Вы хотите сочинить сказку? Нет ничего проще. Но для начала давайте задумаемся: а откуда они вообще берутся, сказки? Чтобы ответить на этот вопрос, выйдем из дома. Только сделаем это не как обычно — торопливо, задевая локтями прохожих, обрывая пуговицы в переполненных трамваях и глядя исключительно себе под ноги. Сразу дадим себе установку: мы идём не торопиться и успевать. Мы отправляемся на поиски чудес. Итак, открывается зелёная дверь, и в электрическую привычность прихожей врывается поток весеннего гомона и радостной суеты апрельских улиц. Смелее! Делаем шаг… Смотрите: Сказка уже начинается!
Сказки — они не в книжках, не в головах у седовласых чудаков в черепаховых очках, не в нотных партитурах. Разумеется, они окажутся там со временем. Но сначала сказки, как дикие кошки, или воробьи, или голуби, живут рядом с нами, ежедневно, ежечастно мелькая у нас перед глазами, а мы настолько привыкли видеть лишь то, обо что запинаемся, что попросту не замечаем их. Ну, что? Готовы посмотреть на свой знакомый, казалось бы, до последней подворотни город с ещё неизведанной, сказочной стороны? О-о, кстати! Вон приближается мой старый-добрый знакомец. Сейчас я познакомлю вас с ним. Позвольте представить: Пантограф Высоковольтович Пошпалов. Раса — Трамвай. Не узнали? Ничего, ничего, вы быстро привыкнете. Я же говорил: сказки — это так просто! Смотрите — видите, как он весело подмигнул нам, там, на повороте? Что? Фара барахлит, электропроводка замыкает? Ничего подобного! Это просто Пантограф Высоковольтыч заметил вас и решил поприветствовать. Это ещё что! Сейчас он ещё и в звонок зазвонит. Вот, слышите? Я же говорил! Прислушайтесь: «Динь-дилень, как Вам новый день?» В переводе с трамвайного это означает что-то вроде: «Привет, как поживаете?»
— Чистого синуса, Пантограф Высоковольтыч! Прошу, не обижайтесь на моих друзей: просто они новички в нашем сказочном деле. Не обиделись? Вот и замечательно! О-оо, вот как? Благодарствуем…
Представляете, у него сегодня настолько хорошее настроение, что он пригласил всех нас на совместную прогулку! Какая удача! Мне вместе с ним будет ещё проще рассказать, а, главное, показать вам, какое множество разных сказок проживает рядом с нами и вокруг нас! Идёмте, Пантограф Высоковольтыч уже широко открыл нам свои двери!
Мы внутри, звонок прозвенел отправление, и колёса уже отбивают бравурный походный марш. Посмотрим-ка в окно… Но нас отрывает от этого важнейшего для понимания Сказки занятия монотонно-усталый голос: «Проездоплачиваемпередаёмнабилет!» Чу! Это бормочет своё обесцвечивающее заклинание Серая Ведьма Безразличия. Глядите: вон над головами пассажиров возвышается её остроугольная серая шляпа! Берегись! Лучше сразу приготовить деньги. Ведь деньги изобретены старым, злым Серым Духом, чтобы подчинить себе всё живое вокруг, и Серые Ведьмы очень охочи до них! СтОит отсыпать ей немножко — и она сразу потеряет к тебе интерес… А ведь когда-то, много лет назад, эта Серая Ведьма вовсе не была таковой, нет! Она была светлой Феей-Волшебницей, доброй и прекрасной, верила в Чудеса, и Пантограф Высоковольтыч точно так же подмигивал ей, едва завидев за поворотом её тоненькую, изящную фигурку… Но однажды она не смогла противостоять Серому Духу, поддалась алчному колдовству денег и вступила в его Серое Войско. Но — кто знает, может, именно нам с вами суждено расколдовать ведьму, спасти уснувшую в её душЕ светлую Фею-Волшебницу? А ну-ка, давайте найдём её.
— Здравствуйте. Вы о чём-то печалитесь? Не грустите. Знаете, а Вы такая красивая! Вам давно об этом говорили? Давно? Ну, ничего, теперь — совсем недавно, только что! Скажите у Вас есть дети? Так это же здОрово. А знаете что? Давайте вместе сочиним сказку, и подарим её им! Как? Да очень просто: сейчас мы увидим её вокруг, а Вы запомните, и вечером, когда вернётесь домой после своей непростой работы, расскажете своим детям! Идёт?
Смотрите, как она улыбнулась… А ведь, чёрт возьми, и правда — красивая! Нам даже врать не пришлось.
«Граждане пассажиры, покупайте билетики! Каждый десятый — счастливый, а учитывая, что у меня пять рулонов — то каждый второй! Ну-ка, кому счастливый билет?»
Ну, вот, это уже совсем другое дело! Этак, глядишь, и справится фея с Серым Духом, одолеет его — ведь её светлая, добрая сущность спит вовсе не таким уж беспробудным сном, и мы только что убедились в этом!
Наша остановка. Пантограф Высоковольтыч остановился, открыл свои двери и прощально прозвенел: «Ди-день, дили-День! Длинный день, счастливый день!» Думаю, мне не придётся больше работать для Вас переводчиком с Трамвайного. Потому что вы ведь уже поняли, откуда берутся сказки и как их сочинять, правда?
Дэвид присел на округлый камень возле устья искусственной пещеры в старом мергелевом массиве.
— Хххашшш-ш аммм гхр-рррр, — напрягая горло и серьёзно загрузив аудиочип, сгенерировал синтетик.
Через несколько секунд вытянутая серебристо-матовая голова Кхен’га появилась из темноты. Ксеноморф огляделся, и только после этого встал в полный рост. Многозубая пасть приоткрылась, между тонкого частокола клыков потянулись и провисли прозрачные плёнки слизи, в которых сверкнули багровые отблески лучей закатного солнца. Ответный короткий свистящий рык скорее подчеркнул, нежели нарушил вечернюю тишину. Кхен’г, плавно согнув задние конечности, грациозно опустился на каменную плиту у ног Дэвида.
На этого ксеноморфа синтетик возлагал особенно большие надежды. Носитель эмбриона, доброволец — фанатик, был учёным, профессором лингвистики, умудрившимся подхватить где-то чрезвычайно устойчивую форму венерианского рака. Мерзкая болезнь, ещё в какие-то две тысячи лохматые времена бесповоротно побеждённая медиками Земли, нет-нет да появлялась во внешних колониях, успев мутировать практически до неузнаваемости и задавая учёным работу на ближайшие пять — десять лет. На Земле. Но здесь, на Парадайзе, ни Инженеры, ни ксеноморфы этой болезни не знали, а завезенная землянами была для них не страшнее насморка или латентной аллергии. Вот, не так давно в одной из венерианских изотопоперерабатывающих колоний появилась новая форма. Несколько заражённых преклонного возраста, явно не имея времени дождаться новой версии вакцины, являясь при этом ярыми приверженцами скандального, но набирающего популярность проекта Дэвида, добровольно изъявили желание принести себя в жертву науке. Лингвист был одним из них. С почестями доставленные на Парадайз, учёные торжественно, (люди так любят торжественность!), получили лицехватов из последнего поколения.
Все они выносили весьма забавных ксеноморфов, с высоким уровнем любознательности и заниженным агрессивным фоном. И только лингвист породил Кхен’га, относительно невысокого, изящного даже по ксеноморфовским меркам индивидуума с удивительной матово-серебристой «бронёй», загадочным характером и прямо-таки исключительной способностью к языкам…
Синтетик терпеливо выжидал, изо дня в день, из месяца в месяц постепенно, по нескольку слов, вплетая в привычную для ксеноморфов сигнальную систему звуки человеческой речи. Кхен’г не возражал и не удивлялся, наоборот, в скором времени начал выказывать всё большее и большее понимание значений проскальзывающих среди шипения и рыка человеческих слов. К концу первого годового цикла Дэвид довёл эти вкрапления до связных предложений. И вот сейчас, когда второе лето в жизни молодого ксеноморфа неторопливо катилось к своему естественному закату, и, согласно древним земным легендам, приближался луггнасад — праздник первого урожая — Кхен’г ответил синтетику по обыкновению коротким рыком, но не остановился на этом. Выдержав значительную паузу, в течение которой ксеноморф видимо собирался с духом, он хрипло, с присвистом, но довольно отчётливо произнёс:
— Холод… Ночь… Хорошая еда… Идём.
