— Что ему ночью на улице делать? — спросил человек в синем свитере.
— Мало ли. Он все-таки сторож. Может, услышал что-нибудь. А может, ему положено время от времени обходить двор.
— Зачем он тогда возвращался?
— Что-то забыл, наверное, — пожал плечами психиатр.
— А может, ему что-то за окном привиделось? Ты не допускаешь такого? Он в окно смотрел.
— Ему положено смотреть в окно. Не вижу в этом ничего странного. И я не заметил никакой тревоги или страха. Может, он вышел по нужде.
— Его слишком долго нет.
— Не слишком.
Дымов собирался выбросить из головы кошмар, достойный пионерского лагеря, и вернуться в сторожку. Он уже протянул руку к двери, но тут в глубине дома раздался тихий стон со всхлипом, а потом детский голос:
— Вадик?.. Вадик, это ты?
— Кирилл? — переспросил Дымов. Мальчишку волкодавы ни за что не тронули бы, на охрану детей собак натаскивали специально приглашенные инструктора. Но как он тут оказался? И откуда у него ключи? Впрочем, ключи Кирилл мог стащить у отца.
Ответа не последовало, и Дымов пересек гостиную, направляясь к кухне, откуда, скорей всего, и слышался голос.
— Кирилл! — позвал он на всякий случай.
Но вместо ответа услышал отвратительное чавканье, которое тоже было ни с чем не перепутать: с таким звуком собаки едят мясо, Дымов слышал это ежедневно.
— Кирилл? — чуть громче окликнул он мальчишку, но ответа не получил.
Гостиная худо-бедно освещалась и уличным фонарем, и лампой над крыльцом, впереди же маячила лишь полная темнота. Дом строили в новомодной манере, на первом этаже не было дверей, только арки, и Дымов помедлил, прежде чем повернуть в кухню — надеялся, что глаза привыкнут к темноте.
Сначала тьма показалась ему непроглядной, лишь посреди кухни, на полу, угадывалось какое-то движение. Чавканье смолкло вдруг, и вверх, словно умоляя о помощи, взметнулась детская ладонь, светлая и от того видимая в темноте. А потом хаски подняла голову: сверкнули маленькие глазки, сквозь мрак проступил белый рисунок на ее морде — совсем как на картинке. Она поглядела на Дымова и улыбнулась. Победно.
Дымов не подумал, как нелепо происходящее, как похоже на кошмарный сон. На его глазах собака загрызла ребенка, а он не успел ничего сделать, даже не попытался его спасти. Медлил и чего-то ждал. Может быть, еще не поздно? Но, ударив хаски кулаком в нос, он предполагал, что рука провалится в темноту. Или наделся на это. Потому что лучше бы происходящему быть сном или видением…
Рука в темноту не провалилась. Костяшки пальцев врезались во что-то холодное и влажное, скользнули по зубам, обдирая кожу, — странно-податливое, расслабленное тело собаки беззвучно отлетело к мойке и шмякнулось на пол. Будто это была мертвая собака. И снова пахнуло дохлым хомячком.
Дымов присел на одно колено и пошарил рукой по полу — там было пусто. Но тут же из угла раздался голос Кирилла:
— Вадик, ты прости. Мне хаска так велела. Я не мог ее не послушать.
Бледное неподвижное лицо выступило из темноты.
— Она… ничего тебе не сделала? — спросил Дымов, отступая в сторону не столько от собаки, сколько от мальчика.
В кармане психиатра заиграл телефон, он снял трубку, долго кивал, повторяя: «Понятно», а потом сказал:
— Дай им по полтаблетки родедорма и оставь в комнате ночник. Можешь посидеть с ними, пока они не заснут… Ничего страшного нет, уверяю.
Он выслушал ответ и сказал раздраженно:
— Ну и убери свою Жульетту, раз дети ее боятся.
Он отсоединился и ответил на вопросительный взгляд человека в синем свитере:
— Дети не могут уснуть, мать беспокоится. Кирилл собирался поехать на дачу, но его вовремя отправили обратно в постель.
Человек в свитере взглянул на собеседника неуверенно, если не сказать — удивленно.
— При том, что я не верю в смертельные файлы, мне кажется, это как-то… рискованно… После того, что произошло с братьями Радченко… Есть же не только внушение, но и самовнушение, а ты предлагаешь лишь оставить им ночник… Может, матери от них лучше не уходить?
— Братья Радченко — редчайший случай в моей практике, если не сказать — единственный. И произошедшее с ними вовсе не говорит, что с братьями Витковскими произойдет то же самое. К тому же я наблюдал за ними всю прошлую ночь — ничего экстраординарного. И… — психиатр улыбнулся, — Они же выполнили условие — распространили, так сказать, картинку…
— Ты это серьезно? Про условие?
— Что значит «серьезно»? Выполненное условие должно успокоить их, а не меня. — Он зевнул. — Интернет-легенда гласит, что хаски из окна выбросил ее хозяин. При падении ее морда разбилась об асфальт и приобрела эту чудовищную улыбку. Теперь хаски мстит людям за свою смерть. Это полароидное фото найдено в квартире хозяина после его смерти. Кто его сделал — неизвестно.
— Таких историй о бедных несправедливо убитых призраках я слышал сотни, от «Черного кота» до «Звонка». — проворчал человек в синем свитере. — Да, еще «Медведь — липовая нога». Жаль, фотографий не осталось.
— Она перегрызла мне горло, — спокойно ответил Кирилл. — И тебе тоже перегрызет.
Дымов не успел задуматься над его ответом — возле мойки зашевелилась собака. Наверное, надо было бежать с этого места. Хотя бы в гостиную, где хоть немного света. Но, оглянувшись, Дымов увидел в проходе бледное лицо мальчика.
— Верней, не совсем она, — продолжил тот, делая шаг навстречу Дымову. — Хаска может вселяться в кого угодно. Мне, например, перегрыз горло мой младший брат. Ночью, когда все спали.
— Сережка? — задохнулся Дымов.
— Почему Сережка? Моего брата зовут Андрей. Это за то, что мы никому не послали smile dog.
Это не Кирилл. Соображал Дымов плохо, видел в темноте еще хуже. Мальчик только напоминал Кирилла, но не более.
Хаски села возле мойки и широко улыбнулась. На секунду Дымов почувствовал себя загнанным в угол, одиноким и беспомощным, безоружным. Мальчик сделал два шага назад и сел на пол, на его лицо упал тусклый свет, и Дымов увидел еще одну улыбку хаски — на его шее.
Нельзя поворачиваться к собаке спиной, тем более нельзя от нее убегать. Пусть это ненастоящая, несуществующая, нарисованная, выдуманная собака — нельзя подставлять ей шею. И лучше бы у выхода в гостиную сидела она, потому что ударить ощерившуюся собаку можно, а ребенка… Нет, Дымов не мог ударить ребенка, не мог даже оттолкнуть.
— А тебя загрызут волкодавы. За то, что ты сжег картинку, — сказал мальчик. — Хаска им велит, и они тебя загрызут.
Хаски кивнула с улыбкой.
Дымов не любил, когда его пугают. Это вызывало в нем раздражение, а не страх. Он пожал плечами, пробормотал «посмотрим» и шагнул к выходу из кухни. Мальчик не шевельнулся, лишь приподнял подбородок, отчего улыбка на его шее стала еще шире. Но хаски движение Дымова не понравилось — он услышал угрожающий рык и резко оглянулся.
Эта нарисованная тварь не давала ему покоя в самый долгожданный из вечеров! Она еще в сторожке надоела ему так, что он сжег ее изображение!
— Ты еще и рычать на меня будешь? — спросил Дымов, глядя в маленькие дурные глазки.
Пожалуй, он не мог точно сказать, на что злиться сильней: на нарисованную собаку или на свой собственный страх перед ней. Он натянул рукава ватника на пальцы и двинулся на хаски. Настоящая, живая собака отступила бы, испугалась, хаски же только подалась вперед. И улыбка ее перестала быть улыбкой, превратившись в жуткий оскал. Не злостью — холодной яростью дохнуло на Дымова, волнами покатилась спокойная уверенность зверя в своей непобедимости. Но и Дымову было не занимать спокойствия и уверенности.
Он ударил сверху вниз в тот миг, когда хаски прыгнула вверх, целясь зубами в горло. Собака мешком свалилась к его ногам… Дымов не ожидал столь легкой победы, но решил ее закрепить, ухватив хаски за загривок, — под рукой разъехалась покрытая шерстью плоть, это была не собака, а гнилой вонючий труп собаки…
— Думаешь, испугаюсь и отпущу? — процедил Дымов сквозь зубы. — Не дождешься…
От входа вдруг раздался шум ветра, потянуло холодом — будто открылась дверь. Дымов глянул в сторону гостиной — мальчика не было в проеме, зато по паркету осторожно клацнули собачьи когти. Волкодавы…
Они шли через гостиную медленно и неуверенно, не привыкли к такой бесцеремонности — разгуливать по хозяйским апартаментам. Но Дымов словно видел их опущенные к полу головы, взгляды исподлобья — они не просто приближались, они подкрадывались к добыче. И добычей их был он, Дымов.
Расползающаяся плоть выскользнула из захвата, тело собаки шлепнулось под ноги, и Дымов отступил на два шага, задохнувшись запахом тухлятины.
— Это я открыл им дверь, — сказал мальчик, снова появляясь в проеме. — Мне так велела хаска.
— А своей головы у тебя нет? Ты только и можешь, что слушаться хаски? — проворчал Дымов, не думая о том, с кем (или с чем) разговаривает.
— Однажды я ее уже не послушался…
Дымов открыл печную дверцу — в лицо хлынул восхитительный сухой жар, и не хотелось возвращаться к ноутбуку. Ярко-оранжевые угли горели ровным пламенем, на которое можно смотреть бесконечно долго, и завораживали не хуже назойливого взгляда с картинки. Анальгин еще не начал действовать, но от тепла и неподвижности головная боль притихла, потянуло в сон. Может, модем будет работать и днем? Выходные кончились, геймеры уехали в город…
Хаски! Мысль разогнала сонливость, обернуться захотелось мучительно, словно от этого зависела жизнь. Словно по линолеуму царапнули собачьи когти, а до броска на неприкрытую шею осталась секунда… Дымов встряхнулся и хотел подбросить в печку дров, но неожиданно подумал, что проклятая картинка не даст ему ни заняться делом, ни спокойно уснуть. Всему виной ночь… Днем Дымову ничего подобного в голову бы не пришло, а тут простое решение созрело само собой: гори она, эта хаски, синем пламенем.
Сиреневый огонек пробежался по углям, словно подтверждая правильность выбора. Дымов не видел картинки и не стал оглядываться, но волна осязаемой злобы покатилась на него с двух сторон: и со стены, где висела картинка, и из зеркала. И если раньше присутствие хаски только раздражало и мешало, то теперь стало по-настоящему жутко.
Это ночь… И ветка по крыше стучит… Дымов решил, что не боится собак, тем более нарисованных. И для того чтобы сорвать картинку со стены, не нужна даже твердая решимость — довольно преодолеть лень и нежелание уходить от теплой печки. Он поднялся, потянувшись — чтобы избавиться от ощущения полуяви-полусна, — шагнул к стене и легко поддел картинку пальцем. Так, чтобы он не приближался к зубам, иначе…
Нарисованные собаки не кусаются. Дымов усмехнулся, сдернул картинку со стены вместе со скотчем и вернулся к печке. И не о чем было думать, незачем рассуждать — это ночь, она искажает реальность, и бухающее в висках сердце не умеет говорить: «Не надо, не делай этого, будет только хуже». Дымов помедлил и сначала присел на табурет — словно эти секунды могли что-то изменить, — а уже потом небрежно кинул распечатку в огонь.
Хаски улыбалась. Из топки веяло холодком — расчетливая ярость всегда холодна. И ее улыбка не сулит ничего хорошего. Дымов ощутил, как кровь отливает от лица, как головная боль сменяется головокружением, немеют руки. Синий с зеленым огонек охватил плотную фотобумагу, изображение темнело, и хаски не исчезала, не сгорала, а пряталась в темноте.
