Неприятности не заставили себя долго ждать. Лишь Себастьян вышел из ванной, как услышал громкий стук в парадной: их искала полиция. Били в дверь и кулаками, и ногами, кричали голосов на пять, значит, точно уверены, что хозяин дома. Надо было срочно одеваться, и спешить.
— Хас, ты издеваешься?! Мой любимый костюм! — Редвел застал ученика, прихорашивающимся у зеркала: на нем был черный фрак, с длинными фалдами, узконосые ботинки и белая рубашка с кремовым жилетом. Завершал картину шейный платок. Все вещи были магически подогнаны на нового владельца и возврату не подлежали. — Да тебя в гардеробе оставлять нельзя!
— Я бы на твоем месте тоже принарядился. — Стравиец многозначительно поглядел на нож, торчащий из резной дверцы, орудие припечатало к дереву послание.
— Дуэль?! Да вы издеваетесь! Что там за бардак в отделе?! — Редвел схватил черные брюки и белую рубашку, все остальное за две секунды отправилось в небольшую сумку. Дома появляться было опасно.
Тем временем топанье приближалось: полиция проверила весь первый этаж, иногда слышалось вежливое комментирование Персиваля и советы поглядеть еще под креслом. Лис поднял деревянную створку окна и спрыгнул на крышу. Зацепившись, и, скорее всего порвав длинный пиджак, следом выскочил мальчишка-карлик. Они серыми тенями, под защитой магии, пробежали по соседним крышам и спрыгнули на месте невысокой каменной арки на мостовую.
— Все хорошо, живы. — Сообщил Аманде брат, отпуская сознание птицы. Еще недавно эта ворона летала рядом с монастырем и сидела у Рени на руке, а теперь неотступно следовала за Редвелом, готовая, в случае необходимости, придти на помощь и подарить нужную секунду. Менталист не стал уточнять вслух, что напарнику Аманды предстоит встреча с Сорренжем. Монастырь готовился к ужину и к отчету следователей о проделанной работе за первый день.
— Привидений за указанный период не появлялось, подозреваемая опрошена и находится под следственным экспериментом. Рекомендуется вам лично с ней поговорить, мы проверим, не реагируют ли призраки именно на вас.
— Что ж, хорошо, благодарю. — Ответил отец-настоятель, пристально сверля уходящих взглядом.
Он заведовал этим монастырем уже десять лет, показывая сестрам и прихожанам чудеса веры, из своих скромных магических возможностей. Сводил сметы, договаривался с благодетелями — должность далеко не отшельническая, но его устраивала. И праздники монастырские закрома позволяли отметить всем приходом вкусно и разнообразно. Все в его скромной жизни настоятеля устраивало, пугала только странная девица, появившаяся месяц назад.
Юная и весьма сомнительная особа жила здесь, преследуя свою мирскую цель, раньше Крамп думал, что она скрывается от закона, но потом понял: ее цель намного масштабнее. За этот месяц все сестры в монастыре стали ее жалеть и называть сироткой, когда священник расспросил одну из них, выяснилось: «Девочка здесь живет уже пять лет, после того, как умерла ее мать». Такой наглый гипноз не мог остаться безнаказанным. Когда вечером отец-настоятель подошел к послушнице для разговора — у ее дверей внезапно появились весьма впечатляющие призраки, раз в пять больше человека, а выскочившие сестры хором высказали наставнику свое мнение о преследовании юной невинной девушки.
— Я напишу на вас жалобу! — вознегодовал священник, получив в ответ согласный кивок. Да только так и не написал, потому, что страх оказался сильней. Явившиеся без приглашения «следователи» особого доверия не внушали, а потому чемодан оставался собранным.
Размолвка между братом и сестрой была подстроена мастерски — спросить, не грозит ли им опасность, ведь сбежавший демон может искать не только лиса, но и Аманду. Рени побелел от злости, рыжая вскипела. Послушницу отправили разговаривать с настоятелем, причем, очень убедить его самостоятельно уехать с высокой миссией куда-нибудь к северным границам на безлюдные пустоши в скит. Ведь «теперь она это умела». Все шло по плану.
— Вы отправитесь в столицу, по адресу Милероуз семнадцать и передадите на словах, что умник на крючке, а сестру я запру здесь надолго. — Рука послушницы уверенно коснулась лба Крампа, записывая приказ в сознание.
Священник остался стоять, молча и почти не дыша. Он был магистром церкви, он долго учился в семинарии, он проходил жесткий отбор. И когда в нем нашли нужную «силу», то утвердили на ответственную должность. Сначала он служил в столице, затем за роман с монашкой был сослан сюда, и ему нравилась его жизнь. Среди высших чинов духовенства не было ни одного, который подчинялся бы гипнозу или ментальной магии. Крамп вздохнул и пошел за своим чемоданом. Надо было обдумать, стоит ли уезжать и куда обратиться с его ситуацией.
