Шеры основных категорий, то есть первой, второй и третьей, получают грамоту на белом или черном пергаменте, соответственно принадлежности дара. Цветная кайма на грамоте обозначает стихии, подвластные шеру.
Шеры условной категории получают грамоту серого цвета, так как стихию и принадлежность определить невозможно.
Сумрачные шеры получают грамоту цвета своей стихии либо нескольких стихий.
419 год, 4 день гончих (13 лет назад)
Фьонадири, дом Темнейшего главы Конвента, Великого Паука Тхемши
Рональд шер Бастерхази
Повелительный стук трости по полу старший ученик услышал сразу, едва Учитель вернулся из Магадемии. Привычно попросив Темного Хисса отвести мочу от головы Учителя, он сунул в карман скромной серой робы флакон с регенерирующим зельем: его он выменивал на амулеты-накопители у студентов-целителей. Подпольно, разумеется. Для визита к Учителю зелье – необходимейший предмет. Даже нужнее тупого и покорного выражения лица и ссутуленных плеч.
Добежав до кабинета — громко топая, чтобы Учитель ни на миг не усомнился в его спешке — старший ученик так же привычно прошел через закрытую дверь и опустился на колени сразу за порогом. Не поднимая глаз, сложив руки на коленях, все как велят древние цуаньские традиции, и – подальше от Учителя с его тростью.
— Завтра едешь в Валанту полномочным представителем Конвента, — раздался над ухом надтреснутый голос Учителя.
Колена почти ласково коснулся острый конец трости: почтительная поза в исполнении старшего ученика никогда не была достаточно хороша, но Учитель неустанно заботился о ее совершенстве. Поправляя. Иногда, если очень везло – без переломов, ран и даже синяков. Вот как сегодня. Правда, в долгое везение старший ученик не верил и уже готов был к внезапному удару – Учитель таким образом вырабатывал у ленивых дубин интуицию и скорость реакции. В смысле, если ученик успевал ткнуться лбом в пол до того, как его касалась трость, обходилось без переломов. Впрочем, если ученик ошибался насчет намерений Учителя, то мог схлопотать по загривку за трусость.
А Темнейший тем временем продолжал:
— Этот светлый ишак Кельмах ввязался в интригу не по зубам, место полпреда теперь свободно. Я добьюсь, чтобы Конвент отдал его тебе. Расследуешь обстоятельства смерти Кельмаха и доложишь. Мне. Ясно?
— Да, Учитель! Благодарю за доверие! — ученик поцеловал морщинистые пальцы с длинными, выкрашенными хной ногтями. — Я сделаю все. Расследую, доложу, все что прикажете!
Учитель брезгливо отдернул руку, но судя по отсутствию удара тростью – остался доволен.
— Мне нужны двое, родившихся в седьмой день Каштанового цвета два года назад. Запоминай модель ауры.
Перед учеником возникли две сферы в разрезе. Обе весьма необычные. Первая – сплетение лиловых, синих и голубых потоков в смешанном черно-белом сиянии. Судя по яркости цвета и соотношению черноты и белизны — сумрачный шер изрядной силы, с небольшой склонностью к Свету.
Вторая аура сияла чистым золотом в молочной дымке, что говорило о светлом даре искусства. А черные пятна и прожилки – о редчайшем даре Смерти. Если бы ученик, перед тем как попасть к Темнейшему, не проштудировал всю библиотеку в бабкином поместье, и не знал бы, что такой существует. По крайней мере, в «Шерском уложении» о даре Смерти не было ни слова, и подобной ауры за все полвека обучения у Темнейшего он не встречал.
— Да, Учитель, — через мгновение кивнул ученик: теперь он сможет воспроизвести эти две ауры когда угодно и где угодно.
— Мальчика найдешь и доставишь мне. Девочку… — Учитель переступил ногами в традиционных сандалиях на деревянной подошве, обутых поверх носков с отдельным большим пальцем: что-то ему не нравилось. — Девочка – принцесса Валанты. Не выпускай ее из виду, береги как собственную душу и делай что хочешь, но чтобы отец отдал ее мне в ученицы. Если упустишь…
Он не договорил, но и не нужно было. Старший ученик отлично знал, что бывает с дубинами, не оправдавшими надежд Учителя.
Темнейший хмыкнул, почувствовав его дрожь, потрепал по голове и велел:
— Вон.
Это было вчера. А сегодня старший ученик с особым тщанием творил образ для срочного заседания Конвента. Стянул бархатной лентой волосы в строгий хвост — никаких локонов или пудры с блестками, модных при дворе. Надел темно-серый камзол с черным шитьем, выпустил ровно на пол-ладони кружевные манжеты, обулся в туфли с квадратными носами и пряжками. Одежду ему присылала бабка, и как водится у истинных шеров — по моде собственной молодости, то есть позапрошлого века. Впрочем, как свойственно женщинам, свой возраст она преуменьшала раза в два.
Старший ученик придирчиво оглядел себя в зеркале: панталоны в меру мешковаты, шпага в меру приржавела к ножнам. По мнению Учителя, железки – удел бездарных, а оружие истинного шера – он сам. Разумеется, эту простую истину он неустанно вбивал в учеников, и старший ученик не испытывал ни малейшего желания нарваться на очередной урок. Но и явиться на заседание Конвента без положенного шеру оружия не мог, вот и приходилось лавировать. Как всегда.
Вид чучела в зеркале был признан удовлетворительным. Почти. Остался последний штрих.
Коснувшись отражения пальцами, он пригасил огненные отблески в черных глазах, стер морщинки между бровями и около рта, сгладил слишком резко очерченную челюсть, чуть загнул вниз углы губ. Провел по стеклу ладонью, добавляя лицу одутловатости и бледности. Слегка ссутулился, опустив правое плечо ниже левого. Вот теперь он выглядел, как подобает темному шеру, желающему прожить долгую, скромную жизнь подальше от внимания Магбезопасности.
— Эй ты! — послышался издалека надтреснутый тенор. — Подай трость!
В нос ударил запах стоячей воды, свело сломанную на прошлой неделе руку. Но старший ученик остался на месте: сегодня Учитель желал видеть в роли собачки другого «счастливчика». И, даст Хисс, никогда больше ему не придется носить учительскую трость и преданно вилять хвостом.
Прикрыв глаза, он пропел умну отрешения и сосредоточения. Ученик должен быть сдержан, послушен и ни на миг не забывать о своем счастье: служить сильнейшему шеру империи, истинному потомку Темного Хисса. А все лишние мысли и чувства спрятать туда, где не найдет даже Учитель, за скромность прозванный Великим, а за доброту — Пауком.
Сняв с полки фолиант, старший ученик погладил свое единственное сокровище по кожаной обложке с серебряным тиснением «Ссеубех. Аспекты прикладной химеристики». Подождал, пока книга уменьшится, станет невидимой и неощутимой.
— Сегодня, — шепнул он.
В ладонях отозвалось ободряющим теплом: сегодня мы будем свободны! Спрятав сокровище за пазуху, он сбежал вниз, в просторный холл. Вовремя. Учитель как раз выходил из своих покоев. Первой из двустворчатых дверей выплыла трость эбенового дерева, знак Темнейшего Главы Конвента. За ней — сам Учитель, Великий Паук Тхемши. В ослепительно-черном ореоле магии, пяти локтей роста, с ухоженной раздвоенной бородой и раскосыми глазами, Учитель был бесконечно мудр и велик. Спина старшего ученика сама собой согнулась в поклоне, он едва удержался, чтобы не рухнуть на колени и не целовать подол скромнейшей черной мантии, накинутой поверх расписного шелкового ки. Но снова остался на месте: Учитель не любит лишних церемоний.
Как обычно, следом за Учителем несло папки, зонтик и веер пустоглазое умертвие: русоволосый северянин, из последних учеников. Северянин лицом походил на Светлейшего Главу Конвента, был одет в любимый Светлейшим двубортный сюртук и выглядел почти как живой.
Взгляд Учителя скользнул по старшему ученику, откликнулся липким холодом в кишках. Старший ученик, привычно подавив тошноту и позыв закрыться от чужого разума, поспешил распахнуть дверь перед Учителем. Спины он так и не разогнул: Великий не любит смотреть на учеников снизу вверх, не любит надевать душную мантию, не любит докучных вызовов в Конвент. Но всегда исполняет свой долг. Вот воистину пример благородства, достойный всяческого подражания! Величайшая честь для любого темного шера — внимать мудрости Великого, служить ему ассистентом и вешалкой для зонтика…
Учитель благосклонно кивнул его мыслям и прошествовал к запряженной шестеркой химер золоченой карете — не спускаясь на вымощенную плиткой дорожку, прямо по воздуху. А в карете указал на второе сиденье. Не то чтобы скамеечка у ног Великого была недостаточно почетна и удобна, но не все магистры Конвента, да провалятся они скопом в Бездну, разделяют мудрые учительские взгляды на воспитание юной поросли.
Поросли сорняков, добавил бы Учитель.
Лопухов и чертополоха, добавил бы старший ученик, но не стал бы уточнять, к кому относит себя — к недоумкам или колючкам.
Всю дорогу к Магадемии он внимал указаниям Учителя: без приказа рот не открывать, думать о магистрах Конвента с благоговением и трепетом — ибо эти маразматики, особенно Светлейший, мнят о себе невесть что и не стесняются копаться в мозгах чужих ассистентов. И не напутать в тексте клятвы, помилуй Двуединые. Куда катится этот мир, если лучший из молодых темных, правнук подруги юности — безнадежный тупица!
В ответ на упреки старший ученик кланялся и обещал не подвести, оправдать и сделать все, что прикажет Учитель, да воссияют его мудрость и милосердие вовеки. Учитель снова морщился, цедил ругательства по-цуаньски и сожалел, что рядом с ним – тупая дубина. Какого екая последний умный и даровитый ученик посмел воровать книги и проситься к Светлейшему в Магадемию хоть поломойкой? Ведь Учитель прочил ему, неблагодарному, великолепную карьеру!..
Двухлетней давности вопли «даровитого» до сих пор звучали в ушах ученика и отдавались холодом в переломанных костях. Будучи живым, северянин не в меру гордился своим умом и славным именем рода, захиревшего еще до Мертвой войны. Разумеется, северянин похвастал краденой книгой перед менее умными и благородными — имени старшего ученика, называемого Учителем не иначе как «дубина», он не знал. Да никто из учеников не знал — «дубина» еще в первые годы у Великого поклялся, что вспомнит имя предков, лишь когда будет этого имени достоин.
И, разумеется, он первым доложил обожаемому Учителю о недоумке, так похожем на Светлейшего — что само по себе обещало великолепную карьеру доверенного слуги-умертвия. Он сам доставил недоумка в лабораторию и привязал к столу из черного обсидиана. Сам подавал скальпели, пока Учитель разделывал материал и читал лекцию о пользе и надежности немертвых слуг. Слава Двуединым, что есть такие даровитые — пока они есть, Учитель позволит ему еще немного пожить…
— Хватит дрожать, дубина, — усмехнулся Учитель, объевшийся его страха, и стукнул тростью по плечу: рубец в этом месте не успевал зажить, несмотря ни на какие регенерирующие зелья. Раны, нанесенные Темнейшим, вообще крайне плохо поддавались лечению. — Ты мой ассистент, благородный темный шер, а не суслик. Суслику не дадут должность.
Ученик вздрогнул и сжался: если он не получит эту должность — останется только молить Хисса, чтобы забрал в Бездну немедля. Ибо даже повеситься ученик не может, как не может распоряжаться никаким имуществом Учителя.
«Умм-насон…» — умна отрешения заглушила страх и боль: ученик и ассистент должен быть сдержан и послушен. Должен!
Он уставился в окно: карета проезжала торговые пассажи и желтеющие бульвары, полные гуляющих бездельников. Среди них нет и быть не может учеников Великого: Учитель не одобряет пустой траты времени, такой, как катание на трамвае…
Болезненную пустоту под ложечкой ученик привычно списал на скудный завтрак и городскую вонь — но никак не на зависть бездарным и свободным.
Прогулочный трамвай, в позапрошлом году пущенный гномами вокруг императорского дворца и центральных кварталов, зазвенел на повороте и остался позади. Карета въехала в парк при Магадемии. Здесь, в отличие от города, желтых листьев не было в помине. Светлейший, аспида ему в печень, любил цветы, и в угоду ему студенты расстарались: джунгли, сельва, степь, горные луга и вишневые сады цвели круглый год. А над всем этим возвышались восемь башен Магадемии, соединенные ажурными воздушными галереями на высоте четвертого-пятого этажей. Основной корпус Магадемии — сливочный песчаник, стрельчатые окна в мелкий переплет, мозаики, колонны и резные карнизы — вместе с цветными башнями строили по проекту самого Золотого Дракона, задолго до Мертвой войны.
— Ладно тебе, — Учитель неожиданно звонко расхохотался. — Хоть ты и дубина, но все ж память о безвременно почившей Магде Бастерхази… Или еще не почившей, а? Еще скрипит старушка…
Ученик вздрогнул, услышав имя прабабки, и про себя повторил старательно забытую фамилию: Бастерхази. Сегодня он должен получить право вспомнить, кто он есть: Рональд шер Бастерхази, последний из Ястребов Бастерхази, сподвижников Ману Одноглазого Проклятого. Должен!
— …почти внук мне. Ах, хороша была Магда… — Учитель причмокнул. — Не спи. Приехали!
«Почти внук» вскочил, не дожидаясь остановки кареты, распахнул дверцу и спрыгнул на черно-белые плиты внутреннего двора Магадемии. Опустил подножку, подал Учителю руку и склонил голову. Как только тот ступил на землю, достал с сиденья зонтик, веер, папку и шкатулку: пора исполнять обязанности ассистента, то есть вешалки. На трость опирался сам Учитель — при визитах в Конвент на него разом нападали хромота, глухота, слепота и склероз. Сильнейшая слепота: коляски с гербом Пламенной башни и светлую магистру с ассистенткой Учитель не заметил, пока по всему двору не пахнуло раскаленной медью и не раздалось насмешливое:
— Светлого дня, Темнейшие!
Дивной красоты шера трех с половиной сотен лет от роду, похожая на костер — алые блики огня мешались с ржавью земли и лазурью воздуха — помахала рукой и присела в издевательском реверансе, подобрав расшитые жемчугами кринолины. Ее ассистентка, девчушка лет семнадцати на вид — на самом деле шести десятков, чуть младше Рональда — повторила реверанс и подмигнула коллеге из-за спины патронессы.
Он склонил голову, сохранив полную достоинства кислую мину: упаси Двуединые, чтобы Учитель заметил на лице ассистента улыбку! И не важно, что смотрит в другую сторону. У Великого Паука восемь глаз, и половина даже не на затылке, а в самых неожиданных местах.
— И вам… — расплылся в улыбке Учитель, сделал широкий жест, мол, соблаговолите вперед, и добавил вполголоса: — чирьев на языках, светлейшие.
Дамы не услышали: не для них было сказано. Зато один из столпившихся у подножия Лазурной башни студентов, смуглый и кудрявый первогодок с желтой перевязью факультета бардов поверх форменного белого сюртука, прыснул. Как же, величайший темный шер со времен Ману Одноглазого выглядит в точности как балаганный Злодей, которого всегда побеждает балаганный Герой. В ответ Учитель обернулся к насмешнику, нахмурил брови, потряс тростью и громко прошипел:
— Шишел-мышел! Плюнул-вышел!
Пестрая стайка молодежи невольно отпрянула от взблеска иссиня-черного огня: как бы Великий ни старался выглядеть забавным и безобидным, мощь Тьмы не спрятать. Но Великий желал, чтобы ему верили, и студенты верили. Они снова захихикали: ах, этот прелестный Злодей так мило шутит! Ах, наверное, учиться у такого оригинала — презабавно, повезло этому темному огневику… симпатичный, только блеклый… что, три стихии? Надо же! С таким тупым лицом и три стихии? Да нет, вот у декана Пламенной башни три, это же сила, вы видели вчера ее платье из живых саламандр?..
От зловонной пены чужих мыслей затошнило — не надо было прислушиваться. Но, к счастью, захлопнувшиеся двери Центральной башни отрезали Учителя и ученика от внешнего мира.
Здесь было тихо, свежо и безопасно. Здесь Учитель никогда его не бил, а иногда даже учил… напоказ и сущей ерунде — но об этом не думать, не думать…
— Выпрямись! Ты шер или погонщик ослов?
— Да, Учитель, — ответил он и расправил занывшие от паучьего шипения плечи.
Он старался шагать уверенно, широко, но папки выскальзывали из рук, шкатулка норовила прищемить пальцы.
— Корова на ходулях. Тьху.
Учитель скривился и шагнул в отделанную перламутром арку подъемника. Ученик — следом. Несколько бесконечных секунд он дергал энергонити, дрожал, потел и не смел поднять глаз. Диск откликался еле-еле, всплывал косо, медленно и рывками, грозя в любой момент рухнуть.
— Единые боги, какой слепой ишак дал тебе третью категорию? За какие грехи мне такое?..
Ткнув ученика палкой, Учитель топнул по диску, и тот поплыл вверх по вертикальной трубе, минуя арки на каждом этаже — до последнего, седьмого.
— Любой из этих… — Учитель кивнул на дверь с гербом Конвента, весами, — давно бы выгнал тебя, дубина!
Восемь из девяти магистров были в сборе. Из-за двери полыхало сияние семи цветов радуги, блекнущее в снежных протуберанцах ауры Светлейшего Парьена. Даже смотреть на это буйство стихий было больно, а понимать, что сам никогда не будешь таким — еще больнее. Но за сорок девять лет в учениках пришлось привыкнуть: сам Темнейший подавлял не меньше, если не больше всего Конвента, вместе взятого.
Дверь распахнулась сама, и бесплотный голос древнего, как башни Магадемии, заклинания прошелестел:
— Чжань Ли шер Тхемши, Темнейший глава Конвента. Рональд шер Бастерхази, ученик и ассистент шера Тхемши.
Кивнув тихо переговаривающимся магистрам, Учитель похромал к своему месту в середине подковообразного стола, между Светлейшим Парьеном и Зеленым ире, единственным на всю столицу.
Рональд шагнул следом и глубоко вдохнул сладкий воздух свободы. Не настоящей, пока — не настоящей, как не может быть настоящим кусочек джунглей посреди снегов столицы. Но в этом зале Рональд хоть иногда мог быть самим собой: здесь никто, даже Великий Паук, Темнейший Г.К., Учитель и проч., не мог прочитать его или, тем паче, воздействовать ментально без искреннего, высказанного вслух и по ритуальной формуле согласия. Магистры, несомненно, доверяли друг другу в полной мере — но традиции, ах, эти древние традиции! И какой екай их только придумал!
— Зачем ему зонтик? — ровно на второй секунде ковыляния Паука по залу послышался проникающий до самых костей, вкрадчивый шепот фиолетового магистра, Мастера Миражей: вот уже сорок лет по этой реплике можно было сверять часы.
— Это не зонтик, а походная библиотека Ману Одноглазого. Ее нельзя оставлять без присмотра, сбежит, — таким же шепотом ответил синий магистр, Дождевой Дед.
Прикрывая вислые пегие усы кружевной манжетой, Дед захихикал над собственной шуткой номер четырнадцать, используемой только и исключительно на внеочередных заседаниях Конвента. Ничуть не менее плоской, чем остальные тринадцать — по одной на каждое ежемесячное собрание. Дождевого Деда поддержало смешками все левое крыло радуги: Мираж, Ветер и Пламя. Каменный Садовник с Зеленым на миг прервали обсуждение позавчерашних практических занятий на третьем курсе и одарили поборников традиции равнодушными взглядами.
С другого конца стола тихо фыркнула магистра Мандолина — декан кафедры бардов никогда не одобряла дешевого балагана и всегда ратовала за освежение традиций и оригинальный взгляд на мир, в подтверждение чего никогда не надевала на заседания платье одного и того же стиля дважды. Сегодня черноокая дива щеголяла белым бурнусом с оплечьем из шакальих зубов и яшмы, какие носили караванщицы Багряных Песков до Мертвой войны.
А Темнейший, как водится, ничего не услышал и не заметил. Глухота, слепота и склероз, что вы хотите от почтенного мужа на пороге пятисотлетия?!
На все это веселье взирал Светлейший Парьен: на угловатом, невыразительном лице читалась усталая снисходительность, в точном соответствии с ролью воспитателя при «впавших в детство великих магах». Светлейший глава Конвента был неприлично молод, не больше трех сотен лет, стриг русые прямые волосы «под шлем», носил полевой загар и новомодный двубортный сюртук — вопреки традиции долгоживущих шеров одеваться так, как было принято в годы их молодости.
Такой же загар и такой же сюртук носил его ассистент — светлый, разум и вода, третья категория. Ублюдок. Везучий, как Золотой Бард, императорский бастард: бирюзовые глаза, сросшиеся брови, длинный нос и тяжелый подбородок — как срисован с папеньки. Даже фамилию ему император дал свою: Дюбрайн, побочный сын Брайнона. Едва разменял пятый десяток, а уже майор Магбезопасности и ассистент Светлейшего! И к Шельме не ходи — спина без шрамов, руки не ломаны и зовет его учитель не дубиной, а по имени. Дамиен. Сладкая карамелька, дери его Мертвый. А гонору — на весь Конвент, даже придурь завел: никогда не снимает палаческие черные перчатки, даже в присутствии коронованных особ, когда все благородные шеры должны быть с обнаженными головами и руками, дабы свидетельствовать чистоту помыслов и дел.
Рональд избегал глядеть на ублюдка, с которым за пару десятков лет его стояния за креслом Светлейшего перемолвился едва полусотней слов. Одна его благостная улыбочка действовала на самообладание Рональда хуже, чем скальпель в руках Паука.
Зато на второго паучьего соседа, остроухого ире, Рональд мог любоваться бесконечно — и нюхать мятно-лимонную ауру, исходя слюной. Золотой Бард, основавший Конвент и предписавший его Темнейшему главе соседствовать с дивно вкусным Зеленым ире, любил пошутить.
Остроухий щеголял туникой без рукавов, изумрудным плащом и золотой пудрой на полусотне рыжих косичек. В его носу и пушистых ушах красовались серьги, левую руку обвивала татуировка-змея, а в изрядных клыках сверкали бриллианты. Сегодня эти клыки лениво скалились Рональду: суверенный Лес располагался в Валанте, и ире не желали видеть полномочным представителем Конвента темного шера.
Веселье прервал стук молоточка по столу: Светлейший призывал коллег ко вниманию и намекал, что неплохо бы временно забыть о маразме и заняться делом.
Крепость Сойки построена в устье Свистящего перевала совместно людьми и гномами, чтобы защитить юг Валанты от нашествия зургов. Рунные щиты успешно выдержали Вторую и Третью волны нашествия. Во время же Четвертого Свистящий перевал был наглухо перекрыт искусственно вызванным землетрясением, после чего крепость потеряла стратегическое значение.
Из лекции дру Бродерика
26 день хмеля (три месяца спустя). Крепость Сойки
Шуалейда шера Суардис
По крепостной стене гордо вышагивал маленький полупрозрачный слон, а на его спине покачивалась роскошная золоченая беседка с сидящим в ней раджой. Вокруг так же гордо вышагивали кшиасы, – сашмирские воины в ярких облачениях, – трепетали листьями пальмы и даже скакали обезьяны. А голос светлого Люка (Шу называла его так про себя, и была уверенна – он не будет против) рассказывал о празднике Урожая в Сашмире, на котором он был буквально позавчера…
Белоснежный Ветер сидел на плече Шу, прикрыв глаза и не обращая внимания ни на что. Наверное, спал – все же путь из Сашмира долог и труден даже для напитанной магией птицы, а он два часа назад принес целых два письма. Одно – без живых картинок, написанное на обычной бумаге. Его Шу читала одна, в своей комнате, и тут же спрятала под подушку. Глупость, конечно же, но… Но пусть ей снова приснится Люка! С этими снами год тянется не так долго!
Второе же письмо она по уже сложившейся традиции показала всем – Каю и Зако, Энрике и Баль. Читать его, то есть слушать и смотреть, они всей компанией устроились на крепостной стене, над морем.
Благодаря этим письмам даже Кай, поначалу наотрез отказывавшийся слушать восторги Шу в адрес светлого шера, оттаял. Он даже как-то сказал, что возможно — только возможно! — Люкрес в самом деле хочет саму Шуалейду и не станет освобождать для себя трон Валанты. Шу тут же затребовала от капитана Энрике подтверждения, что Люкрес – нормальный человек, а не бездушный политик…
— Понятия не имею, какой он на самом деле, Шу. Я с ним не знаком.
— Но эти письма! Не может светлый шер, который пишет такое, быть бессердечным мерзавцем!
— Тот, кто пишет эти письма, очень заинтересован в тебе. Я даже готов допустить, что ему не нужна корона Валанты. Но разве я учил тебя доверять красивым словам, а не делам? Ты не знаешь этого человека. Ты даже с ним ни разу не говорила.
— Ты зануда, Энрике.
— Спасибо, я стараюсь.
За три месяца, прошедших с ее возвращения в Сойку, мнение Энрике не изменилось. А вот Шу… Шу регулярно перечитывала письма Люка — и не находила в них ни единого признака лжи. Даже в сегодняшнем. Вот его она точно покажет Энрике, и Энрике непременно поверит, что Люка — истинно светлый шер, что он любит Шу и не представляет для Каетано угрозы!
«…Вы правы, моя Гроза, нам стоит быть откровенными друг с другом. Скажу вам больше, ваша искренность и непосредственность мне нравятся куда больше, чем принятые при дворе недомолвки и увиливания. Поэтому я честно отвечу на все ваши вопросы, и начну с того, который вы не задали, но без сомнения желаете знать на него ответ.
