— Ну Командооор! – тоскливо протянула Алиса.
Только что полученное задание не улыбалось ей ни с какой точки зрения: в разгар предновогодней ярмарки переться черти куда в 1283 год в Швецию и искать там… кого хоть искать-то?
— Ты что, меня совсем не слушаешь? Сванте Ханниге, купец, изобретатель, экономист, в общем, светлая голова. Тридцать шесть лет, холост, жена умерла в родах, детей нет. Сегодня получит обморожения и через три дня умрет от гангрены.
— И что мне, там три дня его дожидаться? – настроение Алисы стремительно падало от отметки «паршивое» к «веселее удавиться».
— Не обязательно, — Командор, напротив, был сама благожелательность, — если ты заберешь его сегодня, особой петли не возникнет, сама понимаешь, тринадцатый век – это слишком давно, день туда, день сюда. И искать его особо не надо – его для тебя пометили. Считай, я тебе новогодний подарок делаю. Давай, давай, отправляйся, развеешься, по чистому снежку походишь, свежим воздухом подышишь, не все тебе в городе по асфальту каблуки сбивать. Как это? «Раньше сядешь – раньше выйдешь».
Напутствуемая начальственным чуть ли не пинком Алиса вылетела из кабинета.
Не менее хмурый Юрассиус, которому тоже дежурство у Машины было как кость поперек горла помог собрать экипировку. Ничего особенного, стандартный набор «туда-обратно», все умещается в карманах и разгрузке под плащом, неуклюжим на вид, но на самом деле сделанным по последним технологиям, легким, теплым, непромокаемым, и все такое. Или не плащом, фиг его знает, без знания языка нужное слово не всплывает.
— Лингвер дай.
— Сама возьми, как будто не знаешь, где они лежат, — Юрасик уже настраивал переброс.
Когда Алиса прилепляла лингвер на положенное место, ее настиг звонок Командора.
— Да, ты там особо не усердствуй его с ходу хватать и тащить. Присмотрись вначале – адаптируется, не адаптируется, прикинь, что после психокоррекции получится.
— То есть вы хотите, чтобы я вот так с ходу работу аналитической группы провернула? – возмущенно взвыла Алиса, но Командор только шикнул «я сказал!» и отключился.
В результате в переброс Алиса вошла в крайне раздосадованном состоянии.
Точка назначения ее тоже не обрадовала. Стокгольм ста лет от роду был темен, грязен и вонюч. О чистом снежке тут речь даже близко не шла, скорее, о том, чтобы как можно меньше вляпываться в лужи сомнительного происхождения. Хорошо, что большинство из них уже успели схватиться льдом. Но смешной минус десять на фоне промозглого ветра с Меларена заставил Алису поплотнее запахнуться в фалдон, о, вот и слово появилось.
Надо было выждать минут пятнадцать пока настроится поисковик. Ждать Алиса предпочла в трактире. Зашла, спросила кружку эля. Садиться за массивный деревянный стол не стала, осталась у стойки. Отхлебнув довольно приличного питья, поинтересовалась у хозяина заведения, где живет купец Сванте, который Ханниге.
Мощный рыжебородый мужчина насупился:
— Зачем он тебе? Уж не друг ли? Или в услужение наняться хочешь?
— Знакомый, — пожала плечами Алиса, — денег я ему должен, сумму малую, но отдать надо.
— На северном канале живет, — трактирщик махнул рукой куда-то в сторону, — деньги отдашь и двигай отсюда подобру-поздорову.
По угрюмому выражению лица было видно, что Сванте в городке известен и сильно нелюбим. И все-таки Алиса рискнула спросить:
— Вроде приличный мужик. Что натворил-то?
— Твой дружок, — трактирщик озлобился, — три дня назад служку своего пнул и ребра поломал. За уголек из печки выкатившийся. Еле выходили пацана. Дождется, йотуново отродье. Так что давай, иди, если хочешь до бороды дожить, — рыжебородый метко сплюнул в кружку Алисы и отвернулся.
Она с интересом посмотрела в кружку и отставила в сторону:
— Благодарю, вкусный эль. Был.
Тут и поисковик запищал, в обоих ушах, в правом сильнее. Выйдя из трактира, Алиса начала забирать вправо по курсу, пока писк в обоих ушах не стал одинаковой силы. Теперь вперед, и судя по частоте сигнала, километра два.
Два километра для сейвера, торопящегося разделаться с заданием – фигня вопрос, и вскоре сигнал слился в один тоненький непрерывный писк – объект уже совсем рядом. И неожиданно пропал из левого уха. Повинуясь сигналу, Алиса свернула вправо, в проулок. Писк пропал – объект показался в зоне прямого визуального контакта.
Увиденное Алисе не понравилось – Сванте, пошатываясь и ругаясь, тащил на обрывке кожаного ремня крупного светлого щенка. Тощее замызганное существо упиралось широкими лапами, волочилось на брюхе по натоптанному грязному снегу и задушено хрипело при каждом рывке.
— Ты пошто животину тиранишь? – поинтересовалась Алиса, не найдя ничего лучше, кроме как процитировать Ваньку из мультфильма.
— Тебе что за печаль? Вали, пока ноги ходят, — Сванте попытался сквозь темноту рассмотреть обладателя спокойного, чуть насмешливого голоса. От дыхания купца волнами расползалась сивушная вонь.
— Зачем он тебе? Продай, денег дам, — чем не предлог для разговора. Надо же с чего-то начинать.
— Засунь свои деньги своей дохлой шлюхе в вонючую задницу! – рявкнул купец так, что Алиса поморщилась от неожиданно возросших децибелл, — Моя тварь! Хочу – ковер сделаю, хочу – Брану скормлю. Отвали!
Но Алиса подошла еще ближе и заговорила еще тише:
— Сегодня ведь Рождество. Неужели ты не ждешь чуда? Может быть, сейчас с небес спустится ангел и заберет тебя в страну обетованную, где нет ни голода, ни болезней.
— В гробу я видел твоих сраных ангелов с твоим дохлым богом, всех до смерти запорю, дай только огненный дождь доделаю! — купец замахнулся на Алису. Кулаком с зажатым в нем ремнем. Щенок описал кривую дугу в воздухе и тяжело шмякнулся на землю, издав полный боли визг. Этого Алиса стерпеть уже не смогла. Да и человек, с такой ненавистью обещающий огненный дождь, точно не приживется в двадцать втором веке.
— Стой! — она резко выбросила вперед руку с зажигалкой, — Смотри!
Пока Сванте пялился на огонек, чудесным образом возникший в пальцах незнакомца, Алиса достала бластер и короткий луч чуть выше виска купца, оставив опаленное пятнышко, невидимое в волосах и превратив мозг в кипящую кашу.
Купец тяжело рухнул на снег, Алиса секунду постояла рядом и сунула бластер обратно в кобуру:
— Считай, я тебе легкую смерть подарила. И не благодари, обойдусь.
Она присела на корточки, выпутала уже не имеющего сил даже на хрип щенка их петли. Он оказался не столько крупным, сколько худым и мохнатым.
— Пойдем со мной, мелкий? Я тебя дочке подарю.
Сунула щенка за пазуху, поежившись от прикосновения обледеневшей шерсти, и уже сама себе пробормотала:
— Ну и влетит же мне без вазелина за проваленное задание.
Прикусила хронду, миг, и о том, что здесь кто-то был кроме замерзшего по пьянке купца напоминало только чуть подтаявшее круглое пятно на вытоптанном снегу.
*****
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Хронореверс хлюпнул и чмокнул, как робот-пасечнк, опрокинувший на себя полный гермоулей. Щенок от неожиданности, (или от радости — понять сразу было сложно), напустил на фалдон приличных размеров лужу, которая, впрочем, тут же потемнела и исчезла, впитавшись в поры преобразователя влагоаккумулятора и вызвав секундное автоматическое включение форсунки дезодорации. В воздухе, перебивая лёгкий запах озона, сопутствующий срабатыванию хронореверса, воцарился устойчивый аромат эпоксиметилфенилпропионовой кислоты. (Концентрат «Земляничный», блин… Нашли, чем ёмкости дезодоратора заправить.) Алиса встряхнулась, сама уподобившись свежеспасённому зверёнышу. Так… Теперь — в кабинет. К Великому и Ужасному. Получать заслуженные п-ппп… П-проздравления.
Как была, с замызганным, но воспрявшим в отличие от самой Алисы духом щенком, ведущий сейвер ОСУЛа перешагнула порог весляевского, (пардон! Командорского!), кабинета. Естественно, Шеф был уже в курсе событий. В общих чертах, без подробностей — но ровно настолько, чтобы никакие твои аргументы не смогли застать его врасплох. Как всегда. Сейвер ожидала чего угодно. Вспышки гнева, или, наоборот, ледяного, даже чуть вальяжного тона, который страшней любого эмоционального выплеска, или вовсе зрелища командорской спины, из-за которой доносится абсолютно смертоубойная во… Хм. Аромат знаменитого эпуларского чифира. Но то, что увидела Алиса на самом деле, превзошло все ожидания и разметало привычные представления на тысячу маленьких медвежат. Вернее, поросят. В угоду неминуемо наступающему году. Шеф, расслабленно раскинувшись в широченном своём кресле, улыбался. Открыто и обезоруживающе. В правой его руке замер высокий треугольный тетрапак топлёного молока производства ближайшей робофермы. На необъятном, призванном внушать ужас своею фундаментальностью столе сиротливо блестела стерильностью фарфора глубокая креманка. Увидев реакцию Алисы и довольно рассмеявшись, Командор наклонил тетрапак и наполнил креманку до краёв.
— Садись, садись, Снегурочка, чего застыла, как не родная. На-ко, вот. Корми. Чего смотришь? — обратился Весляев уже к щенку. Давай-давай, Сванте Свантессон. Рубай. Тебе поправляться надо, пока мы головы ломать будем, как тебя расколдовывать, где ключи к загадкам твоего учителя-некроманта разыскивать.
Щенок принюхался, залакал — сперва несмело, больше по воздуху, затем смелее, коснувшись, наконец, поверхности молока и почувствовав его вкус.
— Трескай-трескай, — улыбался Весляев, доставая откуда-то из-под дубовой поверхности стола пышную сдобную булочку и подсовывая щенку под нос. Поправляйся. Тебе-то ведь калорий бояться нечего. Во всяком случае, пока ты ещё… Такой. Верно я говорю, Алиса?
Сейвер сидела, хлопая огромными своими синими глазами, приоткрыв изящный ротик и даже не пытаясь скрыть единственную оставшуюся в обрамлённой густыми пепельными локонами голове мысль, слепо тычущуюся в виски, лоб и затылок и безуспешно пытающуюся заполнить собою не только объём черепной коробки, но и весь этот необъятный, чудовищный кабинет.
» ОТКУДА?! Откуда он всегда знает всё, раньше всех, за всех и наперёд?!»
Было скучно. За окнами завывал ветер, подвозя на своей гриве сотни колючих снежинок, а внизу тоскливо хлопала дверь подъезда. Небо было противного холодно-синего цвета — предрассветное и одинокое. Хорошее настроение на утро последнего декабрьского денечка.
Телефон, выкинутый заботливой рукой на дальнюю сторону кровати, тренькнул, пырнув тишину и грусть острой надеждой на чудо.
Раздался еще один звук и еще. Молчаливый хозяин не спешил возвращать неугодного друга из кроватной опалы, выждав почти полчаса. Он успел попить чаю, неожиданно ставшего вкусным и горячим. Успел съесть два бутерброда с кремлевской колбасой. Побриться. Одеться. Пора было идти на работу.
Сообщения были не от нее. С Наступающим поздравили тренажерный зал, бассейн и друг из универа…
Метро показалось сегодня особым священным местом: там он не был один. Люди, такие витающие в своих мыслях, и редко всплывающие в реальность, быстро передвигались, торопясь по своим делам. Но они были рядом. Кто-то кричал поздравления, кто-то разговаривал по телефону: «И тебя. И тебя!». Можно было крикнуть, и обязательно кто-нибудь обернется. Прекрасная иллюзия неодиночества. Людей было много. Много не тех.
Остановка за остановкой он слушал биение вагонов — биение большого многоклапанного железного сердца города. Иногда по соседней линии тоже проходил состав, добавляя шуршания и света. Город был живой, и это чувствовалось здесь, под землей, как нельзя лучше.