Дымов поворошил угли, картинка рассыпалась в прах — и тогда вдруг стало жарко, так жарко, что на лбу выступил пот.
— Если бы эта картинка была хоть сколько-нибудь опасна, он бы ее так просто не сжег, — поморщился тот, кто назвал себя психиатром.
Человек в свитере растянул губы в улыбке:
— А ты допускаешь, что картинка может быть опасной?
— Мозг человека не так хорошо изучен, как хотелось бы. Но в рамках современных научных знаний — нет, не допускаю.
— А здорово было бы через такие картинки воздействовать на людей. Это же какие деньги можно сорвать, на рекламе, например. — Вряд ли человек в синем свитере говорил серьезно, но его товарищ все равно презрительно скривил лицо.
Оба помолчали, и человек в свитере снова заговорил первым:
— Объективности ради замечу, что картинка его раздражала.
— Эта мерзость и меня раздражает. К тому же парень — чистоплюй. Из тех, знаешь, кого возмущают расстегнутые пуговицы и неровно растущие кусты. Ты видел, он подметал щепочки перед печкой? Он и сейчас подметет, и оставшиеся дровишки приберет.
— К чему это ты?
Психиатр пожал плечами:
— Картинка висела криво, скотч на стенке — это неэстетично. Он мог сжечь ее из-за этого — как мусор.
Человек в свитере усмехнулся и подмигнул собеседнику:
— Посмотрим дальше, может, у него сейчас припадок начнется. Пил же он таблетки…
Дымов сложил оставшиеся поленья за скромный кирпичный щит и подмел мусор. Жарко — это от анальгина. От чая с малиной тоже бросает в пот…
Реферат по культурологии не начал двигаться быстрей, несмотря на то, что головная боль почти отпустила. Ветер не стихал, за окном в свете уличного фонаря раскачивались тяжелые еловые лапы-метелки, и Дымову померещилось, что у ворот кто-то есть. Он был бы рад задернуть занавески, чтобы движение за окном не отвлекало его от дела, но занавесок в сторожке не предполагалось.
Даже если кто-то двигался по улице вдоль забора, волкодавы заходились лаем, а проникнувшего ненароком во двор, без сомнений, порвали бы на клочки. Летом Дымов не столько охранял хозяйское добро, сколько следил, чтобы во двор по глупости не залезли мальчишки, — страшно подумать, чем могла бы для них обернуться эта невинная шалость. Он не сомневался, что чужое присутствие ему лишь примерещилось.
Но не лай — заунывный вой раздался ему в ответ… Он был еле слышен сквозь двойной стеклопакет и бревенчатые стены, но от этого показался еще более странным и жутким. Дымов жил в сторожке второй год и ни разу не слышал, чтобы волкодавы выли. Может быть, и на них действовала погода? Впрочем, это была не первая ветреная ночь за две последние зимы…
Собачий вой вызывает у людей если не страх, то тревогу. Волкодавы не станут выть просто так, они сыты, привычны к морозу и не сильно скучают по своему хозяину в его отсутствие. Дымов решил, что платят ему деньги именно за это, — стоит проверить, все ли в порядке во дворе. Может, в доме начинается пожар и собаки чувствуют опасность… Он сунул ноги в галоши, накинул ватник и толкнул дверь на улицу, стараясь захлопнуть ее за собой побыстрей, чтобы не уходило тепло.
Колючий морозный ветер охладил лоб, жалобный вой волкодавов взял за душу холодной зимней тоской… Дымов огляделся — обе собаки сидели возле калитки в вольер, под тусклой лампочкой. Две морды тянулись вверх, две глотки с надрывом выталкивали в небо душераздирающие звуки, судорожно вздрагивали собачьи тела, шевелилась вздыбленная шерсть на загривках…
Дымов свистнул, и собаки, сперва не заметившие его появления, вскочили на ноги, но не отошли от вольера, а повизгивая повернулись к калитке — просили впустить. Вообще-то в вольер их надо было отправлять если не силой, то хитростью, собакам не нравилось сидеть взаперти.
— Чего такое? — спросил Дымов, не очень надеясь на ответ.
Они заскулили щенками, нетерпеливо переминаясь на передних лапах, но Дымов и не собирался открывать им калитку. Может, в самом деле пожар? Или утечка газа?
Он вернулся в сторожку за ключами, а когда снова вышел во двор, волкодавы уже поджидали его у двери. Однажды хозяин сказал, что по мордам этих собак невозможно понять их настроения, Дымов тогда не стал спорить, но никак не мог с этим согласиться — сам он всегда видел, о чем они думают и чего хотят. И теперь не возникало сомнений: они беспокоились, если не сказать боялись. Здоровенные и свирепые звери тоже чувствуют страх. И когда волкодавы не пошли за ним к большому дому, Дымов еще сильней уверился в том, что там не все в порядке.
Расчищенные утром дорожки замело, в галоши набился снег. Подвесной фонарь над крыльцом раскачивался от ветра, все вокруг шевелилось, шаталось и колыхалось — и мерещилось, что рядом кто-то есть: таится в движущихся тенях, прячется за шумом леса.
Электричество в большом доме выключили еще днем, но довольно было заглянуть туда и принюхаться — не пахнет ли газом или горелой проводкой. Дымов, повозившись с ключами, раскрыл дверь и постучал ногами по коврику при входе, стряхивая снег. Ему сразу почудилось, что в доме кто-то есть, но виной тому был движущийся свет, падавший из окон и открытой двери. Дымов пожалел, что зашел через гостиную: стоило обогнуть дом и включить рубильник на щите у черного хода. Впрочем, волкодавы вряд ли испугались бы воров. Но кто же знает, может, уже изобрели какой-нибудь специальный спрей, отпугивающий собак…
Лязгнула дверь, смолк шум ветра, только тени с улицы скользили по паркету. А в глубине дома отчетливо скрипнула половица. Только тут Дымов подумал, что напрасно не взял с собой ружье — слишком понадеялся на волкодавов. Фонарик не взял тоже, но он никогда его не брал — не любил.
В доме не пахло ни газом, ни дымом, слегка тянуло тухлым, словно где-то за шкафом умер хомячок. Формально проверку следовало считать законченной, спрей для собак — это полная ерунда. Дом был заперт, собаки бегали по участку, никто не мог проникнуть сюда незаметно. И Дымов уже повернулся к двери, когда за спиной по паркету что-то клацнуло. И звук этот трудно было с чем-то перепутать: так цокают по полу собачьи когти.
Хаски…
Мысль обдала холодом с головы до пят, даже колени дрогнули. Дымов медленно оглянулся, уверенный, что в темноте увидит гадкую улыбку нарисованной собаки. И в ту минуту предположение не показалось ему ни смешным, ни абсурдным.
Нет, никакой собаки он не увидел, тем более нарисованной. Но услышал удалявшиеся собачьи шаги, так хорошо различимые в тишине.
— По-моему, все это полная чушь. Я вообще не вижу смысла в этой проверке. — Человек в синем свитере ритмично постукивал карандашом по столу, рассматривая изображение с веб-камеры.
— Я так и сказал твоему начальству. Мне ответили: «Береженого бог бережет».
— Я думаю, два-три случая еще отследят, и если никаких эксцессов не будет, плюнут.
— А если будет? — настороженно спросил его собеседник.
— А если будет, то и проверять начнут по-другому, как следует. Хотя по мне, нечего там проверять… Знаю я все про эти смертельные файлы. Детский сад,
— ответил человек в синем свитере.
— Это из-за того японского мультика, который приступы эпилепсии вызывал. Тогда поначалу тоже никто не верил, что это по-настоящему опасно, смеялись только. Теперь на воду дуют.
Человек в свитере помолчал и продолжил:
— Хороший испытуемый попался… Уравновешенный, флегматичный и, похоже, без особенного воображения.
— Не обольщайся. Этот тип людей внушению как раз очень подвержен. В толпе цыганки выбирают именно таких.
— Не думаю, что этот Вадик хоть чем-то похож на рефлексирующего эмобоя. А то ударился бы в истерику, и доказывай потом, что это самовнушение.
Дымов добросовестно составил план реферата. Ночью, пока работает модем, надо набирать как можно больше материала, а вычитывать его можно и днем, когда не будет клонить в сон. Но Дымов так не мог, хотя и сам понимал, что слишком много времени тратит на ерунду — никто его реферат читать не станет. От шевелящихся по сайтам грудей, животов и задниц рябило в глазах, так же как от обширных бессмысленных текстов, и время от времени он поднимал взгляд на стену, видел в зеркале себя и довольную глупую морду хаски — ночного кошмара впечатлительных девушек.
— Что смотришь, уродище? — Дымов подмигнул порождению фотошопа. — Сожрать меня хочешь?
Вообще-то по сравнению с двумя волкодавами хаски не казалась опасным зверем, несмотря на преувеличенные зубы. Дымов живо представил себе не картинку, а настоящую собаку за спиной, — это показалось ему неприятным, захотелось оглянуться, но он удержался. Маленькие, неестественно высоко и близко посаженные глазки не мигая глядели из зеркала, и от этого навязчивого взгляда начала болеть голова. Впрочем, от ночных посиделок за монитором у Дымова всегда болела голова… И от кофе на ночь тоже.
Он зевнул и вернулся к реферату, заставляя себя думать о науке культурологии. Хаски продолжала смотреть из зеркала не мигая, наглая и уверенная в своей значительности. Подумалось, что она терпелива и спешить ей некуда.
Не меньше часа Дымов вчитывался в умные бессодержательные слова готовых рефератов, тщетно стараясь сосредоточиться и понять, что же этими словами сказано. Нарисованная собака мешала сосредоточиться. Он намеренно не поднимал глаз, но и боковым зрением ловил пронзительный плотоядный взгляд. И смотрела собака не только в лицо, но и в спину. Боль поднималась в голову от позвоночника, стучалась в затылок и давила на глаза изнутри.
И стоило только поймать хоть какую-то полезную мысль в грудах словесного мусора, хоть немного продвинуться в работе, как в голове тут же вспыхивало: хаски! Дымов морщился, кривил губы, тщетно пытаясь посмеяться над самим собой, и с трудом возвращался к делу.
От печки давно струилось спокойное и приветливое тепло, но он никак не мог согреться — то ли простыл днем на ветру, то ли в сторожке в самом деле было холодно. Настоящий жар печка отдает потом, когда закрыта труба…
Огонь уже не гудел, и пора было поворошить угли и прибавить два-три полешка, но стоило подумать об этом, как между висков что-то больно лопалось: хаски! Словно неподвижность была залогом безопасности, а стоило подняться…
Дымов фыркнул и поднялся, нарочно поглядев на картинку, — взгляд хаски окатил его холодом, неподвижная глумливая улыбка пообещала продолжение…
Просто ночь не его время. Ночью в голову всегда лезут глупости, и жизнь, такая простая днем, превращается в сплетение сна и реальности. И ветка стучит по крыше… Дымов достал из буфета две таблетки анальгина и запил их, зачерпнув воды ковшиком, — вода была ледяной, несмотря на то что принес он ведра еще утром. Хаски смотрела с улыбкой: ну-ну…
— Что скажешь, психолог? — спросил человек в синем свитере.
— Я не психолог, я психиатр, — сквозь зубы проворчал его товарищ — по-видимому, не в первый раз. — По-моему, эта картинка ему до лампочки.
— А зачем он пил таблетки?
— Он пил что-то очень дешевое, анальгин или аспирин. Может, голова у него болит — погляди, он же того и гляди уснет. Я вчера, то есть сегодня, в шесть утра спать ложился, а он в это время уже встал.
— Он с ней заговорил, ты заметил?
— Ну и что? Люди, которые много времени проводят в одиночестве, часто говорят сами с собой вслух.
Ветер бил по крыше сторожки большой еловой веткой, стучался в стекло и выдувал остатки тепла сквозь бревенчатые стены. Дымов не хотел топить, да и поздно было, но по такой погоде к утру пол покрылся бы инеем.
