем известны: факты исцеления, предсказания, взрывы. Ваша мощь растёт, и это прекрасно. Ваше содействие будет так высоко оплачено, что вы даже не представляете себе, как. Называйте любую цену.
– А сколько прошло времени с момента смерти Долгополова? – спросил дядька Харитон, – я, в отличие от девчонок, хотя бы радио слушаю, в курсе немного.
– Он ещё жив, но жить ему остались не часы даже, а минуты. Врачи поддерживают его в искусственной коме. Долго такое состояние продолжаться не может. И когда он… уйдёт, нужно как можно быстрее привести его с Той стороны. Образно говоря, на входе-выходе встретить.
– А что будет, если Глина не согласится? – спросила Вторая?
– Придётся вас всех убить, по очереди. Начнем с Гомона, потом вы, Мавра, потом и Харитон Савельевич, – ответил серьезно Пасечник.
— Можете убивать, — сказала Глина, — вы же с ними в сговоре. Харитон мне говорил, что держит меня в заложниках. Разве не так? Вот и разбирайтесь между собой, кто какие обязательства не выполнил.
— Хорошо, — кивнул Пасечник, посмотрев на понурого дядьку Харитона, который даже не пытался оспаривать слова Глины, — видит бог, я этого не хотел, но вы, Галина Алексеевна, меня вынудили.
Он нажал на кнопку, и в раскрывшуюся дверь втолкнули Оржицкого.
Глина всё сидела, отвернувшись к окну. Она видела, как на высокий куст сирени села синичка. Птичка беспокойно вертела головой, искоса поглядывая на девушку в окне. Глина вспомнила, что у бабушки и деда тоже росла сирень под окном, и снова вытерла слезу: вот и дед умер, уже сорок дней прошло, а она и не знала. Бабка дома одна, помогает ли ей мать? Отец вон живет на турбазе, до охранника опустился, а ведь был инженером… Впервые за столько лет она подумала о семье. Выплакивая своё сиротство, Глина сама успокаивалась. Вытерев слёзы рукавом, она вспомнила о Гомоне и решила поговорить о нём с дядькой Харитоном.
Вторая подала Глине полотенце со словами: «Рушничком лучше утрись, да давай ужо обедать», и вся честная компания села за стол.
– Дядька Харитон, – обратилась Глина, жуя хрусткий огурчик, – а ты знаешь такого человека — Гомона Аркадия Аркадьевича.
– Даже я его знаю, – хмыкнула Первая, – уникальный персонаж. Из водевиля.
– С Гомоном Аркадием Аркадьевичем я познакомился в одна тысяча восемьсот семьдесят шестом году, – мечтательно произнес дядька Харитон, делая вид, что забыл недавнюю ссору.
– Ой, Харитоша, а ты мне не рассказывал, – просительно улыбнулась Вторая, – расскажи нам, интересно же. Отчего год упомнил?
– Эх, девы! Волос длинный, ум короткий, память — с мыший хвост! – самодовольно осудил их дядька Харитон, – в тот год умер властитель дум Михаил Александрович Бакунин. Гомон тогда рекомендовался сербом, изображал из себя обиженного брата-славянина и тёрся возле великих. Бусины им катал, проще говоря. Сила у него была не то, чтобы слабая, а умеренная. Однако же Бакунин когда при смерти был, то помощь любую отвергал. Умер он плохо, без покаяния, в больнице для бедных. Впрочем, он и сам этого хотел. Я же поехал туда, чтобы убедиться, что этот ирод действительно почил в бозе. Так с Гомоном и познакомились, силушкой померились, да о политике крепко сцепились. Не то, чтобы сдружились, а жалко его стало. Он как собаке пятая нога – лишним был за границей. А у нас кипучий котел разжигали. Я его в Москву перетянул, но потом пожалел. После его переезда много наших погибло. Он обаятельный был, бесшабашный, втягивал людей в разные авантюры. Не жалел никого, ради дела революции. Потом, когда потерял и брата, и жену, успокоился, осел на месте. Конечно, наша страна не такая, чтобы в одном обличье можно было до смертушки досидеть, побегал он от Сибири до Калининграда, да остался в Ленинграде. Да и все мы бегали, прятались, больно уж приметные. В нашем деле что главное? Не пользу принести, а выжить. Больно нужна людям наша польза? Бомбу они и без нас сделают, излечить от болезни — вопрос спорный, мы не всякого на ноги подымем. Мёртвых оживлять – это на тысячу один способен, и то ценой своей жизни зачастую. По большому счету кто мы? Бабка Яга да Кащей Бессмертный. А нам место только в глухом лесу да в детской сказке.
—А можно на Гомона в деле положиться?
— Э, милая, — засмеялся дядька Харитон, — энтот человек – хитрован. И вашим, и нашим хвостом помашем. Двойной.
Глина доела рассыпчатую картошку, собрала коркой хлеба лук и подсолнечное масло. Сытое тепло окутало её, спорить не хотелось, а послушать она была готова.
– Скажи, дядька Харитон, а почему мёртвых оживлять плохо?
– Плохо нарушать нормальный ход вещей, идти против природы.
– Может, и лечить тогда не стоит, – спросила Вторая, считавшая себя травницей и лекарем, – выживет, значит — выживет, а бог прибрал – помолимся.
– Ишь повадились языками вавилоны выплетать! Слово старшего не указ для вас? – взвился дядька Харитон, – что живо — то добру податливо, дышит и надеется. Что мертво – только тлен один! Что может тлен породить? Тебе мрака духовного не хватает? Зачем пускать в мир живых мёртвый дух? Ты поручишься за него? Чужой он, с обратной стороны мира. Туда-сюда шастать – это сразу два мира разрушать.
Глина и Вторая прыснули, а дядька Харитон схватил потемневшую от времени деревянную ложку, и треснул ею каждой по лбу. Девчонки от неожиданности охнули и стали потирать испачканные лбы. Дядька Харитон разозлился, всунул руки в тулуп и выскочил на мороз. То ли курить, то ли поматериться вдоволь без чужих ушей.
– Чем орать на нас, лучше бы рассказал, как донюшку свою оживлял, – произнесла тихо Первая.
– Да ты что! – ахнула Вторая.
– Такие дела-то, на себе испытано, – ответила Первая, – а ты думаешь, отчего у него облик такой? Мы вот молодые, Глина тоже не скоро состарится, ежели вовсе состарится, а он – седой да вихрастый. Всю силу он потерял на том. Дочка у него была, с женой он разошёлся, что там у них вышло — не знаю. А только жена ему дочку и подкинула, совсем младенчика, он её растил – воспитывал. А когда исполнилось доне двенадцать лет, так переехало её телегой, всё тело изломало. Он и сам её лечил, и по другим знахарям таскал. Всё без толку. А однажды пришёл домой – а донюшка его на кровати мёртвая, уж как мучилась, а не выдержала. Расплела косу и на ней же и удушилась.
Вторая размашисто перекрестилась.
– А Харитон за ней на Ту Сторону ушёл, вернул донюшку домой. Пса своего там оставил, ох и тужил, что обменялся. Косу поганую дочери отстриг. Доня как все была с виду, и ходила, и сидела, и разговаривала. Но молчала больше и не ела ничего. Потом увидел он, как доня его голубей убивает и кровь их пьёт, тем и питалась. Увез он её сюда, на хутор. Жил тут с ней. Потом я сюда уж пришла, и застала их вдвоём. Страшно на них смотреть было: они не разговаривали, только взглядом обменивались. Доня его всё в глубь сада ходила. Что там делала — не знала я сначала, а однажды за ней пошла. Увидела, как она зайца поймала в силки, крупного такого. Голову оторвала и … О, господи святый. Убежала я, Харитону сказала, он промолчал только. А ночью просыпаюсь, стоит его донюшка надо мной, а в руках вилы. А Харитон хрипит уже на лавке — она ему брюхо продырявила. Как есть продырявила. Заголосила я и вон из избы выбежала. Два дня в лесу пряталась, потом вернулась. А Харитон уже на четвереньках ползает, сил ходить нет, а доню похоронил. Если пойдёте на Ореховый Пасынок, то холмик увидите неприметный, он уже с землей почти сравнялся. Там его донюшка, под камнем лежит. А креста ей православного и не положено, не потому что некрещеная, а потому что нежить.
– Как же дядька Харитон выкарабкался? – прервала Глина долгое молчание.
– Не сам. Я не смогла лечить, силы совсем не было. Бросила его, поехала к бабке – шептухе, Василисе Деминой, а она уже с Маврой меня свела.
Мавра кивнула и сказала медленно:
– А мне ведь не сказала ты, что дядьку Харитона нежить попортила. Кабы я знала – не взялась бы лечить. Потому что сроду такого не было, чтобы нежитью порченый выжил.
– Вот и хорошо, что не сказала, – ласково ответила ей Первая и положила ладонь на полное плечо Второй.
– Значит, ты Харитона молодым видела? – спросила Глина Вторую.
– Видела, справный был мужик, всем мужикам мужик. А теперь вот – просто дядька Харитон, – сказала Первая лукаво, и все девчонки засмеялись.
Глина оделась и вышла наружу, синица, так огорчившая её, улетела. Дядька Харитон возвращался из сарая, где он подсыпал курам. Шапка – ушанка развязала свои веревочки и потешно помахивала наушниками.
– Скажи, Глина, отчего петухи яйца не несут?
– Ну, потому что они самцы, – ответила Глина, удивляясь.
– Если петух снесёт яйцо, то из него вылупится василиск. Знаешь это кто?