Она не позвонила и перед обедом. Не было желания доставать телефон — просто долгожданного жужжания не было. Так бывает: иногда отмахиваешься от вибрирующего телефона, как от назойливой букашки, а иногда ждешь и ждешь напрасно.
На работе все фотографировались, парни ходили в красных колпаках, девки наряжались Снегурочками, раскрашиваясь так, будто сильно перепутали возрастной ценз сказки. В зале шумно хлопнуло шампанское: уже начинали отмечать, не дожидаясь конца рабочего дня. Кто-то подлетел и к нему, вручая пластиковый стаканчик с золотой жидкостью. Пить не было настроения. Пузырьки один за другим поднимались вверх, соревнуясь между собой в скорости. Иногда собирались компаниями на поверхности и пританцовывали, сотрясаясь от проходящих мимо стола людей.
Митька пришел из своего отдела. Несмотря на кислую мину, потащил, чуть не за шкирку, обещая веселый вечер.
Музыка долбила в уши, выбивая из головы остатки разумных мыслей, в стакане плескалось пиво. Я слушал, иногда поддакивал и отшучивался, если спрашивали про дела. Бешеные девки скакали в красных коротких платьицах с белой опушкой, прыгали все вместе, создавая средних размеров землетрясения. Парни у стоек ухмылялись, оценивая округлости и темперамент.
Митька схватился за телефон в нагрудном кармане рубашки, удивленно поднял бровь, и стал расталкивать толпу, продираясь к выходу, где тише. Как назло в это время на танцпол выполз дед Мороз со своими дрянными конкурсами. Без друга скучное лицо сразу привлекло ненужное внимание, и пришлось участвовать в этой дури. Теперь в руках были две хлопушки и презерватив — все, что выиграно честным трудом и постной рожей.
Когда очередная кружка пива подходила к концу, а по залу стали проходить и предлагать шампанское, явилась она. Мис «пять минут до Нового года».
Настроения совершенно не было, а эта девушка беззаботно улыбалась, ужиком проползая между людей, направляясь ко мне. Серебристое платье, легкий румянец, блестящие счастливые глаза. На радостное приветствие злобно кивнул и отвернулся.
Может, покурить? Нет. Уже не успею. Лучше после курантов, наплевать на толпу.
А она просто прижалась и смотрела снизу вверх в мои глаза. Да какое право имеет так себя вести? Впрочем, он не отталкивал. Пусть делает, что хочет. Было только почему-то больно от обиды.
— Гляжу, у тебя бурные планы на эту ночь, — улыбнулась она, разглядывая выигрыш в его руках. Подарки отправились на стойку. — Почему телефон выключен весь день? — Я лишь пожал плечами: «А какая разница!», — продолжая ругать свою невнимательность и неловкую ситуацию про себя.
— А мое поздравление ты уже открыл? — она упрямо смотрела в глаза, хотя я и отвернулся, явно давая понять, что не настроен на позитивный диалог, в стиле «ничего не случилось». Толпа кричала, отсчитывая вслух секунды до начала Нового года.
— Получил, — буркнул в ответ, — и открытку тоже. Спасибо.
— Тебе понравилось? — она точно стремилась к ссоре.
— Знаешь, влюбленные девушки обычно не желают мне новой любви. Я оценил, спасибо. — Шампанское ополовинилось само по себе, не дожидаясь боя курантов.
— Влюбленные обычно не желают, — подмигнула она.
— Тогда к чему вопросы? — я откровенно не понимал, чего она тогда хочет. К нам шел довольный Митька, но остановился, чтобы не мешать диалогу.
— К тому, что невлюбленные мужчины на это пожелание обычно не обижаются, — улыбалась она. — Мне же надо было понять, как ты ко мне относишься.
Будто камень упал резко с души, да прямо на ноги! Вдруг музыка, утихшая на время счета, заиграла с удвоенной громкостью. Все стали кричать: «С Новым годом!» и чекаться бокалами. А мы были итак чекнутые, поэтому решили не участвовать и просто целовались… Год начинался хорошо.
Легкий мороз сменился неожиданным плюсом. Термометр за показывал плюс три, по оконному стеклу уныло стекали капли дождя. Тягучие и вязкие, от которых хотелось плакать. И в этих расплывчатых пятнах гирлянды в окнах соседнего дома выглядели дурацкой насмешкой: у всех новый год, праздник, несмотря на хлюпающую кашу под ногами, пустоту в кошельке и паршивое настроение.
Почему празднику все равно какое у человека настроение и он непременно приходит? Приходит с глупой радостью и еще более глупыми надеждами на то, что когда-нибудь по мановению волшебной палочки или чьему-нибудь велению все сразу возьмет и наладится. Работа станет творческой и будет приносить удовольствие, зарплата станет такой, что в магазин можно будет ходить смело и с гордо поднятой головой, а не печально мяться возле витрины и судорожно вспоминать, сколько денег осталось на карточке. Рядом вдруг появится любимый человек, с которым можно будет делить радость, много-много радости на двоих — это ведь нормально и здорово. И еще… еще…
Надеждами, которым не суждено сбыться.
Вера отвернулась от окна, оглядела малюсенькую кухню. Много чего хотелось бы: чтобы вода перестала капать из протекающего крана, чтобы сосед перестал сверлить стены по воскресеньям, чтобы из потрепанного дивана перестали выскакивать пружины, а подушки сделались мягкими, а сбитый и вытертый до дыр плед стал теплым, мягким, уютным и пушистым. А еще чтобы удалось помириться с мамой, которая всегда и во всем находила повод ее упрекнуть и прочитать коротенькую (на час) нотацию. Перестать ссориться с сестрой, которая давно и незаслуженно обиделась на нее и вот уже десять лет с ней не разговаривает — хотя она ведь не виновата, что тот домик-развалюшка достался ей в наследство. Она об этом не просила, да и вообще давным-давно там не была.
Вера задумалась — кажется, последний раз она ездила на хутор совсем маленькой, вряд ли ей было больше восьми лет. Она тогда сильно обожглась крапивой, умудрилась отравиться свежесцеженным молоком — хотя магазинное пила нормально, — и получила тепловой удар, когда со взрослыми тетями пошла вечером в баню. В общем, приобщение к деревенской жизни оказалось отвратительным и больше она к единению с природой не стремилась. А еще увидеться с бабушкой и дедушкой, которые умерли, когда она была подростком. Тогда ей было с ними не интересно: бабушка все норовила накормить ее яблочными блинчиками, а дедушка казался нудным с его обязательным ежевечерним просмотром выпуска новостей по телеку. Зато сейчас ей очень сильно хотелось, чтобы они были рядом. Чтобы можно было подойти, обнять и расплакаться от своей неустроенной жизни, от постоянно срывающихся планов, от всего навалившегося. Чтобы бабушка гладила сухой ладонью по голове и говорила ласковым шепотом: «Ничего страшного, внученька, это просто слезы, они грусть смывают с души, поплачь, деточка, и легче станет».
Вера постаралась взять себя в руки — получалось плохо. Часы в мобильном показали, что уже половина шестого. Последний день старого года. Новогодняя ночь, а у нее даже не с кем ее встретить. Может, попробовать написать или позвонить кому-нибудь из друзей, напроситься в компанию. Просто чтобы не одной. А вдруг, если изменить заведенный порядок, — когда встречаешь одна, сама по себе, — то и все остальное изменится.
Список в телефоне оказался коротким: восемь номеров коллег, одиннадцать контактов по работе — постоянные клиенты их фирмы, она их поздравила с наступающим еще позавчера; телефон соседки, которой она оставляет ключи; номер хозяина квартиры — ну, по нему стоит звонить только в случаях глобального ЧП; две одноклассницы и три номера бывших однокурсниц — у них наверняка все хорошо и успешно: муж, несколько детишек и шикарная новогодняя елка с дорогими подаркам в фирменных упаковках с золотыми ленточками. И да, номер бывшего… его даже парнем с большой натяжкой можно назвать: так, встретились один раз, сходили в кафе, и еще он потом позвал ее на вечеринку — назло своей подруге, с которой накануне поссорился. Еще был номер соседей снизу — это она два месяца назад умудрилась их затопить, вернее, не она сама, а лопнувшая труба. Но хозяин квартиры сказал, что надо было вовремя вызывать сантехника, а соседи снизу так громко орали и рыдали о своем ремонте, словно она превратила в руины всю их квартиру, а не одну стенку и немного потолка. Звонить и поздравлять их с новым годом точно не хотелось — тем более что и так еще должна была им отдать сто баксов за этот месяц — святые люди согласились на рассрочку.
Вера включила ноутбук. Друзей в социальных сетях было побольше — двадцать девять человек. Только из всего списка она знала буквально троих- четверых. Ну как знала.. болтали несколько раз ни о чем. Остальные случайные друзья: салон красоты, ремонт обувь, криптовалюты, казино «Шанс», магазин «Твой дом». Вера методично поздравила всех по списку, искренне пожелала счастья и удачи и прикрепила замечательные картинки: новогоднюю елку, гору подарков, бутылку шампанского с бокалами, фейерверк, огромный торт, бенгальские огоньки. Атрибутика на фото была красивой , но настроение не поднимала — Вера вбивала в поисковик разные запросы: новый год, новогодние приколы, подарки, новогодний дизайн, теплый новый год — равнодушно смотрела картинки. Настроение не улучшилось.
Казино «Шанс» прислал в ответ поздравления и пожелания, а еще предложение провести новогоднюю ночь с ним. Криптовалюты пообещали много бонусов. Салон красоты пригласил заходить. А какой-то незнакомый пользователь прислал ссылку на свою страницу. Вера кликнула на ссылку, но ноут издал последний писк и отключился. Значит, не судьба. В ремонт верную технику надо было отнести давно, но ремонт был дорогой, да и ноут, видно, снисходя к хозяйке, как-то продолжал работать. Ну вот в новый год с новой техникой… или без нее.
Вера бережно закрыла крышку, поставила ноут на стол. Еще был номер телефона мамы и сестры. Поколебавшись, набрала сестру — вызов сбросили. Мама на звонок не ответила. Часы в мобильнике показывали семнадцать минут седьмого. Можно еще успеть сходить в магазин — она на праздник отложила немного денег, — купить овощей и сыра для салата. Или взять немного суши и пирожное — будет у нее такой мини-новогодний стол. Но этот дождь за окном, раскисший снег. Маленькая кухня, комната, в которой из-за кровати, письменного стола и шкафа просто не развернуться — тут даже елочку поставить некуда. Разве только букетик из елочных веток — вроде бы возле гипермаркета был елочный базар. Может быть, еще работает или хотя бы ветки там валяются — можно было бы собрать, повесить гирлянду. Вера поплелась в прихожую, поморщившись, натянула сыроватые сапоги — бегала сегодня днем вручала подарки клиентам фирмы, и обувь не успела высохнуть.
Лифт не работал, но жильцы дома почти не ругались — с тяжелыми сумками чуть ли не вприпрыжку скакали по лестницам и даже успевали прокричать друг другу: «С наступающим!» Перед подъездом растеклась огромная лужа, не перепрыгнуть. Вера поежилась, натянула поглубже капюшон и осторожно стала пробираться по краешку. До гипермаркета можно было дворами добежать минут за десять, но там тоже, наверное, лужи — а, все равно ноги промокли. Вера засунула руки в карманы и пошла напрямик.
С неба сыпался дождь — мокрый и холодный. Или снег? Вера подставила ладонь — снежинки вперемешку с каплями. У входа в магазин под новогодние песенки приплясывали костюмированные дед мороз со снегуркой, поздравляли всех покупателей, а малышам дарили воздушные шарики.
— Девушка, с новым годом! — весело крикнул дед мороз и протянул белый шар Вере.
— Спасибо, и вас, — машинально ответила Вера и взяла шарик. Огляделась: люди, машины, гирлянды, город, дождь… новый год. Может быть, действительно стоит нарушить привычный порядок и, вместо того чтобы возвращаться с пакетиком в квартирку и рыдать от своей скорбной жизни, что-то изменить. И, возможно, она даже успеет…
В вагон метро, чтобы доехать до вокзала, она еле втиснулась. И куда все эти люди едут? Самое время дорезать салатики и охлаждать шампанское. Но нет, на каждой станции столько новых пассажиров набивается, спресовывая остальных, что по сравнению с ними даже шпротины в банке лежат в королевских условиях. Вера покорно втиснулась возле поручня и пыталась угадать, во что в такой давке превратится ее покупка: в магазин она все-таки заскочила за пирожными и суши — гулять так гулять.