Я не хочу быть королем Валанты. Я не хочу, чтобы вы стали ее королевой. Ваш брат – законный наследник, угодный Двуединым. Идти поперек их воли сущая глупость.
Мне нужны только вы, моя Гроза. Вы даже не представляете, насколько сильно вы мне нужны. С самой нашей встречи я постоянно думаю о вас…»
Пусть капитан Энрике не менталист, но он умеет видеть правду и ложь. Какие еще доказательства нужны?
Шу мечтательно вздохнула, представив, как они с Люка вместе отправятся путешествовать, ведь Люка часто ездит по дипломатическим делам. Он обещал показать ей весь мир! Даже таинственную Хмирну и восточные острова, где живут лишь вулканические саламандры!
А сам Люка тем временем рассказывал, как его надул сашмирский торговец коврами. Его, светлого шера, менталиста! Эти торговцы – совершенно удивительные люди, они могут торговаться по нескольку часов, у них целые ритуалы, даже танцы! Вы только представьте, чтобы продать вам какой-то медный кувшин, они готовы показать целое представление, а если вы не купите – будут плакать…
Над картинками с сашмирского базара смеялись все, даже Энрике. И именно он внезапно насторожился, прислушался — и сделал знак Шу, чтобы она убрала письмо.
Шу тоже прислушалась… нет, ей даже прислушиваться не пришлось. Как только она вынырнула из грез, она сразу почувствовала это.
Тьму. Огненную, опасную и манящую тьму, приближающуюся к стенам крепости.
— Бастерхази, — сказали они одновременно с Энрике и Бален, правда, с совершенно разными интонациями.
Бален – с ненавистью. Энрике – холодно. А Шу… она сама не знала. Бастерхази больше не писал ей и никак не давал о себе знать. Ну, если не считать редких заметок о нем в газетах, но это не считается. И вот, пожалуйста, явился.
— Он не войдет в крепость, — в голосе Энрике звучала сталь.
— Но он полпред Конвента, — недоуменно возразила Шу.
— Плевать. Его величество выразился ясно: ни один темный шер не должен войти в крепость Сойки, пока здесь Каетано. Будь он хоть сам Темнейший!
— Мы должны его выслушать, — вмешался Каетано.
— Скорее твоя сестра. — Зако Альбарра сверкнул на Шу жгучими черными глазами и кривовато усмехнулся.
На Шу даже сквозь его ментальный амулет пахнуло острой смесью ревности, досады и восхищения. Восхищения – правильного и привычного, она тоже восхищалась Зако и любила его как брата, но досада и ревность-то откуда? Как будто Зако сам хотел бы ее поцеловать… Да нет, чушь какая! Зако давно влюблен в Баль, как все обитатели крепости. Да и откуда ему знать? Она же никому, кроме Баль, не рассказывала о своем сне! Да-да, сне! Наяву она бы точно не стала целоваться с темным шером Бастерхази. Ни за что бы не стала. А сны, как говорит капитан Энрике, к делу не подошьешь.
— Сначала неплохо бы с ним хотя бы поздороваться и узнать, что ему нужно, — Шу попыталась быть голосом разума. — Может быть, он привез послание Конвента?..
— …которое нельзя передать нормальным способом, — так же кривовато усмехнулся Энрике.
Да, вот почему мимика Зако показалась Шу странной, он просто копирует Энрике! Все просто, никакой глупой ревности.
— Неважно, — прекратил споры Кай. — Так мы идем к воротам или пропускаем все самое интересное?
Само собой, они всей компанией побежали к воротам, точнее – на стену над воротами. Хотя Кай явно чувствовал себя неуютно и не слишком-то хотел встречаться с темным шером, но признаться в трусости?! Ни за что. И Шу его очень понимала. Она бы и сама, не будь рядом зрителей, предпочла бы не показываться темному на глаза. Вот просто на всякий случай!
И наверняка бы пожалела, что пропустила все самое интересное.
— Ничего себе, — восторженно-испуганно шепнул Кай, когда шер Бастерхази показался из-за поворота горной дороги. — Ты уверена, что стены его остановят?
— Я уверена, что не хочу это проверять.
Ей тоже было страшновато. Нет, не так. Ей было страшно до дрожащих коленок. Наверное, в Тавоссе она была совсем не в себе, если при виде этого кошмара не сбежала обратно в Олой-Клыз, к зургам.
Хотя следовало признать, шер Бастерхази был не только ужасен, но и красив. Почти как грозовая аномалия над Олой-Клыз. Или как извергающийся вулкан, который Шу видела только на картинке в учебнике. И ей опять до покалывания в кончиках пальцев хотелось дотронуться до бурлящей алыми и лиловыми протуберанцами тьмы, убедиться, что это – живой человек, такой же, как она сама…
— Он что, тебе нравится?! — в тоне Кая звучал откровенный ужас, словно Шу у него на глазах сошла с ума.
— Он красивый, — сказала Шу из чистого упрямства.
Вот так она и призналась, что у нее поджилки трясутся! Особенно при воспоминании об их встрече.
Впрочем, он же ее не съел! Может быть, и сейчас не стоит так уж бояться? Тем более он в самом деле красив. Не только как стихия, но и как человек.
Высокий, широкоплечий, но при этом гибкий, а не массивный. Смуглый. Резкий и хищный, чем-то похожий на ястреба. Весь в черном, только плащ подбит алым шелком, и воротник с манжетами – белые. Кружевные.
Вот сейчас, после трех месяцев штудирования книг о моде и традициях, Шу точно могла сказать, что камзол и плащ Бастерхази соответствуют моде двухвековой давности. Что совершенно неприлично с точки зрения старых традиций, ведь шер должен носить то, что было в моде во времена его юности, а не за полтора века до его рождения. Впрочем, за неимением в Валанте настолько старых шеров вряд ли кто-то бы посмел упрекнуть Бастерхази за излишнюю пыль в глаза. Вот Шу бы не стала, потому что этот древний камзол шел ему просто невероятно.
И почему-то очень ясно представлялось – что там, под плащом и камзолом. Так ясно, что к щеками прилил жар. А страх… страх спрятался куда-то очень глубоко.
Наверное, от смущения и растерянности Шу не сразу обратила внимание на двух зверюг – на одной Бастерхази ехал, не давая себе труда даже придерживать поводья, а вторая следовала за ним, как привязанная… а, нет. Не словно. Вместо обычной веревки вторую зверюгу удерживал ментальный поводок.
С виду они походили на обычных вороных коней, тонконогих и длинногривых. Вот только глаза и гривы отливали красным, в пасти блестели клыки, и самое главное – сложная, многослойная аура мало походила на лошадиную. Да что там на лошадиную, на ауру живого существа! Наверняка это и есть знаменитые кони-химеры, пасущиеся во снах и подчиняющиеся только истинным шерам.
Почувствовав ее взгляд, Бастерхази глянул вверх – и улыбнулся. Ей, лично ей. От неожиданности (и захлестнувшей ее волны жаркого смущения) Шу отпрянула, чуть не сбив с ног Кея, и перехватила полный ревности взгляд Зако. Ну вот, опять! Надо будет потом с ним поговорить. Глупости какие, ревновать ее!
Встречать Бастерхази вышли полковник Бертран и капитан Энрике. Точнее, спрыгнули со стены на площадку перед запертыми воротами и сделали несколько шагов по опущенному мосту: Бертран впереди, Энрике на шаг позади.
— Чем обязаны чести видеть вас, темный шер? — спросил Бертран, едва Бастерхази спешился: ровно за шаг до границы магических щитов, окружающих крепость.
— И вам светлого дня, полковник Альбарра. — Бастерхази скептически оглядел запертые ворота и мерцающую полусферу щита. — Вы на осадном положении?
Шу стало немножко стыдно. Столь явное недоверие наверняка его оскорбляет. Вот ее бы точно оскорбило – особенно если бы она не замышляла ничего дурного. Да и вообще невежливо закрывать двери перед гостями.
— Как и последние тринадцать лет, — кивнул Бертран. — Приказ его величества, мой темный шер.
— Что ж, я вижу, вы отлично его исполняете, — улыбнулся Бастерхази.
Выглядело это так, словно он едва сдерживает смех. Еще бы, ему крепостные стены и даже магические щиты — на один зуб. Ведь она видела его… настоящим? Почему-то сейчас, не во сне, он выглядел намного слабее… ну… едва превосходил Энрике. Но Шу знала: это иллюзия. Отличная, способная обмануть кого угодно, но иллюзия.
А еще ей было очень странно понимать, что щиты Сойки, рассчитанные на самых сильных зуржьих шаманов и на жрецов Мертвого, не устоят перед темным шером Бастерхази. Шером всего лишь второй категории! А ведь щиты ставили гномы и главы Конвента, Светлейший и Темнейший. Шеры категории зеро, сильнее которых не бывает…
Что-то здесь не то, и она непременно обдумает это несоответствие. Завтра.
— Я сообщу его величеству, что его дети под надежной защитой, — тем временем продолжил Бастерхази.
— Благодарю вас, темный шер. — Полковник Бертран сдержанно поклонился. — Могу я пригласить вас промочить горло и побеседовать на природе?
— Не откажусь. Могу я засвидетельствовать свое почтение их королевским высочествам?
Бертран на миг замялся – приказ короля был ясен: ни один темным шер не должен войти в крепость, а наследник – ее покинуть без специального королевского разрешения. Контакты между темными шерами и наследником также запрещены. Однако Бастерхази не слепой и отлично видит обоих королевских детей на стене.
— Разумеется, мой темный шер, — спас его от неудобной ситуации Каетано, выглянув из промежутка между зубцами. — Рад с вами познакомиться.
Бертран облегченно выдохнул, Энрике за его спиной ухмыльнулся. А Шу тоже высунулась и даже помахала темному шеру рукой. Страх окончательно ушел, оставив вместо себя жгучее любопытство и какую-то отчаянную лихость.
— Светлого дня вам, темный шер, — с вызовом и самую малость с внутренней дрожью сказала она и улыбнулась.
— Приятно видеть ваши королевские высочества в добром здравии.
Бастерхази учтиво поклонился, подметя шляпой мост, а потом одарил Шу таким взглядом… таким… Нет, никаких ментальных касаний, упаси Двуединые. Но это было и не нужно. Она и так почти почувствовала его губы на своих губах, и тепло его тела, и даже запах грозового ливня, выдержанного кардо и нагретого сандалового дерева.
— Вашими молитвами, темный шер! — Шу сама не поняла, какой ширхаб дергает ее за язык, но остановиться не могла. — Надеюсь, нашей дорогой сестре тоже будет приятно это известие. Ждем не дождемся воссоединения с семьей!
— Ваш августейший батюшка передал для ваших высочеств несколько редких книг из королевской библиотеки в надежде скрасить ваше ожидание, — Бастерхази снова поклонился, правда, вышло у него не то чтобы почтительно, а как-то насмешливо, что ли.
И тут…
Шу отреагировала быстрее, чем успела сообразить, в чем дело. Мгновения не прошло, как она уже поймала Кая воздушной сетью, не позволяя спрыгнуть на подъемный мост, и ею же оттолкнула от зубцов.
— Я не маленький, Шу! Какого ширхаба!..
— Какого, я тебе потом скажу, большой брат. — Ей опять было стыдно, на сей раз за Кая. Бастерхази там внизу наверняка смеется над ними. Да и за себя тоже. Вот только она слишком привыкла всегда, в любой ситуации защищать Каетано от любой опасности. Не зря же Энрике учил ее этому больше десяти лет. — Веди себя как принц.
— Каетано, не стоит лезть в пасть к темному, — поддержал ее Зако. — Его величество очень огорчится, если узнает.
Кай стряхнул с себя остатки воздушной сети и обернулся, гневно сверкая глазами.
— Вы еще укутайте меня в вату, как хмирский фарфор! Ну что он мне сделает на виду у всего гарнизона?
— Ровно то, что захочет, — нахмурился Зако.
— Ровно то же самое, что сделает, когда я вернусь в столицу, — тоже нахмурился Кай. — Мне надоело прятаться.
— Не подводи Бертрана, — без особой уверенности сказала Шу: по большому счету Кай был прав. — Не он запихнул нас в Сойку, а отвечать в случае чего – ему.
— Тебе, значит, можно плевать на все и воевать зургов, а мне – не сметь высунуть нос за ворота! — огрызнулся Каетано. — Да идите вы!..
— И пойдем, — Шу разозлилась, — ваше королевское высочество!
— Вы еще подеритесь, — насмешливо сверкнула глазами Бален, — на радость Ристане и ее темному любовнику.
Шу вместо ответа передернула плечами и отвернулась. Напоминание о том, что Бастерхази вот уже десяток лет любовник Ристаны, ее задело. Особенно тем, что она опять об этом забыла, как и три месяца назад, в Тавоссе. Шу нестерпимо хотелось то ли сбежать к себе, то ли самой спрыгнуть со стены и спросить у Бастерхази прямо: за каким ширхабом он явился? Это снова поручение Ристаны? И ведь если бы не Кай, спрыгнула бы! А теперь нельзя, она же старшая, она же должна подавать Каю пример… Ширхаб нюхай этот пример!
— Не подеремся. — Каетано упрямо выдвинул подбородок, став до невозможности похожим на портрет Эстебано Суардиса, первого короля Валанты. — Как и подобает нашим высочествам, мы пойдем через ворота.
Все трое – Зако, Баль и Шу – уставились на него в недоумении. Правда, Шу – еще и с гордостью, а заодно с облегчением. Наконец-то Каетано становится взрослым и решает сам за себя! Конечно, немножко вопреки приказу короля, но уж как-нибудь они обойдут эти формальности. Тем более что в крепости Каетано ничуть не в большей безопасности, чем за одним столом с Бастерхази.
К тому же – ей самой до невозможности хочется пойти туда и потрогать настоящую химеру! Да-да, химеру, а не самого шера Бастерхази!
— Я тоже хочу промочить горло на природе, — в тон брату заявила Шу. — Инкогнито!
— Инкогнито! — кивнул Каетано все с тем же решительным и воинственным видом, но долго не выдержал, оглядел себя, Шу, усмехнулся и добавил: — Как предусмотрительно мы оставили регалии… хм…
— В сундуке у Бертрана, — подмигнула ему Шу, которую снова захлестнула веселая лихость.
И все четверо, больше не пытаясь быть примерными, послушными и благоразумными, ссыпались вниз со стены, к воротам. То есть к калитке в воротах, через которую солдаты уже выносили стол, плетенные стулья и корзины с едой.
— Еще четыре стула, — велел Каетано и, выдвинув подбородок а-ля Суардис Большой Кулак, первым вышел через калитку. Очень, очень важно и достойно, как и подобает принцу инкогнито.
Шу чувствовала себя, словно во сне. Было невероятно легко, немножко смешно и самую капельку страшновато от собственной смелости. Ведь она открыто флиртовала с темным шером Бастерхази! Да что там, она впервые в жизни флиртовала! И темный шер оказался совсем не похож на тот мрачный ужас, о котором писали газеты и о котором рассказывал ей полковник Бертран.
О нет. Роне, — он сразу предложил называть себя по имени, ведь они всего лишь обедают на природе, а не торчат на скучном официальном мероприятии, — шутил, рассказывал забавные истории из дворцовой жизни и жизни Магадемии, искренне интересовался их с Каем обучением и даже поспорил с капитаном Энрике на тему пользы фехтования…
— Вы говорите в точности как один мой друг, — Роне со смехом поднял руки, словно сдаваясь. — Азарт, снова азарт и еще раз азарт. Но по мне веселее сыграть в карты, чем махать железками.
Он бросил заговорщицкий взгляд на Шуалейду и улыбнулся самым краешком губ. Ей. Их общей тайне.
— Не может быть, чтобы такой важный и серьезный шер, как вы, играл в карты, — подначила его Шу, очень стараясь не краснеть и не смущаться. — Конвент же не одобряет.
— Делать только то, что одобряет Конвент, невероятно скучно. Разве вы сами иногда не нарушаете правила? Хотя бы самую капельку?
Она все же покраснела, слишком явственно припомнив – как именно темный и светлый шер нарушили все мыслимые правила, и как ей это понравилось.
И ей, о ужас, было совершенно все равно, что сейчас ее горящие щеки видят и Кай, и Энрике, и даже денщик полковника Бертрана, прислуживающим им за столом. Даже все равно, что ей потом скажут они все!
Но пока шер Бастерхази очаровал всех без исключения, даже сурового капитана Магбезопасности. Да что там, даже Морковка позволила себя погладить, а Ветер благосклонно принял подношение — невесть откуда взявшегося живого мышонка! А уж когда Роне подарил Каю и Зако изумительные клинки гномьей стали, Бертрану — старинную подзорную трубу, Энрике – фолиант с легендами Ледяного края, а Бален – саженец какого-то дерева в глиняном горшочке, его уже готовы были признать если не воплощенным добром, то хотя бы «не таким уж гнусным типом».
Именно так и сказала Бален, как всегда любезная до скрежета зубовного.
— Я тоже рад убедиться, что слухи о каннибализме мислет-ире несколько преувеличены, — в тон ей ответил шер Бастерхази.
Бален в ответ только сверкнула глазами и улыбнулась, обнажая небольшие, но очень острые клыки, мол, младенцы – не для меня, а вот укусить темного шера я никогда не откажусь.
Но самым великолепным, потрясающим, изумительным и невероятным был подарок Шуалейде. Химера-трехлетка Муаре, выращенная в родовом поместье Бастерхази на севере Фьоны. Шу лишь читала о ездовых химерах, то есть потомках жеребцов-химер, чистокровной нечисти, и живых кобылиц особой породы. Химер выращивали всего несколько темных семей, держали технологию в строжайшем секрете и драли за химер безумные деньги.
Шу знала лишь, что каждая кобылица могла принести только одного жеребенка-химеру и погибала, едва его выкормив: жеребенок питался не только молоком, но и жизненными силами матери. Выращивание жеребенка и особенно его дрессировка тоже были крайне сложным и трудоемким процессом, не говоря уже о кормежке взрослой особи. Химеры не могли существовать без подпитки магией от хозяина, а если хозяин был недостаточно силен и умел как менталист (или не имел нужных амулетов) – легко могли сожрать его самого. Правда, со смертью хозяина погибала и химера, но тем неосмотрительным и самонадеянным шерам, которых съели их собственные «лошадки», это уже было безразлично.
— Как видите, Муаре назвали так за муаровый рисунок, — пояснил Роне, проводя пальцами по едва заметным светлым линиям на черной шкуре. — Надеюсь, вашему высочеству понравится на ней кататься.
— Конечно! Спасибо, мой темный шер, это… это так… — у Шуалейды от восторга закончились слова.
— Очень неожиданно, мой темный шер, — закончил за нее Энрике, осматривающий Муаре так внимательно, словно она могла прямо сейчас сожрать и Шуалейду, и Каетано, и Зако с Баль: всех, кто любопытствовал с безопасного расстояния локтей в тридцать. — Неожиданно и крайне лестно. Насколько я знаю, владеть химерой из табунов Бастерхази имеют право лишь шеры второй категории и выше.
— Как вам известно, мой светлый шер, аттестация на категорию в данном случае не более чем формальность, — тонко улыбнулся Роне. — И даже без формальной аттестации я уверен в силах ее высочества. Право, одна химера не идет ни в какое сравнение с ордой зургов.
Энрике только бросил на Шу понимающий взгляд и кивнул:
— Хорошо. Но привязку, прошу вас, сделайте под моим наблюдением. Я должен буду доложить о подробностях своему начальству.
— А, полковнику Дюбрайну, — в тоне Роне проскользнули очень странные нотки, словно с замначальника МБ их связывала то ли давняя дружба, то ли еще более давняя вражда. — Непременно доложите, капитан. Можете даже записать в Око Рахмана, у меня чисто случайно есть с собой совершенно новое. Разумеется, лицензированное.
И почему-то покосился на сидящего на плече у Шуалейды белого ястреба. Который против обыкновения не дремал, а разглядывал Роне.
Шу тоже разглядывала его и Энрике, даже временно отвлекшись от химеры: та как раз знакомилась с Морковкой. Звери фырчали и порыкивали друг на друга, совершенно одинаково задрав хвосты, припадая на передние ноги и скаля клыки. Кстати, у химеры они были значительно крупнее, чем у рыси.
Общение Энрике и Роне чем-то неуловимо походило на разговор рыси и химеры, разве что клыки не показывались и хвосты не задирались.
— Привязку можно сделать прямо сейчас? — встряла Шу, не дожидаясь, пока клыки прорежутся и у благородных шеров. С них станется. Вон, у Энрике уже глаза засветились. — А вы мне расскажете о химерах, Роне?
— С удовольствием, ваше высочество, и не только о химерах, — из голоса Роне пропали саркастические нотки, зато появились бархатные, ласкающие, словно мягкая рысья лапа. — Надеюсь, Магбезопасность позволит вам опробовать подарок сегодня же.
— Энрике не будет против, правда же?!
Не надо было быть менталистом, чтобы понять: идея отпустить Шу на прогулку вдвоем с шером Бастерхази ему очень не нравилась. Но возражать Энрике не стал – за что Шу была несказанно благодарна. А вот за привязкой химеры к новой хозяйке наблюдал очень внимательно и, похоже, понял из нее куда больше, чем сама Шу, хотя Роне любезно объяснял все свои действия…
— …Что ж, теперь Муаре – ваше продолжение. Я бы рекомендовал вам пользоваться и обычными поводьями, исключительно ради спокойствия окружающих. Сейчас Муаре выглядит, как и положено химере, но если вы захотите, станет на вид самой обычной вороной кобылой аштунской породы.
— А вы… в смысле, как зовут вашу химеру? — спросила Шу, обнимая свою Муаре за теплую шею. — И вы же не маскируете ее под обычную лошадь!
— Ни в коем случае, я же – ужасный темный шер, мне положено пугать простой народ, — усмехнулся Роне и мгновенно изменился…
Шу невольно вздрогнула и едва не отшатнулась, таким он стал мрачным, зловещим и опасным. Даже черты словно стали резче, более хищными, а взгляд… от этого взгляда все волоски на теле поднялись дыбом, а если бы у Шу был хвост — он бы уже лупил по бокам, и клыки бы скалились…
— Перестаньте меня пугать, а то я сейчас завизжу.
— О, не надо! — образ «кошмарного ужаса» сполз, и шер Бастерхази снова улыбался, подняв открытые ладони в жесте показного страха. — Я-то уцелею, а вот боюсь Муаре от вашего боевого клича поседеет. Не представляю, как его выдерживал ваш новорожденный брат… кстати, вам не пришлось лечить его высочество от частичной глухоты?
— Вы смеетесь надо мной! — Шу не могла понять, то ли ей стоит обидеться, то ли тоже посмеяться, то ли устроить шеру Бастерхази допрос с пристрастием.
— Ни в коем случае, моя прекрасная Гроза, — перешел он на доверительный шепот. — Я искренне восхищаюсь… или ужасаюсь. Помнится, после вашего визга у меня половину луны звенело в ушах. Для юной шеры двух лет от роду у вас был невероятный голос. И сила, моя прелесть.
От его голоса, от его близости – когда он успел оказаться к ней почти вплотную?! — у Шу перехватило дыхание, ослабли колени, и ей пришлось ухватиться за гриву своей химеры. Хотя на самом деле хотелось ухватиться за его плечи, так же, как тогда, в Тавоссе…
— Все же вы смеетесь…
— Окажите честь, позвольте помочь вам. — Он взял ее за руку, а сам встал на одно колено, чтобы она могла подняться к седлу, как по ступеньке.
На этот раз Шу не смогла скрыть дрожь. Она сама не понимала, почему от вида Роне у ее ног становится так горячо, и смутительно, и сладко замирает сердце, и хочется… о, злые боги, лучше даже не думать о том, чего ей хочется! И не сжимать его ладонь так, словно он может сбежать – а они никак не может его отпустить! Что за наваждения!
— Благодарю вас, мой темный шер, — странно, как ей удалось выговорить эти слова без запинки: язык не слушался, губы пересохли…
И да, ей очень нужна была помощь. Потому что голова кружилась. Это у нее-то, которая бегала по крепостным стенам, играя с братом в салочки, и прыгала в море с высоты двух сотен локтей! Что за наваждения!
Она немного пришла в себя только в седле, когда крепость и с завистью глядящий ей вслед Каетано скрылись за поворотом горной дороги. Не настолько, чтобы без опаски посмотреть на Роне, но достаточно, чтобы понимать: надо срочно, немедленно отвлечься! На что-то… что-то… нейтральное и безопасное, вот! И она даже знает, на что именно. Что может быть нейтральнее и безопаснее, чем начальство Энрике?
— Роне, вы обещали рассказать мне… — она замялась, потому что голос неожиданно засипел, словно она напилась ледяной воды.
— Все, что вам угодно, моя Гроза.
Шу опять вздрогнула: Роне называл ее так же, как Люка. Так же, как тогда, в Тавоссе. Может быть, расспросить его о Люка?.. Нет, нет, это – не нейтрально и не безопасно!
— Расскажите мне о полковнике Дюбрайне. Я знаю, он иногда приезжает в Суард… — она проглотила «к моей сестре», вот уж о ком она сейчас не хотела слышать ничего! — и вы вместе расследовали то, что случилось при рождении Каетано. Расскажите мне! Я ничего толком не помню.
— Поверьте, моя Гроза, если вы не помните, что произошло – значит, так и должно быть, — серьезно ответил шер Бастерхази. — Вы вспомните сами, когда на то будет воля Двуединых.
— Но вы же знаете!
— Нет. Вы думаете, почему результаты расследования держатся в тайне?
— Потому что там случилось что-то ужасное. Я знаю, в газетах писали, а потом – раз, и перестали. Им запретили. Магбезопасность запретила.
