Очень быстро, еще до прилета в город, Лех понял, что если он будет внимательно слушать все то, что произносит сотрудник бухгалтерии, то рискует сам разучиться разговаривать и потерять способность мыслить. Поэтому он попробовал фильтровать ее голос. Не получилось – дама еще время от времени задавала вопросы, на которые нужно было отвечать, и, если ответа не получала, начинала теребить за рукав и ахать, что бедного мальчика, то есть его, Леха, заморили бессонницей и он спит на ходу. Попробовал настроить избирательную фильтрацию с обязательной записью предложений с вопросительной интонацией и, прежде чем ответить, просматривал записанный вопрос. Вроде, стало получаться. Дальнейшие эксперименты по социальному взаимодействию прервало приземление флаера у здания с вычурной надписью «Банк Атлантис» и со статуями голых девушек на фасаде.
— Посмотри, какие у нас кариатидочки, — с гордостью провозгласила дама и повлекла Леха внутрь.
Мимо входа в бело-зеленый операционный зал она провела его полутемным коридором в кабинет директора. Сам директор сидел за столом, обвешавшись вирт-окнами с бесконечными столбиками цифр. Отодвинув их в сторону, он уставился на вошедшего киборга, словно пытаясь вспомнить, кто этот рослый парень и что он тут делает. Маргарита Ивановна за спиной подвала какие-то знаки вращением глаз и размахиванием полных рук.
Видимо, вспомнив, или бухгалтер все-таки подсказала, директор обрадовался:
— Ааа, это и есть наш новый охранник! Скажите, молодой человек, а вы не слишком ли молоды для такой ответственной работы?
— Я DEX-6, мы все выглядим примерно на один возраст.
— А, ну да, ну да, помню, рекомендации у вас хорошие. Давайте документы, отдел кадров вас оформит. Работа ответственная, но простая: находиться в пультовой, мониторить камеры наблюдения, при необходимости реагировать соответственно. Оплата по ставке третьего разряда, после испытательного срока поднимем до второго. Первый только в случае расширения отдела. Согласны?
Лех понятия не имел ни о третьем разряде, ни о оплате по ставке, но на всякий случай кивнул.
— На квартиру определите его к Анне, курьеру. Покажите рабочее место. Возьмите комм. По всем рабочим вопросам, Алексей, обращайтесь ко мне, по бытовым и личным – к Маргарите Ивановне, — понять, к кому обращается директор можно было только по переводимому взгляду.
— Пойдем, голубчик, пойдем. Вот, Алексей, а то все Лех да Лех, грубо как, некрасиво, Лёшечка, значит, смотри, как приятненько, Лёёёшечка!
Следуя за Маргаритой Ивановной по коридору Лех подумал, что Лёёёшечка, пожалуй, может сойти за один из вариантов имени, и отзываться он на него будет, но все равно останется Лехом. Ведь это его имя, он сам его выбрал, а люди могут называть как угодно, тем более, что это начальство, пусть развлекается.
В маленькой комнатке с табличкой «Для персонала» молоденькая девчонка, уткнувшись в планшет, пила чай. От чашки распространялся запах не только чайных листьев, но и какой-то еще, как от зубной пасты.
— А сейчас мы познакомим тебя с нашей Ааанечкой! Анечка, это Лёшечка, наш новый охранник, он будет жить у тебя.
Взгляд девчонки метнулся по сторонам, а потом она захлопала ресницами, прикрывая испуг. Ох, не нужен он ей, совсем не нужен. Боится. Не бойся, глупая человеческая девочка, я не сверну тебе шею, мне от тебя ничего не надо, ни денег, ни секса, только крышу над головой, и то только потому, что у вас такие нелепые правила, и в пультовой вполне можно жить, и спать в кресле лучше, чем стоя у холодной бетонной стены, а у него и такое было…
Девчонка блеет что-то вяло протестующее, бухгалтер слащаво ее уговаривает. Не уговаривает, ставит перед фактом. Девочка, все решили и за тебя, и за меня.
Однако, при упоминании, что он киборг, Анна слегка успокаивается. Кого же она так боится? Мужчину у себя в доме? Или просто постороннего?
Лех внутренне содрогнулся, вспомнив статуэтки у подруги Карела и что вышло из его к ней визита. Содрогнулся и дал себе обещание не прикасаться ни к одной подобной штучке, и для надежности еще и установил программный запрет, как на взрывчатку.
Сейчас же ему остается только плыть по течению и ждать, куда вынесут сиропные волны, распространяемые Маргаритой Ивановной.
Отправив Леха к мониторам, а курьершу с пакетом по адресу, Маргарита Ивановна удалилась, полная удовольствия, что все так хорошо складывается.
В пультовой Лех осмотрелся: обычная система наблюдения, одна камера выходит в операционный зал, одна над входом и еще одна смотрит на зарешеченное окно возле туалетов. Сходил посмотрел поближе, зачем направлять камеру на окно, да еще и забранное решеткой? Оказалось, что в метре под окном находится крыша перехода в соседнее здание. В столовую – определил Лех, приоткрыв фрамугу. Тут же закрыл ее снова – звякнула сигнализация. Чтобы работники банка не волновались, по выданному комму сделал общее оповещение: «Идет проверка защитного контура». Проверил камеру в операционном зале, довернул ее на шесть градусов влево, в направлении входа. Девочки-операционистки в одинаковой бело-зеленой униформе живо заинтересовались им, во всяком случае, от четверых он поймал несомненные сигналы, прямо говорящие: «Посмотри на меня». Ни один из сигналов его не привлек, ему больше интересно было, кто такая Анна и почему ее жесткий холодный взгляд так контрастирует с пронзительным писклявым голоском?
Программа взлома всяческих шифров и паролей стояла у него еще с «Грома». Но с местной базой данных учета населения он возился почти три часа, но незаметно взломать так и не смог. Параноящая система либо стояла намертво, либо при первом же треске начинала истерить и обещала поднять тревогу на все полицейские участки и спецслужбы планеты.
Промаявшись и ничего не добившись, Лех пошел обходным путем. У него еще оставался открытый доступ к информационной сети «Грома», и, войдя туда с компьютера в банке, послал запрос в местную сеть на Анну, курьера банка «Атлантис», переадресовав ответ на себя же. Ответ в автоматическом режиме пришел буквально через пятнадцать минут. Лех прочитал данные на Анну Рид и глубоко задумался. В свои двадцать четыре года милая Анечка имела за плечами детдом и военную академию. Подростком участвовала в разведывательных операциях, потом, когда перестала казаться слабенькой малышкой, была в снайперском отряде. Нью-Гавайи, Мидгарт, Лепесток… Комиссована по ранению. Подверглась пластической операции по трансформации лица. Направлена для физической и психологической реабилитации сюда, на Фелицию, психологами подобран «домашний» коллектив, наиболее контрастирующий с тем, с чем она до этого сталкивалась.
— И теперь она пытается здесь ассимилироваться, — пробормотал Лех себе под нос, — что ж, мешать не буду.
В восемь вечера двери банка закрылись для посетителей. Служащие закрыли кассовые терминалы, закрыли хранилище, обесточили рабочие места… В восемь тридцать Лех закрыл за последним из них входную дверь. Прошелся еще раз по коридорам и залам, сканируя полутемные помещения на предмет затаившегося злоумышленника, взрывного устройства и прочих сюрпризов. Перевел камеры и сигнализацию на автономку, выведя сигнал на пульт ночной охраны и заодно себе на комм. Ровно в девять закрыл внутреннюю бронированную дверь и пять минут простоял в тесном, только и вздохнуть полной грудью, тамбуре, дожидаясь ответного сигнала от дежурных с поста.
Ровно в 9.05 вышел, подозревая, что ночевать ему придется на улице и уже готовясь к насильственному визиту в полицейский участок.
Однако же нет, девчонка ждала его, стояла, ежась, одетая слишком легко для пронизывающего ветерка ранней весны.
— Пошли, нам на воздушку.
Вот теперь все соответствует, голос и взгляд, оба они на двадцать градусов холоднее нуля. По Кельвину.
Вагон монорельса, разрисованный ярким красно-оранжевым граффити, шустро привез их в спальный район города. Контраст темных тихих дворов с залитым светом центром показалась Леху поразительным – раньше он такой разницы в освещении не наблюдал.
Несмотря на невидимые неровности поверхности, Анна ставила ногу уверенно, как будто то ли видела в темноте, то ли выучила все препятствия наизусть. Так же уверенно потянула на себя тяжелую дверь одного из подъездов многоквартирного дома. Внутри Леха ждало еще одно удивление – в подъезде пахло. Не моющим средством или ароматизатором, на крайний случай, табаком, пахло отходами человеческой жизнедеятельности, пылью и плесенью, разлагающейся фенолформальдегидной смолой и едой, давно пришедшей в негодность.
— Вот тут я и живу, — с уже въевшейся в голос горечью произнесла Анна.
Лех автоматически снизил чувствительность обонятельных рецепторов.
У входа в квартиру Анна протянула Леху ключ. Даже при свете трехваттной лампочки можно было разобрать, что он новенький, блестящий, со свежими царапинами вытачивания, запах машинного масла пробился даже сквозь гамму запахов подъезда.
— Входи, это теперь твой дубликат. Раз уж ты живешь теперь у меня, надо, чтобы имел свой ключ. Пробуй открыть, его надо наверх покачивать, тогда открывается.
Наклоненный в разболтанном замке на один градус восемнадцать минут ключ зацепил язычки, и дверь открылась. Квартира Анны являла собой еще один контраст, как с подъездом, так и с местом работы ее хозяйки. Там было чисто, очень чисто, до стерильности, и аскетически пусто. В единственной комнате был расстелен спальник, на нем лежала одежда, которую у людей принято называть домашней – тонкая футболка и шорты, на стене гвоздь с одинокой блузкой, точной копией той, что сейчас на Анне. Лех снял блокировку с рецепторов, принюхался.
В этой квартире не жили, сюда приходили только спать. Наводить чистоту и спать. Моющее средство, антибактериальное мыло, шампунь, слабый-слабый запах кофе.
— Проходи, будь как дома, — Анна подтолкнула застывшего столбом нового жильца в комнату и принялась тут же, возле двери, в крошечной прихожей, раздеваться.
Легкую курточку и форменную юбку аккуратно развесила на плечиках встроенной вешалки, остальное полетело на пол. Оставшись в одних трусах, Анна открыла дверь санузла и ногой затолкала сброшенное туда. Вместе с одеждой исчезли кукольные бровки, хлопающие глазки, улыбающийся ротик, «официальная» прямая спинка. Лех видел, что человек остался тем же самым, но она стала совершенно другой. Изменились динамические характеристики, изменилось выражение лица, изменилось настроение, изменился запах, и даже рост. На полтора сантиметра, но все-таки изменился. Появились экономные пластичные движения, жесткий прищур глаз, тщательно скрываемое раздражение некрупного, но смертельно опасного хищника, загнанного в угол.
Лех подумал, что если бы это преображение произошло не на его глазах, то, увидь он две эти версии девушки – принял бы их просто за не слишком похожих. Мало ли что фенотип один – суть разная.
Анна в несколько движений собрала турник в створе двери, размялась и начала подтягиваться. Лех со все возрастающим любопытством разглядывал ее ходящие под тонкой кожей жгуты мышц, длинные ноги, почти не подпрыгивающую небольшую грудь. Он знал, что люди вот так раздеваются либо у врача, либо с сексуальным партнером, но почему девушка разделась сейчас, понять не мог. Смущения нет. Сексуального влечения нет. Смотрит на него как на пустое место. Как на киборга. Обычного неразумного киборга. Лех попытался понять, обидно ему или смешно, пришел к выводу, что все-таки смешно, вот еще, обижаться. На каждого человека не наобижаешься.
— Зови меня Лех, — решил он обратить на себя внимание, может, она забыла, что он разумный, люди часто бывают рассеянные.
— Угу… — согласилась она и в свою очередь представилась, — а ты меня… Энн…
Все не Ааааанечка. И не Лёёёшечка.
Десять, двадцать, тридцать… Повисла, отдыхая.
— И, если вдруг на работе проболтаешься, какая я дома, я тебя убью. Сама лягу, но тебя убью, — проинформировала Энн Леха.
Лех чуть не рассмеялся – человек вздумал угрожать киборгу. Хотя, нет, не угрожает, а именно информирует. Для нее показать обществу себя истинную гораздо страшнее, чем погибнуть в бою. Интересно, это действительно так, или сиюминутное решение, которое рассыплется при первой же опасности?
Лех не спеша подошел вплотную к Энн, почти касаясь собой ее обнаженной груди и глядя прямо в глаза. Очень осторожно взял за череп, под челюсть, чтобы нечаянно не передавить горло, на столь уязвимом органе даже погрешность в полпроцента давления может быть травмоопасной. Потянул на себя, отрывая от турника, перенес, практически протащив по себе, поставил сбоку. Очень вежливо попросил:
— Пропусти, пожалуйста, мне надо в туалет.
Энн вкручивающими движениями растерла челюсть и с едва заметной усмешкой произнесла:
— Надо же, а ты не безнадежен. Только словами не пробовал говорить, медведь косорукий?
Только потом она отступила в сторону, давая пройти.
Лех прошел в санузел. Душевая кабина, унитаз, раковина с краном, маленький многофункциональный прачечный комбайн. Паста, мыло, разлохмаченная зубная щетка, бутылка дорогого шампуня, под раковиной средства для чистки и уборки. Расческа. Полотенце. Все.
Лех закончил осмотр, воспользовался удобствами и, споласкивая руки, уперся ладонями в раковину, рассматривая свое отражение в зеркале. Такое же лицо, как всегда, но под глазами залегли тени. Лех потер переносицу и внезапно понял, как он устал. Устал общаться с людьми, докапываться до их второго дна, устал от того, что все они не те, кем кажутся на первый взгляд. Эльфийская бабуля, собирательница статуэток, скрытная Василина, пилот этот странный, Маргарита Ивановна, кто знает, что скрывается под ее сладкими речами? Энн вот теперь. Как же просто и понятно было с Карелом.
Лех плеснул в лицо водой, помотал головой, стряхивая прохладные брызги и вернулся в комнату.
— Ты уверена, что это не ловушка?
Ордынцев был привычно полон сомнений. Ничего удивительного. Должность такая.
— Не уверена, но это не ловушка. Смысла нет.
— Почему? Скомпрометировать, уличить в краже, в подкупе. Подпортить репутацию.
— Ордынцев, нервы!
— А ты слишком спокойна.
— Я уже пятнадцать лет спокойна. Слишком мелко, Сергей, несерьезно. Все равно что мелочь по карманам тырить. Представь, что Бозгурд, при всем его богатстве и влиянии, решился бы таким образом развлечься. Уверена, что даже в своем бурном прошлом он подобным не заморачивался. А уж в настоящее время тем более. Давай смоделируем ситуацию. Лобин — засланный казачок? Но я встретила его в доме Волкова еще до визита в лабораторию. Я, конечно, имею репутацию адепта справедливого возмездия, но в безрассудной благотворительности меня так просто не уличишь. И к «Живым» я отношусь с неприязнью. Даже назвала их в интервью лицемерами. Они ко мне как-то приходили с просьбой о пожертвовании на колонию шоаррских скунсов, но я им отказала. Они меня потом на своем канале «Меньшие, но лучшие» как только не склоняли. Что касается Бозгурда, то он с первой минуты знакомства считал меня одного с ним поля ягодой. И не верю я, что у него открылся пророческий дар. Тем более что я сама ничего подобного затевать не собиралась. Да кому в голову придет спасать киборга! Этих киборгов в Галактике миллионы. И у большинства из них жизнь не сахар. Просчитать мои действия они не могли. И Лобин этот… Ты же сам о нем информацию собирал.
— Собирал, и что? Одно другому не противоречит. У меня были всего сутки. Информация поверхностная, из официальных источников. Да, он разводится с женой. Грязно разводится, скандально. И с кредитом на пятьдесят тысяч все соответствует. Лена уже взломала базу. И под суд едва не попал. У «DEX-company» достаточно рычагов, чтобы надавить или подставить втемную. Ну прилетим мы к этому городскому мусоросжигателю, а там полицейский наряд и с десяток мобильных бригад с информационных каналов. Вот наши конкуренты порадуются. Безупречная, неподкупная Корделия Трастамара уличена в краже киборга! И завтра по всем каналам пойдет экстренный выпуск.
Корделия вышла из спальни своего номера, уже переодевшись в удобный камуфляжный комбез — «хамелеон». Эта военная разработка предназначалась для разведывательных и диверсионных групп. Комбез в считанные минуты подстраивался под окружающую среду. В лесу — пятнисто зеленел, в пустыне — пыльно желтел, в темноте становился угольно черным. Сейчас, находясь в номере, Корделия выглядела, как этюд художника экспрессиониста. Комбез Ордынцева чувствовал себя несколько лучше. Тот уже с четверть часа неподвижно сидел в бежевом кресле, почти сливаясь с ним родственным окрасом.
— Паранойя, Ордынцев, паранойя! С каких это пор на Новую Верону, этот заповедник нуворишей и проворовавшихся чиновников, начали пускать мобильные бригады новостных каналов? Да они свои собственные местные СМИ в черном теле держат, чтобы лишнего не сболтнули. А ты — бригады! Съемки! Ты попробуй сначала для нашей бригады разрешение выбить. Для того, чтобы их всех сюда направить, за полгода готовиться надо, а для начала скупить на корню всю администрацию. К тому же придется давать некоторые объяснения: ради какой такой персоны затевается столь грандиозное мероприятие. «DEX-company», конечно, имеет влияние, и здесь, и в правительстве Федерации. Но компания не всесильна. Есть и другие корпорации. Есть и конкуренты, которые не упустят случая сыграть на понижение. Да и с нами мало кто вознамерится ссориться. Бозгурду не нужна шумиха, Сергей.
Ордынцев нарочитой хмуростью демонстрировал, что аргументы она приводит веские и логично все объясняет, тем не менее от своих подозрений он не отказывается. Поверх комбеза Корделия накинула широкий плащ, скрадывающий очертания фигуры. Переливчатый плащ со звездами и магическими формулами наводил на мысль о маскараде. И мысль правильную. На вилле губернатора и в самом деле намечался бал-маскарад. Корделия еще утром получила официальное приглашение. Озвучила его в присутствии горничной, долго сокрушалась по поводу отсутствия надлежащего облачения и послала за менеджером, чтобы обсудить с ним эту животрепещущую проблему. Тот назвал ей респектабельный бутик, где самые привередливые светские дамы находили изысканные наряды. В памяти всплыл сюжет старой оперетки. Костюм предназначался для горничной, а на бал к князю отправилась госпожа. Корделия даже выбрала схожее платье. Летучая мышь. Правда, модный дом «Сафо» обозначил его, как «Великая мать вампиров», но сути это не меняло. Лена Кирсанова захлопала в ладоши от восхищения. На бал к губернатору предстояло отправиться ей. Алиби так алиби.
