…Каменный полог оседал, тяжестью немыслимой на грудь давил, воздуха глоток сделать не давал. Плечи и руки немели, не слушались, будто чужие. Гортань раздирало, саднило нещадно. Вокруг то тишина плескалась густая, будто кисель, то наполнялась она вдруг голосами глухими, хрипами да стонами. Слышался чей-то издевательский смех, отдельные слова, бессмысленные и рваные. А затем где-то в груди запылал огонь, такой неистовый, что все тело жаром опалило, и в тот же миг накрыла его вода живительная, криничная, такая холодная, словно ее зачерпнули из самого глубокого подземного источника. И снова смех, далекие голоса, обжигающее пламя, протяжный крик боли, ледянящая кровь вода и приглушенный стон…
Лишь спустя какое-то время Дред понял, что этот тихий полустон-полувздох сорвался с его разбитых губ. Не было ни булыжной мостовой, ни молодого, но уже много повидавшего и пережившего наемника с седыми прядями, ни наступающей на пятки алчущей крови толпы. Был только мертвенный оскал каменного мешка, заполучившего очередного пленника. Был озноб от черного от пролитой крови пола, от давящего потолка, от пронизывающего насквозь и читающего в душе взгляда. Правда, у тех, от кого отреклись светлые боги, у тех, кто вынужден жить в подземном мире, нет даже души. У них есть только разум, нечеловеческая сила, светящиеся огнем глаза, для которых не существует тьмы, и право забирать одну человеческую душу в ночь умирания луны. Но что стоит жалкая душонка по сравнению с вечной темнотой, оглушающей тишиной и размерено бегущей водой подземных источников.
— Ты забыл все, чему нас учили. – Дарина говорила почти шепотом, но ее голос звенел, разбиваясь о камни, и эти осколки больно ранили распростертого на камнях пленника. – Ты предал не только самого себя, ты предал нас всех, наше право… — Дред с трудом приподнялся, открыл глаза. Высокая, блазно красивая Дарина в кожаной охотничьей свите черной волчицей носилась между двух стен и говорила, говорила как по писаному. Несколько шагов одесно, стена, резкий поворот, несколько шагов ошуйно, и все так быстро, что человеческому глазу не уследить. Как же он хорошо знал эту ее манеру: она быстро ходила, когда обдумывала важные дела, когда волновалась, и вот сейчас, когда от ее слова зависела его жизнь. Дарина внезапно рванулась вперед, склонилась над Дредом, рукоятью хлыста приподняла его подбородок и, глядя в глаза, медленно произнесла самое страшное обвинение: — Ты предал меня…
Горечь, обида, боль захлестнули Дреда удушающей петлей, каменный мир качнулся и провалился куда-то в непроходимую тьму, и он вместе с ним проваливался в эту смертельную темноту, выпивающую жизненные соки, темноту, у которой нет ни дна, ни времени. Падение продолжалось бесконечно долго, дни и ночи слились в серо-черное марево, что, словно живое, качалось, шевелилось, протягивало к нему осклизлые руки-щупальцы. Дред как мог отбивался, уворачивался, вывертывался, но прикосновения чего-то холодного и мокрого настигали его со всех сторон. Изловчившись в очередной раз оттолкнуть приближающийся щупалец, Дред услышал, как кто-то ласково уговаривает его чуть потерпеть, полежать не двигаясь. «Человек… женщина, нет… скорее, девка… откуда она тут взялась?..» — с удивлением подумал Дред, тщась открыть глаза.
…Полутемная комнатушка показалась ему необычайно ясной, с непривычки свет резанул по зрачкам, он на мгновение зажмурился, затем медленно размежил веки. Низкий потолок с закопченными брусьями, бледное, будто никогда не целованное солнцем лицо девушки с огромными небесного цвета глазами, перекинутая на грудь коса темнее гавранова крыла, с кулак толщиной.
— Опамятовался… — улыбнулась было девка, но, встретившись с золотисто-изумрудным огнем, полыхавшем в очах Дреда, ойкнула, испуганно отшатнулась, выпустив из рук глиняную плошку, и та, стукнувшись о пол, разлетелась на черепки. Спохватившись, Дред прищурился.
— Чего приключилось? – Рядом с девкой очутилась вторая, голосом и лицом на первую похожая, что и мать родная не различит.
— Он… он… из… из изгнанных… — девка боязливо пятилась, беспомощно озираясь по сторонам.
— А будто ты не ведала, кому приют давали, – сердито ответствовала ей сестра. Она посмелее оказалась, подошла, склонилась, немного рукой прикрывшись, пристально в зеницы посмотрела, чуткими пальцами коснулась чела, поправила повязку. – Чего стоишь, — обернулась к пугливой сестрице, — отвару налей да покорми его, голодный небось.
Глаза закрылись сами собой, не мог ни голову повернуть, ни рукой пошевелить. Сквозь тягучую полудрему услыхал Дред, как звякнул чугунок, скрипнула лавка – кто-то опасливо присел на краешек, холодным клинком разжал сведенные намертво зубы и осторожно влил в рот немного теплого живительного вара. Каждый глоток давался с неимоверным трудом и болью, но вместе с тем он приносил крупицу жизни. Дред все порывался открыть глаза, интересно было поглядеть, которая из девок ухаживает за ним: то ли первая страх переборола, то ли вторая сама кормить взялась, над сестрой сжалившись. Но силы не хватило, а через какое-то время Дреду стало чудиться, что и никаких похожих девиц не было, а просто привиделось чего-то. С этой мыслью он и уснул, просто опочил безо всяческих видений и сумрачных воспоминаний из далекой, другой жизни. Той жизни, когда он привык спать чутко, как дикий зверь, которого невозможно застать врасплох, когда некая часть разума и тела всегда бодрствует, готовая либо нападать, либо защищаться до последнего вздоха.
Вокруг все было спокойно, и это спокойствие как-то незаметно захватывало, подчиняло, убаюкивало. Появилось забытое, ставшее почти призрачным ощущение безопасности. И раненый изгнанник с наслаждением отдался этому странному чувству, он впитывал его всеми порами измученного болью тела, вбирал истерзанным от всегдашнего напряжения и ожидания козней разумом и даже, кажется, душой. Но ведь у изгнанных нет и не может быть никакой души – они целую вечность назад отдали эту зыбкую человечью сущность взамен знаний и жизни подземного мира.
Покойный сон грубо прервали – кто-то бесцеремонно и настырно тряс за рамена. Чутье дикого зверя поведало, что человек этот угрозы не представляет, но проучить наглеца надобно. Не подавая вида, что очнулся, Дред подобрался и враз рванулся вперед, желая схватить охальника, но тот борзо вывернулся из-под рук. Резкое движение разбудило приутихшую боль, и раненый со стоном опустился обратно на лаву, провел дланью по груди.
— А мне баяли, будто жители подземного мира Марене южики присные (близкий, родной). Блядословили, стало быть?!
— Буесть до добра не доведет… наемник, -— прохрипел Дред. Голос был чужой, осиплый, но он не мог ошибиться — так насмешливо и вызывающе глаголать о навье мог только один человек – случайный попутчик, наемник, еще не достигший возраста мужа, но с седыми прядями.
— Но и от лиха оградить может. — Орген поспешно склонился к раненому, зашептал быстро, сквозь зубы: — Позаутро остатний день Вариинова торжища, а как вечереть станет — заплечных дел мастер за свою службу примется. Смекаешь, что к чему?
Дред медленно, обвыкая к свету, открыл глаза, приподнялся на локте. Немочь после злой раны давала о себе знать: все расплывалось, словно зришь сквозь воду. Но даже через пляшущее полотно тумана Дред разглядел, каким утным стал наемник.
— Трошка?.. — Пронзительный взор золотисто-изумрудных вежд встретился с полыхающими безумным огнем серыми очами – все стало понятно без слов.
Стынь земляных, обмазанных толстым слоем глины, стен и дола пробирала до костей, тело бил озноб, но холод приносил облегчение, остужал боль. Боль вывороченных после дыбы плеч, боль содранных до мяса запястий, боль разорванной кнутом спины, боль опаленных пяток, боль разбитого до неузнаваемости лица.
Боль, холод и темнота — страшные вороги человека, неожиданно стали верными дружками. Боль отгоняла столь желанную смерть, холод усмирял боль, а непроглядная темнота скрывала слезы. Они катились сами по себе из плотно зажмуренных очей. Слезы бессилия, обжигающие своей горечью и выжигающие своим ядом все живые простые человеческие чувства. Все, кроме одного – беспомощность, бессилие…
Раньше была ненависть. Ненависть к лоснящемуся потом от усердия заплечных дел мастеру, ненависть к подручным истязателя, что натягивали веревку. Ненависть к седоусому вопрошающему, который зло поминал нечисть, когда капли крови попадали на шитый золотом кабатъ. Ненависть к небольшому темному покою с дымящейся жаровней и чадящими факелами, где каждая пядь пропиталась мукой и смертью. Ненависть к самому себе, по наитию которой выкрикивал слова бранные да сквернословные на все вопросы. А потом, перестали повиноваться руце и ненависть сгинула невесть куда, а немочь осталась.
Сколько себя помнил, Трошка плакал всего три, ну, может, четыре раза. Неровно сложенные березовые хлысты, погребальная крада без слова волхва, недвижный Далец, прежде такой ловкий да глумливый, Грида, бросающаяся следом в огонь, бьющиеся в завораживающей пляске язычки пламени, и совершенно недетское понимание того, что Далец больше никогда не заговорит с ним, умельство ладное не покажет, а никогда – это очень-очень долго… Лыковая веревица, натянутая над местом людным, бледная девка-плясунья, первые неуклюжие шаги меж небом и землею… Дикий хохот, опившиеся хмельным медом селищанцы, метко брошенные камни, бегство не разбирая дороги и не чуя ног, и одиночество, тяжелое, давящее, мучительное… И четвертый раз – забитый насмерть Крив, подсчитывающие свою выгоду торговые мужи, наемник, вступившийся за татя малого. Нет, тогда Трошка не плакал, опамятовшись, он просто долго молчал, вглядывался в даль, сжимая кулаки и безмолвно произнося страшную клятву мщения, а потом так же, слова не говоря, пошел за наемником и его странным приятелем…
О попутчиках-то и был спрос: кто таковые, откуда шли, куда путь держали, как вышло, что стражи прочих изловить не сдюжили. Вот на этот вопрос Трошка отвечал — весьма обстоятельно и красноречиво описав достоинства, а пуще того все мыслимые недостатки нерасторопных стражей. Выслушали мальчишку со вниманием, и уж тогда взялись спрашивать всерьез, и дыба, и кнут, и железо каленое в ход пошло. Поначалу кричал, мол, штукары, по градам да селищам бродим, людей добрых веселим. Да не дали ему веры – где ж это видано, дабы штукары такие штуки откидывали: одного стража насмерть положили, да еще четверых еле к Марене не спровадили. А после и изрекать чего-либо сил не было, одного желал – поскорей бы Девка белая к себе забрала. Вроде на спрос трижды водили, и по Правде, коль вины не признал, отпустить должны. Только явно не к тому все идет, придется, видно, под топор ложиться либо меж землей и небом в петельке поплясать.