Рени сидел на травяном холмике и держал в руках коричневый от времени череп. Аврора подошла к нему, сверкая злыми глазами.
— Знаешь, милая, никогда не думал, что твоя мать была кошкой. — Прокомментировал свою находку менталист, — ловкая, мягкая и с когтями, ты вся в нее. Но есть одно «но».
— Какое же? — Аврора больше не пыталась изобразить из себя обиженную девочку и отвечала резко и односложно.
— Ты мне нравишься. — Рени посмотрел на нее серыми большими глазами и улыбнулся. — Действительно нравишься.
— А я тебя ненавижу! — громко ответила девушка, отбиваясь руками от подошедшего парня, старавшегося ее обнять.
— Это очень хорошо, — ответил он, — значит, ты ко мне тоже неравнодушна.
Страстный поцелуй больше походил на войну: сначала девушка сопротивлялась, кусала, а затем смирилась и сникла, принимая ласку. Поцелуй был тем соприкосновением, которое подходило для борьбы. Они яростно боролись, выжигая друг друга. Аврора была чуть сильнее, но на стороне Рени были чувства. Чувства, впервые тронувшие рациональный и сухой интеллект менталиста…
— Рени? — Аманда прибежала, услышав разговор на повышенных тонах. Ее глаза увидели растерянно стоявшего брата и бессознательно лежащую в траве девушку.
— Я ничего не помню… — растерянно прошептал менталист. — Я совершенно ничего не помню…
Я вижу ее глаза. В них страх. Сначала недоумение, досада, затем догадка. И страх. Он разгорается, бледностью ползет по лицу. Она и так бледна, кожа цвета алебастра, но под ней переливается кровь, а страх эту кровь изгоняет, тогда белизна становится мертвенной с трупной серостью. Она боится. Как же она боится! Где же оно, то величавое презрение, с каким она взирала несколько часов назад? Его больше нет. Только страх. Ее зрачки расширяются, веки, всегда полуопущенные от того же презрения, от врожденной брезгливости, ползут вверх, чтобы страх, еще скрытый, взвился там, под ними, вспыхнул бы красным всполохом, брызнул пятнами. Она хочет кричать. Губы ее размыкаются, движется горло. Но страх, верный мой союзник, забивает ей горло кляпом. Ей не вздохнуть. Только горло все движется. Ее горло, той же алебастровой белизны, лилейной нежности, с трепетной голубой жилкой, горло, которого я, совращенный, несколько часов назад касался губами. Это горло притягивает меня, зовет. Там средоточие ее жизни, в этом хрупком движущемся узле под бледным покровом. Если этот бугорок сдавить, переломить влажный хрящик, она умрет… Я услышу, как лопнет эта мягкая кость, как дыхание змеиным шипением будет продираться сквозь закушенные губы, как хрипом и бульканьем отзовется сломанный хрящ.
Хочу слышать этот предсмертный крик, хочу ощутить ладонями скользкую от пота высокомерную шею. И убить. Хочу убить. От желания мысли плавятся, сливаются в одну. Я весь – эта мысль, весь – порыв, уже не человек, еще не мертв, но и живым не назвать. Сгусток, ядро из плоти и слез. Без души, без сердца. Все осталось там, наверху, среди окровавленных простынь, рядом с почерневшим младенцем и бездыханной матерью. Там остался я, прежний, девятнадцатилетний, с надеждами и мечтами, с юностью и любовью, а здесь, во дворе, я – сама смерть.
Успеваю приблизиться и коснуться. Ибо время замедлилось. Страх, мой союзник, связал и растянул минуты. Их время, время моих врагов, стало вязким, густым и липким. Страх, играя на моей стороне, крепит их подошвы к мостовой, сковывает их руки. Они меня не узнали, не разгадали. Я их опережаю. Ее горло… Она неподвижна, не пытается защититься. Ибо все тот же страх застывает параличом в ее локтях и коленях. В моих пальцах неведомая палаческая тяжесть. Мои пальцы – орудие, петля со скользящим узлом. Как уязвима эта высокомерная шея! Мои пальцы уже давят, крушат. Я чувствую, как плоть поддается, уступает и хрящ уже пружинит, противясь и надламываясь. Ее глаза совсем близко. Теперь мы на равных. Я стащил ее вниз с ее пьедестала, в презренную телесную уязвимость. Я вернул ее в смертность. Но в ее глазах равные доли недоумения и страха. Она не верит, она все еще не верит. Хрипит, задыхается и не верит. Что я… что такой, как я…
Слепящий удар, боль. И снова удар. Теперь уже мое время замедляется и ползет, разбухает от крови. Их время, их мгнове- ния теперь – как пущенная стрела. Меня хватают, наваливаются. Вместо ее глаз чей-то пыльный сапог с квадратным носком и ребрышком стали. Взлетает, опускается. Я уже не сгусток ярости, обращенный в клинок, я – сгусток боли.