— Магбезопасность и Конвент. Потому что слухи куда ужаснее реальности, кому как не вам знать.
Шу лишь пожала плечами. Да, она знала. О ней самой газеты писали такое, что в страшном сне не приснится. Наверное. Но вдруг это – правда? То, что Энрике нашел в подшивках старых газет, тех, что вышли в первые две недели после рождения Кая.
— Так что же было на самом деле, Роне?
— Честно? Понятия не имею, Шу. Слава Двуединым, меня там не было. Иначе, боюсь, я бы так и остался в башне Заката вместе с тем десятком несчастных.
— Десятком? Газеты писали о сотнях.
— Светлый шер Густав Кельмах, полпред Конвента. Две повитухи. Две горничные. Камеристка вашей матери. Лакей, принесший воду. Трое лейб-гвардейцев, охранявших башню Заката. Итого десять человек. Не верьте газетам, Шу.
— От чего они умерли?
— От старости.
Шу передернула плечами. Десять человек умерли от старости, когда королева Зефрида родила второго ребенка. Все десять человек, которые были рядом – все, кроме двухлетней Шуалейды, самой Зефриды и новорожденного Каетано. Старшая принцесса тут же обвинила в их смерти Зефриду, газеты подхватили – с воплями, что королева то ли темная, то ли жрица Мертвого, то ли вообще нечисть, и дети ее – нечисть.
— Я знаю точно только одно, Шу. Ваша мать была светлой шерой. Всегда только светлой. А виноват в том, что случилось, шер Кельмах. Даже среди представителей Конвента случаются безмозглые ослы.
— Не моя мать? Вы уверены?
— Ее величество никогда не хотела никого убивать. Она была… она была самой светлой из всех светлых. Слишком, даже слишком. Она безумно любила вас, своих детей, и своего мужа, но не стала бы убивать даже ради вас. Я уверен.
Шу не могла понять, что ей кажется неправильным в тоне… нет, в эмоциях Роне. Как будто для него история не закончена? Как будто для него светлая Зефрида — не просто королева Валанты, а что-то гораздо большее?
Она чуть было не спросила прямо: вы любили мою мать, Роне? Но что-то ей помешало. Может быть, горькая морщинка между его бровей. А может быть она просто не хотела услышать «да» и понять, что для Роне она – всего лишь дочь некогда любимой женщины.
— Тогда расскажите мне, как все было. Вы тогда уже работали на Конвент?
— Нет, еще нет. Я сделал стремительную карьеру, — он криво и зло усмехнулся, и Шу померещилась застарелая боль в переломанных костях. — Из ученика Темнейшего сразу в полномочные представители, безо всех этих интриг, подлизывания и прочего. Но вам вряд ли интересно, как простые шеры получают хлебные должности.
— Мне интересны вы, Роне.
Ей показалось, или Роне вздрогнул? Наверное, показалось. Он просто обернулся, глянул на нее хмуро, дернул ртом…
— Хотите правду, моя Гроза? Она вам не понравится. Никакой романтики.
— К ширхабу романтику, Роне. Я хочу правду.
— Что ж, правду – так правду…
Капитану Г. от полковника Д.:
«С сегодняшнего дня отчитываешься по Аномалии лично мне. Первый отчет – как только она вернется в Сойку. И учи ее держать дар под контролем.
Ни слова о том, что в Тавоссе она видела не Люкреса. Головой отвечаешь».
Капитану Г. от генерала Альгредо:
«Будь осторожен с полковником Д. и помни, что твоя первоочередная задача – безопасность Каетано. Головой отвечаешь!»
Капитан Г. жене:
«Любимая, ты не видела мою запасную голову? Кажется, она мне скоро понадобится!»
17 день пыльника (тот же день). Тавосса, близ Кардалоны
Шуалейда шера Суардис
Письмо от шера Бастерхази она так и не прочитала – не успела. Только письмо отца, короткое и сумбурное. Из него Шу поняла, что отец сам не понимает, радоваться ему, что дочь оказалась настолько сильной шерой и спасла страну от зургов, или ругать ее за самовольную отлучку из безопасной крепости и влезание в самую гущу неприятностей. Но вот тому, что до ее совершеннолетия помолвки с Люкресом не будет – он точно радовался. И сама Шу должна была, но несмотря на доводы рассудка, она хотела снова увидеть его. И увидеть, и почувствовать…
Зеркало зазвенело, оповещая о том, что кто-то хочет с ней связаться, как раз когда Шу бессмысленно сидела над прочитанным отцовским письмом, держась за горящие щеки и мечтая, как это будет – их следующая встреча. Она даже не сразу поняла, что это за звук такой. А когда поняла – переполошилась, вскочила, почему-то первым делом вспомнив о том, что как наскоро заплела косу поутру, так и ходит растрепой.
Как она покажется в таком виде?
Вдруг с ней хочет поговорить Люкрес?..
Ее привел в чувство упавший стул. Она сама его сшибла, метнувшись к лежащему на туалетном столике гребешку.
— Кто-то не в себе, — сказала она вслух.
Вернула на место и стул, и гребешок. Ровным строевым шагом подошла к помутневшему зеркалу. Выдохнула. Нарисовала руну связи. И еле сдержалась, чтобы не выругаться то ли от облегчения, то ли от разочарования. Из тумана проступило узкое лицо со светлыми, голубовато-серебряными глазами.
— Светлого дня, ваше высочество, — официально поздоровался капитан Энрике Герашан, личный телохранитель Каетано и их с Шу наставник в магических науках.
— Дня, Энрике. К ширхабу официоз, я одна. Как поживает Каетано?
Капитан пожал плечами, обтянутыми синим мундиром.
— Злится. Поубивал все чучела на плацу. Непросто быть всего лишь младшим братишкой самой Хозяйки ветров, победительницы зургов и спасительницы отечества.
— Не издевайся. И прости, что не связалась с вами раньше. Я… я забыла. Глупо звучит, да?
Энрике улыбнулся и покачал головой:
— Я рад, что с тобой все хорошо. И мне очень жаль, что меня не было рядом. Полпред Конвента уже до тебя добрался?
Шу почувствовала, как заливается жаром. О да. Темный шер Бастерхази до нее добрался, еще как добрался…
— Все в порядке, они на рассвете уехали в Суард. Оба.
— Оба?..
— С его высочеством Люкресом. Инкогнито. Они… — ей очень хотелось сказать, что они – удивительные, потрясающие, великолепные и целуются лучше всех на свете, но что-то ей подсказывало, что Энрике такой ее ответ не порадует. — Они очень торопились. Его высочество оставил письмо, и отец написал. Меня официально признали сумрачной, так что… вот.
Энрике слушал ее, хмуря светлые, почти бесцветные брови. Он знал, что она о чем-то умалчивает. И Шу знала, что он знает. Идиотская ситуация. У них с Энрике никогда не было секретов друг от друга, а теперь… теперь – есть. И это плохо.
— Что ж, хорошая новость. Но почему они не проводили тебя в Суард сами?
— Потому что я возвращаюсь в Сойку. Отец считает, что меня пока рано показывать народу. И знаешь, он прав. Я хочу домой, к Каетано.
— И ты хочешь что-то мне рассказать, не так ли, Шу?
— Не сейчас, Энрике. Прости, мне надо кое-что обдумать.
Капитан с неуловимым ехидством улыбнулся.
— Бален тебе поможет в этом нелегком деле. Думаю, она уже сегодня будет у тебя.
— Ты отпустил свою жену одну?!
— Ты так трогательно беспокоишься о тех, кто встретится моей Белочке по дороге, — хмыкнул капитан. — Но не волнуйся, Морковка за ней присмотрит. До скорой встречи, о великая грозная колдунья.
Шу тоже улыбнулась гаснущему зеркалу. Да уж. Две маленькие, беззащитные крошки – светлая шера Бален Герашан и рысь. И кто из них беззащитнее, одна Сестра знает.
Боги, как же Шу соскучилась по нормальной жизни! По брату, по Энрике и Белочке, по Зако… даже по полковнику Бертрану и шере Исельде! Скорее бы вернуться домой.
До Карадлоны небольшой отряд всадников добрался незадолго до заката. Шу не сразу поняла, что за толпа перед воротами. Даже подумала, а не придержать ли лошадь и не спросить ли у Медного: он деликатно позволил Шу и Бален вырваться на пару десятков локтей и наконец-то поговорить о своем, о девичьем. Шу уже успела рассказать подруге о встрече с будущим женихом и шером Бастерхази. Письма она тоже показала, все три.
Когда Баль увидела письмо от Бастерхази, у нее сделались такие глаза, словно Шу держала в руке не бумагу, а как готовую броситься ядовитую тварь.
Хотя нет. С любой ядовитой тварью остроухая ире бы договорилась на раз, не зря же она – маг природы. Темный шер – совсем другое дело. Его Бален явно предпочла бы убить на месте, так что Шу даже не стала ей рассказывать, что он сумасшедше прекрасно целуется. Может быть, не так уж и прекрасно, а на самом деле ей все приснилось?.. В общем, чтобы не нервировать Баль, письмо от Бастерхази она спрятала в седельную сумку и не стала пересказывать, что именно он написал.
На самом деле – ничего особенного, деловое письмо в четыре строчки. Честно говоря, Шу была разочарована, хотя и сама не могла понять, чем именно. Не ждала же она в самом деле, что полномочный представитель Конвента в официальном письме станет признаваться ей в любви? Или хотя бы делать ей комплименты…
Бастерхази писал так сухо, словно накануне вечером ничего не было. Ни драки между ним и Люкресом, ни будоражащих кровь поцелуев, ни всего прочего… ох. Обо всем прочем, что ей приснилось, Шу боялась даже думать. Слишком это не походило на то, что ей рассказывали Энрике и оба брата Альбарра о темных шерах в целом и Бастерхази в частности. И на то, что она сама думала – о темных шерах и светлых принцах — тоже. А еще она никак не могла понять, кто же из них целуется лучше? Ведь на самом деле она не сможет выбрать их обоих! Такое возможно только во сне. И наверняка его высочество Люкрес не захочет, чтобы она принимала ухаживания темного шера Бастерхази, ведь она – невеста Люкреса…
Как же все сложно! И ужасно, просто ужасно непристойно! Вот бы еще как-то перестать вспоминать их поцелуи! Лучше она порадуется официальному сообщению, что она – сумрачная и сможет претендовать на вторую категорию! Целую вторую!
Значит, она почти так же сильна, как сам принц Люкрес? Даже сильнее? Ведь у него третья… а в газетах пишут, что он собирается переаттестовываться на вторую…
Да нет. Не может она быть сильнее, ведь он…
Шу словно наяву окутали голубые и лиловые потоки его дара, пахнуло соснами и морским ветром, и губы загорелись, словно от прикосновения. Она даже прикрыла их затянутыми в перчатку пальцами, чтобы Бален не видела. Если она поймет, что Шу мечтает о двух шерах сразу, решит, что Шу сошла с ума. И будет права.
Все. Хватит. Пора вернуться в реальность!
— Надеюсь, это не по нашу душу, — буркнула Шу, глядя на бурление народа перед воротами. — Что у них там, цветы?
— Цветы-цветы, — отозвалась Бален. — Верные подданные по твою душу. Во главе с бургомистром… а, и граф Ландеха. Мерзкий тип.
Бален сморщила аккуратный веснушчатый носик, встряхнула рыжей копной и демонстративно чихнула — в точности, как это делала Морковка.
Само собой, едущая в седле Шу рысь ее поддержала таким же презрительным чихом, хотя вряд ли понимала, чем Бален не угодил самый богатый после герцога Кардалонского вельможа Юга. Сама Шу с ним не сталкивалась — в Сойку он не приезжал, а сама Шу не покидала крепость вплоть до единственной поездки в Олойское ущелье.
Толпа у ворот ей не нравилась гораздо больше, чем незнакомый граф. Слишком неоднородные эмоции. Тут и страх, и любопытство, и жадность, и восторг, и злость, и ширхаб знает что еще, и чего от них ждать – вообще непонятно.
— Что-то мне не хочется с ними встречаться, — передернула плечами Шу и обернулась к Медному: — Давай объедем! Лучше заночуем в лесу!
Медный усмехнулся и покачал головой:
— Привыкайте, ваше высочество, — ему даже не приходилось кричать, чтобы его услышали, вот что значит настоящий боевой генерал. — Вам через год возвращаться в столицу.
— Через год? — влезла Баль.
— Да, я ж говорила, отец написал. Мое совершеннолетие будем праздновать дома. А пока – учиться и еще учиться. Этикет, танцы и прочая ерунда. Я должна выглядеть настоящей принцессой, ширхаб это все нюхай!
— Должна – выгляди, проблем-то!
Вместо ответа Шу фыркнула. Действительно, проблем-то! Вот если бы Двуединые дали ей такую же внешность, как у Бален… Ладно, цвет волос Шу бы все равно предпочла родной черный, а не рыжий. Но в остальном… Вот как Баль удается быть одновременно и округлой во всех нужных местах, и тоненькой, и сверкать зелеными глазищами так, что в нее влюблен весь гарнизон? Про лицо сердечком, ямочки на щеках и опасно-вкрадчивую грацию дикой кошки вообще лучше не думать, чтобы не расстраиваться.
— Никаких проблем!
Шу фыркнула и расправила плечи. Раз Двуединые не дали ей ни грации, ни очарования, ни ямочек на щеках, ни убийственной улыбки – будем работать с тем, что есть. Хотя если бы Шу была так же красива, как Бален, наверняка светлый шер Люкрес бы уже написал ей ответ. Что там ястребу лететь несколько лиг? Он бы успел за день до Суарда и обратно!
А может быть, Люкрес не отвечает, потому что ее письмо было слишком формальным? Наверное, надо было написать ему что-то более вдохновляющее. Или нет? Как вообще надо разговаривать с будущим женихом? Почему шера Исельда никогда не рассказывала?
— Эй, проснись, — позвала ее Баль, когда до толпы перед воротами оставалось всего с сотню локтей. — И улыбнись, не пугай бедняжек.
Разумеется, Шу улыбнулась и на всякий случай поставила щиты на весь отряд. Кто их знает, этих подданных, вдруг у них не только цветы, но и камни? Или отравленные стрелы. Безопасность – прежде всего! Тем более что бездарные все равно никаких щитов и не заметят.
Приветственные речи, по счастью, были недолгими. Что-то о благодарности спасителям города сказал пожилой и очень важный бургомистр, что-то добавил граф Ландеха. Наверное, он должен нравиться дамам: высокий, с модными усами и острой бородкой, разряженный во что-то бело-голубое, шелковое и с кружевами. Наверное, камзол по старинной моде, чтобы показать свое отличие от простонародья, хотя дара в нем – с Морковкин чих, условная категория. В тонкостях шерской моды и пускания пыли в глаза Шу не разбиралась, и тоже совершенно зря. Наверняка его высочество Люкрес уделяет много внимания одежде, он же принц…
В лицо бросился жар, стоило вспомнить его – обнаженного по пояс, в каплях дождя и сиянии светлого дара, его шальную улыбку и бирюзовые глаза… И шера Бастерхази – полную темного пламени бездну, хищный профиль и обтянутые мокрым батистом широкие плечи…
Ох, ширхаб! Вот зачем было это вспоминать? Совершенно незачем! Надо выучить наконец, чем отличается камзол от дублета, и в каком веке носили накладные плечи… Боги, какая же это скука смертная! Еще хуже, чем торжественные речи!
— …смиренно предлагаю вашему высочеству свой дом, — разливался соловьем граф Ландеха. — Конечно же, недостойный столь высоких гостей…
Шу очень хотелось спросить, за каким ширхабом зовешь, если недостойный? Нас бы устроил достойный постоялый двор или ближайший лесок! Но она сдержалась героическим усилием воли. Все же она принцесса, а принцесса должна вести себя в соответствии с сотней идиотских правил.
Зато теперь Шу отлично понимала Бален. В самом деле, граф Ландеха — мерзкий тип. Самовлюбленный и скользкий. Если бы Шу позволили выбирать, она бы лучше заночевала в лесу, чем в его доме. Но этикет и протокол, будь они неладны!
— Благодарю вас, граф. Мы с радостью примем ваше любезное предложение, а завтра на рассвете продолжим путь, — со всем возможным пафосом ответила Шу. — Мне нравится ваш прекрасный город, — добавила она, надо же было что-то сказать хорошее.
М-да. Плохо у нее с протоколом и прочим официозом. Очень плохо. Надо учиться. А то приедет Люкрес ее сватать, а она даже не знает, как правильно принять его предложение. Наверняка сказать что-то вроде «ладно, я согласна, но только если ты в самом деле целуешься так же хорошо, как мне снилось» будет не совсем правильно.
Дома графа Ландеха она толком не запомнила. Что-то роскошное, золоченое и неуютное, постели слишком мягкие, а сам граф слишком старается угодить. И зачем-то упомянул раз пять, что у него две дочери, юные шеры неземных достоинств. С какого перепугу Шу должны были заинтересовать его дочери? Вот если бы у него был сын, похожий на его высочество Люкреса… или хотя бы темного шера Бастерхази… и все же, что хотел сказать шер Бастерхази постскриптумом?
«Видимость и суть – не одно и то же. Не обманитесь, ваше высочество».
То, что добро для одного, зло для другого. Все относительно.
С.ш. Парьен
394 год, 3 день холодного солнца
Императорский дворец, Фьонадири
Дамиен шер Маргрейт
Утром, сразу после завтрака, тот же генерал в ливрее отвел Дайма к Светлейшему, но на сей раз не в кабинет, а в сад позади павильона. Дайма поразился красоте и разнообразию экзотических растений. Под прозрачным зимним небом сад выглядел странно — ни купола оранжереи, ни ограждения. Просто свежая зелень и цветочная пестрота внезапно сменялись заснеженными пихтами и можжевельником.
Светлейшего Дайм застал за созерцанием порхающих над ярким цветком бабочек. При свете дня его можно было дать на вид несколько больше, чем накануне. Он выглядел лет на сорок пять: раз в шесть меньше, чем на самом деле.
— Присаживайся. — Маг похлопал ладонью по деревянной скамье рядом с собой, не отводя взгляда от цветка и бабочек. — Это орхея лупус, растет на южных островах.
Сиренево-розовые лепестки с сочными перламутровыми прожилками казались странно холодными и липкими, но при этом притягательно прекрасными.
— Смотри внимательно.
Магистр кивнул на бабочку, подлетевшую к цветку совсем близко. Гладкие лепестки на миг покрылись рябью и испустили волну сладкого аромата, словно чувствуя приближение гостьи. Цветок раскрылся, приглашая — и, едва лапки коснулись ярко-малиновой серединки, захлопнулся. Сомкнутые лепестки забились, потом успокоились и вновь раскрылись, ещё более яркие и прекрасные, покрытые изнутри бархатной пыльцой.
— Как ты думаешь, кто создал его? Тьма или Свет?
Дайм покачал головой: в цветке не было магии, ни темной, ни светлой.
— Не знаешь или догадываешься?
Парьен заглянул ему в глаза. Очень серьезно и внимательно — и Дайм усомнился, что ему всего три сотни лет. На миг показалось, что за человеческой оболочкой прячется нечто вечное, мудрое и бесконечно далекое, как свет звезд.
— Вместе?
— Это просто цветок. — Парьен улыбнулся, развеивая наваждение. — Не добрый и не злой, не темный и не светлый. В нем есть все, как и в каждом из нас.
Он протянул руку, и на ладонь села бабочка. Желтые, с разноцветными пятнышками и синей каемкой по краю, крылья медленно складывались и расправлялись, тонкие усики шевелились.
— А бабочка? Это добро или зло? Или то и другое? — Протянув руку к цветку, Парьен ссадил насекомое на лиловый лепесток. Цветок тут же закрылся, поедая добычу. — То, что добро для одного, зло для другого. Все относительно. Ты согласен?
— Нет. Для людей все не так. Есть Свет, и есть Тьма, — ответил Дайм. Он не понимал, зачем спорит, но согласиться не мог.
— Разве? Близнецы едины, как день и ночь, как жизнь и смерть. Это люди придумали Свет и Тьму, добро и зло. Разве ты можешь сказать, что смерть есть зло? Или что день есть добро?
— Нет.
— Свет и Тьма условны, жизни нет без смерти. Природа — это гармония.
Парьен поднес очередную бабочку к цветку. Прямо к пушистой, сочной сердцевине. Бабочка сама перелетела, села на цветок и погрузила хоботок в цветочное нутро. Лепестки слегка вздрогнули и раскрылись ещё шире.
— Люди не бабочки и не цветы.
— Думаешь? Люди рождаются и умирают, как бабочки и цветы.
— Но… вы же сами вчера говорили… о выборе? О свободной воле?
— У бабочки тоже есть выбор и воля. Садиться на цветок или нет.
— Нет. Богам нет дела до бабочек, но есть до людей. Почему? Зачем Хиссу души, если люди все равно что бабочки? Зачем Райне благословлять милосердие и любовь, если мы всего лишь цветы?
— Мальчик, ты никак споришь?
— Простите, ваша светлость.
— С чего ты взял, что богам есть дело до нас? Ты хоть раз видел их? Может, Светлая Райна спускалась к тебе по радуге? Или Хисс говорил с тобой? Молчишь… что ты знаешь о богах… да и о людях.
Парьен поднялся и, не оглядываясь, пошел к дверям павильона. Дайм последовал за ним, все так же молча. Ему было неловко, будто он подглядел нечто, не предназначенное для посторонних глаз. Словно Светлейший разговаривал сейчас не с ним, а продолжал давнишний спор без конца и без начала — с кем-то очень близким и важным.
В гостиной Парьен сел в кресло за столом, взял в руки вазочку с солеными фисташками и, лишь неторопливо очистив орешек и закинув в рот, взглянул на остановившегося у дверей Дайма. Тысячелетний мудрец исчез, как и давешний добрый дядюшка, уступив место далекому от человеческих чувств главе Конвента. Время размышлений закончилось. Дайм понял, что сейчас узнает, зачем Светлейшему понадобился императорский бастард со светлым даром. В том, что не будь он истинным шером, с ним бы и разговаривать никто не стал, Дайм не сомневался ни мгновенья.
Откуда взялся сгусток огня, Дайм не понял. Алый жгучий шар, шипя и плюясь искрами, просто возник локтях в пятнадцати и неторопливо поплыл к нему. Дайм отпрянул в сторону. Шар скорректировал курс.
Дайм кинул быстрый взгляд на Светлейшего: тот, чистя очередной орешек, с искренним интересом следил за развитием событий, словно перед ним снова порхали бабочки.
Пылающий шар приближался медленно, но неотвратимо. При каждой попытке убраться с дороги он замирал на миг и менял направление.
Убежать? Куда? Вряд ли Светлейший выпустит Дайма из гостиной – дверь за его спиной захлопнулась, и что-то ему подсказывало, что открыть ее не выйдет. Так что рано или поздно огонь его догонит. Остановить? Но как? Наставник не обучал Дайма боевой магии, да и практической магии вообще — только теории. Все, что Дайм умел как маг, он вычитал в старых книгах из отцовской библиотеки или же придумал сам. Но сталкиваться с настоящими боевыми заклинаниями, даже такими, замедленными, ему не приходилось, и защиты от них Дайм не знал.
Ментальный импульс – единственное, что у Дайма получалось само собой — на огненный шар не подействовал вообще никак. Прошел сквозь него, лишь отняв силы.
Вторая попытка оказалась не лучше. Каким-то чудом сплетенная воздушная сеть едва коснулась шара – и ладони Дайма обожгло чудовищной болью, словно он коснулся огня голыми руками. На коже тут же вздулись волдыри.
Зато после мгновенного головокружения мир вдруг прояснился, стал четким и резким. А шар, дери его шис, оказался еще ближе.
Дайм снова ушел с его курса, так, чтобы между ним и шаром оказалось кресло. Он не слишком-то надеялся, что такое простое препятствие остановит огонь, скорее хотел выгадать несколько мгновений и посмотреть, как шар отреагирует.
Шар обогнул кресло, не задев. Может быть, его можно остановить чем-то материальным?
Забыв об ожогах, Дайм схватил ближайший горшок с чем-то цветущим и запустил им в шар. Руки отозвались отчаянной болью, горшок вспыхнул и осыпался пеплом, а шар еще увеличился и ускорился.
Проклятье! Думай, шер Маргрейт, думай! Должен быть способ справиться, не требующий заклинаний! Должен! Не стал бы Светлейший сначала разговаривать разговоры, а потом – убивать. Значит…
Абстрагировавшись от страха и боли, как учил отец на уроках фехтования, Дайм сосредоточился не на самом огненном шаре, а на том, кто им управлял. И увидел ее! Управляющую нить. Тончайшую, мерцающую нить, натянутую между шаром и Светлейшим. Была бы шпага, проблемы бы уже не было. Но без оружия… Ладно, надо всего лишь оказаться между шаром и Светлейшим, дел-то!
Но шар опять издевался. Упорно загонял Дайма в угол, не позволяя приблизиться к управляющей нити, и еще ускорялся…
Не поддаваться. Не бояться. Двигаться быстрее и думать, думать. Что может остановить огонь? Где взять воду?
Но ни вазы с цветами, ни кувшина с водой в гостиной не было! Только мебель, горшки с цветами и драгоценные магические книги в шкафах. А огонь приближался, оставляя все меньше пространства для маневра.
Что ж, книги – тоже оружие, особенно драгоценные. Шиса с два Светлейший пожертвует своей библиотекой!
Разбив стекло в ближайшем шкафу – разумеется, запертом! — Дайм не глядя схватил фолиант и швырнул в приближающийся шар.