— А если там будет Бозгурд? — высказал очередное сомнение Ордынцев.
— Не будет. Они с губернатором друг друга терпеть не могут. Он ставленник «Pomme». Ему «DEX-company» не указ.
Сам майор никаким костюмом не озаботился. Только деактивировал режим «хамелеон». Комбез принял самый прозаический вид. У отеля на парковке уже стоял флайер с «Подруги смерти». Никита в таком же комбезе, как и начальник отдела безопасности, нетерпеливо оглядывался. На заднем сидении, пригнувшись, сидела в костюме Матери вампиров Лена Кирсанова. В прорезях маски горели ее восторженные глаза. Все-таки приключение!
— Ты там не особо резвись, — сказала Корделия. — Я, конечно, предупредила продавца в модном салоне, чтобы по крайней мере до вечера держал язык за зубами, но он уже наверняка поделился новостью со своей подружкой. Поделился, разумеется, под большим секретом, поэтому полчаса у нас есть, подружка продержится, а дальше уже снежный ком.
— Я умею многозначительно молчать и внимательно слушать, — успокоила ее навигатор. — Этого будет достаточно.
Когда флайер припарковался у дома губернатора, уже освещенного и шумного, пришла очередь Корделии прятаться. На парковке их ожидал капитан МакМанус в костюме венецианского купца.
— Коммы не отключать, — предупредил майор. — Есть вероятность, что отступление будет спешным и беспорядочным.
Оставив живописных пассажиров в толпе «гоблинов», «фей», «пиратов», «эльфов» и «чужих», флайер бесшумно взмыл в потемневшее небо.
— Лобин прислал координаты городского утилизатора.
Корделия уже избавилась от плаща, спрятала волосы под шапочку, а лицо — под силиконовую маску. Ордынцев и Никита последовали ее примеру.
— Я знаю, где это, — сказал пилот. — К западу от «заповедника».
Администрация элитного поселка, дабы не ранить эстетические чувства своих налогоплательщиков зрелищем уличных мусоросжигателей, организовала работу коммунальных служб так, что в богатых домах и престижных отелях никто не замечал, куда и когда исчезает мусор из комнат и стерильных кухонь. Все ежедневно сортировалось и вывозилось за несколько десятков километров к западу, где находилась одна из природных аномалий Новой Вероны — кусок каменистой почвы, полностью лишенный растительности. На планете таких неприглядных мест было несколько. Они были хорошо заметны с орбиты и располагались на равном удалении от полюсов и экватора. Их называли «родимые пятна». Ученые выдвигали различные гипотезы, сравнивали диаметры пятен, вымеряли углы, под которыми сходились соединяющие эти пятна линии, искали особенности в почвенном составе, просвечивали рентгеном и ультразвуком. Ничего не нашли. И в конце концов записали в загадки инопланетной природы. Опасности «родимые пятна» не представляли. Ни радиационного фона, ни патогенной микрофлоры. Всего лишь некрасивые проплешины. Ученые улетели, а отцы города приспособили одно из таких пятен под мусоросжигатель. Без ущерба вкусам и чувствам обитателей «заповедника».
Корделия вспомнила факультатив по истории войн 20-го века. На одной из лекций преподаватель, старенький согбенный профессор, автор объемных исторических монографий, демонстрировал своим слушателям мутные, черные-белые фотографии, позаимствованные из музея в Аушвице. После Второй мировой войны это местечко обзавелось очень недоброй славой. Там находилась «фабрика смерти» — концентрационный лагерь. На одной из этих древних картинок был запечатлен крематорий: приземистое кирпичное здание с двумя огромными трубами, из которых валил черный дым. Преподаватель ознакомил своих студентов не только с неподвижными свидетельствами, но и с отснятыми на древний пленочный носитель фильмами. На тех старых пленках черный дым застилал небо. Историк рассказывал, что дым от утилизированных человеческих тел был густой, жирный, а извергаемый пепел устилал почву на много километров вокруг. Мусоросжигатель второй мировой войны. Современные мусоросжигатели не устилают окрестности жирным пеплом. Из них не валит черный дым. Только время от времени вырывается струя горячего пара. Но их предназначение все то же — обращать в пепел пришедшие в негодность тела. Когда-то людей, а теперь — киборгов.
Никита опустил флайер у самой границы проплешины, там, где растительность брала буйный реванш. Посадочные огни флайера были погашены, тьма сообщнически скрадывала очертания. Сооружение в середине «пятна» было освещено на входе и по контуру. Аккуратное такое, матово-серебристое, почтенное и респектабельное, вроде похоронного бюро.
— А если обманет? — спросил Никита.
— Тогда сам себя накажет, — ответила Корделия, переводя комбез в режим «хамелеон». — Сказал, что прибудет на флайере компании к полуночи. Сейчас уже без четверти.
— Главное, чтобы не привез нам труп, — добавил Ордынцев.
Четверть часа прошли в молчании. Все трое напряженно прислушивались к шорохам в траве и далеким механическим голосам. Ждали гудения флайера.
— Кажется, летят, — тихо сказал пилот, привычно отделяя звук двигателя от нейтральной природной какофонии.
Пять минут спустя услышали Корделия и Ордынцев. Небольшой черно-белый флайер с логотипом «DEX-company» падал бесцветным болидом к центру проплешины.
— Пошли, — нетерпеливо приказала Корделия и попыталась выбраться наружу.
— Не торопись, — удержал ее майор. — Вдруг это не он? Или их слишком много. Если он держит слово, то не пойдем, а подгоним флайер.
Катафалк «DEX-company» аккуратно приземлился, но не вплотную к почтенному учреждению, а на полпути между ним и бессильно топчущимися у невидимой стены зарослями. С пассажирского места спрыгнула невысокая плотная фигурка. Ордынцев активировал прибор ночного видения, дающий шестикратное увеличение.
— Лобин, — констатировал он. — И с ним двое. Нет, трое…
Корделия активировала свой. Прибор окрашивал ближайший сегмент пространства в тускло зеленоватые цвета, но очертаний существ, населяющих этот сегмент, почти не искажал. Она отчетливо видела всех. Вот Лобин, в рабочем комбезе и в каком-то длинном фартуке поверх этого комбеза, будто принял меры для сохранения первозданной белизны выданной ему униформы. Вот еще двое. Тоже в рабочих комбезах с голографической эмблемой «DEX-company». Киборги. Равнодушные, будто пластиковые, лица. А вот третий… Комбеза на нем не было. Зачем смертнику комбез? Его одели в стандартную больничную рубашку с завязками на спине. Корделия вздрогнула. Она очень хорошо помнила эту отвратительный фасон этой рубашки. Сама носила, когда перевезли в госпиталь на Селене. На больничном слэнге именуется «распашонка». Кусок синей или зеленой ткани с прорезями для рук. В эти «распашонки» обряжают всех поступающих по «скорой» пациентов, сводя прежде лелеемую индивидуальность до полуголого стандарта. Уже не человек, не мужчина, не женщина. Больной. Тело. Без прошлого или будущего. Без имени. И даже, порой, без памяти. Те, кто одел этого третьего в госпитальную «распашонку», очень хорошо знали подтекстовое значение. Уже никто. Даже не киборг. Лабораторные отходы.
Из флайера он вышел сам. Вслед за двумя киборгами. Неуверенно сделал шаг. Покачнулся, оперся о блестящий бок летающего «воронка». Снова босой. Под ногами уже не металлизированное покрытие, а мелкие острые камешки. Он сделал еще один шаг. Прямиком к гудящему сооружению. Один киборг чуть приотстал, а второй, напротив, двинулся вперед. Корделия вдруг поняла что происходящее ей напоминает. Казнь! Она видела такое в старой архивной хронике. Именно так, к виселице, к костру, к стенке, в газовую камеру, вели осужденных. На старинных гравюрах приговоренные были одеты в схожую с этой больничной «распашонкой» одежду. Ее называли «саван». Уже не дожидаясь разрешения от осторожного майора, Корделия выбралась из флайера. Лобин заметил ее сразу.
— Стоять, — приказал он киборгам, когда те повернули головы к движущейся тени. В его голосе слышалось облегчение. Он вытер вспотевший лоб.
Корделия приближалась почти бегом. За ней в двух шагах следовал Ордынцев, держа наготове полицейский жетон. Никита сразу поднял флайер на минимальную высоту и виртуозно приземлил его вплотную к катеру «DEX-company». Осужденный, за которым они прибыли, застыл так же послушно, как и его конвоиры. Только в отличии от них его слегка шатало. Левой ладонью он, похоже, зажимал рану, потому что под пальцами на ткани расплылось темное пятно. На приближающихся людей он не смотрел. Тот же отрешенный, опрокинутый взгляд, устремленный куда-то поверх их голов. Он ничего не видел или, напротив, видел нечто запредельное, недоступное людям, что-то за горизонтом, за фосфоресцирующим кругом, что-то очень близкое и для него желанное, сулящее избавление. Лицо еще более осунувшееся, в кровоподтеках, почти неузнаваемое. Корделия даже на мгновение испугалась, что Лобин привез им другого киборга, а вовсе не того, которого она видела в прозрачном боксе. Она едва не закричала на бывшего хирурга. Но замешательство длилось недолго. Это был он, клон Мартина Каленберга.
Накануне она довольно долго изучала в архивах голографии семьи Каленберг. Пересмотрела десятки изображений еще живого Мартина. Мартина — ученика старших классов, Мартина — студента, Мартина — игрока в поло, Мартина — смеющегося, Мартина — удивленного, Мартина — задумчивого. А еще с родителями, с друзьями, с одноклассниками, с девушкой… И последняя голография: Мартин, серьезный, повзрослевший, на фоне космического транспортника перед стартом на Хронос…
Гибели первой экспедиции было посвящено множество статей. Предприняли даже небольшое расследование, с целью выявить и наказать виновных. Результатов расследования Корделия не нашла, но обнаружила множество голографий, которыми журналисты, блоггеры, друзья, сочувствующие буквально утыкали свои тексты. Изображения Мартина до сих пор хранились и в архиве университета. Юный Каленберг пользовался популярностью, его любили, он был красив…
Она понимала, что сейчас перед ней вовсе не Мартин, перед ней копия, овеществленная тень. Перед ней даже не человек. Перед ней плод лабораторного экспромта, гнусная ученая шалость. Заигравшийся в бога человеческий разум, всплеск тщеславия, и вот он, продукт этого почти преступного вдохновения, окровавленный, полуживой. Киборг по-прежнему не реагировал ни на чье присутствие, подобно своим неразумным собратьям. Казалось, все жалкие крохи энергии он тратил на имплантаты, фиксирующие колени и стопы, и на сохранение вестибулярной функции, чтобы не упасть. Возможно, он не хотел, чтобы его волокли к жерлу утилизатора, как мешок. Возможно, он помнил, что по большей части он все-таки человек, а уже потом вещь. Он хотел умереть с достоинством. Вот потому и держался на ногах, сосредоточившись на единственно доступном ему действии.
— Мартин, — осторожно позвала Корделия, — ты слышишь меня?
Она боялась угадать и разглядеть то, что он прятал за судорожно притиснутой ладонью. Ладонь прикрывала нижнюю часть грудной клетки, ребра над печенью. Что там за рана? Колотая? Огнестрельная? Такое же темное пятно расплывалось и с левой стороны, но чуть выше, почти в области сердца. Эту рану он не зажимал. Возможно, потому что имплантаты другой руки уже отключились. Правая рука висела плетью вдоль тела.
— Ты приготовил документы? — Корделия обернулась к Лобину.
Он торопливо выудил из-под фартука полупрозрачный пластиковый прямоугольник.
— Это подлинный договор на продажу киборга модели DEX-6. Его списали из армии и выставили на продажу. Но продать не успели. На складе боеприпасов произошла диверсия, взрыв. Все хранившиеся там киборги уничтожены. Тут указан идентификационный номер. Но… ему… Мартину он не соответствует.
— Я понимаю, — хмуро ответила Корделия. — Сколько?
— Пять… тысяч. Это официальному продавцу. Военная база номер NC 2587/16.
Корделия щелкнула по комму и перевела деньги по указанным реквизитам.
— DEX… то есть, Мартин, — почти испуганно добавил Лобин, покосившись на стоявшую рядом женщину, — смена хозяина. — И тут же угодливо пояснил. — Я снял все пароли доступа и записал хозяином себя, временно… чтобы он меня слушался.
Корделия перекинула свои данные в открывшееся вирт-окно. Процессор, несмотря на критически низкий уровень энергии, все еще функционировал. Жалкие лохмотья человеческой личности цеплялись за неорганическую ипостась, которая выполняла свой долг с машинным упорством. В лице киборга что-то изменилось. Ресницы дрогнули. И взгляд внезапно сфокусировался. Он увидел новую владелицу. Не человек увидел, киборг.
— Смена владельца завершена, — произнес бесцветный механический голос. — Корделия Трастамара, 41 год, уроженка Геральдики. Информация сохранена.
Взгляд тут же расфокусировался и рассеялся до недостижимых границ вселенной.
— Сергей, иди сюда. Возьми одеяло, — позвала новая владелица. — Никита, открой дверцу и выдвини заднее сидение.
Ордынцев вынул из багажника термоодеяло и набросил его на плечи все еще неподвижного киборга. Набросил привычным бережным движением полицейского, не раз принимавшего участие в освобождении заложников.
— Иди с ним во флайер, — мягко приказала Корделия киборгу, чувствуя подкатывающее отвращение к самой себе за то, что вынуждена действовать вот таким «хозяйским» образом. Но по-другому сейчас не выйдет. До Мартина-человека не достучаться. Он где-то далеко, в беспамятстве. Есть только Мартин-киборг. Машина с крохами самосознания. И машина послушалась. Пилот и охранник сначала усадили, а потом вынуждены были уложить на заднее сидение своего «заложника», потому что драгоценный баланс был утерян и Мартин стал заваливаться набок. Корделия, убедившись, что приобретение в безопасности, обернулась к Лобину. Тот глядел на нее заискивающе, как ожидающий подачки цирковой пес. «Ну вот, я совершил кульбит, какой тебе требовался, походил на задних лапках, повыл, полаял. А теперь ты должна меня поощрить!» Лоб Зигмунда блестел от пота. Он уже не пытался смахнуть набегающие крупные капли. Жалкое зрелище. Корделия испытывала противоречивые чувства. Этот человек был ничтожен, труслив и бесконечно жесток. Он, как кровососущий паразит, легко оправдывал свои поступки законом природы. Новоявленная покупательница не удивилась бы, если бы узнала, что рана, которую судорожно зажимал ладонью Мартин, была нанесена именно Лобиным. Пусть не по собственной инициативе, а по приказу. Как и все опыты и тесты, которые он проводил. Все это не от врожденных склонностей, а во имя науки, во имя будущего или опять же, по распоряжению свыше. А кто он, чтобы ослушаться приказа, если его отдает такой экземпляр, как Бозгурд? Он, Лобин, маленький зависимый человечек. Он тоже хочет жить. Как хочет жить блоха или даже центаврианская моль. А центаврианская моль не виновата, что хочет кушать. Центаврианская моль не виновата, что родилась монстром. Это ее суть, ее устройство. Ее такой создали. Как бы Корделии хотелось раздавить эту моль… Но она привыкла держать данное слово. Даже если давала это слово самым законченным негодяям. Это знали во всей Галактике. Корделия Трастамара всегда держит слово. В этом секрет ее везения и успеха, а также и секрет популярности канала «GalaxiZwei». Факты и обязательства. Она извлекла из нагрудного кармана банковскую карту и протянула ее Лобину.
— Код подтверждения 3-5-2.
Зигмунд принял карточку в потную дрожащую руку. И вдруг всхлипнул. Подался вперед, заглянул Корделии в глаза.
— Это не я! Не я! Я не виноват. Это все он, Бозгурд. Это он стрелял… Он приказал. Я ничего не мог сделать.
— Да, да, — брезгливо согласилась Корделия. — Ты маленький, зависимый человечек. Ты хочешь жить и у тебя не было выбора. Прощай, Зигмунд и… не попадайся мне на глаза.
Быстро пошла к флайеру. Обежала его и взобралась на заднее сидение рядом с Мартином.
— Может быть, вперед сядешь? — попытался возразить начальник безопасности.
— Нет! Меньше разговоров. Взлетаем.
Никита, уже державший флайер на низких холостых оборотах, потянул штурвал, и машина плавно пошла вверх, взбираясь на верхний скоростной уровень. Корделия осторожно пристегнула ремнем неподвижно лежащего киборга.
— Мартин, состояние.
Ей опять стало неприятно.
— Критически низкий уровень энергии. Большая часть имплантатов отключена. Кровопотеря — 63%, повреждение внутренних органов — 38%, нарушение водно-солевого баланса, повреждение костной ткани — 31%, дефицит массы тела — 25%, полное отключение системы через 46 минут. Рекомендуется ликвидация.
Фразы были машинные, бесцветные, но голос звучал с явным болезненным усилием. Внутренние повреждения Мартин не перечислил. Возможно, их было так много, что сил на уточнение не хватало. Однако несколько минут спустя он вдруг повторил:
— Рекомендуется ликвидация.
— Что он сказал? — обернулся Ордынцев.
— Умереть хочет, — зло ответила Корделия. — Дай аптечку.
Майор протянул приобретенную у военных АД (аптечка десантника). Такими аптечками были оснащены все мелкие транспортные средства холдинга. И одну Корделия всегда держала под рукой. Привычка, которую она приобрела после своей поездки на Шебу. На ощупь извлекла шприц-тюбик с промедолом* и воткнула Мартину в плечо прямо сквозь рубашку.
— Это обезболивающее. Не вздумай его нейтрализовать.
— Разве киборги чувствуют боль? — спросил Сергей, наблюдая за ее манипуляциями с некоторым скептицизмом.
— А сам как думаешь? — так же зло буркнула Корделия, кивая на помертвевшее лицо. — У него, судя по дыханию, легкое пробито. Вероятно, сломаны ребра и еще космос знает какие повреждения. Он же только проценты назвал, без уточнений. Позвони Ренди. Пусть готовит медотсек.
— Я уже отправил сообщение.
— Все равно. Вызови его.
Ордынцев поднес комм к губам.
— Ренди, ты готов? У нас трехсотый. Тяжелый.
— В медотсеке операционные софиты не включай, — неожиданно добавила Корделия. — Потом объясню. Просто не включай. Обойдись стандартным освещением.
— Почему софиты нельзя? — удивился майор.
— Потому что в лабораториях «DEX-company» софиты, — прошептала Корделия.
— А, понял…
— Сколько до космопорта, Никита?
— Еще минут тридцать, — ответил пилот. — Идем на предельной.