Сверху громыхнули задвижкой, кто-то отбросил сбитую из толстых досок дверь, закрывающую влаз в поруб, тусклый свет скользнул в сырую темную яму.
— Эй там, лови! – поблизу шмякнулось что-то. Чуть голову повернув, разглядел Трошка окраец хлеба да бурдюк кожаный, и тут же дверь хлопнула, вновь темень стала, глухо скрежетнул засов.
— Видать, казнят скоро…
Долгие разбирательства не в почете были. Коль шиша мелкого ловили, что по торгам кошели промышлял, без промедления руку отсекали, благо все мужи при мечах ходили. Татя, что по трактам безобразия чинил, на суку у дороги на веревицу пеньковую определяли, иным в назидание, пока птицы хищные да зверье голодное до косточек не обгложет. Вот с убивцами по-иному поступали – ежели не из подтишка ножом в спину ткнул, а честь по чести все слажено, то могли только виру стребовать. Лишь за подлое душегубство главу снимали.
А тут который день в порубе держат, на спросах водой поили, ныне и снеди бросили. И на что он им сдался, лишь харчи переводить? С трудом перевернувшись на бок, нашарил подачку, отгрыз кусок хлеба, жадно стал жевать. Зажал бурдюк меж колен, изогнувшись, зубами вытянут затычку, отхлебнул, изумленно облизнулся – сыто? С каких таких щедрот? Но долго размышлять не пришлось, голод возобладал над разумом. Запихивая в рот остаток съестного, Трошка согнулся от жуткой рези в животе, от коей все внутри скрутилось в тугой ком, пометавшись туда сюда меж тощими ребрами и ретиво устремился вверх. Пленник едва успел перекатиться на живот и подняться на колени, привалившись к сырой стене. Тошнило мучительно долго, казалось, что наружу запросились не только жалкие крохи хлеба, но и все потроха.
Когда кончилась даже желчь, Трошка еще некоторое время стоял неподвижно, потом медленно отодвинулся к другой стене, привалился, отер разбитые губы об измызганный до нельзя рукав. Как ни дивно, но почуял себя лучше. Даже вспомнил о кожаном бурдюке, отыскал на ощупь, да только пуст оказался, видно, опрокинулся, а Трошка его еще в темени этакой и коленом придавил.
Посетовать по так глупо истраченной снеди Трошке не дали глухое звяканье засова, недовольный скрип двери, перед очами замаячил брошенный сверху конец веревки.
— Вылезай! Слышь, чего велено?! Кверху лезь! — ни отвечать, ни двигаться, ни тем более подниматься по веревке Трошке не хотелось. – За веревицу хватайся, вытянем! Ну! Эй, ты живой там али как?! — Наверху беспокойно посовещались, светлое пятно на миг перекрылось — один из стражей, грязно ругаясь, стал спускаться вниз.
Трошка безучастно полулежал, уставившись на черно-рыжую стену. Он никак не отреагировал ни на стража, неудачно ставшего на покалеченную ногу, ни на злой пинок, ни на веревку, обвившуюся вокруг ребер, ни на сильный рывок, оторвавший его от вонючего, стылого дола с кучками прелой соломы.
Полуживого мальчишку стражи вытянули быстро, не в пример своему довольно-таки упитанному сотоварищу. С трудом распутали затянувшийся намертво узел, без особых церемоний вытряхнули из превратившейся в лохмотья рубахи, окатили студеной водой, надели вретище с прорезью для головы. Трошке было глубоко наплевать и на холод, и куда его волокут, и что вообще собираются с ним делать. После нескольких дней, проведенных среди нечистот в закупоренном порубе, где до него побывало не меньше сотни пленников, вынужденной голодовки, от которой живот к хребтине пристал, снесенных побоев да пыток – глоток чистого аера пьянил похлеще самого крепкого меда. Ноги подламывались, думы туманились, от ранних осенних сумерек слезились очи. Двое стражей, не особо напрягаясь, протащили мальчишку через двор, миновали одну улочку, свернули в другую, вышли к месту, где уж толпился люд – поглазеть на казнь развлечения ради собрались, кажись, все градчане, — и как мешок сбросили у студного столба.
— А это вот, полюбоваться извольте, тать взаправдашний, стражами доблестными изловленный! Тьму народу погубил, еще более того ограбил до порток последних! – кривлялся горбатый гаер, расписывая неведомо чьи деяния. Люди усмехались недоверчиво, уж никак забитый лохмотник не подходил под столь грозное описание. Какой тать с него, так, не шиш, а шишенок какой-то. Перемудрили чегой-то стражи, али покрупнее кого споймать не сподобились.
Горбун в лицах показывал, что утворил мальчишка, а прочие, уже не таясь, гоготали с подвига стражей, как же, мальца несмышленого да неоружного вшестером одолели. Не смеялись лишь двое в простецких свитах, что в первых рядах стояли да девок пригожих прижимали слишком уж рьяно.
Вчерашнее бесплатное угощение для стражей да поломанные столы с лавками корчмарю окупились еще до полудня. По граду ползли слухи один невероятнее другого, и градчане почли своим долгом обязательно наведаться в корчму, откуда, коли верить добрым людям, и началась та погоня за нечестью пакостною. Не то что яблоку, ягоде незрелой некуда упасть было. Корчмарь едва успевал смочить пересохшее горло, пересказывая в который уж раз, как вломились чудные гости, как сцепились со стражами.
— А кровищи-то было… выше пояса… — Корчмарь округлил глаза и для убедительности похлопал дланью себя по выпирающему брюху. – Такое дело… рубились те, будто в каждой руке по нескольку мечей было… и призывали они кадуков в сталь каленую… и головы во все стороны как щепки летели…
Орген сдержанно хмыкнул. Трое их было, коли с мальчишкой считать, да и безоружные, даже ножи поясные, до города не доходя, припрятали в месте приметном, оттого и не имелось чем головы сносить, только кости стражам добре посчитали. С помощью крепких плеч и безмерной наглости наемнику удалось пробиться в первые ряды внимающих повествованию. Правда, держался он чуть сбоку, авось кто из вчерашних знакомцев случайных признает. Судя по живописному описанию, корчмарю следовало податься в баечники. С таким умением сочинять он и там голодным бы не остался.
Тем временем, приплетая все новые и новые кровавые подробности, корчмарь добрался до приснопамятного бегства через слюдяное оконце.
— Вот, господа хорошие, погляньте-ка сюда… — Расказчик не поленился выбраться из-за стола и протопать к прорубленной в бревнах дыре, сквозь которую с улочки то и дело заглядывали любопытные. Выбитую слюду уже прибрали, но заделывать сызнова оконце хозяин явно не спешил, хотя снаружи ощутимо тянуло холодом. — Погляньте, господа хорошие, оконница какая крепкая была… слюду самолично покупал… под топором и то не крошилась… а один из тех энто перстом ткнул и вдребезги все… — Рассказчик горестно завздыхал, меж тем зорко поглядывая, чтобы все посетили не просто слушали и угощались медком али квасом, а еще и платили исправно и за побасенку, и за выпивку.
— А чтоб трясца тебя приголубила, базыга калный! – не скрепившись, проворчал Орген в полголоса. Стольцы, квасок да и оконце в корчме были зело крепки, пьрстьем такое не проймешь, локтем вышиб, пусть и с раза, да только до сей поры руку через боль согнуть и разогнуть может.
В корчму наемник завернул поутру, изрядно поплутав по граду, насилу отыскал, резво ж гоньзнули от стражей. И вот уж вторую кружку меду взял, а про Трошку так ничего и не проведал. Все ж малец-то ловок, верно, убег, покуда за ними гнались. Жаль будет, ежели потеряется да вновь к татям прибьется.
Корчмарь, перемежая сетования о разбитой утвари и прещения вытворившим сие разорение, вернулся к столу, уселся поудобнее и выжидательно замолк. Столпившиеся округ слушатели догадливо развязали кошели, пошарили по карманам – в деревянный корец полетели медяки всякого размера. Поверх звякнула серебрушка. Наметанным глазом корчмарь вмиг углядел, кто кинул, да не просто заприметил, а и распознал. Один из охальников вчерашних, с патлами белыми. И хватило ж у него наглости заявиться, после того, как разор учинили и сбежали не расплатившись. Корчмарь уж набрал воздуху поболе, чтоб вопль громче вышел, как охальник тот серебрушку еще одну вытащил, на зуб прикусил, щелчком чуток вверх подбросил и ловко споймал. Корчмарь алчно запыхтел, да разумел – лакомый кусок за просто так в руку не сиганет, едва зримым кивком главы указал наемнику на дверь, что вела на хозяйскую половину, приказал девкам подать гостям еще меда крепкого, и чуть погодя вышел следом.
В горницу наемник не пошел, поджидал, привалившись плечом к прилубному влазу. Заслышав скрип дубового полотна, поворачиваемого на пятках, обернулся, протянул шуйцу вперед, разжал кулак, в полутьме сверкнули три серебряные монеты.
— Ищешь, чего не потерял? — ехидно спросил корчмарь, облизываясь на серебрушки.
— Твои станут, — сквозь зубы процедил наемник, — коли подсобишь в одном деле.
— Мои станут, — согласился корчмарь, — коли зараз стражей кликну!
— Зови! — Корчмарь и мигнуть не поспел, как наемник выпрямился, выдергивая из сапога спрятанный за отворотом нож. Как в воду глядели сестрицы: давали на всякий случай, вот и сгодился. — Первым тут ляжешь!
В прежние дни корчмарь и сам не прочь был показать себя что на кулаках, что на мечах, да с той поры, как опоследний раз в драку лез, минуло больше трех семериков зим, к тому ж помнил явственно, как яро бился наемник вчерась — не устоять, живот заберет и не почешется.
— Надо чего? — вздохнул, соступая.
— Правду говори, что с мальчишкой сталось? – Голос чуть дрогнул. – Ну… — Незаметно повел рукой, холодная сталь неприятно царапнула корчмаря под бородой.
— Ты это… — Корчмарь судорожно сглотнул, отступить попробовал, да только в стену родимую уперся. — … перышко убери… чай, не забавку нашел… скажу, что ведаю… — Нож, помедлив, скользнул за пояс. Проводив его взглядом, корчмарь почуял себя тверже. — Гуляли стражи через ночь целую, годовой запас меда выжрали да мяса с ледника подчистую выставить пришлось…
— Ты мне-то зубы не заговаривай… по делу сказывай, — нетерпеливо перебил наемник.
— Так я ж по делу… — торопливо забормотал корчмарь. – Так вот, когда ты да с приятелем в окошко сигануть изволили, стражи прочие вдогон махнули. Старшой остался, медом стояным упиваясь, будто вареным глотку залить свою не мог… — сбился хозяин на собственные беды, но, уловив нехороший блеск в глазах наемника, исправно принялся досказывать. – А малец-то затаился где-то, да отыскали его, болезного, били крепко. А это уж под утро, как нагулялись вдосталь, на двор правителю поволокли, татем объявивши…
— Все сказал?