Внимательно наклонив голову и увидев расширившиеся от неожиданности глаза Дэвида, Кхен’г для убедительности свернул гибкий хвост в знак бесконечности и закончил фразу:
— Идём, Хозяин!
Синтетик обречённо закрыл лицо руками. Чего угодно ожидал он от первого терралингвистического контакта с ксеноморфом. Чего угодно. Только не констатации рабского положения. Давний, уже полузабывшийся призрак встал в памяти андроида во всей красе, возродив даже цвета и запахи. Белый. Все оттенки белого. Тонкий аромат сакуры. Ещё не успевшие погаснуть вибрации, оставшиеся от музыки Вагнера, уже не улавливаемые ухом человека, но ещё воспринимаемые чувствительными датчиками синтетика. И спокойный, стальной голос, не оставляющий ни малейшей лазейки для возражений: «А теперь — подай мне чай.»…
Дэвид быстро выровнял эмоциональный фон — как это говорится у людей, «взял себя в руки». Ксеноморф явно не понимал, чем он так неожиданно огорчил «хозяина», смущался от этого, и уже развернулся было, чтобы уйти. Синтетик поднялся с камня и аккуратно положил руку на покатое плечо Кхен’га. Тот остановил уже начатое движение, перенёс вес обратно на опорную лапу, (Великий Космос, ну до чего же они изящно двигаются!), и замер.
— Фр-рррр, р-рх-ррсс-фррххх. Дэвид постарался как можно убедительнее передать эмоции успокоения, понимания, миролюбия.
— Р-ррр-гхр. Я плохо сказал… Фр-ррр? — вопросительно полуобернул голову ксеноморф.
Дэвид ответил, что нет, сказал-то как раз очень хорошо, правильно. Только вот понял не совсем верно…
Зависни, моя операционка… Да как же ему объяснить-то, у них же сознание ещё детское совсем, и восприятие пока линейное: чёрный — значит, чёрный, красный — значит, красный, «хорошо» — значит, хорошо, «плохо» — значит, плохо… Как объяснить этому, фактически, новому, не искушённому, не испорченному веками развития в атмосфере лжи, угодничества и политических игр, чистому существу, что так в мире не бывает, что мир — это царство оттенков, полутеней и полутонов?
«Полутени, блики, блики… Словно мир потусторонний», — вспомнилась по ассоциации песня на русском языке, дошедшая откуда-то из ранне-космических времён. Дэвид решил оставить сложный разговор на потом, а в идеале — вообще провести его постепенно, не навязчиво, в несколько коротких этапов, выведя в конце чёткое, конкретное определение, сути которого прямо сейчас он и сам не смог бы сформулировать в нескольких словах, в коротком, предельно понятном, но при этом не болезненном предложении, которое юным сознанием ксеноморфа воспринялось бы как аксиома и запомнилось навсегда, не травмировав ранимую психику. Синтетик улыбнулся, стараясь максимально снять напряжение и погасить неловкость, и, легонько похлопав прохладную плечевую броню Кхен’га, сделал шаг в пещеру, давая понять, что безоговорочно принял его приглашение к ужину.
Угощение, и правда, оказалось на высоте. В большом центральном гроте, подсвеченном зеленовато-голубыми силиконовыми шарами, содержащими флюоресцирующую слизь, собрались пятеро ксеноморфов, один младше другого. Кхен’г был из средних по возрасту, а двое самых старших, совсем уже взрослые Лирк и Крисс, отвечавшие здесь за всё, почему-то отсутствовали: видимо, уже в достаточной степени доверяли хозяйство и «дошколят» Кхен’гу. Посередине грота в невысоком подиуме были выдолблены, (или, скорее, выплавлены) лунки-чаши. В них оказалось разложено угощение: большие, сочные куски свежего мяса, явно прямо только что из камеры биосинтезатора. «Детский сад» переминался каждый возле своей «тарелки», но за еду никто не принимался: явно ждали «вожака». То один, то другой, то вместе ксеноморфы принимались возмущённо верещать: жаловались, что Кхен’г заставляет ждать. Увидев гостя, один из «дошколят», стимулированный пристальным взглядом и коротким, едва слышным рыком Кхен’га, в несколько молниеносных прыжков скрылся в коридоре справа, и через несколько секунд выскочил обратно, таща в передних конечностях термоупаковку с ещё одной порцией еды. Подскакал к свободной «тарелке», сноровисто вскрыл пакет и вывалил сочащийся соком кусок, затем, звонко рыкнув: «Мы едим с тобой!», снова очутился у своего места. Пустая упаковка упала на пол и по инерции крутнулась на месте.
— Р-ррр-аггх!, — выдохнул Кхен’г и несколько раз коротко мотнул головой туда-сюда. Разлетелись капельки слизи. Молодой ксеноморф, досадливо поскрипев, снова подскочил, ухватил пакет и засунул его в мембрану утилизатора у дальней стены.
— Р-ррррмр, — мягко, примирительно пробормотал Кхен’г, затем обернулся к Дэвиду:
— Р-рр. Хр-р-ррр.
Синтетик понял и не стал заставлять себя уговаривать. Правда, сырое мясо… Пришлось отключить рецепторы и анализатор вкуса. Но в остальном — вполне приемлемая энергетическая белковая субстанция. У Дэвида установлен отличный топливопереработчик. Да и не впервой уже, такие совместные трапезы случались и прежде…
Кхен’г устроился возле своей чаши и снова коротко рыкнул, чем вызвал радостное возбуждение «детского сада». Андроид улыбнулся и принялся за еду вместе со всеми.
…После обеда ксеноморфы потребовали зрелищ. Уж коль скоро Дэвид образовался в их обиталище, теперь он непременно должен был развлекать своих любимцев. Синтетик, впрочем, был вовсе не против, включил визор на противоположной стене и совсем уж было собирался спросить, что публика желает посмотреть, как вдруг его осенило. Он покопался в закоулках своей памяти и выудил оттуда старинную рок-оперу «Jesus Christ superstar», в собственном переводе на ксеновский. Мюзикл всегда нравился Дэвиду, он перевёл его на язык ксеноморфов в числе первых, но показывать своим воспитанникам опасался, сочтя слишком сложным для начального восприятия. А потом и вовсе позабыл о переводе. Но сейчас рок-опера оказалась весьма кстати. Дэвид перекачал файл в память плеера, дождался, пока «детсад» усядется вокруг и мысленно нажал на «Пуск». Ударил первый звонкий веер аккордов. На экране актёр, которому предстояло играть Иисуса, показался из дверей автобуса киногруппы…
Показ прошёл в гробовом молчании. Молодые ксеноморфы слушали, словно завороженные, и, казалось, боялись даже шумно дышать. А после окончания фильма, когда отзвучал музыкальный финал, вместо обычного радостного пререкания и бурных обсуждений увиденного, сопровождавших предыдущие «сеансы», ребятня сбилась в тесную кучку и стала выражать друг другу крайне глубокие, неожиданные и не привычные эмоции тихим протяжным полумурчаньем — полурыком. Дэвид, достаточно хорошо изучивший особенности психики своих подопечных, знал, что в таком состоянии лучше всего оставить ксеноморфов одних, в тишине и приглушенном свете скального грота. Он плавно поднялся, и как можно тише, стараясь даже не издавать звуков слишком резко движущимися суставами, покинул пещеру. Выйдя наружу и провентилировав фильтры свежим прохладным воздухом, он долго стоял, запрокинув голову и глядя на удивительное в этом секторе Космоса звёздное небо, а затем развернулся и задумчиво побрёл в сторону жилого комплекса для двуногих.