Корделия прислушалась. Ей показалось или Мартин стал дышать ровнее? И, кажется, чуть расслабился. Обезболивающее подействовало. Уже из кармана комбеза она извлекла блистер с таблетками. Вытряхнула одну на ладонь.
— Мартин, это глюкоза. Одна таблетка очень мало, но это лучше, чем ничего.
Она попыталась протолкнуть таблетку между окровавленных губ и вдруг почувствовала слабое, едва заметное сопротивление. Он сжал зубы. Сопротивлялся не Мартин-киборг, а Мартин — человек.
— Почему? — изумилась она. — Это тебе поможет.
Ей не хотелось приказывать. Она просила.
— Мартин, пожалуйста.
Он чуть повернул к ней голову и открыл глаза. Взгляд совершенно осмысленный, полный тихого отчаяния. Затем усталый голос повторил:
— Критическое повреждение системы. Рекомендуется ликвидация.
— Нет, — решительно ответила Корделия. — Мы не будем использовать гильотину как средство от головной боли. Возьми таблетку.
Взгляд тут же расфокусировался. Мартин подчинился.
Космопорт Новой Вероны уже всходил на горизонте заревом посадочных огней. Кораблей было немного. По большей части роскошные яхты, сверхскоростные катера, корветы частных охранных фирм и мощные тюнингованные кобайки. «Подруга смерти» гордо держалась в стороне от избранного общества. Она одна занимала целый квадрат посадочного поля. Разделить с ней одиночество желающих не нашлось. Уж очень пугающе звучало имя. Но в данном случае настороженность соседей по парковке пришлась очень кстати. Меньше любопытных. Никита припарковал флайер так, чтобы перекрыть обзор с ближайших космических судов, несмотря на их явную многодневную необитаемость, а также из здания самого космопорта, где непременно найдутся добросовестные служащие. Сама яхта мягко, мистически светилась в контуре огней. Ренди стоял у шлюза с гравиносилками.
Комментарий к Глава 13. Рекомендуется ликвидация
* Я назвала обезболивающее "промедол", но в конце 22-го века оно, вероятно, будет называться по-другому.
— Ведь где-то есть еще один разумный киборг – говорит Иван – я его искать полетел, да решил пообедать. Надо бы его найти, пока он не напакостил, а во флайере ещё сахар и сгущёнка есть, но вам его всё равно не открыть, только я могу! – вот как Иван мысли умные излагал, искренне считая, что не хитрит, а желает сделать, как лучше.
Долго ещё Иван уговаривал киборгов его отпустить – и уговорил-таки.
Под утро отвязали всё-таки DEX’ы Ивана – а он уже перевоспитался и идеей разумности киборгов проникся и прослезился от всей души. Достал из багажника сгущёнку и всю киборгам отдал – своими руками, не пожалел ничего, ни одной банки себе не оставил.
Накормили киборги Ивана супом вчерашним – нашли котелок с недоеденным разбойниками борщом, проводили к флайеру – там действительно нашли сахар и сгущёнку, две пачки и две банки. А бластер и глушилку ему не отдали – так спокойнее. И жетон не отдали тоже.
— А третьего мы сами найдём, без глушилки – на сгущенку выманим, и он придёт – сказали Ивану сразу оба киборга.
И снова подивился Иван их разумности и устыдился от своей работы – это ведь за их тестирование премию-то ему выписали! – и даже покраснел весь, вспомнил, как их молотком стукал и тяжести носить заставлял. А они его тестировать отказались!
Поставили в чистом поле на пенёк пару банок сгущенки – и вышел на них еще один беглый киборг, такой же грязный и тощий. Стало трое киборгов – и все разумные!
И тут Иван говорит:
— А давайте устроим ОЗК! Общество Защиты Киборгов! В моём доме места всем хватит! Уйду я из DEX-компани и коллег сманю, нечего им разумных и не очень разумных киборгов мучить, пусть лучше защитой займутся!
Трое их теперь на одного дексиста – а Иван им про ОЗК какое-то вещает, про счастливое светлое будущее, записываться в кружки по увлечениям и в народный хор велит, и что домой пора лететь – тоже. Странно даже! И зачем слушают? А хорошо говорит, красиво, и вредно не мечтать… о сытной и счастливой жизни. А как о коллективном хозяйстве говорит – заслушаться можно! Прямо райская жизнь теперь начаться должна! Хоть и верится с трудом в такие речи – дексист всё-таки Иван!
Озадачились киборги, а Иван продолжает своё:
— Раз вас уже трое разумных киборгов, то просто необходимо создать ОЗК и колхоз при нём! – сказал Иван рассудительно – только название надо придумать соответствующее и по теме и план развития на пятилетку разработать.
Разбойников, спящих на шкурах, постеленных прямо на земле, связали скотчем и в пещеру отнесли – в два ряда уложили, а один из киборгов голосом Ивана директору заповедника позвонил и сказал, где разбойников следует искать и сколько у них оружия, и как они упакованы, обрадовал новостью необычайно. А также сказал, куда перечислить премию за поимку разбойников – денежные средства всегда пригодятся при строительстве светлого будущего, так красиво обещанного перевоспитавшимся Иваном – узнал у Ивана его адрес и номер счета в банке.
Сели во флайер и полетели к Ивану в дом – ОЗК создавать. Мама Ивана им так обрадовалась! – все пироги из печи достала, которые остались. И даже баню для них истопила и одежду чистую дала – переодеться.
Хотя воду и дрова они сами наносили – без приказа, по просьбе – не смогли отказаться, для себя же и носили воду – без ограничений, и в бане долго горячей водой мылись и парились.
22 ОКТЯБРЯ *
Что-то сорока пропала. И где ее носит? Сейчас, конечно, прилетит и будет говорить все, что угодно, только не то, что от нее ждут. А мне надо знать, когда надо выходить на конкурс?
— Что молчишь? — это спросила сорока, но я скорее ее увидел, чем услышал. Она по привычке свесилась с моей головы и уставилась мне в глаза.
— Не люблю.
— И я не люблю, когда ты стоишь, молчишь и про меня всякую ерунду думаешь.
— Я думаю о конкурсе. Как туда попасть?
— Синяя ворона сказала, что по всем приметам на следующей неделе ожидается бабье лето. Теплынь, красота. Но не это главное. Будет северный, попутный для пугал ветер. Вот только не знаю, как помочь Мавре Кирилловне и Павлу Афанасьевичу. Их попутным ветром не подбросишь.
— Я тоже про них думаю.
Вдруг в голове завозилась мышь, вылезла из горшка и села мне на плечо. Как она возмущалась!
— Василий, в твоей голове такая темнота! А из-за темноты случился бардак. Я думала, это соловей, а это воробей. Докатились.
— Докатились, говоришь. А что? Это идея, — Сорока от радости обняла мышь.
— Что вы все ко мне лезете!
— Докатились, докатились, докатились, — стала вышагивать сорока по моему носу.
— Не люблю, — буркнул я сороке.
— Извини, — Сорока переступила мне на голову, и теперь мои глаза оказались за решёткой ее трех когтистых пальцев.
Ну, это уже ни в какие рамки! Прогоняя сороку, я, как мельница, замахал руками.
— Успокойся, — потребовала сорока, — ты мне мешаешь думать.
— А ты мне мешаешь смотреть.
— Смотреть? — удивилась сорока, вновь перешагнула с головы мне на нос. — Куда ты смотришь?
— На тележку.
— И? — ждала сорока продолжения.
Я промолчал. Я смотрел на детскую игрушечную тележку с красными широкими колесами и тонким ободом ручки. Если я сороке предложу прокатить стариков в этой тележке, она меня засмеет. Я уже представил, как она начнет трещать по всему лесу «вы представляе-ете, пугало Василий предложил прокатить до конкурса красоты Мавру Кирилловну и Павла Афанасьевича в детской игрушечной тележке. Нелепее предложения я не слышала». Все будут надо мной смеяться,, и мне станет стыдно.
— Продолжай, — потребовала сорока.
И я стал выкручиваться.
— Мне кто-то рассказывал, что видел (это я так врал) как одну семейную пару перевозили на детской игрушечной тележке. — Я замолчал, ожидая, что сорока от хохота сейчас грохнется с моего носа на землю (тоже неплохо). Но сорока повернулась ко мне задом и стала что-то высматривать впереди.
От такого хамства я ошалел. Согнал.
Сорока ходила вокруг тележки – трогала, толкала, сидела.
— А что? Неплохо, — сказала она. — Вот только не понимаю, как она поедет. Ни мотора, ни батарейки.
— Сделать парус, — совершенно неожиданно выдал я и тут же осекся, Какой парус? Я надеялся, что сорока не услышала.
Услышала, еще как услышала.
Она смотрела на меня долгим взглядом и, похоже, всерьез обдумывала мысль о парусе. Она вертела головой и разговаривала сама с собой… палка?.. Закрепить?.. Где?.. Глаза на месте?
Я подслушивал и подсматривал.
Сорока раздобыла длинную палку и теперь шумно выставляла ее по дну тележки. Естественно, палка не держалась и все время падала. Веревки, тряпки, проклятия сороки не помогали. Вскоре она оглянулась на меня укорительным взглядом: «Чего молчишь? Давай фонтанируй!».
Я думал, все обошлось. Наивный!
Фонтанировать я не умел, а вот вспомнить получилось. Мальчишки по весенним талым ручейкам пускали самодельные кораблики, там замечались разные варианты крепления мачт:где скотч, где пластилин, где клей. А как быть здесь?
— Ладно, — пожалела меня сорока, – что-нибудь придумаю.
И она придумала. Все-таки наша сорока удивительное создание. И как только додумалась. Она раздобыла старую в заплатках наволочку, привязала двумя углами к бортам тележки. По ее просьбе ветер наполнил наволочку теплым воздухом… и опля! Вуаля! Поехали!
«Сколько прелести в этой природе! Но и грусти порой, вуаля!» – вдруг вспомнилась песня из дачного радио. Или я что путаю?
Мы получили парусник, а-ля дирижабль на колесах.
Мне осталось только поддерживать и управлять тележкой за ручки. Низко кланяюсь сороке в лапки!
Полдела сделано. То есть, как добраться до конкурса, мы знаем, а вот как обратно? Как вернуться домой, ума не приложу. Для этого тоже нужен попутный ветер, но обратного – с юга на север – не предвидится до весны. Придется остаться до весны в том поселке, в котором будет проходить конкурс? Может, оно и к лучшему. Я постараюсь занять место рядом с Инопланетянкой. Оно станет для меня призовым.
***
23 ОКТЯБРЯ *
С утра пошел снег. Крупный, холодный, тяжёлый. Все разом побелело, пропало под ровным покрывалом. Теперь только по силуэтам и выступам угадывались уснувшие домики, ульи, кусты сирени. На синей крыше (зачеркнуто) на засыпанной снегом крыше сидела синяя ворона. Среди черных ворон она была самой удивительной особой.
— В силу некоторой роковой предопределённости… — стала говорить синяя ворона, — убойной хаотичности суждения, здесь я ставлю знак нота бене…
Мне реально грустно. Ничего не понимаю, о чем она говорит, а она шпарит без подготовки и бумаги. Вот умница!
Никогда не гонял синюю ворону (рука не поднималась на такую красоту). Я ею любовался, прислушивался, впитывал и продолжал ненавидеть.
— Здравствуйте, — как можно вежливее сказал я.
Синяя ворона надменно посмотрела на меня и тут поскользнулась. Пытаясь удержаться, поджала коготки. Бесполезно. Снег тащил ворону за собой вниз. Еще мгновение, и она рухнула в куст малины, сверху ее накрыл огромный сугроб.
Странно! Могла спокойно взлететь, а тут головой в снег.
Мне бы порадоваться, что с синей вороной покончено раз и навсегда, но мне почему-то взгрустнулось.
Вроде шевелится. Выжила?
Слегка обалдевшая от падения, она с трудом выпросталась из снега. Перелетела на яблоню и оттуда стала громко ругаться. Голос у нее стал грубым, пронзительным, схожий с хохотом деда Пантелея.
Я думал, она обижается на снег, а оказывается, это все уготовано мне.
– Подумаешь, нужен нам ваш конкурс пугал,— высказалась она и заодно отряхнулась от снега.
Я удивился. При чем здесь конкурс?
— Уходите, — каркнула она. — У нас тут смородина на кусту, картошка с ботвой. До весны хватит. Вали, говорю, отсюда.
— Кар! — на соседнюю крышу сел огромный черный ворон.
Еще один! Ох, до чего не перевариваю воронов. Синяя ворона, наоборот, гостя оценила, взбодрилась.
Ба, как она изменилась! Грудь колесом, глаза с поволокой, голос с ласковой хрипотцой.
— Извините. — Присмотрелась к черному ворону, слушает или нет. (Слушает). Продолжила. — Существует ниша проведения конкурса красоты для ворон, но заполнить ее не представляется возможным из-за постоянной нестабильности присутствия красавиц, потому что составляющей этого проекта является чья-либо уникальность.
— Не понял, — честно признался я.
Синяя ворона перевела.
— Надо организовать конкурс красоты для синих ворон.
— Зачем? — удивился я. — Вы ж там одна будете.
— Кар-р-р, — с умным видом вступил в беседу черный ворон.
— Кар-р-р? — сказала синяя ворона и вновь головой в сугроб.
— Вот вы зачем в сугроб-то? — спросил я у синей вороны, когда она отряхнувшись, взлетела на синюю крышу уже без снега.
Ворона промолчала.
— Зачем она головой в сугроб? — это я спросил у черного ворона, но того уже не оказалось на месте.
Тут ворона ответила.
— Я думала, он бросится меня такую красивую и умную спасать, а он улетел.
Вовремя улетел, потому что именно в этот момент с верхних веток яблони и соседней крыши пошел снег, засыпал меня, ворону и землю. Теперь мы стали белыми.
А небо стало черным, — от огромной стаи ворон. Повиснув в небе живым мрачным покрывалом, они оглушительно каркали.
Синяя ворона вдруг задрожала, села мне на голову.
— Они говорят, что пропал мой сыночек.
Вновь сыночек! Что такое сыночек? Все порядком надоели со своими дочками и сыночками. Инопланетянка тоже тоскует.
— Бедненькая, — сказал я, не зная, правильно ли это.
Ворона уставилась на меня пронзительным взглядом, щёлкнула горбатым клювом.
«Не попал», решил я и исправился.
— Безумно рад.
— Издеваешься!? — Ворона переступила мне на нос, царапнула глаз.
И вдруг с неба обрушилось птичье покрывало.
Что тут началось! Стихийное бедствие!
Прогоняя ворон, Гитарист ударил по струнам, я завертел руками, Рыболов удочкой, Инопланетянка зашуршала фольгой.
У-у-у-у…
Скажу одно, когда все пугала работают одновременно – это похоже на царство безумия.
Особенно, если старается Гитарист. Он так громко играет и орет (зачеркнуто) поёт, что создаётся ощущение, будто земля дрожит, а солнце раньше времени убегает за горизонт.
Вот зачем надо было поднимать такой переполох из-за этого птенца? Ну, пропал сыночек синей вороны. Вот куда он денется? Взрослый уже — слетыш. Почти полгода от рождения: летать умеет, ходить умеет, даже каркать научился. Что еще нужно для полного счастья? Мне бы и половины хватило. Эх, если бы я умел летать!
По понятным причинам никто не заметил, как стала меняться погода.
Зимний праздник в этом году порадовал хорошей погодой и настоящим снегом — мягким, пушистым, медленно опускающимся с пока еще черного неба (ничего, позже эту черноту расцветят сотни фейерверков) и щекотно тающим на носу: Бай ловил его открытым ртом, но иногда промахивался. Когда снежинки залетали в нос, он фыркал, тряс головой и улыбался. Впрочем, улыбался он и без снежинок. Привычка.
Вот вроде бы — кто его может видеть здесь и сейчас, на открытой, засыпанной снегом веранде, когда все нормальные люди танцуют или обмениваются сплетнями за бокальчиком чего-нибудь покрепче вишневого сока? Можно было бы не притворяться, не думать, как выглядишь со стороны, а просто стоять и смотреть, как падает снег. Но — привычка.
Впрочем, не такая уж и бесполезная — Бай посторонился, пропуская смеющуюся заснеженную парочку, что, держась за руки и хохоча, взбежала по ступенькам, спеша вернуться в свет и тепло из мрака и холода. Нарушители порядков и общепринятых правил есть всегда, тебе ли этого не знать? Судя по тому, с какой осторожной нежностью офицер помог своей спутнице отряхнуть накидку и волосы, она ему не сестра. Улыбка Бая стала чуть шире.
Мраморные перила казались выточенными из молочного льда и такими же скользкими, а жидкость в широком бокале — почти черной. Облокотившись о ледяную полированную гладкость, Бай смотрел, как тают снежинки в бренди. Если снежинка была большая, на какой-то неуловимо короткий миг она успевала стать розовой, прежде чем раствориться без следа. Или так просто казалось в неверном разноцветном сиянии, падавшем из окон бального зала.
Снежинки таяли и в волосах, пробираясь знобкими холодными каплями за шиворот. Это хорошо. Он уже почти замерз.
Бай снова запрокинул голову и зажмурился, улыбаясь. Снег холодил лоб и таял на губах. Когда он только вышел из невыносимо душного зала, холодные поцелуи зимы были контрастно-приятны. Сейчас улыбаться от леденящих влажных прикосновений уже не хотелось, но… привычка.
Ничего. Еще немножко постоять под белым снегом у белого мрамора, так, для гарантии. Бай не мальчик из старой сказки, ему вовсе не нужно складывать слово «вечность» из льдинок, чтобы насквозь промерзнуть — достаточно просто еще немного тут постоять, опираясь ладонями о молочный лед парапета. Еще немного подышать этим снегом и этой черно-белой праздничной ночью, улыбаясь и глядя, как тают снежинки в бренди.
Скоро он совсем замерзнет и можно будет спокойно вернуться туда, где огни и гирлянды, и музыка, и танцы, и смех, и свежие сплетни, и много людей (слишком много!), и так душно, что почти невозможно дышать…
И даже как-то немного странно, что больше никто этого не замечает.
***
Глава 4.
Однажды, в середине апреля, выехала Снегурочка проверить дальние стога на этой стороне реки, и заодно осмотреть окрестности до деревни – волки стали появляться около домов, следов много, хотя овцы и козы все целы, но лучше заранее не допустить волков в усадьбу, чем потом овец не досчитаться.
Выехала из усадьбы и видит – на берегу реки стоит флайер и чуть дальше лежат люди. Спешилась, коня привязала к дереву, и осторожно подошла поближе – лежат пьяные интендант – тот самый племянник хозяина — и сержант из её части, а чуть подальше привязан к дереву полуголый парень — киборг, еле живой – на запрос ответил системным пакетом, более не смог.
Это был Irien — до жути грязный, длинноволосый блондин, с ожогами и избитый.
