Она снова разменная монета в чужой игре, опасность никуда не делась. К тому же Харитон её в свои планы не посвящал, оказывается, всё не так, как она себе представляла…
Немного посидев для приличия за общим столом, Глина вызвалась идти за дровами. Она накинула новую, распушенную на снегу серую козью шаль, завязала её по-детски под грудью, скрестив концы, и вышла вон из душной избы. Ей было нужно о многом подумать в одиночестве, но дорога к дровяному сараю была слишком короткой. Глина брела, загребая валенками снег, и ощутила медленный прилив холода и безразмерности бытия. Перед ней уже не маячили белые кроны яблонь и замшелый дровянник, занесенный по окна снегом. Пространство раздвинулось, и Глина поняла, почему. Она осознала взаимосвязь: сильное душевное потрясение открывает ей новые возможности и многократно усиливает их. Глина словно глиняный сосуд, может наполняться и отдавать. Как и в первый раз, Глина проникла в мир мёртвых, на Ту Сторону. Только теперь её потрясение было вызвано не тем, что она открыла в себе способность оживлять мёртвое, а мыслью о предательстве человека, которому она доверила всю свою жизнь. Дядька Харитон, милый и добрый бородач, щедрый на заботу и кров, использовал её как гарантию собственной безопасности…
Наполненная гневом и возмущением, разочарованием и обидой, Глина раскинула руки, и пространство тёмного двора расширилось. Девушка оказалась там, где ожидала, куда боялся отпускать её дядька Харитон.
Глина, не страшась того, что может ей открыться, прошла вглубь распахнутого ею пространства. Перед ней был не сад заброшенного хутора, не зимняя улица Питера, а летний двор её тётки Татьяны, который она помнила с детства. На лавочке чинно сидели тётка Татьяна, сестра Маринка, дед Николай. А за спиной стоял какой-то молодой мужчина. Глина смотрела на них, узнавая и не узнавая черты умерших родственников.
– Деда, а когда ты умер? – спросила она робко у деда Николая.
– Пятьдесят два дня назад, голубушка, – сказал он, не снимая рук с колен.
Он был одет в старый пиджак, полотняную кепку. Разве он когда-то носил ровно подстриженные седые усы и бачки? Да, так и выглядел её дед, когда «был в уме», когда в детстве приезжал к дочери Татьяне в деревню!
Маринка в ситцевом платье наклонила голову деду на плечо и перебирала кончик косы. Татьяна в чёрном платье в пол, застегнутом под подбородок на все пуговицы, с косым пробором, с косой, уложенной венцом, тоже не была похожа на себя, а скорее, на свою старую фотографию.
– А бабушка как теперь? – спросила Глина у замолчавшего деда.
– Тужит, – спокойно ответил дед, – ходит каждый день на кладбище. Носит конфеты и печенье, а их вороны клюют.
– Маринка, – обратилась к сестре Глина, – я так тоскую по тебе…
— Не надо тосковать, мы же рядом с тобой, – безмятежно ответила Маринка, в глаза при этом Глине не взглянула, а голова всё ещё лежала у деда на плече.
– Будешь теперь думать и мучиться, что могла меня вылечить, Галина, – сказал дед, – что уехала, бросила нас с бабкой. Да только пустое всё. Кому сколько отмерено, столько и вычерпаем.
– А мне сколько отмерено, деда? – спросила Глина.
– Кто ж знает…
– Тётя, а вы можете будущее видеть? – обратилась Глина к тетке.
– Будущего нет, Галина, – ответила тётка Татьяна, – ты всё думаешь о том, что будет завтра, как быть дальше. А как ты сейчас живешь? Ты об этом думаешь? Сейчас ты всё правильно делаешь?
Молодой мужчина вышел из-за спины деда Николая, и Глина узнала в нем Береста.
– Ты красивая стала, Глина, – печально он сказал, – вспоминаешь ли обо мне?
– Редко, – со стыдом сказала Глина, – прости меня.
– На тебя злиться никогда не умел, – сказал Берест, – даже когда ты нож на лету направила в другую сторону. Твоя жизнь важнее моей, ты много добра должна сделать.
– Мы устали, Глина, и ты устала, – вмешалась Маринка, – спроси что-то одно, но самое важное.
– В чем моё предназначение? – спросила Глина.
Все трое покачали головами.
– Всё решай сама, ты — хозяйка своей судьбы, – сказала тетка Татьяна.
– Доверяй близким, без друзей жизнь пустая, – подтвердил дед Николай.
– Не беспокой ушедших без крайней нужды, но если понадобимся, то вся наша сила — твоя, – ответила Маринка.
– Не закрывай сердце для любви, – подхватил Берест.
Глина видела, как начали таять тени, сливаться в одно серое пятно. Летняя трава потускнела и пожухла. Фигуры стали точно картонные, сминаясь и искажаясь, они утратили свой объём и достоверность. Раздвинутое пространство сузилось, а свет померк. У Глины не осталось сил даже добрести до дровяного сарая, она опустилась в сугроб, шепча самой себе: «Я только пять минуточек посплю, и дальше пойду». Она не помнила, как лизала её лицо чёрная кошка и громко мяукала, как девчата, заметившие долгое отсутствие Третьей, втащили её в дом, раздели и уложили в кровать под одеяло. Как дядька Харитон осмотрел её, пощупал пульс и лоб, горестно вздыхая, приговаривая: «Вот дурочка, говорил же ей, не ходи на Ту Сторону… Ну, может, и обойдётся».