Дэвид шёл и размышлял о том, откуда же любопытный Кхен’г раздобыл понятие «Хозяин», а главное, как смог проассоциировать его значение. И ведь, причём, верно проассоциировал! В их сигнальной системе, насколько андроид помнил, собственно понятия «Хозяин» не было, но зато было совершенно обыденным понятие «рабочая особь», по психологическому наполнению практически идентичное человеческим понятиям «Слуга», «работник», «батрак». Неужели сообразительный ксеноморф вывел значение слова «Хозяин», двигаясь по логической цепочке вверх от знакомого ему «слуги»? А я давно говорил, что Кхен’г — несомненный талант в области лингвистики, а может быть, и не только в ней!.. И тут Дэвид обнаружил, что, увлекшись рассуждениями, проговаривает свои выводы вслух. Для него это вовсе не было новостью: частенько, находясь в привычной обстановке и напряжённо о чём-то размышляя, он подкреплял рассуждения, выделял наиболее эмоциональные моменты, делал выводы голосом. И тут андроида осенило. Он даже резко остановился, спугнув с придорожного куста какую-то заспанную, взъерошенную птицу, устроившуюся на ночлег в густых спутанных ветвях. Ведь находясь там, в пещерах Стаи, Дэвид как раз чувствовал себя максимально спокойно, уверенно, даже расслабленно. Там никогда не было тех, в чьих мыслях нужно было искать «второе дно», а от действий постоянно ожидать подвоха. И там, среди не понимающих, (как считалось до появления Кхен’га), земного языка ксеноморфов, Дэвид то и дело размышлял о самом сокровенном, наболевшем — таком, о чём среди двуногих не то, что вслух проговаривать — а и думать-то порой могло оказаться опасным. Разумеется, одной из часто поднимаемых в его размышлениях тем был вопрос взаимоотношений человека и андроида. И вот уж в этих-то рассуждениях понятия «хозяин» — «слуга», а то и «раб», всплывали то и дело, и, что совершенно очевидно, не раз произносились Дэвидом вслух. Причём, зачастую в составе вполне связного текста, из которого сделать правильный вывод об их значениях было парой пустяков. Во всяком случае, такому продвинутому «вундеркинду», как Кхен’г.
«Ну вот, — горьковато ухмыльнулся синтетик, — Даже среди своих не расслабишься полностью, надо держать ухо востро, а рот на замке. Прямо как на войне. Всегда и всюду — как на войне.» И припомнив мелодию популярного в своё время среди армейской молодёжи «Марша кротов», Дэвид отправился дальше, насвистывая мотив и мурлыча себе под нос:
«В нас, кротах, силен коренной рефлекс:
велят умереть — умри, родиться — родись.
Плюс мы спешим, мы шествуем далеко, на Северный Полюс,
Чтоб на нем, присвоив его себе, создать Парадиз.»
Вернувшись на базу, Дэвид отправился в свою каюту, стараясь по возможности избегать контактов с соседями. Общаться не хотелось. Особенно с людьми. Хотя, если разобраться — а что люди… Можно подумать, сам он святой. А и святые, впрочем, тоже такое порой вытворяли… Да что теперь. История всё стерпит.
Андроид зашёл в каюту, закрыл дверь, присел к столу и внимательно изучил своё отражение в зеркале напротив. Волосы опять успели отрасти, и пол-сантиметра предательски темнели у корней. Синтетик вздохнул и потянулся за молекулярным аэрозолем с краской. Включил статический фен, отчего шевелюра встала дыбом и разобралась по волоску, словно кто-то скомандовал волосам: «Р-рравняйсь!». Несколькими привычными движениями Дэвид обработал корни волос, переключил фен на биполярный режим. Когда волосы, волнообразно раскачиваясь, высохли, андроид отодвинул фен, уложил причёску и взял баллончик с лаком. Подержал в руке, не донеся до головы, передумал, поставил на место и просто расчесал волосы на косой пробор. Когда он закончил это простое бытовое занятие, план в его голове был ясен и отчётлив. Дэвид поднялся и направился в информотеку, чтобы сделать подборку видеоматериалов для дальнейшей пролонгированной культурной программы, которую андроид собирался провести у своих подопечных в течение ближайших нескольких месяцев. С носителей информотеки во флэш-память синтетика перекочевали «Звёздные войны», «Маска Зорро», «Робинзон Крузо», «Враг мой»… В завершение списка Дэвид скачал ещё самую старую, первую часть длиннющего мультсериала «Кунг-фу Панда». Последние сезоны были уже откровенной ерундой, а вот пилотная серия полностью отвечала замыслу андроида. Ещё раз просмотрев список, Дэвид остался весьма доволен, и, завернув на обратном пути в оранжерею, нацедил из автомата в углу стакан энергетического геля и уселся под цветущим кустом магнолии, загрузив процессор лингвомодуля программой перевода с английского на ксеновский.
…Время шло своим чередом. Дни сливались в недели, а недели сплетали месяцы, один за другим. На базе не прекращались работы, наоборот, в последнее время деятельность даже интенсифицировалась, и никто не заметил, как весна уверенно вступила в свои права. Помимо прочих обязанностей, Дэвид дважды в неделю непременно наносил неофициальные визиты стае Кхнен’га, который к тому времени совсем возмужал и совершенно очевидно закреплялся в статусе вожака, к нескрываемому восторгу малышни. В младшеньких Кхен’г души не чаял и носился с ними, словно их за каждым углом могло сдуть ветром, унести бурей или ещё случиться невесть что. «Зубатый нянь», беззлобно подшучивал Дэвид, при виде того, как огромный Кхен’г нежно, словно синицу, прижимает к себе меньшого из последнего выводка, который почти успешно попытался запрыгнуть в сернокислый гейзер всеми конечностями и посмотреть, что интересного из этого получится.
Каждое посещение Стаи сопровождалось непременными киносеансами, давно ставшими у них с ксеноморфами доброй традицией.
Кхен’г говорил на английском всё лучше и лучше, запоминал и использовал в разговорах целые фразы, а однажды удивил Дэвида, заучив наизусть стихотворение «И будет ласковый дождь», любимое андроидом и как-то продекламированное им во время очередного разговора.
Далее «сюрпризы» посыпались от Кхен’га так, словно тот твёрдо решил подготовиться к следующему рождеству на роль Санты Клауса.
Как-то, ещё в начале зимы, Кхен’г притащил в пещеру здоровенного рыжего кота. Сказал, что застал его за попыткой охотиться на птиц, которых Кхен’г и другие ксеноморфы с подачи Дэвида подкармливали в ближайшем лесу. Объяснил, что хочет «показать хвостатому зверю хорошую еду, чтобы у него никогда больше не было необходимости убивать «маленькую летающую красоту». Шутки-шутками, но с тех пор котяра ходил за ксеноморфом, как привязанный, уплетал рядом с ним в каждую трапезу минимум по четверти ксеновской порции мяса и мурлыкал так, словно кто-то установил в гроте старинный промышленный холодильник с не очень исправной подвеской компрессора.
Затем Дэвид получил от Кхен’га очередную порцию удивления, когда тот попросил показать ему в индивидуальном порядке сперва «Jesus Christ superstar», а потом и другие фильмы не на ксеновском, а на английском языке…
Стоял второй месяц весны. Пели птицы, деревья и кустарники покрывались первой несмелой вуалью нежной синевато-зелёной листвы, и шкодный предвечерний ветерок о чём-то заговорщически перешёптывался с нею. Дэвид задумчиво шагал к пещере Стаи, попутно перезагружая в оперативную память «Кунг-фу Панду» в английском варианте. У входа его уже поджидал Кхен’г, в сопровождении пары «дошколят» и неизменного кота, ожиревшего до формы лежащего горизонтально яйца лицехвата.
— Мирный вечер, — привычно поздоровался ксеноморф. — Тепло. Идём ужинать. Хорошая еда. Много. Всем хватит. Идём, Учитель.
И — рассказик — «вбоквелл», с которого, собственно, весь этот микрофанф затеялся. Зарисовка к картине с синичками.
Поджарый кот, с некогда пушистой и огненно-рыжей, а сейчас грязной и скатавшейся шерстью, полз, прижимаясь брюхом к подмороженным кочкам и припорошенной снегом траве. Движение было плавно и почти не заметно, лишь немного не в такт подрагивал кончик хвоста. Пять метров… Четыре… Три… Стайка беспечных синиц, радостно тенькая и беззлобно шипя друг на друга из-за особо понравившихся зёрен, бойко собирала обнаруженный обед, не подозревая, что одной из них через пару мгновений самой предрешено стать обедом. Миг… Плавное движение рыжеватого призрака… Ещё миг… Задние лапы подобрались, коротко переступили, выбирая оптимальную точку опоры. Прыжок!… Кот взвился, словно отпущенная пружина, размытым мазком дешёвой гуаши по неряшливо загрунтованному полотну предзимья… И завис в воздухе, по инерции ухватив когтями пустоту. Синицы, возмущённо защебетав, метнулись, словно ворох жёлто-зелёных листьев, и через несколько секунд осели обратно, не обнаружив опасности.