Наконец-то кончились эти бесконечные новогодние праздники, наконец-то уехали хозяева дачи. И их скандальные непросыхающие друзья, и дети-разбойники с барскими замашками, и лысая собачка хозяйки Жульетта, которой холодно при двадцати пяти градусах тепла и жарко при двадцати семи — именно в этом промежутке Дымову предписывалось поддерживать температуру в доме. Кончились нескончаемые фейерверки, убрались со двора три машины, такие дорогие, что мимо них страшно проходить — вдруг заденешь и поцарапаешь… Дымов наконец-то выключил богатую иллюминацию, которая мигала ночи напролет и не давала уснуть. Наконец-то выпустил собак во двор не в четыре утра, а в девять вечера, — он привык вставать рано, ночная жизнь была ему непонятна и мучительна.
Впрочем, спать Дымов не собирался — до первого экзамена оставалось всего полторы недели, а он сделал не все контрольные и написал не все рефераты. Днем модем работал совсем хило, приходилось сидеть ночами.
Лес за забором хмуро шумел, вековые ели гнулись под напором ветра и широко размахивали ветвями. Собаки, заслышавшие хлопок двери, подбежали к Дымову, виляя обрубками хвостов и преданно заглядывая в глаза. Хозяин считал их агрессивными и неуправляемыми, но к Дымову они были неизменно благосклонны, словно чувствовали профессиональное родство. Он выдал обоим по куску ливерной колбасы, после чего они с особенным рвением бросились облаивать забор со стороны шумного леса.
Дымов любил собак. И к волкодавам успел привязаться — может, для кого-то они и были свирепыми и опасными, но с ним вели себя как обычные собаки. И поиграть любили, и попрошайничали, и радовались его выходу во двор.
Он набрал охапку дров и вернулся в сторожку, плотно захлопнув двери. И сразу же, стоило только переступить порог, ему почудилось, что в его отсутствие что-то изменилось. Он свалил дрова перед печкой и огляделся. Ничего здесь измениться не могло, даже смотреть не стоило. Он и не запирался никогда — мимо собак мышь не проскочит, да и смешно как-то охраннику запираться. Но ощущение не проходило, и Дымов, вешая ватник на гвоздь, почему-то оглянулся…
Это из-за ветра… И ветка по крыше стучит… И холодно еще, неуютно.
Дымов присел на низкий табурет перед печкой, собираясь выгребать золу. Вообще-то его считали человеком нечувствительным, бесстрастным, а в армии прозвали «горячим финским парнем», из-за его всегдашней невозмутимости и неторопливости, хотя родство с финнами Дымов имел весьма отдаленное, его предки были поморами. Он легко переносил одиночество и даже предпочитал его шуму и суете, обязательно сопровождавшим присутствие других людей. И, конечно, не боялся ночевать в сторожке один, и не думал бы об этом, если бы слишком часто не слышал вопроса, не страшно ли ему, когда все уезжают. Спрашивали обычно женщины. И сегодня спросили тоже — дети, двое сыновей хозяина и гостившая в доме девочка. Сперва они подглядывали, как Дымов чистит дорожки, и шептались, а потом старший, Кирилл, подошел и с очень хитрым видом спросил:
— Вадик, а ты совсем не боишься тут один ночевать?
— Совсем, — ответил Дымов не разгибаясь.
— Да нет, я не про бандитов. С ружьем чего бояться…
У Дымова не было лицензии частного охранника, но хозяин сделал ему охотничью лицензию и купил неплохой карабин. С тех пор мальчишек как магнитом тянуло в сторожку — посмотреть ружье. Дымова же раздражало вторжение на его территорию — единственное место, где он мог на время укрыться от суеты и назойливости гостей и хозяев. Впрочем, он никогда не забывал, что ни сторожка, ни ружье ему не принадлежат.
— Я про другое… — продолжил Кирилл, не дождавшись от Дымова ответа. — Я про призраков там… Про вампиров… Кого из ружья убить нельзя.
— Нет, вампиров я тоже не боюсь.
— Совсем? Нисколечко?
— Нисколечко.
— Слушай, — помолчав, сказал Кирилл, — а можно мы тогда у тебя в сторожке одну картинку повесим? Нам очень надо.
Дымов поморщился. Еще он любил чистоту, а дети шлепали по половикам в сапогах, даже не вытирали ноги у входа.
— Повесьте, раз надо.
Что-то про картинку он уже слышал в этот день, родители девочки ругались с хозяевами. Детей утром нашли спящими в одной кровати на троих и расценили это как проявление сексуальности, хотя все трое уверяли, что им просто было страшно из-за картинки. Дымов не прислушивался нарочно, но родители орали на весь дом, когда он возился с насосом. За хлопотным отъездом о картинке он успел забыть.
Пушистая зола с мягким стуком падала в жестяной поддон, взвиваясь облачками белой пыли. Дымов снова почувствовал навязчивое желание оглядеться — и тут понял, что́ изменилось: не работало радио. Когда он выходил за дровами, приемник потихоньку что-то наигрывал. Он не стал подниматься: неторопливо нарвал бересты с полешек, уложил в топке дрова, подмел мусор и, только когда растопил печку, подошел к приемнику и пошевелил вилку в розетке. Музыка заиграла снова, но стоило отпустить руку, приемник замолчал. Ничего удивительного — вилка была ненадежная, разболтанная. Дымов слегка погнул ей рожки, и приемник стал работать лучше прежнего.
В печке загудел огонь, зашумела вода в чайнике, и непогода за окном перестала тревожить, даже наоборот, добавила вечеру уюта и покоя. Дымов поужинал вермишелью с сосисками и, чтобы не уснуть за ноутбуком, выпил чашку крепкого кофе.
Письменного стола в сторожке не предусматривалось, только небольшой кухонный, и Дымов, приученный не работать там же, где ест, просто пересел на другую его сторону, лицом к стене со старым потрескавшимся зеркалом.
Вот тогда он и увидел «картинку», которую дети повесили ему на стену. В зеркале. И даже усмехнулся про себя: smile dog, «смертельный файл» — знаменитая на весь Интернет улыбка хаски, он видел ее еще в армии и уже тогда посмеивался над теми, кто забивает себе голову подобной ерундой. Но детям простительно. Спастись от хаски можно, только распространяя ее портрет среди других людей, вот они и «распространили».
В Ораниенбаум-70 предоставленный больницей сантранспорт сопровождали две полицейские машины с мигалками (потому что начальник местного участка был видным членом Союза имени Михаила Архангела), сзади не спеша ехал тихоходный «козлик» — с другим водителем, потому что Шуйга сидел в «скорой», поправляя то одеяло Десницкому, то подушку брату Павлу. Мальчишку накачали снотворным, но и во сне на его лице сохранилась счастливая, мечтательная улыбка — он лежал на банкетке, с трудом втиснутой в «скорую», и пытался подлезть под мышку Десницкому. Хитрый маленький негодник — растопил-таки сердце доброму и сильному дяде Тору…
Десницкий тяжело переносил дорогу, молчал и только иногда криво улыбался, поглядывая на брата Павла. Шуйга надеялся, что его каменное лицо и тяжелый взгляд — это от того, что ему плохо.
Православный терапевт сидел рядом с водителем, неторопливо и обстоятельно излагая непосвященным идеи национал-социализма, — словно нарочно измывался над Десницким и его лучшими чувствами. Водитель, несомненный приверженец излагаемых идей, задавал вопросы подкованному в этом деле терапевту, и тот, как трепетный гуру, давал предельно ясные разъяснения, время от времени поворачиваясь назад, чтобы найти в глазах Шуйги понимание и одобрение.
Шуйга не возражал — исключительно ради того, чтобы Десницкого не выбросили из «скорой» посреди дороги. Ну и опасаясь за безопасность Павлика…
Десницкий тоже помалкивал в тряпочку. Он опять воспользовался научным подходом и рассудил, что сделанного не изменить, а потому поздно лезть в бутылку со своими принципами и чистоплюйством. А может, ему в самом деле было не до того?
И когда кортеж остановился на заправке, а из кабины вышли и водитель, и православный терапевт, Шуйга спросил:
— Может, тебе еще укол сделать? Пока стоим?
Десницкий покачал головой и сказал:
— Это еще страшней, чем я думал. Это Уроборос. Святой Орден… имени Михаила Архангела…
— Да брось, они же шуты гороховые, они больные на всю голову… — прошептал Шуйга, оглядываясь на вышедших из машин полицейских.
— И тем не менее мы едем в резервацию под вооруженной охраной с мигалками.
Православный терапевт запрыгнул в машину возбужденным и слегка раздосадованным. Оглянулся к Шуйге.
— Представьте себе, ваш архиерей, владыко Иаков, только что насмерть разбился в автомобильной аварии по пути в Петербург. Не сомневаюсь, ему устроят пышные похороны.
Шуйга присвистнул. Не понял только досады черносотенца, который всю дорогу рассуждал о том, что погромы способствуют массовому отъезду евреев на склоны горы Сион. Но тот, предвосхитив вопрос, продолжил:
— Теперь всякая попытка очернить его память будет выглядеть некрасиво. Сильный ход: пожертвовать одним, чтобы остальных вывести из-под удара.
Неужели Десницкий прав, и это в самом деле Святой Орден — реальная сила, которая наступает церкви на хвост? Верней, кусает ее за хвост…
— А что, вправду жиды кормят своего еврейского бога русскими душами? — спросил водитель, усаживаясь в машину.
— Можешь не сомневаться, — злорадно ответил терапевт.
Вряд ли водитель был так же образован, как его духовный учитель, но соображал он хорошо и быстро.
— Тогда зачем мы ему молимся? На черта все эти посты, литургии эти?
И вот тут каменное лицо Десницкого перекосилось, будто от пощечины. Пожалуй, он и предположить не мог, что его таблетку от православия можно так необычно упаковать… Мечтатель, он не представлял, как мыслят ксенофобы, потому что сам был слишком далек от этого. Впрочем, как и Шуйга.
Сразу вспомнилась встреча с Афранием на больничном крылечке перед отъездом: он только-только поднялся по ступенькам, когда Десницкого выкатили ему навстречу. Шуйга еще усмехнулся злорадно, но Афраний этого не заметил — он на Десницкого смотрел. Со значением. С горечью даже. Тогда Шуйга отнес эту горечь на счет своей победы, а теперь вдруг понял, чего тот боялся и о чем советовал хорошенько подумать.
В самом деле Уроборос… Таблетка от православия теперь, несомненно, широко распространится в зоне эпидемии ПГМ, но в промытых мозгах миллионов родится совсем не тот когнитивный диссонанс, которого ожидал Десницкий. Он-то, наивный, хотел сделать людей сильней и взрослей…
Кортеж включил мигалки и торжественно тронулся в путь.
Десницкий кашлянул осторожно, сжал зубы, пережидая боль, а потом сказал еле слышно:
— А собственно, чему удивляться? Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные.
Вместо молодого детолюбивого попа из монастыря к Павлику прислали монаха постарше и покрепче в вере. Тот исполнял послушание молча, равнодушно, но старательно. И косился на Десницкого как на жабу. Обсуждать сложившееся положение в его присутствии было неловко.
После укола Десницкий немного воспрянул (видно, ему вкололи что-то, облегчившее дыхание), хотя завтракать отказался — его тошнило. Пшенную кашу на воде с голодухи радостно уплел Шуйга.
Задумчивость Десницкого он списал на его плохое самочувствие. Но когда вслед за монахом понес грязную тарелку на раздачу, заметил на лестничной площадке между этажей ничем не примечательного человека, которому едва заметно кивнул монах. Городок маленький — возможно, они были просто знакомыми. Но… про этого ничем не примечательного человека почему-то хотелось сказать «в штатском». Вот не в мирском, а именно в штатском.
На обратном пути Шуйга обогнал монаха, походя прихватив с сестринского поста газеты — почитать от скуки.