Но это не долго. Я своей цели не достиг, но они, ее стражи, достигнут своей. Еще несколько ударов, и на мой затылок опустится рукоять хлыста, затем, после белых костяных брызг, наступит беспамятство. И смерть. Умирать не страшно. Я давно мертв. Я умер в тот миг, как ступил на брусчатку, сбежав по скрипучей лестнице. Там наверху остались мои жена и сын. Моя жена истекла кровью, мой сын задохнулся в утробе. Повитуха тащила его синее тельце железными щипцами из материнского лона, которое само уже обратилось в кровавые лохмотья.
Я ждал чуда – сиплого, булькающего младенческого писка, но мой сын висел в этих щипцах, как освежеванный кролик. Моя жена, тоненькая, обескровленная, еще дышала, но милосердный обморок закрыл ей глаза. Она не узнала о смерти сына. Она помнила только меня, только мой грех. Она умерла с этим знанием, отвергнув мое раскаяние. И мне, чтобы вымолить прощение, предстоит отправиться вслед за ней, по лунным пятнам на мертвой воде. Те, кто сейчас наносит мне удары, кто слепит меня болью, лишь приближают этот благословенный миг, смывая солоноватый привкус греха. То, что я не достиг своей цели, не стал убийцей, облегчит мне путь. Я умираю без отпущения, без покаяния, почти проклятым… Но мне все равно. Скоро все кончится.
Сейчас… сейчас кто-то из них нанесет последний удар, набросит веревку или оглушит так, что брызнет черная кровь под стальным прутом. Защищаться я не пытаюсь, только закрываю лицо. Тело само, без участия разума, сжимается, корчится. Скорей бы…
Внезапно они отступают. Я слышу голоса, тяжелые хрипы вспугнутой своры. Они, будто отозванные егерем собаки, щелкают зубами. Среди рыканья и хрипа я различаю голос моего приемного отца, епископа Бовэзского. Тихий, слабый старческий голос. Глаза мои закрыты. Я его не вижу, но слышу торопливые семенящие шажки, шелест потертой сутаны. Он мечется среди этой стаи.
– Пощадите его, пощадите! Он не в себе. Его жена умерла в родах. Ребенок мертв… Он обезумел от горя.
Я не безумен, отец. Мой ум пугающе ясен. Я слышу, как шелестит, осыпаясь, песок с чьих-то сапог, как переступает запряженная лошадь, как нетерпеливо поигрывает лакей своей тростью и как она, знатная дама, носительница власти, что-то гневно, презрительно шепчет. И тут же мои руки отрывают от лица, меня вздергивают и ставят на ноги. Боль в ребрах, в затылке застрял раскаленный коготь. С глазами что-то случилось. Пятнистая круговерть, вытянутые искаженные лица. Большое фиолетовое пятно – это отец Мартин, епископ Бовэзский, мой приемный отец. Он похож на старого взъерошенного воробья, который топорщит крылья и подскакивает на мостовой перед крадущейся кошкой.
Своим жалким чириканьем этот воробей пытается отвлечь степенно ступающего зверя от птенца-подлетыша, неосторожно покинувшего гнездо. Кошка только досадливо дергает ухом, не сводя глаз с добычи. Что ей это жалкое отцовское чириканье, эти седые растопыренные крылышки, этот клювик и крохотные лапки?
Не надо, отец, не надо, не просите ее! Я пытаюсь разлепить разбитые, уже распухшие губы, склеенные кровью. Она что-то отвечает, тоже едва шевелит губами. Ее шея уже не слепит лилейной белизной. Эта шея помята, подпорчена, в багровых пятнах, быстро набирающих цвет. Моя рука. Как же я не успел? Хрящ уже поддавался, уже проваливался в глубину гортани. Я только жалкий любитель в искусстве убивать. Я не смог превозмочь себя и повредить тому, что создано Господом. Даже в угаре мести я чувствовал под рукой саму неприкосновенность жизни, ее уязвимость и конечность. Одно дело – воображать, обращаясь всем существом в карающий меч, и совсем другое – трогать этим мечом трепещущую жилку под кожей, ниточку, идущую от самого сердца.
Но ее высочество герцогиня Ангулемская, сестра и дочь короля, носительница власти, колебаться не станет. Она уже овладела собой и слушает просителя со скучающим презрением. Отец Мартин все еще лепечет, голова трясется. Он уже совсем старенький. Ему трудно ходить, по ночам ноют суставы. Мое сердце сжимается. Господи, что же я наделал? Я подвел его. Как же я его подвел!