Тот подскочил, пропуская книгу под собой, и словно растерялся. Окрыленный успехом, Дайм швырнул вторую книгу, затем третью. Шар метался, шипел и плевался, но книги не жег. Схватив сразу два фолианта, Дайм метнул их один за другим — первый в сам шар, а второй — туда, где должна была оказаться мерцающая паутинка…
Шар с треском вспыхнул и погас, испустив печальную струйку дыма.
— Неплохо, неплохо, — кивнул Светлейший.
Так, словно проверка закончилась, и можно расслабиться, отвлечься…
Дайм отвлекся ровно на мгновение: хоть немного залечить кровящие ладони, но при этом расслабил плечи и всем своим видом показал, что неимоверно устал и свалится прямо здесь. Вряд ли Светлейший поведется на такую простую уловку, но вдруг?
Светлейший лишь хмыкнул и захрустел следующими орешками. А упавшие на пол фолианты зашелестели страницами и взмыли в воздух. Пять ястребов, поблескивая лиловым оперением, закружили под потолком. Мгновенье, и твердые клювы нацелились на Дайма…
Инстинктивно Дайм вскинул руки, даже не успев подумать – чем же он собирается отражать атаку. Хотя нет, он уже знал! Лиловое оперение – значит, ментальная магия. Иллюзия!
Пять снежков — остро белых, твердых и холодных — образовались в ладонях. Воспоминание, всего лишь воспоминание о последнем снежном бое с братом…
Ни один из ястребов не успел долететь. Касание, вспышка — и, трепеща страницами, книга падает на пол. Одна, вторая… Но не успел пятый фолиант коснуться ковра, как сквозь распахнувшееся окно в гостиную влетел снежный вихрь. Закружился, обжег, тысячью лезвий рассек незащищенную кожу рук и лица, располосовал одежду, выморозил дыхание. Струйки крови из ран тут же застыли сосульками, ресницы покрылись инеем и слиплись.
Дайм не успел ровным счетом ничего, даже удивиться: так нечестно! У него не было ни единого шанса! Зачем?!.. Глупость какая, замораживать его посреди гостиной…
Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, лишь проникающий все глубже лед – к самому сердцу. И не мог ничего сделать, даже вдохнуть замерзший воздух. В голове не осталось ни одной мысли, только боль и страх, и на самом донышке упрямство. Он – не бабочка, чтобы бессмысленно сдохнуть! Он — светлый шер, а не насекомое, и Светлой Райне есть до него дело!..
На миг ему показалось, что кто-то ласково погладил его по голове – кто-то огромный, похожий на сгусток мрака… Смерть? За ним пришел Темный Хисс? Нет, не может быть, он же светлый шер, он принадлежит Светлой Райне! Ему просто показалось!
Последними крохами ускользающего сознания он устремился вверх, к свету. Он сам словно превратился в стрелу, пробил тучи, почти добрался до солнца… и иссяк. Боль, холод и тьма почти поглотили его, когда Светлая Райна ответила. Тонким, как паутинка, лучом, ослепительным и горячим. Прямо в сердце.
Он очнулся на полу, в луже растаявшего льда и собственной крови, каждая мышца, каждая кость болели, словно его растоптал и исхлестал ядовитым хвостом бешеный мантикор. Последние осколки льда все еще таяли где-то внутри, даже дыхание отзывалось вспышками боли. Но думать боль не мешала. Скорее наоборот.
Дайм как никогда ясно понимал, что ошибся. В самом главном. Он решил, что его не станут убивать, потому что он нужен – императору или Светлейшему, не суть. Что испытание будет похоже на домашний экзамен, когда ему не грозило ничего страшнее выговора от наставника и укоризненного взгляда матушки.
Он ошибся всего один раз, но этого раза достаточно. Больше он не ошибется.
Теперь он четко понимает, что его жизнь и благополучие зависят только от него самого. Что он сможет взять силой ли, хитростью, как угодно – то и его, и ничего сверх. Ни Светлейший, ни император не станут заботиться о нем. Следует забыть все, чему учила его матушка. Ее мягкость и доброта не помогли ей. Тринадцать лет она пряталась в глуши, не смела показаться людям на глаза — и все равно император забрал то, что считал своим.
Так какого шиса Дайму повторять ее ошибки? Нет уж.
Стиснув зубы, Дайм поднялся с пола. Дар по-прежнему окутывал его привычными лилово-голубыми потоками, только теперь сила не плескалась ласковыми волнами, а ограждала упругим коконом, и к жемчужному мерцанию света добавилось что-то еще, неуловимое и непривычное, но правильное. Что-то, что давало свету опору.
— Садись. — Светлейший невозмутимо указал на второе кресло.
Наплевав на боль, Дайм подошел и сел. Не на краешек, как подобает робкому просителю, а уверенно и безбоязненно. В глаза Светлейшему он посмотрел так же. Ему надоело бояться. Если Светлейший приготовил ему новые испытания – что ж, страх Дайма не заставит его передумать. Если же Светлейший решил, что из Дайма получится еще один голем лейб-гвардии – бояться тем более не имеет смысла. Страх помешает Дайму драться, а драться он будет. Потому что лучше умереть, чем потерять волю и разум. Тем более умирать не так уж страшно, теперь он знает это точно.
Светлейший чему-то мимолетно усмехнулся и кивнул. Читает его мысли? Да на здоровье. Скрывать Дайму тоже нечего.
— Пей.
На столе перед ним материализовалась большая кружка с молоком. Взяв её в обе руки, Дайм принюхался. Ничего, кроме молока.
— Думаешь, отравлю? Не доверяешь?
— Нет. Не доверяю.
— Логично, — снова кивнул Светлейший.
Теплое молоко показалось горьким и соленым, как кровь с пораненных губ. Но он выпил. И вторую кружку тоже — регенерация требует питания, а не глупой гордости.
— Ещё?
— Нет, благодарю. А вы? Узнали все, что хотели?
— Пока не все. — Светлейший покачал головой. — Наставник не учил тебя боевой магии?
— Нет.
— И трактат о взаимозаменяемости не давал. Старый нытик. Но хоть «О сущности идеального и материального»?
— Я читал Палона, у нас в библиотеке все его сочинения.
Дайм сохранял невозмутимый вид, хотя внутри все кипело. Наставник клялся, что не имеет отношения к Конвенту и последние двадцать лет не был в столице. Он никогда не писал писем и не выезжал из поместья; был влюблен в баронессу искренне и безнадежно; на все просьбы научить заклинаниям и прямому управлению потоками отговаривался неспособностью и незнанием… Боевой маг? Шпион Конвента? Смешно. И грустно. Матушка верила ему.
— У него не было выбора, в отличие от тебя, — ответил Светлейший так, словно Дайм сказал все это вслух.
— Приятно слышать, что у меня есть выбор.
— Зря язвишь, мальчик. Ты же догадываешься, что его всемогуществу не нужны трусы, гордецы или слабаки. Ты справился, молодец. Теперь нам есть о чем поговорить. Если ты готов.
— Вполне.
— Что ж, тогда сразу о главном. У тебя восемь единокровных братьев, с одним ты встречался лично. Трое принцев и пятеро непризнанных бастардов. Принцем тебе не быть, для лейб-гвардии ты слишком упрям. Но есть ещё один вариант: император признает тебя, даст титул, а как выучишься – должность. — Светлейший на мгновение замолк, давая Дайму возможность вставить реплику. Но Дайм промолчал. Пусть для начала Светлейший скажет все, что имеет сказать. — Разумеется, полной свободы ты не получишь, но жизнь, свобода воли и разум это не так уж мало.
Не так уж мало, действительно. Но и не так уж много. Не отнимать того, что у Дайма и так есть, и дать то, что Дайму никогда не было нужно.
Хотя следует признать, это предложение лучше, чем должность лейтенанта лейб-гвардии и руна «Ешу» вместо имени. Свобода воли…
Светлейший Парьен ждал, ничем не выдавая своих эмоций, если они вообще были.
— Император немыслимо щедр, — ровно и холодно сказал Дайм. — Что вы хотите от меня?
— Безусловную верность, подкрепленную клятвой. Для начала.
Дайм мысленно поежился: начало слишком отдавало руной «Ешу».
— Клятвы бывают разные, светлейший шер. Какую именно вы имеете в виду?
— Обычную, — так же равнодушно пояснил Светлейший. — Не причинять вреда жизни и здоровью, слушаться прямого приказа.
— Не причинять вреда действием или бездействием? Что в приоритете, прямой приказ или не причинение вреда? Формулировка слишком расплывчатая. Если император прикажет отрезать ему руку, то что бы я ни сделал – нарушу клятву, и вы потеряете свой инструмент.
Взгляд магистра чуть потеплел.
— Твой наставник не ошибся, из тебя может выйти толк. Однако клятва верности – обязательное условие. Вот текст.
На стол лег лист плотной бумаги, исписанный мелким четким почерком.
Дайм прочитал документ дважды, обдумывая и прикидывая: чем ему это все грозит. Итог ему категорически не понравился.
— Бестолковое вложение ваших сил и времени, Светлейший. — Дайм отложил лист на стол и откинулся на спинку кресла: сделать это было непросто, все его воспитание протестовало и требовало быть милым, почтительным юношей. Но вот беда, милый и почтительный юноша минут десять тому назад не мило и не почтительно сдох прямо на этом ковре. — Разумеется, вы не доверяете мне ни на динг. Это взаимно. Однако вы желаете, чтобы я служил вам и императору, и если вы собираетесь меня учить – значит, служба несколько более ценна, чем уборка листьев в саду. И наверняка я кому-то встану поперек горла. Я прав?
— Продолжай, мальчик.
— Итак, я прав. И любой мало-мальски разумный человек, недовольный моей службой, легко поставит меня в ситуацию, когда я так или иначе нарушу хотя бы один из пунктов. А кара для нарушителя, я уверен, обычная: смерть. Из этого вытекает вопрос: стоит ли делать ваше оружие хрупким?
— Оружие… да, с самомнением у тебя все отлично.
— Благодарю, Светлейший, — Дайм очень почтительно склонил голову, ничуть не сомневаясь: за этот мелкий демарш его не накажут. Но, возможно, так ему удастся взять чуть-чуть больше, чем ему собирались дать изначально. — Итак. Я нужен вам для чего-то, что не могут или не хотят делать чиновники, военные и обученные маги. Чего-то… необычного. Иначе бы вы не возились со мной вот уже второй день.
— Ладно, ты прав, — Светлейший хмыкнул и подкинул в ладони несколько орешков: они на миг зависли и стали медленно-медленно, словно невесомые перышки, планировать вниз. — И что же ты предлагаешь?
— Изменить формулировки и дать мне больше свободы маневра. Заменить немедленную смерть чем-то менее… э… радикальным.
— Ты много хочешь.
— Я хочу служить императору, а не бояться за собственную шкуру при малейшем неловком движении.
— Весьма похвальное намерение. Ладно, уговорил. — Светлейший забрал бумагу, просмотрел и провел над ней ладонью, явно меняя что-то в тексте. — Ты не спрашиваешь, почему в клятве ни слова о наследнике престола.
— Это и так понятно. Я буду служить Конвенту и императору, а не наследнику или чьей-то двоюродной кошке.
— Даже так, — почти по-человечески улыбнулся Светлейший. — Вероятно, из тебя выйдет толк.
— Выйдет.
— Ты понимаешь, что это будет непросто? И что ты будешь все время под контролем?
— Вы мне это очень доходчиво объяснили, светлейший шер. Повторяться нет необходимости.
— Хорошо. Если император одобрит твою самодеятельность, с завтрашнего дня беру тебя в ученики. А прямо сейчас ты забываешь, что был бароном Маргрейтом. Ты Дайм Дюбрайн, побочный сын императора. Барон это несерьезно. Герцога тебе многовато. Маркиз будет в самый раз. Маркиз Дюбрайн.
Дайму очень хотелось сказать что-нибудь о том, куда император может засунуть титул маркиза вместе с фамилией Дюбрайн, но он промолчал. Договор не заключен, и если он слишком обнаглеет – Светлейший может и передумать.
Проклятье. Отказаться от семьи, от памяти об отце! Барон Маргрейт – его настоящий отец! Он любил Дайма, он никогда бы не сделал с ним вот этого всего… И матушка… Дайм больше не увидит ее? Не сможет обнять? А кто же позаботится о ней, ведь брат совсем маленький?
Словно наяву, он услышал неживой голос лейтенанта Диена, увидел его змеиные глаза. «Отвечать будет ваша семья». И сейчас – тоже. Он зачем-то нужен императору и Светлейшему, и соображения справедливости или милосердия их не остановят.
В чем вообще разница между его службой и рабством?
Нет, не так. Его служба – лучше, чем судьба голема Ешу. И он сделает все, чтобы остаться самим собой и защитить семью. Даже откажется от имени и от семьи.
— Ваша светлость так и не объяснили, что я должен буду делать.
— Разве непонятно? Все, что прикажет император. И ещё. Ты понимаешь, что непредусмотренных наследников быть не должно.
— Да, понимаю, — кивнул Дайм.
— Тебе нельзя будет жениться и иметь детей, если только сам император не прикажет обратного. — Тон Светлейшего был ровен, словно речь шла о цвете мундира.
— Включите в клятву и это.
«Спокойно. Я знал, что так будет. Это разумное требование. Спокойно».
— Клятву? Клятва тут не причем, — покачал головой Светлейший. — Пункт насчет детей слишком легко обойти. Ты физически не сможешь жениться и зачать детей. Это будет второй слой твоей печати верности.
С каждым словом Светлейшего становилось все холоднее и холоднее, а ощущение потери – все тяжелее. Не то чтобы Дайм был всерьез влюблен или мечтал о детях. Все это пока было скорее в теории, но… за каким шисом ему титул, если его даже некому будет передать? За каким шисом вообще все, если ему будут указывать, кого он может любить, а кого – нет?!
Горечь и злость мешали дышать. Дайм был уверен: это условие нужно не ради блага империи, а лишь чтобы держать его на коротком поводке и не позволить забыть, кто его хозяин.
— Нет необходимости… — все же попробовал возразить он.
— Есть, — оборвал его Светлейший. — Безопасность престола важнее твоих желаний. К тому же, на мужчин запрет не распространяется.
— На мужчин?!
— Ты истинный шер, Дамиен Дюбрайн. Потомок Драконов. Или ты забыл, что Драконам без разницы, быть мужчиной или женщиной? И не делай круглые глаза.
К Дайму наконец вернулось самообладание, а вместе с ним и способность здраво оценивать то, что он видит. А видел он, что Светлейший в этом вопросе не уступит. Не потому что не хочет уступить, а потому что… вот и еще один ценный урок: даже Светлейший глава Конвента иногда делает то, что ему не нравится, если это — приказ императора.
— Это навсегда?
— Любое заклинание можно снять, если на то будет воля императора. Но послушай моего совета: не рассчитывай, что здесь что-то изменится. И не принимай так близко к сердцу. Вообще ничего не принимай близко к сердцу. Забудь, что оно у тебя когда-то было, мальчик.
— Я запомню ваш совет, светлейший шер. Однако я хотел бы кое-что прояснить. Насчет моей семьи.
— Ты не попрощался? — недоверчиво поднял бровь Светлейший.
— Я не об этом. Кто еще знает, кто я и откуда? Я не хочу, чтобы в один прекрасный день ваши противники прислали мне голову матери.
— От меня или от лейтенанта Диена никто ничего не узнает. Но тебя сопровождали семеро солдат. Это немало.
— Позаботьтесь, чтобы они обо всем забыли, ваша светлость. И о том, чтобы мой бывший наставник больше не предавал доверия баронессы. Вряд ли я смогу быть вам полезен, каждую минуту опасаясь за свою семью.
— Хорошо. Для такого юного мальчика очень хорошо, — кивнул Светлейший. — Надеюсь, ты не заставишь меня пожалеть.
— Ни в коем случае, учитель, — склонил голову Дайм. — И благодарю вас за бесценный урок.
Королевство Ольбер – примерно пятая часть территории империи Фьонабер. С запада омывается Туманным проливом, на севере граничит с Ледяными Баронствами. Славится шерстяными тканями и лучшими на континенте элем и бренди.
Из учебника географии
393 год, 22 день снежника. Замок барона Маргрейта, королевство Ольбер
Дамиен шер Маргрейт
Тишину светлой комнаты нарушали только два негромких голоса, скрипучий старческий и ломкий юношеский. Резные шкафы с книгами, кресла с полосатой обивкой, зелено-золотистые шторы на стрельчатых окнах придавали баронской библиотеке уют. Из окон библиотеки открывался чудесный вид: сосновый бор и заснеженные поля, замерзшая река под стенами замка и большая снежная горка, полная ребятни с санками. Радостный гомон слышался даже через закрытые окна, солнечные блики сверкали на изукрашенном изморозью стекле и прыгали по столу, пятная пергаментные страницы.
— Светлый шер, не отвлекайтесь. Вы неверно произносите, — голос наставника оторвал Дайма от созерцания братишки, навернувшегося вместе с санками в сугроб.
Урок языка Полуденной Марки шел своим чередом. Наставник, как всегда, требовал от ученика совершенства и выговаривал за каждую ошибку. К счастью, и логика, и математика, и алхимия, и прочие необходимые шеру науки давались баронету Маргрейту легко. Особенно же ему нравились история и экономика — новая, чрезвычайно интересная наука, придуманная гномами и пока не признанная в классических университетах.
Несмотря на желчный характер и строгость, наставник не возражал против изучения юным светлым хоть экономики, хоть тролльей наскальной живописи, лишь бы не в ущерб основной программе. Он гордился учеником, считая личной своей заслугой его неистребимую жажду знаний и способность мгновенно усваивать информацию. Но из принципа не хвалил.
Дайм уже предвкушал, как после урока скатится вниз по лестнице, накинет волчью шубу, схватит санки и помчится к веселой компании на горке. Младший брат и старшие сестры давно закончили дела и развлекались. Иногда Дайм завидовал им, условным шерам — заниматься им приходилось куда меньше. Зато Дайм родился даже более одаренным, чем мать: целых две стихии, разум и вода. И кроме грамоты, математики, риторики и прочего ему приходилось изучать ещё десяток наук, необходимых истинному шеру. Времени это занимало невероятное количество, правда, было настолько интересно, что никакие развлечения и в сравнение не шли. Разве что фехтование, которым истинные шеры частенько пренебрегали, привлекало Дайма не меньше учебы.
Но на горку Дайм в тот день так и не попал. Едва окончился урок, в дверях библиотеки появилась матушка. Блестящие каштановые локоны, улыбчивые золотисто-карие глаза и свежий румянец заставили б ы незнакомого с баронессой Маргрейт человека принять её скорее за старшую сестру Дайма, нежели за мать. Несмотря на четверых детей, старшей из которых недавно исполнилось восемнадцать, Летиция Маргрейт сохранила девичью стройность и гибкость.
— Светлый шер, будьте любезны, оставьте нас. — Баронесса сопроводила слова улыбкой, но Дайм видел в её глазах тревогу и печаль. — Мне нужно поговорить с сыном.
Наставник поклонился и покинул библиотеку.
Дайм подошёл к матери, так и стоящей у порога, и взял её за обе руки.
— Что случилось, матушка, вы так взволнованы?
— Давай присядем. — Баронесса позволила сыну усадить себя в кресло и подвинуть скамеечку для ног, подождала, пока он сам устроится на стуле, и только тогда заговорила. — Дамиен, я должна просить у тебя прощения. Ты знаешь, я люблю тебя не меньше твоих сестер и братьев… может быть, даже больше…
Устремив взгляд в окно, баронесса замолчала. На гладком лбу обозначилась горькая складочка. Тонкая, украшенная кольцами рука затеребила юбку. Дайм смотрел на мать и понимал, что не хочет услышать то, что она собирается сказать. Хотя он уже догадывался, о чем пойдет речь.
— Матушка, право, не стоит.
— Стоит. Ты знаешь, кто твой отец.
— Да, конечно.
— Покойный барон никогда не говорил с тобой об этом. Он любил тебя, как родного сына. И слухи давно уже прекратились…
— Мне достаточно посмотреть в зеркало, матушка, — грустно улыбнулся Дайм.
Впервые он догадался, что вовсе не сын барона Маргрейта, лет в семь, подслушав разговор одного из гостей с матерью. Они говорили о фамильном сходстве двух дядюшек, что который год делят заливной луг. Дайм задумался: почему сестры и брат похожи на мать с отцом, и он — нет? У братишки золотисто-карие материнские глаза и отцовский профиль, даже говорит как отец, хоть и пятилетний карапуз. А Дайм на отца совершенно не похож. Разве что немного на мать. И ни у кого из родни нет ярко бирюзовых глаз.
Попытка выведать правду у няньки, знающей все на свете, ни к чему не привела.
«Светлый шер, да что вы такое говорите? Да кто вам такую чушь посмел сказать? Ваша матушка будет плакать, если узнает, что вы такое спрашиваете, светлый шер», — вот все, чего он сумел добиться.
Но слова няньки Дайма не убедили, ведь её взяли, когда он уже родился. Догадку подтверждало и то, что об императорском дворе и столице родители никогда не говорили — а по расчетам Дайма выходило, что барон и баронесса Маргрейт покинули столицу и переехали в поместье за семь месяцев до его появления на свет.
Дайм понял, кто его отец, едва увидев портрет императора Элиаса Брайнона.
Ему было одиннадцать, когда барона Маргрейта с семейством пригласил в гости дальний родственник, граф. В гостиной, на самом видном месте, висел портрет его всемогущества — в полный рост, в короне и мантии, со скипетром в виде головы кугуара.
Те же бирюзовые глаза, те же черты, даже упрямая посадка головы – та же. Словно посмотрел сам на себя, только взрослого и в короне.
Слава Светлой, никто не обратил внимания на побледневшего Дайма.
В его голову не закралось ни одной честолюбивой мысли. Он прекрасно помнил тщательно скрываемый за улыбками и шутками ужас матери, когда кто-либо из соседей или родни спрашивал, отчего баронесса не желает снова наведаться в столицу, ведь в свое время красавица Летиция произвела фурор в высшем свете и даже стала фрейлиной императрицы. И, хоть до глухого угла среди лесов западного Ольбера новости из Метрополии доходили медленно, редко и в весьма искаженном виде, Дайм слышал о незавидной судьбе единокровных братьев-бастардов.
Вскоре после той поездки скончался отец: несмотря на свое открытие, Дайм даже в мыслях продолжал называть отцом человека, который вырастил и воспитал его. Смерть была мгновенной, барон сломал шею, вылетев из седла на полном скаку. После похорон баронесса закрылась в замке и перестала приглашать соседей.
Теперь же случилось то, о чем мать и сын никогда не говорили, но чего оба опасались. Дайму не было надобности гадать, отчего матушка завела тяжелый разговор и отчего в глазах её слезы: край конверта выглядывал из широкого рукава платья, а от него тянулся след чужой, страшной и словно неживой ауры. След этот вел вниз, в гостиную, где пил коричный грог незнакомец. От прикосновения к ауре незнакомца Дайма пробрала дрожь: опутанный и пронизанный насквозь заклинаниями, он походил не на человека, а на сложный смертоносный механизм.
— Его Всемогущество требует твоего приезда в столицу. — Баронесса протянула конверт со сломанной бирюзовой печатью. — Вот, прочитай сам.
Письмо казалось Дайму змеей, готовой укусить. Он задержал дыхание, принимая его из рук матери, и долгие мгновения не решался развернуть. Ему показалось, что он не дышал, пока не дочитал: «…прибыть незамедлительно. Элиас Второй Брайнон».
А дочитав, вскочил – смяв проклятое письмо, швырнул его на пол… Он не очень-то понимал, как именно убьет то отвратительное существо, которое сейчас пьет глинтвейн в их гостиной. Которое посмело вторгнуться в их дом, оскорбить и расстроить матушку. Но точно знал: он никому, никогда не позволит!..
— Дайм! Дамиен, остановись! — уже на лестнице догнал его перепуганный голос матушки.
Дайм остановился лишь на полмгновения: сорвать висящий на стене меч, старый, переживший еще Мертвую войну, но по-прежнему крепкий и острый. И бросился к существу, выглядящему как человек и одетому в форму лейтенанта лейб-гвардии.
Он успел бросить ему в лицо перчатку и крикнуть:
— Защищайтесь, шер!
Даже сделать несколько выпадов, отбитых с легкостью. Равнодушно. Так же равнодушно из его рук выбили меч, подсекли грязным приемом под колено и уронили на пол. А потом, приставив шпагу к горлу, сообщили:
— Вы едете со мной, светлый шер Дамиен Дюбрайн. Или добровольно, тогда никто не пострадает. Или нет, но отвечать за ваше неповиновение императорскому приказу придется баронессе.
От ровного, какого-то механического голоса лейтенанта Дайма затошнило. А может быть — от ненависти. И к самому лейтенанту с руной «Диен», и к пославшему его императору.
— Я — Маргрейт, а не Дюбрайн! — выплюнул Дайм и швырнул в лейтенанта ментальный импульс, самый сильный, на который только был способен.
Вокруг лейтенанта на миг вспыхнули щиты, поглотившие импульс без остатка. Сам лейтенант его, похоже, и вовсе не заметил: дара в нем не было даже отблеска.
— У вас полчаса на сборы, шер Дюбрайн, — проигнорировав слова Дайма, сказал лейтенант Диен, вбросил шпагу в ножны и вернулся в кресло, к недопитому глинтвейну.
На Дайма, поднимающегося с пола, он даже не посмотрел. Но вот когда Дайм сделал шаг к отброшенному мечу, так же ровно и негромко предупредил:
— Мне приказано доставить живым и здоровым только вас, светлый шер.
Наверное, в этот момент Дайм и понял, что все это – всерьез. Не кошмарный сон. Не игра. И если он не подчинится приказу императора, это почти неживое существо сделает с его матушкой что-нибудь ужасное, а Дайм никак не сможет ему помешать. Вся его магия, которой он так гордился, вся его фехтовальная подготовка – ничто для императорского голема. Его собственного единокровного брата.