Одна оказалась весьма примечательной, называлась «Православный набат» и издавалась столичной Черной сотней с благословения трех митрополитов. Пробежав глазами первую страницу, Шуйга мгновенно придумал газете рекламный слоган: «Если в кране нет воды». Он полностью отражал ее содержание, а состояла газета из шестнадцати полос. От былых традиций черносотенцев почти ничего не осталось, о монархии уже забыли, православие поминали всуе как национальный признак, в остальном же газета полностью соответствовала идеям национал-социализма. Местный черносотенный Союз имени Михаила Архангела там поминался добрым словом. И вот тут-то Шуйга радостно потер руки…
После завтрака брата Павла повезли на обследование и, понятно, монах отправился с ним, а воспрянувший Десницкий тут же спросил:
— Слушай, я тут подумал… Может быть, удастся доказать, что Павлик не православный?
Шуйга не понял вопроса.
— Православного мальчика я забрать в резервацию не могу, — пояснил Десницкий. — Но если он не православный, то это принципиально возможно…
Шуйга покрутил пальцем у виска.
— Сбрендил? Ты сначала сам до резервации доберись. Живым. Тебе срок впаяют только за то, что ты попробуешь убедить его в том, что он не православный. Читайте УК внимательно — все это отвращение от веры. Взять ребенка под опеку ты сможешь, только получив красный паспорт. А этот подвиг тебе не по силам.
Десницкий сник и задумался. Похоже, о получении красного паспорта.
— Славка, ты не сможешь. На коленках просить благословения на чтение Пушкина — ты не сможешь.
Дядя Тор помолчал и снова спросил:
— Ты тоже думаешь, что нам не выбраться?
— Не знаю. Хлопотно это — убийство средь бела дня. Тем более они так здорово всё придумали, второе покушение им будет трудно объяснить хулиганскими побуждениями.
— Скажут, что рана оказалась смертельной, — жалко усмехнулся Десницкий, — врачи не волшебники…
— А я? От горя умер, что ли? Не смог смириться со смертью друга и воткнул нож себе в спину? Чернец этот мне не нравится, и товарищ его на лестнице дежурит. В общем, немного времени у нас еще есть, может, что-нибудь придумаем.
Отягощать совесть чистоплюя Десницкого своими идеями о союзе имени Михаила Архангела Шуйга не стал. Ему и самому не очень-то хотелось принимать участие в еще одной клоунаде. «Здравствуйте, это Черная сотня? Помогите, со всех сторон окружен жидами». Никакого чувства юмора не хватит…
Зато он поделился с Десницким оптимистическими соображениями о собаках и караванах.
Тот покачал головой:
— Они не этого боятся. Не шума в наших блогах. И скорей всего этих… из семени апостолов — единицы.
— Какие единицы? Ты чё? Какое у апостолов семя, если они соблюдали целибат?
— Понятно, что все это выдумки, — спокойно продолжал Десницкий. — Может, этот архиерей вообще один такой, свихнувшийся на религиозной почве. Но сама идея бога, пожирающего души… Это нам смешно, а для верующего? Мне кажется, они именно этого боятся: возможности, что эта идея распространится. И не у нас в блогах, понятно, и не в западных СМИ, а именно здесь. Я только не пойму, как такое возможно — распространить ее здесь. Ведь он потому и приходил, этот… службист. Он об этом меня предупреждал.
Глаза Десницкого, еще десять минут назад мутные от боли, тошноты и прочих послеоперационных радостей, загорелись живенько, даже румянец на скулах появился — нездоровый, правда.
— Так хочешь иметь таблетку от православия? — усмехнулся Шуйга.
— Я… не знаю. Крушить чужие иллюзии — это жестоко, конечно. Но без крушения иллюзий повзрослеть нельзя.
— Знаешь, люди иногда не очень-то хотят взрослеть. Хочешь заставить их насильно?
— Что значит «насильно»? Взросление начинается с умения держать в руках ложку и не ходить под себя.
Ну да, молодой папа Слава только что прошел этот отрезок пути воспитателя.
— Может, откажемся и от этого этапа взросления? — с жаром продолжил тот. — Скажем, что ложки и горшки — это грех и гордыня, что-то вроде запретного плода. Раз уж человек червь и пес смердящий, так чего стесняться, надо смердеть.
— Злой ты, Славка. Признайся, плакал, когда узнал, что Деда Мороза не существует?
— Да нет… Наоборот. Я, помню, очень не хотел писать ему письмо и доказал маме, что его быть не может. Я очень этим гордился, — Десницкий улыбнулся. — Пришлось писать письмо бабушке.
— То есть научным подходом ты овладел еще в младших классах. Ну-ну. Так ведь твоя таблетка — она взрослей никого не сделает. Ты просто объявишь на весь свет: Дед Мороз есть, но он не тот, за кого себя выдает. За подарки придется платить!
— Но ведь за подарки в самом деле надо платить. Я не могу опровергнуть существование бога, но почему бы людям не жить без него, даже если он есть? Самим.
Мечтатель… Можно подумать, у него самого нет иллюзий.
— Что-то тут не так, — вздохнул Шуйга. — Сомневаюсь я, что этот Афраний озабочен когнитивным диссонансом миллионов.
— Как ты его назвал? Афраний? — Десницкий хмыкнул. — Понимаешь, если он боится распространения этой идеи, значит, у нас есть такая возможность. Только мы о ней не догадываемся.
Это Десницкий не догадывался о такой возможности, он же не видел газеты «Православный набат». А в местном союзе имени Михаила Архангела с радостью подхватят новость об иудейской секте. Никакой шум в западных СМИ не сравним со скандалом в рунете.
— Я бы лучше поискал возможность отсюда выбраться, — осклабился Шуйга, все еще не решаясь отяготить совесть Десницкого даже упоминанием о нацистах. Нет, Десницкий к нацистам не побежит. Он скорее сдохнет. Чистоплюй.
— Это же аксиома: если информация от нас уйдет, то убивать нас никакого смысла не будет. Месть для таких людей не мотив, — как всегда пояснил очевидное дядя Тор.
Слить анекдот черносотенцам — и дело с концом. Почему не столкнуть лбами попов и благословленных ими нацистов? И вожделенная Десницким таблетка от православия широко распространится в зоне эпидемии ПГМ.
Месть не мотив. В этом Шуйга был полностью согласен с Десницким. За исключением одной несущественной детали: именно Афраний (настоящий Афраний) организовал убийство Иуды.
Вопреки опасениям Шуйги, Павлика вернули в палату — понятно, вместе с подозрительным монахом.
Шуйга прочел «Православный набат» от корки до корки, стараясь понять истинную, а не декларируемую психологию юдофобов, — невозможно было поверить, что вся эта хрень написана на полном серьезе (с благословения трех митрополитов).
Однако в ответ на звонок в Союз имени Михаила Архангела в палату через пять минут явился не оголтелый террорист, а заведующий терапевтическим отделением — Шуйга раскрыл рот и даже не смог посмеяться.
Православный терапевт выставил монаха в коридор, секунду смотрел на брата Павла, сузив глаза, и кивнул с легкой злорадной усмешкой, сделав однозначный вывод. Антропологические параметры Десницкого и Шуйги его вполне удовлетворили.
— Они везде, — начал он доверительно, и Шуйга понял, что содержание черносотенной газеты — не декларация, а натуральное, заразительное психическое заболевание. Он никогда раньше не говорил с душевнобольным, да еще и на ту тему, из-за которой так болит эта душа.
Оставлять Десницкого без присмотра не хотелось, но если бы православный терапевт сказал еще хоть слово, принципиальный дядя Тор, чего доброго, испортил бы все дело. Нет уж, пусть его совесть останется чистой. Пусть считается, что Шуйга спасал свою шкуру, а не Десницкого, мужа и отца.
Он отозвал черносотенца за дверь и там вкратце изложил историю вчерашнего инцидента в монастыре. Вообще-то Шуйга опасался вызвать у душевнобольного когнитивный диссонанс, но сила веры легко сдала свои позиции в пользу оскорбленного национального самосознания. От его рассуждений Шуйгу передернуло, но отступать было поздно: слово не воробей.
Православный терапевт не столько оценил полученную информацию, которую собирался широко распространить, сколько радовался возможности действовать. Вряд ли когда-то раньше ему выпадал случай вступить в открытый бой с мировым сионизмом, защитить русских (пускай и атеистов) от настоящей, а не фантастической опасности. Судя по нездоровому блеску в глазах, он ждал этого дня всю жизнь — и вот оно пришло, его мгновение… С каждой минутой Шуйга все сильней убеждался в том, что черносотенцу срочно нужен укол галоперидола и он, Шуйга, повинен в обострении маниакального состояния больного.
Чтобы хоть немного примирить Десницкого со сложившимся положением, он ввернул в разговор мыслишку о том, что брат Павел — единственный свидетель, которого ни в коем случае нельзя потерять.
Православный терапевт умчался действовать, и Шуйга поспешил вернуться в палату.
Десницкий отвернул лицо к стене и смотрел в нее пустым, неподвижным взглядом.
— Зачем ты это сделал? — спросил он, даже не глянув на Шуйгу.
Шуйга не чувствовал угрызений совести.
— Это сделал я, понятно? Я, а не ты. А ты, болезный, не смог мне помешать.
— Совершенно все равно, кто из нас это сделал. Последствия от этого не меняются.
Если бы брат Павел не кинулся на шею Десницкому, удар ножом пришелся бы точно в сердце. И тогда не было бы ни лужи крови, ни криков и паники. Но Десницкий немного пригнулся, и случилась промашка. Это Шуйга понял еще в «скорой», когда православный врач говорил ему о гемотораксе, кровопотере и серьезном прогнозе.
В местную больницу — маленькую, трехэтажную — брата Павла доставили первым с подозрением как минимум на ушиб мозга, если не на перелом черепа. Его сопровождал местный молодой поп (или монах, кто же их разберет), вежливый, участливый и любящий детей (в самом хорошем смысле этого слова). Сидя в коридорчике на банкетке, Шуйга слышал все, о чем говорили в приемном покое. Здесь никто не гнал посетителей, даже наоборот — считали необходимым присутствие сопровождающих.
По той обязательной страховке, которую оплатила резервация, Десницкого пообещали три дня лечить бесплатно — более ничем его синий паспорт врачей не взволновал. Потом его забрали в операционную, на второй этаж, и Шуйга перебрался туда же.
Брат Павел задержался внизу, на рентгене, ради которого из дома вызвали рентгенолога, а когда мальчишку тоже подняли в отделение, он уже пришел в себя. Шуйга в это время думал о том, что Десницкий оказался прав. В том, о чем и сам, возможно, не подозревал. Именно Десницкий, а не Шуйга, иначе бы в толпе ножом ударили Шуйгу. Более того, его посчитали вовсе неопасным, потому что не повесили на него попытку убийства, и вообще — оставили в покое. Пока. Этот Афраний — один из Девяти — вычислил опасность, исходящую от Десницкого, еще там, в участке. И, возможно, вовсе не потому, что Десницкий проговорился, а… по частоте пульса и концентрации адреналина в крови. По неуловимому движению лицевых мускулов, которое упорно не замечал Шуйга. Так в чем же Десницкий на этот раз оказался прав?
Сестра из приемного, которая привезла брата Павла наверх, диктовала постовой сестре данные свидетельства о рождении и страхового полиса мальчишки, но Шуйга не прислушивался.
— Павел Аронович Вассерман, серия восемнадцать двадцать два, номер…
В отделении было тепло. Ее милый монотонный голос, начитывавший множество цифр, баюкал, успокаивал, обволакивал. Молодой поп застыл над изголовьем каталки с жалостливой миной на лице, глядя на бледного Павлика.
В это время в операционной поднялась суета, и сон слетел с Шуйги, он даже вскочил на ноги, готовый куда-нибудь бежать, что-то делать, — и думал об Афрании, который способен, например, отключить в больнице электричество или предпринять еще что-нибудь такое, чтобы Десницкий не выжил.