Старик хватает ее за скользкий расшитый рукав. А она поворачивается спиной. Но прежде через плечо бросает в мою сторону взгляд, ведет им медленно, будто тянет по мне наточенный гребень. Делает неопределенный знак. Я закрываю глаза. Сейчас те, кто выворачивает мне локти, исполнят приказ. Удушье, тошнота… Скорей бы. Не сопротивляться… Не сопротивляться. Бедный старик, это произойдет у него на глазах. Но удара нет. Меня снова волокут, как мешок, как ободранную тушу, коленями, ступнями по камням и торочат к седлу. Мне придется бежать за лошадью. Если споткнусь, задохнусь, мои ноги будут волочиться по мостовой.
Отец Мартин все еще умоляет. Его потертая сутана взлетает, как побитые, израненные воробьиные крылья.
– Пощадите, пощадите его! Милосердие – это благодать от Господа. Господь милосерд. Он прощает грешников, тех, кто по
неразумию, по слепоте своей… Иисус на кресте воззвал к Отцу своему небесному. Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят. иисус, Спаситель, пострадавший за нас, умерший за нас, принявший крестную муку, искупивший кровью грехи наши, и нас благословил прощать.
Уже ступив на подножку, она в последний раз обращает к нему свое белое лицо. Губы ее двигаются, слов я не слышу, но догадываюсь.
– Я не Иисус, святой отец. И на третий день не воскресну.
У тебя война,
Всё горит в руках,
Линия ума,
Лезвие в ладонях.
И вино срывает голос,
Как стекло перемололось
И однажды превратилось в пыль
Ещё не вечер,
Под самым сердцем
Чужое тело,
Еще не поздно
Осколок, Солнце не догорело
За тобою боль,
Как слепая месть,
Но покажет бой.
Дом уже не крепость,
И вода пойдет под камень.
Сточит быстрыми ручьями,
И однажды превратится в пыль
Ещё не вечер,
Под самым сердцем
Чужое тело,
Еще не поздно
Осколок, Солнце не догорело (с) Би-2
***
Ее шаги гулким эхом разносятся по пустому залу, а облачка пара изо рта сливаются с повисшим в воздухе конденсатом; Кира зябко поводит плечами, судорожно сжимает глушилку замерзшими непослушными пальцами. Голубоватое свечение двух лун, искаженное силовым барьером, делает частично выбитые стекла похожими на кусочки слюды, а мигающий свет единственного уцелевшего потолочного светильника посекундно выхватывает из полумрака остовы промышленных агрегатов, прикрытые от пыли полиэтиленовыми мешками, пустые коробки и мелкий мусор, гоняемый сквозняком туда-сюда. Все это придает окружающему ее интерьеру слегка пост-апокалиптический вид.
Нет, разумеется, киборга здесь нет. Это последнее место, куда бы он мог направиться, ведь здание находится в самом центре периметра, логичнее прорываться к одной из многочисленных лазеек, брешей в охранной системе, ведущих наружу. Нет, правда. Ей абсолютно нечего бояться. Она здесь просто так, на всякий случай. Их, сотрудников ОЗК, всего пятеро, плюс местная охрана, в которой целых три «семерки», её отправили сюда чтобы закрыть этот квадрат, самый безопасный с точки зрения логики и здравого смысла. Даже если киборг не разумен, а им кто-то управляет — система все равно будет искать наиболее оптимальный способ ухода от преследователей, и сюда он не сунется ни при каком раскладе. Киборг вряд ли «семерка», иначе он в прошлую свою вылазку вступил бы в бой с одним из собратьев, а не ударился бы в бега. Впрочем, кто знает. Странно, что ему вообще удалось скрыться, у местных «семерок» весьма прокачанное сторожевое ПО, «шестерка» просто не смогла бы… Может, Bond? Начальник охраны говорил, что одна из «семерок» внезапно вернулась назад вопреки первоначальному приказу и была слегка дезориентирована, это похоже на взлом системы управления. Но откуда здесь взяться Bond’у? Они вообще редкость, а уж в этом захолустье… Хотя, если использовать киборга для шпионажа, то лучше Bond’а никто с этим не справится, так что, возможно, его доставили сюда целенаправленно.
Мысли скачут как воробьи, у Киры никак не получается привести их в порядок. Ситуация странная и внезапная, но, с другой стороны — разве у них в ОЗК бывают другие?
Она возвращалась на Кассандру после очередных переговоров с федеральными чиновниками о материальной компенсации и юридическом статусе планеты, выжатая как лимон. Легче иметь дело с агрессивными сорванными киборгами, чем с этими упырями в человеческом обличье, ей-Богу. Корабль двигался привычным маршрутом, когда вдруг у станции гашения им на терминал неожиданно поступил звонок от незнакомого абонента. Малоприятный на вид тощий лысый тип с форменном комбезе с нашивками «Таурон инжиниринг», одной из ведущих компаний оборонного комплекса, сообщил о киборге, которого сутки назад обнаружили на территории предприятия, принадлежащего компании, но так и не смогли задержать. Звонивший не скрывал, что он охотнее обратился бы в «DEX-компани» и вызвал бы ликвидаторов, но в виду отсутствия такой возможности, сойдет и ОЗК. Главное, чтобы лазутчика изловили и убрали с планеты, предварительно позволив сотрудникам СБ отформатировать его память во избежание утечки секретной информации.