– Страхолюдина какая-то древнеславянская, – засмеялась Глина.
– Да, страхолюдное порождение перевёрнутого порядка вещей. Вот наши невесты только три яйца снесли сегодня, – вытащил из-за пазухи дядька Харитон приобретение, – но на пирог хватит.
Глина обняла дядьку Харитона и сказала:
– Не парься, дядька. Мы и чёрствую краюху погрызем.
Дядька Харитон поцеловал сухими губами Глину в лоб и повел в избу.
***
Новый год отмечали дружно. Вместо ёлки нарядили куст можжевельника, который никак не хотел расти в высоту, а «пёр дурниной» по меткому слову Второй в ширину. Они все гадали, то ли «верхушку ему кто отчахнул», то ли лиса приходила под корень помочиться, а единой версии не выдумали, и довольствовались тем, что есть.
– Кажный год ему говорю: вырублю, к чёртовой матери, надоел ты, – сообщил дядька Харитон Глине, которая впервые встречала новый год в такой странной обстановке, – а этот скес возьми да и вырасти на пару сантиметров. Пару вверх, да пяток в ширь.
– Скес? – переспросила Глина.
– Ну да, враг рода человеческого. Так в моей деревне говорили, – с удовольствием пояснил дядька Харитон.
– Сколько уже этот скес тебя мучает? – уточнила Глина.
– Да лет десять уже, всё ждёт, что подмогну расти. Ан нет, выкуси, – показал дядька Харитон кукиш кусту.
На крыльце смеялась Первая, надувая мыльные пузыри и превращая их в небьющиеся цветные шары. «Простое волшебство, и в Тонкий мир лезть почти не надо, можно из себя черпать», – внезапно подумала Глина и взяла в ладонь горсть снега. Она подкинула его вверх, и каждая снежинка увеличилась на глазах, отделилась от снежного кома, застыла словно тонкая льдинка. Каждая, покрутившись на ветру, села на своё место. Первая повесила шары, а наверх, выбрав из куста самую высокую ветку, дядька Харитон прикрепил старую пластмассовую звезду.
– Должно же хоть что-то быть честное! – сказал он строго и пошел в дом.
На столе уже были мочёные яблоки, котлеты и картофельное пюре, пирог с капустой и бутылка яблочного кислого вина. По радио Президент поздравил трудящихся и бездельников, прозвучал бой курантов. Община подняла высокие бокалы.
– Пейте быстрее, скоро морок кончится, – предупредила Первая.
Выпили со смехом и поздравлениями из бокалов, а на стол поставили уже стеклянные стаканы в подстаканниках. Каждый вспоминал, как встречал новый год в детстве, какие подарки дарили ему близкие.
Она снова разменная монета в чужой игре, опасность никуда не делась. К тому же Харитон её в свои планы не посвящал, оказывается, всё не так, как она себе представляла…
Немного посидев для приличия за общим столом, Глина вызвалась идти за дровами. Она накинула новую, распушенную на снегу серую козью шаль, завязала её по-детски под грудью, скрестив концы, и вышла вон из душной избы. Ей было нужно о многом подумать в одиночестве, но дорога к дровяному сараю была слишком короткой. Глина брела, загребая валенками снег, и ощутила медленный прилив холода и безразмерности бытия. Перед ней уже не маячили белые кроны яблонь и замшелый дровянник, занесенный по окна снегом. Пространство раздвинулось, и Глина поняла, почему. Она осознала взаимосвязь: сильное душевное потрясение открывает ей новые возможности и многократно усиливает их. Глина словно глиняный сосуд, может наполняться и отдавать. Как и в первый раз, Глина проникла в мир мёртвых, на Ту Сторону. Только теперь её потрясение было вызвано не тем, что она открыла в себе способность оживлять мёртвое, а мыслью о предательстве человека, которому она доверила всю свою жизнь. Дядька Харитон, милый и добрый бородач, щедрый на заботу и кров, использовал её как гарантию собственной безопасности…
Наполненная гневом и возмущением, разочарованием и обидой, Глина раскинула руки, и пространство тёмного двора расширилось. Девушка оказалась там, где ожидала, куда боялся отпускать её дядька Харитон.
Глина, не страшась того, что может ей открыться, прошла вглубь распахнутого ею пространства. Перед ней был не сад заброшенного хутора, не зимняя улица Питера, а летний двор её тётки Татьяны, который она помнила с детства. На лавочке чинно сидели тётка Татьяна, сестра Маринка, дед Николай. А за спиной стоял какой-то молодой мужчина. Глина смотрела на них, узнавая и не узнавая черты умерших родственников.
– Деда, а когда ты умер? – спросила она робко у деда Николая.
– Пятьдесят два дня назад, голубушка, – сказал он, не снимая рук с колен.
Он был одет в старый пиджак, полотняную кепку. Разве он когда-то носил ровно подстриженные седые усы и бачки? Да, так и выглядел её дед, когда «был в уме», когда в детстве приезжал к дочери Татьяне в деревню!
Маринка в ситцевом платье наклонила голову деду на плечо и перебирала кончик косы. Татьяна в чёрном платье в пол, застегнутом под подбородок на все пуговицы, с косым пробором, с косой, уложенной венцом, тоже не была похожа на себя, а скорее, на свою старую фотографию.
– А бабушка как теперь? – спросила Глина у замолчавшего деда.
– Тужит, – спокойно ответил дед, – ходит каждый день на кладбище. Носит конфеты и печенье, а их вороны клюют.
– Маринка, – обратилась к сестре Глина, – я так тоскую по тебе…
— Не надо тосковать, мы же рядом с тобой, – безмятежно ответила Маринка, в глаза при этом Глине не взглянула, а голова всё ещё лежала у деда на плече.
– Будешь теперь думать и мучиться, что могла меня вылечить, Галина, – сказал дед, – что уехала, бросила нас с бабкой. Да только пустое всё. Кому сколько отмерено, столько и вычерпаем.
– А мне сколько отмерено, деда? – спросила Глина.
– Кто ж знает…
– Тётя, а вы можете будущее видеть? – обратилась Глина к тетке.
– Будущего нет, Галина, – ответила тётка Татьяна, – ты всё думаешь о том, что будет завтра, как быть дальше. А как ты сейчас живешь? Ты об этом думаешь? Сейчас ты всё правильно делаешь?
Молодой мужчина вышел из-за спины деда Николая, и Глина узнала в нем Береста.
– Ты красивая стала, Глина, – печально он сказал, – вспоминаешь ли обо мне?
– Редко, – со стыдом сказала Глина, – прости меня.
– На тебя злиться никогда не умел, – сказал Берест, – даже когда ты нож на лету направила в другую сторону. Твоя жизнь важнее моей, ты много добра должна сделать.
– Мы устали, Глина, и ты устала, – вмешалась Маринка, – спроси что-то одно, но самое важное.
– В чем моё предназначение? – спросила Глина.
Все трое покачали головами.
– Всё решай сама, ты — хозяйка своей судьбы, – сказала тетка Татьяна.
– Доверяй близким, без друзей жизнь пустая, – подтвердил дед Николай.
– Не беспокой ушедших без крайней нужды, но если понадобимся, то вся наша сила — твоя, – ответила Маринка.
– Не закрывай сердце для любви, – подхватил Берест.
Глина видела, как начали таять тени, сливаться в одно серое пятно. Летняя трава потускнела и пожухла. Фигуры стали точно картонные, сминаясь и искажаясь, они утратили свой объём и достоверность. Раздвинутое пространство сузилось, а свет померк. У Глины не осталось сил даже добрести до дровяного сарая, она опустилась в сугроб, шепча самой себе: «Я только пять минуточек посплю, и дальше пойду». Она не помнила, как лизала её лицо чёрная кошка и громко мяукала, как девчата, заметившие долгое отсутствие Третьей, втащили её в дом, раздели и уложили в кровать под одеяло. Как дядька Харитон осмотрел её, пощупал пульс и лоб, горестно вздыхая, приговаривая: «Вот дурочка, говорил же ей, не ходи на Ту Сторону… Ну, может, и обойдётся».
Обошлось, через сутки Глина проснулась. Она не помнила, что ей снилось, но слова своих близких запечатлела в памяти дословно. Ещё трое суток Глина оставалась вялой, ела без аппетита, а на предложение дядьки Харитона «дерябнуть стопочку» отмахнулась. Девчонки жили своей обычной жизнью, но Глину в домашние дела не вовлекали. Она как сонная муха ползала от койки к окну, от окна к столу, выходила ненадолго на улицу, не попадая ногами в валенки с первого раза. Дядька Харитон хмуро смотрел на неё, качал головой и выходил следом, ища какие-то дела себе. Глина однажды спросила:
– Ты и в гальюн пойдёшь за мной, дядька Харитон?
– Гальюн на судне, а у нас туалет типа сортир, понадобится – и пойду. А вдруг у тебя там свидание с покойниками?
Глина уткнулась носом в платок и ничего не ответила дядьке Харитону, чувствуя в его словах правоту.
К субботе Глина поправилась, повеселела и даже расчистила дорожку в курятник, бодро помахав штыковой лопатой с четверть часа. Дядька Харитон следил за ней из окна, разминая ступкой лесной орех для какой-то выпечки. Глина вернулась в избу, Первая на ручной машинке «Зингер» строчила постельное бельё, заняв половину горницы. Вторая варила грибной суп, а дядька Харитон слушал радиопередачу. Общая мирная обстановка не обманула интуиции Глины. Напряжение, царившее в комнате, выдавало ей, что о ней только что говорили. Разувшись, Глина села возле дядьки Харитона, потеснив Вторую с её мисочками.