Еще полгода назад ей бы даже в голову не пришло кого-то спасать! Но сравнив прошлую жизнь и нынешнюю – не смогла пройти мимо.
Да еще такой момент — когда ещё будет!
Сержанту свернула шею – всегда мечтала об этом! — бросила в реку – с ледоходом река унесёт труп куда-нибудь подальше, а интенданта запихала в флайер – всё-таки родственник хозяина, вколола найденный у сержанта наркотик – если что-то и расскажет потом, то ему наверняка не поверят, отправила флайер обратно на автопилоте, парня перекинула через седло, осторожно привезла домой, сгрузила хозяйке на лавку у входа.
Хозяйка встревожилась, не каждый день раненого доставляет киборг:
— Кто это? Откуда такой побитый?
— Киборг. Irien. Он безопасен. В лесу нашла. Случайно.
— С такими-то травмами он и не может быть опасным! Надо раздеть и вымыть, до бани сам вряд ли дойдёт, дома вода теплая есть, занеси его сначала в ванну, вымоем, отнесешь обратно на лавку и можешь ехать снова в лес.
— DEX и с такими травмами убить может. Он не опасен.
— Дай ему молока, сколько сможет выпить, столько и дай. Немного крепче будет. Вот вымоем и накормлю.
/Предоставить доступ
/Доступ предоставлен
/Пей. Молоко – разрешено. Это хозяйка. Есть хозяин. Надо слушаться, может, разрешат остаться. Кормят хорошо, одежда есть… но работы много.
/Понял.
Помогла хозяйке снять с него останки лохмотьев, напоить молоком и вымыть — и поехала снова в лес.
Вернулась через час, с добычей; сначала расседлала, обтёрла и поставила в денник коня, после этого за домом сняла шкуры с двух волков и трех зайцев, часть мяса засолила – для себя, хозяева волчатину есть не станут, а она не брезглива, часть мяса повесила коптить, а одного зайца понесла в дом, на ужин.
Вошла и видит — Irien, вымытый и перевязанный, тихо лежит на лавке под одеялом, хозяйка поит его бульоном из чашки. На запрос ответил – возраст десять месяцев, домашний, собственность очередной любовницы сержанта, и даже скинул видеозапись.
Отчёт о состоянии впечатлил, а просмотренная запись впечатлила ещё больше, – встать не сможет долго, не хило мужички развлеклись! – одних только переломов больше десятка! Пришедший хозяин заинтересовался гостем – и, подчиняясь приказу, Снегурка скинула ему на терминал его отчет о состоянии и видеозапись процесса развлечения мужичков, в одном из которых старик опознал племянника.
Хозяин нашел по Инфранету адрес хозяйки Irien’а, позвонил сразу же, сообщил о находке, скинул отчет о состоянии её имущества – и после бурной и продолжительной беседы выкупил киборга за четверть стоимости, деньги перевёл сразу же и тут же получил электронные документы на киборга, примерно через час курьер привёз бумажные документы и купленные для киборга бывшей хозяйкой вещи – их хозяин оплатил отдельно.
Утром привёз старик знакомого программиста – специалиста из местного отделения регионального племпредприятия – поставили гостю урезанные программы по домоводству, хорошую программу самообучения, программу племенного учёта, хозяйкой прописали старуху, а родную специализацию частично снесли – не нужна, но необходимый минимум оставили.
После некоторых раздумий поставили все-таки ветеринарную программу – чтобы без крайней необходимости не вызывать ветврача из города.
Приехавший на другой день по приглашению хозяина ветеринар даже обрадовался:
— Как хорошо, что Вы, Иван Михайлович, всё-таки купили Irien’а! Ведь Irien – самая полезная вещь для ветеринара, а в крестьянском хозяйстве особенно! Может и уколы делать, и массаж коровам и кобылам, в любом случае у него руки сильнее, чем у вас. Будет и осеменение искусственное проводить – он лучше сможет выявить животное в охоте, с его-то чувствительностью к гормональному фону, и молодняк выхаживать сможет.
— И мясо клеймить будет? И справки выписывать сможет?
— Права подписи на документах и именной печати у него не будет – не положено киборгу по закону, и ветеринара вызывать всё равно придётся время от времени, но не каждую неделю, и на вызовах экономия. Но исследовать животных перед забоем сможет, и провести исследование мяса перед продажей тоже. Ветеринарное законодательство я ему файлом дам, так проще, чем бумажными книгами, это ведь восемь томов мелким шрифтом – и это только по земным животным. А по инопланетным – еще столько же, а может, и больше.
— Тогда и ветаптеку можно свою держать, и не надо постоянно по ампуле покупать лекарства… есть, о чём подумать… а ветаптеку охранять надо…
— Так купите еще одного DEX’а. Он, конечно, приравнен к оружию, и только одного DEX’а можно содержать без лицензии, на остальных нужно разрешение, но и это решаемо. Я выпишу рекомендацию на двух DEX’ов – на всякий случай, пригодятся. Оформите лицензию, я посодействую!
— Мне одной Снегурки достаточно! Она и так одна всё успевает делать.
— Теперь достаточно, а со своей аптекой – понадобится. Пасеку хотели завести? Вот и второму киборгу дело будет! И не спорьте! Я ведь на пенсию собрался в следующем году, а кто на моё место придёт, пока неизвестно. И будет ли он также регулярно прилетать на вызовы, неизвестно тоже…
— Озадачил! Есть, над чем подумать! Пусть живёт здесь, работает, места хватит.
Старуха дала киборгу имя Лель – и продолжила выхаживать, рассказывая сказки, как ребёнку, Лель не возражал – не смел, слишком быстро его жизнь изменилась, причём так круто. Выделенная ему комната была меньше, чем у прежней хозяйки, но чистая, с кроватью, тумбочкой — и с окном с видом на реку.
Через неделю Лель начал понемногу вставать и помогать по дому – и постепенно взял на себя почти всю готовку и уборку, для работы со скотом он еще недостаточно восстановился, но передвигаться по дому уже мог.
Хозяйка отдала ему купленный по случаю старенький планшет, закачав в него мультфильмы, те самые, которые сама любила смотреть когда-то.
Пользоваться терминалом ему пока не разрешили.
Примечание – картинка из И-нета
В узкую кабину лифта втиснуты пятеро. В центре — сияющая Воображала. На ней тюремная роба в голубоватую вертикальную полоску с оранжевым ромбом на груди, ноги в таких же полосатых брючках широко расставлены, руки скованы наручниками, на глазах — чёрная повязка. Голова гордо поднята, вид довольный. По бокам от неё два спецназовца при полном параде и вооружении, за ними, у самой задней стенки — ещё двое.
Двери раздвигаются с непривычным шипением, в кабинку падает желтоватый свет. Один из спецназовцев толкает Воображалу дулом автомата. Они выходят из лифта (Воображала впереди, конвой — приотстав на шаг), оставшиеся двое несколько задерживаются — им мешает Врач.
Он безвольно обвис у них на руках, поэтому его раньше и не было видно из-за спин впереди стоящих.
смена кадра
Из-за узкого стола навстречу входящим с радостной улыбкой поднимается Дядя Гена, протягивает приветственно пухлые руки, делает шаг. Останавливается. Перестаёт улыбаться. Лицо его наливается кровью, глаза вылезают из орбит, рот округляется.
Первые два спецназовца синхронно толкают Воображалу в спину дулами укороченных автоматов, Дядя Гена пятится, ошалело смотрит, как другая пара невозмутимо вволакивает безвольное тело Врача и бросает его в стоящее у стола кресло. Сглотнув, Дядя Гена сипит сдавленно:
— Эт-то… что?!!
Спецназовец поводит дулом, указывая на обвисшего в кресле Врача и сияющую Воображалу, которая заинтересованно прислушивается:
— Сопротивлялись при задержании…
— К-каком задержании?!! Вы что, с ума сошли?! — шипит Дядя Гена, лицо у него предынсультное, — Снять немедленно!
Один из растерявшихся спецназовцев снимает с Воображалы повязку и наручники. Воображала с интересом осматривается, замечает Врача, дёргает второго спецназовца за камуфляжную штанину — тот испуганно оборачивается, — щёлкает пальцами, развалившись в кресле и по-мужски закинув ногу на ногу (ботинок на колене):
— Любезный, кофе, пожалуйста. И побыстрее!
Вконец ошалевший спецназовец зачем-то отдаёт честь и торопится к двери. На переднем плане Дядя Гена грудью наскакивает на того, кто говорил о сопротивлении и с яростным шёпотом теснит его к той же двери:
— Вы что себе позволяете? Вам что приказано было?! Простого дела доверить нельзя! Что на вас нашло?!
У двери возникает небольшая заминка, поскольку каждый из спецназовцев спешит первым покинуть кабинет разъярённого начальства, а дверь узкая. Со свирепым выражением на багровом лице Дядя Гена буквально выдавливает их сквозь эту дверь и с треском её захлопывает, после чего оборачивается, быстро натягивая на лицо приветливую улыбку. Поскольку общее свирепое выражение всё ещё сохраняется, а цветом лицо это больше напоминает стоп-сигнал, результат впечатляет.
смена кадра
Четыре спецназовца растерянно топчутся у захлопнутой двери, переглядываются. Тот, что говорил о сопротивлении, спрашивает смущённо (непонятно, то ли остальных, то ли себя самого):
— И правда… Что это на нас нашло-то, а?..
Смена кадра
Экран чёрный. Лёгкое непрекращающееся позвякивание. Голос Воображалы полон искреннего и нешуточного потрясения:
— Ну ни фига себе!!!
На чёрном фоне проступают смутные нерезкие огоньки — ореольчиками, как от фонарей сквозь мокрое стекло. Уменьшаются до ярких точек, обретают резкость, камера отодвигается, теперь чёрный экран с россыпью звёзд занимает не больше четверти кадра, сместившись в верхний правый угол. Сбоку в кресле сидит вялый Врач, вцепившись обеими руками в огромную чашку с горячим кофе. Он ещё не совсем пришёл в себя, волосы всклокочены, взгляд дикий. Руки у него дрожат, ложечка в чашке отзывается тонким непрерывным звоном.(При попадании врача в кадр звон усиливается). Голос Дяди Гены:
— Теперь ты понимаешь, что мы просто вынуждены хвататься за любую возможность, времени слишком мало…
Камера продолжает движение, показывая Воображалу (она стоит, сильно подавшись вперёд, уперевшись обеими руками в крышку стола и сосредоточенно глядя на экран).
— Ни фига себе!.. — повторяет она уже тише. Оттолкнувшись руками, выпрямляется, разворачиваясь (камера следует за ней туда, где у пульта стоит Дядя Гена).
— Так какого же дьявола — резкий жест в сторону находящегося уже за кадром экрана, — Никто ничего об этом?!..
Дядя Гена с грустной улыбкой пожимает плечами:
— А ты можешь вообразить, что начнётся, когда об этом узнают?..
Воображала смущённо хрюкает, говорит с коротким смешком:
— Да нет, вот как раз этого бы я не хотела воображать!..
Она бросает ещё один взгляд на экран, говорит решительно:
— Сделаю всё, что смогу… Но я должна знать — что именно нужно делать и как именно делать, понимаете?..
смена кадра
Звук пропадает. Видно, как Дядя Гена, энергично кивнув, что-то говорит, потом показывает на дверь. Воображала улыбается, мотает головой. Врач отставляет чашку, неуверенно поднимается с кресла. Камера теперь даёт их немного сверху, по экрану идут помехи. Слышно фальшивое насвистывание. Дядя Гена и Воображала, продолжая разговор, выходят из кабинета, Врач — за ними. Секунду в кадре пустой кабинет, потом через весь экран протягивается огромная рука, заросшая рыжей шерстью, щёлкает переключателем — в кадре возникает длинный коридор, двое охранников у стеклянного тамбура, со спины — Воображала, Дядя Гена и Врач. Воображала и Дядя Гена проходят сквозь шлюз первыми, не останавливаясь — им просто набрасывают на спины белые халаты. Врача тормозят охранники.
Камера отступает, теперь видно, что всё это происходит на экране одного из мониторов слежения, перед которыми сидит охранник в такой же синей форме, как и те, у шлюза. Он смотрит на экран, нам видны лишь выбритый концентрическими кругами квадратный затылок, мощная шея и плечи шестидесятого размера. Он снова щёлкает переключателем, картинки на мониторах меняются. На одном Врач жестикулирует перед охранниками, на другом — Воображала и Дядя Гена лицом, крупным планом. Дядя Гена о чём-то говорит, Воображала смеётся, надвигается на камеру, выходит из резкости. Над её плечом (далеко, мельком) прозрачная стенка тамбура, Врач колотит по ней кулаком и что-то кричит, по обе стороны от него два невозмутимых охранника.
Хлопает дверь, шаги, мужской голос:
— Ромал, ты в курсе — что за переполох? Крокозябре удалось заманить в это болото кого-то стоящего?
Ромал оборачивается от мониторов. У него вполне соответствующие рукам и затылку низкий лоб и квадратный подбородок. Нос тоже не подкачал ни размерами, ни формой, напоминающей успешно мутировавшую картошку. И на этом носу очень к месту смотрятся изящные очёчки в тонкой золотой оправе. Словно кирзовые говнодавы на стройных ножках элитной манекенщицы.
— Ага! — говорит он, радуясь непонятно чему.
Вошедший устраивается на соседнем вертящемся табурете. Это худой маленький человечек, огромным носом и гривой чёрных волос напоминающий то ли индейца, то ли ворону (сзади волосы стянуты в хвост, свободно висящий до костлявой задницы, а по бокам две выбившиеся прядки мотаются обвисшими крыльями, что лишь усиливает сходство). Разобрать цвет глаз невозможно — слишком глубоко они прячутся. Лицо недовольное, движения нервные, вид измождённый, а голос такой, что вызывает желание дать в морду.
— Судя по размеру переполоха — кто-то из великой семёрки. Фон Зеецман, я угадал? Нет, не подсказывай! Осико отпадает, он идейный… Лоис?.. Хм… Вряд ли. Она же псих! — он вглядывается в мониторы, — Так-так-так, полезли в биохимию, значит, Рысенко тоже отпадает. А по какому типу была обработка? Рука Пентагона? Сионистский заговор? Смотрящие Сверху?
Ромал, довольно улыбаясь, качает головой. Острое личико его собеседника вытягивается:
— Неужели «Комитет девяти»?
— Ха! Комитет… а Вторжение не хочешь?!
— Вторжение?..
— Ага! — подтверждает Ромал с безмятежной улыбкой.
— Ни фига се!!! — взрывается вошедший, — Да ты хоть понимаешь?! Вторжение! Да на моей памяти… Это же… Кого же, чёрт побери, он сумел зацапать?!!
В этот момент сразу несколько мониторов крупным планом дают Воображалу. Воронообразный замолкает, только таращится на экраны и беззвучно разевает рот. Потом закрывает глаза и спрашивает с трагическим спокойствием:
— Меня обманывают глаза, или это действительно…
— Ага!
Воронообразный открывает глаза. Лицо его печально, почти скорбно, в голосе отрешённость:
— И вот из-за этой сопливой шарлатанки поставлена на уши вся работа трёхсот восьмидесяти человек, не считая лаборантов и программистов четырнадцатого порядка, каждый из которых, между прочим, имеет звание не ниже…
— Ага! – снова повторяет Ромал радостно и добавляет, — А ты знаешь, сколько даёт эта шарлатанка на своих сопливых ладошках?
Воронообразный презрительно фыркает:
— Обычная статика! — тут же, заинтересованно, — Ну и сколько?
Вместо ответа Ромал стучит ногтем по шкале сбоку монитора. Воронообразный щурится, наклоняясь. Короткое молчание. Воронообразный медленно выпрямляется. Спрашивает уже совсем другим голосом:
— Если я правильно подсчитал нули…
— И-мен-но.
смена кадра
На пороге пункта слежения — Дядя Гена и Воображала. Дядя Гена одной рукой по-хозяйски приобнял Воображалу за плечи, другой (ещё более по-хозяйски) обводит помещение, улыбка у него самодовольная.
— Это Роман, это Алик, восходящие светила отечественной науки! Рекомендую подружиться, вам вместе работать. Знакомьтесь, ребята, это Виктория, наш новый консультант.
Воображала успевает лишь улыбнуться — хозяйская рука уже подталкивает её в сторону коридора. В коридоре белые стены, голос Воображалы:
— Да нет, вы не понимаете, человек — это ужасно сложно. Это же нужно собирать каждую клеточку, как конструктор, только на молекулярном уровне, понимаете? И не дай бог ошибиться — весь узел запорешь! Это такая возня, я однажды пробовала — и зареклась, проще уж по старинке, девять месяцев.
По экрану бегут помехи. Ромал стучит по стеклу ногтями. Голос Воображалы:
—… Да нет, можно, но это будет совсем не то — фуфло, макет, не настоящее, понимаете? Он не будет человеком. Пустышка, ходячая кукла, большой оловянный солдатик, кому это нужно?..
Роман нажимает на паузу. Переглядывается с напарником. Короткий смешок…
Смена кадра
Феникс – жертву?..
Подслушка… Ей срочно нужна подслушка!
Лина поспешно натянула приготовленную наутро одежду и перенеслась к старинному двухэтажному дому с кучей пристроек – к дому Леш… жертвы.
В мыслях царил полный разброд, на душе творилось черт знает что, и в первый раз в жизни хотелось помолиться о кошмарах. В смысле, чтоб ночной сон оказался именно им – заурядным кошмаром.
Быстрый шаг, резкий «выход», Лина разомкнула ресницы, не дожидаясь, пока тело освоится..
И закусила губу, потому что в два часа ночи в доме горел свет. И мелькали фигуры людей. В массовую бессонницу девушке не верилось, так что она быстро активировала подслушку.
Ну-ка, ну-ка…
Ну давай же!
Чертова нитка молчала. Либо ее что-то глушило, либо (что вероятней) зеленую рубашку Лёш давно снял и сейчас подслушка мирно покоится в стиральной машине. Ад и пламя!
Лина схватилась за телефон.
Это было глупо и неразумно, и еще крайне странно… но быстрые пальцы набрали номер практически самостоятельно — словно у них глаза были.
Звонок. Второй… Томительное ожидание ответа…
Ну что ж ты…
Наконец экран оживает – на фоне какой-то зелени появляется чье-то лицо.. Нет… Не Лёш. Взлохмаченные белокурые волосы и пристально-сердитый взгляд… Дим. «Нахал, испортивший свидание».
— Ну? – неприветливо осведомился он, глядя куда-то в сторону, — Показывайтесь уже.
Лина медлила включать передачу изображения… Ну что она скажет?
— Тогда – катитесь, не до вас, — столь же неприветливо оповестил агрессивный блондин, и связь оборвалась.
Лина нахмурилась. По телефону Лёша отвечает его брат – раз. Он ведет себя нервозно до агрессивности – два. В доме все не спят – три. Вывод?