Планета оказалась почти рядом — всего в одном прыжке. Стилус-9, один из многочисленных безликих необитаемых миров, используемых для секретных научных баз и промышленных предприятий оборонного назначения. Все стандартно — никакой террификации, вся деятельность в пределах громадного силового купола, обеспечивающего людей и сооружения защитой от внешней среды, кислородом и привычной гравитацией. Доступ на такие вот планеты можно было получить лишь с разрешения либо управляющего объектом, либо чиновника высокого ранга из Министерства обороны. Как туда мог попасть таинственный киборг и с какой целью — даже приблизительного ответа на этот вопрос у Киры не было. Сорванные не имели привычки по своей воле заниматься разведывательно-диверсионной деятельностью, они либо проявляли агрессию, либо скрывали свою сорванность всеми доступными способами, и если удавалось сбежать от хозяев, то прятались. Вполне вероятно, киборгом управляет кто-то из персонала, то бишь, настоящий шпион это человек, а киборг всего лишь орудие. Эту версию высказал Стэн, и ему, как бывшему сотруднику спецслужб, Кира в данном вопросе доверяла.
На Кассандру Стэнли Баскин прилетел полгода назад вместе с Bond’ом по имени Данди, которого бывший агент спас от утилизации после завершения операции, а потом успешно прятал от дексистов в течении нескольких лет. Редкий случай чтобы на работу в ОЗК нанимались вместе киборг и человек, и оба оказались чертовски полезны в силу своего опыта и навыков. Сейчас Кира не переставала радоваться, что эта парочка сопровождала ее на переговорах, и теперь они вместе оказались на Стилусе-9 — в ловле киборгов от прочих ее спутников было мало толку.
Сунув глушилку подмышку, Кира поднимает повыше ворот куртки и безуспешно пытается согреть дыханием вконец заледеневшие ладони. И в этот момент оживает ее передатчик.
— Кира, ты в порядке? — Голос Стэна звенит от напряжения, дыхание слегка прерывистое, словно он говорит на бегу.
— Да. А что случилось? — Смутная тревога внутри мигом разрастается, подобно вою сирены распространяясь по самым дальним закоулкам сознания.
— Я засек твое местонахождение и иду к тебе, хотя Данди, скорее всего, меня опередит.
— Да что стряслось-то?! Вы его отследили?
— Стой где стоишь и никуда не уходи! Конец связи.
Передатчик замолкает, оставив после себя тишину, что отдается вибрирующим гулом в голове, словно отпущенная струна. Кира берет глушилку наизготовку, машинально переступает с ноги на ногу, невольно вздрагивает от звука лопнувшего стекла под каблуком. В голове мелькает мысль, что надо было надеть более удобную и бесшумную обувь, хотя какая разница — киборг легко обнаружит ее по дыханию и сердцебиению, если он где-то рядом.
«Спокойно, спокойно! Ничего страшного. Даже если он здесь…». Кира не прячется, понимая бесполезность этого маневра, стоит на самом освещенном месте, держа глушилку перед собой, медленно поворачивается то в одну, то в другую сторону, до предела напрягая слух и зрение.
Ощутив словно бы зуд между лопаток от чьего-то взгляда в спину, резко разворачивается на сто восемьдесят градусов. Темный силуэт рядом с одним из агрегатов сложно с чем-то спутать — это, несомненно, очертания человеческой фигуры. Сердце пропускает пару ударов и, трепыхнувшись, начинает колотиться с удвоенной силой.
— Эй, послушай… — собственный голос кажется ей жалким и дребезжащим; кашлянув, она продолжает уже более уверенно. — Мы не причиним тебе вреда. Мы не дексисты, мы хотим помочь.
Фигура делает шаг вперед, плавно выдвигаясь на более освещенный участок, потом еще один. Теперь у Киры есть возможность рассмотреть того, за кем безуспешно охотилась в течение трех суток местная весьма организованная и квалифицированная служба безопасности. Она вглядывается в лицо киборга и тут же забывает дышать. Судорожно стискивает зубы, с едва слышным шипением втягивает в себя воздух и замирает, будто скованная параличом. Рука с глушилкой бессильно падает вдоль тела, пальцы разжимаются, и прибор с легким стуком ударяется об пол.