— Так не ведаю боле… — Пальцы наемника сжались на рукояти ножа. — По-ща-ди… — омертвевшие губы не желали повиноваться.
— Пощадить? – Орген ухмыльнулся, с головы до пят окинул взглядом трясущегося с ужасти корчмаря. Вечор ако собака злобный за свое добро рычал, загрызть был готов, а теперь в своем же углу хвост поджал, потом холодным обливается. А ведь достаточно ему крик поднять – враз набегут и подворники, и люд захожий. От толпы такой при всем умении ножиком для снеди не отобьешься, навалятся – скрутят враз. Да и здоровяка такого прирезать – это еще суметь надо, с одного удара точно не помрет. Однако, вишь ты, перепужался не на шутку, со страху и скумекать не может, кто у кого в руках оказался. – Что ж будь по твоему… не трону… но смотри, вздумаешь стражей позвать — и опомниться не успеешь, как петуха красного пустим, а самого так мечами распластаем, что и для крады не соберут. Уразумел? – Грозно надвинулся на корчмаря наемник.
— Все уразумел, милостивец, — заикаясь от пережитого и не веря в столь легкое избавление, засуетился корчмарь. – Богам за тебя жертву богатую принесу…
«Ага, сердце мое горячее, а то и крови пару ковшей», — подумал Орген, но вслух не молвил, к двери повернулся.
— Мальчишку вашего в порубе держать станут, потом лишь как с татем разберутся, — быстро зашептал немного успокоившийся мужик.
— Откуда про то знаешь? – Орген обернулся, пристально глянул на корчмаря.
— Так торжище Варииново ныне, Макоши дары собраны, коли живота кого лишишь — осерчает богиня, расплату грозную нашлет. Оттого и не карают никого смертью…
— На, заработал. — Наемник бросил под ноги корчмарю пару серебрушек и спокойно вышел в горницу.
— Тьфу, погань! – оставшийся в потемках корчмарь облегченного перевел дух и решительно толкнул дверь в прилуб, на ощупь отыскал запрятанный меж рухляди кувшин с дорогим иноземным вином, и вопреки своему давнему обычаю – делать пару маленьких глоточков, алчно и надолго присосался к горлышку. Сладкое заморское питие сделало свое дело – дрожь в конечностях пошла на убыль, думы здравые появились. Побулькав кувшином близ уха, корчмарь сокрушенно вздохнул – меньше половины осталось, — укрыл надежно свое сокровище и, вывалившись в сенной полумрак, опустился на четвереньки, пядь за пядью ощупывая дол и поминая наемника словами крепкими. Монеты отыскались не сразу, но тщания корчмарю было не занимать. Запыхавшийся от непривычного дела, опасливо высунул нос в гостевую горницу, и лишь убедившись, что средь гуляющих да трапезничающих не видать гнусного мерзавца, растянул уста в приветливую улыбку и принялся за хлопоты, коих в избытке у радушного хозяина.
— Станет вам! Не много чести мальчишку забивать! — Этот голос Трошка хорошо знал, через силу раскрыл глаза, голову поднял. Растолкав любопытствующих, к воротам вышел тот, кто мальца премудрости шишевой учил. Остановился подле мужиков торговых, что с кнутами да палками стояли, очереди своей дожидаясь. — Я мальца надоумил в кошель ваш полезть. А люди зовут меня Крив. — От откровения его толпа всколыхнулась, зашепталась. И смолкла вмиг, разглядывая татя, об умении которого небылицы уж складывать принялись. Сколько грамот на его поимку правитель разослал, сколько золотых за живого али мертвого, а то и за весть о нем обещался, — двор можно было новый поставить, да и на хозяйство доброе еще хватило бы. Все сыскать никак не могли. Говаривали, уж на что легче ветер в поле споймать, чем Крива. Ан он сам объявился, и за кого жизнью платить вздумал? За щенка прибитого? А Крив будто мысли проведал и досказал: – Сам пришел, и в руки дамся, коль мальчишку отпустите. Слово даю. Но и вы обещайтесь, что малец целым уйдет, что никто ему препятствие чинить не станет.
Загорелись алчным огнем глаза мужиков торговых, подсчитали, сколько выручить смогут, ежели шиша того правителю доставить. Да и потешиться можно с него вдосталь, не то что с мальчишки. К тому же мертвого везти всяк спокойнее будет. Переглянулись мужики, один вперед выступил, на пояс руки упер для пущей важности.
— Согласны мы, отпустим мальца.
— Развяжите его, да порты с рубахой дайте, — приказал Крив. Засуетились мужики, одежонку сыскали, веревки перерезали. Свалился мальчишка под поперечиной, тотчас подняли его, обрядили кое-как. Шагнул Крив вперед, сжал плечо мальца, сказал тихо, так, чтоб больше никто не слышал: «Живи!», и отшвырнул в сторону, мол, тикай. Сам встал под воротами, скинул свиту и рубаху, руки протянул, чтоб вязали. Прикрутили его на совесть, отошли мужики, бить изготовились. Усмехнулся Крив презрительно, обвел людей взглядом, попятился каждый, в сторону отворотился. До костей взор тот пробирал, наизнанку душу выворачивал. Углядел Трошку, стоял тот, о забор рукой опираясь, согнувшись едва ли не до земли, крикнул зло:
— Прочь пошел! — И с места мальчишка не тронулся, застыл, будто окаменел.
Чтоб спровадить человека к Марене достанет меньше семерика крепких ударов. Коротка тогда забава получится, и оттого били мужики вполсилы, но с оттягом, пусть подергается поболе. И тут поняли все, в кого мальчишка удался. Щенок, как в воротах висел, ни крикнул, ни застонал, молчал, будто воды в рот набравши. И парень этот на каждый удар ухмыляется, да еще мужиков подначивает стегать покрепче, насмехается с неумения ихнего с кнутом обходиться да примечает зорким глазом у кого недостаток какой и сходу потешку про него складывает. Заливается хохотом народ над мужиками торговыми, кто со страхом, кто с почтением на шиша поглядывает – не много найдется смельчаков отчаянных, что под кнутом шутки шутить станет. А мужики те обокраденные злее становятся, рвет кнут шиша, что собака бешеная, руда во все стороны брызжет. Обмяк Крив, повис на веревках, уж и мочи нет слово насмешливое молвить, голова склонилась, кровь горлом пошла. Вдруг мальчишка шишевой, откуда только силы взялись, вывернулся из толпы, застыл перед татем, заслонил того собой от кнута жгучего. Сшибли его на землю, а он поднимается да вновь перед воротами становится. Разделились мужики, одни мальца на дол сбивают да полосуют, чтоб не встал, а другие по вору метят.
— Кончился! — крикнул вдруг кто-то, увидав, что не взнимается грудь у Крива больше. Остановились люди торговые, подошли ближе.
— Отмучился! — всхлипнула бабка, слезу рукой смахнула.
— А каков был! — вымолвила негромко девка, зарумянилась от дум своих, глаза потупила.
— Да уж не этим чета! — пренебрежительно махнул в сторону торговых темноволосый наемник с серебристыми прядями.
— Испокон веку ведется так — даже врага лютого по смерти жалеть принимаются, а до этого всем мучениям виданным предать готовы, — вполголоса ответствовал стоящий подле.
Уверившись, что Марена действительно взяла Крива за руку и увела за собой, мужики стали собираться везти тело шиша к правителю. А, посовещавшись, решили прихватить с собой и мальчишку, съежившегося близ ворот. Только собрались торговые схватить мальца, как заступил им дорогу наемник. Выжидательно прищуренные глаза, за поясом пара длинных ножей, на лезвии меча переливается солнце. Он не пытался выглядеть страшным, как многие его собратья по ремеслу, что привязывали к одежде небольшие, хорошо высушенные и выбеленные ветром человечьи кости, и обозначали деревянными бусинами на руке количество забраных жизней. В наемнике ощущалась сила, не ведающая удержу мощь зверя, который не нападает первым, но уж если почуял хоть малейшую угрозу для себя, то враз дух вышибет. По росту да широте плеч торговые мужики ничем наемнику не уступали, а некоторые даже помогуче казались, да и привычны они были к потасовкам разным, то товар отстоять, то наглеца какого проучить. Но связываться ныне поостереглись.
— Ступай себе, куда шел, наемник! — вроде мирно начал один.
— Не про тебя здесь дело, — поддержал и другой, став поплеч. Шагнули разом, думали оттеснить наемника в сторону, да только самим пятиться пришлось.
— Не про вас мальчишка этот, он волен идти, куда вздумается! — в тон торговым ответствовал наемник. Видно было: не соступит. И чего ему вздумалось за шиша сопливого вступаться? Однако и торговые уступать не обвыкли, коли дело выгоду сулило. А тут ежели за Крива правитель столько золотых посулил, то неужто за ученика его горсти простых монет пожалеет? А может, наемник этот свою выгоду чует?
— А хочешь, вместе сведем его правителю?! А?! Четверть от доли каждого тебе?! — Торговый с надеждой взглянул на наемника: неужели не прельстится ни за что ни про что с десяток серебрушек получить?
— Малый волен идти куда ему вздумается, — веско повторил наемник. Подобрались мужики торговые, как никак шестеро их было, разве одного не одолеют.
— Богов побойтесь! — Рядом с наемником будто из-под земли вырос другой мимохожий в серо-зеленом мятле с низко надвинутым капюшоном. Ни повадкой, ни оружием он на наемника не походил, уж скорее на воя. — За мальчишку жизнью плачено! Вы же ему обещанье дали. — Чуть повернувшись, он махнул рукой на ворота, где до сих пор лежал, распластавшись, исхлестанный до смерти Крив. Торговые замерли нерешительно: слово, данное мертвому, нерушимо. Ох, и хочется лишнюю монету в кошель кинуть, да не стоит она того, чтобы мертвый шиш ночами в гости захаживал. Он и при жизни страх немалый нагнать сумел.
— Пусть его идет, — выдохнул торговый. Видно, прочие его за старшего признавали, отступились. Наемник тут же подхватил мальчишку, легко себе на плечо забросил, вой, чуть помедлив, следом двинулся.
Как будто сквозь воду услышал Трошка:
— И зачем мальчишка этот тебе сдался?
— За него жизнью плачено…
Не было и малейшего сомнения, что эта сеча станет последней — не выстоять одному человеку противу толпы. Пьянящее ощущение близкой битвы охватило его, подчинило всю волю лишь одному желанию — драться, если не выжить, то хотя бы отправить к праотцам как можно больше врагов.
Руда ярилась и билась в висках так дюже, что Орген не сразу услышал, как чей-то тихий голос окликнул его. Несколько капель колодезной воды упало на чело, наемник опомнился, повел вкруг помутневшим взором. Завидел светлую полосу приоткрытой двери и притаившийся подле темный силуэт.
— Сюда, наемник! — донесся полушепот-полукрик.
Зыбкая надежда на избавление придала резвости, подхватив раненого, Орген в несколько шагов подбег к дому. В тени входа стояла девка, рубаха до пят, через рамо коса переброшена.