– Ну, скажи, дядька, мне в глаза. Что хотел сказать? А то некрасиво как-то, за спиной обсуждать, а в лицо мне не смотреть да помалкивать.
– А и скажу, – повысив голос, сообщил ей Харитон, – думал, что поумнела девка, успокоилась. Ан нет. Горбатую могила исправит.
– Что не так? – делано изумилась Глина, – ведьме положено ведьмовать.
– Дура ты, а не ведьма, – неожиданно откликнулась хлопотавшая у печи Вторая, – в пустой бочке шуму много.
– И, девки, не подеритеся, волосья не повыдирайте. Я говорить буду, – сказал дядька Харитон, – ты думаешь, я не знаю, чего ты удумала? Ты девка простая, мысли у тебя короткие. Думаешь силы набраться, знаний ведьмовских и в столицу рвануть. Мир спасать от демона в мужском обличии, имя которому Виктор Иванович Пасечник. Прийти, жахнуть какую-нибудь бомбу, разрушить здание, Пасечника убить. Ну, или как вариянт другое. Подкараулить Сатану где-то, не сунувшись в клинику. Шомпол ему в ухо воткнуть.
– А что плохого? – спросила дерзко Глина, – лучше, чем в подполье крысой сидеть, неизвестно чего бояться, неизвестно от кого прятаться. Заживо себя похоронить.
– Это мы крысы, по-твоему? – спросила из горницы Первая, но Глина предпочла не отвечать. От волнения она постукивала пальцем по столу.
– Я тебя не держу – хоть сейчас иди, – сказал дядька Харитон, – и упрёков тебе не будет, и на дорожку стопку налью. Только скажи мне, зачем ты, Вера Фигнер, революцию затеваешь, вот скажи, как есть.
– Я считаю, что каждый человек свободен, – начала Глина с воодушевлением, но по мере своего короткого спича снизила тон, – и никакой Виктор Иванович не может решать, что человеку делать и как жить. Никто не имеет права убивать и мучить других людей, использовать их хоть в благих, хоть во вредных целях.
– Так, – кивнул дядька Харитон, – ты поедешь в Москву и что там будешь делать?
– Я найду Пасечника, думаю, что это будет не сложно. Например, через того же Приятина. Выдвину «Божьей пчеле» ультиматум. Ультиматум такого свойства: он должен отпустить всех людей, которых принудительно держит в своей психиатрической клинике, и вообще расформировать всю эту безобразную «Божью пчелу». Оставить в покое всех, в том числе и меня.
– А ты думаешь, что он согласится? – ехидно спросил дядька Харитон. Первая перестала строчить и подсела к спорщикам за стол.
– Если не согласится, то я…
Но дядька Харитон закончил за неё:
– Такую бомбу скатаю, что Алах-Акбар, сразу на небеса. Это я уже слышал.
– Дядька Харитон, – вмешалась Первая, – не смейся. Дай девчонке денег на билет. Впрочем, всё, что у нас есть, отдай. Собери еды какой-нибудь в дорогу, и пусть идёт Москву покорять. В валенках, в тулупе овчинном. Раз она у нас ничему не научилась, не станем её удерживать.
Глина отвернулась от них и неожиданно для себя самой заплакала.
Дядька Харитон не стал её утешать, а вышел во двор покурить. Вторая вытащила из печи чугунок с картошкой, нарезала сала и хлеба, мелко покрошила лук и залила его подсолнечным маслом, присыпала солью. Открыла банку с солеными помидорами, достала моченых груздей. Первая сложила недоделанную работу в сундук, а машинку накрыла вязаной салфеткой.
– Я, выходит, самая молодая из всех, что пришла, – сказала Глина.
– Да. Самая молодая и сильная. И другие были – девять человек враз жили тута, но ушли. Многие сгинули. Дмитрий в Новосибирске живет, работает в наукограде. Семьи нет, старый уже. Марк и Маша… Поженились, обосновались в Витебске. Открыли магазин для художников. Живут смирно, не выдают себя. Очень слабая сила, но, чтобы друг друга любить и недостатков не видеть – хватает.
– Значит, не всё так плохо? – спросила Глина.
– С умом надо, с осторожностью. Но у всех наука жизни разная, нет одной. Кто приспособился, кто дураком прикинулся. А если на лбу написать об себе да ходить без шапки, чтобы каждый прочёл, тому …. – Харитон махнул рукой и замолчал надолго.
– И что так, всю жизнь прятаться? – спросила Глина.
– Отчего же? У всех своя дорожка, и кажный её по-своему топчет. Кто каблуками, кто копытами, а кто босиком. Никто никого не неволит, помни про то. И помни ещё, что это твой дом, раз уж ты пришла сама сюда.
***
Проходило время, и Глина совсем не чувствовала его течения. Забытый всеми хутор стал для неё не только домом, но и местом силы. Казалось, что нет ничего особенного ни в рыбной ловле, ни в сборе яблок, ни в приготовлении сливового варенья из потрескавшихся на солнце и перезревших плодов. Не было ничего сложного и в том, чтобы пристроить ещё одну комнату к старой, но крепкой избе. Дядька Харитон всё делал сам, девки лишь на подхвате сновали. И только потому Глина осознала, какова его сила – в одиночку ворочать брёвна, снимать стружку с досок, поднимать наверх толь для крыши. На два дня он уходил куда-то, но вернулся на груженом тракторе, в кабине которого было упакованное стекло, гвозди, кирпич, цемент. Сообразительная Первая вручила домашнего самогону трактористу, и тот первый забыл о том, что привез все строительные материалы в чистое поле. Дядька Харитон строил до самого сентября, и когда зарядили дожди, подновленная изба уже была готова.
Глина и её подруги без устали заготавливали дрова, сушили плоды, солили помидоры и огурцы. Потом пришла пора сбора грибов, и тут уже спина Глины почувствовала, что без волшебства никак не обойтись. Вторая растирала девок вечерами медком и приговором, и наутро они, весёлые и выспавшиеся приступали к новой бабьей работе, которой в деревне было невпроворот. Глина ходила за курами, это было не сложно, а к козам и корове Вторая никого не подпускала, говоря: «Доброты в вас мало и терпения, животинка быстрых не любит». Сама же она и сено заготавливала, и травы сушила. Вторая была единственная из их компании отшельников, кто ходила, куда вздумается и пропадала на целые сутки. Глина видела, что у неё никто отчета не требует. А если бы Глина вздумала так уходить?
В лес за грибами и орехами они ходили всегда втроём, хотя Глина уже могла вполне найти дорогу домой сама. У Второй было феноменальное чутьё на грибные места, даже далеко от дома не забредали. В своих походах они встречали других людей. Шумные компании городских, невесть зачем приехавших «на шашлыки» в такую даль, девушки обходили стороной. Единичные фигурки грибников их не пугали. Морок использовался редко, чтобы совсем уж обезопасить подпольщиц. В осеннем лесу было уютно, прохладно и при этом солнечно. Глину захватывала тихая охота, которая заставляла быть внимательной, сосредоточенной, не поощряла бестолковую болтовню. Один раз Глина провинилась: повела рукой вокруг себя, и все грибы выглянули наружу — россыпи лисичек и даже мухоморы. Вторая рассердилась и шикнула на провинившуюся Глину: «Не порти забаву!»
Однажды, когда они брели с полными вёдрами отборных белых назад, Глина спросила: «Интересно, что в мире теперь делается?» Первая отбросила со лба прядку и сказала: «Да то же, что и всегда. Со времен Адама и Евы. Дерутся, любятся, строят, разрушают. Англиканцы русских ненавидят, русские всем помощь предлагают, болезни косят людей, тонкие мрут, толстые жиреют». Глина поняла, что ответ правильный, но дан не на тот вопрос, который её мучил. Но мучивший её вопрос не был пока сформулирован, а неясно бродил в душе.
Когда выпал первый снег, Глина решила выманить на разговор дядьку Харитона, который бил кур и ощипывал их, собираясь делать тушёнку.
– Перезимуем?
– Отчего ж не перезимовать? Конец тепла – не конец мира. Человек зимы всегда страшился, с первобытных времен. Но не холода надо страшиться, а неурожая. А у нас с этим всё в порядке. Валенки есть для тебя, тулуп тоже. Девки платок козий свяжут. Я тоже зиму не сильно жалую, хотя только в ясную морозную ночь можно увидеть, как звёздным бреднем бог луну ловит. Весной и летом не увидишь, как ему скучно, и как он забавы себе ищет.
Глина засмеялась, высовывая язык и ловя им снежинки.
– Тьфу на тебя, – пожурил её дядька Харитон, – не маленькая уже, а как пёса снег лижешь.
– У моих бабушки и деда была дворняжка. Не особенно мы ладили, сама не знаю, почему.
– А ты заметила, что у меня тоже собаки нет? Они колдуны почище нас, трудно с ними сладить, но, если уж поладишь – весь собачий век тебе защита будет. У моей собаки век вышел короткий, потому больше не завожу.
На удивление, Харитон не рассказал Глине ничего. И она поняла, отчего больше дядька не заводил собаку: её гибель ему было пережить тяжелее, чем иную потерю.
С наступлением ноября снег уже лежал плотно.
– Зима, укрой землю снежком, а меня – молодым женишком, – пошутила утром Вторая, выглядывая в окно.