От этого понимания что-то внутри словно вспыхнуло, застряло колючим, обжигающим комом в горле, в глаза словно сыпанули песку…
— Я буду готов через полчаса, — хрипло, едва выдавливая слова через сжатое спазмом горло, пообещал Дайм и сбежал… нет, отступил.
Едва не наткнувшись на матушку, стоящую на последней ступеньке лестницы с таким лицом… Она ничего не сказала, но Дайму стало бесконечно стыдно. Что он подвел ее. Не сумел защитить. Вообще ничего не сумел. Даже повести себя достойно, как учил покойный отец.
— Простите меня, матушка, — подойдя к ней, он склонил голову.
На самом деле ему больше всего на свете хотелось обнять ее, уткнуться и расплакаться, как в детстве. Но он не мог себе этого позволить. Он – взрослый шер, ему уже тринадцать, он единственный защитник семьи.
От которого толку ни на ломаный динг.
— Пойдем, мой мальчик. — Улыбнувшись одними губами, матушка погладила его по голове. — Мне так много нужно тебе сказать, а у нас осталось всего полчаса…
394 год, 2 день холодного солнца
Императорский дворец, Фьонадири
Пять суток, что со всей возможной скоростью маленький отряд двигался к столице Империи, Дайм обдумывал рассказ матери и одну единственную фразу из короткого письма его всемогущества.
История его рождения ничем не отличалась от множества таких же историй: ежегодно император обзаводился новой пассией, непременно из одаренных шеров, непременно красавицей, и так же непременно расставался с ней не более чем через семь-восемь месяцев. И не имело значения, замужем ли дама, желает ли столь высокой чести: воля Императора не признавала преград. Любовницы принесли ему восемь дочерей, с рождения назначенных в монахини, и пятерых сыновей — в дополнение к трем законным принцам. Последний бастард родился на шесть лет раньше баронета Маргрейта. Именно его, лейтенанта лейб-гвардии Диена, император прислал за Даймом.
Свыкнуться с холодной, неживой аурой голема Дайм так и не смог, хотя всю дорогу рассматривал и изучал его – все равно делать больше было нечего. От человека в лейтенанте осталась только внешность и императорская кровь: пока в его жилах оставалась хоть капля, он был безусловно верен и послушен отцу. А в остальном… больше всего Диен походил на скорпиона: повадками, скоростью, запахом яда и ощущением непредсказуемой опасности.
«Никогда. Никогда я не буду таким, как ты, Диен. Никогда», — твердил про себя Дайм, изредка встречаясь с немигающим змеиным взглядом лейтенанта.
Кавалькада въехала во Фьонадири вечером второго дня нового года. Нарядная, освещенная цветными жучиными фонарями, украшенная стельями, — вечнозелеными деревьями, цветущим в середине зимы сказочно прекрасными гроздьями голубых звезд, — полная суеты и песен, столица не заметила их.
Высокие стены голубоватого камня, украшенные резьбой и статуями в нишах, окружали дворцовый комплекс размером с небольшой город. Перед боковыми воротами дежурили гвардейцы в черной с серебром форме, увешанные магическими амулетами. На груди сержанта Дайм узнал драгоценный Даилла Умен, Истинный Светоч — оберег от убийц-теней. Сами стены и ворота мерцали переплетениями красного, голубого и черного — заклинаниями огня, воздуха и смерти.
За стеной открылся парк с фонтанами, беседками и скульптурами, с прямыми аллеями и стрижеными деревьями. За парком сияли серебром башни и шпили дворца. А неподалеку от ворот, рядом с каскадом журчащих, несмотря на мороз, фонтанов, прятался в темной зелени кедров и пихт скромный двухэтажный павильон. К нему и направился, не снижая скорости, лейтенант Диен. Эфир над павильоном искрился и переливался всеми цветами радуги, манил и пугал… Словно там ждал не светлый маг-зеро, а перворожденный Дракон, почему-то не улетевший в Землю-За-Туманами.
К удивлению Дайма, измотанного скачкой и неопределенностью, ему не дали ни привести себя в порядок, ни передохнуть с дороги. Без всяких объяснений лейтенант Диен велел спешиться, сам отворил дверь и повел его за собой через вестибюль-оранжерею — гортензии, розы, бегонии заплетали стены и арки. За первой дверью снова никого не оказалось: лишь широкий коридор с белыми дверьми и картинами в бронзовых рамах.
Лейтенант Диен распахнул одну из дверей и кивком велел пройти, сам развернулся и таким же четким шагом пошел обратно. Но Дайм уже не обращал на него внимания. Он видел только сияние мага-зеро: словно шаровая молния шагнула навстречу.
Средних лет русоволосый шер, одетый в строгий коричневый сюртук с бархатными отворотами, радушно улыбнулся Дайму. Улыбались и губы, и все скуластое лицо, и пронзительные карие глаза. От этой улыбки Дайма окутало теплом и покоем, словно он вдруг вернулся домой. Тепло это, окрашенное в лиловые цвета менталистики, обволакивало, проникало внутрь. Дайм не сопротивлялся. Бессмысленно мешать главе Конвента, раз он хочет знать, что творится в голове гостя.
— Здравствуй, Дамиен. Рад встрече с тобой.
— Здравствуйте, светлейший шер.
Дайм поклонился, с трудом преодолевая головокружение.
— Ты прямо с дороги. Ох уж эти военные. — Светлейший шер Парьен покачал головой. — Присаживайся сюда, к огню.
С видом заботливого дядюшки он усадил Дайма, устроился напротив и щелкнул пальцами. Тут же рядом образовался столик, сервированный к чаю: пирожные и тарталетки, конфеты и ароматные булочки, чайники и чашечки тонкого фарфора. В животе у Дайма забурчало, напоминая о давно миновавшем обеде.
Светлейший, казалось, обрадовался его смущению.
— И не покормили ребенка… Прошу к столу. — От улыбки Светлейшего растаяли бы льды Закрайней Ночи. — Соленые фисташки, мои любимые. Рекомендую.
Отправив в рот орешек, Светлейший принялся командовать посудой. Повинуясь магическим нитям, затанцевали чайники с чашками, наполняя комнату запахом цуаньского чая.
— Кушай, мальчик, не стесняйся. А я пока расскажу тебе кое-что. Эти вояки, от них слова не дождешься.
Дайм, проглотив тарталетку с паштетом, попытался ответить, но Парьен махнул рукой.
— Молчи и ешь. Вот, попробуй апельсиновый чай. Мой личный рецепт. — Заговорщицки подмигнув, он направил к Дайму ещё один чайничек, благоухающий травами и цитрусом. — Вкусно? То-то же.
Попивая чай, светлейший шер рассказывал Дайму всякие разности, словно к нему в гости зашел любимый племянник, которого следует немедленно заманить в ученики. Говорил о магии, о политике, о столичной жизни — обо всем на свете, кроме того, что интересовало Дайма. Но он готов был ждать, пока Парьен читает лекцию о стихиях.
— …Зеленый — единственный, недоступный людям. Все потомки ире владеют магией природы, но остальные стихии им неподвластны. Зеленый Дракон знал, что делал, когда запрещал своим потомкам браки с шерами иных стихий, ире единственные на суше сохранили Драконью кровь неразбавленной, — неторопливо рассказывал Парьен.
Все это Дайм и так знал, и наверняка Светлейший знал, что Дайм знает. А значит, стоит держать язык за зубами и внимательно слушать. Наверняка Светлейший говорит все это не потому, что обожает повторять азы необразованным мальчишкам.
— Отчасти из-за браков с бездарными истинных шеров становится все меньше, — продолжал Парьен, попивая цитрусовый чай и словно бы не замечая сидящего напротив Дайма. — Но, даже учитывая такие браки, магия истощается слишком быстро. По расчетам, сейчас двое из трех урожденных шеров должны бы иметь латентный дар, каждый третий — дар третьей нижней категории, каждый десятый — третьей полной, каждый пятидесятый — второй и каждый сотый — первой. На деле же обладает искрой дара лишь один из восьми, продолжительность жизни шеров стремительно падает. Таким темпом лет через пятьсот в империи не останется Драконьей крови. Конвент занимается исследованиями проблемы, но пока результаты не обнадеживают.
Вот это уже было намного интереснее. Наставник упоминал, что шеров рождается все меньше, но как-то в общем, без цифр и прогнозов. Как подозревал Дайм, цифры и прогнозы не предназначались для широкой публики. А значит – его собственное появление в столице связано… с чем-то таким… Мелькнувшая у Дайма мысль о возможной связи исчезновения дара у шеров и бесчисленными любовницами и бастардами императора показалась слишком бредовой, чтобы обдумывать ее всерьез.
— Но вернемся к спектрам, мой мальчик…
Парьен снова рассказывал давно известные вещи, но Дайм слушал с интересом. Его наставник по большей части ограничивался теорией, а глава Конвента показывал живые картинки. Он поместил над столом фигурку человека, окутанную разноцветными оболочками: изнутри белой, сиреневой и дальше по цветам радуги, а снаружи черной. Светлейший гасил или делал ярче некоторые из оболочек, объясняя, как проявляется Драконья кровь. Особенно интересно магистр Парьен объяснял, чем отличаются светлые, темные и сумрачные шеры. До сих пор Дайм считал, что сумрачные — легенда. Но Парьен утверждал, что они хоть и редко, но встречаются, каждый раз ставя в тупик теоретиков Магадемии: сумрачный дар так же непредсказуем и ненормален, как сами сумрачные шеры. Но откровением для Дайма стали другие слова Парьена:
— …у светлых и темных нет выбора? Ерунда. Врожденная склонность чрезвычайно сильна и почти непреодолима. Но в любом темном есть хоть отблеск Света, как и в любом светлом крупица Тьмы. Ману Одноглазый, хоть и еретик, был прав: два лика божества, Тьма и Свет не могут существовать отдельно. Мы, их дети, изначально находимся между ними. И путь к свободе от предопределенности есть для каждого, хоть и далеко не каждый может его пройти.
Постепенно Дайм начинал понимать, зачем Светлейший затеял лекцию о сущности магии. Если фраза о даре в письме императора значила именно то, на что надеялся Дайм, ни одна крупица информации не будет лишней. Он прочел достаточно книг, чтобы представлять себе и причины возникновения империи, и основу её стабильности — Равновесие. Жесткие законы не допускали темных магов к верховной власти и ограждали королевские фамилии, армейский генералитет и чиновников от произвола магов лишь с одной целью: поддержание равновесия между Светом и Тьмой.
— Равновесие, я знаю. Но почему закон дает столько преимуществ светлым? — решился на вопрос Дайм.
— Ты понимаешь, чем темные отличаются от светлых, мальчик? Не цветом ауры, это лишь симптом. Тьма и Свет есть свойства духа и разума: для темных нет ничего важнее и дороже собственного Я, эгоцентризм их суть. Мораль и этика для них пустой звук, как любовь, верность, самопожертвование: все то, на чем основано мироощущение светлых. Потому нужен строгий закон. Темный никогда добровольно не откажется от престола, а что бывает со страной под властью темных, ты знаешь.
Дайм кивнул: упаси Светлая от еще одного Ману и еще одной пустыни! И подумал: а не было бы ордена Одноглазой Рыбы, удалось бы Роланду Святому Брайнону уломать совет Семи Корон на объединенную армию? Не будь в их сердцах страха перед Ману — а каждый в отдельности король был перед объединившимися темными беззащитен — вряд ли бы они осознали все преимущества единой денежной системы и единой армии.
— …у монархов особая магия, — продолжал Парьен, не забывая подливать Дайму чай и подкладывать тарталетки. — Ни один шер-зеро не способен заменить даже бездарного короля: Двуединые не благословят того, в ком нет королевской крови.
— А если единственный наследник — темный? — снова спросил Дайм.
Парьен довольно улыбнулся и кивнул.
— Верно мыслишь. Может случиться и такое. Но тогда на престол взойдет потомок любой другой королевской фамилии, скорее всего один из сыновей императора. За всю историю Империи такого не случалось, но… Помнишь, как императором Хмирны стал Красный Дракон?
Дайм кивнул. Кто же не знает, почему Красный Дракон до сих пор не оставил мир вслед за остальными Перворожденными!
— Как видишь, даже Драконы могут попасть в ловушку собственных обещаний. — Светлейший то ли с сожалением, то ли с восхищением покачал головой и сочувственно глянул на Дайма. — Ты совсем устал, мальчик. Иди, отдохни.
В тот же миг в дверь кабинета открыл седой слуга, выправкой, кривыми ногами и стальным взглядом похожий на генерала от кавалерии. Только вместо сабли наголо в его руках был подсвечник, а вместо хриплого вопля «В атаку, шисовы дети!» он сказал:
— Извольте, я провожу вашу светлость.
Дайм невольно улыбнулся: в устах ливрейного генерала и эти слова прозвучали, как приказ не брать пленных.
…множественные смерти светлых шеров явились результатом невежества и истерии. Трактат Ману «О свободе», содержащий весьма спорные идеи, послужил катализатором возмущения и рецептом чуда. Впавшие в панику темные шеры ничего в нем не поняли и попытались использовать неточные формулы без малейшей попытки вникнуть в их суть.
И вот закономерный итог. Темные шеры шантажом и пытками принуждали светлых шеров к ритуалу и обвиняли в неудаче кого угодно, кроме самих себя…
Из лекции по истории запрещенных культов.
18 день пыльника (следующий день). Риль Суардис, Валанта
Дамиен шер Дюбрайн
Зря Дайм надеялся, что хотя бы возвращение в Метрополию будет спокойным. После дипломатических танцев с Бастерхази и Аномалией ему как никогда требовалось хоть несколько дней тишины. Просто подумать. Без давления, искушений и прочего, на что темные шеры такие мастера.
Особенно на искушения. Корона Валанты – шис бы с ней, Дайм никогда не хотел взваливать на себя такую ответственность, и готов был примириться с ней только ради Ристаны. Но вот свобода… Горячечный шепот Бастерхази уже третьи сутки преследовал его: свобода, мой светлый шер, свобода!
О да. Ни шисом драной печати, ни придурковатых аристократов или взбесившейся нечисти, ни отчетов для совета Семи Корон, которые надо было сделать еще вчера. Люби, кого хочешь, делай, что хочешь. Так просто поверить, не правда ли? Если забыть, что Бастерхази – темный. И что сам Дайм понятия не имеет, как жить иначе, без взбесившихся аристократов и придурковатой нечисти, без дипломатических танцев и шпионских ухищрений. Сказать по чести, он и любить-то не умеет. Последняя встреча с Ристаной тому подтверждение.
Очень короткая встреча, к которой он и не стремился. Но раз уж Ристана дала себе труд встретить его прямо у дверей королевского кабинета…
Его величеству Тодору Дайм сказал чистую правду: Шуалейда – сумрачная шера, дар ее нестабилен, и рассматривать ее сейчас в качестве будущей королевы может только крайне неосмотрительный человек, читай, полный идиот. Да и Конвент наверняка запретит ей наследовать, так что его высочество Люкрес, женившись на ней, получит лишь массу проблем и никакого профита. Ристана же в королевы не годится хотя бы потому, что не сможет разумно распорядиться главным богатством Валанты, сумрачным даром собственной сестры.
Да, Дайм тоже виноват в том, что не сумел вовремя понять всей серьезности ситуации и не убедил Ристану изменить отношение к брату и сестре. Сейчас уже поздно. Что-то изменить может только серьезное ментальное вмешательство, запрещенное законом. Нарушать закон Дайм не собирается, но если его величество Тодор получит официальное разрешение от Конвента – то Дайм, несомненно, сделает все необходимое. Правда, психика Ристаны все равно может пострадать, ведь ненависть давно уже стала одной из основ ее личности.
— Я не готов рисковать душевным здоровьем моей дочери, — хмуро отказался Тодор.
Король Валанты за тот неполный месяц, что прошел с предложения обсудить брак Люкреса и Шуалейды, очень сдал. Окончательно поседел, усох, некогда ярко-синие глаза выцвели. Жаль. Невероятно жаль. Самый приличный из ныне правящих королей.
— Вы правы, ваше величество. И всегда были правы, следующим королем Валанты должен стать ваш сын, Каетано.
— Вы так резко сменили курс, мой светлый шер. Вас больше не привлекает корона Валанты? — доверия словам Дайм в тоне Тодора не было ни на ломаный динг.
— Будем откровенны, ваше величество. Корона не привлекала меня никогда. При других обстоятельствах я бы, возможно, стал консортом Ристаны – но не более. Слишком большая ответственность. Я бы с большей радостью увез ее высочество в Метрополию, но, — Дайм с искренним сожалением пожал плечами, — она этого не желает. Стать маркизой Дюбрайн — для нее слишком мало.
— Мне жаль, мой светлый шер. Возможно, вы могли бы сделать ее счастливой.
— Не смог бы. Мне тоже жаль, ваше величество. И жаль, что вам пришлось так волноваться из-за судьбы вашей второй дочери. Поверьте, ее никто не собирается принуждать. Мой августейший брат желает брака только по любви и собирается ухаживать за ее высочеством Шуалейдой.
Как именно ухаживать, Дайм не сказал – не стоит еще больше ронять авторитет императорской семьи в глазах короля провинции. Зато предложил Тодору свою помощь как целителя. Все равно после общения с Бастерхази сила все прибывала и прибывала. Дайм только что, в своих покоях, под завязку напитал и зеркало связи, и защитные контуры, и даже родник под дворцом. Не говоря уже о десятке кристаллов-накопителей, которые можно будет весьма выгодно продать. Титул маркиза Дюбрайна, конечно же, высок, как и его должность заместителя главы Магбезопасности, но поместье к титулу прилагается более чем скромное, заниматься им Дайму некогда, а жалованье – ширхабовы слезы.
Проклятый Бастерхази! Знает же, на что давить, дери его…
Разумеется, Тодор согласился принять помощь, и Дайм подлечил его, насколько это вообще было возможно: жизненные силы утекали из короля Валанты, как из дырявого кувшина. Даже странно, почему Дайм не видел этого раньше! И еще более странно, что восстановить целостность оболочки не вышло, только немного укрепить и заделать самые значительные прорехи. Как будто Тодор сам не желал жить.
Вот только умирать ему было рано. Оставить Шуалейду и Каетано сейчас – все равно что подписать им смертный приговор. И не факт, что даже Дайм сможет их защитить. Даже не так: не факт, что светлейший кукловод позволит ему это сделать. Да и сам Тодор на самом деле не желал умирать.
Они расстались почти друзьями, и даже герцог Альгредо, присутствующий при беседе молчаливой тенью, уже не смотрел на Дайма с желанием убить и прикопать под ближайшим дубом.
— Надеюсь, вы не передумаете на следующей неделе, мой светлый шер, — проводив Дайма до дверей, любезно попрощался с ним Альгредо.
— Позаботьтесь о его величестве. — Шпильку Дайм проигнорировал: Альгредо тоже устал от дипломатических танцев и сходит с ума от беспокойства за побратима. Небольшая слабость ему простительна. — Без помощи хорошего целителя он не протянет и полугода.
Альгредо побледнел, но кивнул.
— Я позабочусь.
А Дайм, мысленно обругав Конвент, приславший в Валанту темного полпреда, не способного исцелить не то что короля Тодора, а даже самого себя, вынул из-за пазухи мешочек с накопителями (всеми десятью) и протянул Альгредо.
— С ними справится даже шер третьей категории. На год-полтора должно хватить.
Благодарностей он слушать не стал. Толку от тех благодарностей, когда он только что отдал свое жалованье за четыре года!
В общем, Ристана выбрала неподходящий момент для разговора. Крайне неподходящий.
— Дайм, — она обернулась от портрета императора Элиаса, которым упорно любовалась последнюю четверть часа, и протянула руку для поцелуя.
— Какая приятная неожиданность, ваше высочество! — Дайм поцеловал воздух в волоске от ее кожи и порадовался, что в очередной раз наплевал на этикет и надел перчатки сразу, как закончил с лечением Тодора. Сегодня он не испытывал ни малейшего желания тревожить шисову Печать. — А я как раз надеялся, что у вас найдется для меня минута-другая.
— Для вас – всегда, мой светлый шер, — улыбнулась Ристана, взмахом руки отсылая из королевской приемной всех, включая секретаря, и приближаясь к Дайму почти вплотную.
— Чрезвычайно лестно это слышать, ваше высочество, — коротко поклонился Дайм и отступил на полшага. — Какая жалость, что мне необходимо покинуть Суард немедленно.
— Но… Дайм… — в ее глазах блеснули слезы, она прерывисто вздохнула: всего неделю назад Дайм тут же бросился бы ее утешать и заверять в своей любви и верности, а сейчас… увы, сейчас ему было все равно. Что-то сломалось безвозвратно.
— Вашему высочеству не о чем волноваться, — сказал он ровно. — Я исполню свое обещание. Прошу простить, ваше высочество, приказ императора не ждет.
Приказ в самом деле не ждал. Его всемогущество и его светлейшество желали, чтобы Дайм по дороге в Метрополию кое-куда заехал и кое-кого оттуда забрал. Именно сейчас и именно Дайм.
20 день Пыльника (два дня спустя.Южный тракт, в десяти лигах от границы с Метрополией
Дамиен шер Дюбрайн
— Вы все поняли, лейтенант?
— Так точно, ваша светлость, — равнодушно ответил Вент, убирая пакет с письмом за пазуху.
— Действуйте.
Дайм с облегчением отвернулся от бирюзовых глаз лейтенанта лейб-гвардии, слишком похожих на его собственные, и тронул каблуками бока Шутника. Но ломкий от тщательно упрятанного страха и разочарования голос заставил его поморщиться и обернуться к покинутому отряду.
— Разве вы не поедете с нами, светлый шер Дюбрайн?
— Нет. Не беспокойтесь, лейтенант Вент доставит вас в столицу в целости и сохранности. До встречи в Магадемии, светлый шер Эрнандо.
— До встречи, ваша светлость. — Мальчишка с достоинством поклонился, тряхнув иссиня-черными локонами, и сощурился. — Да пребудет с вами благословение Светлой.
Дайм благочестиво осенил лоб малым окружьем, прежде чем повернуть коня к Суарду и обругать последними словами Светлейшего Парьена.
«…несомненно, одаренный мальчик. Насколько, неизвестно. Если верить словам его матери, минимум зеро. Решишь на месте, что с ним делать…»
На месте. Шис бы побрал это решение вместе с шерой Эрнандо, её избалованным сыном и папочкиным неугомонным дыссом! Семнадцатый незаконный отпрыск от тридцать третьей любовницы… Злые боги, запихать девять побочных дочерей в монастырь, из шести бастардов сделать големов-охранников, из седьмого — жупел для аристократии! А восьмого… «Решишь на месте»! Вот спасибо, драгоценнейший папенька!
Решение Дайму претило, но альтернатива претила еще больше. Пусть лучше мальчишка воображает себя великим магом и непревзойденным дипломатом, все равно в учениках у Парьена спесь с него слетит в мгновение ока. Но обрекать единокровного брата на лишение личности и воли — увольте. Тем более, какой-никакой дар у амбициозного щенка есть, в перспективе приличная третья категория. Если бы только, забирая мальчишку от гордых высокой честью родителей, можно было придушить их самих и вытряхнуть из его головы дурь, которой его пичкали все тринадцать лет.
«Блестящее будущее, титул маркиза, почет и уважение, влияние…»
Шера Эрнандо – курица. И муж ее индюк. Всерьез рассчитывают, что взлелеянный императорский бастард вытащит их из глухомани, принесет на блюдечке выгодные партии сестрам, высокую должность при дворе отчиму, а матери луну с неба и сокровища царицы Сирен в придачу. И все это с рефреном: «Посмотри на маркиза Дюбрайна — ты же лучше! Умнее, сильнее, хитрее, достойнее и глаза у тебя совсем как у его всемогущества».
Дайм сплюнул. Скорее выбросить из головы смазливую высокомерную мордашку! Две с лишним недели дороги до Фьонадири в компании голема Вента, без слуг и нянек, пойдут дитятку на пользу. Самому Дайму несколько десятков лет назад знакомство с его братом Диеном очень помогло сделать правильный выбор.
По сторонам дороги мелькали пыльные оливковые рощи, виноградники и абрикосовые сады, уже слышался гомон праздничной столицы. Но Дайм не обращал внимания на пейзажи. Он снова перебирал в памяти день перед новым, триста девяносто четвертым годом. Последний раз, когда он видел мать…
…предопределенность, заложенная преобладанием Света или Тьмы при рождении — условна. Двуединые оставили своим детям путь к свободе. Каждый темный шер может возвыситься над судьбой и избежать Бездны.
Ману Одноглазый, трактат «О свободе», запрещенный к прочтению, распространению и хранению.
Вечер того же дня. Южный тракт, где-то между Кардалоной и Суардом
Дамиен шер Дюбрайн
Сумерки застали их в дороге, на подъезде к какой-то деревеньке: белые домики, зеленые виноградные холмы, апельсиновые сады, оливы… Идиллия, шис ее дери.
— За вами Мертвый гонится, мой светлый шер? — впервые за весь день заговорил с ним Бастерхази.
Его утренние попытки легкого приятельского трепа (целых две) не считались, все равно Дайм на них не отвечал.
Дайм мысленно выругался: темный был непозволительно близок к истине. Не то чтобы за ним гнался именно Мертвый, но…
— Достаточно вас, мой темный шер, — холодно ответил Дайм.
Белый коршун на его плече недовольно заклекотал, чувствуя его настроение. Тот самый коршун, который принес от Аномалии ответ в целых, шис их дери, две строчки. Очень вежливые, обтекаемые и недоверчивые две строчки. Которые Дайм, разумеется, не показал Бастерхази, но совершенно не был уверен в том, что Бастерхази не в курсе, что там написано. Никогда нельзя недооценивать темного шера. Так же, как никогда нельзя доверять темному шеру. Азы, написанные кровью и выученные Даймом еще на заре его службы в Магбезопасности.