— Сюда! — шепнула снова.
Орген заколебался: отворенная дверь сулила спасение и ему, и исходящему кровью напарнику, но поблизу шумела на тьму голосов погоня, а кровавая дорожка вела прямо к дому. Ведал наемник: в таких делах расправа коротка будет, или факел на кровлю, или похватают всех не разбираясь на потеху злую.
— Нет! — проговорил, стиснув зубы. – Прознают, не пощадят…
Вместо ответа девка повела руками, повеяло свежестью озерной, и будто волна плеснула по мостовой, руду смывая. Не поспев надивиться на чудо этакое, Орген втиснулся с сени, торопко затянул раненого, девка взмахнула дланью, капли рудные с порога убирая, вскочила за ним. Наемник дверь тут же захлопнул, привалился к доскам дубовым, пока девка засов нашарила да на место приладила. Замерли, дыхание сдерживая, чутко звук каждый ловили. Да уберегли боги – прошли охотники мимо, не смекнули сразу дома обыскивать.
…До зари утренней хлопотали девки над раненым, то повязку наново делали — метался Дред, как в лихоманке какой, все норовил тряпицы холстовые, что рану прикрыли, сорвать, — то отвар травяной в рот влить пытались, то уговаривали ласково. А Орген то к оконцу узкому подходил, то в сени – поглядеть, послушать не идет ли кто, то сестрицам помогал – держал приятеля своего, когда тот вскочить с лавы порывался, да уста дланью зажимал, чтобы тот ненароком стоном али криком не выдал. Лишь ко вторым петухам забылся Дред сном беспокойным, а Орген и девки к столу присели. На одну поглядел наемник, на другую очи перевел и так и не разобрал, которая его у входа переняла.
Одна из девок вскочила, поправила половик тканый, что оконце закрывал, достала с полавочника хлеба кусок, зачерпнула корцом воды из бадейки, пред наемником поставила.
— Винник я ваш. До конца живота расплачиваться стану. А вот кому жизнью обязан — не ведаю.
— Меня Дезерой (Озерная дева) звать, а ее – Дериной (Речная дева). – голос у девки чистый и напевный как звон криничной воды, но тоска в нем была великая…
…Тонкая, выплетеная из лыка веревка, норовила выскочить из-под ног. Она качалась из стороны в сторону, и пела от каждого шага, будто натянутая струна под умелыми руками гусляра. Под незатейливый напев свистелок Грида сноровисто кружилась на веревке, будто на ровной земле. Слаженно выделывала руками замысловатые фигуры, высоко вскидывала ноги. Затем колесом прошла по всей веревке. И вновь стала плясать, глаза завязавши. Люд, собравшийся на гулянья, замер, головы задравши в гору, дыхнуть боялся. Лишь когда плясунья поклоны поясные класть начала, закричали громко, захлопали, засвистели, славя ловкую девку. Белоголовый мальчишка в подранной рубашонке проворно сновал меж людьми, собирал брошенные медяки да редкие серебрушки. Ссыпав плату в холстовую торбочку, завертелся, заскакал, коленца выделывая, как учили. И вдруг почуял, как схватили его за ворот, подняли высоко, подкинули в гору, передали с рук на руки. И опомниться мальчонка не успел, оказался на веревке колыхающейся, а далеко под ногами пестрела безликая толпа. Сжалось внутри все, исполошно схватился малый за шаровары девки-плясуньи, прижался к ней, кажись и конями не оттянешь, по замурзанной мордашке слезинки побежали, а в голос не посмел заплакать. Стала Грида мальца по головке гладить, склонилась к нему, говорит ласково. А на месте парень скоморошничает, еще больше люда городищенского завлекает, полюбоваться как мальчишка впервые по лыку ходить станет.
—Не страшись, пройди шаг-другой, вишь кидают–то как мало, хлеба не станет купить, — уговаривала Грида, да только увещеваний ее мальчонка словно и не слыхивал, однако руки разжал и пошел, не видя вкруг себя ничего.
Раз шагнул, другой, норовит веревица лыковая стряхнуть наземь, не удержаться на ней, боязно ногу передвигать, а еще и ветриско расходился, так и норовит скинуть на камни мощеные, пробирает изнутри холодом. Оглянулся мальчонка – Грида смотрит пристально, длань ко рту прижала, зубами вцепилась, чтобы охом иль вскриком случайным мальца не спугнуть. Ногами да рукою шест охватила, даже и на веревице не стоит, чтоб не качнуть лишний раз. Посмотрел вниз мальчуган – переливается, вирует люд внизу, будто озеро лесное водой в грозу весновую. Загляделся белоголовый — да поплыло все пред глазами, пошатнулся, руками взмахнул, да за дух удержишься разве. Закачался он, того и гляди, на месте распластается.
Вдруг схватил мальца кто-то за руку, удержал за плечи, не дал рухнуть на потеху. Глянул, а рядом с ним на веревице Далец стоит, что берег его малого да неразумного, а две луны назад покалеченным будучи, полез люд тешить да сорвался с лыка. Лежал он тогда разбитый да недвижимый, лишь из головы пробитой да из губ руда реяла. А рядом волчицей осиротевшей Грида выла, руки заламывала. Будто вдругорядь узрел это мальчонка, а пуще того припомнил, как Далец его печивом сладким потчевал, трюкам разным учил, пестовал будто брата меньшого, и слезы пуще прежнего по щекам побегли. Вот и сейчас вернулся трюкач, последнюю науку мальчишке найденному передать, беззвучно губы шептали, а понятно все было: «Коли по веревице идешь, вниз и глядеть не смей, вперед только. Да приноравливайся, к ходу лыка, куда оно пойдет, туда и ты стремись».
—Держись! – в полголоса закричали мужики, запричитали бабы, заойкали девки. Казалось целый солнцеворот кренился малец на веревке, да выровняться сумел. И споро прошелся до самого конца, развернулся, и вприсядку обратно припустил. Красивая девка-плясунья на веревицу встала, мальца подхватила на руки, прижала крепко.
—Ай да Трошка! Ай да молодец! – орал во все горло парень-скоморох…
Холодная, чуть горьковатая, видно сенная, вода с размаху плеснула в лицо. Трошка дернулся, не желая пробуждаться от видения давнего — хорошо ему было с трюкачами, не обижали несмышленого, заботились как могли. Да и пригождалась часто наука та, что будто играючи постигал.
—Лей еще! – послышался голос, и очередную бадейку над мальчишкой кто-то опрокинул.
Раскрыл Трошка глаза с трудом – склонились над ним стражи давешние, лихо насмешничая, знать чуяли силу над пареньком беспомощным. Хорошо стражи свое дело знали: не успел Трошка в себя прийти, как на ноги его подняли, да руки за спиной веревками опутали. Ударили несколько раз для острастки. Но страх пережитый расплаты требовал, а еще больше дума мучила, что видели исполох тот и други-приятели, да обиднее всего было, что щенок никчемный переполох им устроил.
Со смешками да шутками глупыми стали стражи пленника от одного другому перебрасывать, пиная да толкая крепко. Кубарем катился Трошка по полу, ушибаясь обо что ни попадя. Один сжалился, развернул мальчишку да перерезал путы, руки стягивающие, попытался разошедшихся приятелей урезонить. Да только впустую то было, ударил хмель в голову, а пуще того упрямство белоголового злило, что ни слова не молвил, лишь как руки развязали, юшку рудную с лица рукавом отер.
—Плетей сюда! Вицы! Живо! – рявкнул старший на девку корчемную, та опрометью ринулась приказание исполнять, но видно было, не по душе оно ей. Принесла, что было велено. Разобрали стражи кто плеть хлесткую, кто прут подлинее, кому не досталось — хворостину покрепче из сеней вытянул, да вкруг стали, а в середке аккурат малец оказался.
Старший шагнул вперед, содрал с мальчишки свитку, рванул рубашонку плохонькую, та и осталась в его руке, бросил под ноги, отступился, примерился, взмахнул плетью да стегнул что мочи было. Свистнули ременные хвосты, кровожадно обняли тонкую мальчишечью спину, оставили на ней полосы багровые. Устоял Трошка, ни звука не подал. Разъярились стражи больше прежнего, оттеснили собрата своего, что вступаться за мальца вздумал, принялись охаживать по ногам, по плечам оголенным а то и вовсе куда ни попадя целили, старались побольнее уязвить. Думали, метаться мальчишка начнет, криком кричать, умолять о пощаде. Поднял Трошка руки, лицо оберегая, и на пядь с места не стронулся.
И упал он там же, исполосованный весь да кровью истекающий. Сжался под ударами секучими да жалящими, вздрогнул пару раз и замер уже боли не чуя. Закружились в хороводе оскаленные морды стражей, тише засвистели на разные голоса прутья да плети… а потом все прянуло куда неведомо, и видит себя Трошка на месте людном, только не совсем себя, а мальчонку юркого, каким был он чуть поболе десяти весен от роду, а рядом парня крепкого в свите богатой, узорами расшитой. Стояли они поодаль от купцов заезжих, что торг вели знатно, и звенело уж больно сладко в кошеле у каждого из них. Трепал парень мальца за ворот для виду – скажете, кому интересно поглядеть, как хозяин вразумляет нерадивого мальчишку-порученца, а на деле, склонившись, в пол голоса поучал.
— Глянь, кошель с боку десного, знать зайти тебе надобно со стороны иной, да ткнуть, будто невзначай у пояса, где нож в оправе дорогой висит. Глянь, бережет он шуйцу, не сгибает, знать, грамотка важная зашита в рукаве, али ранили малость. Поостережется, как сподручнее хватать, десницею потянется. А ты за спиною его крутнись, и кошель срывай. Я свару тем временем учиню крепкую, чтоб вняли на меня люд весь. И ты, не медля, ристай, сам ведашь куда… — мальчишка, поняв, что наказ закончен рванулся было выполнять, но парень придержал его, вымолвил строго в глаза глядя. – Коли что не так пойдет, споймают, крепко бить станут, ты, смотри, язык прикуси да терпи, как бы больно не стало. Кто молчит, тех еще злее приложить норовят, но по мне лучше пусть и вовсе забьют, чем слабость свою прочим казать…
Удачлив мальчишка оказался, за четыре солнцеворота доводилось битым часто быть, да все же больше свои поколачивали в назидание, чтоб другим не попадался. Трошка ловким крадуном стал, не пропали даром хитрости трюкачей. Дивились шиши: мал вроде, от земли и не завидишь сразу, да способен, что кошель у зазевавшегося человека сорвать, что за дверь запертую вкрасться. Да только не уберегся малец. Изловили как-то его торговые люди: углядели, как мешочек с серебрушками утянул, и отступы все перекрыли. Взъярились страшно – кошель тот общий был, и, пока суть да дело, так отходили, что мальчишка и подняться не мог. Столпились вкруг него мужики, стали рядить: то ли конями протащить, то ли камнями забить до смерти. Порешили что-то, сорвали одежонку худую, да привязали мальца к чьим-то воротам, едва руки из суставов не вытянув.