Волной ее вынесло на нужной остановке и донесло до перрона — маршрутки отъезжали и прибывали по несколько штук в минуту. И она никак не могла сообразить, какая именно ей нужна — название деревни совсем стерлось из памяти. Так что Вера просто прочитывала направления и названия остановок — ездила она мало и поэтому надеялась, что или встретит знакомые слова или угадает. Озерцо, Лесовицы, Полевая… Кажется, эта маршрутка. Помнится, тогда она пошутила, что название деревни как раз оттого, что рядом разлилось огромное, как море, озеро.
Водитель за билеты брал какую-то новогоднюю таксу — так что пришлось вытряхнуть почти все монеты, что затаились в кошельке. Маршрутка оказалась переполнена, и многие даже ехали стоя, но Вере повезло: буквально через полчаса поездки вышла тетка, освободив место возле окна. Вера поспешно уселась, отбиваясь от гласа совести — мол, рядом у мадамы в шубе гигантские сумки. Но уступать кресло не хотелось. Вера уткнулась в окно, уговаривая себя, что и так она все время ездит стоя, а тут ей надо не пропустить остановку, да и от маршрутки еще несколько километров идти — так что натопчется.
За окном сплошной черной лентой тянулся лес, деревья вплотную обступили дорогу. Но что это были за деревья, разглядеть невозможно. Только черные силуэты, нечетко прорисованные в свете фар. Возле города они были голые и стекло расписано росчерками дождевых капель, но чем дальше отъезжали от, тем сильнее менялась картинка за окном. Деревья из черных превращались в белые, ветви словно закутывались в мохнатые шубы, а на верхушки натягивались объемные пушистые шапки. И наряженные деревья под лучами фар сверкали и блестели, как будто волшебные.
— А тебе куда?
Вера недоуменно оглянулась — она так засмотрелась в окно, что забыла обо всем на свете. Лес, поля, заснеженные ели, что мелькали вдоль обочины, выглядели сказочно, и она уже стала фантазировать о том, как здорово было бы написать сказку про путешествие в новогоднюю ночь.
— У тебя я спрашиваю, — громче повторил водитель. — Тебе куда: в Озерцо или Хатежи?
— В Озерцо, — с запинкой подтвердила Вера. В маршрутке она осталась одна. Две последние пассажирки торопливо шагали от остановки по деревенской улице.
— Ладно… тогда через Валовку срежу, — решил водитель, что-то прикинув. — А в Озерце если на старой заправке остановлюсь, чтобы не объезжать, тебе нормально?
— Мне все равно, — Вера пожала плечами, — мне на хутор.
— А-а… — протянул водитель. И с подозрением оглядел пассажирку. Лет двадцать пять на вид, одета в нормальную куртку, безразмерный полосатый шарф и такие же варежки — обычная девушка, и вроде по ответам адекватна, только вот нормальный человек не попрется тридцать первого декабря в девять вечера на заброшенный хутор, где лет десять, а то и больше вообще никто не появлялся. Он ведь сам с Овражек, да и постоянно по одному маршруту ездит — всех местных знает и практически все новости. — Ну-ну.
Водитель гнал как сумасшедший — очевидно, хотел побыстрее доехать до конечной да идти домой праздновать. Вера вздохнула. За окном даже дорога стала заснеженной. И в ветровое стекло летели крупные снежинки.
— Приехали. — Водитель открыл дверь, любезно подождал, пока девушка выйдет, и лишь неловко пояснил: — Озерцо проехали, от него идти дольше, тебе по этой тропинке. Не заблудишься. Отсюда только два километра, а от Озерца все четыре бы топала. С наступающим.
— И вас также… спасибо.
Вера проводила глазами резво стартанувшую маршрутку — может, еще не поздно махнуть рукой, крикнуть, попросить забрать ее отсюда? Потому что вокруг лес, двухполосная дорога, даже не асфальтированная и засыпанная снегом и только следы умчавшейся маршрутки на свежем белом покрывале. И ни души вокруг. И зимний лес. И тишина. И черное небо, едва проглядывающее сквозь укутанные в белоснежные шубы деревья. Вот действительно час назад на деревьях были снеговые куртки и пальто, а тут полноценные длиннополые тулупы. Вера нервно хихикнула. Куда там ее послали? Прямо по тропинке?
По идее за пятнадцать минут можно спокойным шагом пройти километр, за десять минут — если ускориться. Но это в городе, где тротуары чистят. А тут ноги буквально проваливались почти до колен. И откуда здесь столько снега нападало — в городе его почти и нету, только сантиметров пять, еле-еле асфальт закрыл. А тут полноценная зима, даже мороз вместо оттепели — вон даже щеки и нос мерзнуть начали. Значит, градусов шесть ниже нуля. Вера варежкой потерла лицо — если щеки горят, значит больше чем минус пять — ее персональный барометр никогда не подводил, — и попыталась прибавить шагу, но быстро устала. Впрочем, какая разница? До нового года у нее еще около часа — дойти как раз успеет, даже если будет идти долго и медленно и любоваться природой.
Природа отзывчиво любовалась одиноко бредущей по заснеженному лесу девушкой, причем отнюдь не с эстетической целью. Вере за каждой елкой мерещились оголодавшие хищники, которые только и ждут удобного момента, чтобы броситься и продегустировать одинокую путницу. За несколько минут Вера умудрилась себя накрутить до такого состояния, что готова была или бежать со всех ног, или, наоборот, раздеться, обмазаться сырным соусом и добровольно улечься на тарелку в качестве главного блюда. Впереди было непонятно что: может, за столько лет даже сам дом на хуторе развалился. Позади пустынная дорога, и вряд ли кто-то тут проедет раньше завтрашнего утра, а где ближайшая деревня и люди — Вера не представляла. Так что оставалось идти вперед — вдруг там хоть сарай сохранился, чтобы пересидеть как-то ночь?
— Да и вообще, если меня съедят, — Вера сама не заметила, как стала рассуждать вслух, — то кому от этого станет хуже? Я ведь никому не нужна. Вон сестренка даже говорить не захотела, так что точно никто переживать не будет. А уж тем более плакать… как там было? Могилку копать, потом плакать над ней, и ежегодно полоть — да ну… только лишние хлопоты. А так съедят, так хоть кому-нибудь пригожусь.
О том, что проглотить могут не сразу, а есть долго, мучительно и частями — Вера не думала. Все-таки она предпочитала верить в сказки, а не в фильмы ужасов. Когда сил оставалось лишь на то, чтобы свалиться в снег и мечтательно уставиться в небо, Вера обнаружила, что доплелась до заборчика. Вернее, эту конструкцию она приняла сначала за заросли и подумала было, что заблудилась — мало ли где там тропка идет? Может, она с нее давно сбилась. Обходить по периметру заборчик Вера не стала — пролезла в первую подходящую дыру.
Дом был небольшой и ловко прятался между заснеженными деревьями — скорее всего плодовые, потому что лесные елки не растут такими ровными рядами. Крыльцо оказалось неожиданно высоким и больше напоминало неодолимую горку — ступеньки заледенели и ноги сильно скользили. Пришлось карабкаться к двери буквально на четвереньках. Ключа у нее с собой не было — да она за давностью лет и не помнила, куда его сунула. Но точно знала, что двери на хуторе никогда не запирались. Дедушка говорил, что «для доброго человека дверь всегда должна быть открытой, а злой в родовой дом и сам не станет заходить».
Пусть и ночь на дворе, но на лесной дороге было нормально видно, и даже на тропке можно было разглядеть узор на варежках. А в доме был непроглядный мрак. Вера снова заглянула внутрь, прислушалась. Дверь-то была открыта, но легче от этого не стало. В прихожей была темень, пахло деревом и чем-то старым. Вера собиралась было сползти с крыльца и все-таки вернуться на дорогу, но за спиной что-то глухо хрустнуло. Вера мигом вскочила, влетела в дом, захлопнула дверь — так лишь тяжело крякнула, — и для верности подперла ее спиной. Посидела так немного, пытаясь отдышаться и прислушиваясь, но ничего подозрительного больше не происходило. Успокоившись — мало ли чего зимой в лесу чем-то может хрустеть вытащила мобильник, активировала фонарик, посветила по углам.
Снаружи в дом никто не ломился, но Вера на всякий случай закрыла дверь на засов, прежде чем пойти осматривать дом. В детстве он ей показался огромным, особенно после обычной двушки, зато теперь она быстро сосчитала комнаты — всего четыре и кухня. В центре дома располагалась огромная печь и ее бока как раз были вместо одной стенки в каждой комнате, а топка — или как это правильно называется? — выходила на кухню. Света в доме не было, зато на комоде по прежнему стоял здоровенный металлический ящик, в котором лежали свечи, стояло два фонаря, и банка с вонючим керосином. Вера в тот первый свой приезд видела, как бабушка наливала керосин из банки в фонарь, потом поджигала фитилек и закрывала крышку. Сделать так самой было боязно — а вдруг керосин не загорится или полыхнет слишком сильно и устроит пожар, но заряд в мобильнике не вечный, так что придется рискнуть. Вера пристроила телефон так, чтобы свет попадал на ящик, и стала откручивать крышку фонаря. На удивление она даже не пролила ни капли, да и фитилек зажегся с первой же спички — даже удивительно, что в этом ящике они за столько лет не отсырели.
— Надо было с собой еще и чаю захватить, — Вера методично проверяла шуфлядки кухонного буфета. Огромный, величественный с множеством дверок и ящиков — он выглядел сказочным в свете мигающего фонаря. У бабушки был идеальный порядок, а сейчас Вера с трудом находила нужные вещи, хотя откуда-то помнила, где должны стоять чашки, в какой шуфлядке лежит чай. Металлическую банку она обнаружила на нижней полке, картинка с красивым слоном почти стерлась — даже контуры было сложно угадать, но аромат мелко рубленных листьев остался. Пусть и труха и реликт, но если эта штука пахнет как чай и выглядит как чай. то пусть и будет чаем — решила Вера. Тем более, что магазинные пакетики вообще воняют какой-то едкой химией. — Или хотя бы термос с кипятком.
Электрочайников на хуторе сроду не водилось, да и газовой плиты не было и в помине. Вера с тоской покосилась на печь — бабушка заваривала ароматные травяные чаи в чугунке. Чугунок стоял на припеке — таким смешным словом бабушка называла несколько выступающих наподобие подоконника кирпичей. Дело за малым: найти воды, растопить печку, заварить чайку. Тогда получается надо бы еще и дровишек. Вера застонала и полезла за телефоном — только бы сеть ловил! — чтобы узнать как надо топить русскую печку. Потому что одних наблюдений, с поправкой на десятилетнюю давность, тут будет маловато.
На заднем дворе за сараем была поленница дров — Вера подтянула замок и решительно направила свет фонарика перед собой. Надо сходить. Если получится растопить печку, то и в доме станет теплее, и чайку можно будет выпить. Дров практически не было: так валялись кое-где одинокие полешки, но зато было много поваленного забора, что торчал из снега штырями почерневших досок. Ломались они охотно — даже не потребовалось идти разыскивать топор, зато поджигаться не хотели. Вера извела пол коробка спичек и всю найденную под лавкой бумагу. Больше на растопку пустить было нечего, но, кажется на чердаке бабушка с дедушкой держали всякий хлам — стоило бы там поглядеть, а вдруг найдется какие-нибудь газеты или книги.
Вход на чердак Вера бы нашла и с закрытыми глазами — раз двадцать туда слазить успела за один день. Ей очень понравилось, как пахнет солома и сушащиеся яблоки — вот и бегала туда-сюда по скрипучей приставной лесенке. Сейчас лестница стонала тяжело и горько, но не разваливалась.
Книги она нашла — лежали в старом пыльном сундуке, вот только как-то жалко было их отправлять в печку. Большие с удивительными рисунками на немецком и французском — скорее угадала, чем определила Вера — языках. В уголке сундука была еще одна коробка, тоже металлическая. И там были елочные игрушки. Вера осторожно брала каждую в руку, светила фонариком и любовалась.