Теперь вся большая горница и кухня были отданы девкам, а дядька Харитон жил в пристройке, откуда был тоже вход в кухню. Вставал он рано, выгребал золу, топил печь, потом, кряхтя, пил чай и, топая валенками, выходил наружу к козам и корове. Потом возвращался, напуская в избу холодного воздуха, крутил ручку радио, и окончательно будил всех новостями о политических баталиях в Государственной Думе. Дни текли неспешно, Вторая чесала и пряла козью шерсть, а потом садилась вязать пуховые платки и косынки. Первая готовила на всю семью. Только Глине не нашлось дела, она была на подхвате. Из книг в избе нашлись только «Севастопольские рассказы», «Записки юного врача» и томик стихов Пушкина.
– А другого нам и не надо, тут вся жизня, – говорил поучительно дядька Харитон, и Глина вечерами читала им на выбор. Обычно они не обсуждали ничего, кроме ежедневных домашних дел. Глина думала, что за столько лет они узнали друг о друге всю подноготную, но не понимала, почему её никто ни о чем её спрашивает. Если раньше они берегли её, считали не готовой к задушевным беседам, как говорил дядька Харитон, «раненой», то теперь они видели, что Глина окрепла, освоилась и уже прижилась в их разношерстой и при этом одинаковой компании. А, может, им и не интересна была другая жизнь?
Глина заметила, что зимой ни дядька Харитон, ни Вторая не выходят из дома без крайней нужды и не покидают хутора. Первая иногда отлучалась, ездила на рынки и барахолки, продавала платки и косынки. На вырученные деньги покупалось то, что не производилось их маленькой общиной: мука, крупа, солёное сало, сахар, дрожжи. Неизменно Первая приносила новости, которые обсуждали со смехом, а иногда и с тревогой, хотя чего им было бояться под таким заслоном?
Постепенно Глина узнавала о том, на что способны члены общины, как проявляется их дар, она училась у них, шутя и серьёзно. Самой главной её наукой было постижение самоконтроля. Мало уметь, важно не делать без нужды, а если пошло не так, уметь вовремя исправить. От скуки они выходили с девчонками на улицу, и вместо игры в снежки Глина двигала предметы, не прикасаясь к ним, практиковала левитацию и все виды морока, тренировалась извлекать из Тонкого мира светлую субстанцию, не прибегая к помощи вещей-посредников. Она когда-то хотела в Хогвартс, что же… У каждого он свой.
– Не трогайте выпавшего из гнезда, может, это слёток? Ему положено бегать, пока он не станет на крыло, – сказал как-то дядька Харитон, наблюдая за занятиями Глины. И девчонки перестали проявлять избыточное рвение, стремясь показать Глине всё и сразу.
– Дядька Харитон, – спросила Глина однажды, – а есть такой морок, чтобы пули останавливать или брошенный в тебя нож?
– Нет, девочка, – медленно гладя бороду сказал старик, – я об таком мороке не слышал.
– А умение такое есть? – не унималась Глина.
– Есть, но я им не владаю, – ответил дядька нехотя.
– Наверное, когда ты научишься всему, что умеем мы, тебе захочется от нас уйти, – внезапно сказала Первая, – а вот там-то тебе пригодилось бы умение останавливать смерть на полпути.
– Загадками говоришь, – посмотрела на Первую Вторая.
– Ничего не загадками, – Глину сейчас ищут повсюду. Пасечник не успокоится, пока не найдёт её, а когда найдёт — захочет убить. Он не будет судилище с сожжением на костре устраивать, убьёт тихо. Подстроит какой-нибудь несчастный случай.
– Пасечник и так знает, что Глина у нас, – вмешался дядька Харитон, что все рты разинули, – я сам ему об том сказал.
Глина чуть не потеряла дар речи, но оправилась и сжала кулаки.
– Я ему сказал, что Глина у меня, под присмотром. У нас с ним паритет. Я к нему не лезу, он в мою епархию не суётся.
– Зачем же ты ему сказал о нашей девочке? – спросила Вторая, беспомощно улыбаясь.
– Затем, что я предупредил его, коль тронет её хоть пальцем, война со мной зачнётся. Глина под моей защитой. И этот Сатана сюда не сунется, а коли сунется – рога обломаю и хвост оторву.
Девчонки никогда не видели таким Харитона и не слышали, чтобы его голос был таким громовым и страшным.
– Чисто архангел Гавриил, – прошептала Вторая, крестясь.
Так Глина узнала главную тайну, и крепко задумалась.
– Не всё, а скажи-ка, дядька Харитон, для чего Первая мороку на дом напустила и на огород.
– А у нас без заслонки никак нельзя, что у нас тут деется — чужим знать не обязательно. Ни почтальонше, ни продавцу лавки разъездной, ни участковому. Нету нас – одни ковыли.
– И так всё время прячетесь? – спросила Глина.
– Отчего ж прячемся? Прячется тать в лесу. Мы же делянку свою зорко охраняем. Кому надо — увидят и через заслон, а чужим тут не надобно бывать. Ты когда в городе жила, небось, двери на три замка затворяла.
– Ох и язык у тебя! – восхитилась Вторая, – Жалишь аки шершень.
– Пчела коли жалит, так и умирает, – нравоучительно сказал дядька Харитон, – потому много раз подумай, прежде чем зло причинить кому-то. К тебе вернётся тут же!
Глина устала от словесных перепалок и легла под дерево на ватное одеяло. На нём был яблочный мусор: веточки, пожухлые листики, косточки и даже две дохлые пчелы. Она взяла трупик пчелы в руки и легонько подула на пчелу.
– Бедненькая, – сказала Глина тихо, – Не потому ли я поднялась в воздух, что ты отлеталась?
Глина перекинула сухое тельце пчелы с ладони на ладонь, но вздрогнула и взвизгнула. Пчела очнулась и ужалила Глину в излучину между большим и указательным пальцем. Торчавшее жало вытащила сердобольная Первая, подскочившая к Глине.
– Бывает, бывает. Что ты, дурочка, расплакалась! – попыталась она утешить Глину, но та вырвалась и убежала в дом. Она не знала, говорить ли девушкам и дяде Харитону о том, что мёртвая пчела ожила в её руках.
Всю ночь Глина не спала, ворочалась и мешала всем. Потихоньку надела стеганую фуфайку, сунула ноги в чьи-то галоши и выскользнула во двор. Звёздная россыпь, стрекотание сверчков и прохлада ночного воздуха прогнали утомление.
«Не спать так не спать!» – сказала про себя Глина и побрела вглубь сада по росистому спорышу, который в сказках называется «травой-муравой». А разве она не в сказке?
Дядька Харитон храпел под навесом у омшаника. Он так и не придумал себе удобной лежанки. Скоро лету конец, где же все они будут размещаться? Сколько она проживёт здесь, чем будет расплачиваться за свои беззаботные деньки? Никто не говорил с ней о том, что будет завтра. Девчонки и дядька Харитон отшучивались на все её вопросы. Глина не видела никакой реальной угрозы, но ощущение какой-то неясной беды, тревоги захватило её в эту ночь, не давало уснуть.
Девушка не заметила, как добрела до края сада, где не была никогда раньше. Здесь деревья росли реже, а кустарник — наоборот гуще: орешник, жимолость и калина разрослись небывало, пахло стоячей водой пруда. В свете луны сад имел сказочные очертания. Между двух лип она увидела старые качели и усмехнулась. Совсем такие же качели были в саду её тётки Татьяны. Такие же она нарисовала когда-то в приюте. Она видела, что доска для сиденья совсем рассохлась, и её никто никогда не красил, а не пригодившиеся в хозяйстве вожжи, на которые была подвешена доска к перекладине, тоже потрескались от времени.
Глина попробовала качели на прочность, подергала вожжи и похлопала по сиденью. Хрупкая в громоздкой фуфайке, она села и оттолкнулась ногами. Скрипнули деревянная перекладина и старые кожаные ремни. Чем сильнее раскачивалась Глина, тем сильнее поднимался ветер. Её обуяло какое-то бесшабашное веселье, залихватская удаль. Она выкрикивала невесть откуда пришедшие к ней слова: «Эх, раз, эх, два!», в ладони впивались вожжи, а голова кружилась то ли от ветра, то ли от странного и бессмысленного веселья.
Очнулась Глина, когда увидела, что ветер усилился, захватив верхушки деревьев, он пригнул небольшие стволы к земле и так шумел, что закладывало уши. Удивлённая девушка спрыгнула на землю, и чуть не была сбита с ног налетевшим вихрем. Испугавшись того, что она натворила, Глина бросилась к дому. Она бежала в полной темноте, луна предусмотрительно спряталась в тучи, словно не желала нести ответственность за происходящее. Испуганный дядька Харитон уже вскочил со своего топчана и бестолково метался по двору. Лавки и стол были перевернуты, а дверь дома открылась и хлопала с неистовой силой, норовя оторваться. Задыхающаяся и заплаканная Глина вбежала во двор и схватила дядьку Харитона за фуфайку.
– Это я виновата, это я! Прости меня, дядька Харитон.
Тот недоуменно посмотрел на девушку, но вспомнил о бортях и животине и побежал вглубь сада. Из дома выскочили полуодетые Первая и Вторая, спросонья не понимавшие, что происходит. Первая подбежала к Глине и запричитала:
– Кто обидел тебя, маленькая, кто? Ты скажи, кто же обидел тебя?
Глина мотала головой и плакала навзрыд, не понимая, как остановить надвигающуюся бурю. Вторая встала посреди двора, широко расставив ноги и раскинув руки в стороны.