Длинная суставчатая конечность, омутно поблёскивая иссиня чёрным хитином сквозь прозрачное зеркало слизи, неожиданно плавно водрузила удерживаемого за шкирку кота на плечо и прижала к прохладно — скользкой броне. Весьма аккуратно, хотя крепко — не вырваться… Кот инстинктивно попытался вцепиться в покатую поверхность, скользнул когтями, не найдя опоры, выкинул левую лапу вперёд и уцепился за верхний отросток хребтового гребня. Вторая конечность существа, удерживающего кота, медленно вытянулась вперёд. Сжатый кулак чем-то напоминал причудливую морскую раковину. Существо плавно разжало его. Меж тонких длинных пальцев на приснеженную траву посыпалась дополнительная порция зёрен. Синицы деловито повысили темп сбора, перестав капризно шипеть на соседок: еды теперь стало слишком много, чтобы был смысл делить отдельные зёрнышки.
Существо повернуло голову и наклонило её, изогнув вопросительным знаком длинную шею.
«Not with me», *- низко, с присвистом выдохнул широкий безгубый рот, матово расчертив воздух полупрозрачными стилетами многочисленных зубов.
«At the base. Good food. Let’s go.»**
* — «Не при мне».
** — «На базу. Хорошая еда. Пойдём.»
Часы отсчитывали секунды и бросали их на асфальт. Секунды ложились на серые бугорки подтаявшего снега — скорбные могилки прошлогодних листьев — такие яркие на фоне окружающей привычности.И в каждой секунде пряталось НЕЧТО. Прямо, не секунды, а новогодние хлопушки с сюрпризом…
— Эй, прохожий, постой!
*БАХ!!!* Стая белых брызг… В их медленно оседающем ореоле — УЛЫБКА…
— Тьфу, ч-чёрт. Шпана! Набросают петард… Куда родители смотрят?! Прохожий рассерженно и деловито зашагал дальше по улице.
— Эй, улица! Оглянись!
*БАХ!!!* Фонтан уже почти прошлогоднего снега… Среди его бестолковой кутерьмы — Наступающая Весна…
— Ссссуки…Лопатой лишний раз махнуть лень. Что ни дворник — то алкаш, а люди вязни по колено… Ещё и слякоть эта проклятая… Улица обречённо бросилась под лакированные «пьер-кардены» Молодого и Преуспевающего, и, заботливо обведя каждую их модельную неровность опытными шероховатыми пальцами асфальта, неспешно потекла дальше — терпеливо утешать блуждающих, и, подставляя им твёрдую опору своего битумно-щебёночного хребта, исподволь, незаметно, но неотвратимо уводить их в обещающую без исполнения, дурманящую без пробуждения, отвечающую без вопроса, сладострастную без любви, каменную, равнодушную, нескончаемую сказку Города…
— Эй, город! Ну, хоть ты-то…
*БАХ!!!* И в беспорядочной, мятежной, какофонической круговерти — СУДЬБА…
— Ну, вот и пол-шестого. Опять смена кончилась. Слава Богу, ещё один день прожил… Сухопарый вахтёр, поблёскивая очками, помассировал седые виски, сморщился от колючей пульсации в гипертоничных сосудах, и, горько усмехнувшись узловато-заученной неуклюжести своих ревматических суставов, налил в треснутую безрукую кружку остывшей производной из утреннего чайника…
…Ночь прошла без происшествий.
…День протянули — перевели дух.
…Год проработали — отчёты в архив…
*БАХ!!!» В фейерверке сомнений, открытий, встреч, разлук, надежд, разочарований — НЕЗАМЕТНО ПРОШЕДШАЯ ЖИЗНЬ…
Белые фигурки падали на серый снег. Часы отсчитывали секунды.
Дождь стоял над городом третьи сутки. Если отложить дела, и просто долго-долго глядеть в окно, не отводя глаз, то в конце концов становилось ясно: дождь вовсе не ИДЁТ, он СТОИТ. Или, если ещё правильнее, то — ВИСИТ, ибо связь его косматых, перепутанных струй с низким клочкастым небом прослеживалась довольно чётко, а вот внизу, над травой, возле самой земли, струи как-то терялись, меняли форму и плотность, распадались на брызги и блёстки, а затем и вовсе исчезали, растворяясь в матовой воздушно-водяной взвеси, колышащейся на добрых пол-сажени от почвы.
Казалось, всё вокруг остановилось, подчиняясь сонному ритму дождя, и даже само Время нехотя изменило своему вечному обыкновению, и с недовольным вздохом замерло на половине начатого шага.
И город засыпАл, не закрывая мокрых оконных глазниц, ибо никто в нём не знал секрета дождя; а без него — как избавишься от сонного наваждения влажно струящихся миражей? И вот — город засыпАл. Не слышно было смеха и шуршания, споров и признаний, не вспыхивал свет в чёрно-зеркальных окнах; даже случайные тени не мелькали по щелястым заборам, сразу лишив загадочности и таинственности все глухие и тёмные подворотни.
Уже густые, мутные потоки на тротуарах переполнили сточные системы и перестали находить себе путь, превратившись в шершавые от капель стоячие болотца; уже водосточные трубы наполнились до краёв, словно поминальные бокалы; уже ленивое дыхание безысходности готово было коснуться парализованных сырым промозглым унынием дворов, тополей, столбов с погасшими фонарями, когда на улице, ближе к городской окраине, вдруг что-то нарушилось, вырвалось из-под дремотных чар. Со скрипом отворилась дверь, и на мокрой спине мостовой отпечатался и растаял в воде след, потом второй, затем — ещё и ещё…
Впереди идущего лохматая путаница дождя колыхалась, раздвигалась, делилась на отдельные, ровные и отвесные струи — пряди; а позади, там, где следы исчезли долю секунды назад, был уже совершенно другой дождь: стремительно и сильно, со звоном впечатывая капли сквозь слой воды в асфальт, этот дождь ШЁЛ!!! Шёл — могучим, весёлым и не долгим летним ливнем, после которого поётся, дышится и любится так, словно этим ливнем весь мир поклялся вам в вечной дружбе и искренности!
Джазово звенели опомнившиеся водостоки, распахивались окна, а озорных улыбок не могли сдержать даже взъерошенные коты в чердачных лазах.
Проскрипела ещё одна дверь, и в рокочущий ливень выплеснулся босоногий мальчишка. Огромная тельняшка, такая длинная, что нельзя было понять, есть на её хозяине шорты или нет, вмиг намокла и сделалась ещё длиннее, хлопая сорванца по расцарапанным коленкам. Мальчишка, не обращая на это внимания, что есть духу припустил за тающей в дожде фигурой. Догнал, зашлёпал по лужам рядом.
Идущий, казалось, шарил в дожде перед собой: равномерно поднимал и опускал вытянутую вперёд руку… Заметив мальчика, он остановился. Вода струёй стекала с закатанного рукава клетчатой рубахи, сбегала по одеревенелым джинсам, туда, где сквозь матовую линзу потока скорее угадывались, чем просматривались разбухшие от влаги ботинки.
— Смотри,- заговорил он, кивая головой на дождь впереди. — Смотри, какой он перепутанный! Так сплетёшься, хочешь — не хочешь, а остановишься. И как же никто до сих пор не догадался… Говоривший поднял руку. В ней блеснул мокрыми зубцами длинный частый гребень.
— А я чё за вами бежал — поглазеть, что-ли? — ворчливо отозвался мальчишка. — Я и сам всё понял. Вот! — он протянул зажатую в кулаке, явно мамину, массажную расчёску. — Думаю, а чё он один-то? Помогу…
И, не дожидаясь ответа, мальчишка принялся усердно и деловито расчёсывать канитель дождя перед собой.
Сразу за его спиной звонко дробили лужи ровные, как луч лазерного фонарика, плотные и частые дождевые струи, над не далёкой отсюда стеной леса, спихнув к востоку мокрое одеяло облачного фронта, сияло надраенное трёхдневным дождём закатное солнце, а рядом, широко взмахивая своим гребнем, шагал по лужам и улыбался Сказочных дел Мастер. Сколько ему было лет? Двенадцать? Двадцать? А может быть, двести? Мальчишке было всё равно. Ведь когда вы — друзья, какая разница, сколько вам лет!