— А вот это звездочка висела на нашей новогодней елке, — вдруг услышала Вера голос бабушки. — Мы на рождество наряжали. В сочельник садились всей семьей за большой стол и сами мастерили игрушки. Из скорлупы яиц делали снеговичков и человечков. Из золотой и серебрянной фольги волшебные шары. А еще в фольгу можно было завернуть орехи — мы их тоже вешали на елку. Из ваты можно было сделать цветы, их мы раскрашивали красками — получалось очень красиво: на белой вате краска смотрелась так легко и нежно. У нас, конечно, были и дорогие игрушки, стеклянные, батюшка специально привез из столицы. Но и самодельных много было. А еще из белой тисненой бумаги мы вырезали снежинки. У нас прекрасные елки были, до потолка… только вот как память осталась только эта звездочка.
— А вот этот грибок мне подарила сестренка, когда я уходил на фронт, — продолжил рассказ голос дедушки. — Меня летом призвали, а Анечка, самая младшенькая из нас и говорит, чтобы я взял на память, а то долго не увидимся, а до зимы она… как чувствовала. Грибок этот она сама из глины лепила, да у горшечника обжигала. Он маленький… Так его в кармане я всю войну и носил. Кто знает, может меня и сберег этот грибочек.
— Вот этот колокольчик я купила для своей дочки, — снова стала рассказывать бабушка. — Тяжело было, время-то послевоенное. Но дедушка принес из лесу елку, мы ее и стали украшать. А на площади люди торговали кто чем горазд, ну мы и пошли погулять. Леночке так колокольчик этот понравился, что никак от прилавка самодельного уйти не могла. Вот мы и купили, отдали на то врем я за эту игрушку деньгами как каравай хлеба стоил. Такая она была дорогая, зато Леночке радость. А колокольчик до сих пор сохранился, и сверкает как будто из золота, а не стекла сделан.
— А вон тот зайчик…
Вера слушала рассказы про игрушки долго, спохватилась лишь когда сработал будильник, оповещая, что полночь. Начался новый год. Вера торопливо пробормотала желание. По правилам бы следовало его написать на листке бумаги, затем сжечь, а пепел высыпать в бокал с шампанскими выпить до того, как пробьют куранты — но и так сойдет. Все равно тут нет ни шампанского, ни курантов. Да и печку надо растопить, чай сделать, как-то согреться.
Вера бережно сложила игрушки обратно в ящик, закрыла сундук. Осторожно спустилась с чердака и с удивлением огляделась — в доме значительно потеплело. Вера коснулась ладонью стенки — почти горячая… но как?
На кухне перед печкой сидел на корточках незнакомец и ловко подкидывал дрова.
— Вы кто такой? И как вы тут очутились? — враз охрипшим голосом спросила Вера. Да и кто тут мог быть: до ближайшего жилья несколько километров. Да и двери ведь не скрипели, и она же точно на засов запералась…
— Я ангел, — спокойно пояснил незнакомец. — ты же загадала желание, и я его услышал. А сил его исполнить у меня хватит… ты ведь не просила ничего сложно, всего лишь тепла в новом году…
— А мы не ангелы, парень, мы не ангелы, — песню он услышал на земле, мелодия въелась в кровь своим волнующим смыслом. но текст в голове складывался другой. Только одна строчка совпадала с канонным вариантом. — Мы просто солдаты небесной армии. В обличье людском к нам нету доверия, не все измеряется белыми перьями. Нет, мы не ангелы, парень. не ангелы. На службе небесной утратили ранги мы. Добро отмеряем мы разною мерой, и сами в себя уже больше не верим. Нет, мы не ангелы, парень, не ангелы. Мы просто солдаты небесной армии…
— Эрлин, открой глаза.
Он узнал по голосу, кто с ним заговорил. Даниэль. Тот, кто никогда не ошибается. И уж точно не станет тратить энергию добра впустую, просто помогая случайным людям. Но, если те женщины и мужчины пришли к его палатке, значит им было так предначертано.
— Бог мой судья, — привычно откликнуться. Открыть глаза.
Здесь белый свет казался настоящим и очень плотным. что его можно было потрогать рукой. А еще был хрустальный воздух и звенящая тишина.
— Ты не первый и не последний, — Даниэль стоял свободно, лишь чуть расправив крылья.
Интересно почему у посланника перья возле позвоночника серые? Серая полоса на каждом крыле. Неотмоленный грех? Или метка? Спрашивать невежливо. Но у него самого крылья белоснежные. Точно такие же как вся остальная сотканная чертогами белизна.
— Во имя справедливости мы обязаны быть беспристрастными и нести людям только веру, — Эрлин встрепенулся, передернул плечами. Первое правило заповедей небесной стражи. — Хочешь поспорить о казуистике? Когда человеку даешь маленькое чудо, у него крепче становится вера. Значит, своими действиями я следовал уставу.
— Ты забавный. — Даниэль улыбнулся. — И еще слишком молодой. Сколько тебе лет? Восемь десятков? Девять? Как ты погиб? Кого-то закрыл собой? Принес себя в жертву? Можешь не говорить — и так ясно. Знаешь, не бывает смерти во имя жизни. Есть только жизнь во имя другой жизни. — Посланник отвернулся, провел рукой по лицу, словно смывая печаль. — Тебе еще не вынесли приговор. И ты можешь быть здесь, пока не решится твоя судьба. Небесный сад открыт чистым душам, если хочешь — сходи попрощайся.
— Спасибо, но у меня там никого нет. — Эрлин снова мысленно стал повторять строчки песни. — Мы не ангелы… мы просто солдаты небесной армии.
— Ну, если ты сам веришь в то, что мы существуем… — Даниэль вдруг рассмеялся. — Знаешь крылья за спиной, это просто условность. Еще одно правило… надо же как-то считать благие поступки… — Он не договорил, резко развернулся и ушел.
Эрлин снова закрыл глаза. Ему понравилось на земле. Было там что-то такое неправильное, странное, нелогичное. Перевалочный пункт, когда все элементарно и при этом нет ничего. Даже память стерта. И ты живешь только этой минутой. Быть здесь и сейчас — в этом была какая-то особая прелесть. И каждый момент был неповторим и потому прекрасен. А здесь… здесь ты мог помнить все. Даниэль неправильно угадал — он не приносил себя тогда в жертву, пожертвовали им, не спросив. Надо было нейтрализовать стреляющий дот. И командир даже не спросил добровольцев, просто отдал приказ тому, кто находился ближе всего. Он пошел, пополз вдавливаясь всем телом в грязь… кажется, он тогда впервые в жизни стал молиться кому-то, и точно не помнил кому. Молиться не о том, чтобы спастись или выжить, а чтобы дойти. Потому что если не получится у него пошлют следующего или поднимут роту — чтобы добежал хоть кто-то один. Эрлин опустил голову — нет на груди ран не было, просто иногда возникало ощущение. что они там по прежнему есть и от них по всему телу расходится болезненный огонь.
— Мы не ангелы, парень, нет мы не ангелы…
У него сегодня был первый выходной, когда ему не давали поручений, не привлекали к работе, не нагружали делами. Если так размышлять, то они не ангелы, а скорее менеджеры человеческих судеб. Посмотреть жизнь, занести информацию в кристалл памяти. поставить виртуальное хранилище в определенную ячейку. Иногда помочь, порой наказать, но так чтобы человек остановился и задумался, пересмотрел что-то в своем поведении. Принять нового стража. Обычная рутинная работа. Те, кто были преставлены непосредственно к людям — им веселее. Когда-то давно или недавно — тут время уже имеет свои другие границы, — у него тоже был подопечный человек. Но только ангелы не всесильны, и лимит их способностей жестко ограничен. Чем меньше на земле добра, чем больше зла творят люди — тем слабее становится небесная армия. А тогда на земле было страшно. И он не смог спасти своего человека. Можно закрыть крылом, но когда против тебя выступает другой ангел, который также закрывает крылом своего человека — это еще можно назвать боем на равных. Но когда трое против одного… Его человек погиб, он не смог справиться с тремя отморозками. А он тогда не устоял против трех ангелов. Можно не любить того человека, к которому приставлен, осуждать его, но все равно надо выполнять свою работу. Его человек умирал, захлебывался кровью на грязном асфальте какого-то гаражного кооператива. А он стоял над ним с окровавленными крыльями и чувствовал, что те трое ангелов ему завидуют. Он ведь освободился от своего человека.
— Мы не ангелы, парень, нет, мы не ангелы…
Следующего человека ему могли дать только через пятьдесят лет, раз не уберег. Но теперь уже не дадут. Интересно, а развоплощение — это как? Перерождение он помнил. Он тогда подобрался к доту — видно, его молитву услышали или приставленный к нему ангел умел хорошо выполнять свою работу. А потом мгновенно заставил себя подняться и рвануть оставшиеся три шага на инерции и силе воле, потому что забросить гранаты было невозможно. Можно было только упасть на бойницу, откуда велся огонь и взорваться самому. А потом было интересно идти среди огня выстрелов, кипящей от ненависти крови, и с удивлением чувствовать эмоциональные волны каждого человека. И наслаждаться своей неуязвимостью. А потом увидеть неосязаемого человека с распахнутыми крыльями за спиной, почувствовать как тебя обнимают и закрывают крыльями словно куполом. И расплакаться от облегчения.
— Нет, мы не ангелы…
В белых чертогах было скучно. И работа. ничего личного. Просто тысячи человеческих жизней и судеб, к которым не успеваешь привыкнуть. И намного проще воспринимать их как информационные кристаллы. Хороший поступок или плохой. Сортировка, но так чтобы не внимать почему человек сделал именно так… А ведь если подумать, то он ведь убийца… И даже не хочет знать, сколько людей на его руках. Но все дело в том, что тогда на поле боя возле дота, сначала застрелили его, и на бойницу падало и взрывалось уже мертвое тело. Насильственная смерть смывает грехи… Забавно. Эрлин горько усмехнулся. Как там говорили на земле: уникальная акция! Живи как хочется, греши как можется, а потом пожертвуй собой во имя кого-то или погибни от рук другого человека и получи место в небесной страже. Странно, что никто еще не додумался до такого бизнеса на этом перевалочном пункте.
— Эрлин, я тебя искал. Хотел с тобой поговорить.
У новичка крыльев практически не было. Преданный или проданный ребенок, который не успел совершить никаких поступков или проступков.
— Да, Гезар? — Эрлин приветливо склонил голову. Те, кто умер, еще не родившись или сразу после рождения на земле, вызывали у него сочувствие. Но помочь им здесь уже было нельзя. А там на земле таких как они еще были сотни — и… есть ограничение на лимит энергии добра. И они будут сюда приходить, работать здесь пару десятилетий, а потом получать под опеку человека. Это рутина.
— Я все помню… у меня к тебе просьба… поговори с ней… пусть научится жить… я тебе ее покажу…
— Хорошо, только я не уверене, что меня отправят на землю, могут к черным ангелам. — Эрлин говорил равнодушно. Он не боялся решение судей, он успел помочь за тот день двадцати шести людям и одному щенку. Так что даже если ему и назначат наказание, он все равно знает, что это не напрасно.
— Ну, если вдруг… — Гезар протянул руку.
Они обменялись традиционным приветствием — пожали друг другу руки выше запястья. Знак поддержки. Они не были друзьями, просто так выпало. что он пошел встречать этого мальчика, который даже не успел начать жизненный пусть на земле.
А вот попрощаться можно. Эрлин кивнул молодому ангелу и пошел к саду. Но с полпути свернул к отделу данных. Так условно называли огромную площадь, сформированную из белого света где в мягких облачных нишах хранились кристаллы. Он хотел попрощаться не с крылатыми коллегами, а с теми, кого вел, за кем наблюдал и кому помогал. Ведь неизвестно, что решат насчет него судьи, может быть он забудет этих людей, а так скажет им на прощание что-нибудь хорошее. и не важно, что сами люди могут его не услышать — все-таки кристалла настроены на получение данных от людей, а не передачу сообщений от ангелов, но вдруг. Впрочем, он это все равно сделает для себя.