Из операционной вылетел православный анестезиолог, хлопнул дверью и быстрым шагом проследовал в процедурную, проворчав себе под нос колоритное: «Ур-роды!» Погремев склянками в холодильнике, он вернулся назад еще быстрее, даже не глянув на стоящего посреди коридора Шуйгу.
Брата Павла тем временем перевезли в палату интенсивной терапии, единственную в этой больнице — напротив операционной, — и процедурная сестра пробежала мимо со стойкой для капельницы. Молодой поп смиренно сел рядом с кроватью мальчишки, расправив рясу — совсем как женщины одергивают юбку, чтобы не смять.
Время еле-еле капало на макушку, как вода в средневековой пытке, — на круглых белых часах прошлого века стрелка ждала бесконечную минуту, а потом со щелчком перескакивала на следующую. И Шуйга уже не мог думать ни об Афрании, ни о правоте Десницкого, ни о его конспирологических предположениях — только об этой пытке минутной стрелкой. И догадывался (а может, просто загадывал): если первым выйдет православный хирург, то дело плохо, если выкатят Десницкого — все обошлось.
По немногочисленным палатам развезли обед, а пытка минутной стрелкой продолжалась. Ненадолго ее прервала процедурная сестра, пожалевшая Шуйгу и уверившая его в том, что доктор Дима — хороший хирург, даже лучше многих столичных. И профиль у него подходящий — он военно-полевым хирургом служил на Кавказе, где, как известно, плохих врачей не держат. Шуйга не стал смеяться — ему почему-то было не до смеха.
А когда дверь из операционной распахнулась, он снова вскочил на ноги — навстречу ему выехала каталка, и он едва не вздохнул с облегчением, потому что лицо Десницкого было открыто и выкатили его головой вперед — прямо в палату интенсивной терапии, к брату Павлу и молодому попу.
Доктор Дима тоже появился на пороге, и лицо его было угрюмым и злым. Он окинул Шуйгу равнодушным взглядом и опустил глаза — показалось даже, что он покачал головой. Шуйга продолжал смотреть на него вопросительно, но не решался задать вопрос вслух.
— Не знаю, — наконец сказал православный хирург. — Шанс есть, конечно. Но очень большая кровопотеря, межреберная артерия была рассечена…
Шуйга, в надежде сделать хоть что-нибудь, едва ли не радостно спросил:
— Так может, кровь нужна? Я сдам, нет вопроса… У меня первая группа, плюс. Сколько надо сдам, хоть сейчас.
Доктор Дима посмотрел на него как на убогого и сказал назидательно:
— Это… не благословляется.
— В смысле? — не понял Шуйга.
— Переливание крови — грех, — проникновенно произнес православный хирург и, Шуйге показалось, посмотрел в открытую дверь палаты на молодого попа.
Шуйга две или три секунды ловил воздух ртом, сжимая кулаки и осмысливая сказанное. А потом зашипел зло и тихо, забыв обо всех инструкциях, статьях УК и чувствах верующих:
— С каких это пор? Вы вообще с ума тут посходили, что ли? Мне нет дела до ваших идиотских православных фантазий. Меня не трясет это чертово благословение, я неверующий, у меня в паспорте это написано. Это мое конституционное право — свобода совести. И Славке благословение не требуется тоже.
— Вам, может, и не требуется. Но я, в отличие от вас, православный и не стану делать богопротивные вещи.
— Вы не православный, — покачал головой Шуйга. — Вы православнутый. Вы же врач, подумайте головой, вы билетик в Царствие Небесное ценой Славкиной жизни купить хотите, что ли? Вы считаете, что поповское слово дороже человеческой жизни?
Доктор Дима опустил глаза; православный анестезиолог, вместе с санитаркой переложивший Десницкого на кровать, оглянулся на Шуйгу с тоской и странным злорадством.
— У меня нет систем для переливания крови… И быть не может, — пробормотал православный хирург — и Шуйга понял, что тот готов сдаться. Вряд ли он в самом деле такой уж православнутый — скорей всего, просто боится лишиться практики.
Тут с места поднялся молодой детолюбивый поп, сложил брови домиком и попытался сказать что-то о несопоставимости бренной земной жизни и жизни вечной, даруемой Господом, но теперь Шуйгу было трудно остановить — он уже наговорил лет на десять лагерей, так чего же терять?
— Если ты не заткнешься, я тебя без зубов оставлю, — коротко бросил он попу.
— Но я… совсем не это… — промямлил поп. — Я готов взять грех на себя. Как лицо духовное, я имею право…
Шуйга не понял, что означает его невнятное бормотание, а вот анестезиолог догадался сразу — хлопнулся на колени и с непритворным смирением пробормотал:
— Благословите, батюшка…
Без шутовства, совершенно серьезно… Шуйга отшатнулся, в полной мере испытав то, что называют словом «покоробило»: не только по лицу, а по всему телу прошла судорога — от отвращения, от стыда за чужое унижение, от абсурдности, невозможности происходящего… Врач стоял на коленях перед мракобесом и просил разрешения спасти своего больного…
Мракобес пробормотал себе под нос какое-то заклинание и снисходительно осенил анестезиолога крестным знамением, уверенный, что сотворил доброе волшебство.
Нет, Шуйга оценил подвиг молодого попа, совершенный к тому же ради жизни Десницкого, — больные в белой горячке тоже бывают отважными, сражаясь с чертями. Их черти даже натуральней и страшней, они не выдуманы, а даны в субъективных ощущениях. И подвиг смирения анестезиолога, готового упасть на колени перед мракобесом, оценил тоже — но… не лучше ли умереть стоя?
Десницкий просыпался и засыпал снова, молодой поп ушел ночевать в монастырь, и Шуйга, перегнав «козлик» поближе к больнице, прилег на свободную койку.
Ему снился свет в конце тоннеля. Он появился в полной темноте белой звездочкой: поманил, вселил неясную надежду неизвестно на что. Он был похож на музыку, от чистоты которой щемит сердце. И лететь к свету во сне получалось легко, от ощущения полета хотелось смеяться и плакать одновременно — детский восторг перед невесомостью, как на качелях. Белая звездочка приближалась, превращаясь в прямоугольник настежь распахнутой двери, и там, за дверью, пространство заполнял волшебный свет. От счастья в горле встал жесткий ком: не просто свет — ничем не замутненная любовь, чище полупроводникового графита. Окунуться в свет, — в любовь! — слиться с ним, раствориться в нем, упасть, как в пуховую перину…
Упасть. Ощущение невесомости — это падение, а не полет. Свет впереди разгорался плазменным сгустком с температурой короны в сотни тысяч градусов Кельвина, раствориться в нем ничего не стоило. Тепло коснулось лица — пока только тепло: нежное, обманчивое, соблазнительное. И во сне Шуйга никак не мог вычислить, сколько времени пройдет, прежде чем из зоны «горячо» он попадет в зону «смертельно горячо» — судорожно пытался посчитать ускорение свободного падения на Солнце (Почему на Солнце? Это была белая звезда…), соображал что-то про инфракрасное излучение в безвоздушном пространстве, и с ужасом осознавал, что сосчитать не успеет… Мелькнула мысль лечь на орбиту, превратить падение в бесконечное падение, но он понял, что не знает второй космической скорости для Солнца (а тем более для звезды крупней Солнца) и вовсе не хочет растянуть во времени путь от «горячо» до «смертельно горячо». Впрочем, как и обрести вечный кайф на круговой орбите…
От невесомости тошнило, «тепло» превращалось в «жарко», в голове мелькали графики функций, все быстрей и быстрей, и Шуйга понимал, что спит, что единственное спасение — это проснуться, но проснуться не мог…
Воскресенье — тихий день в больнице, понедельник же начался шумно и очень рано — с ярко вспыхнувшей под потолком лампы хирургического белого света и звонкого выкрика заступившей на смену медсестры:
— Вассерман кто?
Шуйга продрал глаза и сел на кровати, вытирая вспотевший лоб, — сестричка принесла банку под анализ мочи и выбирала, на какую тумбочку ее поставить. Он осмотрелся и осторожно сказал:
— Это — Десницкий.
Сестричка кивнула и поставила банку на тумбочку брата Павла. Даже после этого Шуйга не придал значения полученной информации, потому что для обитателя резервации фамилия «Вассерман» звучала вполне обыденно. Потребовалось еще минуты три, чтобы окончательно проснуться и вспомнить: он же Белкин! Павлик Белкин! Он же дважды фамилию повторил, и эта… госпожа полицейская… тоже назвала его Белкиным. В памяти всплыл вдруг голос сестрички из приемного: Павел Аронович Вассерман. Она из свидетельства о рождении это диктовала. Понятно, в православном приюте с фамилией Вассерман жить неудобно, да и не только в приюте, а свидетельство о рождении — документ, который не переделывают. Через четыре года в паспорт бы Белкиным записали…
Значит, Павел Аронович Вассерман. Рыженький мальчик из православного приюта. И когда Шуйга понял, что это означает, он расхохотался. Он смеялся громко, сгибаясь пополам и утирая слезы. «Ты такой же, как мы»! И как Андрей Первозванный! И даже как Иисус Христос! Он смеялся, понимая, что за это их в самом деле убьют — теперь уже обоих.
Брат Павел удивленно распахнул глаза, но снова зажмурился от яркого света. С коротким стоном проснулся Десницкий, уставился на Шуйгу — наверное, еще не сообразил, где он и что с ним. Насчет скопца он ведь почти угадал! Шуйга рассмеялся с новой силой, хлюпая носом и размазывая слезы по щекам. Правую, разбитую нагайкой, зажгло нестерпимо, и это слегка отрезвило.
Он хлебнул воды, чтобы немного успокоиться, и, продолжая хихикать, спросил:
— Брат Павел, скажи честно, этот архиерей из Петербурга — он обрезанный?
— Чего? — пролепетал попёнок.
Шуйга кашлянул и попытался деликатно объяснить, что это значит.
— Я не знаю, — серьезно ответил брат Павел. Бледный он был сильно и говорил с трудом. Шуйгу будто током ударило, когда он вспомнил звук, с которым голова мальчишки стукнулась об пол. Смеяться расхотелось.
— А чего ж ты тогда сбежал? Чего испугался?
Нос попёнка сморщился, нижняя губа поехала в сторону — он собирался разреветься.
— Не вздумай реветь, — как умел строго сказал Шуйга. — Тебе нельзя.
Нет сомнений, столичный поп сообщил брату Павлу, что тот еврей. Только поначалу Шуйга не понял, что в этом такого страшного, чтобы бежать из монастыря.
На своей койке как-то особенно хрипло застонал Десницкий. И брат Павел, и Шуйга одновременно повернули к нему головы: руки дяди Тора, лежавшие поверх одеяла, сжались в кулаки.
— Твари, — прошелестел он еле слышно.
И тогда до Шуйги дошло. Вот это когнитивный диссонанс так когнитивный диссонанс! Пожестче деда Мороза, который ест детей: узнать, что ты тот, кого тебя учили ненавидеть. Ведь в самом деле твари!
Пацан ни за что в этом не признается: побоится, что станет противен дядя Тору. Для себя попёнок, возможно, разрешил проблему, дети легко справляются с такими противоречиями — попросту не верят в то, во что верить не хотят. Но… он ведь даже подозрений в этом боится, должен бояться… Нет, он не признается. В голову совершенно не к месту лез Изя Шниперсон…
Сказать, что ли, что он, Шуйга, тоже еврей? Дети, конечно, чувствуют ложь, но соврать Шуйга умел — никакой полиграф не подкопается (и никакой Афраний). Только вряд ли это парня успокоит, он лишь сильней испугается: кругом одни евреи, хотят окрутить православного мальчика…
Сказать, что дядя Тор женат на еврейке? Десницкий вообще-то был женат на родной сестре Шуйги, но Павлик-то об этом знать не мог… И Шуйга уже открыл рот, но дядя Тор его опередил.
— Брат Павел, этот архиерей… — Ему было тяжело говорить. Верней, вдыхать так глубоко, чтобы сказать сколько-нибудь длинную фразу. — Он сказал, что в Петербурге… сделает тебя настоящим евреем?