…И были простор, высота и радость первых лучей восходящего Солнца. И был ветер. И было небо.
— Летим сегодня высоко-высоко, туда, где капли звёздных дождей не успевают испаряться с плексигласовой панели переднего обзора!
— Пожалуй… Ощущение новизны — я обожаю его. Я отнесу тебя вверх!
И был рывок, и второй, и ещё, и ещё — покуда резкий, едва сдерживаемый ритм не перешёл в единую, мощную, бесконечную судорогу, сопровождаемую бьющимся вплотную к звуковому пределу, где-то на стыке между сладостью свершения и помрачением сознания, хрипловато-пронзительным стоном форсажа. И было стремительно развернувшееся величественное сияие полного спектра, и бесчисленные секундо-километры пространства рванулись влево и вниз, мгновенно исчезая за углом зрения, будто неведомоя демиургова рука намертво прикрепила их в начальной точке к бешено крутящемуся барабану. И был свет. И были звёзды. И была Вселенная.
— Хорошо!!! Боже, как хорошо!- выдохнул Он.
— Да…- но в ровном, горячем дыхании чувствовалось медленно стекающее остывающей лавой изнеможение только что пережитого коллапса.
И было Солнце. И был ледяной воздушный океан. И была призрачная гряда облаков, мерцающая в неверных струях потоков, восходящих сюда, в царство огня, льда и прогрессирующей кислородной эйфории из непостижимых до бессмысленности глубин.
— Я люблю тебя…
И было Начало. И был заново раждающийся мир. И было Счастье.
— Отчего бы и нет? Взаимно!
…И не было больше ничего, только эти двое. Он — Мастер экстра-класса, ас, пилот по праву рождения, и Она — сверхзвуковой самолёт «F-22» из благородного семейства «Stels». Двое в древнем и вечно новорожденном Океане любви.
Когда Хорёк повстречался с Мечтой, никто так и не понял, кто из них кому встретился — Хорёк Мечте или Мечта Хорьку. Впрочем, теперь уже это не столь важно. Главное, что потом Хорёк пронёс Мечту через много-много лет… Хотя, может, это не Хорёк нёс Мечту, а сам пролетел через все эти годы на её стремительных крыльях. Это теперь тоже имеет мало значения. Потому что однажды зелёные крылья Мечты превратились в стаю золотых осенних листьев, и самый большой, ещё чуть-чуть зеленоватый, Лист — Вожак увёл стаю в Страну Мечты, Где Никогда Не Кончается Лето. А Мечта как-то незаметно превратилась в Осень. Просыпается Хорёк, смотрит — Осень… Хорёк любил Мечту. Он решил, что Мечта вовсе ни во что не превращалась, а всегда была такой, светлой и прекрасной, ведь Осень светла и прекрасна… «Знаешь, а давай поженимся», — сказала Осень. «Давай», — согласился Хорёк… После того, как в пустом запылённом зале, припорошенном по углам тускнеющими блёстками чужого смеха, некто, давно избавившийся за ненадобностью от собственного Лица, сказал им, что они объявляются Мужем и Женой, они долго-долго гуляли по залитому солнцем осеннему лесу, и золотые листья Осени, которым не досталось места в улетевшей Стае, выстилали дорожку для их шагов. 06 октября 2014г., Волжский
Улитка жила на берегу живописной речки, огибавшей красивый, тёплый и солнечный город. Улитка дремала, нежась под летним солнышком, щедрым и долгим, и крепко спала, пережидая короткую, малоснежную зиму. Спала и видела сны. Сны были разными, только в каждом из них почему-то присутствовала Дорога… Улитка не понимала, что хотели сказать сны, но Дорога нравилась ей. Нравилась своей непредсказуемостью. Нравилась тайной, скрывающейся за каждым пригорком, за каждым поворотом. Нравилась разлитой в горячем придорожном мареве Свободой. Только вот где они — эта дорога, эта Свобода? Этого Улитка не знала. А, может, и знала когда-то, да накрепко забыла за много проведенных в ленивом полузабытьи лет. Иногда Улитка силилась вспомнить, высовывала из своего домика, который, как водится у улиток, всегда находился у неё за спиной, большую, широколобую голову с добрыми, круглыми глазами… Но вокруг были только зелёные деревья, высокая, мягко шелестящая на ветру трава, да вечно сваленные в кучу старые рыбацкие лодки. Никакой Дороги, никакой Свободы в обозримых окрестностях не было. Тогда Улитка закрывала глаза, втягивала голову обратно и снова погружалась в дрёму, надеясь увидеть загадочную Дорогу там. Так проходил месяц за месяцем, год за годом, пока однажды, на исходе очередного жаркого лета, Улитка не увидела во сне вместо Дороги маленькую сияющую точку. Точка покачивалась, приближалась, росла; её сияние заливало всё вокруг, так, что ночью, (а во сне в тот раз была именно ночь), стало светлее, чем днём. Источник сияния подобрался к Улитке вплотную, и Улитка увидела Светлячка. Светлячок был прекрасен. В одной руке он держал чудесный фонарь, разливающий во все стороны волны волшебного света, а в другой — длинную, тонкую серебряную свирель. «Скучаешь?» — вместо приветствия поинтересовался гость. «Ну… Есть немного», — смущённо ответила Улитка. «А чего же ты хочешь, чтобы не скучать?» — вновь спросил Светлячок. «Я хочу попасть на Дорогу. Ту, которая из моего сна. Ты ведь тоже мне снишься — может, ты знаешь, где она?» «Может, и знаю,» — прищурился Светлячок. — «А что бы ты отдала за то, чтобы оказаться там?» Улитка задумалась. Что бы она отдала? А что же у неё было — такого, что она вообще могла бы о т д а т ь? Улитка вспомнила Дорогу, и Дорога тотчас появилась, вторым слоем сна. Как всегда, над Дорогой светило солнце, и жаркое марево вокруг дышало непредсказуемостью, тайнами и Свободой…
«Дом. Я бы отдала свой Дом за то, чтобы навсегда оказаться на Дороге. Он — единственное, что у меня есть, и что я вообще могу отдать, но на Дороге он мне будет больше не нужен!»
Светлячок посмотрел в круглые улиткины глаза и усмехнулся. «Чудачка ты, — сказал Светлячок, — кому это надо — отбирать у тебя твой Дом! Ты возьми его с собой, на то ты и Улитка!» Светлячок поставил фонарь на краешек улиткиного дома, поднял к губам свирель и заиграл. И тогда Улитка проснулась. Проснулась совсем. По-настоящему. Первый раз за долгие, долгие годы.
Было раннее утро. Освещаемые лучами восходящего солнца, точь-в-точь, как Светлячок — сиянием своего фонаря, перед Улиткой стояли Сказочник и его друзья: Муза, Флейтист и Кормчий.
«Я сумею разбудить твоё волшебное, живое сердце!» — молвил Сказочник.
«Я сыграю самую светлую мелодию, чтобы в пути было легче преодолевать трудности!» — сказал Флейтист.
«Я стану вдохновлять вас, чтобы всё, что вы делаете, становилось Чудом!» — сказала Муза.
«А я проведу тебя по всем дорогам Мира, куда бы они ни вели и где бы ни проходили!» — сказал Кормчий.
И друзья принялись за дело. Под волшебную музыку флейты, вдохновляемый Музой Сказочник стал творить новую Сказку, в которой у улитки пробудилось Сердце, смелое и бескомпромиссное. И Улитка почувствовала, как в её груди и правда толкнулось что-то могучее и горячее, наполняя её радостью, силой и верой. Сердце ударило раз, другой, третий — и забилось легко и звонко, уверенно и весело. И тогда Улитка раскрыла перед друзьями створку-дверцу, впуская их в свой Дом. Только Кормчий не пошёл внутрь. Он забрался на гордо поднятую улиткину голову, огляделся, погладил её рожки, протянул руку и сказал: «Погляди-ка туда!» Улитка стала смотреть в указанном направлении, но рука Кормчего простиралась назад, улитке за спину, за Дом. Тогда Улитка потянулась, Сердце её забилось сильнее… И она стронулась с места. Мышцы и мускулы вспоминали движения, забытые за годы сна. Качнув Дом на спине из стороны в сторону, Улитка медленно развернулась. И увидела Дорогу. Ту самую, из своего сна. Дорога начиналась сразу за спиной Улитки, и уводила далеко-далеко, в загадочную, таинственную неизвестность, и свежий ветер колыхал над нею тёплое, прозрачное марево Свободы. Улитка улыбнулась, широко открыла большие круглые глаза, чтобы не пропустить даже самой маленькой Дорожной Тайны, прислушалась к ровному стуку своего волшебного Сердца и плавно заскользила вперёд.