Второй раз ответа пришлось подождать подольше.
Экран зажегся только на двенадцатом гудке.
— Да? – опять Дим… — О-о…
— Привет, — Лине не надо было маскировать волнение – сойдет за девичью нерешительность, — Можно Лёша?
Что подумает Дим о взбалмошной девице, названивающей посреди ночи, ее волновать не должно. Ведь не должно же?
Блондин окинул ее мрачноватым взглядом:
— Лёш не сможет сейчас подойти.
— Что-то случилось? – спокойнее… да что с тобой?
Дим в некотором замешательстве посмотрел куда-то в сторону:
— Он.. его сейчас осматривает… э.. врач.
Так.
Значит… значит, это все-таки был не кошмар. Лёш и правда…
— Что случилось?
— Небольшой конфликт с поклонниками другой музыкальной группы, — сымпровизировал блондин, — Ничего страшного… Он будет очень рад, что ты позвонила.
— Я перезвоню завтра, — пообещала девушка, быстро отключая телефон.
Завтра… Завтра…
Проклятье! Ничего страшного, да? А почему тогда нельзя дать ему телефон? Ничего страшного…
Лина очнулась, когда под ее руками жалобно хрупнул пластик.
О.. а когда это она оказалась дома? И когда успела ухватить аптечку, а?
Феникс, ты что вытворяешь?
Ее «птичка» встопорщила перья и не ответила. Но лихорадочное волнение, из-за которого она сегодня трижды дыхательные упражнения делала, прежде чем заснуть, снова вернулось… Что происходит? Что с ней творится?
Со вчерашнего вечера все наперекосяк.
Танцы… Полная потеря самоконтроля.
Странное самочувствие.
Неожиданное вмешательство феникса…
Какого дьявола?
Ладно, это позже..
А пока… Лина сжала аптечку. Пока надо наведаться в этот домик…
Феникс продолжал буйствовать, так что вместо запланированного уютного кустика под уютным окном ее перенос непонятным образом окончился в небольшой комнате, обставленной светлой мебелью. Пустой комнате. И на том спасибо.
Ты что творишь сегодня, птичка, с ума сойти просто…
Ладно, с этим позже.
Не двигаясь, Лина огляделась.
Так. На комнату Лёша явно не похоже. С ее точки зрения, комната странного ведьмака (да заткнись же ты, феникс!) должна выглядеть куда более… впечатляюще. А тут все очень по-человечески.
Фото девушки на стене. Компьютер… Толстенная кипа книг, от которой, кажется, сейчас лопнет полка.
Странноватая картинка, изображавшая мозг человека внутри черепа… Ни гитары, ни нот.
И нет на раме окна замыкающего контура, предотвращающего проникновение в дом зла. Ах вот что.. Вот почему она сюда попала. Здесь открыто. Странно. Контур есть, но незамкнут. И на двери тоже.
Вперед.
Несколько беззвучных шагов. Остановка. Деактивация милого такого датчика – сторожевого. О-о… судя по всему, ими напичкан весь дом. Любопытно-любопытно… А почему они ее не остановили?
Ладно, не сейчас.
Еще два шага, и впереди замаячила лестничная клетка. И прорезались первые голоса – тихие, взволнованные..
— Что ж так долго… Позови Тори! Может хоть она поможет!
— Я звала. Не отвечает.
— Позвони им!
— Третий раз звоню.
— Дай я!
Несколько секунд молчания.. И яростный стук пластика о дерево:
— Проклятье!
— Мила, спокойней, а? – расстроено попросил второй голос, — Скоро вернется Дим и притащит целителя.
— Прости? О каком спокойствии ты говоришь? Мой сын ранен, целитель пропадает неизвестно где, а Совет Стражей, подбросивший моим детям такую замечательную и безопасную работу, не соизволит даже ответить на Зов!
— Дим его приведет… мы все перевязали, он не истечет кровью, все будет нормаль…
— Маргарита!
— Лёшу еще хуже оттого, что ты нервничаешь, – выдвинула аргумент девочка…
— Черт бы подрал вашу эмпатию!
Теперь Лина услышала все, что ей было нужно.
Лёш все же ранен, и судя по напряжению в голосе его матери (Мила… Знакомое почему-то имя), тяжело.
В доме две женщины и тяжелораненый, — прошуршал внутренний голос…- Хорошие условия.
Отстань. Неслышный шаг к перилам. Крохотные дротики, совсем иголочки, наизготовку…
Вот они. Две женщины… что-то знакомое примерещилось на миг в их облике… и истаяло – не до этого. А вот Лёш. На диване.
Если до этого мига Лина надеялась на то, что речь идет о случайном совпадении, то сейчас надежды рассыпались в пепел – сегодня ночью в логове суккуба Лина видела именно Лёша. Вопрос о том, с чего жертва является ей во сне, девушка затолкала на задворки сознания, жадно вглядываясь в неподвижно замершую фигуру… Закрытые глаза, посеревшая кожа… перевязанное горло.
— Если б еще Дим мог… — глуховато проговорила женщина, — Как же они могли, Маргарита? Именно сейчас!
— Сама не понимаю. Дикая какая-то история. Бред же – отбирать магию не за зло, не за проступок, а за помощь?
— Альбиносы напыщенные…
Этот загадочный разговор Лина уже не слушала – она вся сосредоточилась на двух дротиках-иголочках, таких тоненьких, таких важных сейчас.
Три…. Два… Раз.
Дротики сорвались с тонких пальцев, отмерили нужно расстояние.. и ударили в цель. Темноволосая женщина, склонившаяся над Лёшом, вздрогнула, машинально провела ладонью по шее… и, пошатнувшись, опустилась на ковер.
— Мила – ахнула вторая. – Ан…
Вот так.
Лина стремительно слетела по лестнице, не отваживаясь на ведьминский перенос при таком количестве сигнальных датчиков…
Ну-ка, ну-ка…
Все так и есть.
Рана на горле, глубокие царапины на плече и темное пятно на ауре – инкуб есть инкуб, тварь паршивая. Силы сосет похлеще энергетических вампиров.
А ты чего злишься? Самой хочется? – снова съехидничал внутренний голос, — Твой заказ…
Достал. Заткнись уже!
Минутку…
Что ж делать-то? Лечить?
Феникс – жертву… Рехнуться можно… Если узнают в клане, то.. не должны узнать. Я потом с этим решу. Потом подумаю, что я делаю.. Сначала поддержать… Чтоб ведьмак дотянул до своей помощи.
Нет, возможно, если она заберет парня к себе (увянь, птичка!), то ей удастся поставить его на ноги… Но… горло и голос она не спасет. Не светлый она и даже не целитель. Так что нельзя. Вот поддержать – в ее силах. Добавить энергии, чтоб тело само сопротивлялось. Где там нужный эликсирчик?
Лина наклонилась (вот мать не видит!) и тихонечко-осторожно, по капелькам, вылила в полуоткрытые губы юноши эликсир-активатор. Держись, ведьмак. Лёш…
Мы потом с тобой все решим.
Сейчас – держись.
Беспокойно зашевелился феникс… Ну что ж за день… то есть вечер.. то есть ночь выдалась! Что такое? Ах вот что… Лина прищурилась и осторожно положила ладонь на обмотанное бинтами горло, туда, где золотистые нити ауры потускнели от темноты… И расслабилась, приспуская феникса с «поводка».
Полностью расслабляться с ее «внутренним демоном» нельзя, иногда он ведет себя непредсказуемо…
Как сегодня, да?
И может вытворить что-то, что будет в кошмаре сниться. Так что поаккуратней…
Но она зря беспокоилась. Ласковое пламя скользнуло по руке, зажгло кончики пальцев, и на миг Лина увидела ведьмака таким, каким видел его феникс – силуэт, мягко сияющий переплетениями огненных нитей – янтарных, медово-желтых, золотых… средоточьем сил. Ого…Это оно и есть? Красота какая… И сила.
Это были те силы, половина которых причиталась ей по контракту. Лина с некоторым недоумением отметила полное равнодушие феникса к возможной добыче. Ну то есть не то чтоб равнодушие, феникс, казалось, просто млел при одном зрелище на сгусток Сил в молодом музыканте, но обычно он смотрел на любые магические сущности с совсем иным интересом – гастрономическим. Ничего не понимаю…
Ну-ка…
Пальцы послушно расслабились… растворились в мягком жаре… тише-тише, осторожней…нащупали ближайшее сплетение нитей… вплелись-вросли, потянулись дальше… туда, к тускло-серому цветку чужого влияния.
Перехватить.
Втянуть в себя это злое, колюче-жадное, еще, еще, еще чуть… очистить золотые нити от шевелящейся серой пакости… а теперь сжечь. Испепелить. Уничтожить.
И брезгливо встопорщить перья, избавляясь от последних следов холодной, алчной до чужого тепла сущности. Все.
Вот так…
А теперь пора убираться отсюда, пока не вернулись другие обитатели дома. Так… Не поняла. Феникс, в чем дело?
Птичка ни в какую не желала отлипать от молодого ведьмака.
Эй!
Ноль эмоций. Сейчас огненная частичка родового Пламени, которую Лина всегда представляла в виде полуразумной хищной птицы, напоминала русскую птицу, именуемую глухарем. За то самое. Призывов хозяйки он просто не слышал, а, едва не мурлыча, кружил над телом…
Черт возьми, ты что, влюбился в него, феникс?
Вполне может быть.
Феникс просто льнул к юноше, которого она видела, по большому счету, третий раз в жизни, и даже.. ой… не может быть! Лина тряхнула головой, не веря собственным глазам…
Не верю, не верю, не может быть…
Но феникс, тихонько переместившись на поврежденные линии-нити, принялся вливать-вплетать туда тоненькие ниточки силы. Чуть-чуть… понемножку… чтоб быстрей срослось.
И чтобы не было больно…
Разбойники величали себя «вольными людьми». Избора это и рассмешило, и чем-то задело. Как будто люди, живущие в городе, вольными не были. А впрочем… Доля истины в этом присутствовала.
У «вольных людей» Избор нашел самый теплый прием и уважение. Верховод — крупный, бородатый мужчина — осторожно расспросил его о медальоне, но сделал это потихоньку от остальных. И более всего его интересовало, может ли Избор заставить светиться красный луч. Даже если бы Избор и мог это сделать, то никогда бы не стал помогать разбойникам: он отлично понимал, зачем это нужно. Они надеялись снять заклятие, они хотели открыть медальон!
Он прожил у разбойников три дня, не раскрывая карт, но, похоже, они и без него узнали, что медальона у Избора нет. Ну и как-то случайно, у костра, один из разбойников проговорился, что Жмуренок в лесу, у вольных людей, и теперь можно не опасаться, что медальон попадет в руки Огнезара.
Избор подивился, с какой тщательностью «вольные люди» берегли свои секреты и с каким уважением относились к чужим. Весть о том, что Жмуренок у «вольных людей», им передали по цепочке, от лагеря к лагерю. Но тот, кто принес это известие, уже не знал, где именно прячут мальчишку. Наверняка в остальные лагеря передали весть и об Изборе. Только верховод знал, где находится соседний лагерь, и понятия не имел, как найти тот, из которого вести приходили к нему. А это значит, что, изловив одного разбойника, Огнезар мог получить от него сведения лишь об одном лагере, не более. Что же до верховода, то Избор мог поспорить: Огнезар не выжал бы из него ни слова.
Удивительные это были люди. Со стороны казалось, что они одержимы какой-то общей идеей, и связь между лагерями напоминала разветвленную организацию. На самом же деле, жизнь разбойника, как и любого преступника, сводилась к тому, чтобы добывать себе пропитание, и не более. Никаких сказочных богатств «вольные люди» не копили, грабили чаще всего небольшие торговые обозы и рассчитывать могли максимум на драгоценные меха, сбыть которые было не так-то легко: не крестьянам же их продавать! Сами разбойники одевались богато, соболья шапка и сапоги были у каждого, что же до шуб, то тут они предпочитали более практичные вещи. Впрочем, полы в шалашах они выстилали дорогими шкурами и укрывались меховыми одеялами.
Именно в это время года у разбойников начинался «сезон»: сборщики налогов возвращались из деревень, везли с собой деньги и продукты. Говорят, часть добычи «вольные люди» возвращали крестьянам, но о таком Избор раньше не слышал и не очень в это верил. Впрочем, никто из крестьян никогда бы не рассказал об этом страже. На такие вылазки выходили тремя или четырьмя лагерями сразу: сборщики налогов были хорошо вооружены и не уступали разбойникам ни в силе, ни в ловкости.
Избор понимал, что расположение к нему разбойников шатко и в любую минуту может обернуться неприязнью, если не ненавистью. И тогда, стоит им только заподозрить предательство, они убьют его без зазрения совести — на этот раз Огнезар не пойдет искать виновников, он попросту не узнает о том, где и кем был убит Избор. Да и захочет ли мстить, если узнает?
Как ни расспрашивал его верховод, как ни пытался узнать, чего хотел Избор, когда воровал медальон у Градислава, добиться он ничего не смог: Избор оставался осторожным и думал над каждым словом, которое говорил вслух. Да не только над каждым словом: за каждой улыбкой, за каждым движением глаз приходилось следить. Чтобы не поняли, не догадались…
Но, видно, что-то разбойники все же почувствовали, потому что как только до них дошла весть о Жмуренке, в лагере Избора задерживать никто не стал. Нет, они не гнали его, но разочарование их было велико, и, скрывая его за уважением и благодарностью, Избора все же расспросили, куда он думает двигаться дальше, ведь лес — не самое подходящее место для благородного господина. Избор, которого тяготило в лагере все, от провонявшей дымом еды и жесткого ложа до постоянного напряжения и невозможности побыть одному, с радостью рассказал, что собирался перебраться в Кобруч, к своей сестре, где его не достанет стража и где он будет жить в достатке среди близких ему людей.
Наверное, это на самом деле было самым лучшим. Во всяком случае, ни отыскать мальчишку в лесу, ни добиться от него выдачи медальона Избор все равно бы не смог. Исправить то, что он натворил? Явиться к Огнезару с повинной? Нет. Какая разница, где ничего не предпринимать и ни во что не вмешиваться? Запертым в собственной гостиной или в неуютном Кобруче, свободным от замков и тюремщиков?
Его младшая сестра, Ладислава, вышла замуж за врача из Кобруча, чем повергла родителей, родственников и знакомых в неописуемый ужас. Впрочем, она всегда отличалась вольнодумством и сумасбродством. Нет, жених ее, несомненно, имел благородное происхождение, иначе бы этот брак просто не состоялся. Но благородным из Олехова само по себе слово «врач» внушало брезгливое отвращение: это урдийским мудрецам позволено ковыряться в человеческих экскрементах, заглядывать в рот и под мышки заразным больным. Но, наверное, и это простили бы жениху. Самое главное, что обеспеченную жизнь в замке, выезд в свет, богатство, успех, комфорт Ладислава поменяла на существование в жалких пяти комнатах доходного дома, в которых ютился ее жених. Всего богатства, что он имел, была лишь лошадь да библиотека. Да что говорить, юноша жил своим трудом, как большинство благородных Кобруча!
Девушки Кобруча с радостью выходили замуж за благородных из Олехова, но наоборот поступали лишь те, кто ну совсем ни на что рассчитывать не мог. Да и то, чаще они сидели в старых девах, лишь бы не уезжать в мрачный, непонятный Кобруч. Сестра же Избора, которой прочили в женихи сына Градислава, влюбилась в приезжего врача — тот очаровал ее пламенными речами и жертвенностью своего ремесла, — и сбежала с ним из дома. Родителям ничего не оставалось как дать согласие на брак — только чтобы спасти ее репутацию.
И родители, и Избор не сомневались, что пройдет совсем немного времени, и девочка раскается в скоропалительном браке, начнет тосковать по дому. Они бы приняли ее назад, несмотря ни на что. Но, к всеобщему удивлению, брак ее оказался на редкость счастливым, хоть и бездетным. Ладислава с мужем частенько приезжали в гости к Избору, но никогда не задерживались дольше недели: деверя ждала работа. И Избор бывал у них, хотя не очень любил такие поездки. Глядя на эту пару, любому становилось ясно: это супруги. Они понимали друг друга с полуслова и редко смотрели друг на друга, но в разговорах проявляли поразительное единодушие. И Избор не мог сказать точно, приняла ли Ладислава точку зрения мужа, или это он разделил ее убеждения.
Разбойники проводили Избора к реке, и первая же лодка причалила к берегу, стоило только поманить перевозчика блеском золотой монетки.
Рассвет был мутным, пасмурным, черный лес сбросил с себя снежные одежды — ветер обнажил гибкие ветви берез и темную хвою тонких елей, похожих на направленные в небо копья. И их чернота на снегу походила на пятна сажи, испачкавшей беленую печь, — неопрятная, неуютная, броская.
Два года назад они с колдуном ехали этой дорогой ночью и говорили и колдун смеялся, а Лешек даже не представлял себе, какое это было счастье. Верней, не так: он знал, что счастлив, но не думал об этом — счастье к тому времени стало воздухом, которым он дышал, счастье стало естественным, как солнечный свет, как чистая вода. И Лешек не замечал его. Если бы это время можно было вернуть! Он бы пил это счастье мелкими глотками, он бы дорожил каждой минутой, он бы не позволил ему так просто утекать сквозь пальцы!
Узкая Песчинка вилась меж берегов, будто ленточка в женских кудрях, и Лешек вспомнил Лелю, летние ночи, и сплетенные руки, и нежные прикосновения друг к другу, сладость тесных объятий. Вспомнил, как обрывается дыхание и душа, словно птица с широкими крыльями, парит над зеленью леса и блестящей гладью реки, а внизу тысячью самоцветных осколков на траве блестит роса, тронутая первыми лучами солнца.
И впервые Лешек подумал, что если Дамиан его убьет, на земле, кроме его песен, останутся два мальчика, дети Гореслава и всё же — правнуки Велемира.
Дом Невзора прятался за деревьями — с реки его нельзя было рассмотреть, и Лешек пытался вспомнить, где же нужно свернуть, чтобы не проехать мимо. Два года назад он не запоминал дороги, полагаясь на колдуна, да в темноте не очень-то и разглядел, куда они едут. Летом, наверное, волхва вообще нельзя отыскать, но на этот раз Лешек издали увидел тропу, ведущую наверх, а вскоре заметил и прорубь, затянутую тонким ледком.
Спешившись, он поднялся на крутой берег и сразу увидел редкую изгородь за деревьями — вокруг стояла тишина, словно в доме никто не жил. Но, подойдя поближе, Лешек расслышал, как в конюшне всхрапнула лошадь, и почувствовал запах дыма: наверняка Невзор был дома. Добрался? Лешек неожиданно подумал: а что будет, если волхв не захочет взять крусталь? Вдруг он побоится обладать вещью, за которую убили колдуна? Колдун говорил, что Невзор очень осторожен; вдруг из-за этой осторожности он не станет связываться с Лешеком и с крусталем, что тогда? Может быть, не стоило уповать на него, а сразу пробираться на Онгу, к родственникам колдуна, к матушке и Милуше? Но кто бы тогда помог ему отомстить за смерть колдуна? Кто, кроме Невзора, ненавидит Пустынь с той же силой, что и сам Лешек?