Нет, он выглядит не таким, каким Кира видела его в их последнюю встречу. Моложе. Непонятно насколько, но моложе. Вон та морщинка меж бровей была глубже, были отчетливо видны нити седины в темных волосах, а в изгибе узкого рта просматривалась скрытая горечь, а не обычная легкая ирония. А еще в последние пару лет перед гибелью отец начал заметно сутулиться и периодически съеживать плечи. Теперь более молодая версия Александра Гибульского глядит на Киру, чуть прищурившись и склонив голову набок, а в его позе и во взгляде словно невысказанный вопрос — до которого часа его дочь-подросток намеревается сегодня отвисать с друзьями? Вот только честно?
Несколько секунд Кира просто стоит и ловит воздух ртом, будто выброшенная на берег рыба. А потом глаза отца загораются красным и он стремительно бросается вперед.
Принято считать, что «синтез Гибульского» был самым большим секретом «DEX-компани». Однако, героям данного повествования предстоит столкнуться с тем, что хотя компания и перестала существовать юридически, её самый засекреченный проект продолжил претворяться в жизнь и после её краха — проект с кодовым названием «Демиург».
Примечания автора:
Несмотря на общую дженовую направленность текста, в нем присутствуют элементы слэша.
В тексте много оригинальных персонажей и есть незначительное AU по отношению к канону — в ОЗК не работает Трикси.
Экипажи «КМ»и «Сигурэ» представлены эпизодически.
Автор любит брит-рок и бондиану, это накладывается на текст. Еще автор не особо заинтересован в научном обосновании своих идей, это НЕ научная, а игровая фантастика, как и книги Громыко.
В фанфике периодически используются тексты песен группы «Muse».
Опубликован в «Полдне» № 11, 2018 г.
За поворотом туннеля Котька услышал море.
Но прежде он его почувствовал. Привычный запах сочащегося водой известняка вдруг отступил, вытесненный могучим, всепоглощающим запахом моря. Котька остановился, оперся на прохладный ноздреватый камень и набрал полную грудь этого восхитительного воздуха. Тышка толкнулась ему в спину.
— Что там?
Голос ее дрогнул. Тонкие пальцы стиснули котькину ладонь. Лязгнул упавший на пол штольни мешок.
— Дошли, – сказал Котька.
— Ага, – выдохнула Тышка. Задышала часто-часто, стараясь напиться удивительной свежестью после черного воздуха катакомб.
Море дышало. В его дыхании Котьке слышался тихий стук волн в гулкий борт субмарины, которая наконец-то пришла за ними сквозь лабиринт сетей и минных заграждений и ждала теперь совсем близко, скрытая в ночи…. Сейчас ведь должна быть ночь. Котька коснулся чуткими пальцами циферблата наручных часов.
Стекла у часов не было. Котька ощупал минутную, секундную и часовую стрелки. Без пяти минут полночь. Снаружи – если только они не ошиблись в подсчетах, ослепнув и сойдя с ума в кромешной тьме подземелий – стояла осенняя приморская ночь.
Котька замер. Ощупал ногой пол. Впереди пол кончался. Котька по-прежнему не видел ничего, как и весь последний год.
Их загнали с верхних ярусов в кромешный мрак недр, травили газом, заливали водой. Горючее и спички кончились давным-давно. Еда – чуть позже. Когда ожило радио, принеся призрак надежды, передвигаться могли лишь они с Тышкой. Они и пошли. Больше было некому.
Котька отобрал у Тышки мешок и на ощупь, как делал все уже давно, собрал оба комплекта.
— Ой, – пискнула Тышка, когда он затянул ремни сбруи у нее под грудью. Дотуга завел ключом пружину двигателя во впадинке между острых лопаток. Тышка проделала все то же самое с ним.
— Вперед, – выдохнул Котька.
Тышка ткнулась ему в щеку сухими губами и протиснулась мимо. Гулко хлопнули крылья. В лицо ударил ветер. Еще, слабее. Еще. Котька расправил крылья и шагнул в пустоту, ловя восходящий поток.
Никто не стрелял. В ночи оглушительно гремело море. Десять кабельтовых, подумал Котька. Полтысячи взмахов. Столько надо продержаться. Потом – не утонуть, пока не подберут. И не умереть, пока не приведем к своим. Потом – все равно. Можно. Но не сейчас.
Не сейчас.
Не сейчас.
***
— Что у вас, ефрейтор? – спросил офицер, щурясь на полуденном солнце.
— Ничего, герр оберст. Показалось, что полезли. Дал очередь, как полагается.
— И?
— Ложная тревога, герр оберст. Птицы. Вон, видите, там, над морем? Вроде как чайки.
— Вроде как…. Сменитесь из караула – посидите оба денек на губе. За излишнюю бдительность. Послезавтра снимаем посты. Там, внизу, похоже, никого не осталось.
— Слушаюсь, герр оберст, – с облегчением вытянулся во фрунт пожилой пулеметчик.
Второй номер перевел дыхание.