— Вы так спешите обрадовать ее высочество Ристану, мой светлый шер? — не пожелал отвязаться Бастерхази.
— Оставлю эту честь вам, Бастерхази. — Дайм с ненавистью глянул сначала на пылающие закатом облака, затем на уходящую за горизонт стрелу Южного тракта. — У меня нет времени на дипломатические танцы.
— О, так вас ждет прекрасная дама в Метрополии… — насмешливо протянул темный.
Дайм еле сдержался, чтобы не запустить в него чем-нибудь тяжелым, вроде запрещенной «серой гнили» или хотя бы «молота раскаяния». Нельзя, Бастерхази при исполнении. И вообще не виноват. Вот если бы «раскаянием» можно было приложить августейшего братца Люкреса!..
— Хм… похоже, я ошибся, вас ждет не дама… — темный продолжал нарываться. — Юный прелестный адепт? Помнится, среди светлых целителей попадаются весьма, да, весьма…
— Шли бы вы в Бездну, Бастерхази.
— Предпочту вон ту таверну. Вы как хотите, мой светлый шер, а я буду ночевать под крышей. И в кровати.
Шисом драный Бастархази дал шенкелей своей химере и вырвался вперед. Успел всего на полкорпуса – еще не хватало уступить ему и здесь! Так что к таверне Дайм пришел первым. Всего на четверть корпуса, но – первым! Правда, разгоряченный Шутник попытался укусить химеру, та зашипела и плюнула какой-то едкой дрянью… в общем, им с Бастерхази пришлось еще и растаскивать зверюг и самим загонять в конюшню, в денники на противоположных ее концах. И ставить щиты, чтобы разгоряченные зверюги не разнесли конюшню по бревнышку.
— Надеюсь, ваша тварь не подпалит здесь все, темный шер.
— Ну что вы, мой светлый шер, без приказа – никогда! Кстати, вы уверены, что ваша тварь не пытается закусить конюхом? А, нет, всего лишь его рубахой… — и темный заржал на зависть всей конюшне.
— Не подходи близко, если жизнь дорога, — проигнорировав насмешки Бастерхази, Дайм бросил осеняющему себя светлым окружьем конюху монету. — Насыпь ему овса и проваливай.
Поймав серебряную «сестрицу» на лету — монету прозвали так за изображение солнца на реверсе — конюх поклонился, быстро высыпал в ясли полмешка овса и сбежал, заливать шок вином и рассказывать свежайшую сплетню о конях-людоедах. И шис с ним. Слухом больше, слухом меньше, Магбезопасности плевать.
Дайм бы тоже не отказался залить утренний разговор со Светлейшим чем-нибудь крепким. И ведь ничего неожиданного Светлейший не сказал. Всего лишь выслушал отчет о ликвидации стихийной аномалии, предварительной аттестации дара и передал приказ императора:
— Ты должен сделать все возможное и невозможное, чтобы ее высочество Шуалейда сама захотела замуж за его императорское высочество Люкреса. Чтобы она влюбилась в него, как весенняя кошка. Его высочеству нужны ее верность и безусловное доверие.
Дайм чуть не поперхнулся. Вот так просто, да? Верность и безусловное доверие! От параноидальной менталистки – безусловное доверие! А подвязку Светлой не надо? Твою же…
— Его высочеству плевать, что Аномалия не светлая и никогда не будет светлой? Да она Люкреса раздавит и не заметит, с его-то жалким огрызком дара!
— Не твоя забота, Дюбрайн. — Светлейший, разбуженный на рассвете, был не особенно любезен. — Тебе сказано – делай. И не забудь, она ни в коем случае не должна получить темную категорию. Головой отвечаешь.
— Она сумрачная, мой светлейший шер, и сумрачной останется. И кроме того – неадекватная менталистка. Люкрес не понимает, на ком собрался жениться!
— Понимает или нет, не твое дело.
— Вы… — Дайм проглотил вертевшиеся на языке ругательства и медленно выдохнул, так же медленно вдохнул и спросил совершенно ровно: — Я могу сопроводить Аномалию в крепость Сойки?
— Еще чего. От основной службы тебя никто не освобождал. Через неделю ты должен быть в Метрополии, а через две – на границе с Ледяными баронствами. Там завелась какая-то дрянь, надо разобраться.
— И как, по-вашему, я буду…
— Как хочешь! — оборвал его Светлейший. — Письма пиши, на ушах танцуй. Приказ слышал, наизусть выучил — выполняй, полковник Дюбрайн!
— Слушаюсь, мой генерал! — рявкнул Дайм в гаснущее зеркало, от чего зеркало треснуло и со звоном осыпалось, длинно выругался…
Хорошо, что он надежно запер комнату двойным защитным контуром. Бастерхази не мог слышать, как он лается со Светлейшим Парьеном и как потом воет от боли. Печать не одобряет ни таких эмоций, ни таких слов в адрес августейшего папеньки, да живет он вечно. Правда, за завтраком, где Дайм с трудом заставил себя хотя бы выпить шамьет, Бастерхази смотрел на него очень понимающе. Почти сочувственно. Его счастье, что только почти – посмей темный его пожалеть, Дайм бы убил. На месте. И плевать, что потом с ним сделал бы Конвент за нападение на полпреда при исполнении.
Полчаса медитации и упражнений по методу Тхемши (да, и от темных бывает польза!) помогли Дайму прийти в себя, выровнять эмоции и избавиться от выворачивающей наизнанку боли. Он даже смог написать Шуалейде вполне пристойное любовное письмо… ладно, писал он вполне искренне, она же менталистка, вранье почувствует на раз. Потому и не подписался, только поставил оттиск собственного кольца с кугуаром. И торжественно поклялся сам себе, что спасет несчастного неразумного брата, а с ним и обожаемого папочку от страшной ошибки и ужасного кошмара в лице Аномалии. Он же верен императору? Верен! Всегда, во всем, и никаких собственных интересов. Все – только во благо империи и Элиаса Брайнона лично.
Пойманную прямо в саду птицу он зачаровал на совесть, вплетя в нее тончайшим намеком манок на императорскую кровь. Не приворот, упаси Светлая! Всего лишь обещание тепла, понимания и доверия. И восхищение. Свое собственное, неподдельное восхищение Аномалией. А что драгоценнейший братец Люкрес обоссался бы, увидев прошлым вечером столь желанную невесту – не проблемы Дайма. Совершенно не его. Ему сказано делать все возможное и невозможное, вот он и делает. И еще добавит. Столько, сколько потребуется.
…А вечером, в таверне неподалеку от Суарда, они с Бастерхази напились. Темный ни о чем не спрашивал, не подначивал – ничего. Просто молча принес в комнату Дайма четыре бутылки крепчайшего гномьего самогона на можжевеловой ягоде, три поставил на стол. С четвертой сам уселся на дальний от Дайма конец кровати, единственного места в комнате, где вообще можно было присесть.
Жареная рыба на закуску уже стыла на столе, Дайм к ужину так и не притронулся. Тошнило. Весь этот шисов день. И было противно от самого себя. Обманывать Аномалию… Светлая, ей всего пятнадцать! Девочка всю жизнь проторчала в богами забытой крепости, собственного отца видела от силы три раза, никогда и никому не была нужна – и рискнула собой, отбила перевал у зургов. И вот ей достойная награда — стать оружием в руках шисова интригана Люкреса. Оружием, племенной кобылой и…
Нет, Дайм даже думать не хотел о том, что будет, когда она все поймет. Не с ним самим будет. Он-то наверняка выберется даже из-под гнева Аномалии, а у Люкреса и всех, кто окажется рядом вряд ли шансов уцелеть больше, чем было у зургов. Возможно, не только у Люкреса, но и у всей Метрополии. Там, конечно же, Конвент – но успеет ли Конвент, вот в чем вопрос.
— У тебя такое лицо, словно ты собрался на Мертвого с одной рогаткой, — тихо, словно в никуда, сказал Бастерхази.
— Рогатка – страшная сила, — пожал плечами Дайм, отхлебнул самогона и заставил себя улыбнуться, чтобы не показывать Бастерхази, до чего ж ему погано.
Рогатка. Когда-то у него была. В детстве. Когда он понятия не имел, что это такое – быть бастардом императора. Когда у него были любящие родители, младший брат и мечта выучиться в Магадемии, стать великим магистром и совершить подвиг.
М-да. Желай осторожнее, как любит говорить учитель. Мечта-то сбылась – и учеба в Магадемии, у самого Светлейшего Парьена, и служба в легендарной Магбезопасности, и до шиса лысого подвигов во славу империи.
— Тебе никогда не хотелось все бросить и смотаться на край света, Дюбрайн? — так же, в никуда, продолжил Бастерхази. — Просто почувствовать себя свободным. От всего этого. Светлые, темные, интересы империи, судьбы мира… Ты не представляешь, как меня это все достало. Идти туда, куда тебя тянут за ниточки. Делать то, что нужно кукловодам. И ждать, бесконечно ждать, когда же им надоест в тебя играть, о тебе забудут и позволят просто жить.
— Никогда не надоест, — едва слышно отозвался Дайм и отхлебнул еще самогона: его оставалось на донышке.
— Никогда, — согласился Бастерхази. — А мне надоело. Выпендриваться, бодаться с тобой, делать вид, что все это мне зачем-то нужно… боги, какая чушь!..
— А что же тебе нужно на самом деле, Бастерхази?
— То же, что и тебе, Дюбрайн. Свобода. — Темный улыбнулся одной стороной рта. Выглядело это жутко, словно трещина в ритуальной маске зуржьего шамана. — Всего лишь свобода.
— Еще один Ману, — хмыкнул Дайм, щелчком пальцев зажигая свет, то есть рассыпая по комнате светящиеся шарики. — Свобода, равенство и братство, а, Бастерхази?
Почему-то светлячки получились не шариками, как обычно, а глазами. Моргающими, безумными разноцветными и разнокалиберными глазами, которые порхали по всей комнате. Жуть.
— К Мертвому равенство и братство, Дюбрайн. — Бастерхази отмахнулся о самого наглого глаза, решившего рассмотреть его поближе. — Я хочу свободу лично для себя, а все прочие могут и дальше развлекаться… а, к Мертвому! Надо выпить еще!
— Надо, — согласился Дайм. — За свободу лично для себя, Бастерхази. За шисом драную недостижимую мечту!
— А… недостижимую… — Бастерхази отрывисто засмеялся, сжимая горлышко бутылки, словно в уличной драке. — Светлые… вы, светлые, полные идиоты. Вы – свободны, вас после смерти не ждет Бездна.
— Зачем ей ждать? — Дайму вдруг стало весело. Глупый Бастерхази, куда ему понимать, что Бездна – она уже тут, что только сегодня утром Дайм выбрался из нее. Ненадолго. Она ждет, терпеливо ждет единственной ошибки, единственного неверного шага… — У каждого она своя, Бастерхази. За Бездну!
Он потянулся с почти пустой бутылкой вперед, навстречу такой же бутылке в руке Бастерхази – и тут светящиеся глаза вокруг него закружились, Дайм потерял равновесие…
Шисов темный поймал его, и почему-то его черные, полные пламени глаза оказались совсем близко, а его руки на плечах Дайм – горячими, крепкими, почти как гномий самогон.
— Ты видел Бездну, ты знаешь, — совершенно непонятно чему улыбнулся Бастерхази и прижался лбом ко лбу Дайма. — Ты тоже не хочешь туда, мой светлый шер.
— Вербовать меня – дурная идея, Бастерхази, — непослушными губами ответил Дайм.
Непослушными и горящими. Слишком близко. Слишком! Нельзя так, он же темный… враг… да пошел он…
Но вместо того, чтобы оттолкнуть Бастерхази, Дайм положил руки ему на плечи. Горячие, словно весь он, темный шер, был из огня. Манящего, ласкового, ручного огня…
Двуединые, какой же бред лезет в голову, кто-то слишком много пил!..
— Сам дурак, — в голосе Бастерхази прорезались рокочущие нотки, словно ревущее пламя. — Ты вообще представляешь, что могут светлый и темный вместе? Да этот Мертвым драный Конвент…
Не Конвент, отчетливо понял Дайм. Темнейший Паук лично. Незабвенный учитель, оставивший на теле Бастерхази несколько десятков шрамов и дюжину плохо сросшихся переломов. Тростью. В основном – тростью. Пару раз Дайм даже видел, как именно Паук это делает, тот не стеснялся лупить учеников прилюдно.
— Драный Конвент, говоришь.
— К шисовым дыссам драный Конвент. Ты… мы с тобой вместе… Они не сунутся в Валанту… ты будешь отличным королем, я — твоим придворным, Мертвый дери, магом… Шуалейда – королевой. Нашей королевой, Дамиен.
— А как же свобода, равенство и… — Дайм хотел с насмешкой, а вышло с тоской.
— В Бездну, — прорычал Бастерхази. — Трое, Дамиен, нас может быть трое.
Дайм дрогнул от того, как шисов темный произнес его имя. С какой страстью. Так просто поверить, правда же? Темный мозгокрут, не зря Парьен предлагал амулет… или зря? Трое – свет, тьма и сумрак… шис… это даже не Конвент-радуга, это… даже у Ману в ордене Одноглазой Рыбы не было сумрачного шера…
— Ты с ума сошел, Бастерхази, — Дайм попытался его все же оттолкнуть, но руки сами вцепились в его плечи, не желая отрываться. Слишком хорошо он помнил прошлую ночь.
— Ты давно мечтаешь показать шисовы хвосты своим братцам… — горячечно шептал Бастерхази, — ну же, светлый, подумай головой! Головой подумай… хочешь, забирай Ристану себе… ну?
— Что ну, кретин ты темный? Хочешь ритуал Ману? Веришь, что эта дрянь сработает как надо, а не разнесет здесь все, как в Ирсиде? Еще одни Багряные Пески, твою мать!
— К Мертвому ритуалы, Пески и Конвент! Всех к Мертвому! Нам хватит силы без всяких ритуалов, ты же видел, ты же сам видел…
О да. Еще как видел. И чувствовал. Пил дармовую силу, прекрасную и первозданную, как в день, когда родились Драконы. И отдать ее, эту силу – темному? Тому, кто полсотни лет проучился у Темнейшего? Сумасшедшему маньяку? Хотя почему отдать-то, взять самому, снять к шисовым дыссам Печать…
Острая, словно раскаленный прут, боль прошила его насквозь, до искр из глаз, до стона через закушенную губу. Нельзя было думать о Печати, какой же он дурак, злые боги, какой же!..
Додумать эту ценную мысль Дайм не успел. Его закушенной губы коснулся горячий, пахнущий самогоном язык, и тут же чужой рот впился в его рот, выпил его стон и его боль, и чужие руки притиснули его к твердому, раскаленному телу. Знакомому. Привычному. Необходимому.
Проклятье, когда он успел?..
Эту мысль Дайм тоже не успел додумать. Без ошеломляющей боли в голове вдруг стало легко и пусто – ровно настолько пусто, что единственный вопрос «почему бы и нет?» словно повис под куполом черепа, написанный горящими буквами… боги, какой же бред…
— Дамиен… — выдохнул ему в рот Бастерхази, и снова поцеловал, но внезапно – нежно, сумасшедше нежно.
К шисам. Он просто не будет ни о чем думать. Вообще. Ни ритуалов, ни печатей, ни-че-го!
— Ты слишком одет, — выдохнул Дайм, едва касаясь губами губ, ощущая чужое дыхание и сумасшедшее биение чужого сердца, а главное – нежную, послушную тьму, ластящуюся к нему, ласкающую его всего, целиком. И почему-то безумно захотелось тоже назвать темного по имени, попробовать это имя на вкус: — Роне.
— Так исправь это, мой светлый шер, — шепнул темный и потянулся к пуговицам его френча.
Дайм – тоже. Он понятия не имел, с чего ему вздумалось раздевать темного руками, а не магией, но… нет, и руками, и магией – Дайм касался Роне неторопливо, вдумчиво, изучая его… или его шисов камзол… кажется, кто-то разучился расстегивать пуговицы пальцами… когда он вообще в последний раз это делал, в детстве?..
В пустой голове порхали какие-то глупые обрывки мыслей, а тело – тело наслаждалось и пело. Каждое касание света к тьме, кожи к коже, осторожное, словно к незнакомому артефакту, к шкатулке с чумой… Темный Бастерхази, Роне, чума и холера… полет и пламя… мягкое и уютное, словно камин осенним вечером, словно…
Бездна. Ему в спину дышит Бездна, а они оба стоят на самом краю и смотрят вниз, в бездонную изначальную тьму.
— К Мертвому, — выдохнул Дайм и рванул наполовину расстегнутую сорочку с плеч Роне, уткнулся лицом в обнаженную, солоноватую кожу, лизнул и тут же прикусил, и толкнул на спину, скользя ладонями по бокам, цепляя штаны.
Роне с тихим, сквозь зубы, ругательством приподнял бедра, позволяя раздеть себя – и потереться щекой о смуглый вздрагивающий живот, поймать губами курчавые черные волоски, снова прикусить… И выпутать его ноги из штанов – едва не смеясь… нет, смеясь над собственной глупостью… Они, взрослые шеры, раздевают друг друга, словно какие-то подростки…
— Мне нравится. — Дайм огладил бедра и колени Роне, приподнявшись и глядя ему в глаза. Туманные, сумасшедшие. Ждущие. — Ты красивый, мой темный шер.
Вместо ответа Роне запустил пальцы ему в волосы, надавил на затылок – и Дайм склонил голову, коснулся губами шелковой, тугой головки. Пальцы в его волосах резко сжались, бедра под его ладонями напряглись, застыли…
— Дамиен, — тихо, прерывисто попросил Бастерхази. — Ну же… Мертвый тебя… пожалуйста!..
Согревая дыханием подрагивающий член, Дайм перехватил запястья Роне, с силой прижал к кровати. Выслушал придушенный, полный болезненно-сладкого предвкушения стон, и только тогда взял его в рот. Неторопливо, аккуратно. Удивляясь самому себе: он что, взаправду делает это с Бастерхази?! Кто-то здесь сошел с ума.
Возможно, оба.
Плевать… то есть… вкусно. Терпко, солоновато и сладко одновременно. И горячо.
Стоило Дайму чуть сильнее сжать губы и позволить стволу скользнуть глубже, темный под ним выгнулся и застонал, почти закричал.
Дайм и сам готов был кричать от пронзившего его наслаждения – странного, темного, проникающего куда-то в самую его суть. На миг ему показалось, что он пьет тьму, что тьма хлещет ему в горло, заполняет его – и он испугался. Всего на миг. Ведь это всего лишь секс! Сладкий, до сумасшествия сладкий, запретный секс с темным. Но не больше!
И не меньше.
Выпустив член изо рта, но не отпуская рук Роне, Дайм навис над ним, коленом раздвинул его ноги — Роне даже не думал противиться. Он вообще ни о чем не думал, лишь рвано и неглубоко дышал, жмурился, запрокидывал голову и шептал:
— Еще, дери тебя… еще, Дамиен!..
— Мне нравится, как ты просишь, Роне, — хрипло сказал Дайм и едва-едва касаясь лизнул ствол.
Бастерхази дернулся ему навстречу, и Дайма захлестнуло волной чужого желания – отчаянного, недоверчивого, на разрыв, словно шисову темному никто и никогда не делал минета. Словно его никто и никогда даже не целовал.
Чушь какая лезет в голову. Бастерхази перетрахал половину Валанты, о его любовных похождениях уже баллады слагают. Тоже еще, восьмидесятилетний девственник нашелся.
Однако…
— Пожалуйста, еще, — попросил Бастерхази так, что у Дайма закружилась голова, а яйца почти зазвенели от напряжения.
— Не могу отказать, когда ты так просишь.
Дайм снова обхватил ствол губами и медленно, бессовестно медленно насадился на него – так, что головка уперлась в горло, растянула его…
— Я… запомню это… — прохрипел Роне, словно член был в его горле, а не Дайма.
И ведь запомнит, шисов сын. И Дайм – тоже запомнит. Все до последней мелочи, даром что выпита бутылка гномьего самогона. Такое забыть невозможно.
Отпустив запястья Роне – кажется, сжимал так, что синяки останутся, хорошо хоть не сломал — Дайм взял в ладонь его яйца, послушал новый стон пополам с руганью, и еще один – когда скользнул пальцами ниже и надавил на сжатый вход.
«Масло», — подумал он, даже не дав себе труда визуализировать искомое.
Масло – вроде оливковое, холодное — тут же оказалось на его пальцах, и он просунул внутрь сразу два.
Роне застонал громче, вцепился в его волосы – насадить на себя, опять до самого горла… Дайм ему позволил. И, почти вынув пальцы, втиснул их снова, до упора, одновременно сглатывая и сжимая горлом головку.
На этот раз Роне закричал, мучительно и хрипло, выгнулся под Даймом, по его телу прошла судорожная волна.
Резко снявшись с его члена и вытащив пальцы, Дайм скользнул всем телом вверх, придавил Роне собой — живот к животу, член к члену… Шис, он же сам сейчас кончит только от того, как под ним дрожит натянутое струной тело!
— Ты орешь, будто тебя никогда раньше не трахали, Бастерхази. — Дайм погладил его по щеке и заглянул в черные, ничего не соображающие глаза.
— Не трахали, — замедленно, словно язык его не слушался, отозвался Бастерхази и замолк, прикрыл глаза, потерся щекой о Даймову ладонь.
Дайм уже решил, что темный не соображает даже, что несет – но тут полные пламени глаза распахнулись, уставились на него, пересохшие губы искривились в какой-то безумной усмешке, и Бастерхази резко и внятно сказал:
— Самоубийц не было, — и улыбнулся, невероятно довольный, обхватил Дайма ногами за бедра.
— Значит, я рискую… — Дайм потерся членом о скользкую от масла промежность, прижал Бастерхази всем весом, и все это – не отрывая взгляда от его глаз. — Ну, можешь попробовать меня убить, Роне.
— И убью… — Тьма, пронизанная огненно-лиловыми разломами, обняла и спеленала Дайма, влилась в него вместо воздуха, и на миг показалось: убьет, вот уже почти убил, и ничего уже не сделать. — Если ты посмеешь остановиться, мой светлый… Дайм.
Бастерхази шевельнулся под ним, подался вверх, потянулся к нему – и Дайм толкнулся вперед, в него, одним резким движением, и…
И не осталось ничего больше, только это движение – в нем, навстречу друг другу, еще ближе, еще глубже, еще…
Дайм даже не понял, что это за судорога прошла по позвоночнику, почему перед глазами цветные пятна, что вообще происходит – он просто выплеснулся, весь, до конца, слился с этой прекрасной тьмой, такой родной и необходимой, и утонул в прибое черного океана, лижущего белый песок.
Он выплывал долго и неохотно, и только потому, что был не один. Рядом, одним целым с ним был… любовник? Брат? Он сам, только с другой стороны?..
Неважно. Ничего не важно. Кроме того, что он теперь не боится заглянуть в Бездну. Потому что знает, что там на самом деле. Ни-че-го. Нет никакой Бездны. Только Свет и Тьма, Брат и Сестра – два лика единого целого, как он сам и…
— Совсем не страшно, Роне, там совсем ничего нет, — поделился он со своим темным братом самым важным открытием…
И уснул, улыбаясь и обнимая Бастерхази.
Наверное, если бы Дайм не уснул, он бы услышал, как темный шер сказал:
— Спи, Дайм, мой светлый шер. Спи. У нас… почти… почти получилось…
Может быть, он бы даже почувствовал, как темный шер укладывает его рядом, накрывает одеялом и снова обнимает, бережно касаясь губами его бровей.
Но наверняка бы решил, что ему примерещилось.
…одним из способов быстрого пополнения резерва являются эмоции. Все шеры способны воспринимать эмоции полного спектра. Темные шеры лучше усваивают более жесткие вибрации – страх, боль, горе, ненависть, а светлые – более тонкие, такие как счастье, радость, энтузиазм. При этом шеры способны как усиливать, так и поглощать чужие эмоции. Следовательно, любой шер способен и помочь, и навредить…
С.ш. Парьен, трактат «Основы эмпатии».
17 день пыльника (следующий день). Дом шера Тавоссы, близ Кардалоны
Шуалейда шера Суардис
Проснувшись, она долго не могла понять, где находится. А главное, что произошло вчера. Два шера, светлый и темный, дрались за нее, для нее, и она целовалась с ними обоими. Это же не может быть правдой? Но если это неправда – почему тогда ей так хорошо? И по телу разливается теплая, уютная нега, словно ее по-прежнему ласкают черно-белые потоки чужой, но такой родной магии… и не только потоки…
Вспомнив ощущение двух мужских тел, прижимающихся к ней, Шу залилась жаром до самых ушей. И тут же разозлилась. Вот с чего она так смущается? Подумаешь, приснилось! Она уже взрослая, ей давно уже пора что-то такое чувствовать. А светлый шер – и вовсе ее жених, его высочество Люкрес!
Ведь если он не сватал ее, то какого ширхаба приехал в захолустье под Кардалоной?!
Ох. Ширхаб подери, ведь он – здесь! Совсем рядом! А она? Она до сих пор валяется в постели, непричесанная и неумытая!
Вскочив с кровати, Шу бросилась в умывальную, приводить себя в порядок, а потом… остановилась на пороге, оглядела свою комнатушку, брошенные на стул свежие бриджи, рубаху и синий офицерский френч без знаков различия.