Мало пожил Трошка, едва двойной семерик солнцеворотов повидал. Висел он на воротах, смотрел, как готовили мужики колы потяжелее да кнуты выбирали покрепче. И страха не было, плескалось в глазах равнодушие, пустое, бесцветное. Нечего терять мальчишке было, а жизнь его всего-то три серебрушки и стоила. Что серебрушка – поесть да день на постоялом дворе перебиться. За такую цену откупили некогда трюкачи его у Марены, когда хотели над ним малым люди кочевые злую шутку сыграть: на коня необъезженного посадить без веревицы в руках, да и поглядеть что с того выйдет. Да и так ведали: скинет жеребец мальчонку, и добро коли тот выи себе не свернет, уж мал больно.
Не плакал мальчишка, не просил милости у богов, разве есть им дело до безродного да и шиша притом. Ждал, ждал когда вослед за болью, что все тело ломит и перекручивает, придет женщина в рубахе вышитой, по голове погладит как ребятенка неразумного, за руку возьмет и поведет в дом просторный, там на столе уже угощенье приготовлено. Эта женщина иногда являлась к нему во снах, говорила что-то ласковое, голубила. И сколько ни старался Трошка не мог усмотреть лица ее, вроде и видит, а наутро вспомянуть не может. Лишь рубаха длинная до подола да крестом по рукавам расшитая пригадывается. Каждый раз перед ночью, проговаривал Трошка про себя, чтобы не оплошать и назвать самым дорогим словом на свете ту, что приходит во снах. И не мог вымолвить, уста немели, язык не слушался, и оттого уходила она опечаленная. А вот сейчас он позовет ее, и она не сможет оставить его. Удар… Трошка дернулся на веревках, тело навылет будто железом каленым пронзило… еще удар… заскрипел зубами, крик внутрь загоняя, плотно веки смежил, и воочию увидел багрово-алые всполохи… удар… вот… вот сейчас придет она…
Многоголосая и уже многочисленная орава заполонила собой весь переулок, проверила все окрестные щели и улочки и потихоньку просачивалась в подворотню. Западня захлопнулась, дичь загнана. Правда, у так называемой дичи такой вид, будто это она сама поджидала здесь охотников, и попались в ловушку как раз-таки они.
Самые быстроногие из преследователей смущенно переминались у входа в тупик, не осмеливаясь ни шагнуть дальше, ни с извинениями удалиться. Судя по выражениям их физиономий, они с большей охотой предпочли бы второе. Дрожащие огни факелов освещали двух безоружных человек, стоящих плечом к плечу. Рьяных загонщиков сдерживали не столько горящие изумрудным светом глаза одного из беглецов, сколько их решимость принять смертный бой.
…Человек готовый умереть уже ничего не боится, и оттого во много раз опаснее, ведь ему больше нечего терять. Прошлое отступило и растаяло во мраке, будущее слишком туманно и неопределенно. Все ценности рассыпались в ничтожную пыль, которую небрежно размел по закоулкам бродяга-ветер. А такие понятия как преданность, дружба, честность остались всего лишь словами, никому не нужными и оттого лишенными всякого смыла. Нет ни будущего, ни прошлого, только один единственный миг настоящего, который может в любой момент прерваться или растянуться в целый век…
…Язычок факела заплясал, вытянулся, словно под чьим-то дуновением, и Оргену привиделось, что одесную меж ним и толпой мелькнула какая-то тень. Да нет, не почудилось. Подле скосившейся стены, стоит, закутавшись в белый плат, высокая девка с неестественно белым, почти прозрачным лицом и снежными до подола волосами, ни разу не знавшими ни гребня, ни тесьмы. Огромные глаза пугают и одновременно манят некой бездной, пустотой и неизвестностью. Где-то там, в глубине ее зрачков, пролегла невидимая грань, за которой плещется вечность. К этой грани подходит каждый человек, кто по доброй воле, а кого подводит за руку она, хозяйка смерти, Марена.
—Ну что, я похожа на старуху? – белесые уста искривила улыбка.
—Прости, сдуру не то сказал… не подумавши. – Орген с трудом сглотнул, как зачарованный глядя на повелительницу смерти. – За мной пришла?.. – онемевшие губы почти не шевелились, но странно, не было ни страха, ни омерзительной дрожи в коленях. Было равнодушие, и отчасти даже покорность судьбе: сам к ней в гости на медовуху напрашивался, вот и следуй теперь, куда велено будет.
—Не за тобой, не полошись, – белая отбросила с лица снежную прядь. – Да ты и так не сплоховал. Неужель не дрожишь меня? Не говори ничего, — призрачная девка предостерегающе подняла руку, —сама вижу. Ты единый человек, кто меня настоящую узрел. Оттого и жить долго станешь, коли другой, кто ловчее не сподобится нить жизни твоей перервать… — Марена окуталась туманом и пропала, лишь меж камнями стены остался клок белой сорочицы…
Крепкий тычок под ребра привел Оргена в чувство, он опомнился, огляделся. Ощерившаяся мечами, пиками и кольем орава волнами затекала в подворотню, подбадривая себя грозными выкриками и выражениями скверными. Первые ряды охотников, осознав свое преимущество в численности и вооружении, воспрянули духом и вопили даже громче прочих, угрожающе помахивая руками.
—Чего вам надобно? – вопрос Дреда застал врасплох даже Оргена, перекрыв прочий шум, хоть говорил он в полголоса.
—Того… э-э-э… ну-у… — загонщики вопросительно переглянулись: а действительно, какие курдуши (злые духи, помогающие ведьмакам и чародеям) понесли их на слом головы гнаться за этой парочкой?
—Бей их! Экх-кх! Держи!—с задворок, нахально работая локтями, вперед проталкивался один из стражей, принимавший участие в погоне с самого ее начала. – То… кх-кх-кх… — от долгого бега с препятствиями парень задыхался, исправно клал поясные поклоны, но никак не мог откашлять, дабы как надлежит глотнуть аеру. – Кх-кхы… то злоумышленники страшные… —конец обличительной речи потонул в возмущенном реве, кипя праведным негодованием люди плотнее сомкнули ряды и надвинулись на неугодных.
—По головам пойдем! – Орген указал на двух объемных градчан, стоящих с колами наперевес. – С них начнем! Ты готов?
—Готов.—Дред красочно представил, как озверевшие от подобной наглости люди, словно падальщики, будут долго и упоенно рвать их на куски.
—Вперед!
Орген бросился на таран упитанного и немного даже добродушного мужика, но прежде чем оный замахнулся как подобает колом, успел перехватить дубинку, и, опершись об эту деревянную орясину, вскочил горожанину на плечи. И, размахивая руками, проворно поскакал поверху. Дред мысленно обозвал себя глупцом, и повторил уловку напарника. Бежать по шевелящимся шапкам, плечам и капюшонам было неудобно, зато намного безопаснее, чем с боем прорывать сквозь враждебно настроенные ряды.
Стоящие спереди уразумев, как нахально их одурачили, обозлились не на шутку и устремились вдогонку. Задние, не допетрив в чем дело, стояли насмерть. Завязалась яростная свалка с попутным выяснением, кто виноват и что дальше должно делать.
Живая дорожка кончились внезапно. Дред едва постыдно не шлепнулся на мостовую, благо Орген своевременно придержал его за локоть. Обретя под ногами более устойчивую почву, приятели припустили со всей доступной быстротой.
За седмицы, проведенные в совместных странствиях, им не единожды случалось как сражаться, так и драпать, и хорошо тренированный наемник, не знающий себе равных в этих видах искусства, безоговорочно отдал первенство Дреду. Парень внешностью и манерами был совершенно подобен человеку, но, когда того требовали обстоятельства, двигался во много раз быстрее и разил молниеносно. А раза два Орген случайно подловил попутчика на золотисто-изумрудных глазах. В голове против воли крутились определенные догадки, но настолько они были дивными, что принимать их за истину ничуть не хотелось.
Удирать приходилось почти в полной темноте (несколько тускло мерцающих факелов в настенных кольцах домов мрак разогнать не могли), то и дело сталкиваясь с поспешающими на шум драки зеваками и добропорядочными обывателями. Некоторые из встречных наобум грозили мечами и прихваченными из дому топорами странным парням. Как же так, все спешат к месту побоища, а эти утекают оттуда во всю прыть?!
Дред бежал все медленнее, каждый шаг давался с трудом. В какой-то момент он почувствовал, что земля, шаловливой змейкой, увильнула из-под ног, и рванулась куда-то в сторону. Он потянулся схватить ее, удержаться из последних сил, но не сумел. Грязная мостовая разъяренным вепрем бросилась на него, вышибла дух, затуманила взгляд.
—Поднимайся! Давай, вставай! Ну! – откуда-то из черного тумана вынырнул Орген, склонился над ним, быстро и небрежно тронул распоротый бок. Будто трехгранный клинок вонзился на пядь глубже и силой провернулся. Дред застонал. Наемник решительно подхватил его подмышки, рывком поставил на ноги, перебросил почти безжизненную руку себе на плечи, и покрепче обхватив поперек стана, проворно устремился куда подальше. Дред висел мертвым грузом, едва перебирая ногами.
—Брось! –прохрипел он. – Брось! Сам уйдешь!
Мысль определенно не лишена здравого смысла. Тот небольшой шанс уйти или отмахаться становился все призрачней с каждой пригоршней каплющей из Дреда крови. Но бросить раненого по чести наемников было подло, а добить не позволила враз проснувшаяся совесть. Пусть этот парень не был ему ни побратимом, ни другом, ни сотоварищем. Просто случайный встречник на тракте, с которым оказалось по пути. Дошли бы куда надо, да и разбежались. Впрочем, ему было все одинаково куда и с кем странствовать, а вот парень-то шел с определенной целью. Какой? А курдуш его разберет.
Орген смачно помянул Анчутку и всех его ближних и дальних сородичей: поскользнувшись на заледеневших к ночи булыжниках, чувствительно приложился к мостовой. Падая, каким-то образом сумел извернуться, чтобы смягчить удар истекающему кровью парню. Извилистая улочка заканчивалась отлогим спуском, по которому с ветерком прокатились два тела, одно полушепотом сквернословя, а другое скрипя зубами от боли – выпирающие из мощения камни норовили посильнее зацепить рану.
Скольжение замедлилось, и Орген рывком оказался на ногах. В тот же миг его шатнуло, повело в сторону, подкосило ноги. Мгновение-другое наемник боролся с накатившей слабостью, но выдюжил, склонился над раненым. Дред был совсем плох. Он лежал безжизненно распластавшись, из-под пробитого бока толчками на мощеную улочку веяла кровь, кумачовая ниточка струилась и сквозь плотно сжатые губы. Орген коснулся шеи раненного, отыскивая яремную вену. Она пульсировала так слабо, что огрубевшие, привычные к оружию пальцы не сразу почуяли биение жизни. Наемник выпрямился, осмотрелся. По обе стороны улочки теснились дощатые а то и каменные домишки, с плотно прикрытыми ставнями и надежно запертыми на всякий случай дверями. Переполох сюда еще не докатился, но стучаться смысла не имело: не отопрут, а то и крик лишний поднимут. Затаиться где-нибудь, не испрашивая позволения хозяев? В пугливо мечущихся отсветах настенных факелов Орген разглядел широкую кровавую дорожку, что шла вдоль улочки и неумолимо указала бы преследователям, куда запрятались беглецы. А бежать дальше и тащить на себе раненого — уже невмоготу было. Зато доставало силы умереть в бою, как подобало вою-наемнику. Орген шагнул вперед, чтобы первым встретить разъяренную погоней толпу.