Подходя к крыльцу, он с каждой секундой все сильней убеждался, что его путь был напрасным. Это глупость, ребячество — надеяться на Невзора. Он просто привык во всем полагаться на кого-то, искать защиты у тех, кто его сильней и умней, он не умел быть один и рассчитывать только на собственные силы. Невзор — друг колдуна, но колдуна он не заменит. Да, он тоже облакогонитель, он тоже владеет Знанием, но кто сказал, что он станет помогать Лешеку в его стремлении отомстить? И потом, чего Лешек хочет добиться? Убить авву? На его место тут же встанет кто-то другой. Уничтожить монастырь, раскатать его по бревнышку, как когда-то мечтал колдун? Так ведь его отстроят заново, в камне, как это делается в Удоге. И даже если вместе с монастырем убить всех монахов, на их место придут другие, не сразу, но придут. Эта земля принадлежит церкви, и та никому ее так просто не отдаст. Дойти до Новограда? Разрушить собор святой Евдокии? Или сразу метить в Царьград, чего там — разрушать так разрушать! Лешек усмехнулся: он ничего не добьется. С Невзором или без — он ничего не добьется!
Он хотел уже повернуть назад, но теплые стены дома манили его — ничего не изменится, если он все же поговорит с волхвом. Во всяком случае, Невзор подскажет ему, что теперь делать, если сам не захочет взять крусталь.
Волхв открыл дверь, когда Лешек поднялся на крыльцо, и брови его удивленно поползли вверх:
— Лешек? Ты? Как ты тут оказался? А где Охто?
— Охто… — начал Лешек и осекся: он не мог произнести этого вслух. Будто вместе с его словами что-то исчезнет безвозвратно, словно он перережет какую-то невидимую нить, связывающую явь со сказкой, и эта сказка перестанет существовать.
— Проходи, проходи, раздевайся, ты, небось, замерз.
Лешек кивнул и шагнул внутрь: в доме волхва ничего не изменилось. Вот за этим столом когда-то сидел колдун, что-то доказывая Невзору, вот у этой печки Лешек грелся, слушая их разговоры, — все осталось прежним. И боль снова накатила на него, безысходная, нестерпимая. Он опустился на скамью у печки, стащив с головы малахай.
— Так что, расскажешь ты мне или нет, что случилось? Почему ты приехал один? — Невзор помог ему снять полушубок и поставил самовар.
— Охто… он больше не приедет, — смог выговорить Лешек, — Охто… он… его нет в живых.
Невзор медленно сел на стул и закрыл лицо руками, низко опустив голову. Он долго сидел молча, а потом поднял глаза — в них Лешек увидел странную, отрешенную твердость, уверенность. Словно волхв думал о чем-то, а потом сделал выбор и перестал сомневаться.
— Расскажи мне, как это случилось, — тихо сказал он.
Лешек отчаянно покачал головой. Нет. Никогда он не сможет выговорить этого, облечь в слова страшные воспоминания, которые, словно острые лезвия, резали сердце на кусочки.
— Я не смогу… Я… я не смогу, — выдохнул он.
— Сожгли? — коротко и зло спросил Невзор.
Лешек кивнул и почувствовал спазм в горле — такой тяжелый, что пришлось взяться за шею руками, словно стараясь освободиться от душившей веревки. Как это… просто. Одним словом, которое ставит точку, подводит итог. Необратимый итог. Будто никогда не было книги, которую колдун писал день и ночь, чувствуя приближение конца, будто ревущее пламя не сминало ее страниц. Будто не было тайны крусталя, которую в глазах колдуна перевесила жизнь Лешека. Будто не было песни силы, спетой навстречу страшной смерти. Это слово перечеркивает не только жизнь — оно перечеркивает ее смысл. И смерть тоже становится бессмысленной. Уничтожили, стерли! Наказали… Будто имели на это право. И жизнь, и смерть колдуна теперь можно обозначить одним коротким и страшным словом.
Лешек посмотрел на Невзора и тихо, сухо кашлянул, словно и вправду чуть не задохнулся. А потом заговорил, борясь с хрипотой: слова застревали в глотке и не желали выходить наружу. Он говорил долго и отстраненно и смотрел в одну точку… И когда боль перестанет быть нестерпимой, Лешек сочинит песню о его смерти.
Лицо Невзора менялось каждую секунду: ужас, страдание и ненависть неизменно сменялись странной его решимостью, и скулы его каменели, и глаза тускнели и замирали, чтобы вновь вспыхнуть нехорошим огнем. Но когда Лешек замолчал, лицо волхва опять приобрело отрешенность и неподвижность — Лешек подумал, что Невзор хочет прикрыть лицо руками, чтобы не чувствовать нестерпимого жара огромного костра, чтобы не мерить на себя чужую участь и… чтобы любой ценой избежать этой участи.
— Ты пришел ко мне, потому что тебе больше некуда идти? — спросил волхв после затянувшейся паузы.
Лешек покачал головой. И нехорошее предчувствие вновь зашевелилось в груди: он вдруг испугался Невзора. Испугался его решимости, его отстраненности.
— Я принес крусталь, — сказал он тихо и тут же пожалел о своих словах.
Глаза Невзора на секунду загорелись, и Лешек отшатнулся назад, ударившись затылком о печь: во взгляде волхва он увидел надежду, и пришла эта надежда на смену твердой решимости, словно крусталь способен был изменить сделанный волхвом выбор. Всего на одну секунду, но этого оказалось достаточно. Мысли Лешека заметались, как лошади в горящей конюшне, и одна из них, самая чудовищная и самая очевидная, ударила ниже пояса и заставила задохнуться. Лешек забыл, забыл о самом главном: кто же рассказал Дамиану о крустале? Откуда он узнал о его оборотной стороне?
Жестокость, подлость, обман — эти пороки были Лешеку понятны, он сталкивался с ними на каждом шагу. Но предательство… Это не укладывалось у него в голове.
Колдун никому не говорил об оборотной стороне крусталя. Почему-то сейчас это стало очевидным: он просто не мог никому больше об этом рассказать, он осознавал силу, которой крусталь обладает. Колдун не был легкомысленным мальчишкой, который стал бы хвастаться своей волшебной вещью на каждом углу. Он и Невзору-то рассказал об этом только потому, что доверял ему и не хотел, чтобы тайна крусталя ушла вместе с ним в могилу.
Почему Лешек раньше не подумал об этом? Почему?
Он вспомнил последний взгляд колдуна, обращенный в его сторону, и обмер: колдун не верил в предательство Невзора. И под пытками, и умирая, но спасая Лешеку жизнь, колдун думал, что это Лешек, Лешек, а не Невзор, раскрыл тайну Дамиану!
Ему не хватило сил даже на ненависть. Он хватал воздух ртом и вспоминал: наезженная дорога по Песчинке — волхв редко покидал дом, он просто не мог наездить санного пути, за последние несколько дней намело столько снега! И кони ржали в конюшне… И широкая тропа вела на высокий берег, и… Сегодня небо затянуто тучами, и крусталь бесполезен. Вот почему нет никакой надежды, вот почему всего на секунду поколебалась решимость волхва — решимость предать еще раз.
— Охто думал, что это я… — с горечью шепнул Лешек, глядя Невзору в глаза, — он думал, что я могу… что я могу его предать.
— Я стар, мальчик. Когда тебе будет столько же лет, сколько мне, ты поймешь… — глаза волхва оставались жесткими и холодными.
— Охто думал, что это я… — снова шепнул он.
— Ты поймешь ценность жизни, ценность каждой ее минуты, — продолжил Невзор. — Я тоже несу Знание, и моя смерть ничем не лучше и не хуже смерти Охто. Когда-нибудь ты поймешь, когда-нибудь ты захочешь жить настолько, что не станешь считаться ни с чем.
— Я уже не хочу жить! — закричал Лешек. — Я не хочу этой жизни, я не хочу ее такой ценой! Лучше бы я умер вместе с Охто! Я не смогу жить, я не смогу! Он думал, что это я! Он умирал и думал, что это я! Он любил меня, он простил мне даже предательство, а я его не предавал! Я любил его, я никогда бы не предал его! Я поднимусь к нему, я скажу ему, что это неправда!
Неожиданно дверь распахнулась, но Лешека это не удивило: он ждал, когда же наконец монахи выйдут из своего убежища. Бежать не имело смысла. Дамиан, пригнувшись под низкую притолоку, шагнул в дом со словами:
— Не поднимешься, а спустишься, мой мальчик. В ад. И очень скоро. И не надейся, что умрешь легко. Смерть колдуна покажется детской забавой по сравнению с твоей собственной.
И тут Лешек понял, что чувствовал Дамиан во время помутнений. Вместо страха ярость охватила Лешека, он перестал отдавать себе отчет в своих поступках, он не думал — он превратился в кровожадного зверя, которого долго дразнили сквозь прутья клетки, и теперь единственным его желанием стала жажда крови, жажда рвать гло́тки зубами. Безумие придало ему силы и ловкости, он издал звериный вой, прыгнул на Дамиана, словно огромный кот, и с рычанием вцепился ему в горло пальцами, стараясь зубами дотянуться до плоти. Убить! Вот единственное, чего он хотел. Убить! За Охто! Не за страх, который преследовал его всю жизнь, не за унижения, не за угрозы — за смерть колдуна, за ту легкость, с которой Дамиан перечеркнул чужую жизнь, за книгу, страницы которой пожрало пламя!
Дамиан не ожидал нападения, опрокинулся на пол и захрипел, а Лешек впился зубами в его глотку и почувствовал во рту кровь. Она опьянила его еще сильней и окончательно снесла преграды, которые отделяют человека от зверя. Трое монахов, вошедших в дом вслед за архидиаконом, кинулись тому на выручку, и выломали Лешеку руки, и разжали зубы, запрокинув ему голову назад, но он все равно продолжал бешено сопротивляться, и выдергивал руки из захватов, и рвал зубами все, до чего мог дотянуться.
— Не вздумайте его убить! — прохрипел Дамиан, поднимаясь на колени и зажимая рукой кровоточащую рану на кадыке. — Он только этого и добивается!
Лешека прижали к полу лицом, и двое монахов всем весом пытались удержать его в таком положении, и выкручивали руки, и били носом об пол, но он не чувствовал боли, и рвался, и рычал, пока наконец его не обмотали веревками с головы до ног, вытянув руки вдоль тела, и не поставили на колени, запрокинув голову назад. Дамиан, к тому времени вставший на ноги, велел отпустить его, а потом, размахнувшись, ударил Лешека ногой в живот: тот отлетел назад, в угол между печью и стеной, и, скрученный в узел, мог только корчиться на полу, силясь вздохнуть и подняться.
— Вот все, что ты можешь, — лицо Дамиана презрительно скривилось. — Укусить меня, как мелкая шавка. Ты — ничтожество, жалкая трусливая тварь, и умрешь ты жалкой трусливой тварью, извиваясь, визжа и умоляя меня о пощаде.
Он подошел к Лешеку и еще раз пнул его носком сапога, теперь в пах, и от боли у Лешека из глаз брызнули слезы. Он снова скорчился, подтягивая колени к животу и пригибая к ним голову, но Дамиан заставил его разогнуться, вытянув по пояснице плетью. Он ударил несильно, скорей играя, но и этого было достаточно, чтобы Лешек тонко вскрикнул и перевернулся на спину, тщетно стараясь защититься связанными руками.
— Жалкая, трусливая тварь, — прохрипел Дамиан еще раз, убирая плеть за пояс, — тебе никогда не стать таким, как колдун. Поехали, ребята. Стоило бы привязать его к хвосту лошади, но ведь он сдохнет, не добравшись до Выги.
Невзор сидел за столом и смотрел на происходящее с каменным лицом, словно изваяние, — он купил себе жизнь слишком дорогой ценой, чтобы теперь рисковать ею, жалея Лешека. Но до помощи монахам он не опустился, и Дамиану пришлось заставить его перевязать укушенную шею, перед тем как покинуть его дом.
У Лешека забрали крусталь, зашитый в пояс штанов, а его самого, перекинув через седло, привязали к коню, которого дал ему князь. Его полушубок и шапка остались у волхва, но горячие бока лошади согревали, да и мороз был не слишком силен. Дамиан залез в сани, которые прятались в подклети, и завернулся в медвежьи шубы.
Ехали довольно скоро, не давая коням передышки, словно архидиакон стремился как можно быстрей добраться до обители и привести в исполнение свои угрозы, — нетерпение угадывалось в каждом его движении и слышалось в каждом слове.
Лешек смотрел на мелькавшие копыта коня и изредка ронял слезы, стекавшие на лоб. Он на самом деле жалкая трусливая тварь, но почему-то будущее не вселяло в него страха, только горечь и осознание собственного бессилия: не столько перед Дамианом, сколько перед самим собой. Он никогда не станет таким, как колдун, и умереть с песней силы на устах ему не дано. Наверное, его судьба, как и предрекал Дамиан, — умереть визжа, извиваясь и умоляя о пощаде. Пусть. Это ничего не меняет. Он умрет, так или иначе, и тогда скажет колдуну, что тот напрасно считал его предателем. Может быть, колдуну станет легче. Лешек не думал больше ни о чем — только о том, как больно колдуну было сознавать его предательство и все равно простить его, и не осудить, и спасти его от мучений, и пожертвовать ради него жизнью и тайной. Лучше бы его убили тогда, вместе с колдуном. Эта отсрочка не принесла Лешеку ничего, кроме страдания. И его жалкая попытка унести из обители крусталь тоже ничем не кончилась — его изловили, как зайца, благодаря его же собственной дури. Надо было идти на север. Надо было взвесить все, надо было вспомнить о том, кто владел тайной крусталя, а не надеяться на то, что колдун рассказывал о ней всем и каждому.
Через несколько часов изнурительная тошнота подступила к горлу — голова Лешека болталась внизу, и каждый шаг коня переворачивал внутренности. Он давно ничего не ел и не дождался, пока вскипит самовар Невзора, только поэтому его не вырвало. Ему казалось, что тошнит его от самого себя, от своей глупости и бессилия. На середине пути Дамиан велел остановиться и посадить Лешека на снег — видно, подозревал, что тот может умереть. Монахи растерли снегом его лицо, сдирая с него кожу: тошнить от этого не перестало, но в голове немного прояснилось. И хотя они стояли возле Дальнего Замошья, архидиакон не стал заезжать в деревню, и монахи, наскоро помолившись, перекусили прямо посреди дороги.
— Дайте ему вина, я не хочу, чтобы он сдох от жажды, — велел Дамиан и кивнул на Лешека.
Но когда один из дружников поднес флягу к его рту, Лешек лишь покачал головой и поплотнее сжал губы. Он хотел пить, но мысль о приторно-сладком вине вызвала только спазмы в желудке. Дамиан, увидев это, не поленился вылезти из саней и нагнулся к Лешеку, цепко взяв его за подбородок.
— Ты будешь есть и пить, когда этого хочу я, понятно? Тебе не удастся умереть от голода, не надейся.
Он двумя пальцами сдавил щеки Лешека, приоткрывая рот, и кивнул дружнику, стоявшему с баклагой наготове. Лешек попытался вырваться, но Дамиан сгреб его волосы пятерней и запрокинул голову назад. Кагор хлынул из баклаги в глотку, и Лешеку пришлось его глотать, чтобы не захлебнуться. Он хрипел и кашлял, вино, булькая, выливалось через нос и, падая в желудок, скручивало его судорогой.
— Ну как, причастился? — со смехом спросил Дамиан, выпуская его из рук.
Лешек согнулся — рвало его мучительно и долго, но как только спазмы прекратились, Дамиан снова открыл ему рот и велел дружнику влить в него новую порцию кагора. Лишь на третий раз архидиакон успокоился, убедившись в том, что глаза Лешека помутнели от хмеля.
Дорогу до Лусского торга он помнил плохо — сначала тошнота, а потом озноб и мелькавшие перед глазами копыта; Лешек впадал в забытье и выныривал из него, и мыслей в его голове не осталось вообще: когда они въехали на постоялый двор, он думал только о том, что умрет, не добравшись до Пустыни.
Оказалось, что в Лусском торге их ждет сам авва. Ночевать на соломе постоялого двора отцам Пустыни не пристало, и Лешека оттащили в избу, в которой авва и Дамиан расположились на ночлег, — архидиакон никому не доверил его охранять, не надеясь ни на запоры, ни на веревки. Лешека, еще не вполне протрезвевшего, привязали к одному из столбов, поддерживавших потолок и деливших пространство дома на две части: хозяйственную и спальную. У дверей Дамиан поставил двоих монахов и задвинул засов изнутри.
Хозяин постоялого двора принес им горячий ужин и косился на Лешека с жалостью, но не посмел ни спросить о нем у монахов, ни попытаться ему помочь. Впрочем, Лешек не ждал от него даже жалости, а уж о помощи не думал вообще. Ноги не держали его, он безвольно обвис на стянувших тело веревках, и его охватило равнодушное оцепенение, похожее на забытье. Он слышал, о чем говорит с Дамианом авва, но смысл их разговора его не занимал.
Дамиан, потирая руки, доказывал, что вид кающегося грешника должен пойти братии на пользу, а уж он постарается изобразить адовы муки в лучшем виде. Жаль, этого не увидят сомневающиеся в Божьем величии крестьяне. Авва не разделял его воодушевления, морщил лицо и просил избавить его от подробностей.
Постепенно разговор их перешел на более сложные материи. Авва разглядывал крусталь, крутил его в руках, смотрел сквозь него на свет масляной лампы.
— Надо же… Благодаря твоей доверчивости и неосмотрительности мы едва не потеряли его… Ты сам-то понимал, что лежит у тебя в сундучке?
Дамиан скрипнул зубами:
— Я исправил эту ошибку.
— Благодаря моему предположению, если ты помнишь. Ты бы никогда не изловил мальчишку, если бы не знал, что он пойдет к волхву, — авва тихо засмеялся.
— Я достал бы его из-под земли, — прошипел архидиакон.
— Ладно. Неважно, каким путем, но мы вернули его. Тебе не кажется, что нам кое-чего недостает, чтобы использовать его с безопасностью для себя? Во всяком случае, на первых порах?
— Да? По-моему, это такое сильное оружие, что к нему нечего больше приложить.
— Если бы сегодня светило солнце, это оружие повернулось бы против тебя, Дамиан. Не мальчишка, так волхв догадался бы остановить тебя с его помощью. Как видишь, обладание крусталем не сделало их неуязвимыми.