– Ветер буйный, спать ложись, помолясь.
Как мы по полатям тихи,
Так и ты расстелись смиренный.
По низу пойди, в ноги упади,
Перед Богородицей повинись.
Вторая повторяла заветные слова всё тише и тише. Ветер постепенно умолк, кроны деревьев перестали качаться, наступила тишина. Из сада вернулся дядька Харитон, Вторая села на порожек, а Первая обняла её за плечи. Глина, охваченная стыдом и раскаянием, осталась сидеть на земле.
– Борти целы, козы в кучу сбились, но на месте, а у большого сарая плетень упал, – хриплым голосом возвестил пасечник.
– Не страшно, – откликнулась Первая.
– Спать идите, завтра поговорим, – распорядился дядька Харитон, взял на руки прижавшуюся к нему полосатую кошку и отправился под навес.
Наутро дядька Харитон повел Глину в конец сада, она хмуро брела за ним, едва поспевая в чужих галошах по росистой траве, мельком примечая следы вчерашнего буйства. Две сломанные яблони, осыпавшиеся на землю незрелые плоды, отломленная верхушка старой вишни.
– Пойдем на загривок, там когда-то висели старые качели, – задумчиво сказал дядька Харитон, почесывая кустистую бороду. Он обернулся к Глине, в его голубых глазах сверкали искорки утреннего солнца, – не помню только, где именно. Помню лишь, что между двух лип. Тех лип уже давно нет, мой отец спилил их однажды, да и высек меня розгами, чтоб зазря не качался, да не лез куда не положено.
Качели вполне мирно висели между лип, но дядька Харитон их не видел.
– Похоже, что и меня высечь надо, – сказала Глина, задумчиво глядя на качели, которые были заметны только ей одной.
– Пчёлка ты, пчёлка, – покачал головой Харитон, – как ты качели нашла-то?
– Прибрела сюда ночью, да и села покачаться.
Дядька Харитон подошёл к ней и неожиданно обнял, крепко прижав к себе. Глина стояла, замерев от удивления. Никогда Харитон не был с ней так добр и так участлив, совсем не этого она ждала от него после вчерашней бури.
– Убреднула ты в мир мёртвых, дочка, хорошо, что назад пришла. Ты теперь настоящая ведьма.
Глина высвободилась и смахнула слезу рукавом.
– Не видел я прежде таких, – покачал головой дядька Харитон, – всяких видел, но не таких, которые всё могут: и в Тонкий мир без проводника шастать, и на Ту Сторону ходить. И хуже всего то, что ты не можешь с собой совладать. А знаешь, что с такими люди добрые делают?
– На кострах жгут? – усмехнулась сквозь слёзы Глина.
– То-то, что жгут, – подтвердил без улыбки дядька Харитон, – а я вовсе того не хочу, вы мне, пчёлки божьи, как дети, ни одной не хочу потерять.
Он снова обнял Глину, но уже за плечи, и повел прочь, но не в сад, а наоборот, от дома. Всё сильнее пахло стоячей водой, но запах был не противный, а как из аквариума, вода в котором начинала цвести.
– Сюда я хожу на рыбалку, – показал Харитон место, – только я на другом берегу люблю рыбачить, на лодочке уплываю и сажуся в рогозу. Там меня не видать, не слыхать. Где щуки нет, там карась хозяин.
Дядька не случайно привел Глину к пруду, не случайно пословицу сказал. Она села на поваленное дерево, вокруг была влажная земля, по ней легко было скользнуть в воду.
– Сегодня можно и покурить, рыбка не обидится, – сказал Харитон и ловко свернул козью ножку, – почему, ты думаешь, я тут живу? Потому, что чей берег — того и рыба. Я в этих местах больше ста лет как обосновался, уж и забыл в точности, когда. Никому я тут не нужен, разве что пчёлка новая залетит, да останется.
– И много залетали? – спросила Глина.
– Нет, их все меньше нынче. И к лучшему это. Не видел среди них я счастливых да удачливых. Всё счастье только в том, что живы остались. Думаешь, Первая, Лисаветушка наша, кто? Балериной была. Хоть сцен императорских не топтала, а в Санкт-Петербурге блистала. Босоножка, платье барежевое, веночек из роз. Но матросы из Кронштадта не оценили барской красоты. Да и какая барыня с неё, кухаркина дочка… Отец её дюже это понимал, отдал в учение. Недолог был её век. Отлеталась над сценой. Хорошо, что жива осталась, понадобилось три года, чтобы ходить снова научилась. Да тридцать лет, чтобы дар её вернулся к ней. Вернулся, да не весь. Пчёлка бескрылая.
– А Вторая? – спросила Глина, ничему не удивляясь.
– Вторая, хоть и стАрее, а пришла позже. Послушницей была в Сурском монастыре. Как-то сразу после основания монастыря Архангельская Духовная Консистория решила, что будут там неустанно бороться со старообрядцами. Старообрядцы из Ярушевской волости изгнали её молоденькую, глупую, не понимавшую, что с ней происходит. Ещё и лунные кровя у ней не установились, а уже чудесила. Старообрядцы филипповского толка знаешь, какие? Лучше бы и не знать. Хорошо, что только изгнали. Приютили Мавру в Сурской обители, но до пострига не дошло дело. Ткачихой была, такое у неё было послушание. В пять утра все монахини и послушницы соберутся на полуношницу, а Мавры нашей нет как нет, ни раз-ни два. Пришли, да и проверили — в келье дрыхнет, али другие безобразия чинит. А у неё по мастерской бабочки летают золотые. Садятся на кросна, а челнок сам бегает. А Мавра хохочет, ладошкой рот закрывает. Высекли её, как положено, раз да другой. А на третий сбежала. Бродяжничала, побиралась. Много чего было. Ко мне пришла в тридцать седьмом году. Когда уж сын от тифа умер, а муж сгинул в ГУЛаге. Когда ничего уже не держало среди людей.
– Прекратим бессмысленное препирательство, – сказал серьёзным голосом Пасечник, – перейдём к делу. Вам было поручено наблюдение за Галиной Переверзевой, или, как её все называют, Глиной. Наблюдение и фиксация всего необычного, что будет замечено, и отправления отчета. Что вы сделали? Вместо чёткого выполнения задания вы занимались саботажем. Полгода или даже больше вы водили нас за нос, утверждая, что Глина Переверзева не входит в контакт с Тонким Миром. Не конденсирует материю и не применяет её. Вы утверждали, что её способности полностью утрачены после перенесённой травмы.
Гомон попытался возразить, но Пасечник остановил его жестом.
– Итак, ваши липовые отчёты были мной изучены. Их подложность у меня не вызвала сомнений, они полностью опровергались отчётами другого наблюдателя.
– Надо отдать вам должное, вы недоверчивы и изобретательны, – наконец вставил свою реплику Гомон, – могу я узнать, кто этот наблюдатель?
– Вы её не знаете, Гомон. Она следила за вами и неоднократно отправляла нам отчёты о том, что Глина повсюду покупает за бесценок самые старые вещи. Так нами был сделан вывод о том, что Глина использует проводники. Один раз было зафиксировано, что Глина кормит крысу лечебной субстанцией. Следовательно, Глина не утратила никаких способностей, а лишь умело таится. Возможно, и по вашему совету.
Гомон наклонил голову набок, постучал трубкой о край пепельницы.
– Хорошо, что вы не отпираетесь, – продолжил Пасечник, – но вы хотя бы осознаете, что вы натворили, отпустив Глину на волю?
– Я этому несказанно рад, – с торжеством в голосе сказал Гомон, – не был стукачом никогда и не буду стучать. Ваши поручения у меня поперек горла стоят, так и знайте! И вообще, с чего вы взяли, что имеете право решать судьбу этой несчастной девочки и ей подобных?
– Отвечу на последнюю реплику, – сказал Пасечник, нажимая на кнопку вызова, – я стерегу государство от таких предателей, как вы, и от таких уродов, как Глина. Кто знает, что она вытащит из Тонкого мира? Какую бомбу создаст? Она одной только мелкой бисеринкой без труда вызвала взрыв мощнейшей силы. И это только один случай, который стал всем известен. Одно дело руками в зомбоящике водить перед лохами, а другое дело – гостиницы взрывать.
— У вас своя правда, а у нас своя, — горделиво сказал Гомон, несколько рисуясь.
— Вот уж насмешили, Аркадий Аркадьевич, — без улыбки ответил ему Пасечник.
В комнату вошли два дюжих санитара.
– Отведите Аркадия Аркадьевича в шестую палату, – приказал им Пасечник, – мы дадим ему время подумать над своим поступком.
Два мужчины подняли из кресла Гомона, легко скрутив ему руки за спиной.
– А вы подумайте, господин Гомон, какие у вашей любимицы слабые места?
За удивлённым Гомоном закрылась дверь, а Пасечник остался один, тревожно всматриваясь в окно, выходившее в тихий сад.
***
В дверь Тимофея Оржицкого звонили настойчиво. Требовательный звонок заставил его свалиться на пол, чертыхаясь, натянуть спортивные штаны. На пороге квартиры стояли трое. Один из них отодвинул Оржицкого, как предмет мебели, и все вошли в неприбранную берлогу Тима.
– Следователь Купцов, – представился высокий седой мужчина. На его лбу была свежая ссадина.
– Оржицкий, – ответил Тим, хотя был уверен в том, что следователь знал, к кому пришел, – что вам нужно?
– Вам нужно проехать с нами, дать показания.
— По какому поводу меня вызывают, — почесал в бороде Тим.