Право слово, не воевать же с детьми. Он вспомнил их белые незрячие глаза и поёжился.
Потом долго смотрел на море, пытаясь разглядеть среди бликов солнца и пенных гребней две пары белых ангельских крыл.
«…Не сомневаются, что пожар в инкубационном цехе — это очередная выходка антидексистов, подкупивших одного из охранников. По предварительным данным уничтожено и повреждено около сорока инкубаторов, ущерб компании оценивается в 200 тысяч единиц…»
В реестре по персоналу Эрни Блюм значился как инженер по системам вентиляции и кондиционирования. Это подтверждал диплом Новотехасского заочного политехнического университета, который Эрни закончил дистанционно около трех лет назад. Но в действительности же он был техником-наладчиком криогенных установок и ответственным за бесперебойную работу кондиционеров, насосов, кулеров и прочей водоотводящей и водоподающей аппаратуры. То есть слесарь. А еще он был неудачник.
В детстве Эрни мечтал выучиться на инженера-конструктора летательных аппаратов. Хотел строить космические лайнеры, проектировать крейсера и яхты. Он рисовал в своем воображении циклопические орбитальные верфи, где в условиях невесомости монтируются отсеки межпланетных кораблей, сверкающие цеха, где на испытательных стендах прогоняются под максимальными нагрузками отдельные узлы прыжкового двигателя, светлые, набитые приборами конструкторские бюро, где на обширных голоплатформах из отдельных 3D деталей складывается облик суперсовременного лайнера. И он сам, Эрни, в белоснежном комбинезоне с логотипом «SpaceX Lokheed» или «Raumschiff Benz», окруженный восхищенными стажерами, вносит последние коррективы в свой великий проект. Он даже видел во сне этот спроектированный им корабль, этот устремленный в будущее гибрид «Звездного разрушителя» и «Энтерпрайза», рисовал его, вычерчивал обтекатели, отсеки, сопла двигателей, стабилизаторы, продумывал дизайн капитанской рубки и кают-компании. Он ясно видел его, этот выношенный в грезах корабль, видел, как он развивается, как растет, как обретает форму, как освещается изнутри, как заполняется экипажем, но жизнь завершила эту творческую беременность ранним выкидышем.
Отец Эрни, всю жизнь проработавший грузчиком на транспортнике, неожиданно диагностировал у себя кризис среднего возраста, влюбился в барменшу на станции, где их грузовик регулярно гасился, и ушел семьи. Эрни с матерью остались одни. Мать работала продавщицей в гипермаркете и, само собой, не имела возможности оплатить учебу сына сначала в колледже, а затем в политехническом университете. Закончив школу, Эрни устроился на работу. Ему повезло. Давний приятель отца, возможно, испытывая неловкость за бегство сотоварища, взял подростка в свой магазин подержанной техники. На мечту этот магазинчик походил мало, но все же позволял приобрести кое-какой опыт. К тому же склонности и даже талант у Эрни несомненно наличествовали. Ему нравилось возиться к железками. Разбирать, собирать, разгадывать секрет внутреннего взаимодействия деталей, отыскивать дефекты и устранять их. Иногда он чувствовал себя кем-то вроде ветеринара, только вместо домашних животных ему приносили всевозможные приборы: утюги, чайники, микроволновки, пылесосы и кофеварки. Он стал разбираться и в технике посерьезней: чинил детские электрокары, старенькие кобайки, гравитележки, газонокосилки и даже флайеры. Там же, в этом магазинчике, он увидел первых киборгов, списанных армейских DEX’ов, 2й и 3й модели. Киборги Эрни не нравились. 176/180
Владелец коммиссионки, тот самый приятель отца, был доволен помощником. Торговля подержанным оборудованием шла бойко. Эрни регулярно откладывал из зарплаты деньги на колледж. В отличии от подростков из других неполных семей, тех, где отцы спились, подались в бега или отсутствовали изначально, Эрни отца не винил. Или, по крайней мере, не возводил вину за развод на него одного, как это делали его мать и бабушка. По мере взросления Эрни находил все больше аргументов для оправдания. Отец, уже с того астероида, где поселился с барменшей, девицей на шестнадцать лет его моложе (это было главным пунктом обвинения), написал сыну подробное письмо. Он пытался объяснить, почему так поступил. Как первопричину он указал свою изматывающую, однообразную работу.
Транспортник, принадлежащий компании, производящей стройматериалы, совершал челночные рейсы по одному и тому же маршруту. Туда и обратно. Туда и обратно. Как посаженный на стальную привязь паром. Загрузился, вылетел, сел, разгрузился. Снова загрузился, взлетел, сел, разгрузился. И так до бесконечности. Груз — стандартные ящики со стройматериалами. Подогнал гравиплатформу, запустил автопогрузчик. В месте назначения то же самое, ящики, гравиплатформа, автопогрузчик. Зеленая кнопка, красная. Вкл. Выкл. «Прости, сынок — написал отец, — я должен был что-то изменить. Я начал сходить с ума».