Попёнок опять едва не разревелся, замотал головой, отчего немедленно позеленел — вот ведь два сапога пара! — и пропищал жалко и неубедительно:
— Я не еврей! Честное слово, я не еврей…
Десницкий ничего не ответил, лишь сжал губы и глянул на попёнка со значением. Что уж такого он вложил в свой взгляд, Шуйга так и не понял, но брат Павел успокоился вдруг. Умиротворился. Будто дядя Тор доказал (!), что ему все равно, да так убедительно, что пацан поверил.
А ведь умен! Чертовски умен! Десницкий, конечно. Не побежал бы попёнок из приюта, если бы переезд в Петербург ему ничем не угрожал. И если дядя Тор просчитал верно, то в самом деле, быть «ненастоящим» евреем гораздо лучше, чем стать «настоящим». В картине мира православного мальчика…
Десницкий посмотрел на Шуйгу виновато и просительно — наверное, стеснялся, что сам не может вести полноценный допрос. Нет, ну не успел с того света выбраться, и туда же — строить свои конспирологические теории.
— Так что, брат Павел? — подхватил Шуйга. — Дядя Тор прав?
Брат Павел взглядом поискал одобрения Десницкого, нашел, сглотнул и ответил:
— Он сказал, что я стану истинным иудеем. Истинным!
— Ты поэтому убежал? — решил уточнить Шуйга. — Не хотел становиться истинным иудеем?
Брат Павел кивнул и продолжил с бо́льшим жаром — наверное, давно хотел с кем-нибудь поделиться своими непростыми переживаниями:
— Он сказал, истинным иудеем, как апостол Андрей… Ну разве же апостол может быть евреем?!
Шуйга закатил глаза… И чему их только учат на Законе Божьем? Больше двух очков по этому предмету брат Павел очевидно не заслуживал. Шуйга был уверен, что увидит в глазах Десницкого стандартное «Это не смешно». Однако лицо дяди Тора исказила кривая улыбка, тело тряхнуло сначала от смеха, а потом от кашля, и хотя Десницкий терпел боль стоически, все равно было видно, что она зашкалила. Вот в кои веки раз человеку стало смешно — и на́ тебе!
— Он сказал, что я из семени апостолов… — с горечью продолжал двоечник. — Потому что узрел предназначение… И еще о Иерусалимском соборе говорил, о том, как надо поступать с язычниками, которые хотят в христиане. Ну, что им необязательно шаба́ш делать и это… как его… брит какой-то…
Шуйга пропустил эту дребедень мимо ушей — испугался за Десницкого. Но тот выговорил совершенно бесцветным голосом:
— Наверное, шаббат соблюдать?
— И заповедь «брит-мила», — раздался едкий и странно знакомый голос от приоткрытой двери.
Шуйга оглянулся и привстал, прикрывая беспомощного Десницкого, — в палату деловито зашел Афраний. Не то чтобы совсем не было страшно… Мелькнула в голове быстрая мысль: три выстрела — и все. И никаких проблем.
Но, видно, власть столичного архиерея не простиралась столь широко, чтобы его вассалы могли стрелять средь бела дня в общественных местах, — позволялось им только потихоньку пырять людей ножами. Шуйга на всякий случай выпрямился и приготовился к сопротивлению.
Афраний с шумом подвинул к себе стул, стоявший у кровати брата Павла, и сел лицом ко всем троим. На приличном довольно расстоянии…
— Это вторая по счету заповедь Торы из шестисот тринадцати. Обрезание в знак союза народа Израиля со Всевышним. Я надеюсь, вы взрослые люди и вам не надо объяснять, что религиозный фанатизм любого толка у нас преследуется по закону?
Пришел откреститься от фанатика-архиерея? Из семени апостолов…
— Кроме православного, разумеется? — осклабился Шуйга, совсем осмелев.
— Церковь не приемлет фанатизма и в православии. Но речь не о православии, а об иудейской секте. Надеюсь, это понятно, — последние слова Афраний произнес многозначительно.
— Простите, у вас весь Синод состоит в иудейской секте? — хрюкнул Шуйга — от собственной смелости у него мороз прошел по коже.
Нет, глаза Афрания работали только на вход. Даже если он и счел эти слова неуместной дерзостью, то ничем этого не выдал. И, как всегда, обратился к Десницкому:
— Человек, ударивший вас ножом, арестован. Он утверждает, что сделал это из хулиганских побуждений: хотел совершить святотатство, пролить кровь в храме. На вас выбор пал случайно. Его опознали более десяти свидетелей, так что ваши показания — пустая формальность, к тому же вы его не видели.
— Я его видел! — встрял Шуйга.
Афраний не удостоил его даже взглядом.
— На допрос Павлика органы опеки не дали согласия, по рекомендации врачей. Думаю, сказанного вполне достаточно, чтобы проявить благоразумие. Да, и о стоимости лечения можете не беспокоиться: монастырь берет на себя все расходы.
Проявляй они благоразумие или не проявляй — понятно, чем это закончится. Председатель синодального учреждения — член иудейской секты? Этот скандал недели две будут смаковать все западные СМИ! А впрочем… доказательств-то никаких… Западные СМИ и без Шуйги с Десницким сочиняют немало сказок об РПЦ, одной больше — одной меньше, разницы нет. Ну, поглумятся блогеры-эмигранты, ну помусолят этот анекдот по резервациям… Собака лает — караван идет.
Тогда за каким лешим этот Афраний приперся? Чего испугался? Что ему надо? Не всерьез же он думает, что покрытые расходы — это искупление…
Афраний тем временем посмотрел на Десницкого как-то особенно пристально.
— Подумайте, чем может обернуться обнародование полученной вами информации. Хорошо подумайте.
На миг показалось, что его глаза сработали на выход… Впрочем, Шуйга мог и ошибиться, ведь взгляд предназначался дяде Тору.
Не успел Афраний убраться вон, как в палату впорхнула сестричка с разложенными на подушечке шприцами, и на передний план вышла новая напасть: тезка апостола Павла боялся уколов.
Маленький городишко, прославленный своим огромным древним монастырем, встретил их тем же унылым холодным дождиком и безрадостным колокольным звоном. Сумрачное воскресное утро расцветило небо причудливыми оттенками серого. Десницкий зевал и клевал носом, а Шуйге опять мерещились велосипедисты на обочине — ночь за рулем всегда тяжелее, чем день за рулем.
Они решили не задерживаться здесь надолго: купить продуктов и, отъехав километров на двадцать, опять остановиться где-нибудь в лесу. Разводить костер в такую погоду — дело неблагодарное, и Шуйга с отвращением думал о холодной жирной тушенке с черствым хлебом, впрочем как и о бутербродах с колбасой. Хотелось горяченького чайку.
Ехать оставалось километров триста, но еще четыре-пять часов без отдыха Шуйга бы не выдержал — призраки велосипедистов однозначно предупреждали, что пора сделать перерыв.
— А может, поедим по-человечески? — он глянул на Десницкого. — Мы на гостинице сэкономили.
— Мы вчера уже поели по-человечески, — хмыкнул Десницкий. Неужели пошутил?
— Здесь нет казаков, здесь знаменитая черносотенная организация — Союз Михаила Архангела.
— Есть разница? — поинтересовался Десницкий.
— Конечно! Они принципиальные трезвенники и пламенные борцы за чистоту расы. Тебе опасаться нечего. — Шуйга глянул в зеркальце, но не увидел ничего, кроме синяка на пол-лица. — Да и мне, пожалуй, тоже. Истинные антисемиты разбираются в этом лучше профессиональных антропологов. Никаких нагаек — строго научный подход к организации погромов. Они борются за отмену красных паспортов для выкрестов. Впрочем, атеисты льют воду на мельницу мирового сионизма, так что лучше не выпендриваться.
Древний монастырь был зажат между улицами Дзержинского и Гагарина (судя по атласу), а подъезд к нему осуществлялся с центрального проспекта Карла Маркса, по которому Шуйга намеревался проехать через город. Беда всех маленьких городов: нет денег на избавление от богопротивных названий. Несмотря на ранний час, огромная автостоянка перед монастырскими воротами была забита экскурсионными автобусами, еще два никак не могли разъехаться при повороте с проспекта, и пришлось остановиться. Шуйга инстинктивно опасался находиться близко к местам отправления культа, потому что там верующие становились особенно агрессивными, а то и невменяемыми, и теперь нетерпеливо постукивал пальцами по рулю. Десницкий невозмутимо смотрел в окно. Верней, только сначала он смотрел невозмутимо, а потом вдруг подался к стеклу, ничего не разглядел из-за дождевых капель и начал судорожно крутить ручку. Но и этого ему показалось мало, и как только Шуйга собирался тронуться с места, Десницкий распахнул дверь и выскочил из «козлика» на проезжую часть (они стояли во втором ряду).
Взвыл сигнал ехавшей по первому ряду «газели», завизжали тормоза — вслед прыгнувшему через лужу на тротуар Десницкому понеслись отборные ругательства, выдавшие в водителе «газели» истинного великоросса. Сзади «козлику» тоже посигналили, и Шуйга поехал вперед, безуспешно стараясь перестроиться. Когда ему это удалось, нужно было разворачиваться, а не парковаться.
Девять утра! Воскресенье! Откуда такая толчея? Если Шуйга ничего не перепутал, день города праздновали не здесь.
Место для парковки он нашел только на улице Гагарина и назад пошел пешком, уже не надеясь отыскать Десницкого в толпе перед монастырем. Зато по дороге выяснил, что к воскресной службе всегда приезжает много паломников из столицы, а сегодня литургию будет вершить известный архиерей, председатель какого-то синодального учреждения, потому тут и телевидение, и журналисты, и полиция, и черта в ступе… Повезло так повезло. Вряд ли Десницкий высмотрел в толпе старого знакомого, чтобы кидаться под колеса «газели». Вот интересно: это злая судьба, удача или он обознался? Несмотря на природное любопытство, Шуйга надеялся на последнее.
Дождь кончился будто по заказу. Десницкий стоял у ворот и читал огромный плакат «Правила поведения на территории монастыря». Он растерянно глянул на Шуйгу и сказал:
— Я не смогу…
— А ты уверен?
— Да. Он тут долго стоял, благословлял, журналистам что-то отвечал на камеру. И мальчик с ним.
— А тебе оно надо?
Десницкий пожал плечами.
— Ты даже подойти к нему не сможешь. Если вообще увидишь еще раз. А если и сможешь, о чем ты спросишь? И как? — Шуйга не надеялся в чем-то его убедить.
— И этот, который с нами в участке говорил, тоже с ними. На заднем плане, в штатском.
— Тьфу, в мирском, а не в штатском. Как ты узнал?
— Догадался. Потому что он узнал меня.
— Маленький и толстый? — усмехнулся Шуйга.
— Нет, с чего ты взял? Обычный.
— Дядя Тор, давай поедем отсюда, а?
Десницкий покачал головой и слабо улыбнулся.
— У стен монастыря опять большой переполох, — пробормотал Шуйга. — По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог…
Десницкий снова обратил свой взор на «Правила поведения».
— Ну ладно три поясных поклона… Но посмотри: входить на территорию монастыря надо с благоговением. — Он был растерян. Он собирался соблюсти все правила!
— Да уж, какое может быть благоговение у четырнадцатирукого бога?
— Сегодня нет никакого поста?
— Не знаю. Вроде нет. А что?
— В постные дни — три земных поклона, — Десницкий кивнул на плакат.
Шуйга огляделся: из проходивших через ворота православных крестились почти все, некоторые кланялись однократно, и только один бородатый парень с характерной древнерусской тоской в глазах поклонился трижды, осеняя себя крестным знамением после каждого поклона и шепча при этом какую-то мантру.
— Гляди-ка, дядя Тор, — Шуйга расплылся от внезапной удачи — или неудачи.