— По делу об убийстве Софьи Максимовой. Вас подозревают в совершении убийства по предварительному сговору с некой Галиной Переверзевой. Кстати, где она?
— Бред какой-то, — начал Тим, но договорить ему не дали. Оперативники достали из-под курток резиновые дубинки и несколько раз ударили по спине Оржицкого.
Однако, допрос Оржицкого ничего не дал. То ли он откровенно валял дурака, то ли был таким дураком, Купцов не понял. Он полистал справки, которыми уже было набито его дело. Тимофей Оржицкий-Фенькин проходил длительное стационарное лечение в нескольких психиатрических клиниках. Например, в «Божьей пчеле», сотрудником которой являлась Софья Максимова, его бывшая жена. Также Купцову было известно, что Галина Переверзева и её старшая сестра лечились в детском возрасте в данной клинике. Пусть и в другое время, но в период работы там убитой Максимовой. Связь между двумя подозреваемыми была налицо, учитывая показания свидетелей о том, что Оржицкий и Переверзева состояли в интимной связи. Два любовника решили убрать с дороги Софью Максимову, которую считали виновницей всех их бед. Купцов, которого включили в следственную группу по расследованию этого сложного дела, хорошо знал Глину. Её след тянулся еще из Воронежа. Странное убийство рецидивиста Береста, где Глина фигурировала свидетелем, не выходило из памяти Купцова. Хрупкая, невинная, большеглазая девчушка слишком часто попадалась в поле зрения органов следствия.
Купцов включил видеосъемку последнего разговора Глины и Софьи. Оржицкий смотреть не захотел, он гримасничал и отворачивался.
— Вас упоминают, Тимофей Алексеевич, — закурил следователь, помахав длинной спичкой, чтобы её потушить и бросил прямо на грязный пол в кабинете.
— Мало ли, упоминают, — пробормотал Оржицкий.
— Почему вы развелись с Максимовой и сошлись с Переверзевой?
— Да что за бред! Между этими событиями прошло столько лет, как можно связывать их?
— Тут вопросы задаю я.
— Я не буду на них отвечать, это моя личная жизнь. И вы не имеете право лезть в неё и мою койку.
— Я направлю вас на психиатрическую экспертизу. Это стандартная процедура, её проходят все подозреваемые по делам об убийствах. Вам нужен адвокат по назначению, или вы сами пригласите себе защитника?
Оржицкий молчал, и его отвели в камеру подумать.
Через неделю он уже находился в «Божьей пчеле», в соседней комнате с Гомоном. Стационарная психиатрическая экспертиза могла проводиться в течение трёх месяцев, этот срок Оржицкий запомнил, бегло прочитав постановление следователя.
***
Отныне Глина умела летать. Раз она пчела, то радость полёта должна быть ей доступна! Преступление думать иначе и ограничивать себя. Как было бы хорошо лететь над лугом, не знающим первого сенокоса, над просторами поля ржи с васильками и разнотравьем вперемешку. Лететь, зорко видя не синие и белые капли на желтом холсте, а каждый лепесток и каждый стебель. Кружить над сорванным полевым букетом, который небрежно воткнули в стеклянную банку, водрузив её на деревянный стол под сенью отцветших вишен.
Длинными косыми лучами света пронизана комната, и пчела Глина приземлилась на бумажный цветок, украшающий тёмную икону святых Зосимы и Савватия, покровителей пчеловодов.
– Вот это да! – восхищенно сказала Глина, крутнувшись на одной ноге так, что волосы разлетелись облаком.
– Восторг, – одобрила Вторая.
– Что вы видели? – спросила Глина.
– Ты на несколько минут зависла над полом, – с радостной улыбкой сообщила Первая, – это называется левитация, потом немного продвинулась вбок. К окну, потом вернулась на место. Это недолго было, несколько секунд.
– Главное не то, что мы видели, а что ты видела?
– Я была пчелой, вернее, мне так казалось.
– А что ты сделала для того, чтобы стать пчелой? – спросила Вторая, улыбаясь своей доброй и лукавой улыбкой.
– Не знаю, – Глина села на лавку и засмеялась, – просто я захотела полететь, взвиться вверх. Я зажмурила глаза и подняла руки.
Вторая взяла руки Глины в свои ладони. На пальцах ещё оставалась золотистая пыльца, которая бывает весной на одуванчиках, но прямо на глазах она исчезла без следа. Глина выглядела усталой, но счастливой.
– А откуда у тебя эта пыльца на пальцах? – спросила Первая, – как в сказке про фей. Я думаю, что ты можешь проникать в Тонкий мир и без проводников. Теперь тебе это не нужно…
– Какой Тонкий мир? – спросила Глина.
— Есть такая теория, что у инаких есть способности проникать в Тонкий мир и забирать оттуда магическую субстанцию. А вещи, которые рассказывают тебе и мне истории, как раз и являются проводниками. Почему так – никто не знает. Может, потому что люди сами наделяют неживое живым, вкладывая душу в создание вещи. Но настоящая ведьма может проникать в Тонкий мир и сама. Как ты теперь.
– А где этот Тонкий мир?
– Везде, – безапелляционно отрезала Вторая, – может и в нас самих. Кто его видел-то?
Глина улыбнулась и подошла к зеркалу. За время, проведённое на хуторе Харитона, она окрепла, успокоилась, но самые главные перемены произошли с ней внутренне. Она воспринимала себя иначе: она не одержима, а одарена. Её дар – не уродство. Шрамы на лице разгладились, появились тонкие и колкие ниточки бровей. Не понадобилось ни заговоренного мёда Харитона, ни другого зелья. Каждое утро Глина с удивлением обнаруживала у себя приятные глазу изменения.
– Дядька Харитон, – спросила Глина в тот же вечер после того, как у нее получилось взлететь, – почему пчёлы – божьи?
Дядька Харитон закончил точить косу и сел на чурбан.
– Еще великий ученый Эйнштейн сказал, что за исчезновением пчёл последует конец цивилизации и всего живого на земле. А мы, православные, считаем, что наступит Апокалипсис.
– Какой же ты православный, дядька Харитон, – засмеялась Глина, – если ты колдун каких мало!
– А нам, православным, колдовство никак не мешает бога славить. Мы божьи пчёлы. Трудимся на благо мира. Нас такими Господь и создал. Он и сам мог воду в вино превращать, мёртвых воскрешать. Вот мы по его образу и подобию созданы. Мы и есть самые правильные люди, и божью благодать постигаем и раздаём.
– Эк ты вывернул, – усмехнулась Вторая, – энтот хитрец круг пальца не только волосину, а кого хошь обведёт.
– Что ж ты в церковь не ходишь? – допытывалась Глина, насмешничая, – православному положено в церковь ходить.
– Вот моя церковь, – дядька Харитон обвел руками вокруг себя, – сад и огород, дом мой, всё, кто в дому, борти мои с семьями, козы с приплодом. Даже коты, тоже исть хотят. Как почнёшь с утра поклоны отбивать, так к вечеру не разогнуться. Где с молитвами, а где и с матерком. Баня опять же — чем не храм? И душу, и тело очищает.
Девушки смеялись, махали на дядьку руками, он гладил бороду и тоже посмеивался.
– Ну, спытай, спытай, – обратился к Глине, – не всё ж выспросила.
Перед тем, как лечь спать, Вторая взяла плошку свежего мёда, что принёс Харитон к ужину, и, пришептывая, смазала им руки Глины:
«На море Окияне, да на острове Буяне
Стоит дуб, а под дубом сруб.
В тесной избушке
Ткут холсты старушки.
Одна холстина — бесу хворостина,
Вторая холстина — хвори дубина,
Третья холстина – богу десятина.
Я хворостиной махну, дубиной двину, десятиной обовьюсь.
Пойдёт красна девица на реку Ордан.
Как на реке Ордане стоит камень Алатырь,
Под камнем Змей – Скарапей.
И ни горем его не сдвинуть,
Ни волной накрыть,
Ни солнцем опалить.
Десятину разовью, дубину расщеплю, хворостину сломаю.
Возьми, Змей – Скарапей мою хворобу,
Сожги, Змей – Скарапей огнём утробным.
Утопи пепел серый во слезах своих горючих».
До утра Глина ворочалась, не могла уснуть. Лишь только забрезжил тонкий неясный свет, она задремала, вскидывая во сне липкие до локтей руки, приклеивая к ним случайные пряди растрепавшихся волос.
В одиннадцать часов, когда стало нестерпимо жарко под одеялом, Глина во сне опустила ногу на холодный пол и проснулась. В доме никого не было, только тикали ходики, которые при свете тусклой лампочки вчера Глина не рассмотрела. Раскладушки, накрытые тканевыми тонкими одеялами, были пусты. Девчата, скорее всего, хлопотали во дворе. Глина потянулась, зевнула и пошла к умывальнику. Намочив руки, она потерла лицо и заметила, что кожа её рук гладкая. С удивлением, смешанным со страхом, Глина увидела, что почти все шрамы на её изуродованных руках разгладились. Она села на лавку и заплакала.
***
Позавтракав в одиночестве, Глина вышла в сад. Первая и Вторая возились под яблонями. Они высыпали несколько вёдер яблок на старые ряднины и перебирали плоды. Работали медленно, посмеиваясь. Глина остановилась и спросила, что они будут делать с таким урожаем, но Вторая съязвила:
– Дык разве ж урожай? Абы что. Да и лежат они не шибко. Амбасси — лежит, а остальные — тьфу заморское. В повидлу только и гожи.