Когда ветер задремал,утомившись гоняться за сумерками среди франтоватых новостроек, когда глупые машины уснули, когда дома закрыли усталые глаза морщинистыми ладошками штор, когда Трамвайный буксир с платформой-баржей, выше фальшборта заваленной снами, отправился в свой еженощный рейс, а поэты позажигали свечи и настольные лампы, когда Город погрузился в молчаливое ожидание подступающего чуда — тогда из подъезда, из подворотни, из мелового рисунка на кирпичной стене выступила неясная тень. В неверных кругах редких фонарей, в блеклом сиянии звёзд, среди подмигивающих жёлтыми от бессонницы глазами светофоров чёрная фигура добрела до площади и опустилась на ступеньки Ратуши.Ступеньки вздохнули теплом, подаренным на прощанье безвозвратным «Вчера». Тёмная фигура шепнула в ответ: «Не грустите о Прошлом. Прошлое прекрасно уже тем, что оно — История и Легенда.» Из-за призрачной спины Фигуры вдруг как-то сама собой возникла Скрипка, а Фигура уже держала в руках канифоль и смычок…
Через четверть часа с вышины, от верхушки ратушной башни, что сторожит границу между владениями Города и звёзд, долетел гулкий, неторопливый удар. Затем — второй, предупреждающий. Затем Башня подождала, пока Город в полусне сообразит, что время настало, и тяжело столкнула в остывающий кисель уличной тишины третий удар, возвещающий явление Чуда.
Мигнули глубокие бессонные глаза. Шевельнулись и приподнялись беззвучные крылья. Во все стороны мягким, бархатистым чернильным облаком над Городом распластался Час Совы.
А Скрипач уже стоял, чуть опершись спиной на холодно-величавую колонну, и Скрипка врастала в его худое плечо, покачиваясь и устраиваясь поудобнее… И вот, задорно и испуганно, словно девушка, в порыве весёлой удали решившаяся окунуться в прорубь, вскрикнули струны — и смычок задрожал, рассыпав по площади радугу первых созвучий, и поплыл навстречу зарождающейся мелодии, ведомый опытной, привычной рукой. И мелодия полилась, потекла следом за расстилающимся облаком чудес, сказок и сновидений, повторяя каждый его изгиб, лаская каждую ложбинку и округлость, словно опытный фат на теле юной возлюбленной.
Но вот смычок заметался, забился, вибрируя и извиваясь, штопором ввинчиваясь в колышащуюся тишину, и мелодия рванулась вслед, взвихрилась, закружилась в соблазнительной пляске молодой подвыпившей циганкой — и ожили, перемигнулись красными после короткой ночи зрачками стражники-светофоры, померкли фонари, уступая круглое пространство под столбами новому, вольному, безграничному, всепоглощающему свету, заторопился в свой сонный порт сгорбленный Трамвайный буксир, волоча шаткую опустевшую баржу-платформу.
Лохматая ночная Сова хлопнула тёмными глазами, ухнула, завозилась, и медленно, укладывая пёрышко к пёрышку, свернула мягкие звёздчатые крылья. Над улицами, над крышами, над зябко блестящими рельсами, шелестя бумажками и жухлой листвой, над Городом — промчался первый порыв утреннего ветра.
А Скрипка звенела трелями пробуждающихся трамвайных звонков, вскрикивала зуммерами отключаемых сигнализаций, дребезжала разноголосым хором надоедливых будильников, визжала скрипом сотен открывающихся дверей.
На небесном ложе, в пене и кружеве пурпурных облаков, от любви умирающей Ночи и оживающего Города рождался рассвет грядущего дня.
А давно это было. Никто сам-то не видал. Говорят, живёт цыган, самый старый в таборе, так вот: отец его Бог знает когда помер, а отец того отца — так и ещё раньше, а вот дед того — так, пожалуй, и видал. А из теперешних — никто. Не видал никто, да все рассказывают. Чуешь? Было, значит. Люди помнят.
Так вот. Жил это в деревне одной кузнец. Один жил, жены не было у него, от падучей лихоманки померла. А на новой не женился: уж больно ту, первую, любил, всё никак забыть не мог. И детей не было: Бог не дал, жена не успела, померла… А, может, и не кузнец то был, может, бортник, али и вовсе мельник — поди, пойми теперь. Давно было, да и речь не об этом. Пусть будет кузнец.
Вот как-то по осени подсчитал он оставшиеся деньги, упаковал в телегу кое-какой кованый товар, запряг кузнечного битюга — собрался до города ехать: пришло время металла прикупить, да надо капустой к зиме запасаться. В его-то деревне дрянная она была, никчемная совсем: жухла да плесневела ещё до Нового Года. Уж как не исхитрялись местные хозяйки — а всё бестолку. А из города белую возили, хорошую, сочную. Прошёлся по соседям, спросил, не нужно ли кому чего, набрал заказов, да поехал.
Дорога в город всё лесом шла. Петляла, в чащобах глухих пряталась. А погода с утра что-то не заладилась: сперва дождик моросил, а потом и вовсе ветер поднялся, облака по небу низко погнал, чёрные, клочкастые… Каб не сентябрь — можно было поклянуться, что снег повалит. Снег — не снег, а морось какая-то из тех облаков спустилась, густая, плотная, белёсая, как шляпка поганки. Дождь — не дождь, туман — не туман… Остановил кузнец битюга. Дороги не видно, какое там — руки, перед собой вытянутой, и то не видать. Куда уж тут дальше ехать, надо пережидать. Только не долго простоял. Красные зрачки блеснули в сырой, стылой канители, на несколько голосов завыло так, что к спине будто кусок свежего льда из речки прислонили… А волки ведь. Не зря он этих тварей всегда боялся пуще напасти.
Не стал кузнец дожидаться, пока звери прямо на него выйдут. Тронул битюга, присвистнул, да погнал вперёд, в туманную мглу, что есть духу. Битюг — лошадь тяжёлая, не быстрая, да телега не пустая, кованый-то товар не мало весит… Опомнился кузнец только тогда, когда битюг сбился с неуклюжей рыси, под копытами зачавкало, а колёса телеги увязли почти по ступицы. Болото. Всё, конец. Если волки здесь нагонят — пиши пропало. Взял кузнец топор, им самим же и выкованный — помирать, так хоть не за даром жизнь отдавать! Но только показалась поодаль пара красных глаз — тут же раздался короткий посвист, туман прорезал долгий визг, превратившийся сперва в вой, потом — в предсмертное горловое сипение… Ещё и ещё раз просвистело, и ещё два волка, захлёбываясь кровью, легли в трясину. Четвёртая пара глаз потускнела и погасла: волк, видать, оказался старым, благоразумным, развернулся и припустил восвояси. И только кузнец решил осмотреться по сторонам и понять, откуда так удачно подоспела подмога, как из тумана навстречу вышел старый цыган. Поля шляпы промокли и обвисли. Руками он не торопливо сворачивал в кольца огромный кнут. «Цел? Конь в порядке?» — только и сказал цыган. Кузнец уверил спасителя, что всё цело, ни единый волос не упал, ни одна железка с повозки, и всё — благодаря ему, цыгану. «Век не забуду твоей смелости, век в долгу теперь перед тобой: ведь ты мне и жизнь спас, и коня помог сберечь, и товар не растерять в болоте. Помоги мне вывезти повозку из этой трясины, и проси, чего хочешь — всем, что у меня есть, с тобой поделюсь, словно с родным братом!» Всё так же молча обогнул цыган повозку, похлопал коня по морде, на которой ещё оставались клочки пены, и зашептал ему что-то, заприцокивал на своём птичьем наречии. Уж что он говорил коню — не ведомо даже Богу, только конь зафырчал, медленно развернул тележную ось и с натугой потащил вязнущую повозку куда-то в сторону, в туман, а цыган шагал рядом и всё говорил и говорил. Пока не хрустнули под колёсами дорожные камни. Битюг встал, а цыган подошёл к кузнецу и говорит: «Ты сказал, что за своё спасение поделишься со мной всем, чего ни попрошу. Ты сам сказал, тебя за язык никто не тянул. Вот как придёшь домой — отдашь мне то, о чём ещё не знаешь, чего не ждёшь и получишь негадано. Гляди же теперь, держи слово!» А больше ничего не сказал, развернулся и ушёл в рассеивающийся туман.