Группу иностранных туристов, направлявшуюся на экскурсию, трудно было перепутать со столичными паломниками: бравые пенсионерки в спортивных штанах и кроссовках, их моложавые мужья, настороженно озиравшиеся по сторонам с улыбками… Шуйга опытным глазом сразу вычленил групповода от отечественной турфирмы и старшего по группе от иностранной.
— Не обратиться ли нам за помощью к западной демократии? — он подмигнул Десницкому и направился к старшему из иностранцев.
Пока пенсионерки весело примеряли юбки и платки, выложенные для общего пользования, Шуйга легко договорился со шведским туристом — тот не взял предложенных денег и понимающе кивал, сочувствуя русским атеистам, желающим познавать историю и культуру своей страны, но не имеющим такой возможности.
Шведки фотографировались в клоунских нарядах, необходимых для входа на территорию мужского монастыря, их мужья снова улыбались и снова озирались по сторонам — их, наверное, тоже инструктировали об опасности оскорбления чувств верующих. Проходя через ворота, некоторые пытались перекреститься: выходило это примерно так же, как попытки иностранцев запомнить и произнести вслух простейшие матерные слова.
Экскурсия была на английском — экскурсоводов со знанием шведского монастырь не держал. Вела ее девочка-студентка, настолько искренняя в своих заблуждениях, что лучше бы Шуйге не понимать, какую чушь она несла о летающих иконах и вещих снах. Интуристы, впрочем, принимали ее слова без критики. Жертвовали прижимистые шведы отменно — наверное, от страха оскорбить русских верующих. И, запущенные в сувенирную лавку, опять не скупились. Экзотический аттракцион — поставить свечу в православном храме — вызвал у них небывалый энтузиазм, каждый купил по самой толстой свечке. Десницкому тоже пришлось раскошелиться. Чудотворные мощи произвели впечатление в основном на женщин, они многократно переспрашивали, какие слова требуется произносить, лобызая раку, и правда ли, что от всех болезней помогают одинаковые слова. На это им предложили заплатить за упоминание их имен в молитвах монахов — и они с радостью заплатили. Торговля верой шла с большим успехом, несмотря на то, что эта клоунада оскорбила и неверующего Шуйгу. Нет, шведов он не осуждал — они, как малые дети, искренне радовались новым впечатлениям и никого обидеть не хотели.
Приближался гвоздь программы — десять минут на настоящей православной литургии, — и Шуйга почему-то занервничал. С тех пор, как Десницкий сказал об одном из Девяти, ему все время казалось, что в спину кто-то смотрит (верней, целится).
Нет, вряд ли скопец мог петь таким густым басом — Десницкий был прав, отбросив эту версию. Столичный поп с черной бородой и в золотом сарафане смотрелся солидно, именно поэтому Шуйга едва сдержал смех, совершенно тут неуместный, — стоило только подумать, что взрослый человек разыгрывает это представление на полном серьезе.
Шведов с зажженными свечками в руках культурно провели в передние ряды богомольцев. Шуйга вперед не рвался, тихонько спрятался за широкой спиной Десницкого. Однако как ни старались шведы держаться друг друга, через минуту или две оказались рассеянными и поодиночке стиснутыми со всех сторон православными верующими. Десницкого тоже оттеснили от Шуйги — или он сам перешел на другое место? Туда, откуда мог хорошо разглядеть брата Павла, разодетого в блестящее платьице, — тот на пару с другим таким же пацаном уныло стоял поодаль от архиерея и держал массивный подсвечник.
Шуйга так и не узнал, что же собирался предпринять Десницкий, — вряд ли он ожидал каких-то действий от брата Павла. Тот квело обозревал присутствующих: ему было скучно и наверняка тяжело держать подсвечник. Как вдруг лицо его осветилось, кислая мина растворилась в неимоверно радостной и удивленной улыбке — он увидел Десницкого. С секунду или две гаденыш моргал и глотал слюну, а потом подсвечник с грохотом вывалился у него из рук и брат Павел — сама непосредственность! — звонко вскрикнул, перекрывая бас архиерея:
— Дядя Тор!
И было в этом крике невозможное счастье, кощунственное, неуместное и непристойное в этих стенах. Исключительная акустика храма многократно его усилила, а брат Павел, приподняв платьице с достойной принцессы грацией, братцем-Иванушкой скакнул через подсвечник и кинулся Десницкому на шею. И все вокруг услышали:
— Я знал, что ты за мной вернешься! Я знал!
И когда это дядя Тор успел так полюбиться сиротке?
Сначала Шуйга решил, что Десницкий, как и все вокруг, обалдел от неожиданности: такое же лицо у него было, когда он услышал про ловца человеков Андрея Первозванного, — неподвижное и бледно-зеленое. А через секунду в углу приоткрытого рта появилась пенистая струйка крови, и Десницкий начал оседать на пол. Крик брата Павла снова взметнулся под купол с нарисованным небом, но теперь исключительная акустика многократно усилила отчаянье — нечеловеческое, способное разорвать сердце даже их глухому и слепому божеству. Он падал вместе с Десницким, и Шуйга подумал, что пацан вцепился в стоявшего позади человека, чтобы удержаться на ногах. Он рычал, как звереныш, не смешно, по-настоящему страшно… Человек оттолкнул его от себя, не рассчитав силу, — брат Павел навзничь отлетел назад, и стук, с которым его голова ударилась о каменный пол, показался неправдоподобно громким. Человек, которого он хотел задержать, через секунду растворился в толпе, будто его и не было.
Еще одну секунду длилось полное безмолвие, только свечки потрескивали. Если бы не эта секунда, Шуйге не удалось бы пробиться вперед. Потом рядом с упавшим Десницким раздался женский вопль, совсем не театральный и не заполошный, а некрасивый, хриплый и честный. Толпа отхлынула волной, и после этого заполошных криков с лихвой хватало.
Тот человек не собирался убивать брата Павла, он просто хотел незаметно исчезнуть. Скорей всего, он его не убил. Шуйга подумал об этом походя, лишь скользнув взглядом по задравшемуся платьицу сиротки, раскинувшему руки на каменном полу, — над ним уже склонился столичный поп. И кто-то из одетых в золотые сарафаны хотел нагнуться к Десницкому, но Шуйга подошел к ним вплотную, стиснув кулаки, — он не отдавал себе отчета в том, насколько смешон и жалок в этой горделивой позе со своими голыми руками, он думал, что если Десницкий жив, то эти твари его добьют. Они попятились, испугались чего-то, и не смирение было на их лицах, и даже не сожаление, а только страх.
Он вычислил одного из Девяти сразу — хватило короткого взгляда. Такие люди чем-то отличаются от большинства. Наверное, змеиными глазами: холодными, неподвижными, работающими только на вход и никогда — на выход. Нет, он не был похож на мертвого древнего короля, и Шуйга машинально дал ему другую кличку: Афраний.
Десницкий лежал на боку, и рукоять ножа торчала где-то около левой лопатки, но очевидно выше сердца — или Шуйге очень хотелось, чтобы выше… И кровь текла на пол, а значит, сердце билось — или Шуйге хотелось думать, что оно бьется? Он не знал, можно ли вытащить нож, не умел остановить кровь, не вынув ножа, и вообще, ему говорили, что трогать потерпевшего нельзя. Секунды медленно текли мимо, от собственной беспомощности хотелось кричать, а в голове стучало: «А у хранителей святыни палец пляшет на курке»… Не к добру ему вспомнилась эта песня, хотя во времена БГ у святыни были другие хранители…
У него хватало времени, чтобы смотреть по сторонам и думать — минут пять или даже больше. До появления «скорой», а она, понятно, не задержалась по такому православному вызову. Архиерей был не так спокоен, как его Афраний, но не причитал и за голову не хватался, лишь поглядывал на Шуйгу с неприкрытой ненавистью, а на Афрания — с досадой. Наверное, они хотели без шума. В церкви людям часто становится плохо, это стараются игнорировать, будто в обмороке есть что-то постыдное. Если бы не вопли брата Павла, никакой паники не случилось бы, никто бы просто не заметил…
Передние ряды богомольцев, перепуганных видом крови и распростертого на полу брата Павла, ломились к выходу, а задние стремились вперед из любопытства. Появившиеся из бокового входа господа полицейские оцепили место преступления, но почему-то не тронули Шуйгу, который так и сжимал кулаки, стоя над Десницким.
Оттуда же, из боковой двери, появилась и бригада «скорой», в халатах и куртках с эмблемой «Общество православных врачей». В другой раз Шуйга бы посмеялся — врач, по его мнению, отличается от православного врача примерно так, как стул от электрического стула. Он машинально заступил дорогу человеку в белом халате, и тот, посмотрев повнимательней, сказал успокаивающе, как душевнобольному:
— Я врач. Я не причиню вреда вашему товарищу.
Будто у Шуйги на лице было написано все, о чем он в эту секунду думал.
Надежда на то, что казаки не записали номер «козлика», была эфемерной — много ли «козликов» едет этой дорогой в этот день и этот час?
Конечно, Десницкого стоило посчитать неправым. Но говорить ему об этом почему-то не хотелось. И вспоминать перепуганные морды казаков было приятно.
Шуйга ограничился одной сердитой фразой, когда «козлик» вырвался с заправки на шоссе:
— Я не девушка, чтобы меня защищали от подонков.
— Извини, — угрюмо ответил виноватый-превиноватый Десницкий.
— Я, может, сам ему врезать собирался, — проворчал Шуйга, вытирая нос, — за оскорбленье действием.
Но Десницкий снова не понял шутки.
— Я же сказал: извини.
Шуйга сплюнул в окошко. Смотреть на дорогу одним глазом было непривычно и неудобно. Ну не понимает человек шуток, что с него взять?
— Славка, да это же я виноват, я! Я же нарывался! А ты прав, как всегда, сволочь… Только что теперь делать, я не знаю. Если этот цыпленок табака заявит…
— А может не заявить?
— От него зависит. Я бы не заявлял — постеснялся. Но он и без заявы своим может дать наводку, и неизвестно, что хуже. В участке бьют культурно, следов не оставляют, а эти и насмерть могут запинать, и покалечить. — Шуйга хохотнул, чтобы Десницкий понял, где смеяться.
— Это статья? Если заявит?
— Тебе ж сказали: был бы человек, а статья найдется. Это принцип. Подумай сам: если каждый захочет пнуть гордого казака под зад, что от его зада останется? И кто ему после этого подставит другую щеку?
— Давай свернем, — Десницкий пожал плечами.
— В смысле?
— С шоссе свернем. Поспим часок.
Спать после произошедшего пока не хотелось. Но… подбитый глаз совсем заплыл, и кровь из носа никак не останавливалась. И ведь ударил-то цыпленок табака вполсилы, которой и без того не много было, и нагайку пополам сложил — считай, в четверть силы. Шуйгу передернуло, когда он представил себе полновесный удар нагайкой по лицу.
Он выбрал не проселок даже — почти что просеку и, покувыркавшись в грязи на колдобинах, нашел укромное местечко, где с дороги «козлик» был не виден.
Десницкий продолжал глядеть виновато и давал какие-то дурацкие советы запрокинуть голову и приложить к глазу холод. Кинулся убирать рюкзаки и раскладывать сиденья, чтобы Шуйга мог немного поспать лежа, — провозился минут двадцать, если не больше.
Снова пошел дождь, зашуршал монотонно по железной крыше, и печка шумела ему в унисон… Десницкий тоже улегся, накрывшись спальником.
— Ты уверен, что проспать нужно только один часок? — спросил Шуйга, широко зевая.
— Да нет, спи, сколько тебе надо… — серьезно ответил Десницкий.
— Тьфу, — поморщился Шуйга. — Если проснешься раньше меня, мотор выключи.
Он повернулся к Десницкому спиной и решил слушать дождь, а не думать о беспредельном Арканаре, раскинувшемся за дверьми «козлика».
— Ты в самом деле считаешь, что я неправ? — спросил вдруг Десницкий.
— Ты всегда прав.
— Я серьезно.
— Ты всегда серьезно.