Ангелы выполняли привычную работу: касались чуткими пальцами кристаллов, проверяли просьбы людей. Иногда отправляли их тем, кто имел право решать можно ли помочь и как. Лимит на добрую энергию… Знать бы кто установил этот лимит… Эрлин прошелся вдоль ряда кристаллов — здесь было около сотни человек, которых он курировал. Интересно, кто будет теперь общаться с этими людьми и их ангелами вместо него? Он помнил каждое событие, случившееся в жизни этих людей. Первый поцелуй, первые слезы разочарования, самое страшное горе ребенка, у которого сломалась любимая игрушка. Утренняя чашка кофе, когда можно несколько минут наслаждаться тишиной и кажущимся одиночеством и чувствовать себя почти счастливым. Слезы радости и благодарности, самые искренние и светлые, — как могут плакать только собачонка, которую подобрали в разгар морозной зимы на улице, принесли в дом, согрели и напоили теплым молоком. Эрлин знал, что этот пес давно вырос и теперь сопровождает своего хозяина, который потерял зрение. В мире людей не бывает случайностей и каждое действие меняет грани мира, и судьбы. Во имя добра можно творить добро и зло.
Он тоже касался кристаллов, собирая последние сведения. Каждое событие в жизни человека — это определенный настрой, спектр чувств и эмоций. Разочарование в себе молодой художницы, у которой никак не получается изобразить мечтательный взгляд. Она рисовала эту картину почти месяц, сложная работа — юноша в средневековом костюме, даже кружево на манжетах и звенья цепочек прорисованы идеально. А возвышенный взгляд не получается. Если он все же попадет на землю обязательно найдет эту девушку и покажет, как может смотреть человек, который мечтает и у которого чистая душа.
А вот от этого кристалла фонит безмерной радостью — ребенок вместе с родителям наряжает елку. И каждую игрушку так бережно достает из коробки и вешает на елочку, словно она хрустальная. Жалко только что сама елка искусственная, и в квартире нет того незабываемого аромата лесного дерева. Его родители помнят именно такой новогодний запах — свежего хвои и мандаринов, и, не чувствуя его теперь, грустят. Но только сами не понимают почему — у них ведь все хорошо.
Привычная работа, легкие прикосновения, жизни и события человеческого мира, карусель различных чувств — Эрлин неожиданно поймал себя на мысли, что сожалеет. Но не о своем проступке на земле, а о том, что вряд ли у него получится еще вот так ходить и общаться с людьми через их кристаллы.
— Мы не ангелы, парень, мы больше не ангелы. Прощение свыше уже не по рангу нам. Расплата превыше чувства и боли, нет больше свободы, нет больше боли. Мы просто не ангелы, мы ведь не ангелы. На землю мы с верой единою падали. Ночь открывала объятия праведным…. ангелом быть сегодня неправильно…
Песня выжигала внутренности белым чистым огнем, но вместе с тем от мелодии, от жестким слов и сурового ритма становилось легче. Он даже вежливо ответил на приветствие двух архангелов, которые пришли за ним, чтобы сопроводить его к судьям. Сумел прошептать слова прощания своим кристаллам. И слезы, закипавшие в глазах, так и не соскользнули по щекам.
— Ангел Эрлин, воин небесной армии, — голос верховного судьи звучал раскатисто, — за преступление против правил, за нарушение устава небесного воинства вы подвергнетесь развоплощению…
Эрлин стоял прямо, с неестественно напряженной спиной, черты лица словно закаменели. Ни единой эмоции, ни капли жалости к себе самому. У него есть только право достойно принять свою судьбу и то наказание, что ему определят верховные судьи. Они же видят все: все мотивы, умыслы. Лимит доброй энергии… почему он вообще существует, и почему нельзя его отменить, чтобы люди стали счастливее, чтобы можно было помочь многим, чтобы… больше не было этих судов двенадцати, когда по приговору верховных развоплощаются ангелы, которые не смогли остаться в рамках выделенного лимита. Это была традиция и ее традиционно нарушали.
— … в течение суток, и будете отправлены на землю.
Эрлин удивленно моргнул. Он не понял приговор. Развоплощенный ангел просто перестает существовать и уже не сможет отправиться на землю. А если его отправят на землю, то тогда его нельзя развоплотить.
— У тебя сутки, ангел Эрлин, на завершение всех своих дел. Твоим преемником назначается Гезар. Он способный мальчик. Объясни ему новые обязанности. Решение принято.
— Принимаю высшее повеление и благодарю за милость, — Эрлин ритуально поклонился.
Гезар уже работал с кристаллами, и Эрлин только показал, какие его люди, немного рассказал о них, что считал важным. Попросил кое за кем особо приглядеть. И все… он всегда работал аккуратно, незавершенных дел или заданий у него не было. Его за исполнительность и наградили возможностью побывать на земле.
Сутки пролетели незаметно, а потом привычный белый свет вдруг стал тускнеть вокруг него, а крылья медленно осыпались метелью белых перьев. Стоять было тяжело, и Эрлин опустил на белое полотно. которое тут являлось полом. А потом лег, так было легче ждать. Оказывается перья очень легкие и почти невесомые, а белый цвет может выцветать и становиться серым, а потом плавно переходить в черный. Но это все-таки больно, только боль какая-то странная, легкая, но вместе с тем обжигающая, словно бы плавится все тело… тело? Эрлин с трудом приподнял голову, пытаясь рассмотреть себя. Когда он был на земле, изобража продавца в палатке, он все равно ощущал себя невесомым, а сейчас каким-то тяжелым и неуклюжим. И противно ныло в груди. И воздух гарью обжигал… легкие… Легкие? Ангелам не надо дышать, дышать надо только людям… Тьма постепенно рассеивалась, расползалась клочьями в стороны, а руки и ноги становились почти неподъемными… И Эрлин вдруг осознал, что лежит не на белоснежном покрытии, а на грязном асфальте с проплешинами черного измазанного подошвами людей и колесами машин снега.
Ангел со стоном упал навзничь и расхохотался. Он смеялся и плакал одновременно — развоплощенный ангел стал человеком, получил человеческое тело и человеческую жизнь.
— Я не ангел, — захотелось закричать это так громко, чтобы докричаться до небесной стражи. Но получилось произнести это шепотом, но даже беззвучный шепот сорвал горло. — Я больше не ангел!
Новая палатка была обычной пластиковой, только слишком яркой среди этой осенней хандры и струящейся с неба мороси. До нового года оставалось два дня, а новогодняя ярмарка работала с декабрьского рождества, но людей было мало. И возле нового павильончика почти не было покупателей. Да и месторасположение не особо удобное: почти в самом дальнем конце городской площади. Если бы был приятный морозец и хрустящий пушистый снег под ногами, то здесь было бы весело. Но под дождем переливы елочных гирлянд казались насмешкой. Да и продавцы словно не торговали волшебной атмосферой, а отбывали повинность.
— Шары счастья покупайте, свои елки украшайте, — хриплым голосом повторил продавец зазывалку. Но она не работала.
На прилавке в прозрачных коробочках лежали уникальные шары, расписанные каждый по своему. На одном сидела и поднимала лапку смешная черно белая собака. На другом, белоснежном, мчались в вихре сверкающей пыли прекрасные санки. На третьем горела новогодняя свечка. Картин было много и они не повторялись.
— Красивые у вас игрушки, — приветливо улыбнулась первая за утро покупательница. Белая шапка с разноцветным помпоном делала ее похожей на девочку, но уверенный голос и глаза говорили в пользу богатого жизненного опыта, и по большому счету печального.
— Спасибо за искренний комплимент, — продавец провел ладонью над шариками. — Только для вас сложно будет подобрать шар. Но, может быть, вы сами выберете тот, какой понравится?
— Мне? — женщина удивилась. — Мне игрушек не надо, я уже восемь лет не праздную новый год.
— И не жалеешь? — осторожно спросил продавец, почему-то переходя на ты. Но это показалось уместным.
— Не знаю, — покупательница пожала плечами. — Просто не хочется искусственного праздника, а настоящий все равно не получится.
— Настоящий праздник… это когда не нужно стоять возле окна, смотреть как по стеклу стекают капли дождя. И на душе радостно и весело, а из глаз не текут слезы. Правильно?
Покупательница медленно, как завороженная, кивнула.
— Я каждый раз ждала, что пробьют часы двенадцать раз, и все наладится. В доме больше не будет скандалов и выяснения отношений. Мы будем как настоящая семья, вместе радоваться праздникам, проводить время. И нам будет хорошо…
— А вместо этого, — с пониманием подхватил странный продавец новогодних шаров, — был обильный новогодний стол, который сначала надо было долго и тщательно готовить, потом обязательно доедать. И тупые шоу по телевизору. А у тебя с каждым годом крепла уверенность, что это не праздник. И ты сначала делала вид, что все хорошо. Потом ложилась спать. И перестала любить новогоднюю ночь за это разочарование.
— Пожалуй…
— А что тебе теперь мешает сделать праздник для самой себя? Зачем ты продолжаешь себя наказывать? Ты не виновата в том, что тебя не понимала и не любила мама. Ты ей напоминала другого человека, которого она не смогла простить.
— Она заботилась обо мне, и все делала, — неуверенно возразила покупательница.
— Да, ты права, но вот любви и понимания это не добавляло.
— Наверное это надо каждому человеку, — женщина грустно улыбнулась. Она хорошо умела себя держать в руках, и себя сегодняшнюю она действительно сделала. И навсегда себе запретила подходить к окну в новогоднюю ночь.
— Тогда подари себе праздник. Купи пару кило мандарин и конфет. И мороженое. Сделай шоколадный коктейль. И включи «Метелицу», «Зимники», «Путника». Слушай свою музыку, смотри на огонь свечки. Ты заслужила свой праздник.
Продавец легко махнул рукой и уже уверенно выбрал с витрины один шарик.
— Это твой! Купи маленькую елочку и постарайся научиться радоваться.
Покупательница бережно взяла в руки сверкающий шар: на искрящемся белом снегу алыми рубинами горели рябиновый ягоды. И пошла прочь, разглядывая свое приобретение. Про деньги она не вспомнила, а продавец не стал напоминать. Для этой женщины деньги не имели значения. Но его цель не продавать украшения, а дарить то, чего человеку не хватает в жизни.
— Мне, наверное, тоже надо купить что-то на елку, — возле прилавка нерешительно топтался мужчина в расстегнутой джинсовой куртке с черным мехом.
— Выбирай, — продавец улыбнулся. Этот человек не любил задумываться и останавливаться, он выскакивал из машины в любую погоду вот так нараспашку. И так же стремительно брался за любую задачу. — Твоя девочка — это не задача. Ты тогда поспешил. Остановись, подумай. Можно ли так жестко ставить человека перед выбором?
Мужчина сжал зубы так, что казалось еще чуть сильнее и во рту будет крошево.
— Ты к этому какое имеешь отношение? Откуда знаешь?
— Никакое и ниоткуда, просто я такой новогодний волшебник. Не бери в голову. Вот, — продавец выбрал шар с серебристым ангелочком. — Подари ей этого ангелочка. Пусть нарядит елку. И сварит кофе с ванилью. И поставит свои мандариновые свечки. Да, я знаю что тебя раздражает этот запах, но ей он нравится. Учись принимать компромиссы, а не просто соглашаться на них. — Продавец вложил игрушку в машинально подставленную ладонь.
Мужчина сжал пальцы в кулак, казалось, что стеклянный елочный шарик сейчас рассыплется на миллион осколков. Но шар оказался на удивление прочным.
— Странно, — мужчина покрутил шарик.
— Нет, — покачал головой продавец. — Просто даже хрупкие вещи могут оказаться удивительно прочными.
— А я… я не знаю, как дальше жить… все равно как раньше не будет, — в голосе звучало столько боли, что становилось тошно.
— Будет, — продавец уверенно накрыл рукой руку мужчины, — скажи ей что это была витаминка. А у тебя вчера был плохой день. И ты психанул. Она очень хочет поверить.
— Но я буду знать правду, — мужчина опустил голову.
— Будешь, — сурово ответил продавец украшений, — тебе с ней жить и помнить о том дне. Но в твоих силах все изменить так, как хотелось бы вам обоим. И… не переживай… этот ребенок будет по-настоящему твоим. Иди домой, только не покупай розы — она их не любит. Лучше кактус. Купи такой который цветет.