Опешил кузнец. Это как же это — отдать то, о чём не знает? Вроде, всё он знает и в доме своём, и на кузне — каждую щёлочку, каждую мышь что в этой щёлочке прячется… Сел на телегу, задумался. А битюг тронул телегу-то, да и пошёл тихонько. Ну, ладно, идёт и идёт, с дороги-то не сворачивает: небось, доргу эту, до города, за жизнь свою немалую хорошо выучил, найдёт хоть по запаху, хоть наощупь. Так и ехали. А как туман рассеиваться начал, глядит кузнец — батюшки! Конь-то не в город его повёз! Домой пришёл! Вот и дорога с холма спускается, а там уже и околица видна. Чудны дела твои, Господи! Ладно, не судьба, стало быть. Решил в другой день съездить, всё одно непогода сейчас, торг плохой. Домой — так домой. Едет, смотрит — детина идёт. Кузнец сам не маленький, а этот — и того шире. Признал его кузнец: подмастерье шорников, с соседней деревни. Остановил битюга, поздоровались, а парень и рад: «Как раз к тебе иду, мил-человек! Мастер мой велел кланяться, да долг передать!» Какой ещё долг? А парень не унимается. «Как же! Вот, по весне лошадь у него расковалась, и обруч с колеса слетел. Ты ему и лошадь подковал, и обруч сладил, да ещё и в запас дал!» Тю! Ишь, вспомнил-то! Тоже мне, долг — просто помог тогда человеку! Кузнец о том уж и думать давно забыл, а тот запомнил, гляди ты! И тут достаёт подмастерье из мешка новую кожаную куртку: «Вот, прими, будь так добр, да не взыщи, коли чего не так: чем богаты — тем и отдаём, а только честь знаем и слово держать умеем!» Что за куртка! Не куртка — загляденье! Лацканы тиснёные, сама коричневой матовой кожи, да такая плотная — никакие искры не страшны! Ай, мастер, ну, угодил! Сердечно поблагодарил кузнец шорникова ученика, позвал в гости. Только тот не пошёл: «Мне, говорит, ближе отсюда обратно вернуться. Дел ещё не в проворот! Спасибо тебе, будем в ваших краях — непременно заглянем!» Ну, известно, хозяин — барин. Пошли, каждый в свою сторону.
Выворачивет кузнец из проулка, промеж выпасов, там как раз и дом уже видно. Ну, не то, чтоб весь — так, уголок, да тын, да калитку. Глядит — а под калиткой, у самой земли, тень. Чёрная, даже по поздним сумеркам. Кузнец встал, глаза трёт: опять ведь волк. А не иначе — волк! Они обнаглели нынче. Вон, десятого дня к подьячихе двое во двор залезли, прямо под крыльцо. Она на крыльцо зашла, а в ней весу, что в жёрнове! Мостовинка возьми и прогнись, холку-то и прижала волчищу. Тот выскочил, понятно, с такой обиды подьячиху хвать за… Ну, какая разница, за что, главное, что завизжала она, как поросячий хор! Перепугала волка до полусмерти, а и было чего испугаться. По всем деревням окрест иди — ни свиньи такой громкой, ни петуха рыжего, зычного, как та подьячиха была, не сыщешь. Волки выскочили в палисадник, один за другим, друг о друга стукнулись да исчезли — не то в хомяков превратились, не то в мышей летучих, поди пойми. Подьячиха-то с тех пор заважничала, всем укус показывает: мол, вовкулак её похватал! Ну, пусть не вовкулак, просто волк — тоже хорошего мало. Оставил кузнец битюга с телегой, намотав вожжи на берёзку. Отломал жердину от выпаса, идёт к дому тихонько, а волк не шевелится что-то: усталый, что-ли, или заранее испугался уже: жердина длинная, толстая, да и кузнец ведь не маленький: ни ростом Бог не обидел, ни в плечах… Так и дошёл до калитки. Глядь — а не волк там, нет никакого волка, поблазнило. А сидит мальчонка на земле у калитки-то, скорчился: «Не бей, дядька..» Сам тоненький, как трава, не одёжка бы — так и кости б, наверно, все просвечивали. А одёжа на нём чёрная, да и сам он тоже чернявый, и кудрей копна… Цыганёнок, стало быть. Кузнец спохватился: стоит над пацаном с жердью, горой нависает… Бросил скорее дубину свою подальше, улыбнулся, протянул руки. Добрый был кузнец, сразу видно б, если бы не страх да дубина. Цыганчик, вроде, и отстранился, а вроде и расслаб, поуспокоился малость. Потом и вовсе на ноги встал, ручонками кузнецову лапу взял, двумя сразу. Открыл кузнец калитку и повёл приблудыша в дом, а потом сходил за своей телегой. Так и стали жить. Кузнец изменился, смеяться стал часто, радоваться стал. Сердцем принял парнишку. За сына. А тот тоже не горевал. Рос, как лебеда придорожная, смеялся заливисто, а уж пел как звонко — все соседи дела бросали да подтягивались к тынам: слушали. Только отцом так и не звал кузнеца. Всё «Дядька» да «Дядька».
Ага… А тут цыгане проходили, табором встали у леса, на поляне. В деревню пришли, понятно: попеть-потанцевать, погадать, да украсть чего. Малец как услыхал голоса — громкие они, цыгане, далеко слышно — да и бежать, а дома под стол забился, ни звука… Кузнец усмехнулся: мол, чего испугался-то? Родичи твои, всё ж! Тот — ни-ни, словно и нету его. Кузнец плечами пожал, да пошёл на площадь у колодца, там бабы молоко торговали, да творог, да яйца, да мёд. Вот идёт он молочка купить, малого побаловать, а цыганка — ай, позолоти ручку, всю правду про жизнь твою расскажу, как есть, не утаю! А и то — чего не послушать? Ладно они всё это плетут… Дал монет, да сыру купил козьего ей. «Хватит. Рассказывай теперь, как обещалась!» Та и рада. «Ай, красивый, ай, повезло тебе! Бахт, большой бахт! Нашёл ты, чего не ждал-не гадал, счастье своё нашёл, судьбу свою! Только смотри теперь, держи, не упусти: что нежданным пришло — нежданно и уйти может! А больше ничего не скажу тебе: это самое важное, самое главное, не забывай!» И убежала. Даже прибавку не стала вымогать. Опешил кузнец, стоИт, словно ушат на него воды выплеснули. Чего наплела-то, бестия? Так ведь хотел просто, шутки ради, потешиться… Вот и дошутился. «Что нежданно пришло — нежданно-негадано уйти может». Сразу ему тот цыган на болоте вспомнился. «Отдашь мне то, о чём не знаешь, и получишь нежданно — не гадано…» Холодок по спине опять пополз. Не хороший такой. Будто не живой. Запечалился с тех пор кузнец. Вся радость с него сошла, потускнела, как трава в августе. Ходит сам не свой, места себе найти не может. Цыганёнок это почувствовал, молчит, не поёт, не смеётся. Говорит кузнецу: «Ты не гони меня, дядька, а дядька! Ведь не прогонишь? Скажи: не прогонишь?» Кузнец его по кудрям треплет: «Да не прогоню, не боись ты, куда ж я тебя прогоню, дрозда чернявого!» А у самого — слёзы…
А в город-то надо было ехать. Железо кончается на кузне, солить в зиму нечего, а ведь он не один теперь! Да и денег не так много осталось, надо бы товара продать… Собрался сызнова, да и что собирать-то — телега так и стояла нагруженная, соседи заказов надавали, ждут теперь. А цыганёнка своего решил дома оставить. Не спокойно на сердце. Как тот ни просился с ним — не взял: мол, вахлаки последнее время стали пошаливать, за домом присмотр нужен, ты вечером в темноте не сиди, лучину поярче жги: они в жилой дом никогда не пойдут, а только в пустые! А я завтра к вечеру обернусь… С тем и уехал.