Злые боги, ей придется показаться жениху вот в этом?! Ни одного платья с собой нет, и взять прямо сейчас негде: гостеприимная хозяйка вдвое шире Шуалейды и на голову ниже, ее платья будут болтаться, как на чучеле. Почему, почему она не слушала шеру Исельду и не училась простым бытовым заклинаниям?! Ведь тогда она могла бы сама превратить бриджи с сорочкой в платье! А теперь…
— Отставить истерику! — скомандовала Шу сама себе.
Она – принцесса. Сумрачная колдунья. Вчера вечером она была одета так же в точности, только еще чумазая и босая. Светлому принцу и темному магистру это вовсе не помешало восхищаться ею, драться для нее и ее целовать!
— И не краснеть, — велела она себе намного тише. — Подумаешь, поцелуи. Может быть, мне вообще все приснилось! Так что самое время пойти и разведать.
Натянув одежду и пообещав себе выучить все нужные заклинания, Шу прислушалась к потокам, пронизывающим дом шера Тавоссы, или как его там.
Ни светлого принца Люкреса, ни темного магистра Бастерхази в доме не было. Следы – были. Шу могла бы легко показать комнату, где они ночевали… вместе? Как странно, неужели в доме шера Тавосса не нашлось отдельной комнаты для самого принца? Или?..
Припомнив, как искрили темный и светлый шер, касаясь друг друга, как сплетались черная и белая ауры, Шу снова залилась жаром. Это было красиво! И естественно! Они же – шеры, дети Драконов, а для Драконов такие мелочи, как пол, несущественны… Ох. И о чем она опять думает? Надо остыть! И неплохо бы вспомнить, почему она не хотела замуж за светлого Люкреса и считала врагом темного Бастерхази. Наверное, у нее были серьезные причины. Когда-то давно.
Вылив половину воды из кувшина себе на голову, а другую половину выпив, Шу несколько раз глубоко вдохнула, выдыхая медленно, на счет до пяти. А потом спокойно и с достоинством, подобающим истинной Суардис, дернула за шнур, вызывающий прислугу – и в ожидании остановилась у окна.
Там, за окном, светило солнце, пересвистывались иволги и шелестела блестящая, тугая после дождя листва. Сад шера Тавоссы, вчера казавшийся Шу облезлым и колючим буреломом, сегодня выглядел прелестной картинкой из модного журнала. Яркие клумбы, увитые виноградом беседки, стриженые самшиты и горделивые платаны словно звали любоваться и восхищаться ими.
А главное, сегодня Шу вовсе не чувствовала голода! Только сейчас, увидев сидящего под платаном солдата с рукой на перевязи, он поняла, что может даже не чувствовать чужой боли! Слава Двуединым!..
…и светлому Люкресу Брайнону. Наверняка именно он помог ей вчера. Он же сильный целитель, не зря в газетах пишут, что он собирается переаттестовываться на вторую категорию!
Когда в комнату вошла пожилая служанка, Шу обернулась к ней со счастливой улыбкой.
— Скажи-ка, завтрак уже был?
— Нет, ваше высочество, — не решаясь поднять на Шу взгляд, сказала служанка. — Завтрак через четверть часа, в девять.
— Замечательно! А магистры… его высочество Люкрес… они уже уехали?
— Магистры уехали на рассвете, ваше высочество. Сказали, обратно в столицу.
Отпустив служанку, Шу снова уставилась в окно. Значит, на рассвете. И ей не показалось – это в самом деле был Люкрес. Ее жених. То есть официальной помолвки, наверное, не было, но… он же приехал к ней? Только почему-то сразу уехал, даже не поговорил с ней…
А, хватит гадать! Надо просто спросить у Медного.
Именно это Шу и сделала, едва явившись в столовую и усевшись за стол напротив шера Тавоссы – седого, с военной выправкой и шрамом на половину лица. Надо же, раньше Шу и не замечала этого шрама. Вообще ничего вокруг не замечала, если уж начистоту.
— Фортунато, зачем приезжали его высочество и шер Бастерхази?
— Посмотреть на ваше высочество и грозовую аномалию, — невозмутимо отчитался Медный.
— И что сказали?
— Что вашему высочеству следует вернуться в крепость Сойки и еще год учиться у дру Бродерика и капитана Герашана, — и, опередив очередной нетерпеливый вопрос Шу, добавил: — для вашего высочества оставили письма. Три штуки. И коробку. Ваше высочество получит их сразу после завтрака. И прошу вас, сначала прочитайте, а потом уже спрашивайте.
Пожав плечами, Шу пожелала всем приятного аппетита и принялась за завтрак. Что ж, она помнит уроки шеры Исельды и будет неустанно тренироваться. Во всей Валанте не найдется ученицы прилежнее! Так что в следующий раз, когда она встретится с Люкресом, она будет похожа на настоящую принцессу, а не растрепанного пажа. Так-то.
С письмами и коробкой, в которой что-то копошилось и царапалось, она чинно и благородно ушла в свою комнату. Правда, половину дороги бежала бегом – но никто ж не видел!
Пока бежала, мысленно перебирала возможности – что же в коробке? Заглянуть в нее, не открывая, не получилось: подарок был окутан невидимой и непроницаемой воздушной пленкой. Насколько могла понять Шу, это заклинание еще и успокаивало то существо, что находилось внутри.
Так кто же тут?
С отчаянно бьющимся сердцем Шу поставила коробку на стол, вскрыла ее – и восторженно взвизгнула. В коробке сердито зашебуршали и заклекотали, требуя не орать и выпустить скорее из тесноты.
— Красавчик, ты мой красавчик, — заворковала Шу, обеими руками вынимая белоснежного ястреба.
Тот смотрел на нее любопытными глазами-бусинами и шевелил когтистыми лапами. По его оперению проскакивали жемчужно-голубые и сиреневые искры, такие знакомые и приятные на ощупь, что Шу не устояла. Прижала птицу к себе и прикрыла глаза, вспоминая – как это было во сне.
По всему телу тут же разлилось тепло, губ почти коснулись другие губы, запахло грозовой свежестью, разгоряченным мужским телом и морским ветром с отзвуками сосен, мокрого песка и оружейного масла. Сумасшедше прекрасный запах!
— Я назову тебя… назову тебя Ветер, — не открывая глаз и почти ощущая касание Люкреса кожей, сказала она птице.
Ястреб в ответ недовольно заелозил у нее в руках, намекая: с птицами надо аккуратнее, не поломать перья!
— Прости, красавчик. — Неохотно открыв глаза, Шу посадила его на спинку кресла, чтобы когтям было за что зацепиться, и велела: — Сиди спокойно.
Немного подергав крыльями и потоптавшись, Ветер успокоился и прикрыл глаза. А Шу принялась за осмотр. Магическое плетение было сложным и тонким, но при этом напоенным силой так, словно она лилась с неба.
Снова погладив ястреба по крылу, Шу улыбнулась. Почему словно-то? Этой ночью сила в самом деле лилась с неба, и светлому шеру всего-то и надо было, что ею воспользоваться. Очень изящно и мастерски – плетение больше всего походило на драгоценное шелковое кружево, но при этом было надежнее стальной проволоки. Наверняка Ветер легко долетит до Метрополии, ни разу не приземлившись. Легко и быстро, куда быстрее обычной имперской почты.
— Спасибо тебе, светлый шер Люкрес, — шепнула Шу, погладила птицу по голове и почувствовала, как воздушные искры ласково щекочут ладонь.
Она бы, наверное, сейчас же побежала во двор, выпускать ястреба и смотреть на его полет, но взгляд упал на стол – и лежащие на нем письма. Три письма.
Одно – с королевским единорогом на синем сургуче, отцовское. Второе – с ястребом на темно-алом, судя по искрам огня и тьмы, от темного шера Бастерхази. И третье – с императорским кугуаром на бирюзовом. Его Шу сначала поднесла к лицу и вдохнула запах: недорогой бумаги, явно из запасов шера Тавоссы, и морского ветра, сосен…
Люкрес. Так пахнет Люкрес. Она помнит. Его запах, вкус его губ, тепло и силу его рук. И обещание любить только ее… ведь это – не приснилось, правда же?..
Успокоив бешено забившееся сердце, Шу опустила взгляд на ровные строчки.
«Прекрасная Шуалейда, сердце мое!» — начиналось письмо.
А дальше… дальше Шу прочитала десять раз подряд и выучила все наизусть. Потому что это было самое прекрасное письмо в ее жизни! Светлый шер Люкрес писал, что очарован ею, покорен и мечтает о скорейшей встрече. Увы, он не посмел разбудить ее, уезжая из Тавоссы на рассвете, ведь прекрасной Шуалейде требуется отдых и восстановление после ее великого деяния, а его ждут срочные государственные дела.
Он так и написал: ее великого деяния! И ни слова о том, что она – темная! Нет, он писал, что ее дар – сумрак, и что в ее силах сохранить дарованное ей Двуедиными равновесие.
А еще он писал, что будет думать о ней. И будет ей писать — так часто, как только ястреб сможет летать через половину континента. И пусть Шуалейда пишет ему обо всем, о чем ей только захочется. Он хочет понять ее, узнать ближе…
На этом месте Шу залилась жаром. Ближе… она тоже хочет узнать его ближе. Совсем близко. Так близко, как это только возможно!
«…Смею надеяться, что приехав в Суард весной, я услышу согласие. Не от вашего отца, а от вас, прекраснейшая Гроза…»
Она почти слышала его голос – яркий, глубокий и обволакивающе-нежный, словно проникающий в самую душу.
И почему-то второй голос, ниже и с хрипотцой, похожей на отзвук ревущего пламени. Странное, будоражащее ощущение. Пугающее и манящее.
Она искоса глянула на второе письмо, от темного шера. Может быть, не открывать его? Вряд ли темный скажет что-то приятное… хотя… Этой ночью темный шер был совсем не похож на тот ужас, который запомнился Шу из детства. То есть клокочущая огненная бездна никуда не делась, но… но это была совсем другая бездна! Опасная, по-прежнему опасная, но готовая стать ручной, как рысь.
Шу зажмурилась и потрясла головой. Что с ней, а? Куда делась разумная и логичная Шуалейда, точно знающая, кто друг, а кто – враг? И главное, почему друг или враг. Тринадцать лет все было ясно, как светлый день: темный шер Бастерхази – враг. С самого рождения Каетано и появления Бастерхази в Суарде. Тот шер Бастерхази, который смотрел в рот Ристане и требовал, чтобы Шу и Каетано отослали из дома. Но не тот шер Бастерхази, который целовал ее и нес сонную на руках…
И всего полмесяца назад было ясно, что светлый Люкрес – тоже враг. Ему нужна корона, а не Шуалейда, и он ни перед чем не остановится, чтобы эту корону получить.
Но… это был совсем другой Люкрес! Тот, что в газетах! Тот же, который помог ей отпустить грозу, был другим, она точно знала – другим! Настоящим, сильным, светлым…
Боги. Она совсем, совсем запуталась. Ей нужно скорее домой, к Каю и друзьям. А пока – она прочитает письмо от отца, но не будет читать вот это, с алым сургучом. И напишет светлому Люкресу ответ. Короткий и вежливый, как учила шера Исельда.
…достичь равновесия и свободы от предопределенности. Ритуал Единения – высшее проявление любви между детьми Двуединых, показывающий Двуединым, что дети выросли, стали разумными и достойны самостоятельно определять свое будущее…
Ману Одноглазый, трактат «О свободе», запрещенный к прочтению, распространению и хранению.
Там же и тогда же
Дамиен шер Дюбрайн
— Чтоб тебя зурги сожрали, Бастерхази, — выдохнул Дайм, едва Аномалия между ними исчезла.
Почти исчезла. Девочка… хотя какая она девочка, с такими-то желаниями! Девушка уснула, но снились-то ей по-прежнему они. Оба.
— Подавятся, — невыносимо довольным тоном отозвался Бастерхази, прижался плотнее, кожа к коже… и подсек Дайма под колени, одновременно толкая на пол.
Рефлексы сработали раньше, чем Дайм успел сообразить, что происходит. Так что меньше чем через половину мгновения Бастерхази валялся на полу, а сверху – Дайм, прижимая его всем весом и держа за горло (осторожно, чтобы не придушить). А заодно – ощущая собственным стояком его стояк.
Эмоциональную тираду, выданную Бастерхази, Дайм пропустил мимо ушей. А то он не знает, что он – шисом драный ублюдок и прочая, прочая. Он бы сказал больше: он еще и лопоухий идиот, недооценивший Аномалию. Катастрофически недооценивший. А еще он слишком близко к Бастерхази, и ему это нравится. Так нравится, что…
— …отпусти меня, Мертвый тебя через колено…
Видимо, от шока Бастерхази забыл о ментальных щитах, а может быть просто не смог восстановить после Аномалии. От него фонило возбуждением пополам с болью, и он весь – не столько телом, сколько даром – тянулся к Дайму, ласкал его огненно-черными протуберанцами. От сумасшедшего контраста ледяной бездны и огня, сплетающихся с его собственными потоками воздуха и света, кружилась голова и хотелось… нет, требовалось! Ласкать темного в ответ, проникнуть в него, взять все это себе, сейчас же, немедленно!
— Лукавишь, Бастерхази, — хмыкнул Дайм, погладил напряженное горло, склонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. — Ты хочешь совсем не этого.
Темный на мгновение заткнулся и замер, явно собираясь усыпить бдительность Дайма и взять реванш. Но не успел. Мгновения Дайму вполне хватило, чтобы скользнуть рукой в волосы Бастерхази и одновременно прикусить его губу – и тут же поцеловать, жадно и глубоко… не только телом — он наплевал на остатки щитов, потянулся ему навстречу, касаясь старых переломов, залечивая, вытягивая остатки темных проклятий, убирая боль.
Такой реакции Дайм не ожидал. То есть всего чего угодно, но не низкого голодного стона и такого же жадного ответа. Как будто шисов Бастерхази не трахался целый год!
И он сам – лет десять, не меньше. Яйца свело, в член толчками приливала кровь, хотя казалось бы, куда еще-то! И так ощущение, что если сейчас же его не сжать – он взорвется.
— Шисов ты сын, — выдохнул Дайм в рот Бастерхази и толкнулся бедрами, пытаясь просунуть колено между его ног и отправляя остатки одежды с них обоих в Бездну.
Бастерхази так же голодно толкнулся навстречу, и на миг Дайму показалось – сейчас он поддастся…
А через миг уже Дайм сам валялся на полу, прижатый телом Бастерхази, и так же жадно отвечал на его поцелуй. И самое ужасное, ему совершенно не хотелось сопротивляться или подмять Бастерхази под себя. Последние здравые мысли о том, что если позволить Бастерхази себя отыметь, потом… а что потом? Будет припоминать следующие лет триста?..
Но сейчас-то хорошо, шис дери, как же хорошо!.. Кто бы знал, что секс с темным – это в тысячу раз острее, в миллион раз слаще… даже просто поцелуи – или укусы, какая к шису разница! – заставляют орать от наслаждения, тереться всем телом о жесткое, раскаленное тело врага.
Дайм опомнился, только когда почувствовал во рту вкус крови. Не своей. И услышал низкий, рычащий стон. Его пробрало до самых печенок, он толкнулся вверх, пытаясь насадить Бастерхази на себя…
Тот не поддался, снова прижал руки Дайма к полу. И замер над ним.
Они оба замерли, глядя друг другу в глаза. Пат. Никто из них не сдастся. Никто не позволит другому быть сверху. Если только убить. Проклятье.
— Дай мне, — мягко и тяжело потребовал Бастерхази, придавливая Дайма всей мощью темного дара.
Дайм чуть не задохнулся – от восхищения. Злые боги, да какая к шисам лысым вторая категория! Тут полноценная первая!.. Как он раньше не видел? Вот же сукин сын, как прятался!..
Поддаться, что ли. Хочется же, до судороги в яйцах хочется… почти так же сильно, как отыметь недобитого Ястреба прямо здесь, на полу захолустной таверны!
— Шисов дысс тебе, — почти нежно отозвался Дайм, пропуская сквозь себя пылающую тьму и едва не кончая от одного только этого ощущения.
В затуманенных глазах Бастерхази мелькнуло удивление, но тут же сменилось злостью и восторгом — Дайм тоже раскрылся, позволяя ему ощутить всю свою силу, мягко толкнул, поднажал…
И ничего не вышло! Они опять оказались равны. Но, шис, дети, до чего хорош Бастерхази как есть! Голый, настоящий, без вечных масок – то туповатой дубины, ученика Тхемши, то равнодушной темной скотины, страха и ужаса добрых подданных империи. Нет, на самом деле он – живой, яркий, весь он порыв и страсть… И его дар, его суть – великолепная, завораживающая тьма, бьющаяся в такт его сердцу, тянущаяся к Дайму, обволакивающая, обещающая полет, наслаждение и единство…
«Красиво…» — чей-то шепот нарушил равновесие сплетенных в смертельном объятии потоков света и тьмы.
Чьи-то руки коснулись Дайма – его губ, груди, рук, бедер.
Чье-то дыхание пощекотало его ухо.
«Еще, хочу еще! Не останавливайтесь!» — потребовал кто-то…
И за стенами таверны загрохотал гром, в прорехах крыши засверкали синие молнии.
— Ты тоже ее слышишь? — спросил Бастерхази, склоняясь к Дайму: в его глазах сверкали синие всполохи, в его голосе рокотал гром.
— Мы ей снимся, мой темный шер, — наверное, он сейчас выглядел и звучал так же. Быть эротическим сном немного сумасшедшей сумрачной колдуньи, злые боги, это…
— Ради ее высочества Аномалии… моей Аномалии… — темный улыбался совершенно безумно.
— Моей Аномалии, — покачал головой Дайм.
— Равноправие, мой светлый шер. Будешь мне должен, — торжествующе пророкотал темный и впился в рот Дайму поцелуем. — Ну?
— Буду. Получишь свое… сегодня же, видят Двуединые, — задыхаясь и едва соображая, что делает, ответил Дайм.
Покорный, сходящий с ума от желания Бастерхази под ним – это стоит… видят Двуединые, это стоит!..
Он резко перекатил Бастерхази на спину, раздвигая коленом его ноги, и одним плавным движением вошел в него – сразу на всю глубину, теряя разум от остроты и яркости ощущений. Бастерхази зажмурился и застонал, низко и сладко, запрокинув голову и обняв Дайма ногами за поясницу. От одного этого Дайма выгнуло, в глазах потемнело… Светлая, как же сладко…
«Сладко, — отозвался удивленный девичий голос, и словно нежные руки прошлись по его напряженной спине, зарылись в волосы. — Ну же, еще!»
И Дайм толкнулся еще, больше не сдерживаясь – и поймал ртом новый стон Бастерхази, и еще, и еще… Он не был уверен, что сейчас именно он имеет Бастерхази, а не наоборот. И ему было совершенно плевать! Им обоим хорошо, так хорошо…
Так хорошо Дайму не было никогда. Сумасшествие – трахнуть соперника, верного врага на полу деревенской таверны, под грохот и сияние грозы, на глазах сумеречной колдуньи, ненормальной девчонки, и позволить ей ласкать их обоих, пить их общее наслаждение. Сумасшествие! Но какое прекрасное!
И сейчас, обессиленно обнимая Бастерхази и ощущая невесомые, призрачные касания спящей в своем углу Аномалии, Дайм отлично понимал – вряд ли это сумасшедшее наслаждение повторится. Уж совершенно точно не с Ристаной. Ни с кем из бездарных, как бы Дайм ни был влюблен.
«Ристана? Ты любишь Ристану, не меня?!» — в шелесте дождя по крыше послышалась обида, и тут же совсем рядом ударила молния, заставив пол дрогнуть, а все волоски на теле Дайма подняться дыбом.
О, боги…
— Тебя, — ответил Дайм вслух. — Ты – самая прекрасная Аномалия в мире.
— Только меня? — ревниво поинтересовалась Аномалия.
Приподнявшись на локте, Дайм посмотрел в угол, где она спала. Что-то маленькое, с тощими угловатыми запястьями, торчащими из рукавов мужской рубахи, острыми плечами, потрескавшимися губами и впалыми щеками. Нечеловеческая красота! Нет, Дайм даже не иронизировал: Аномалия не была человеком, и сейчас это виделось совершенно отчетливо. А внешность… да кого волнует внешность, когда она – стихия, гроза и ураган… и страсть. О да. В этой девочке страсти больше, чем в десятке Ристан.
— Только тебя, моя прелесть, — вздохнул Дайм.
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — откликнулась сумрачная колдунья и улыбнулась. Во сне.
А рядом с Даймом хмыкнул Бастерхази.
— Люкрес, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Если бы Дайм не знал точно, чья рука сейчас обнимает его поперек живота, ни за что бы не поверил, что это сказал – Бастерхази. Ни тебе едкого сарказма, ни зловещего прищура, ни леденящих кровь обертонов. Как будто нормальный человек, в смысле, шер. Довольный, расслабленный и даже, о боги, добродушный! Сказать кому – не поверят.
— А ты и не скажешь, — так же расслабленно сказал Бастерхази. — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дайм, снова опуская голову ему на плечо. — Но не прямо сейчас. Думаю, гроза продлится минимум до утра. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер.
— Успеешь, — Бастерхази улыбнулся дырявому потолку и обнял Дайма крепче. — И не один раз… а ведь Ману не врал. Темный и светлый, это… — в его голосе прозвучала неприкрытая тоска.
— Не врал, — согласился Дайм.
Но об этом он императору не расскажет. Это же не старинные манускрипты и не артефакты, не так ли? А о том, что получается, если повторить… ладно, частично повторить, без ритуалов… просто сделать то, что Ману Одноглазый положил в основу своих экспериментов и ритуалов – так вот, об этом император Дайма не спрашивал.
И очень жаль, что Ману не прав в другом. Темный и светлый не могут стать друзьями. Не потому что их природа не позволяет, а потому что… потому что… проклятье. Нет. Сегодня Дайм не будет думать о политике и прочей дряни. Одну ночь. Всего одну ночь!
— Надо отнести Аномалию к Медному, пока он сам не приперся сюда со взводом солдат, — сказал Дайм, прежде чем подняться.
— Надо, — согласился Бастерхази.
— Тебе Аномалию, мне переговоры. Пошли, мой темный шер.
— Не может быть, ты доверишь мне сокровище?
— Только сегодня, Ястреб. Ты же помнишь, мы с тобой по-прежнему враги.
— Вспомню, — с той же рвущей душу тоской откликнулся Бастерхази и нежно, сумасшедше нежно коснулся губами скулы Дайма, — утром, когда закончится гроза.
Рональд Бастерхази
Когда закончится гроза… Кого он обманывает? Он прекрасно помнит, что Дюбрайн – враг. Даже если светлому шеру хочется совсем другого, а ему хочется.
Будь проклят Паук! Будь проклята империя с ее законами! Будь проклят Ману, поманивший свободой и проигравший! А ведь как просто было бы: темный и светлый, ритуал единения, свобода… Для обоих свобода!
Если бы Дюбрайну это было нужно. Но он такой же, как Зефрида, упертый светлый ублюдок. Она умерла, только чтобы не любить темного шера, чтобы не дать им обоим настоящую силу и свободу! Проклятье!
Едва заставив себя разомкнуть объятия и выпустить светлого ублюдка, к которому по-прежнему тянулась вся его темная суть, Рональд одним прыжком вскочил на ноги, привычным заклинанием призвал одежду — и шагнул к спящей Аномалии. Своей последней надежде. Пусть Дюбрайн сколько угодно строит на нее планы – ни Люкрес, ни сам ублюдок ее не получат. Она не темная, нет, она – сумрачная, слава Двуединым! Она понимает, что это такое, принадлежать Хиссу, вечно слышать его зов, чувствовать дыхание ожидающей тебя Бездны.
Рональд не до конца верил, что Дюбрайн в самом деле позволит ему прикоснуться к Аномалии. Зря. Он не только позволил взять ее на руки, он любезно открыл перед Рональдом дверь. Даже небрежным взмахом руки починил крышу таверны. Глупо, заботиться о каких-то бездарных селянах, но что взять со светлых!
Аномалия в его руках мирно спала. Тощая, вся словно из острых углов, в мальчишеской одежде, чумазая и босая – сразу видно, принцесса. Но ее дар! Мертвый бы дважды удавился за такую добычу! Нет, Пауку ее показывать нельзя ни в коем случае. Сожрет, тварь ненасытная, и не подавится. Значит – спрятать. Обратно в крепость Сойки, и пусть сидит там. А потом она сама выберет его, Рональда Бастерхази. Дюбрайн сегодня неплохо подставился, позволив ей обмануться. Тоже еще, светлый принц Люкрес! Ха! Надо будет, кстати, позаботиться, чтобы девочка помнила его обман. Чтобы она все помнила. Тогда она не сможет устоять перед тем, что Рональд ей предложит. Ни за что не сможет. А пока…
Пока он сдал Аномалию с рук на руки Медному, насмешливо ухмыльнулся тому в лицо – и затребовал отчета для Конвента. О, как Медному хотелось его убить! Ненависть, простая человеческая ненависть – как она прекрасна! Впрочем, сегодня доводить Медного до кипения Рональд не стал, разрешив ему отчитаться утром. Сегодня, пока не кончится гроза, у него есть лучшее развлечение.
Дюбрайн. Шисово искушение. Так просто сейчас слинять, прикрыться той же ссорой с Медным, и оставить за Дюбрайном должок. Напомнить о нем в самый удобный — для Рональда, разумеется — момент и полюбоваться, как светлый будет бледнеть от ярости.
Просто. И правильно. Но – нет.
Глядя, как Дюбрайн втолковывает Медному что-то о необходимости докладывать Конвенту о передвижениях Аномалии до того, как ее куда-то понесет, а не после катастрофы, Рональд невольно любовался острыми взблесками бело-голубой, пронизанной фиолетовыми жилкам ауры. Он и с даром обращается, как со шпагой. И ведь прячет свою силу, шисов сын, больше половины прячет! Интересно, ему-то зачем? Рональду – понятно, чем сильнее темный шер, тем больше у него шансов не угодить Магбезопасности и уйти в Ургаш молодым.