— Спасибо, — мужчина потянулся за кошельком.
— У тебя была самая дорогая монетка, которую ты заработал сам в три года. Твой талисман. Вот она, — продавец протянул потемневшие от времени и затертые до неузнаваемости пять копеек. — Держи, это твоя плата. И не теряй ее больше.
Мужчина осторожно взял монетку. Он даже не помнил, как и где она выпала. Спохватился только, когда стоял вопрос о новой сделке и надо было что-то решать, а привычного пятикопеечного советчика вдруг не оказалось на месте. И было даже странно, что он зарабатывая и тратя десятки тысяч, так расстроился от того, что куда-то пропала эта копейка.
— С наступающим, — улыбнулся продавец вслед своему второму покупателю.
К обеду слегка распогодилось и к прилавку стали чаще подходить люди. Кто-то просто смотрел, кто-то сразу покупал шарики. С кем-то приходилось разговаривать и помогать. Он впервые видел людей так близко и впервые их чувствовал. Оказывается, люди — они теплые и многогранные, и эмоциональные. И они мало похожи на те образы, отстраненные и далекие, которые он наблюдал до сих пор. И это открытие так поразило продавца, что он даже согласился «выпить для сугреву». И глотнул какое-то противно обжигающее язык и горло пойло. Его сосед продавал нарубленные тайком в лесу елочки и елочные лапки.
— Спасибо, — продавец вернул обратно небольшую стеклянную бутылочку. — А почему ты не любишь новый год?
Мужик сам приложился к горлышку бутылки, жадно сделал несколько глотков, завинтил крышечку.
— Да мне без разницы. Что новый год, что не новый. Все одинаково.
— Неужели, — продавец скептически выгнул левую бровь. — И когда ты мечтал о своей музыкальной группе, писал ночами песни, и днем работал на автомойке, чтобы оплатить репточку, тоже думал «все одинаково»? Наверное, нет. Тогда ты верил, а потом…
— А потом Леший разбился на мотоцикле, Вадька поругался со своей девушкой и разбил инструменты, нас не позвали на пятый фест, а Игнат отказал нам в студии… — зло перечислил мужик.
— Я знаю, — кивнул продавец. — Но Вадька сейчас работает в какой-то фирме менеджером, ходит в девяти на работу, стоит по несколько часов в пробках. И ненавидит свою такую правильную жизнь. Игнат давно перестал заниматься музыкой, и тихо спивается. А ты… занимаешься всякой ерундой.
Мужик зло сверкнул глазами, стал дышать хрипло и зло. Но не бросался, ждал что еще скажет этот странный человек с украшениями.
— А у меня есть выбор? — мужик с елочками первым прервал затянувшуюся паузу.
— Да, там, в подземном переходе, сегодня вечером придут играть парни… — продавец шаров чуть наклонил голову, к чему-то прислушавшись, — гитарист еще и отлично поет, только ему надо бросить наркоту, иначе долго не протянет, но ты ему поможешь. Его приятель, если найдет себя в музыке, не станет через месяц прыгать с крыши от разочарования в жизни вообще и в себе самом в частности. А парень отлично играет на аккордеоне. Поговори с ними. Позвони Вадьке, пусть он встряхнется. Ты знаешь, что он дочке купил профессиональный синтезатор, и играет на нем сам, когда никого нет дома? Ну вот, теперь знаешь. Сходи к Игнату — он поможет тебе по дешевке приобрести установку. А репетировать можете в гараже, заодно там и уборку сделаете. А теперь иди, вот твой шар, — продавец указал на сине-золотой в россыпи белых звезд. — А если успеешь догнать вон ту девушку, и поможешь ей с ее сумкой… то у вас будет вокалистка с обалденным магическим голосом и заодно еще и автор песен.
— А чего ей помогать? — мужик повернулся в сторону девушки. Обычная внешность, чуть за тридцать. И сумка бодро скачет по грязному асфальту на маленьких колесиках.
— Поможешь сумку поднести, у нее щас колесики поломаются. И вообще она так от мужа уходит, ей надо будет сегодня поговорить с кем-нибудь и поплакаться. Вот и действуй, а завтра звони парням. И вечером с этой девушкой приходи в переход. Иди. Впрочем, у тебя есть выбор… елочные лапки или своя музыкальная группа…
Продавец улыбнулся — мужик, перескочив через свой импровизированный прилавок, раскиданные на бордюре промокшие картонки, — кинулся догонять девушку. И щелкнул пальцами — клетчатый чемодан плюхнулся в большую лужу днищем. Года через три на концерты этой команды билеты будут раскупаться за три дня, и залы они будут собирать огромные. Именно так и будет.
К вечеру продавец устал. Слишком много людей и разных, и каждому надо было помочь: поговорить, подбодрить, подарить мечты или сделать маленькое чудо. Когда ему на плечо упала тяжелая ладонь, он едва стоял на ногах от усталости.
— Ты тоже не выдержал, — тихо и равнодушно произнес контролер. — Извини, но ты еще днем исчерпал свой лимит, просто… тебе дали шанс. Но ты не понял.
— Как раз наоборот, — продавец шаров успел раздать и раздарить почти весь свой товар. На прилавке остался один единственный шар. — Я все понял, но не хотел терять время.
— Пойдем, пришло время твоего наказания, — контролер кивнул своему напарнику, и они взяли зафиксировали продавцу руки.
Продавец новогодних шаров не дергался. Только чуть отклонился назад и с силой пнул ногой прилавок. Последний шар взлетел в воздух и через десяток метров упал возле груды старых поломанных ящиков. Туда еще вчера какой-то мудак выкинул маленького щенка. Собачонка высунулась из-под ящика, обнюхала круглый предмет. Продавец сконцентрировался, посылая остаток волшебства — здесь много не надо. И щенок послушно подхватил импровизированный мячик и радостно побежал к воротам. Там его заметила молодая парочка — парень с девушкой выбирали диодную гирлянду. Да, пусть и съемная квартира, но их хозяйка не будет сердиться за этого щенка. А у малыша будет дом. Все хорошо.
— Вот теперь все, — продавец шаров спокойно улыбался. Да за то, что он творил сегодня он будет наказан и за расход волшебства, и за то, что так помогал людям. Но сегодня почти двести человек стали счастливее, и у них появилась надежда и другая, более радостная страничка жизни. Значит, все сделанное было не зря. А через год найдется кто-то другой, кто точно также отправится на землю за информацией и тоже вряд ли сможет удержаться и не помочь. В конце концов даже ангелы могут совершать глупости и помогать людям.
— Ты, знаешь, если ангелу оторвать крылья, ему придется летать на метле.
— Это грустно. А кто такой ангел?
Семен Семенович со вздохом натянул рукавицы. Слабенький декабрьский снегопад сменился противным октябрьским дождем. Холодные капли с завидным упорством долбили в оконное стекло, скатывались по жести подоконника. Струи дождя жадно смывали-слизывали белые проплешины снега. Пока старик топтался в прихожей, по давней привычке припоминая выключен ли газ, от зимы на улице не осталось и следа.
Хлопнула дверь соседней квартиры, по площадке протопала шумная кампания. С подъездными запахами смешался аромат свежесрубленной елки и почему-то апельсинов. Огромных, оранжевых, солнечных.
Ключ долго ворочался в скважине, наконец, замок щелкнул. Кнопка вызова лифта злорадно светилась красным. Кто-то нетерпеливый сверху долбанул ногой в дверки. Эхо гулом прокатилось по всей шахте. Семен Семенович оглянулся, поздоровался с соседом, перекинулся парой ничего не значащих фраз о предновогодней лени лифтеров и ремонтных бригад. Сосед, по меркам старика еще молодой, быковатый парень, в ответ пробормотал что-то о праздничном настроении, куче нерешенных дел, и, спустившись почти на целый пролет, пожелал старику счастливого нового года.
Семеныч благодарно выслушал незамысловатое пожелание, поудобнее пристроил сеточку-авоську на рукоятку полированной палки и, не спеша, стал спускаться. С одной стороны хорошо – асфальт без наледи, по которой с разбегу так здорово прокатиться… но это для молодых ног, стариковским же надо потихонечку, по тротуарчику, небрежно пересыпанному песком и солью. Пусть уж слякоть чем гололед. Старик остановился, поднял голову: серое унылое небо пуховым одеялом стелилось над крышами домов. Серые унылые стены зданий. Неправдоподобно серые лица прохожих. И среди всей серости как-то дико смотрелись выплетенные из мигающих гирлянд узоры в обычных окнах и сверкающих широких витринах магазинов.
Путь старика лежал на рынок, на елочный базар. Конечно, на мохнатую красавицу, с пушистой зеленой иглицей денег не хватит. А вот на пару веточек по случаю праздника разориться можно. Хотя, нет, пара – это четное число. Глупые суеверия, но лучше три веточки взять… или если дорогие слишком, то одну лапку. Коробочку с игрушками из золотой и серебряной фольги из шкафчика достать, нити дождика цветного расправить и хорошо будет, празднично, нарядно. А может, как в прошлый раз повезет: кто-нибудь нижние ветки отрубить попросит, и продавец разрешит их забрать бесплатно. Все равно они никому не нужны, будут под ногами в грязи валяться. В прошлом году обрубленные веточки парень смешливый сам собрал и ему отдал. Он тогда их на палку навязал на разной высоте, распушил – красивая елочка получилась, пусть и самодельная.
До рынка было две остановки. Можно автобуса подождать, проезд-то, милостью чиновников, бесплатный покудова, но лучше пешочком пройтись. Прогуляться. Некуда ему больше гулять, кроме как на рынок да в аптеку. Прежде на лавочке у подъезда можно было посидеть с приятелем о житье-бытье стариковском потолковать. А ныне на весь дом он один остался да еще Марью со второго подъезда не похоронили, так она почитай как три года на улицу не выходит, летом только если на балкончик выглянет, так все одно не станешь же снизу на шестой этаж кричать, тем более что старуха почти и не слышит.
Старик шел небыстро, легко опираясь на палочку, а вокруг по своим траекториям двигали люди, перегруженные сумками, пакетами, коробками в подарочной обертке. На лицах застыло злое ожидание предвкушения праздника. Словно повинность с выбиванием ковров, нарезанным колбасным салатом, горой посуды, десятиминутным телевизионным поздравлением и скляночным звоном хрустальных бокалов с шампанским. Повинность, которую надо отбыть, с наименьшими
потерями. Старик сокрушенно вздохнул: он помнил другой праздник. Сугробы выше пояса, узорная сказка зимнего леса, красавица голубая ель, выросшая посреди двора, которую украшали орехами с блестящей обертке, собственноручно сделанными из мешковины куклами да бумажными ангелочками, и необычайно сладкий запах яблочного с корицей пирога, испеченного мамой.
— Кто такой ангел?
— Это маленький человечек, в снежно-белой одежде. Он прилетает в новый год, чтобы покачаться на зеленых веточках елок. А еще он умеет творить волшебство.
— Творить волшебство? Но зачем его творить. Оно и так вокруг нас. И его много.
Елками торговала неприветливая тетка в безразмерной серовато-желтой куртке. Притулившись у резного заборчика, огораживающего небольшую площадку елочного базара, старик долго наблюдал, как продавщица сердито ставила ели на комель, и еще более свирепо откидывала в бок отвергнутые покупателями деревца. Одну маленькую, кособокую елочку с поломанной верхушкой она вообще швырнула к самым воротцам, прямо к ногам стрика.
— Дочка, а эта, махонькая, сколько стоит? – тетка оглянулась, старик, разглядев ее лицо: девица лет двадцати, красивая, глаза огромные, только напрасно она черным намазалась, не идет это ей, — торопливо поправился: — Сколько вот эта стоит, внучка?
— Так она ж бракованная, дед. Вон, голая с одного бока. Нафиг тебе такая? – голос усталый, хриплый, то ли с холода, то ли от сигарет. — Хочешь, симпатичную выберем? Не дорого. Метровая за пятнашку. Внуков порадуешь.
— Спасибо, — старик горько улыбнулся, — только некого мне радовать, а для меня и эта хороша.
— Даром забирай, — буркнула девица, наклонилась, подняла елочку, подала старику в руки, сказала вдруг ни с того ни сего. – У моего деда глаза такие же были… выцветшие, – по щеке покатилась непрошенная слезинка.