Дорога в этот раз лёгкой была. Сухо, солнышко ещё пригревало почти по-летнему. Битюг резво рысил. Едет кузнец. Вот уж и дерево приметное — огромный, натрое разбитый молнией клён: середина леса. Глядит — стоит под тем клёном знакомая фигура. Безрукавка, шляпа большая, поношенная, не раз изведавшая и дождя, и ветра, да огромный кнут на поясе. Зашлось сердце у кузнеца, и словно ещё больше льда к спине приложили. Остановил битюга. Цыган подошёл: Дубридинти, мол. Не забыл уговора нашего? Да куда ж такое забыть… Как чувствовал ведь. Не стал пацана с собой брать. Спасибо тебе, Господи, уберёг! Только что ж делать-то? Уговор — дороже золота! И теперь он должен отдать мальчонку, цыганское дитя. Самое дорогое, что есть в его клонящейся к закату жизни. Найденное нежданно, полученное негадано. Страшное горе повисло вокруг. Великое, неизбывное… Только вдруг мелькнула в этой беспросветности малая искорка, спасительная догадка. Почему мальчик? Ведь не только его получил он нежданно — не гадано! И ведь никакой лжи, никакого обмана! С улыбкой повернулся кузнец к цыгану. «Помню я наш уговор, добрый человек. И то, что я совсем недавно получил нежданно — не гадано, сейчас при мне! Вот, возьми, носи на здоровье, с божьим и моим благословением!» С этими словами кузнец снял с плеч и протянул цыгану свою новую кожаную куртку, полученную совершенно неожиданно: о пустяковом долге соседского шорника он забыл, да и за долг-то никакой не считал, а тот вона как, поди ж ты! Эх, если б знал ты, шорник, какую услугу оказал, возвращая прощённый долг!
Молча взял цыган протянутую куртку, без улыбки посмотрел в глаза кузнеца — долго, испытующе. «Кого обмануть решил?» — читалось в его взгляде. Затем развернулся и ушёл в полуденное марево, так и не сказав ни слова.
Всё ещё убеждая себя в том, что никакого обмана не было, кузнец добрался до города лишь к вечеру. Страшно уставший, он загнал телегу на постоялый двор, распряг битюга, снял комнату и через час уже спал тревожным сном, не принесшим ни отдыха, ни успокоения. Проснувшись, он плеснул в лицо водой, и, не позавтракав, отправился пешком на рынок — разузнать цены и спрос на товар. На рыночной площади народу была целая толпа, и торговля шла на удивление бойко. Найдя лавочника, продающего кованую утварь, кузнец предложил ему свой товар, и, как ни странно, быстро сговорился на весьма высокую цену. Настроение стало подниматься… Однако на обратном пути, решив купить расстегай, кузнец не обнаружил на поясе кошеля… Проклиная себя за ротозейство, кузнец вернулся голодным, запряг битюга и отвёз товар на рынок. Полученная сумма, казалось, гарантировала и восполнение потери, и все необходимые закупки, денег было неожиданно много. Но лавка жестянщика оказалась закрытой. Тогда кузнец отправился к нему домой, они хорошо знали друг друга. Тот встретил кузнеца на пороге, пригласил в дом. На вопрос, отчего в такой богатый день его лавка закрыта, жестянщик отвечал, что, по слухам, сегодня на площади орудует шайка фальшивомонетчиков, и он лучше останется в небольшом убытке, чем с фальшивыми деньгами и без товара… «Говоришь, ты необычайно удачно расторговался сегодня? Странно это. Слушай, а зайди-ка ты к ювелиру, он живёт во-он в том доме, проверь свою выручку…» Кузнец шёл к дому ювелира с ещё более тяжёлым сердцем, а вышел оттуда с заключением, что все до единой монеты в его толстом кошеле — фальшивки. Мрачнее тучи, кузнец уселся в пустую повозку и понуро уехал из города. В самой середине леса на него наскочили вахлаки, и, хотя он храбро отбивался своим топором, рукоятка быстро сломалась, встретившись пару раз с кривой саблей, да и сам кузнец лишь чудом остался жив. Избитый, голодный, потерявший и битюга, и повозку, и даже кошель с фальшивыми деньгами, кузнец добрался до дома только к вечеру следующего дня, переночевав в лесу и подхватив насморк. Ещё издали увидел он открытые настежь двери пустого дома. Цыганёнка простыл и след, на полу дотлевала почти погасшая лучина, а на столе, брошенная небрежно, валялась его новая кожаная куртка. И понял кузнец: никуда от судьбы не деться, никто ещё от неё не уходил, никто её не обманул. И ему не удалось.
Так рассказывают старики, так и я рассказал вам. Слово в слово. Чтоб мне до конца жизни больше с табором не выйти.
«Я сегодня занят. Я — художник, я рисую город
В непогоду…» (В. Харлов).
Странная это штука — приход Осени. Удивительное, волшебное действо. Оно стремительно и незаметно. Осень всегда приходит внезапно, ненавязчиво, исподволь. Ещё вчера было лето. Безудержное и бескрайнее, беспечное и бушующее, с зеленью, солнцем и зноем, зыбко дрожащим над дорогами и полями и лениво теряющимся где-то в клеверно-медовой бесконечности. Ещё накануне по лазури небосклона открыточно
расплывались тающие облачка. Ещё вот не далее, как вечером, горизонт был пурпурен и светел, и лёгкий сказочный ветерок игриво подталкивал к складкам этого закатного пурпура разнеженное, загорелое Солнце… А утро уныло глянуло из-под низких серо-свинцовых облаков глазами, полными слёз. Нахохлившаяся ворона хрипло прокаркала что-то, мечтая о лаврах эдгаровского Ворона, но так и не выучив его жутковато-эпического «Никогда!». Печальный Художник, в промокшем сером плаще с вечно поднятым воротником, мазнул своей кисточкой по оконному стеклу. И вот тебя уже теребят на озябшей аллее корявые чёрные пальцы ветвей за помпон вязаной шапки. Эта шапка — откуда она взялась? Ведь только вчера ты нахлобучивал на голову широкую соломенную шляпу, оставляя цветастую рубашку с коротким рукавом навыпуск поверх широких хлопчатобумажных бриджей… Но этой ночью, пока ты, как и большинство других, спал, отдыхая от дневных забот и путешествуя по миру грёз, являющему ночное продолжение бесконечного лета, свершалось древнее тайное волшебство. Печальный Художник привычно перекрасил мир в сто оттенков коричневого. Вещи ненадолго ожили. Выползли из почти забытой стопки в шкафу утеплённые Джинсы. С вешалки, на манер старого нетопыря, тяжело слетела флисовая Куртка, по пути неловко зацепив рукавом вязаную Шапку. Волшебной силы хватило им ровно настолько, чтобы Джинсы небрежно улеглись поверх бриджей, полностью спрятав их под собой, словно всегда лежали на их месте, Куртка тяжело повисла на вешалке, укутав жизнерадостную летнюю рубашку, а Шапка, чем-то напоминая ту взлохмаченную ворону, плюхнулась на полку в прихожей, столкнув лёгкую соломенную шляпу в дальний угол. Змеёй подполз Шарф, взобрался по Куртке, и, чуть свесившись, пристроился рядом с Шапкой. Растолкав нижние створки, вышагнули наружу важные кожаные Башмаки, пафосно протопали, на манер стареющего бюрократа, и расположились в коридоре, одним движением оттеснив за вешалку вчерашние легкомысленные сандалии. И всё стихло. Только Художник, понуро втянув голову в воротник, до утра бродил по аллеям и паркам, рассыпая на дорожках ворохи жухлых листьев, щедро поливая их коричнево-бурой смесью из своих волшебных тюбиков, да заботливо натягивая не небо старое клочкастое ватное покрывало, поправляя и подтыкая с боков, чтобы не осталось ни одного бирюзового проблеска. Повсюду следом за ним, словно на параде, шествовал целый отряд дворников. Дворники в такт шагам шаркали мётлами, распихивая ржавые листья по самым узким подворотням, по самым неприметным уголкам. Все они — и куртки, и шапки с шарфами, и дворники, и Художник — ждали прихода Королевы-Осени. А утром, с первыми тенями бледного рассвета, Осень шагнула в Мир, подготовленный верными подданными к её явлению.