«Не за тобой, не полошись…— припомнил Орген слова белой девки. – А за кем? За ним что ли? – зло прошептал наемник, выспрашивая незнамо кого.—Доведется вместе к тебе на медовуху пожаловать…»
Загонщики приближались. Обострившийся, как у загнанного зверя, слух Оргена улавливал то обрывки указаний, то резкие хулительные выкрики, то бряцанье железа. Неким внутренним оком наемник видел спешащую по кровяному следу ватагу. Особо старательные то и дело проверяли примыкающие проулки и тупики, заглядывали за выступы стен, попутно обшаривали дворы: авось прыткачи где укрылись, а чернеющая на камнях кровь лишь очередной лукавый изворот.
Люд близился, вернее не люд, а толпа… толпа, опьяненная запахом близкой крови, жаждущая рвать на части…
—Стой! Держи!
На призывный клич откуда-то справа выскочил шестерной дозор. Дред и Орген не останавливаясь, пронеслись сквозь него, сшибив парочку не слишком увертливых в сточною канаву. Прочие, оскорбившись за товарищей, охотно присоединился к погоне, буквально наступая на пятки. Беглецы поднажали, свернули в один переулок, другой. Число травильщиков росло, как грибы под теплым дождиком. Отказать себе в удовольствии загнать подобную дичь не смогли ни встретившиеся по пути наемники, ни простые градичи, в обычные дни на дух не переносящие стражей. Толпа втягивала в себя все новые силы, разрасталась, наполнялась чадящими факелами, разнородным бряцаньем кольчуг и мечей. Мало кто из преследователей понимал, кого ловят и зачем, просто, повинуясь проснувшимся звериным инстинктам, подключился к этой веселой забаве: травле человека.
Долго так продолжаться не могло. Дред и Орген, пусть и малость запыхались, но пробежать могли еще столько же. Только вот дальше бежать было некуда. Впереди грязной тенью замаячила стена частокола, домишки по обе стороны становились все мельче, а проходы между ними все чаще оборачивались зловонными тупиками. Завернув в очередной, беглецы оказались в ловушке. С трех сторон громоздились похилившиеся стены домов, в затылок дышали преследователи, чуть сбоку зияло едва заметное углубление, сквозь смрадную черноту которого просматривалась каменная кладка.
—Все… прибегли!—Дред огляделся, криво усмехнулся.
—Вот уж не думал, что придется в таком… в такой… — Орген, так и не подобрав подходящего слова, махнул рукой.
Дред вдруг пошатнулся — перед глазами все поплыло, и, что бы не упасть, прислонился к стене. Глубоко вздохнул, пытаясь выровнять дыхание и собраться с мыслями. Как ни прискорбно было сознавать, но за шестьдесят лун (равняется примерно двадцати солнцеворотам по человеческому летоисчислению) он впервые попал в столь безвыходное положение. Дважды изгнанник, чудом избежавший страшной участи — быть живым замурованным в подземелье, — он никогда, ни пред лицом совета своего народа, ни возле стонущего на ветру человеческого костра, не чувствовал себя так паршиво и беспомощно, как сейчас, в этой темной, грязной дыре. Если раньше смерть представала перед ним, по крайне мере, в более-менее уважительной форме: погибнуть от рук недрузей или геройски пасть под ударами врагов, то сейчас она была очень обидной. Что может быть глупее, чем подохнуть, разорванным на кусочки человеческой толпой, беспощадной, пьяной от непонятной ненависти, толпой, которая сама не осознает, что и зачем она делает. Уж намного почетнее быть затоптанным стадом взбесившихся китаврасов .
Презрительная усмешка мелькнула на плотно сжатых губах. Напрасно люди думают, что жители подземного мира могут забирать с собой человечью душу только в ночь умирания луны. Сейчас он опровергнет эту дурацкую легенду, прихватив с собой не меньше, а то даже и больше дюжины из тех, кто полезет первыми. Снова протяжно кольнуло в груди, боль нахлынула внезапно, сжала тисками. Дред с трудом вынырнул из этого омута, провел рукой по мятлу — шерсть была мокрой, и отчетливо пахло свежей кровью. Видно, задели в корчме, крепко задели—отстраненно подумал он. Ну, ничего, в пылу убегания раны он не заметил, не помешает она ему и в сражении. Надо же, последний бой придется принимать в обществе человека, хотя и необычного, но все же выходца из рода тех, кого он … нет даже не ненавидит, а презирает.
Дред отбросил капюшон — чего уж теперь таится. Во мраке подворотни сверкнули золотисто-изумрудные глаза. Охотники уже торопливо обшаривали примыкающие к тупику проулки и улочки, еще мгновенье-другое и они будут здесь. Впрочем, кладка за спиной была каменная и он мог бы на некоторое время слиться с ней, войти в камень. Хоть и раненый, но это ему еще по силам. Дред плотнее прижался к стене, замер, и выдохнул оставшийся в легких дух. Чтобы слиться с камнем, самому надо окаменеть.
—Ну, что ж поглядим, сколько стоят наши жизни и так ли уж крепко ждет нас в гости старуха Марена? – Орген говорил очень тихо, почти не разжимая губ, но в его голосе не было даже намека на страх. Наоборот, там слышался вызов. Да и никто из обычных людей не осмеливался назвать смерть ее настоящим именем, выдумывали прозвания, или говорили намеками, а вообще лучше старались не поминать ее всуе, не к чему призывать лихо.
Дред поспешно шагнул вперед, отделившись от спасительной стены.
—Поглядим!
Подвиги минувшего дня, усталость и опробованный ядреный квасок не позволили стражам в полной мере насладиться всеми прелестями погони за шустрой дичью. Старший не двинулся дальше порога, а его подручные, пробежав пару улиц и натравив на беглецов толпу со встречным дозором, повернули обратно с чувством выполненного долга.
Корчмарь недовольно хмурился, косился на единственного своего посетителя и несколько бесчувственных тел, и старательно приколачивал на место выдранную с мясом дверь. Заприметив возвращающихся стражей, он сердито стукнул топорищем по колодке, промазал, и заохал, приплясывая и помахивая отшибленными пальцами. Уроненный топор немилосердно ударил своего хозяина по ноге, добавляя ему еще неприятных ощущений в копилку горестей.
Тем временем стражи доложились старшему, тот выразил недовольство, но позволил им вознаградить себя за труды. Выбрав более-менее целые табуреты да лавки, да сдвинув недвижных сотоварищей к стене, вои расселись за столом, недобрым словом поминая беглецов да потирая намятые в потасовке бока. Горячее вино развязало языки и пробудило воображение, стражи выступали то поодиночке, то парами, пересказывая и припоминая все новые подробности достославной погони.
—…а глядь те стервецы за угол свернули и будто во тьме растаяли, как и не было, — надсаживался один. — Да токма Гленька не растерялся-то зирк туды да сюды, и давай направо заворачивать, мол, тудыть побегли…
—… я-то вижу, дело тут нечистое, не могли они туда скрыться, думаю затаились где-нить… — тут же дополнял другой.
—… ты думаешь? Да разве ж можно думать, коли нечем?! То ж я тебя надоумил…
Голоса прерывались бульканьем, и с каждой новой кружкой история становилась все немыслимее.
—… ать шо я вам поведаю, оборотилися те беглецы темнотою ночною, подобно кровопийцам ужасным…
—… да молоть абы што ты горазд больно, кадуки им подмогли, вот и не смог люд добрый их споймать окаянных…
— Добре вам спорить, — весомо ответствовал Страший,— не дело, конечно, что сбегли они, ну да за нечистью гнаться — поскудна справа…а уж в другой раз не уйдут, – неудачливые ловцы облегченно перевести дух: гнев старшого тяжел, да и на расправу скор, а они не только ее позбылись, так еще и героями себя сказали.
Их радость, почти по тому же поводу разделял и затаившийся под крышкою ларя Трошка. Когда Дред подал весьма уместный и разумный призыв к бегству, мальчишка, увертываясь от стража, оказался в самом дальнем углу горницы. От попутчиков, как и от спасительной двери его отделяло с десяток саженей, сплошь усыпанных перевернутыми а то и поломанными лавками, табуретами, бадейками, и прочими вещицами каждой уважающей себя корчмы. Но преодолеть все те завалы было бы минутным делом, кабы не торчали посредь них злющие стражи, все как один мечами размахивающие. А у него в руке лишь наполовину обгрызенный вертел.
Пока стражи приветствовали своих коллег по ремеслу, Трошка на четвереньках рванул за широкую перегородку, отделявшую хозяйскую часть от гостевой, переполз через возлежащего в расстроенных чувствах корчмаря и прытко забрался в опустошенный ларь. Пристанище было весьма сомнительным, но на безрыбье и малек щукой покажется. В самом деле, не распихивать же локтями бросившихся в погоню стражей, крича что есть мочи «Пустите!»
Сколько стражей кинулось на поимку, Трошка не знал, но оставшихся, судя по издаваемым звукам, было не меньше десятка. Мальчишка решил переждать, не век же им в корчме гулять, авось засовестятся и вернуться к своим служебным повинам. Поерзал, устраиваясь поудобнее, нащупал вконец высохшую хлебную краюшку, попробовал куснуть, но лишь впустую скрежетнул зубами, и затих, настроившись на длительное ожидание. Ждать Трошка умел, не зря он несколько солнцеворотов ходил в учениках у татей.
Обнаружили его случаем. И чего, спрашивается, понадобилось нынче неповоротливой супруге корчмаря в запыленном ларе, где уже с прошлой весны и мыши не гостевали?
—ИИИИИИИИ!!! ААААААА!!! – от души заверещала бабища. С трудом верилось, что в столь дородном стане таился до поры до времени такой пронзительный, режущий уши визг.
— Цыц ты! – раздосадовано цыкнул на нее Трошка. Авось она замолкнет, а прочие думают, что крысака какого завидела. Мало ли от чего баба спужаться может, на то она и баба. Корчмарка отшатнулась, резво попятилась, споткнулась о перевернутый табурет, и, не удержавшись на ногах, бухнулась прямо на колени старшему из стражей.
—Ыыыыххх!—захрипел тот, по достоинству оценив свалившееся на него счастье.
Трошка, все равно хуже некуда, выскочил из ларя, перемахнул перегородку и колесом пошел через комнату. Стражи обмерли: не каждый день увидишь нечто отдаленно напоминающее человека, но двигающееся вовсе неподобным чином: вроде как блоха скачет, вроде как тележное колесо катится.