Семен Семенович хотел было ответить, что у всех с возрастом глаза бесцветными становятся, но понял, что слова эти лишними будут. Сказал только:
— Счастья тебе, внученька…
— Волшебство. Ты знаешь, в него перестали верить и разучились его чувствовать.
— Да, и потому ангел с оборванными крылышками летает на метле.
— Нет, крылышки ему не обрывали. Он их сам прожег, слишком близко пролетев над пламенем золотой свечи.
С праздничным ужином старик возился долго. Пока тесто замесил, да духовку разжигал, даже устал. Пирог будет не яблочный, а с изюмом. Хотя яблоки на рынке красивые были, бока просто глянцевые, только не живые какие-то, ни запаха, ни вкуса. Семеныч осторожно надкусил нарезанный для пробы ломтик, сплюнул, а ватный привкус остался. Так и не купил. Ничего, с изюмом тоже ладно выйдет. Допил чай, аккуратно ополоснул чашку, поставил на сушилку, и пошел в прихожую.
Там в уголке тихонько ожидала маленькая елочка. Старик вернулся на кухню взял ножницы, нож, тонкую проволочку. Из гостиной принес вазу. Примерил елочку, немножко остругал ствол внизу. Елочка пришлась аккурат по вазе, стояла хорошо, не заваливаясь. Семен Семенович подвязал сломанную верхушку проволочкой, стараясь не трясти иголочки. Отнес свою новогоднюю красавицу в комнату, поставил на стол, повернул голый бок к стене, расправил веточки, отошел полюбовался.
Минутная стрелка завершила свой круг, ненадолго замерла на цифре двенадцать и побежала дальше, увлекая часовую стрелку к цифре семь. Старик взялся было за веник, смести насыпавшуюся на половик иглицу, но вспомнив про пирог, пошуровал на кухню. Кряхтя наклонился, поглядел сквозь стеклянную дверцу духовки не опал ли.
По прихожей ритмично шваркал веник.
— Кузька, опять балуешь? – негромко вопросил старик.
— Не балую, а прибираюся. – поскрипывая перевязанными цветной веревочкой прутиками веник, пританцовывая, ввалился на кухню, гоня перед собой горстку пыли и несколько елочных иголок. На ручке сидел, болтая ножками домовенок, ростом с ладонь Семеныча.
— Прибирается он, — заворчал старик, не желая показать вида, как он доволен. – Грязи от твоей уборки, Кузьмич, только больше становится.
Домовенок спрыгнул, обиженно запыхтел, маленькими ручками потеребил черную бороденку. Веник между тем уже прошелся по кухне и подпрыгивал, продолжая сметать мусор в идеально ровную кучку. Кузька хлопнул себя по коленке. Сама собой скрипнула дверца кухонного шкафчика, и на пол скользнул совок, проехался с полметра и затормозил перед мусором. Веник шкрябнул еще раза два, загоняя пыль на совок, и с чувством выполненного долга залез в шкаф, следом шмыгнул и совок, предварительно отряхнувшись над мусорным ведром. Домовенок критически оглядел результаты уборки и стал карабкаться на табуретку.
— Не знал, что ты так можешь, — удивленно покачал головой старик, присаживаясь на стул.
— Я и не то могу, — самодовольно хмыкнул Кузька, и противным голосочком добавил, — хоть бы чаем гостя напоил.
— Коли не спешишь, то даже пирогом угощу, — степенно молвил старик.
— Чего спешить? Нечего мне спешить, — то ли вздохнул, то ли всхлипнул домовенок.
— Слушай, Кузьмич, оставайся на праздник. У меня и молоко есть, купил сегодня. Свежее должно быть. И пирог вот дойдет скоро, – старик приглашал со спокойным достоинством хозяина, только в голосе все же мелькнула тревога: а вдруг откажется Кузька, как его тогда просить. А снова одному встречать праздник ох как горько.
— А и останусь, — домовенок согласился даже с каким-то облегчением. – И даже елочку нарядить помогу.
— Там стеклянных игрушек нету, — улыбнулся старик.
— Нехорошо с твоей стороны помнить об этом… я ж как лучше хотел… — Кузька сердито засопел.
Пару месяцев назад, когда старик промочил ноги, да и слег с простудой, домовенок, желая порадовать хозяина, взялся за домашние дела — стал чашки и тарелки мыть. Все бы ничего, только изделия местной посудной фабрики плохо его слушались, поворачивались не тем боком, летели не туда, куда надо. В итоге Кузька вдребезги расколошматил любимую суповую миску старика, и сам едва невредимым выбрался из-под осколков.
Это было первый раз, когда домовенок стал помогать старику по хозяйству, неудивительно, что Семеныч услышав подозрительный шум, а потом звон и писк почти бегом кинулся на кухню, даже про тапочки забыв, а потом с полчаса сидел, пытаясь отдышаться и глотая одну таблетку за другой. Впрочем, домовенок тогда испугался не меньше, и они долго один одного успокаивали и утешали.
Кузька все сетовал, что он бездарный домовой и проку с него никакого, а старик, подсовывая домовенку четвертинку валокордина, уговаривал его не расстраиваться по пустякам из-за некачественного стекла. Домовенок, чтобы доказать, что он еще может колдовать, попытался вымыть трехлитровую банку и стакан. Семеныч, огорченно оглядев увеличившуюся гору побитой тары, предположил, что раз домовенок существо старинное, то есть обитал он в те времена, когда наши предки о стекле и понятия никакого не имели, поэтому и современная посуда ему не подчиняется. Кузька воодушевился и предложил для чистоты эксперимента помыть горшочек из белой глины, что стоял на почетном месте на полочке. Старик тоскливо вздохнул, но горшочком, приобретенном лет двадцать назад в гончарной мастерской при каком-то историческом центре, согласился пожертвовать.
Домовенок азартно потер ручки и взялся за горшок, не вставая из-за стола. Горшок целым и чисто вымытым вернулся на полку. Старик с облегчением перевел дух, как никак а привык он к своей обстановке, а Кузька вновь уверовал в свои силы.
— Слушай, обычные свечи плачут воском. А чем плачут золотые свечи?
— Наверное, золотым воском.
— А разве бывает золотой воск.
— Не знаю. Но если горят золотые свечи, значит, их делают из золотого воска.
Впервые домовенка Кузьку, или как уважительно его называл старик — Кузьмича, Семен Семенович увидел в середине апреля. На днях отключили батареи, и старик от холода спасался горячим молоком с медом. Вечером, выпив перед сном чашку молока вприкуску с чайной ложкой липового меда, старик лег спать, укрылся двумя одеялами, но уснуть не получалось. Поворочавшись с боку на бок, Семеныч вспомнил, что в кастрюльке еще оставалось с полчашки молока. Подумал, подумал да встал, накинул на плечи меховую безрукавку и пошлепал на кухню.
Возле плиты что-то суетилось да причмокивало. По темноте старик решил, что это тараканы либо мыши с мусоропровода по вентиляции прибежали, наклонился, подобрал тапок да и стукнул наугад, и только потом потянулся к выключателю. Свет зажегся, старик поморгал, привыкая, и от удивления чуть на пол не ухнулся. Возле опрокинутой кастрюльки сидела, покачиваясь и жалобно попискивая, живая кукла. Одетая в синюю рубаху, перетянутую на поясе простой веревкой, да вышитую красной нитью телогрею, на ногах — домотканые штаны да стоптанные кожаные чувяки, на голове – синяя шапчонка, натянутая чуть не до самых глаз. Вся одежда и растрепанная борода были перепачканы молоком.
Ничего умнее, чем строго спросить «кто ты такой?» старик не придумал. В ответ же получил гневную отповедь, в которой маленький человечек четырежды окрестил старика жадиной и раз шесть попрекнул глотком молока. При этих словах одежда человечка волшебным образом вычистилась и высушилась. Услышав, что это еще и разговаривает, Семеныч схватился за сердце, и начал оседать в обморок. Упасть ему не дал стул, сам собой подъехавший под пятую точку. Опершись на спинку, старик приосанился и обругал незваного гостя наглецом бессовестным, который, даже не поздоровавшись с хозяином, полез по кастрюлям шнырять, как воришка бесстыжий.
Домовенок же, поскуливая, стал жаловаться на жизнь: мало того, что люди забыли, как домовых будить надо, так еще и не кормят, а он с зимы голодный, и думал, что молочко ему специально старик оставил, пусть и не в мисочке, откуда пить удобно, а в кастрюле, у которой край такой высокий. Так нет, еще и дерутся, лаптем пониже спины так и норовят заехать, человечек демонстративно указал на пострадавшее место. Старик почесал в затылке, и более осмысленно переспросил:
— Так ты что? Домовой?
— А то кто же?! – рявкнул сердито малыш.
— А звать как? – Семен Семенович малость успокоился.
— Кузька, — домовенок всхлипнул.
— А меня Семенычем. Ну вот что, Кузьмич, давай за знакомство… молока выпьем, — старик протянул домовому указательный палец. Кузька вскочил на ноги и, схватив палец двумя руками, энергично пожал.
Старик тоже поднялся. Вытер пролитое молоко, сполоснул кастрюльку, вылил остатки молока из пакета. Пока молоко нагревалось, стал подыскивать подходящую по размеру чашку для гостя. В конце концов, перебрав с полдесятка рюмок, пододвинул домовому маленькую пластмассовую мерку и отмытую от соли ложечку. За знакомство Кузька выпил целых три мерки молока, так что старику досталось всего несколько глотков. А липового меда в баночке уменьшилось так ложек на пять, причем столовых ложек. От предложенного ломтя батона, намазанного маслом и щедро присыпанного сахаром, домовенок тоже не отказался. Доев последний кусочек, и заметно подобрев, Кузька погладил выпирающий животик и пообещал время от времени проведывать старика, да и пошкандыбал к вентиляционной решетке.
Свое слово домовенок сдержал. Сначала он периодически заскакивал на обед, потом стал регулярно заглядывать на завтрак и, уминая за обе щеки кусочек яичницы или жареной картошечки, беседовал со стариком за жизнь. Порой даже оставался ночевать: на антресоли в прихожей старик положил свой старый, связанный из овечьей шерсти, свитер.
Бывало, что Кузька не появлялся неделями. И тогда Семен Семенович начинал задумываться о том, что человеку, который на восьмом десятке лет не просто верит в домового, а еще и беспокоится, если тот не приходит в гости, стоит всерьез озаботиться своим здоровьем. Возможно, даже надо у врача проконсультироваться, который мозги лечит. Но потом снова появлялся Кузька, голодный, шебутной и очень забавный, несмотря на то, что жил, по его словам,
уже не первую сотню лет, и все опасения исчезали напрочь. Потому что такого просто невозможно нафантазировать.
— Нет. Золотые свечи делают из звезд. Когда звезда падает с неба, она попадает на горку. Катится по ней, и превращается в золотую свечку.
— Тогда золотые свечи не могут плакать золотым воском.
— А что же тогда стекает на блюдце?
— Это просто золотые слезы.
О, эти коварные женщины! Чего им ни дашь, все равно мало!
Боже, береги в них влюбленных мужчин!
(Рич Уэллер, философ).
ОН.
Во всем важна теория. Надо всегда знать, что ты делаешь. Успех приходит к упорным. Держать себя в руках. Держать в руках. Быть последовательным… И в руках. Вот только, не со всеми получается.
ОНА.
Черт! Черт, черт! О, ты хвостатая зараза, что покровительствует всему женскому полу! Ты хоть скрой меня от этого взгляда. Вот, попала!
ОН.
Смотри, какой я хороший. Пожалуй, даже причешусь. У меня сильные руки, еще улыбаться умею. И очень умный.
ОНА.
Да я вииижу! Черт бы тебя побрал! Мои слюни.
ОН.
Могу еще подмигнуть.
ОНА.
Обожаю! Черт, прости, подвинься, у меня новый кумир.
ОН.
Забавно. Серьезно, что ли?
ОНА.
Влюбилась ведьма, можешь покорную голову в петлю… (Хитрый взгляд исподлобья).
ОН.
Хочу слушать, какой я хороший. Дааа. Мне нравится. А дракона бить пойдешь?
ОНА.