Обошлось, через сутки Глина проснулась. Она не помнила, что ей снилось, но слова своих близких запечатлела в памяти дословно. Ещё трое суток Глина оставалась вялой, ела без аппетита, а на предложение дядьки Харитона «дерябнуть стопочку» отмахнулась. Девчонки жили своей обычной жизнью, но Глину в домашние дела не вовлекали. Она как сонная муха ползала от койки к окну, от окна к столу, выходила ненадолго на улицу, не попадая ногами в валенки с первого раза. Дядька Харитон хмуро смотрел на неё, качал головой и выходил следом, ища какие-то дела себе. Глина однажды спросила:
– Ты и в гальюн пойдёшь за мной, дядька Харитон?
– Гальюн на судне, а у нас туалет типа сортир, понадобится – и пойду. А вдруг у тебя там свидание с покойниками?
Глина уткнулась носом в платок и ничего не ответила дядьке Харитону, чувствуя в его словах правоту.
К субботе Глина поправилась, повеселела и даже расчистила дорожку в курятник, бодро помахав штыковой лопатой с четверть часа. Дядька Харитон следил за ней из окна, разминая ступкой лесной орех для какой-то выпечки. Глина вернулась в избу, Первая на ручной машинке «Зингер» строчила постельное бельё, заняв половину горницы. Вторая варила грибной суп, а дядька Харитон слушал радиопередачу. Общая мирная обстановка не обманула интуиции Глины. Напряжение, царившее в комнате, выдавало ей, что о ней только что говорили. Разувшись, Глина села возле дядьки Харитона, потеснив Вторую с её мисочками.
– Ну, скажи, дядька, мне в глаза. Что хотел сказать? А то некрасиво как-то, за спиной обсуждать, а в лицо мне не смотреть да помалкивать.
– А и скажу, – повысив голос, сообщил ей Харитон, – думал, что поумнела девка, успокоилась. Ан нет. Горбатую могила исправит.
– Что не так? – делано изумилась Глина, – ведьме положено ведьмовать.
– Дура ты, а не ведьма, – неожиданно откликнулась хлопотавшая у печи Вторая, – в пустой бочке шуму много.
– И, девки, не подеритеся, волосья не повыдирайте. Я говорить буду, – сказал дядька Харитон, – ты думаешь, я не знаю, чего ты удумала? Ты девка простая, мысли у тебя короткие. Думаешь силы набраться, знаний ведьмовских и в столицу рвануть. Мир спасать от демона в мужском обличии, имя которому Виктор Иванович Пасечник. Прийти, жахнуть какую-нибудь бомбу, разрушить здание, Пасечника убить. Ну, или как вариянт другое. Подкараулить Сатану где-то, не сунувшись в клинику. Шомпол ему в ухо воткнуть.
– А что плохого? – спросила дерзко Глина, – лучше, чем в подполье крысой сидеть, неизвестно чего бояться, неизвестно от кого прятаться. Заживо себя похоронить.
– Это мы крысы, по-твоему? – спросила из горницы Первая, но Глина предпочла не отвечать. От волнения она постукивала пальцем по столу.
– Я тебя не держу – хоть сейчас иди, – сказал дядька Харитон, – и упрёков тебе не будет, и на дорожку стопку налью. Только скажи мне, зачем ты, Вера Фигнер, революцию затеваешь, вот скажи, как есть.
– Я считаю, что каждый человек свободен, – начала Глина с воодушевлением, но по мере своего короткого спича снизила тон, – и никакой Виктор Иванович не может решать, что человеку делать и как жить. Никто не имеет права убивать и мучить других людей, использовать их хоть в благих, хоть во вредных целях.
– Так, – кивнул дядька Харитон, – ты поедешь в Москву и что там будешь делать?
– Я найду Пасечника, думаю, что это будет не сложно. Например, через того же Приятина. Выдвину «Божьей пчеле» ультиматум. Ультиматум такого свойства: он должен отпустить всех людей, которых принудительно держит в своей психиатрической клинике, и вообще расформировать всю эту безобразную «Божью пчелу». Оставить в покое всех, в том числе и меня.
– А ты думаешь, что он согласится? – ехидно спросил дядька Харитон. Первая перестала строчить и подсела к спорщикам за стол.
– Если не согласится, то я…
Но дядька Харитон закончил за неё:
– Такую бомбу скатаю, что Алах-Акбар, сразу на небеса. Это я уже слышал.
– Дядька Харитон, – вмешалась Первая, – не смейся. Дай девчонке денег на билет. Впрочем, всё, что у нас есть, отдай. Собери еды какой-нибудь в дорогу, и пусть идёт Москву покорять. В валенках, в тулупе овчинном. Раз она у нас ничему не научилась, не станем её удерживать.
Глина отвернулась от них и неожиданно для себя самой заплакала.
Дядька Харитон не стал её утешать, а вышел во двор покурить. Вторая вытащила из печи чугунок с картошкой, нарезала сала и хлеба, мелко покрошила лук и залила его подсолнечным маслом, присыпала солью. Открыла банку с солеными помидорами, достала моченых груздей. Первая сложила недоделанную работу в сундук, а машинку накрыла вязаной салфеткой.
0
0