— Ты хочешь сказать…
— Да. Я хочу сказать, что в пасмурную погоду крусталь не более чем ценность, обладать которой захочет каждый. И что ты сделаешь без солнца против войска Новоградского, например? Ничего!
— Я уже говорил: нам нужен облакогонитель. Невзор, с его умением предсказывать погоду, с его заклинаниями дождей, вполне нам подойдет.
— Ты обольщаешься, — фыркнул авва. — Боги помогают Невзору, когда он просит дождей на поля, но кто тебе сказал, что они разгонят облака для осуществления твоих честолюбивых замыслов?
— Авва, что я слышу? — Дамиан изменился в лице, и голос его прозвучал тихо и испуганно. — Ты говоришь о поганых идолах? Деревянных истуканах?
— Оставь, Дамиан! Перед тобой лежит подарок одного из этих истуканов, а ты продолжаешь сомневаться в их существовании? Я думал, что отсутствие божьего страха в тебе — знак того, что ты понимаешь, с кем имеешь дело, а оказывается — ты просто недальновидный болван!
Архидиакон проглотил оскорбление, не поморщившись.
— Но… но ведь это означает…
— Да, именно это оно и означает.
— Авва, но почему? Почему ты выбрал служение именно этому богу, если мог выбрать любого другого?
— Потому что с ним можно договориться, — не моргнув глазом ответил отец-настоятель. — Во все времена люди делились на две части — жрецов и их паству. Не всякий служитель бога — жрец. Колдун был жрецом, в нем не было страха перед жизнью, он носил всего один оберег, да и тот не для защиты от темных сил, а из любви к миру, от желания быть причастным к нему. И вспомни, сколько этих звонких железяк ты снял с его наперсника. Десять? Больше?
— Но мы-то носим только крест.
— Да, но посмотри на Паисия, посмотри на схимников, гниющих в своих выгребных ямах, — это жрецы? Нет, они просто преуспевают в желании быть паствой. Овцами. Самыми покорными и самыми преданными овцами. Мне казалось, что ты не стремишься стать бараном в их стаде. И уж тем более смешны попытки этих агнцев увлечь за собой других овец. Нет, для того, чтобы вести стадо на бойню, бараны не подходят.
— Авва… ты пугаешь меня…
— Что, не хочешь? Иди, поклонись Невзору — колдуну кланяться поздно. Их богам не нужны стада покорных овец, но и служить им нелегко. Для того, чтобы подняться над стадом овец, не нужно быть их пастухом, достаточно стать козлищем, вот почему я выбрал этого бога. Подумай, как легко управляться с теми, кто основной добродетелью считает покорность! Вот почему твои честолюбивые планы — дурь и химера. Не за землями, не за деньгами и властью надо охотиться. Овладевай душами, и власть придет к тебе сама, Дамиан. И Бог не забудет тебя, когда тебе придется предстать перед его ликом.
На лице аввы застыла брезгливая маска — по всему было видно, что он разочарован в архидиаконе.
* * *
В декабре монахи начали готовиться к Рождеству, и рождественский пост ввел Лешека в грех уныния. Горьковатая похлебка из сушеных грибов с мокрым хлебом, каша без масла и тушеная репа через три дня встали ему поперек горла. Он всегда был равнодушен к еде, а тут начал испытывать постоянный голод и ел гораздо больше обычного. И даже поправился — матушка и не подозревала, что ее несбыточная мечта сделать его толстеньким так легко осуществима: всего-то и надо было держать его на хлебе и воде.
Погода тоже не радовала — морозы сменились пасмурной сыростью, печи теперь топили раз в три дня, и насельники начали простужаться. На службах постоянно слышался кашель и хлюпанье носов, и Лешек недоумевал: неужели и от этого они не умеют лечиться? Ведь это же так просто! Иногда хватало жаркой бани, чтобы избавиться от хвори, но и без нее он знал немало средств, избавляющих от насморка и кашля.
Как-то раз Лытка между делом обмолвился, что отец Варсонофий занедужил так тяжело, что его положили в больницу и больничный опасается за его жизнь. Лешек немедленно вспомнил, как колдун спас иеромонаха во время мора, и, как ни странно, почувствовал обиду: он не любил Варсонофия, и колдун тогда отнесся к иеромонаху с презрением, но вылечил же! А теперь Варсонофий умрет от какой-то простуды? Только потому, что больничный за всю свою жизнь так и не научился пользоваться простейшими отварами? Нет, больничный, конечно, был милым и добрым человеком, ухаживал за своими подопечными с усердием и сочувствием, но ведь столько лет колдун давал ему подробные наставления, кого и как следует лечить, а тот так ни разу и не смог применить их самостоятельно.
— Пойдем в больницу сходим, навестим отца Варсонофия, — предложил Лешек, презрительно сложив губы.
Лытка удивился и, наверное, ждал от Лешека подвоха; он и сам недолюбливал Варсонофия, хотя и изображал на лице благочестивое всепрощение, когда о нем заходила речь, но пожал плечами и согласился.
В больнице было жарко натоплено, и Лешек в первый раз согрелся, оказавшись рядом с больными. У постели Варсонофия он увидел уже знакомого ему высокого немого монаха. Больничный радостно приветствовал Лытку и долго рассматривал Лешека, но расспросить его так и не решился: наверняка он узнал его и наверняка слышал, что тот жил у колдуна, поэтому, когда Лешек попросил осмотреть иеромонаха, больничный ему не отказал и не удивился.
Отец Варсонофий лежал в горячке и, похоже, действительность не воспринимал. Губы его посинели, и крылья носа трепетали, с усилием втягивая воздух. Лешек раздел его и долго прислушивался к хриплому, свистящему дыханию, прижимая ухо к узкой желтой груди. Ребра поднимались неровно — правая половина отставала от левой, что никак не могло быть добрым знаком.
— Топи печку, — велел он больничному, пощупав пульс и заглянув больному в рот.
— Так ведь топили недавно! Еще не ушел жар-то.
— И топка горячая?
— Горячая, горячая! Хлеб можно печь!
Лешек усмехнулся и велел раздобыть штук восемь глиняных горшочков, чем мельче, тем лучше, и пока больничный собирал их и мыл, успел послать Лытку на кухню за тестом. По-честному, такое действо он производил только вместе с колдуном и был не вполне в себе уверен, но, судя по состоянию, жить отцу Варсонофию оставалось недолго и терять было нечего.
Лешек сам заточил нож, когда поставил горшочки в печь, обернув толстыми полосками теста их ободки, и нагрел его острый кончик в пламени свечи. Лытка смотрел на его приготовления с недоверием и страхом, подозревая в его действах богопротивный обряд, несовместимый с лечением иеромонаха.
— Лытка, не смотри на меня так, — Лешек и сам переживал. — В этом нет никакого колдовства, я колдовать не умею.
Немой монах помог Лешеку перевернуть отца Варсонофия на живот, но стоило Лешеку нагнуться над его спиной с ножом, как тот перехватил его руку и посмотрел на Лешека угрожающе. Лытка, похоже, испугался не меньше немого монаха.
— Я не собираюсь его убивать, — Лешек тяжело вздохнул и побоялся высвободить руку из крепкого захвата. — Я не причиню ему вреда, честное слово.
Но неожиданно на помощь ему пришел больничный:
— Не трогай его, Аполлос. Я видел, колдун однажды лечил так старого послушника, и тот остался жить.
Немой монах снова посмотрел Лешеку в глаза и неохотно разжал кулак. А у Лешека дрожали руки, когда он прикоснулся к пергаментной старческой коже острием — как колдун ни старался приучить его к твердости, Лешеку ее все равно недоставало. Что и говорить, к лекарскому делу способностей у него было не много. Колдун с легкостью вправлял вывихи и сломанные кости, рвал зубы, накладывал швы — Лешек же так и не научился действовать хладнокровно: он боялся причинять боль тем, кого лечил.
Варсонофий застонал, повел плечом и забормотал что-то неразборчиво: Лешек в испуге отдернул руку.
— Помоги мне, — попросил он немого монаха. — Я боюсь поранить его сильней, чем нужно.
Монах кивнул и прижал плечи старика к кровати. Лешек стиснул зубы и сделал несколько тонких неглубоких надрезов, так чтобы из них не начала сочиться кровь. Лытка принес нагретые горшочки из печи, не удержался и спросил:
— А зачем на них тесто?
Лешек усмехнулся, взял тряпкой первый горшок и снял с него толстую горячую ленточку, обжигая пальцы и хватаясь за мочку уха.
— Это чтобы ободок не нагревался и не обжег спину, только и всего, — он тронул край горшочка тыльной стороной ладони, убеждаясь, что тот не жжется, и прижал его к спине Варсонофия: горшочек постепенно втянул в себя кожу, — а ты думал?
Лытка улыбнулся ему в ответ — не иначе, думал он о поганых обрядах.
После того, как горшочки сняли со спины и вытерли густую темную кровь, скопившуюся под ними, Лешек велел завернуть иеромонаха в теплые одеяла и, не имея возможности долго готовить отвары, потребовал стакан горячего молока с медом.
— Так ведь пост… — прошептал Лытка в испуге.
— Ничего, он покается, когда выздоровеет, — мрачно ответил Лешек.
— Болящим можно, — подтвердил больничный.
Лешек рассказал больничному, какие растирания и отвары надо приготовить, и начал осматривать остальных лежавших в палате монахов, когда немой Аполлос, услышав звон била, поднялся с места и вышел вон.
— Лешек, пора идти на ужин, — сказал Лытка. — Мы опоздаем.
— А здесь я не могу съесть положенный кусок хлеба с водой? — поинтересовался Лешек.
— Конечно нет! А как же молитва? Лешек, хлеб насущный нам дает Господь, и вкушать его надо как положено, за столом, поблагодарив перед этим Бога.
— Знаешь, я, пожалуй, не пойду, — он склонился над послушником средних лет, которого бил сухой кашель. — А багульник тут есть? Если есть — надо заварить. Но лучше, конечно, семена просвирника. Нету?
Больничный покачал головой, нетерпеливо оглядываясь на дверь, — наверное, тоже собирался ужинать.
— Лытка, ты иди, — сказал Лешек другу. — Зачем ты-то будешь голодать?
— Нет уж, я останусь с тобой, может быть, смогу чем-то помочь.
Лешек провозился с Варсонофием до самой ночи, пока не почувствовал, что перелом болезни наступил: старик потел, горячка оставляла его, лицо порозовело, он начал понимать, что происходит, и называл Лешека учеником колдуна.
— Лешек, ты удивительный человек, — сказал Лытка, когда они направлялись в спальню послушников. — Ты похож на Исуса, ведь он лечил больных.
— Колдун тоже лечил больных, и я надеюсь, что когда-нибудь буду похож на него, а не на Исуса, — проворчал Лешек.
— Лешек, Исус принял мученическую смерть, спасая людей. Как ты можешь сравнивать его с колдуном!
Лешек остановился и взял Лытку за плечо:
— Колдун тоже принял мученическую смерть, — выдохнул он, — но спас он только одного человека — меня.
И ночью тихим шепотом рассказал Лытке о крустале и о том, что Дамиан собирается с его помощью отобрать земли князя Златояра — и не только их, и это будет война бога против людей. На этот раз Лытка не стал говорить, что Бог един, — он почему-то легко поверил в честолюбивые замыслы Дамиана и испугался.
— Ну вот, а я думал, что Дамиану конец! — с горечью сказал он.
— Почему? — удивился Лешек.
— Ты только никому не рассказывай. Мне отец Паисий передает все, о чем узнает. Ему же не с кем поделиться с тех пор, как погиб отец Нифонт. Авва рукоположил брата Авду, и сразу в сан иерея. Только об этом никто не знает, кроме некоторых иеромонахов и самого Авды. Паисия это возмутило — как это можно быть иереем тайно? Но они молчат, потому что ненавидят Дамиана. Дамиан еще не разобрался с Пельским торгом, а уже собирается идти дальше на север, но авва считает, что им не удержать тех земель, которыми они владеют. Сотня дружников — это очень мало. Дамиан хотел увеличить дружину втрое, но авве это не нравится — кто-то же должен дружину кормить, а Пельский торг доходов пока не приносит. И потом, дружники — они только считаются монахами, а на самом деле — обычные головорезы, особенно те, что пришли со стороны. Им ведь разрешили постриг на пять лет раньше, чем остальным, так некоторые постригаются после двух дней послушничества, и крестного знамения творить не умеют, и ни одной молитвы не знают.
— Знаешь, если Дамиан увеличит дружину втрое, он с аввой будет говорить совсем по-другому, — хмыкнул Лешек.
— Я понимаю. Но в последнее время авва вдруг сменил гнев на милость, и мы никак не могли понять почему. Оказывается, это из-за крусталя! Представь себе: не надо никакой дружины! Не надо идти на север! Земли Златояра богаче, крестьяне привыкли отдавать половину снопа, и железо там добывают! Да и с Пельским торгом можно разобраться за несколько дней!
Лытка скрипнул зубами и замолчал. Лешек ничего не сказал о том, что крусталь ловит души, он и сам толком не понимал, что это означает, но подумал: авва наверняка заинтересовался именно этим свойством крусталя.
— Лешек, это ужасно — то, что ты мне рассказал… — шепнул Лытка, — это так страшно… Неужели, чтобы служить Богу, нам нужно столько земель? Ведь монах должен обходиться малым…
— Лытка, прости, конечно, но ты не понимаешь главного: во-первых, служить богу не очень-то дешево. Посмотри на убранство церквей, посмотри на иконы в золотых и серебряных окладах, посчитай, сколько свечей сжигается ежедневно лишь в монастыре! Да этого бы хватило целой деревне на всю зиму! А книги? Ты знаешь, сколько стоит одна книга? И в книгах ваших нет знаний, в них только божественный свет, которым не накормишь голодных и не вылечишь больных. А сколько стоят праздничные ризы и мантии, ты считал? Ну, а во-вторых… Ты не поймешь меня… Новые земли — это новые души, которыми владеет церковь. Ты не видишь в этом ничего дурного, я понимаю. А я вижу. Только не начинай со мной спорить — бесполезно. Это новые стада баранов, которых приучают к покорности!
— Лешек, я бы поспорил с тобой, но сейчас не хочу. Как бы там ни было, а пользоваться крусталем — это все равно что предать Бога, даже во славу его.
Лешек хотел рассмеяться, но в темной спальне это прозвучало бы слишком непристойно. Их богу наплевать на предательство, ему все равно, какой ценой авва приведет стадо к его порогу! Но сказать об этом Лытке он не осмелился.
С этого дня Лешек каждый день приходил в больницу после ужина, если не служили повечерия, и помогал больничному. Из живицы с патокой и медом он наделал леденцов от кашля, которые охотно сосали все насельники, научил их бороться с насморком, нюхая лук, а в более сложных случаях сам готовил отвары, и пластыри, и растирания.
Лытка не оставлял его ни на минуту и, в отличие от больничного, на лету схватывал науку колдуна. Лешек учился восемь лет, и то не смог с колдуном сравняться.
— Знаешь, Лытка, я когда-то очень хотел, чтобы колдун и тебя тоже украл из монастыря. И сейчас думаю, что в этом был смысл! Ты бы стал ему лучшим учеником, чем я.
— Спасибо, конечно, но… — Лытка смутился и испугался этой мысли.
По ночам же Лешека начала мучить мысль: это он виноват в том, что авва получил крусталь. Колдун бы умер, но не открыл Дамиану тайны. И если он виноват, то должен что-то делать! Лешек мысленно сжигал настоятельский дом, но как он ни напрягал воображение, Дамиан неизменно спасался и выносил крусталь из огня. Лешек думал раздобыть у дружников меч или топор и убить Дамиана спящим, но понимал, что это ничего не изменит, а убить и авву, и Дамиана он бы просто не успел. Он придумывал еще множество способов, иногда они даже казались ему осуществимыми: в конце он неизменно погибал героем, достойным колдуна, и отправлялся к нему, за Калинов мост.
Но едва наступало утро и Лешек шел на службу, от его геройства не оставалось и следа: он озирался по сторонам, пригибал голову, а стоя на клиросе, старался занять место во втором ряду, спрятаться от взглядов Дамиана, иеромонахов и аввы. И уверял себя в том, что совершит подвиг, но потом, немного позже. «Давайте его сюда и разводите костер», — гремел в ушах голос Дамиана, и внутренности сжимались, и тошнота подступала к горлу, и дрожали колени.
Больница немного отвлекала его от серой обыденности монастыря, но если поначалу смрадный быт обители причинял ему боль, то теперь начал раздражать, и Лешек доходил до исступления, вытряхивая по вечерам тюфяк, или давясь куском кислого хлеба, или умываясь утром одним маленьким ковшиком чуть теплой воды. Бороды монахам стричь запрещалось, и это раздражало тоже, а вечером, когда они с Лыткой входили в спальню после свежего зимнего воздуха, духота и вонь были столь нестерпимы, что Лешеку хотелось развернуться и бежать обратно на мороз. Он не мог пожаловаться Лытке, который находил в этом пользу, не мог объяснить, что грязь, вши и дурная пища приводят к болезням, что изматывающий холод не позволяет ни обтираться снегом, ни умываться ледяной водой: после этого нельзя согреться, а потому вреда будет больше, чем толку.
Баня, в которой одновременно мылись двадцать человек, холодная и не очень чистая, вывела Лешека из себя: размазывая грязь по телу, он думал, что можно не лениться — заготавливать больше дров и приносить больше воды, рядом лес и река! Они с колдуном за три летних дня справлялись с дровами на всю зиму. Как Лешек любил эти дни! Колдун неизменно кланялся дереву, которое собирался спилить, просил у него прощения и благодарил. Лешек сначала не понимал, зачем это нужно, но колдун однажды прижал его руку к коре и сказал:
— Все живое хочет жить. Лес дает нам дерево, чтобы мы могли жить, поля кормят хлебом нас и наш скот — чтобы мы могли жить. И не стоит забывать об этом. Эта береза умрет, чтобы зимой мы не замерзли. Так неужели мне трудно согнуть перед ней спину, принимая жертву леса?
И Лешек тоже кланялся деревьям, ему было жалко их пилить, потому что они живые, но колдун говорил, что брать у леса надо столько, сколько требуется, не больше, но и не меньше, иначе жизнь людей потеряет смысл.
Монахи не кланялись деревьям.
Подвиги подвигами, а Лешек ждал наступления лета, чтобы уйти. Он стал раздражительным, постоянно огрызался, и время как назло тянулось медленно — каждый серенький день казался ему бесконечным. И самыми томительными были службы — скучные, помпезные и бессмысленные. Лешек уставал от неподвижного выстаивания в духоте, на глазах у братии, когда нельзя шевельнуться, чтобы никто этого не заметил, нельзя изменить выражение лица, изо всех сил сохраняя на нем восторг и благоговение, иначе…
Лешек не тяготился пением, но внутри у него все переворачивалось, когда он думал, кому он поет хвалу. И слова, произносимые им, вызывали у него отвращение: к церкви, к Паисию и к самому себе. Когда же иеромонах затягивал бесконечное «Господи, помилуй», а хор подхватывал его слова, Лешек с трудом удерживал на лице благочестивое выражение, не зная, смеяться ему или плакать.