Глупо было вот так раскрыться. Очень глупо. Паук бы за такую глупость переломал ему половину костей. А плевать. Дюбрайн не проболтается, ему невыгодно.
— Вы закончили, мой светлый шер? — невежливо прервал он Дюбрайна, продолжающего срывать злость на Медном.
Тот краснел, бледнел, но не смел возражать. Еще бы. Длинноухий ублюдок в гневе – ничуть не лучше Аномалии. Не повезло Медному.
— Закончили, — буркнул Дюбрайн, оборачиваясь.
— Позаботьтесь об инфанте, генерал. А нам следует немедленно составить отчет для Конвента.
Медный сжал челюсти, кивнул – и молча унес Аномалию куда-то в глубину дома. Видимо, предоставляя Рональду и Дюбрайну позаботиться о своем ночлеге самостоятельно.
— Доклад, значит, — Дюбрайн криво усмехнулся, глядя Рональду в глаза. —Называть ее темной слишком жестоко. И неправда.
— Не темной, а сумеречной, склонность к тьме девять десятых, — тоном заправского стряпчего уточнил Рональд.
— Восемь десятых. И я заберу ее в Магадемию. Такое… — Ублюдок глянул на дверь, за которой скрылся Медный со спящей Аномалией на руках, затем на сверкающие за окном молнии, передернул плечами и выудил из воздуха бутыль. — Такое нельзя оставлять без присмотра.
— Ладно, так и быть. Присмотрю. Долг перед отечеством требует…
— Нет уж. Без твоего присмотра она как-нибудь обойдется. — Ублюдок отхлебнул сам и протянул бутыль Рональду. — Будешь?
— Буду, — кивнул Рональд и тоже отхлебнул.
Горло приятно обожгло выдержанное кардалонское.
— Значит, ты не пустишь ее в Магадемию, а я не отдам ее под твою опеку.
— Пат, — довольно кивнул Рональд. Его такая ситуация более чем устраивала, Дюбрайна, похоже, тоже. — Предлагаю вернуть ее до шестнадцати лет в Сойку. Ни вашим, ни нашим. А там видно будет.
— Идет. Пусть Медный отвезет ее, а мы с тобой с рассветом обратно,в Суард.
— Не доверяешь, — хмыкнул Рональд, шагая к Дюбрайну.
— Ни на ломаный динг, — тон ему ответил ублюдок и тоже сделал шаг навстречу. — Полная взаимность, не так ли, мой темный шер?
— Полнейшая, — кивнул Рональд, преодолел последний разделявший их шаг, бросил бутыль на пол и прижал Дюбрайна к себе, запустив обе руки ему в волосы.
— Не здесь же, — хрипло выдохнул Дюбрайн куда-то Рональду под ухо и потерся щекой о его щеку.
Удобно, когда одного роста… проклятье… он же хотел… что-то он хотел еще выторговать… все из головы вылетело. А, как Мертвому!
— Ладно, я принимаю… ваше любезное предложение. Насчет чего-нибудь помягче, — дыхание Рональда уже рвалось, сердце бешеным молотом стучало в ушах, в паху налилось тянущей тяжестью, — мой светлый шер.
Дюбрайн буркнул что-то неразборчиво-матерное, потерся всем телом – и, схватив Рональда за руку, потянул куда-то, где была свободная кровать.
Любое ментальное воздействие на членов королевской семьи приравнивается к государственной измене. Наблюдение за исполнением данного закона возлагается на Конвент и Магбезопасность.
Из закона империи
Таверна «Полкабана», Тавосса, тот же день
Дайм шер Дюбрайн
— Раз мы не брезгуем — несите!
Неохотно покинув дождевую прохладу, Дайм переступил порог и огляделся: селяне поили солдат Медного и праздновали победу над зургами. По всему залу метались сгустки разноцветного стихийного огня, видимые только шерам, шипели и разбрасывали по задубелым лицам и серым рубахам разноцветные блики. В зале пахло потом, пережаренной бараниной, кислятиной и мышами — обыкновенный букет придорожной забегаловки. С появлением шеров запахло еще и страхом, причем Дайма боялись больше, чем Бастерхази. Это должно было льстить, но лишь раздражало. Если б не Бастерхази, Дайм ни за что не стал выпендриваться и обращать на себя внимание. Но… ладно, можно ж иногда побыть высокородным мерзавцем? Для разнообразия.
Настоящий же мерзавец, который Бастерхази, тем временем неприкрыто прикидывал, не попользоваться ли хозяйкой заведения — а волоокая красотка мечтала отдаться истинным шерам немедленно и уже молила Светлую, чтобы семя прижилось и ребенок получил хоть каплю дара. На миг подумалось: Бастерхази так же в точности пользуется Ристаной, и так же в точности не собирается дарить ей ребенка — он не любит малышни и не любит давать кому-то в руки нитей, за которые его можно дернуть. Недаром же Ристана до сих пор бездетна.
Но долго думать о неприятном Дайм не мог. Слишком хороша была гроза, слишком давно — завтрак, и слишком хотелось утереть клюв недобитой птичке. Уложит голыми руками, как же! Шпага на боку не означает, что без шпаги Дайм ничего не стоит.
— Разрешим наш маленький спор до ужина, мой светлый шер? — Бастерхази тоже не терпелось.
— Всегда к вашим услугам, мой темный шер. — Дайм поклонился, изобразив фехтовальную стойку по обычаю дуэлянтов. — Развлечем публику победой света.
Несколько молний, до того хаотично порхавших по залу, устремились к нему, окружили, словно любопытные щенята, осыпали щекотными искрами. Они казались безобидными, но дотронуться Дайм не решился, хоть любопытство и подначивало: попробуй! Слишком часто безобидное с виду нечто оказывалось зубастым и голодным.
— Думаю, публика обойдется. Победа тьмы над светом — дело сугубо интимное, не предназначенное для газет и сплетен. — Бастерхази обернулся к замершей в недоумении и надежде хозяйке заведения, щелкнул пальцами и, бросив ей возникший ниоткуда империал, велел: — Милочка, принесите-ка нам ужин и приготовьте комнаты.
Милочка подобрала юбки и убежала, сжимая нежданное богатство в кулаке, а Бастерхази еще раз щелкнул пальцами — и селяне вместе с солдатами, забыв недопитые кружки, потянулись к выходу.
— В такую погоду! — Дайм покачал головой и отошел от дверей: какой-то бородатый толстяк пер прямо на него, не видя в упор. — Никакого милосердия.
Вместо ответа Бастерхази махнул рукой, уничтожая все следы застолья и сдвигая мебель по углам; на чистом деревянном полу проступил меловой дуэльный круг. Теперь молнии окружили темного, обнюхали и разлетелись — и как-то это было неправильно, слишком одушевленной казалась дикая стихия. Даже для пробужденной Шуалейдой грозовой аномалии.
Осторожно, чтобы не навести Бастерхази на ненужные подозрения, Дайм осмотрел таверну. Практически обнюхал — в поисках того самого манящего запаха дождя.
Она нашлась в самом дальнем углу: смутным ощущением девичьего любопытства и упыриного голода. Аномалия… да уж… только бы не назвать ее по имени — почует! Слава Светлой, такой дар встречается не каждый день — и с одним шис знает, что делать. За три дня Аномалия (пожалуй, ей это имя ей подходит!) и ураган настолько проросли друг в друга, что рвать связь — значит рисковать ее душевным и физическим здоровьем. Спасибо тем вурдалакам, что завели их с Бастерхази именно в эту таверну! Придется все же воевать этой ночью. Точнее, прямо сейчас, пока Аномалия уверена в своей незаметности.
— Приступим.
Вкрадчивый голос окружил со всех сторон, коснулся кожи сотней муравьиных лапок. До поединка темный без стеснения ворожил, очаровывал и морочил — не только противника, но и доверчивую Аномалию. Все правильно, так и надо. Пока девочка чувствует себя в безопасности, можно установить контакт, проникнуть в ее разум и начать работать. И сегодня Дайм готов наплевать на то, что Бастерхази – темный хитрожопый мозгокрут, с его помощью шансов вернуть девочку в здравый рассудок намного больше.
Сделав полшага вперед, Дайм обласкал восхищенным взглядом темного. Притворяться не пришлось, Роне — ах, как нежно зовет мерзавца Ристана! — был хорош. Высок, поджар, даже просвечивающие сквозь мокрый батист шрамы казались украшением, наподобие племенных меток у зургов. Аура его, полыхая переливами кармина, лазури и аметиста, сворачивалась и закукливалась, оставляя его нагим, как бывает наг лишь обыкновенный человек… Красивым… вкусным…
«С каких это пор меня привлекают темные мерзавцы? — одернул себя Дайм. — Ну, Аномалия! Как мягко влияет! Из нее бы вышел бы отличный офицер Магбезопасности».
Со своей аурой Дайм сделал то же самое. Снять Печать и десяток штатных заклятий-оболочек он не имел права, но спрятать — легко.
«Красивый, сильный — хочу!» — снова коснулись его эмоции Аномалии, обдали жаром и голодом.
А девочка-то уже выросла, и как положено истинному шеру – моральных ограничений в ней ни на ломаный динг. Что же будет, когда начнутся настоящие брачные танцы кобр? Ей всего пятнадцать, а их обоих – и Дайма, и Бастерхази — ведет от одного только ее внимания. Такой дар стоит любых танцев! Ради одного запаха грозы и сумерек можно убить, лишь бы она снова подумала: хочу!
— На лопатки, — сам удивившись появившейся в голосе хрипотце, уточнил условия Дайм, заодно пояснив их Аномалии: упаси Свет, она решит, что шеры хотят поубивать друг друга! Мало никому не покажется.
Бастерхази едва заметно изменил расслабленную позу, опустил центр тяжести: если не обманка, то дерется он в той же манере цуаньских ткачей, что и Паук. Опасный противник, главное, не убить и не покалечить, шисов сын нужен ему живым и здоровым!
На этом мысли Дайма о драке закончились. Тело действовало само, оставив сознанию свободу плести сеть и ловить нежную Аномалию — голыми, будь проклят Конвент со своей Печатью, руками!
Там же и тогда же
Шуалейда
«Слава Двуединым, они дерутся не всерьез!» — беззвучно выдохнула Шу и немного расслабилась. Если ее не заметили до сих пор, то уж во время драки шерам точно будет не до нее. Жаль. Вот если бы они сражались для нее и за нее, как некогда великие магистры прошлого устраивали поединки во славу своих невест! Право, выбор был бы непрост.
Словно в ответ на ее мысли темный шер кинул вроде бы мимолетный и нечаянный взгляд в ее сторону — и Шу снова сжалась. О нет, не надо! Не надо турниров, принцесс и внимания, дайте только улизнуть незамеченной и вернуться к Медному, в безопасность!
Но благие намерения так и остались намерениями. Едва шеры ступили в круг, воздух вокруг нее загустел, губы пересохли, а живот свело странным, тягучим и жарким голодом. Она не могла оторвать глаз от быстрых, змеиных бросков, застывающих в обманчивой неподвижности тел — и новых ударов, каждый из которых мог бы быть смертельным, но казался лаской…
«Брачные танцы кобр», — показалось, его высочество Люкрес шепнул ей прямо на ухо, даже волосы зашевелились от горячего, пахнущего выдержанным кардалонским дыхания. Руки задрожали от потребности коснуться, убедиться, что это не сон, что в самом деле светлый кронпринц и темный шер дерутся посреди деревенской таверны ради какого-то глупого спора. Мужчины везде одинаковы, им только дай подраться! Но как двигаются!..
Прожив одиннадцать лет из своих пятнадцати в крепости Сойки, под боком у братьев Альбарра, Шу неплохо разбиралась в мужских развлечениях, да и сама могла выйти против любого из ветеранов. Тощий, мелкий ребенок? Конечно, именно так и думали солдаты, пока Энрике и Бертран посмеивались в стороне. Шер — не совсем человек. Даже ничтожная доля драконьей крови делает шера намного сильнее, быстрее и выносливее, позволяет скорее залечивать раны и дольше жить, не говоря уже о владении творящей силой богов. А уж шеры с таким даром…
Вспышка чужой боли обожгла, как крепкое вино, ухнула в живот и оттуда растеклась по всему телу истомой. Перехватило дыхание: светлый пропустил удар, почти упал. Темный прижал его к себе, напрягся, стараясь свалить на пол — на долгое-долгое мгновение они застыли.
Показалось, Шу сама касается мокрой от пота и дождя кожи, под ее ладонями бугрятся мышцы, на ее губах соль, а в крови — азарт боя. И это касание было таким странным, таким терпким, что Шу прикусила губу, только бы не вскочить, не броситься в середину дуэльного круга. Голова закружилась, пол покачнулся, заставив ее ухватиться за стол… нет — за перила ложи, королевской ложи на ипподроме… или арене во Фьонадири? Нет, конечно же, это балкон в ее замке, с чего вдруг померещился ипподром?..
Шу крепче ухватилась за перила балкона, не отрывая взгляда от дуэлянтов. Светлый и темный, оба — сильны, оба — высокородны, оба жаждут ее расположения и готовы бросить к ее ногам целый мир. Так почему бы нет?.. Но не сейчас, еще немного просто посмотреть, еще чуть боли — а благородные шеры знают, что она любит чужую боль?..
«Знают, моя прекрасная Аномалия, — шепнул на ухо… кто? Шу резко обернулась и встретилась взглядом с бирюзовыми глазами светлого принца. Да что ж с такое, не узнать голоса собственного жениха?! И почему он за ее спиной, ведь только что был под балконом! Как все странно… — Темный подарит твою боль, светлый отдаст свою, выбери, что вкуснее, моя прелесть».
Приложив руку к сердцу, принц с кривоватой улыбкой поклонился и исчез, а Шу отвернулась к арене и вздрогнула. Снова горьким хмелем по жилам разлилась боль темного магистра, смешанная с досадой и злостью близкого поражения. Светлый шер сильнее? Ей выбрать светлого?
Она перегнулась через перила — рассмотреть движения танца, коснуться… понять: почему темному так больно, если это всего лишь шуточная драка?
В порванной рубахе мелькнул старый шрам, заломило руку, сломанную когда-то давно.
«Ты не прав, светлый принц, темный магистр отдаст мне достаточно себя!» — хотелось сказать ей, но еще больше хотелось слизать кровь с плеча светлого: откуда кровь, они же дерутся без оружия? Нет, так нельзя, нельзя!..
— Стойте!
Поздно, темный уже на полу, светлый держит его руку на излом, упирается коленом в лопатки. И оборачивается к Шу. Выбившиеся из хвоста пряди прилипли к щекам, он весь светится азартом, гордостью и… Взгляд сам собой соскользнул по влажной коже живота, по обтянувшим бедра мокрым штанам… о, злые боги, да он возбужден! Шу вздрогнула, невольно прижала холодную руку к горящей щеке — и крикнула:
— Хватит!
— Как скажете, моя прекрасная Аномалия, — коротко кивнул светлый принц, блеснули бирюзовые глаза… знакомые? Или нет? Они же раньше не встречались, но она точно знает – это ее жених. Жених… Люкрес… светлый принц… Да что же такое сегодня, сплошные наваждения?! — Моя победа в вашу честь.
— Я… — голос Шу сорвался, губы оказались совсем сухими.
— Да? — Люкрес улыбнулся, облизал пересохшие губы, и Шу почти почувствовала прикосновение, горячее, нежное… Наваждение! Но какое сладкое!..
Темный же, не пытаясь вырваться, тоже смотрел на нее – черными, как Бездна Ургаш, полными огня и предвкушения глазами. Как будто знал, что она сейчас скажет. Нет, не как будто – он точно знал!
И Шу знала, только…
— Не убивай его. Я… — слова застряли в горле. Что-то мешало. Но что — стеснение? Воспитание? Мораль? Какие-то странные слова, странный день, а, к ширхабу! — Я выбираю обоих.
Победив мешающие странности, Шу засмеялась. Стало вдруг так легко, светло — ах, конечно же, сегодня фейерверк в честь ее помолвки с принцем Люкресом! И барабаны, и трубы, и фонтаны…
— Вы уверены, моя прелесть?
В тоне светлого проскользнуло удивление, смешанное с восхищением и досадой, но все заглушало тяжелое биение ее собственного сердца. Запах схватки кружил голову, заставлял руки искать опоры — крепких мужских рук… не только рук. Раз они оба – ее, значит… значит, ей можно… все?! Разве так бывает?!
Вместо ответа Шу вскочила на перила, и, поймав ветер, спрыгнула в дуэльный круг. Почти спрыгнула: ветер не хотел отпускать ее, раздувал юбки парусами, нес прочь из замка — и стены поплыли, повинуясь ветру, растворились в грозе, вспышка молнии осветила хлипкие театральные декорации…
— Иди сюда. — Мужская рука легла на плечо. — Ты права, мы нужны тебе оба.
«Нет! — завизжал шквал, налетел, растрепал волосы и потянул за собой. — Ты — свободна! Мы свободны!»
— Ты свободна, моя Аномалия, свободна делать, что пожелаешь. — Светлый принц развернул ее к себе, вплел пальцы в волосы; накатила слабость, захотелось пить — сейчас, из его губ, его желание и восхищение, его боль и упрямство. — Не бойся, пей.
Шу вздрогнула: это же неправильно! Нельзя!..
«Нельзя! — торжествующе запел ветер, вылил на нее поток дождя: ледяного, острого, пахнущего полетом и дальними странами. Шу задрожала, рванулась вслед за ветром. — Мы улетим отсюда, нам никто не нужен! Идем скорее!»
Свобода, свобода! Облака и птицы, горы и море — все мое!
— Можно. Твое. — Светлый принц крепко прижал ее к себе и вдруг позвал: — Роне, ты сдох, шис тебя дери?!
Шу замерла. Показалось, декорации рушатся под ударами шквала…
— Ты играл нечестно. С какой радости мне помогать? — послышался голос темного магистра в грохоте взрывающихся софитов.
— Не время играть.
Синяя вспышка молнии высветила грязные столы деревенской таверны и вздувшиеся жилы на лбу светлого шера.
— Я побежден, — насмешливо отозвался темный шер.
Декорации задрожали, что-то загрохотало — и сквозь прореху в крыше заглянула зеленая луна, спустила лестницу из зуржьих костей…
— Ты выиграл, шисов ты дысс, держи ее! — потребовал светлый.
На Шу снова плеснуло его болью, словно он на пределе сил, ранясь и надрываясь, пытался удержать… грозу? Как глупо! Грозу не удержать, гроза – свободна! А надрываться не надо, незачем.
«Иди сюда!» — позвала луна, и Шу сделала шаг: удерживающие ее руки растворились в призрачном синем свете, но что-то закрыло луну, свет погас и лестница осыпалась с деревянным треском… почему в замке такие плохие лестницы? И где она?..
Шу обернулась, ничего не понимая. Где замок? Где луна? Что она тут делает, и кто эти двое?! И почему она не может взлететь, она же хочет!.. Хотела… или она хотела чего-то другого? Она совсем запуталась!
— Это всего лишь фейерверк в вашу честь, моя Аномалия, — вкрадчиво сказал незнакомец с темными, как Бездна, глазами. Опасный? Темный? Шу остро ощутила его руки на своих плечах, запах разгоряченного мужчины. — Вы же хотели фейерверка, моя сладкая.
— Да… — шепнула она. — Конечно… но гроза?..
— Шеры дрались в твою честь. Потому и гроза. — Второй незнакомец выдохнул в шею сзади. — Ты прекрасна, моя прелесть.
Незнакомец? Нет, это же принц Люкрес, ее жених! Красивый светлый шер с глазами, как пронизанное солнцем море, от его прикосновений сладко и жарко. И, злые боги, он не одет!
— Ты — моя гроза, — шепнул светлый шер.
Шу задохнулась от прозвучавшего в его голосе обещания.
— Моя гроза, — рыкнул темный шер и, дернув Шу к себе, впился в ее рот поцелуем.
Она схватилась за его плечи, — оттолкнуть! — но вместо этого разомкнула губы.
От грохота близкой молнии заложило уши, кожу закололо разрядами. Ветер взвыл, завертел вокруг Шу обломки замка-миража, хлестнул дождем — но две пары рук держали слишком крепко, слишком сильно хотелось узнать: а что же дальше? Чего хотят он нее эти двое – светлый принц Люкрес и темный магистр Бастерхази.
— Отпусти ветер, пусть летит, — шепнул, касаясь губами уха, светлый; положил руку поверх ее руки, на плечо темного, и повел вниз, разрывая мокрый батист его сорочки. — Ветру нужна свобода.
«Отпустить?! — возмутилась она. — Мой ветер, мою грозу — отпустить? Нет, ни за что!..»
Оба, светлый и темный, разом отшатнулись. Шу еле удержалась на ногах, вмиг стало холодно, мокро и голодно. Она протянула руку к темному, потрогать нитку шрама на плече — он отступил, покачал головой.
— Отпусти грозу. Не держи.
— Я не могу. — Вдруг захотелось плакать, спрятаться, сбежать — домой, в безопасность. — Это мое, я! — Она развернулась к своему светлому принцу, заглянула в глубокие, понимающие глаза. — Как я буду без себя?.. Я не могу!
— Можешь. — Светлый принц улыбнулся, стер с ее щеки дождевую воду. — Ты хороша сама по себе, Аномалия. Тебе не нужна стихия на цепи. Отпусти ее.
— Нет, я…
— Да, ты. Дай руку.
Шу вложила пальцы в ладонь светлого, сверху легла рука темного. Прямо в душу заглянули черные, полные пламени, глаза. Роне, она помнит, его зовут Роне…
— Видишь эту птицу? — спросил светлый принц.
Оба убрали руки. На открытой ладони Шу сидела иволга, склонив голову, блестела глазами-бусинками.
— Если держать ее в клетке, она умрет. Ты не хочешь, чтобы твой ветер умер?
— Нет…
— Отпусти. Пусть летит.
Голоса темного и светлого путались, смешивались и текли их черты — и дождь плакал о дальних странах и несбыточных мечтах. Шу разжала пальцы, иволга встряхнулась и взлетела под потолок, принялась кружить.
— Не плачь, маленькая.
Кто-то, светлый или темный, неважно, потянул ее к себе, заставил уткнуться в плечо и погладил по волосам. И вдруг Шу поняла, что если сейчас, сию секунду, она не вырвется, не улетит вместе с иволгой, то останется здесь навсегда. Без крыльев. Без свободы. Одна.
В панике она рванулась прочь, вслед за птицей — к зеленой луне, к облакам!..
— Останься со мной, — догнал ее голос светлого шера. — Прошу.
Помотав головой, Шу обернулась, хотела сказать… Что сказать, она забыла: бирюзовая глубина манила, затягивала в себя, и тело делалось тяжелым, плавилось под этим взглядом, казалось, сейчас она утонет…
— Ты не будешь одна, — пропели морские волны. — Никогда.
— Хватит!
Резкий голос Роне Бастерхази встряхнул ее, его же руки дернули вниз, уронили — Шу еле успела вцепиться в его обнаженные плечи, чтобы не рухнуть на пол. Ширхаб, как неприлично!
— Не дергайся, девочка, — велел Роне и огладил ее по спине: под его рукой одежда таяла, от кожи шел жар и разливался по всему телу. — Ветер, птички, глупости. Тебе нужно что-то более существенное…
Пальцы темного сжали ее бедра, Шу вскрикнула от неожиданности — а может быть, от удовольствия?
Показалось, где-то далеко прозвучало:
«Отпусти ее, хиссово отродье!»
И так же далеко послышался ответ:
«Трус!» — и смех.
Ее вскрик поймали мужские губы — не Люкреса Брайнона, светлый пахнет иначе… Проклятье, я уже различаю их на вкус?
— Ты же выбрала обоих, — сказал, или подумал, Роне Бастерхази.
Одновременно с его словами ее накрыла тяжелая волна чужих эмоций: смутная, запретная, вкусная до того, что Шу задохнулась… но вынырнула, схватившись за почти потерявшее смысл слово:
— Нельзя!
— Во сне можно, все можно, — в голосе Роне звучала насмешка, а под ней голод, такой же как ее, темный голод. Этот голод затягивал, лишал остатков разума и требовал: — Бери все что хочешь!
О да, она хотела. Все. Обоих. Сейчас. И к ширхабу все «не должно»!
— Люкрес! — позвала она; вздрогнула, когда светлый коснулся губами ее затылка и обнял, приник всем телом; свет и тьма, молнии, полет — все это было ее, здесь, сейчас!.. — Еще!
— Тебе хорошо, — прикусив ее губу, выдохнул темный.
— Да…
— Ты спишь, — напомнил светлый, прижимая ее к себе: его ладонь протиснулась между ней и телом темного магистра, скользнула ей между ног, и по всему телу пробежала волна острого, на грани боли, наслаждения.
— Да, сплю, — выдохнула она прямо в губы темному, прижимаясь к светлому спиной еще теснее, еще ближе.
Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы и дальше пить это… эти…
— Это все сон. Забудешь, как проснешься, — хрипло и прерывисто велел Люкрес.
— Забудешь! — Роне заглянул ей в глаза, а потом снова поцеловал – так жарко, властно и сладко… и притиснулся всем телом… у нее закружилась голова, она попыталась вдохнуть воздуха, ставшего вдруг густым и терпким, будто старое кардалонское.
— Да! — едва вдохнув, шепнула она, снова глядя в темные, бездонные глаза…
Две красные луны подмигнули ей в ответ, и она полетела куда-то вверх, или вниз, или куда-то еще, она не знала — она просто спала, уронив голову на стол в деревенской таверне.