О, мой прекрасный рыцарь, если Вам угодно. Вот тебе драконья голова — держи. Рад?
(Про себя: я влюбилась! Офигеть! Такое бывает? Какой красивый снег хлопьями, какие близкие звезды, музыка звучит в кайф. Наркомания!).
ОН.
Маленькая голова. Хочу больше и красную.
(Про себя: чего-то скучно! Это любовь? С каким соусом есть? Раньше веселее было, а теперь скучно. Может, попинать, и жареная курица снова полетит?).
ОНА.
Так, Звезды на месте. Голова не кружится. Странное чувство. Пожалуй, бежать нафиг, пока не поймали.
ОН.
Чего-то не хватает. А где поклонница? Эй! Ты там где?
ОНА.
О, боже, какой он хороший… Какие руки… Еще и расчесывается… А сердечко тук-тук. Улыбается, будто всю жизнь только на него и смотрела… Так! Что за лебеда? Я такое не ем. Пошла в доме приберусь.
ОН.
Эй! Я грустный, обиженный! Я ничего не покажу, но ты-то видишь, что я зол и тоскую.
ОНА.
Чего, серьезно? Скучно как-то… Может, попинать?
ОН.
Не смешно. Я обиженный! Видишь ты, или очки выдать?
ОНА.
Ворчит чего-то. Может, голодный?
ОН.
Весьма. И голову дракона.
ОНА.
Фигу. Пошла цветочки посажу у дома, раз не дарят.
ОН.
С клумбы пойдут?
ОНА.
Черт! Ты где, хвостатый, спрашиваю? Что значит, «разбирайтесь сами»?! Ты с женщиной разговариваешь – просто так не смоешься! Ну-ка сделай, чтоб интересно. Попинать? Да не помогает уже. О! Спасибо! Какой он демонический, красивый и.. Очень коварный!..
ОН.
Я такой.
ОНА.
Напишу тебе стих в триста тридцать три строки.
ОН.
Четное должно быть.
ОНА.
Какой коварный…
ОН.
Да, я тако…
ОНА.
И слишком умный!
Черт! Скучно! Поняла… Хорошо, давай попробуем. Эй, парень. Да, ты. Сюды пришел и встал рядом, я сказала. (Про себя: как красиво полетел… А этот сильный… Может, смыться?).
ОН.
Больше ничего не придумала?
ОНА.
Надо в следующий раз боксера попросить. Этот высоко летает.
ОН.
Канеш. Кто бы спорил. Вот тебе голова дракона. Заметь, красного. Тут такие гребешки. А там язык синий. И два рога. Ничего и не похож на козла облезлого. Я его сам. Тебе. Цени и радуйся.
ОНА.
Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте…
ОН.
Стоять!
ОНА.
Не сработало. А он интересный. Долго терпеть будет? А если так? Да, еще и слез побольше. И истерики. А что это за баба мимо прошла? А брюнетка? Это та же? Ну-ну.
ОН.
Сначала связать, или сначала кляп в рот?
ОНА.
Я все вижу!
ОН.
Кляп.
ОНА.
И слышу.
ОН.
Знаешь, я пошутил. Надо покурить и пойти на подвиг во имя себя любимого и дорогого.
ОНА.
Я тебя не люблю.
ОН.
ЧТО?!
ОНА.
Не люблю, говорю. Вы такие глупые и славные мужчины, вас так легко обмануть. Черт, подтверди! Нет. Не любила. Не люблю. И не буду.
ОН.
А если подумать?!
ОНА.
Подумать только.
ОН.
Вот и думай, пока не поздно!
ОНА.
Ты мне угрожаешь? Не очень-то и хотелось!
(Отворачивается, размазывает слезы).
ОН.
Черт! Ну, ты же мужик! Помоги, а. Во, вляпался.
Что значит помолиться? Тебе? А не много ли тебе надо, мочалка хвостатая. Вали к ней, скажи, что нужна.
ОНА.
На колени!
ОН.
Не в этой жизни.
ОНА.
Я тут где-то проходящего инструктора по боксу видела. Что значит сбежал? Хм. Чёооорт! Иди-ка сюда. Здесь постой. Да, и не держи морду кирпичом. Улыбнись, скотина.
ОН.
Черт, тебе конец. Женщина, ты моя! Зверею.
ОНА.
Я не хотела. А давай, я снова назойливая и тебе надоела?
ОН.
Очень смешно.
ОНА.
Да ты с моим характером смоешься через неделю!
ОН.
Засекай.
ОНА.
Мдя. Все сроки вышли. Любовь, ты ли это?
ОН.
Давай дружить?
ОНА.
Он меня терпит и пока не сошел с ума. И не убил никого. Хочу замуж и детей.
ОН.
Э! Я не согласный.
ОНА.
А кто тебя спрашивает. ОЙ… (Я это вслух сказала?).
ОН.
Как же она меня бесит – от нее никогда не знаешь, чего ждать.
ОНА.
А я еще улыбаться умею. И расчесываюсь иногда. Могу еще плечиком вот так.
ОН.
Черт! Ты где? Да нет, ничего, просто хотел убедиться, что ты не причем.
ОНА.
Мне больше ничего не хочется.
ОН.
Как же она меня…
ОНА.
Удачи, милый. Черта оставь себе. Будь счастлив.
ОН.
Как же она меня бесит! От нее никогда не знаешь чего ждать! Без этого скучно.
ОНА.
Топ-топ.
ОН.
Хорошо, давай ты рядом, но, чтоб ни щей, ни кислого.
ОНА.
Только твоя мина.
ОН.
Я серьезно.
ОНА.
Не согласна.
ОН.
Бля.
ОНА.
Я пошутила. Ты ведь сам просил.
ОН.
Угу. Связался… Черт, помолись там за меня…
— Какая она красивая! — восхитился Санек, отступая на шаг. — Совсем как в книжке!
Друг склонил голову набок, осмотрел скульптуру от чуть выглядывающих из-под снежной шубки носков снежных сапожек до пушистой снежной шапки (шубку и шапку они специально обрызгали водой из пульверизатора и обсыпали мягким снегом, чтобы было похоже на мех) и педантично уточнил:
— Не совсем. Масштаб один к шестнадцати.
И не понял, почему Санек засмеялся, но тоже улыбнулся в ответ. Спросил, подумав:
— Теперь она оживет?
Санек вздохнул.
— Нет.
Санек выглядел огорченным, Друг же скорее удивился. А расстроился так, за компанию просто.
— Почему? Мы что-то сделали не так?
— Как ты не понимаешь! Это же просто сказка.
За последний год Санек сильно вырос, пошел в школу и больше не верил в сказки. Особенно после похорон бабушки.
— Это только в сказках неживой человек может стать живым, — сказал Санек и поджал губы. Наверное, тоже вспомнил именно это. — А в жизни все не так. Если умер, то уже навсегда.
— А если не умирал? — спросил Друг осторожно. Имитация личности имитацией личности, но в школе есть такой предмет, Основы Безопасной Жизни называется. И что на нем проходят, Санек рассказывал. Ничего там хорошего не проходят, во всяком случае, для киборга.
— Это как? — удивился Санек и о бабушке, кажется, забыл. Вот и хорошо.
— Просто никогда не был живым. Как я.
— Скажешь тоже! — фыркнул Санек, окончательно успокаиваясь и засунув руки в карманы, чтобы отогреть: лицо снежной девочке они с Другом плавили ладонями вместе. — Ты живой! И вообще.
— А что такое «живой»?
— Ну… ты теплый!
— Батарея тоже теплая. Она живая?
Смеялся Санек очень заразительно, так и хотелось рассмеяться за компанию. Но забывать об ОБЖ не стоило.
— Слушай, — спросил Санек, уже перестав хихикать, но продолжая улыбаться, — а почему мы твою годовщину не отметили? Мне же тебя осенью подарили, правда?
— Шестого октября.
— Вот! А сейчас уже декабрь! Больше года прошло!
— Год, два месяца и двадцать восемь дней.
— Все-таки ты зануда! — сказал Санек, продолжая улыбаться. Без раздражения сказал, даже с гордостью. — Надо будет обязательно отметить, это ведь тоже праздник. Праздники — это хорошо!
— Приказ принят.
Год и почти три месяца. Два Хеллоуина, два Новых года, обычный и Старый (над концепцией которого Друг немного подзавис), День Независимости, День родителей, День мальчиков, и еще много других праздников, когда Санька привозили в город к отцу, настоящему хозяину Друга, и оставляли под опекой киборга надолго. Иногда до самого вечера, или даже и на ночь. А еще субботы и воскресенья, тогда точно было с ночевкой. Хороший год.
— Если я понижу температуру кожных покровов — я перестану быть живым? — спросил Друг через некоторое время, когда окончательно понял, что о бабушке Санек больше не вспомнит.
— Да нет же! Вот глупый! Ты все равно будешь живым, у тебя же течет кровь!
— Я могу пережать сосуды имплантатами, и она не будет течь.
— Ну это же все твой процессор! Он тебе просто помогает, вот и все. — Санек вытащил из кармана старенькую флешку, завалявшуюся там с прошлого года. Похмурил светлые бровки, разглядывая ее, и вдруг просиял: — Ну вот представь, что это процессор! Если его мне в голову вставить, чтобы он мне помогал, я же не стану от этого менее живым, правда?
— Снегурочка не оживет, потому что у нее нет процессора?
— Да нет же… — Санек вздохнул, поежился, роняя флешку в снег. — Просто мы живем не в сказке, тут такого не бывает. Пошли домой, а? Я замерз.
— Александр, сколько раз тебе говорить, чтобы не выходил гулять без перчаток?! — повторил Друг голосом своего настоящего хозяина. Санек хихикнул (его всегда веселило, когда Друг говорил не своим голосом) и потопал к крыльцу коттеджа. Надо было догнать, не отставая от объекта охраны далее чем на два метра, как предписывала программа. Надо было, да. Но сначала…
Воровато оглянувшись на уже отошедшего почти на три метра Санька (территория под защитой, частный двор, охрана на въезде в поселок, охрана на воротах двора, увеличение критического расстояния допустимо), Друг поднял уроненную им флешку и вставил ее в голову снежной девочке — глубоко, сразу же затерев снегом, чтобы не видно. У каждого должен быть шанс. Хорошо, что здесь слепая зона у камер. А теперь быстро вернуться к объекту охраны, пока никто не заметил.
Друг обернулся и замер. Потом, подчиняясь программе, сделал четыре шага и остановился снова. Потому что Санек тоже стоял неподвижно на нижней ступеньке крыльца. И смотрел на него, уже не улыбаясь.
— Ну и зачем? — спросил Санек тихо.
Любые слова можно списать на имитацию личности. Несанкционированный приказом поступок — дело совсем другое. Его никакой имитацией личности не прикроешь. И им, конечно же, рассказывают на ОБЖ, что такое сорванные киборги, не подчиняющиеся приказам. Как они опасны, и как они палятся. Уже рассказали.
— Она все равно не оживет, — сказал Санек так же тихо.
Друг улыбнулся криво — теперь-то уж чего?
— У каждого должен быть шанс.
— Логично.
Санек помолчал, хмурясь и глядя в сторону. А потом вдруг спросил:
— Ты архивы когда стираешь?
Друг моргнул.
— По пятницам. В полночь.
— Сам?
— Сам. Если, конечно, хозяин не хочет что-нибудь просмотреть.
— Ага…
Санек помолчал еще, а потом решительно приказал:
— Сотрешь сегодня. Вот прямо до этих моих слов и сотрешь. Оставишь только приказ о стирании. Ясно?
— Ясно. Приказ… принят.
— Ну а раз ясно тебе, тогда и пошли! — буркнул Санек, по-прежнему глядя в сторону. — И руку дай! А то я совсем тут с тобою замерз, без перчаток-то!
***
P.S.
Когда утром следующего дня они вышли гулять, никакой Снегурочки во дворе не было.
И конечно же, этому было вполне логичное объяснение: ее мог убрать дворник-робот, для которого снежная девочка была просто неучтенным мусором на подведомственной территории, подлежащим утилизации. А следы его гусениц, конечно же, вполне мог прикрыть падавший всю ночь снег. И, конечно же, это было самое логичное предположение, потому что, ну сами подумайте, кто же всерьез верит в сказки?
P.P.S.
А вдруг?