В детстве он не задумывался о сложных канонах церковного пения, просто повторял мелодии, которые выбирал для него Паисий, теперь же ученый Лытка просвещал его, и Лешек понял, что Паисий на самом деле очень опытный и способный наставник хора. Он не только знал все, что положено знать экклесиарху, он действительно «слышал музыку», он умел разложить ее на разные голоса, чего не делали в Удоге, — Лешек обратил на это внимание, когда колдун возил его к доместику. Недаром в Пустынь издалека приезжали знатные гости — то, к чему Лешек привык с детства и принимал как должное, для многих было откровением.
Ближе к Рождеству снова ударили морозы, и сырость сменилась заиндевевшими стенами спальни — холод пробирал до костей, а Лешек так и не успел к нему привыкнуть. Он не боялся мороза, но одно дело нырнуть из жаркой парной в темную прорубь, или искупаться в снегу, выбравшись из-под теплого одеяла, чтобы спустя несколько минут прижаться спиной к горячей печке, или в лютую стужу идти через лес, насвистывая что-нибудь веселое, и снимать шапку, чтоб не вспотеть. И совсем другое — стучать зубами под одеялом, а потом, дрожа и ежась, умываться холодной водой, и бегом бежать до церкви, и там стоять, ощущая, как от неподвижности стынут ноги и леденеют руки.
Лытка, принимавший холод как способ умертвить плоть, жалел Лешека, отчего становилось еще противней: ему казалось, что холод стал его существом, что руки и ноги навсегда останутся синими и холодными и сердце до конца жизни будет биться медленно, как у сонного гада промозглой осенью.
За неделю до Рождества, направляясь из церкви в трапезную, Лешек случайно увидел двух расшалившихся приютских мальчишек, посланных за водой к колодцу. Он и сам не понял, почему остановился, — нехорошее ли предчувствие было тому причиной или воспоминания приютского детства заставили его задуматься и загрустить. Поначалу мальчишки шалили безобидно, толкая друг друга в спины и размахивая пустыми ведрами, надеясь попасть друг другу по плечу, но постепенно их озорство перешло в противостояние: к тому времени, как они добрались до колодца, пинки стали злыми и ощутимыми, а выкрики — обидными и сердитыми. Ребята были маленькими — не больше восьми лет, и один из них, младший, вдруг напомнил Лешеку сына Лели, ясными зелеными глазами и лукавой улыбкой.
Мимо прошел молодой иеромонах и строго посмотрел на шалунов, но не остановился, чтобы их пожурить. Лешек уже хотел пойти дальше, тем более что Лытка ждал его и проявлял нетерпение, да и холодно было. Младший из мальчиков ловил ведро, а старший поднимал его за перекладину журавля, отрывая ноги от земли и поджимая их под себя. Впрочем, несмотря на малый рост, ловкости ему было не занимать: он нарочно старался отодвинуть ведро от младшего, дразня того недомерком. Младший тянулся за ведром, поднимаясь на носочки, и в конце концов ухватил его обеими руками, но старший дернул перекладину в сторону, надеясь вырвать веревку у него из рук. Ноги мальчишки оторвались от земли, он всей тяжестью повис на веревке, и Лешек, чуя беду, кинулся к нему на выручку. Но не успел: перекладина журавля подняла старшего в воздух, руки его разжались, и младший, ничем не удерживаемый, с криком ухнул в колодец вслед за ведром.
Впрочем, крик его через секунду смолк, и Лешек успел увидеть, как над ним сомкнулась темная ледяная вода. Молодой иеромонах, и Лытка, и еще несколько человек тут же окружили колодец со всех сторон.
— За ведро, может, схватился? — с надеждой шепнул кто-то, заглядывая вниз.
— Не, не видно.
Высокий сильный послушник нагнул перекладину «журавля», но ведро поднялось над водой свободно — мальчик наверняка выпустил веревку из рук от испуга. Лешек путался в завязках плаща: скорей всего, ребенку перехватило дыхание от холода и он камнем пошел на дно. Интересно, насколько колодец глубок? Он так и не смог развязать узла и рванул плащ с шеи; ткань треснула с шумом, и Лытка оглянулся:
— Лешек, Лешек, ты что?
— Ничего, — рыкнул тот и скинул на снег узкий неудобный подрясник, оставшись в одних штанах: мороз вгрызался в кожу, и без того покрытую мурашками, и от холода захватило дыхание.
— Не смей, Лешек! Не смей! — Лытка схватил его за руку. — Ты утонешь!
Лешек вырвался и хотел снять неудобные, огромные лапти, но подумал, что время слишком дорого.
— Дурак, пропадешь! — Лытке на выручку пришел молодой иеромонах, хватая Лешека за другую руку.
— Я не утону, — спокойно ответил Лешек. Вода теплее воздуха, ничего страшного не случится, вот вылезать будет по-настоящему холодно. Он вырвал руку и перемахнул через сруб колодца, оскользаясь на обледеневших бревнах.
— Лешек! — крикнул Лытка ему вслед, и черная масляная вода накрыла Лешека с головой.
Колодец оказался глубоким, ему пришлось дважды выныривать на поверхность. Легкие отказывались втягивать воздух, Лешек хватал его ртом и насильно проталкивал в себя. Только на третий раз шарившая по дну рука нащупала развевавшуюся одежду — Лешек ухватил дитя за пояс и потащил наверх.
Воздух в колодце был теплей, чем на дворе: чтоб вода не замерзала, его накрывали тяжелой широкой крышкой. Света и так не хватало, а над срубом со всех сторон склонились темные фигуры людей, высматривавших, что происходит внизу. Лешек поднял голову мальчишки над водой, но тот не дышал — от холода и от испуга такое случается. Лешек взял его рукой за шею и почувствовал, как под пальцами робко бьется тонкая жилка. Он хлопнул мальчишку по щеке, но это не помогло, тогда Лешек раскрыл ему рот двум пальцами и с силой вдохнул в него воздух. Ребенок закашлялся и широко раскрыл блестевшие в полутьме глаза.
— Ведро опускайте! — крикнул Лешек наверх и закашлялся сам. Долго он не протянет — почти голый, без движения, — холод убьет его. Странная вещь судьба. Ведь именно в этом колодце он когда-то хотел утопиться, но ему помешал Дамиан.
Главное, чтобы ребенка выдержала веревка. Лешек уперся ногами и плечами в скользкие бревна и, проявляя чудеса ловкости, обвязал ею пояс мальчика.
— Руками держись, малыш, держись крепче, — сказал он, но мальчишка не понял его, и пришлось насильно совать ему в руки веревку, за которую он ухватился судорожно и надежно.
— Поднимайте, — крикнул Лешек, надеясь, что веревка выдержит. И она выдержала — он увидел, как сразу несколько рук схватили дитя, отодвигая от опасного колодезного провала.
— В больницу несите! — добавил он, не вполне уверенный, что в приютской спальне малыш отогреется.
Лешеку повезло меньше — многострадальная веревка оборвалась, едва приподняв его над водой, и он с шумом и брызгами рухнул обратно, еще и ударившись спиной о ведро. И за те пять минут, что монахи бегали за новой веревкой — толще и надежней, — он успел попрощаться с жизнью несколько раз. Холод он чувствовать перестал, движения замедлились, и дыхание подчинялось ему с трудом. Лешек посмотрел наверх (теперь только Лытка склонялся над колодцем) и вдруг увидел, что на ясном небе, показавшемся ему сумеречным, ярко и отчетливо проступают самоцветные камушки звезд. И если он сейчас перестанет дышать, то никто не узнает о том, что со дна колодца днем можно увидеть звезды!
— Лытка, — выдохнул он, — Лытка, я вижу звезды! Ты слышишь?
Штаны и волосы обледенели, пока Лытка вел Лешека до спальни, но мороза он не ощущал. Холод пришел потом, когда Лытка растер его грудь и спину шерстяной тряпкой и принес кружку с кипятком. Зубы отбивали дробь, и никакие одеяла не помогали согреться.
— Лешек… — шептал Лытка, — Лешек, ты… Ты не вытаскивай руки, я сам буду тебя поить… Никто бы не осмелился прыгнуть в колодец, никто. Даже я подумал, что это бесполезно. Только ты.
— Потому что никто плавать не умеет, — кашлянул Лешек. — Живете тут, как… ничего ведь не умеете, только Богу молиться.
— Да ладно тебе, — Лытка улыбнулся. — Между прочим, ты все время ругаешь Исуса, а ведь поступаешь, как положено христианину.
— Знаешь, для того, чтобы поступать по-человечески, совсем необязательно быть христианином. И любить ближнего можно не по заповеди божьей, а от души, как колдун. И добро делать, и обиды прощать — для этого вера в твоего бога не нужна. Вот колдун монахов не любил, а все равно лечил, и во время мора спасал, вот например…
Лешек осекся — он чуть не сказал «тебя». Но вовремя одумался: пусть Лытка думает, что его спас Исус. Его эта мысль приводит в восторженный трепет, и разрушить волшебную сказку было бы несправедливо и жестоко.
— Что «например»? — переспросил Лытка.
— Отца Варсонофия, например, — угрюмо ответил Лешек, стуча зубами.
— Да ты что? Варсонофий пошел лечиться к колдуну?
— Нет, его Аполлос принес, сам он ходить не мог. Не надо его осуждать, это… нечестно. Все живое хочет жить, и Варсонофий — не исключение.
— Знаешь, я бы и умирая не пошел к колдуну. Это все равно что предать Бога, — вздохнул Лытка.
Лешек усмехнулся про себя и ничего не сказал. В конце концов, Лытку никто не спрашивал, хочет он, чтобы колдун его спасал, или нет. И, зная Лыткину честность, Лешек подумал, что тот чего доброго и вправду отказался бы от лечения крусталем.
Рождество праздновали пышно и торжественно: служба длилась от заката до заката не прерываясь: сначала — всенощная, потом — ранняя литургия, после завтрака — поздняя литургия, потом, до обеда, — девятый час, после обеда — вечерня, и повечерие, и полуночница… Лешек думал, что сойдет с ума. Лытка радовался чему-то, не иначе рождению Исуса, и лицо его было особенно благостным, и пел он вдохновенно и без устали. Лешек же едва не охрип — после купания в колодце, когда на следующее утро он не мог выговорить ни слова, голос еще не вполне окреп и плохо ему подчинялся.
Когда наконец после полуночи Лешек дополз до кровати, сил у него не осталось ни на споры с Лыткой, ни на встряхивание тюфяка. А через неделю собирались праздновать Обрезание Господне, а через две — его же Крещение. Рождество пришлось на четверг, в пятницу снова постились, в субботу немного передохнули, чтобы в ночь на воскресенье опять служить всенощную, и литургию, и так до бесконечности.
— Лытка, ты помнишь, как сказал мне когда-то: это такой бог, которому надо служить, иначе он рассердится? — спросил Лешек после праздника Обрезания, далеко за полночь вернувшись в спальню.
— Я был маленький и глупый! — рассмеялся Лытка.
— Напротив, — скривился Лешек, — по-моему, ты был совершенно прав. Знаешь, мне кажется, я не доживу до лета. Кстати, послушников не распинают на крестах в память о страстях Христовых?
— Ты все шутишь, а это вовсе не смешно, — Лытка надулся, — Христос страдал за нас, во искупление наших грехов…
— Да ладно, — Лешек был раздраженным и злым, — я, к сожалению, никак не могу оценить его жертву.
— Конечно, — проворчал Лытка, тоже раздражаясь, — подвиг колдуна для тебя куда важней, а он, между прочим, всего лишь спас тебя от смерти, а вечной жизни тебе не подарил.
Лешек вскинулся:
— Ты ничего об этом не знаешь. Он… Он… — Лешек задохнулся, — он был мне как отец! И ни один бог не будет меня любить так, как колдун! И никакой Исус не сможет его заменить, подари он мне хоть три вечные жизни!
Умом Лешек понимал, что слова Лытки всего лишь ответ на его колкости, что его собственные шутки не менее злы и оскорбительны для друга, но боль снова окатила его ледяной волной, и он выбежал из спальни — на мороз, куда глаза глядят, только бы остаться одному.
Лешек пробежал мимо ворот (у мастерских прятаться от Лытки было бесполезно) и, глядя на тяжелые створки, вспомнил, как колдун держал его на руках, увозя из монастыря. Он забился в тень сторожевой башни, скорчился, уткнулся лицом в колени и расплакался, поднимая глаза к небу и шепча, словно маленький:
— Охто, забери меня отсюда! Пожалуйста, забери меня опять! Увези меня к себе, за Калинов мост!
Если долго сидеть в снегу, рано или поздно мороз сделает свое дело, и Лытка не найдет его в этом укромном уголке. Лешек знал, что стоит ему уснуть, как колдун спустится к нему, протянет руку и унесет с собой. Он бы долго еще предавался отчаянью и давился слезами, как вдруг услышал шаги внутри башни, скрип открывающейся двери и приглушенные голоса.
— Погоди, Дамиан, — услышал Лешек голос брата Авды, — я хотел спросить у тебя кое-что. Только не здесь, не под окнами…
— Поднимемся в часовню, здесь холодно, а в келье нас могут подслушать.
Слезы высохли. Этот голос… Этот голос сказал тогда: «Ты все равно не сможешь ходить». Сказал пренебрежительно, насмешливо, равнодушно. Почему же Лешек раньше не понял этого? Почему, захлебываясь болью, и страхом, и кошмаром, он не видел главного: перед ним же убийца колдуна! Вот же он! Почему раньше Лешек страдал от чувства вины и хотел что-то исправить — исправить непоправимое — и не понимал: вот он, виновник!
И вместо ужаса ненависть всколыхнула нутро. Лешек стиснул кулаки и скрипнул зубами: не для того он остался жить, чтобы рыдать над своей печальной участью, не для того колдун спас его, чтобы он малодушно просил судьбу о смерти. Нет, если уж колдун отдал им тайну в обмен на жизнь Лешека, значит, он верил, что Лешек сможет отомстить за него. Отомстить!
Этот черный демон ада истязал колдуна и наслаждался его страданием, с улыбкой смотрел на измученное болью лицо и убил, в конце концов убил, хотя в этом не было никакого смысла! «Ты все равно не сможешь ходить»! Лешек бесшумно поднялся на ноги — на охоте ему приходилось быть осторожным, он умел оставаться незамеченным для чутких, пугливых зверей. Нет, чтобы отомстить, надо соблюдать осмотрительность.
Монастырь спал, и даже в сторожевой башне не горели огни — после праздника братия устала. Лешек двинулся вслед за двумя темными фигурами, оставаясь в тени построек: они миновали ворота и скрылись за дверью, ведущей на узкую лестницу, заделанную в широкую стену возле ворот. Брат Авда столь громко стучал сапогами, что тихих шагов Лешека сзади никто не услышал. Где-то на дне сознания мелькнула страшная мысль: «Давайте его сюда и разводите костер». Если они его увидят, так и случится: Дамиан все поймет и не простит. Но ненависть пересилила страх: Лешек дрожал, его то бросало в пот, то обдавало ледяным холодом, руки тряслись и не слушались, но он крался за Дамианом по лестнице и уже представлял себе горящие головни, которые тот с наслаждением прижмет к его груди, и слышал свист тяжелой плети, раздирающей плоть.
Надвратную часовню построили специально для разговоров, не предназначенных для чужих ушей, — даже на лестнице не было слышно, о чем говорят внутри. Может быть, это получилось случайно, а может, неизвестный мастер знал, что делает. Деревянные стены скрадывали звуки, а проход с двумя поворотами гасил их окончательно и надежно. Лешек затаив дыхание остановился за первым углом, замер и только тогда подумал: да что же он делает? Зачем ему понадобилось подслушивать разговоры Дамиана? Что нового для себя он может услышать?
— Я хотел спросить тебя, Дамиан, — повторил брат Авда.
— Спроси, — ответил архидиакон, и в голосе его Лешек почувствовал насмешку.
— Тебе не кажется, что авва хочет избавиться от тебя?
— Нет. Теперь — нет, — спокойно ответил Дамиан. — Мы оба хотели избавиться друг от друга, еще осенью. И не думай, что я не знаю, кого он готовил мне в преемники.
— Дамиан… — смешался Авда.
— Да, я верю. Ты бы ничего не сделал против меня, но мое место занял бы с удовольствием. Или как?
— Я… — еще более стушевался брат Авда, но архидиакон снова его перебил:
— Не оправдывайся. Тем более что всё уже позади. Авве не нравилось мое стремление увеличить дружину, он боялся меня, и правильно делал: стоило набрать немного больше людей, и я бы стал ставить ему условия, а не он мне. Теперь в этом нет необходимости. Авве нужны души, а мне — тела. Он нуждается во мне не меньше, чем я в его власти. И потом, крусталь храню я, я, а не авва! И пока он лежит в моей келье, авва будет приходить ко мне за крусталем, а не я к нему. Ты знаешь, после Крещения, если будет стоять хорошая погода, мы собираемся в Пельский торг, опробовать крусталь. Там авва убедится в моей незаменимости.
— А ты не боишься, что авва заберет и твою душу, вместе с душами поселян?
— Нет, и этого я не боюсь тоже. Тем более что ничего полезного в этом нет. Я допускаю, что колдун соврал мне в чем-то, но, мне кажется, в этом не было смысла. Человек, у которого забрали душу, даже не подозревает об этом. Это что-то вроде крещения, и нам, верующим в истинного Бога, бояться этого не приходится. Человек не может владеть душами, это божественное право. Авва, собирая души поселян-язычников, отдает их Богу, но узнают они об этом только после смерти, когда предстанут перед страшным судом.
Лешек зажал рот рукой: Невзор был прав. Змей дал людям крусталь, чтобы спасать их от страшного суда: забирая души, отдавать их другим богам, вырывая из рук Юги. Как легко его замысел повернулся против него самого!
— Подумай, — продолжил Дамиан, — не надо насильственных крещений, не надо исповедей и причастий — лунный свет сделает свое дело сам по себе.
— И зачем тогда авве дружина? — усмехнулся Авда.
— А зачем она была нужна до этого? Власть, богатство, сытная и спокойная жизнь. Только во много раз сытней и спокойней. Новые земли, на которые можно ступать без страха, и новые души на этих землях. Авва — не подвижник, он не пойдет по земле непритязательным Посланцем, он поедет в палантине по ковровой дорожке, которую расстелю перед ним я. Я, Авда, а не ты — тебе не хватит на это ни честолюбия, ни решимости.
— Я не стремлюсь к этому, Дамиан, — смиренно ответил дружник.