— Я когда про Андрея Первозванного услышал, я обалдел просто…
— Я заметил. Подумал, борщ отравили. — Шуйга повернулся к нему лицом. — Славка, ты в самом деле дурак или прикидываешься?
— А что? — осторожно переспросил тот.
— Забудь навсегда об этом видении и о своих богоборческих идеях. Симпатичный сиротка приглянулся столичной шишке, и высокопоставленный поп просто решил забрать его в свой гарем. Вот и все. И за это предположение нас в самом деле запросто убьют. Только за то, что мы можем это предположить.
Ни один мускул не дрогнул на лице Десницкого.
— Я думал об этом, — он пожал плечами. — Я, собственно, сразу об этом и подумал, когда мальчишка соврал. Верней, недоговорил. Помнишь? Он запнулся еще и заговорил очень тихо. А ты сунулся со своим стандартным началом карьеры.
Сказать, что Шуйга обалдел, — ничего не сказать.
— И что же заставило тебя отвергнуть столь очевидную мысль? — осклабился он.
— Фраза «ты такой же, как мы». И вот тут было что-то еще, о чем Павлик нам не сказал. Он испугался стать таким же, как этот архиерей. Я, грешным делом, предположил, что он скопец… — Десницкий слегка смутился и даже кашлянул. — Помнишь, я спрашивал, как этот владыко Иаков выглядит? Нет, скорей всего нет. Разве что совсем недавно… Или на гормонах сидит, что вряд ли, — зачем тогда? Ну и… за это бы нас не убили.
— Думаешь? Добровольных скопцов лишают сана, только по медицинским показаниям можно. Это не считая смешков за спиной.
— Если он так высоко сидит, что может убрать лишних свидетелей, то уж раздобыть справку от врача ему ничего не стоит. Кстати, за твое предположение нас бы не убили тоже.
— Ты так в этом уверен?
— Их уже тысячу лет обвиняют и в содомии, и в растлении малолетних, а им как с гуся вода. Плюнь в глаза — все божья роса. У нас же нет доказательств, только предположения.
— А в кафе ты понял, что сиротка испугался стать ловцом человеков? — неуверенно хмыкнул Шуйга.
— Нет. Он испугался чего-то другого, но он понял, что значит «как апостолы», теперь я уверен.
Десницкий замолчал, раздумывая. А Шуйга вдруг понял, что может наконец-то спокойно уснуть. Не считая себя последней сволочью и не вспоминая беззвучных детских слез. Согласиться с рассуждениями Десницкого было легко и… удобно. Со всех сторон.
Как назло, захотелось есть…
Десницкий заснул на полуслове, буквально: они играли в города, чтобы не уснуть, и дядя Тор успел начать «Воро…», а на «неж» его уже не хватило. Вообще-то он просил его будить, если он ненароком задремлет, — считал, что будет нечестно спать, когда Шуйга ведет машину. Но тому было совершенно все равно, спит дядя Тор или не спит, потому толкать его Шуйга не стал.
Шоссе, прямое как стрела, как назло было неправдоподобно гладким, и он уже подумывал о том, чтобы найти какое-нибудь местечко, остановиться и подремать минут пятнадцать — уж больно сладко Десницкий сопел под боком. К тому же начали мерещиться велосипедисты в тумане на обочине — Шуйге всегда мерещились велосипедисты, если уставали глаза, но бывало это обычно в темноте. Марево впереди то мутнело, то немного прояснялось, и иногда казалось, что вот-вот меж серых туч на горизонте мелькнет солнце. Почему именно на горизонте, Шуйга не подумал, — едва перевалило за полдень, а дорога шла на запад.
И оно мелькнуло. На горизонте, прямо над шоссе. Серые облака раскрылись, словно исполинский глаз на башне Барад-Дура, но обнажили не голубое небо, а черную звездную бездну. Светящийся плазменный шар в паутине протуберанцев резал глаза не хуже, чем настольная лампа, направленная в лицо. Нет, не пасть — зачем ему пасть? Вполне достаточно гравитационного поля… И «козлик» мчался прямо на солнце, не касаясь колесами асфальта, так же неотвратимо, как упавший камень к земле. Шуйга хотел затормозить, но тело не слушалось. Он хотел закричать, но спазм сжал горло. Коронарный выброс полупрозрачным щупальцем потянулся к лобовому стеклу, ожег лицо, облизал, как сошедший на апостолов Святой Дух…
— Олег!!!
Шуйга с трудом разлепил опухшие веки и долгую секунду соображал, что происходит: «козлик» летел не на солнце, а к плавному повороту шоссе, и еще одной секунды было бы достаточно, чтобы в него не вписаться.
— Массаракш… — упавшим голосом выдавил он, слегка поворачивая руль.
— Я же просил меня толкнуть, — проворчал Десницкий. Опять он оказался прав!
— Мне приснилось, что на меня сошел Святой Дух, — сказал Шуйга как ни в чем не бывало. По спине еще бежали мурашки: и от увиденного во сне кошмара, и от вполне реальной угрозы убиться.
А в глубине души, как самооправдание, свербела глупая параноидная мысль: это обладатель черного звездного глаза с плазменной радужкой нарочно наслал на него сон. Потому что хотел убить. Не менее глупой была версия об одном из Девяти, который продержал их в участке всю ночь только для того, чтобы Шуйга уснул за рулем. А может, в кастрюлю с чаем подсыпали снотворное? Самой близкой к реальности стала мысль о том, что негодяям, которые возвращают в монастыри симпатичных сироток, лучше вовсе не жить на свете.
Кафе при заправке, где они остановились пообедать, оказалось неправдоподобно большим и дешевым. Дело разъяснилось, стоило только расплатиться за обед: под окнами остановился комфортабельный автобус с паломницами, следовавший в ближайшее святое место — восстановленный монастырь XIII века, пострадавший во времена секуляризации от рук немецкой принцессы Софьи Фредерики Августы Анхальт-Цербстской. И бессмысленно было говорить, что немецкая принцесса как раз приостановила секуляризацию, начатую еще божьими помазанниками Рюриковичами (судя по фамилии — варяжских кровей). Торжествующая серость позволяла вешать себе на уши любую лапшу и с радостью делила мир на плохое и хорошее, как пятилетнее дитя.
— Внук Гостомысла Рюрик был крещен своей матерью, тайно принявшей христианство еще в Новгороде, — щебетала экскурсовод, пока паломницы, толкаясь, рассаживались за столы. — И это полностью опровергает норманскую теорию, выдуманную немцами и насаждаемую у нас евреями.
Шуйга едва не подавился. Он бы поспорил с нормандской теорией, но вовсе не потому, что Рюрик был крещен, что представлялось очень и очень маловероятным.
Бегавшие вокруг паломниц официантки со столиками на колесах экскурсоводу не мешали, лекция продолжалась. На лице Десницкого не дрогнул ни один мускул, даже когда рассказ дошел до посещения этих мест Иисусом Христом, а вот Шуйга не выдержал, услышав, что тому есть достоверные подтверждения: археологические находки.
— Не там они искали святой Грааль, не там… — заржал он, прикрывая рот рукой. Звук вышел громкий и не вполне приличный, на него повернули головы все паломницы и четверо колоритных казаков, видимо сопровождавших жен к святым местам.
— Это не смешно, — сказал Десницкий, сидевший к казакам спиной.
Шуйга прокашлялся и стер улыбку с лица.
— Да, конечно, нисколько не смешно. Не знаю, как во времена Христа, но в четвертом веке тут вроде бы уже имело место земледелие.
Словно по заказу Десницкого, экскурсовод перешла на путешествие Андрея Первозванного, расцвечивая рассказ потрясающими подробностями. Если верить ее словам, русские (!) начали тайно исповедовать христианство за девятьсот лет до появления на свет князя Владимира, за что их жестоко преследовали язычники. Торжествующая серость слушала рассказ, хлебая борщ и звеня ложками, — без критического переосмысления. Казаки посматривали на Шуйгу, и он дал себе слово больше не смеяться.
— «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», — вещала экскурсовод как по писаному. — Вот потому Андрея и прозвали Первозванным.
Она продолжала гладко говорить, Шуйга не прислушивался, а лицо Десницкого вдруг сделалось каменным и бледно-зеленым. Он перестал жевать и медленно опустил ложку в тарелку с борщом.
— Ты чего? — признаться, Шуйга снова почувствовал себя параноиком, когда в голову ему пришла мысль о яде в борще.
— Ловцами человеков… — медленно и тихо произнес Десницкий. — Ты слышал? Вместо рыбы ловить людей…
— А, это вроде как ловить души и скармливать богу-чудовищу? Интересная идея. Оч-чень богохульно. Это ты здорово придумал, это в самом деле может поколебать веру.
— Не я. Андрея Первозванного назвал тот архиерей. Ты понял? Он предложил мальчику стать таким же, как апостолы, — ловцом человеков. Мальчик это понял, он, в отличие от нас, учил Закон Божий.
Нет, Десницкий определенно параноик. Или… Или настолько боится чувствовать себя негодяем, что готов выдумывать причудливые конспирологические версии, лишь бы не смотреть правде в глаза?
— Ну да, конечно. Ловцом человеков. А я-то думал! — Шуйга сделал вид, что вздохнул с облегчением.
— Слушай, неужели тебе нисколько не страшно? — Десницкий поднял тяжелый взгляд.
— Мне совершенно все равно, во что на самом деле верят попы из высших эшелонов власти. Верят они в бога, служат они черту, ловят они души или не ловят — мне без разницы. Это дело их личного цинизма, а их цинизмом удивить меня нельзя.
— А если они не верят, а знают, что тогда?
Шуйга забыл о данном себе слове не смеяться, к тому же он собирался не смеяться над экскурсоводом, а не над Десницким. И какие глупости она в это время изрекала, он не прислушивался. И напрасно: в это время излагалась какая-то трагичная история жития какой-то святой, таскавшей камни в переднике и в этом видевшей свое служение Богу. Похоже, припасть именно к ее мощам паломницы и направлялись.
Когда один из казаков поднялся с места, поздно было притворяться серьезным. Да и выглядел он не так чтобы впечатляюще — щуплый был, как цыпленок табака. Но глаза горели, да. Праведным огнем. Вот если бы поднялись все четверо, Шуйга, может, и презрел бы гордыню.
Свои претензии подходивший полицай изложил еще по дороге — в них нашлось не много цензурных слов, а общий смысл сводился к тому, что слушать надо молча. И не ржать — это кощунство. Впрочем, прими Шуйга униженно-виноватый вид, казака бы это не остановило, он ведь приключений искал в скучном паломничестве, а не извинений от негодяя с синим паспортом. Просчитался Шуйга только в одном: он ждал удара кулаком и гадал, как цыпленку табака придется извернуться, чтобы врезать сидевшему за столом у стенки. Казак же небрежно ударил сложенной пополам нагайкой, и вышло у него это ловко и неожиданно. И на удивление больно, потому что нагайка попала по носу и задела угол глаза.
Второго удара не случилось — Десницкий ухватил цыпленка табака за правое запястье и одним движением уложил спиной на стол. С грохотом. С опрокинутыми стаканами, пролитым компотом и разлетевшимися по полу вилками. Нагайка осталась на столе, а через секунду Десницкий отправил добровольного стража порядка к его товарищам — пинком под зад. И хотя Шуйга плохо видел одним глазом, но почему-то догадался, что с тремя вскочившими с мест казаками Десницкий разберется так же быстро. И не потому, что он эдакий Илья Муромец, а потому, что на лице у него и теперь не дрогнул ни один мускул, даже дыхание не участилось — с такой холодной, спокойной ненавистью в глазах люди обычно побеждают.
Казаки тоже это поняли, потому что схватились не за нагайки, а за мобильники.
— Массаракш… — Шуйга сплюнул кровь, попавшую в глотку из носа. — Ты чё сделал-то, дон Румата? Пожрали, называется… Валим отсюда, и побыстрей.
Потом он жалел, что не прихватил котлету по-киевски с нетронутой еще тарелки…