– А моя тётка сушила яблоки, – попробовала было Глина продемонстрировать свою осведомлённость о крестьянском быте.
– Осенние резать надоть, – пояснила Вторая, – летние не гожают.
Глина села на траву и потёрла одно яблоко о коленку. В нём была червоточинка, вот ведь незадача! Выбрала одно, и то червивое.
– Исть надо! – убежденно сказала Вторая, – червячок — не дурачок, абы где не живёт. Кусай, не думай.
Первая молчала, посматривая на Вторую и Глину искоса, улыбаясь чему-то. Её спокойный и мечтательный вид удивлял Глину, которая в последние дни словно на раскалённой печке жила, и от любого шороха вздрагивала.
– Как ручки твои? – спросила Первая Глину, а та молча протянула кисти, потом заголила руки до локтя и покрутила ими.
– С лицом больше времени понадобится, – кивнула Первая, а Вторая поддакнула.
Из-за деревьев вышел Харитон с ведёрком и удочкой.
– Плохо нынче клевало, – посетовал он.
– Подкормить надо было, – резонно заметила Первая.
– У тебя помада есть? – спросил неожиданно Харитон у Глины, а та помотала головой, не понимая вопроса.
– Не давай губную помаду, – предостерегла её Вторая, – изведёт на подкормку. В кашу наломаить, утолкёть, шоб его пескари ловились. Всю помаду извёл.
– Разве нынче помады? – спросил Харитон риторически, закидывая мечтательно бороду вверх, – вон раньше польские были или «Дзинтарс». Сам бы прикормку ел.
Девчонки засмеялись.
– Капли анисовые можно добавить, – подсказала Первая, но Вторая со смехом махнула на неё рукой.
– Дурында, не продышишь потом в хате, разве ж можно? Чистый яд.
Харитон покачал головой и позвал Глину чистить рыбку. Там были не только пескари, но и мелкие, размером с детскую ладошку, карасики.
– Мы их как семечки сейчас, пожарим и пощёлкаем.
– Дядя Харитон, – сказала Глина неловко придерживая карасика, – я ведь к тебе не зря издалека приехала.
– Не зря, – кивнул Харитон и показал, как правильно держать карася, и как его с хвоста чистить, а перед этим неприятным делом лучше бы колотушкой ударить рыбку по голове, чтобы не трепыхалась. Глина поморщилась, но покорно выполнила всё, и дело пошло на лад, – ты у меня подлечишься, погоню переждёшь, а там и решишь, что делать дальше.
– Давай, дядя Харитон, начистоту поговорим, – сказала Глина, почистив весь незавидный улов. Она обваляла рыбку в муке и кинула на чугунную сковороду с шипящим маслом, – ты зачем меня заманил сюда, пасечник? Я уже была у одного такого Пасечника. Тебе нужна пчела для твоего улья, чтобы катала тебе бусины? Мороку на улице навёл, чтобы дом наш никто не видел, раскладушку поставил, шрамы мои намазал фигнёй какой-то. Думаешь, я не вижу, что ты усыпляешь мою бдительность? Только я катать тебе бусины не буду, на фабрике твоей пчелиной работать не стану. Если будешь меня принуждать, я тебе такую бусину скатаю – мало не покажется. Аллах Акбар – и на небеса.
Харитон посмотрел на девушку печально и покачал головой.
– Вишь ты, совсем раненая, – пробурчал себе под нос, не забывая переворачивать рыбку на сковороде, но на обвинения Глины не ответил.
Из сада потянулись Первая и Вторая. Они пересмеивались, Первая несла в переднике огурцы с грядки, а Вторая — мелкое ведёрко с водой.
– Харитон, чайник теплил что ль?
– Простыл поди, – нехотя ответил дядька.
– Чаво смурной? – спросила Вторая, ставя чайник на плиту, рядом с шипящей сковородой, – аль почечуй твой разыгралси?
– У – у – у, бесстыжая! – вскипел Харитон и шлепнул Вторую по толстому заду. Все засмеялись, даже Глина.
— Баню надо истопить, враз хвори отпустят, — сказала Первая.
— От глупости только баня не помогает, — буркнул Харитон, но баню истопить пообещал.
Глядя на этих весёлых людей, мирно готовивших завтрак, занимавшихся домом и садом, ей было трудно поверить, что Харитон заодно с «Божьей пчелой». Но он был пасечником, и мёд его был ох какой непростой. Слишком много совпадений.
Сели за стол, Харитон разломил руками краюху на четыре куска, рыбка захрустела на зубах.
– Глина хочет узнать, кто мы такие, – сказал Харитон, – так давайте просветим девчушку. Что ж она мучается?
– А бог его знает, кто мы. Божьи пчёлы, только настоящие, – сказала Первая, – живем потихоньку, себе и людям радуемся.
– Со стороны скажут – секта, – пояснил Харитон, – а изнутри – община.
– И сколько же нас? – спросила Глина.
– Тут только трое, с тобой четверо. А по стране… Сильно удивлюсь, если за полтыщи перевалит.
– И где они?
– Кто где. В Сибири есть целая община. Живут, как староверы. По городам разбросаны люди. Но их пока не выявили.
– Ладно тебе, Харитоша, как на допросе ты у нас. Тянешь – тянешь из тебя по слову. А ты цедишь по капле. Я давай расскажу, – добавила Вторая, а Харитон стал чай заваривать.
– Ну, давай, послушаю, – хмыкнула Глина.
– Мы пчёлками себя исстари зовём. А вот один из нас — Пасечник Виктор Иванович, тот и организацию сколотил «Божья пчела». Сам колдун весьма небольшой силы, но человек хитрый и влиятельный. Еще при Косыгине умудрился в аппарат пролезть, выгавкал себе лакомый кусочек — сеть санаториев для элиты. Лечили там, как ты понимаешь, особыми методами. Для этого и нужны были пчёлки. Собирал Виктор Иванович их по всей стране.
– Ездил в экспедиции, всех баб-шептух перешшупал за рёбра, – поддакнул из угла дядька Харитон, но Вторая на него махнула рукой, коли не стал рассказывать, то и брехать не мешай.
– Пасечник всё закономерности искал, научную основу подводил, сколько да когда бабы инаких рожают. От каких мужиков, да только без толку всё. Модное слово такое теперь есть «рандомный ряд». А тогда попросту говорили: случайная комбинация разных условий. Были времена, когда инаких много рождалось, но сильных среди них не было. В Великую Отечественную сколько их полегло? Бесстрашные, молодые. А на могилах и не написано: «Боевой колдун Петрыкин». Просто: «Рядовой красноармеец Петрыкин». Война очень всех подкосила. Потому Пасечник, за Уралом отсидевшийся в тылу, начинал с единичных находок. Да и таланта у него нет искать. Сибиряки за ним никогда не пойдут, те рогатину выставят на любого медведя, не то, что на Пасечника. Полягут костьми, а служить не будут. Не такой псовой крови. Потому и есть у Пасечника человек пятьдесят от силы в его «Божьей пчеле», да и те слабые. С венцами. А про тех, что без венцов, Пасечник и знать не знает. Себе признаться не хочет в том, что не может выискать. Потому он за каждого в клинике своей глотку перегрызёт. Кого подкупает, кого запугивает. Но пчелки его уходить не торопятся, хоть и подневольные, а в тепле и сыты. Как сыр в масле катаются, говоря иначе. Так что, если улей тот разрушить, как бывало уже, они роем кружиться будут вокруг матки своей, да новый создавать.
***
Клиника «Божья пчела» начала охоту на Глину Переверзеву всерьёз. Пасечник вызвал к себе Гомона, старик шёл по знакомым дорожкам с замиранием сердца. Разговор был не из лёгких, и последствия его были непредсказуемыми, но, наверное, пришло время принимать огонь на себя.
Виктор Иванович Пасечник встретил Гомона с почтительной учтивостью, за которой могло скрываться всё, что угодно.
– Садитесь поудобнее, разговор будет долгим, — распорядился Виктор Иванович Пасечник, указывая широким жестом на глубокое кожаное кресло. Гомон сел, расправив полы старинного суконного сюртука, и достал из кармана трубку. Он спокойно набил её табаком и раскурил.
– Вы неизменны в своих пристрастиях, – заметил Пасечник, – что в девятьсот пятом, что в две тысячи первом.
Гомон кивнул и сказал:
– То же самое могу сказать и о вас. Только я привык к старому пиджаку, а вы – к старым методам.
– О каких методах вы говорите? – делано восхитился Пасечник.
– Насилие и физическое устранение противника для вас оправдано во всех случаях, даже если противник – почти ребёнок. Даже если противник не объявлял вам никакой войны.
– Кого же мы устранили? – продолжил в том же тоне Пасечник.
– Вам виднее, я к статистике не допущен. Этим другие занимаются.
Община «Пчелы по одной не живут» (с) Старинная русская пословица
Глине не впервой было убегать и прятаться, но в этот раз она понимала, что угроза её жизни – смертельная, а сил и знаний у неё настолько мало, что даже Манчини под силу с ней справиться.
Трясясь в межпоселенческом автобусе по ухабистой дороге, рассматривая мелькающие столбы линий электропередач, она вспоминала давнюю поездку к маминой тётке в Дубравку, житьё в доме без электричества и воды, сруб колодца во дворе и журавля с ведёрком, неожиданный выводок котят от старой слепой кошки и ватное одеяло из лоскутов, брошенное на лежанку русской печи.