—УУУУУУ! КА-А-АДУ-У-У-УКИ-И!!! – первой опомнилась корчмарка, едва ли не с ногами забираясь на полузадохнувшегося старшего. Визг стал уж совсем непотребным, зато громкость стократ возросла.
Трошка почти докувыркался до заветной двери, как рука попала в кроваво-квасцовую лужу, поехала, и парнишка, потеряв равновесие, грохнулся за перекуленный стол, крепко приложившись головой о порожек.
Стражи мысленно взывали ко всем богам, упрашивая их отвести напасть, и с боязнью косились на стол, ожидая, когда оттуда высунется страшный, весь в паутине, кадук, дабы выбрать себе очередную жертву. Старший покрепче прижал к себе дурным голосом вопящую бабу, надеясь, что за ее женственной фигуркой, нечисть не разглядит его скромную особу.
—Слышьте, да это вроде один из тех стервецов, что убегли… меньший который…—панически клацая зубами, скумекал младший из стражей. – …сидели вроде трое, а побегли вдвоем… — к Трошкиному великому сожалению у одного из дозора с разумом и личьбой (счетом) оказалось все в порядке.
—Вот и гляньте,— с трудом выдохнул старший, не спеша покидать уютное местечко.
С приказом не поспоришь, стражи стряхнули оцепенение и, похватав что ни попадя, двинули на приступ, с мольбой оборачиваясь на старшего. Вперед продвигались они неправдоподобно медленно, но все же дошли. Замерли перед столом, коротко переругнулись, выясняя кому совершать подвиг, и выпихнули вперед самого молодого и догадливого. Мол, твоя идея – тебе и лавры пожинать, а вот на венку те лавры или на могильном холмике – уж как получится. Страж на цыпочках преодолел оставшийся аршин и, сложив пальцы в оберегающий знак, отводящий нечисть, с опаской заглянул за стоящую торчком столешницу. Обнаружив лежащего без движения мальчишку, резко перегнулся и подхватил его за шкирку.
Стражи ретиво отпрянули, заподозрив, что их сотоварища сцапал хитрый кадук. А когда тот, как ни в чем не бывало, выпрямился, шагнули вперед, разглядывая добычу. По мере узнавания тоска в их взглядах сменялась яростью и желанием отыграться сполна за все пережитые страхи и треволнения.
—Попался, малый! — оживился старший, спихивая с колен подвывающую в полголоса, больше по привычке, корчмарку.
Все в воле богов,
и только меч
в руке человека…
Березовый пергамент отчаянно трепыхался на столбе, порываясь улететь даже за малейшим дуновением ветра. Держался он больше на честном слове, нежели на ржавой железяке. Криво нацарапанные резы разбирались с трудом, показывая всем грамотеям неумелые потуги очередного дворового писца. Да и столб оглашений производил удручающее впечатление. Трехаршинная деревянная орясина, почерневшая и покореженная от дождей, ветров да солнца, использовалась и как литерный глашатай, и как студный столб. Правда, с обязанностями орудия наказания справлялась уже с трудом. Последний злоумышленник, прикованный здесь в назидание, без труда расшатал покосившийся столб и проворно сбежал вместе с цепями. Правды хранитель был вне себя: никому не нужная деревяшка осталась на месте, а кандалы из пудового железа сделали ноги в неизвестном направлении. Столб наново вкопали, а каждого нового столбового постояльца караулили по два стража.
Дурная слава и пасмурная погода предзимья делали свое дело, и желающих почитать новое обнародование было всего ничего. На сбитом земляном пятачке толпилось лишь несколько человек. Высокий крепкий мужчина, с единым обручьем, перевитой змейкой , на руке, но с седыми прядями в темной голове, в сплошной коричнево-черной вотоле , внимательно вглядывался в воззвание, вникая в смысл написанного. Рядом беспокойно вертя головой по сторонам, аж пританцовывая от нетерпения, топтался парнишка, едва повидавший пятнадцать солнцеворотов. Тут же степенно переругивалась парочка уличных торговок, скучающих в ожидании возжелавших их капустного да грибного печева и попутно выясняющих, чей товар большей давности и лучшей черствости. Затрапезного вида мужичок безуспешно пытался протолкнуться поближе к столбу, и вытягивал шею, подталкивал соседей локтями, вопрошая:
—Чавой-то тама нацарапано?
—Да погодь ты, — отмахнулся от мужичка, как от назойливой мухи, парень в потрепанном серо-зеленом мятле , с низко надвинутым капюшоном.
—Да вот, — чтец разобрал каракули и, повернувшись к публике, принялся пересказывать своими словами содержание грамотки, — снова штукаров да гудцов разных кличут, торжество будет. Писано тут, наутро на месте главном собраться да со струментами. Смотрины вроде…
Послышались разочарованные вздохи. В день Огневика правитель, скупо раздавая кривобокие медяки, посулил, что дань да долговые повинности поменее станут. Да верно говорят, исполнения посулов три лета ждать надобно.
Со стороны торговой улочки послышался частый перестук подков, и чуть погодя из проулка выехала четверка стражей. Пустопрохожие стразу заторопились по своим делам. Торговки подхватив корзинки и подобрав подолы цветастых юбок под ручку засеменили до старого моста. Мужичок поспешно юркнул в какую-то подворотню. Через мгновение место опустело, у столба задержались только три человека, немедленно привлекшие внимание стражей своими скромными и запыленными одеждами.
—Чего ошиваетесь без надобности? — старший надвинулся конем на подозрительную троицу. Мальчишка испуганно отпрыгнул в сторону, спасаясь от лошадиных копыт. Парень пристально разглядывал грязные сапоги, скрывая лицо от вопрошающего взора усатого стража.
—Да мы это… штукары бродячие, людей добрых потешать можем. На струментах разных удалы сыграть, — вполголоса ответствовал мужчина во вотоле. — А мальчонка тот на трюки разные выламываться способен дюже.
— А где ж стументы-то? – страж напоминал оголодавшего кровососа, которому вдруг нежданно-негаданно перепала добрая добыча.
— У приятеля одного оставили. А что тягать за собой попусту, только портить.
—Добро, коли так, — кивнул страж. Не оружные вроде, держатся смирно. Да и мало ли голодранцев разных на торжище съехалось, кто их знает, может и сыграют что путное. — Но не назоляйте тут. Незачем это. Идите на ночлег куда-нить,— усатый поворотил коня и, махнув рукой прочим, поехал дальше нести службу.
—Давай, заворачивай до корчмы, — распорядился парень и вдруг с усмешкой добавил, — а ловко ты их провел. Штукаров нашел…Ха-ха-ха… Да ты хоть раз в жизни какой струмент, кроме меча, в руках держал когда-либо?
—Чего тут уметь? — его приятель, потешаясь, пожал плечами.— Для свистелки через край ума что ли потребно? Дырочки одни зажимаешь, в другие дуешь, а она и петь станет. А Трошек что ль понапрасну с трюкачами пару другую весен ходил. Ниче… выдюжим.
—Ты, Орген, на свистелке, Трошка выкрутасы делать будет. А мне прикажите с шапкой вкруговую ходить? — парень вроде бы и шутил, улыбался, да только задора радостного не было слышно в его голосе.
—Зачем вкруговую? – удивился Трошка, забегая чуть вперед. – А ты свое умение покажешь…камни покрошишь…— до конца высказать он не успел. Дред молниеносно выбросил вперед руку и ловко схватил мальчугана за ворот, немного приподнял и хорошенько встряхнул.
—Да оставь ты его… дурной еще,—вступился за мальчонку Орген. Парень медленно разжал десницу. Трошка, оказавшись на земле, постоял, подумал, обтянул свитку, обиженно шмыгнул носом, и поплелся догонять своих спутников, которые уже входили в приземистую, покосившуюся корчму. Противно заскрипела на петлях несмазанная дверь.
—Чего изволите? — хмуро поинтересовался хозяин, столкнувшись в дверях с новыми посетителями.
—Да так… чего гостям дорогим не жалко,—вошедшие небрежно потупали, обивая с обувки пыль дорожную.
—Гости дорогие серебрушками плотят.—Всем своим видом корчмарь казал, что новоприбывшие могут в лучшем случае рассчитывать на дармовую корку вчерашнего хлебца и местечко в мышином углу .
—Шлыга косит,—Трошка хитро подмигнул, и жестом истого трюкача достал прямо из воздуха золотушку, прокрутил между пальцев.
Дред молча показал мальчишке кулак, но корчмарь опытным взглядом приметил деньгу. В тот же миг его голос стал более слащавым, а ухватки — значительно любезнее.
—Мяса принесу, да кваску. И на ночь остаться можете, ежели желаете.
Людей было не очень много, и путники с удобством расположились поблизу очага. Огонек весело потрескивал, в кружках плескался ядреный квасок, и неторопливо, со знанием дела и собственного достоинства, за каждым столом велась беседа. Иногда, если касались насущного, толк становился общим.
—А слыхали, на днях станут музык подбирать. Ить это, Варииново торжище на носу, а сыграть-от и некому, – подал голос в меру веселый мужик.
—Некому…— охотно откликнулись за соседними столами.
—А ить раньше-то иначе было, — изрек заглянувший на огонек подорожник. –Штукары наши ничуть Свеградским не уступали. По всем землям славу добрую несли.
—Говоришь? Так и Берецкие на что ужо мастера были, а и то переиграть не могли.
—Так когда то было? За правителем прошлым, — вмешался в пересуды и корчмарь. Он нешто долго в подполе возился, а теперь сердито бренчал сковородником о припечек, сосредоточенно орудовал вертелами. – Тот искусство уважал дюже. И сманивал музыков да холстомаров разных. Вольготно им жилось при дворе, ничегошеньки не делали. А на меду сбитень ели, – облизнувшись, корчмарь махнул дочке рукой, чтобы та приглядела за скворчащим мясом и, обмахнув тряпкой руки, продолжил.— Это ж подумать только скоко девятериков одних штукаров держал. А делил их как: одни обычные. Это значит для простого люду. А другие – дворные, играют только для важных особ…
—Ик-стину молвит, так дело и-ик было, — приподнял от стола голову загулявший оружейник, видно не поскупился кто-то за приглянувшийся меч или нож.
—А потом что стало?— полюбопытствовал и Орген. Мясо оказалось до безобразия сухим и жестким, но для проголодавшихся путников вполне сошло за кнессово угощенье.
—Ты брось свои вычуры такие, — Дред, утолив первый голод, решил слегка поучить юного попутчика. – А коли бы стражи заприметили?!
—Если б не мои штучки, то сидели бы все, зубами по столу клацая, – зло отрезал Трошка. От такого наглого, но не идущего против истины замечания, парень поперхнулся. А оголец, как ни в чем не бывало, вцепился зубами в яство.
—А вы чего, не с этих краев будете?— заинтересовался здоровенный детина в кожаной безрукавной накидке, неприметно опуская руку на рукоять поясного ножа. Его напарник в точности повторил движение, и, обернувшись, пристально оглядел компанию.
—Да ну, говорили уже, — шепнул он приятелю. — Музыканты на смотрины прибыли,– огляд его, видно, не впечатлил.