Глина и Маринка хихикали, отсиживаясь холодными вечерами на печке, грызли сушеные груши и яблоки, висящие на ниточках и называемые тёткой Татьяной «сушка». Теперь Глина понимала, что тётка Татьяна была одарена, и часть её дара по материнской линии перешла Глине и Маринке. Жаль, что по малолетству Глина ничего не узнала о Татьяне, ни о чём её не спросила. Помнила только, что ездили к тётке со всей округи болящие и убогие, что лечила она их наложением рук, помнила закопчённые иконы в окладах из фольги и бумажных цветов. Помнила, что не нужны Татьяне были ни спички, ни свечки, а стоило ей только рукой провести – как в комнате становилось светло, пусть и ненадолго. Помнила, что Маринка просила у Татьяны посмотреть у соседей телевизор, но та не пустила её, мол, ерунда. И помнила, как однажды пришел к Татьяне какой-то священник и долго кричал на неё и оскорблял её, а потом ударил своей окованной палкой в порог, да с такой силой, что выбил доску.
Глина качалась в автобусе и думала, что вот и нет уже никакой избушки Татьяны, что и хутора Дубравки нет, что даже кладбище перепахали тракторами, и теперь там поля кукурузы. А если бы мать с отцом не скрывали правды от Глины, то была бы и Маринка жива, и Глина бы не подпрыгивала, как заполошный заяц, от каждого дуновения ветра.
Автобус высадил Глину на повороте на грунтовку, смеркалось. Глина бодро пошла вдоль посадки, совершенно не ожидая попутчиков. До хутора было два километра, если верить карте. Сотовой связи здесь не было, так что Глина полагалась на свою память, идя к Западной Елани без карты.
Местами дорога становилась совсем не прохожей, а раскисшей жижей, поэтому Глина сворачивала в посадку и брела между соснами по мягкой и влажной подушке из лежалых иголок, что удлиняло путь. Путь к хутору Западная Елань был хоть и длинным, но безлюдным.
Дом Петрова Харитона Глина нашла быстро среди ряда заброшенных хижин. Петров жил на западной окраине, и его дом окружал большой сад с пасекой. Сам Харитон сидел на скамейке, подсунув под спину плоскую ватную подушку, которыми утепляют на зиму дадановские ульи.
– Ну, здравствуй, Третья, – сказал Петров, подымаясь и кряхтя, – я ждал тебя сегодня.
– Глина, – представилась девушка, протянув руку старику.
– Третья, – усмехнулся Петров, пожимая узкую девичью ладонь, – так проще.
Глина вошла в дом, это был пятистенок с перегородкой, отделявшей кухню от горницы. Низкие потолки и узкие, но часто посаженные оконца, напомнили ей о доме Татьяны. Интересно, знал ли Петров об её тётке? Жили они в разных концах страны…
В сенях стояло эмалированное ведро и пол – литровая кружка с наляпанной клубничкой на боку. Висело полосатое льняное полотенце.
– Девчата в саду, варенье доваривают, – сказал Петров Глине, показывая на узкий диван – топчан, обитый полосатой тканью. Глина поставила на него свой рюкзак. В этой горнице она собиралась остаться надолго, и основной вопрос был в том, сможет ли она найти общий язык с «девчатами». О том, что с Харитоном они поладят, Глина поняла сразу.
Петров вышел в сад, Глина двинулась за ним, находя дорогу на ощупь. Пригибаясь под ветками, которые дед придерживал, чтобы они не хлестнули девушку по лицу, она вышла на небольшую поляну, в центре которой вокруг раскаленной садовой печи стояли лавки. Над ними в хлопотах склонились девушки. Одна – стройная и высокая шустро разливала варенье в стеклянные банки, а вторая – плотная и низкая — закатывала крышки ключом.
– Третья приехала, – сказал негромко Петров, – можно начинать, Первая.
Стройная и высокая Первая положила половник на крышку кастрюли с вареньем и направилась из круга света в темноту двора, пройдя мимо Петрова и Глины, кивнула им, и скрылась за ветками. Глина вопросительно взяла старика за рукав, но тот просто положил сверху шершавую ладонь ей на ладошку. Вроде бы ничего не изменилось, но Глине вдруг показалось, что небеса качнулись и застыли. Она вздрогнула, но Петрович улыбнулся в темноте, показав щербатый рот.
– Всё теперь стало хорошо, мы под заслоном.
Первая вернулась и принялась молча разливать варенье, а Вторая весело рассмеялась и сказала Глине:
– Не переживай, мы в схроне. Нас теперича никто не увидит.
– Ага, мороку немного напустила, – шутливо бросила Первая из темноты, возвращаясь к печи.
Глина молча рассматривала девушек, грубоватый голос Первой не вязался с её внешним обликом. Она могла бы быть фотомоделью. Густые русые волосы стянуты в узел под нелепым сельским платком. Старый спортивный костюм, на который была надета куртка с обрезанными рукавами, не портил худенькую и гибкую фигурку. Первая склонялась над банками, переворачивая их вверх дном и накрывая драным тканевым одеялом. Вторая – полноватая, смешливая, с округлым лицом и крупным выступающим подбородком споро крутилась возле печи, заливая ковшиком пламя и выгребая на совок угли в старое ведро. Харитон, сложив руки на груди, с удовольствием следил за ними.
– Дождя не будет? – спросил он строго.
– Послезавтрева будет, – убежденно ответила Вторая, – а покаместь нет.
Глина присмотрелась ко Второй и поняла, что она не так уж молода, но и не стара. С виду можно было дать лет тридцать.
– Вечерять пойдём, – сказала снова Вторая и повернувшись к Петрову добавила, – Харитоша, тыт-ко сдёрни пойди медку. Без яво никак чай сегодня, разве что с пенками. Да и для другого чего сгодится.
Все вернулись в дом. Первая шла молча, а Вторая беспрестанно болтала: «Помыться б, ополоснуться чуток. Вона ноги каки! Чисто демон болотный! Глянь-ко, в посудине вода не простыла ль? Либо есть в чугунке? Ах, зряшно угли залила, надоть бы каструлю приставить, потеплить водицы».
Вошли в дом, Первая стала накрывать на стол, Вторая возилась с вёдрами, чем-то гремела. Харитон, кряхтя, кормил котов и кошек всех мастей: двух пятнистых, полосатого и одну чёрную с белыми лапками. Он ласково что-то говорил им, но Глина не слушала, её разморило, и она легла на диван-топчан, не заметив, задремала.
Проснулась она от тихого смеха девчат, села рывком на топчане и вытаращила свои глаза на безбровном лице. Первая оглянулась на Глину и похлопала ладонью по пустой табуретке.
– Садись ужинать.
Глина помыла руки над тазом, поднимая ладонями вверх алюминиевый носик подвешенного на два гвоздя умывальника, и села за стол. Вторая подвинула к ней сковороду жареной картошки с салом и мисочку с солёными огурцами.
– Рассказывай, – сказала Первая, подпирая кулаком подбородок. На её щеках были уютные милые ямочки.
Глина ела и рассказывала с набитым ртом.
– Меня хотят убить, и я в бегах.
– Кто убийцы?
– Там целая банда. «Божья пчела».
– Это они тебя изуродовали? – без всякого стеснения спросила Первая.
– Нет, это я сама себе сделала.
– Дура, – с ласковой улыбкой ответила ей Вторая и налила в большую кружку чаю, придвинув её к Глине.
– Сама теперь знаю.
– А почему же не подлатала себя? – снова спросила Первая.
– По той же причине, – улыбнулась Глина.
– Чужую беду на бобах разведу, а к своей ума не приложу, – задумчиво покивала Вторая.
– Не парься, Третья, Вторая быстро справится, – успокоила Глину Первая, – медком да ледком, и не заметишь как.
Глина настрожилась при слове «медок», но решила, что, если с ней тёмные бусы, то как-нибудь себя она защитит. Не поддерживая застольную беседу, стала пить чай, намазывая мягкий хлеб пенками от варенья. Она искоса смотрела на Первую. Неожиданная догадка озарила её.
– Я могла тебя где-то видеть? – спросила внезапно Глина, глядя в глаза красавице.
– Вспомнила? – утвердительно кивнула Первая.
– Нет, но помню, что видела раньше, – пробормотала Глина.
– На барахолке в Ярославле, я тебе чайничек предлагала купить. И адресок дала…
Глина засмеялась и протянула руку Первой. Та её пожала с таким же смехом.
– Я же венцов не вижу, и своих не чувствую.
– Молодая ишшо, – вставила свою реплику Вторая, – поживёшь подольше – поумнише будешь. Венцы не у всех есть, а только у слабых. У сильных они пропадают. Вспыхнут разок и пропадают.
– А тебе сколько лет? – спросила Глина нахально.
– И, милая, считать притомишься, – улыбнулась Вторая.
Вошел Харитон, снял у входа ватник и повесил на гвоздик.
– Чаю выпью и в омшаник пойду.
– Чавой ты вздумал, старый? – засмеялась Вторая, – не то как бирюк в лесу жить теперь будешь? Как – нить да разместимся туточка.
– Бирюк в чаще, а я не пропащий, – пошутил Харитон и добавил, – нету в избе места, довольно об том. Ноне вечор тёплый, пересплю. Назавтра топчан сделаю и достану с горища матрас, буду под навесом спать. Да и кого бояться мне в заслоне-то!
Первая скромно потупилась, принимая похвалу.
Глина чувствовала, что она потеснила жителей избы, но помалкивала. Она знала, что по-другому не получится, и Харитон не о лежанке помягче думает, а о том, как ей, незнакомой девушке, помочь.