—Штукары-то они на словах только, – перегнувшись через стол прошептал первый.—А ты заметил, что который в мятле лицо все прячет. Даже у очага седючи, капюшон не откидает. С чего бы это? А?
—Правду речешь. Надо прощупать их как надлежит. Глядишь и золотник перепадет,- хитро перемигнувшись, детины глухо чокнулись кружками и дружно забулькали кваском.
—Так это слушайте, поведаю вам как да что у нас было,—давешний оборванный мужичонка робко перебрался поближе и поспешной скороговоркой продолжил,— а вы, такое дело, кваску плесните, коли в горле пересохнет малость. — Дред согласно кивнул и махнул рукой, показывая чтобы девка поднесла еще кружку.—У того правителя все было… это… как его… — старик поморщился, пожевал губами, припоминая заковыристое слово,— во… И штукаров держал, и малевщиков, и грамотеев всех мастей водилось вдосталь. А потом сгинул он, будто, поговаривают, позвал его к себе на медовуху правитель подземного мира.—Рассказчик залихватски опрокинул кружку, довольно крякнул, и вернулся к прерванному повествованию.—И как не стало его — множество бедствий приключилося с нами. И тати прям табунами набеги делают, и лесная братия норов свой кажет, и обозы без удали ходят, и иноземцев понаехало с помыслами недобрыми. Вот собрались мужики да кумекать стали, кого кнесом кликнуть. С полдесятка добрых человек набралось, все вои знатные, да приступили они жезл огненный тянуть. А тут откудва ни возмись и появился этот… ну которы нынешний. И говорит ить, ему знамение было прийти сюда и тута править. – Красноречие мужичка потребовало очередной порции укрепляющего напитка. – И знак нам особый показал на руке, что никакой водой не смоется.
—А каков тот знак был?—из пустого любопытства вопросил Дред.
—А хто ж ево разберет. Намалевано… кветка что ль, али листок… И вот подфартило ж ему жезл вытянуть и править нынче будет сем солнцеворотов.
—А скажи-ка, как вам тепериче живется?
—Погано живется. Долговые повины великие…—старик испуганно замолк, втянул голову в плечи, и метнулся к дверям.
В корчме мгновенно воцарилась напряженная тишина, на смену ей вскоре пришла многоголосая, презрительно–грубая перебранка. Как-то сразу стало неуютно, и завсегдатаи поспешили покинуть ставшие негостеприимными столы да лавки. По одиночке и группами посетители устремлялись за порог, за которым сгущались холодные зазимные сумерки. Корчмарь сник, и с обреченным видом отправился в погреб за новой бочкой. Девка спешно отирала закопченные глиняные люльки, расставляла в них чадящие лучины, развешивала сии светильники по стенам, чтобы света дорогим гостям незваным поболе было.
Прежде появление стражей ничуть не мешало общему веселью. Наоборот, добродушные, смешливые парни с выкованным трилистным оберегом не гнушались погулять за одним столом с обычными градичами. В охотку угощались за чужой счет, но и сами не прочь были проставить по пару кружек доброго меда али кваску для прочего люду. Разглагольствовали на всяческие темы, и бывало даже по великому секрету пересказывали дворные байки. Но то было раньше… Новый кнес каким-то мудреным указом наделил стражей всяческими милостями, мол, они особо избранные. Из этого кагала широкоплечих молодцов выделено было трижды два шестерика, предназначением оных стала охрана особы правителя и его приближенных. Следующей шла дворная стража. Добрых две сотни нарочно обученных молодчиков денно и нощно несли свою службу на благо благодетелей народа, попутно занимаясь надзором за порядком в граде, кабы воровства али разбоя не случилось. И, наконец, так званые орды вольнонаемных мордоворотов, готовых по первому же сигналу любому и где угодно свинтить башку, кошель или прочие досужие части тела. Однако, караул на стенах, видимо, по старой памяти, несли в черед градичи, вооруженные затупившимися пиками и ржавыми от рубки капусты большими ножами.
Ремесла не особо привечались, щедро одаривалась только служба. Старые люди недоуменно чесали маковки, видя такие дела. А молодые здоровые лбы с радостью записывались в стражи, и творили безобразия законным чином сверх всякой меры.
Веселье в корчме набирало обороты. Захмелевшие стражи все чаще подзывали хозяина, велели подать то мяса посочнее, то меду послаже, задевали бегающих с кружками да блюдами девок, переговаривались все громче и маловразумительно. Кроме стражей, продолжить трапезу рискнули двое приятелей злодейского вида и мнимые штукары. Корчмарь и его подручные сбились с ног, забесплатно обслуживая воев. Довольно-таки скоро, благодаря усердию корчмаря, который с любезной улыбкой обносил незваных гостей, тайком желая им лопнуть или упиться, что гораздо милосерднее, стражи дошли до всеобще человеколюбивого, но крайне обидчивого состояния. Признав в парочке собратьев по ремеслу, подгулявшие воины переключились на более миролюбивую троицу.
—А чегой-то они тута расселись? – старший по чину исподволь подмигнул своим сотрапезникам. Те заухмылялись в предвкушении нового развлечения.—Нет кабы повеселить добрых людей… —страж сделал паузу, выжидательно поглядывая на путников.
Трошка ответил ему хмурым взглядом и втянул голову в плечи. Дред и Орген многозначительно переглянулись. Шестеро на двоих, мальчишку брать в расчет не стоит, да и оставшиеся двое посетителей не преминут поспешить на выручку дворным стражам. Итого восемь получается.
—Так я не понял… — один из стражей правильно истолковал молчаливое одобрение старшего, поднялся, с грохотом отшвырнув деревянный табурет. Шагнул к путникам.
—Добрый человек, мы сделали нынче великий переход, к торжищу спешили, желая повеселить правителя нашего, притомились… — Орген нарочито сутулился и, опустив голову, говорил жалостно, — позволь нам передохнуть се дня, а позаутро мы все штуки наши покажем перед всем добрым людом…
—А-а-а! Так вот как!.. На торжище трюкачить знать будете, а верных слуг нашего кнеса позабавить не хотите! — заревел старший, припечатывая увесистым кулаком дубовую столешницу. Кружки подпрыгнули, пенный квасок ринул через край, щедро оросив штаны и подвернутые полы корзнов стражей. Настроения им это отнюдь не улучшило. Торопко дожевывая, они решительно поднимались, и неспешно подтягивались к притихшим штукарам. Старший, не отрываясь от своей чаши, словно нехотя махнул рукой, мол, разомнитесь да преподайте наглецам урок.
Здоровенный яйцеголовый страж, ухмыляясь, потянулся, чтобы цапнуть и хорошенько потрепать мальчишку, что сидел ближе всех к краю. Трошка отпрянул, с силой пнул ничейный тяжелый табурет, и тот, проехав с пядь по полу, крепко врезал стражу по ногам. Яйцеголовый взвыл, схватился за подшибленные колени, словами обидными поминая нечисть. Не дожидаясь ответного действа, Трошка шустро сиганул под стол и вынырнул с другой стороны. Дред, до сего дела вальяжно развалившийся на лавке, в мгновение ока подпрыгнул, ухватился за закопченную потолочную балку и послал согнутые ноги навстречу подбегавшим. Окованные железом сапоги отбросили двух наискось через комнату, почти в самый очаг. Дред качнулся, взял разгон и в зверином прыжке обрушился на вытащившего до половины меч стража. Тот замертво свалился на пол.
Счет стал пять к двум, правда, из этих пяти один сильно прихрамывал, а двое попеременно потирали то грудь, то спину и то, что пониже, пылая жаждой мести, как и дымившиеся местами штаны. Орген тем временем вовсю развлекался, ловко отмахиваясь большим чугунным сковородником от насевших на него наемников. Он в основном отбивал разящие мечи, и тогда по корчме разносилось неблагозвучное стальное кряканье, изредка перемежаемое хрустом, когда сковородник пару раз прошелся по недостаточно проворным конечностям кожаных типов.
Драка разгорелась нешуточная. В гостевой, перегороженной столами да лавками, помахать мечом от души, чтобы не задеть своих же, было делом нелегким. И потому в ход пошла подвернувшаяся под руку утварь. На совесть сколоченные табуреты смачно припечатывались о непробиваемые стены и такие же дубовые головы, гарнцевые кружки удачно заменяли метательные камни, а пудовый ухват в руках одного из стражей вообще превратилась в грозное оружие, обрушиваясь куда и на кого ни попадя. Из-за приоткрытых сенных дверей в дерущихся летели моченые яблочки и кисленькие огурочки из позалетошних запасов. Девки задорным визгом сопровождали каждое удачное попадание, особо тщательно целясь в приметные рыжие накидки стражей.
Трошка, подхватив забытые корчмарем у огня вертела, и лакомясь на ходу поджаристыми кусочками, ловко уворачивался от злопамятного стража, вознамерившегося во что бы то ни стало изловить проворного мальчишку и сполна расплатиться за разбитые колени. Вид у яйцелоголового был страшно разгневанный, обещанные кары, сыпавшиеся с его уст, как из рога изобилия, становились все изощренней с каждым удачным уворотом или сноровистым ударом вертела, коими старательно жаловал его шустрый щенок.
Дред с изящной небрежностью вывернулся из «клещей», в кои вознамерились захватить его двое стражей. И пока те поспешно разворачивались, успел подхватить с пола уже не нужный их сотоварищу меч и смертоносным вихрем прошелся по остаткам корчмы, кулаком да рукоятью разя менее поворотливых вояк направо и налево. Своевольная победа уже окончательно и бесповоротно перешла на сторону малочисленной братии, но двери, и без того висевшие на одной створке, с жалобным хрустом отлетели прочь, и на пороге образовалась плотная масса из десятка, а то и боле стражей. Явно, сии доблестные вои ошивались где-то поблизости в поисках дармовой выпивки и развлечений, и на шум драки слетелись как стервятники на пиршество. Их покрасневшие носы и рожи с отметинами былых похождений прямо-таки лучились довольством.
Корчмарь, узрев пополнение, прижал к груди плоскую оловянную мису, что держал наизготовку, намереваясь достойно покарать буянов, осмелившихся посягнуть на хранившиеся в бочонке под высокой лавкой серебрушки, и, пробормотав нечто вроде «О, боги!», медленно сполз долу, понимая, что теперь даже все святилище не спасет его заведение от полного разорения и изничтожения. Потрепанные в пылу драки стражи приободрились.
—Попали!— здраво оценил обстановку Орген. И стал пробиваться к окну, расчищая сковородником путь.
—Трошка, ходу! – Дред бросился следом, для острастки швырнув в кого-то меч, и попутно опрокинув под ноги прибывшим стол. Чуть замешкался, оглянулся, и так и не разобравшись, выскочил Трошка или нет, протиснулся в высаженное Оргеном окно.
В два прыжка пересек задний двор, на ходу перемахнул довольно высокий плетень, выскочил в проулок, и оскальзывая на камнях мостовой, припустил за напарником, который уже сворачивал в какую-то темную улочку. Далеко за спиной пыхтели и тяжко топали стражи, помогая себе грозными выкриками.