Письмо Эрни удалил. Ему было обидно. Он чувствовал себя обманутым — и в то же время признавал горькую правду отца. Матери ничего не сказал. Догадывался, что и она сыграла немалую роль в этой семейной катастрофе. Еще ребенком он чувствовал поселившийся в семье разлад, но, как это часто бывает, винил в этом себя. Он был не такой, каким его хотели видеть мама и папа, неправильный, больной, некрасивый. Он недостаточно хорошо учился, был недостаточно вежлив, неловок, ленив и небрежен. Мать часто ставила ему в пример его кузена Эрика, который посещал музыкальную школу и держал свои вещи в порядке.
Когда отец ушел из семьи, Эрни тоже чувствовал себя виноватым. Отец ушел, потому что у него неудачный сын. И мама теперь будет с этим сыном всю жизнь мучиться. Когда Эрни провалил свой экзамен на стипендию в колледж, мать кричала, что сын такой же неудачник, как и его отец, и что это все проклятые отцовские гены, он такой же неряха и грязнуля, и что он даже ест, как его отец, отвратительно, с причмокиванием и хлюпаньем, гоняя пищу на передних зубах. Так ела его бабка, мать отца, свекровь, мерзкая невоспитанная бабища, а она, мать, по наивности своей влюбилась в красивого широкоплечего парня и понадеялась, что он увезет ее с этой проклятущей планетки на Землю или на Новую Москву, но он увез ее на Новый Бобруйск, в эту дыру.
Поверить в то, что ты неудачник, очень легко. Особенно если об этом твердит твоя собственная мать. Кому же еще верить, если не матери? Эрни поверил. Он в самом деле неудачник. Да, у него неплохо получается чинить сломанные кофеварки, а во всем остальном он полное ничтожество. Невысокий, сутулый, одно плечо выше другого, с редкими волосами мышиного цвета, с россыпью прыщей как знамением наступившего пубертата, Эрни, разумеется, не пользовался популярностью в школе. Одноклассники его не замечали. Он держался за свою мечту, держался все школьные годы, тайком рисовал устремленные к звездам корабли, откладывал деньги, но с момента провала на экзамене в нем что-то сломалось. Он вернулся из колледжа, собрал все свои рисунки и бросил в утилизатор.
Еще какое-то время он работал в магазине отцовского приятеля. Бизнес шел в гору. Приятель открыл еще один магазин и стал специализироваться на армейской технике. Появились новые модели киборгов — «четверки». Это органические роботы все больше походили на людей. На красивых, сильных людей. Эрни стал почитывать соответствующую литературу. Ему уже исполнилось 25. Он переехал от матери, но постоянной подружки так и не завел. «Да кому ты нужен, неудачник! Ты такой же, как твой отец, слабак!»
Эрни понимал, что слова эти брошены матерью от отчаяния, что она в действительности несчастна и одинока и у нее тоже когда-то были мечты и надежды. Но это понимание не исключает ущерба и боли. И приходит это понимание поздно. А в детстве, когда детский разум еще не нарастил спасительные фильтры осознания, все эти упреки и обвинения сыплются прямиком в распахнутую душу, в разверстое подсознание и поселяются там, как бактерии в открытой ране. Рана впоследствии затягивается, обзаводится многослойным рубцом, но бактерии остаются. Они врастают в подкожные ткани и откладывают в кровь свои токсичные выделения. Внешне ничего не заметно, ни вздутия, ни покраснения, но интоксикация продолжается. Токсины расползаются, поражают сердце и мозг. И в конце концов случается сепсис, который не осилят самые современные антибиотики.
Эрни снова повезло. Постоянный клиент магазина заметил его увлеченность техникой. И его прилежность. Этот клиент, Константин Хронис, работал на «DEXcompany».
Корпорация к тому времени уже значительно разрослась. В производство были запущены четвертая и пятая модели DEX’ов. На Новом Бобруйске открылось несколько салонов. Эрни ходил поглазеть на выставочные экземпляры. В магазине он слышал, как его подчиненные, а он уже был кем-то вроде старшего техника, обсуждали в подсобке новые модели Irien’ов, умопомрачительных красоток «во-о-от с такими буферами». Но стоили эти куколки дорого, и большинству парней оставалось только смачно сглатывать слюни и гыгыкать. Эрни тоже на них смотрел. Да, в самом деле красотки. Только все равно ненастоящие. Эрни мечтал о живой девушке, чтобы любила, а не выполняла программу.
Константин Хронис сказал, что получил повышение. Он назначен директором нового инкубационного центра, где будут выращиваться органические заготовки для киборгов. Центр еще только строится, огромный, с необъятными многоярусными цехами, с прилагающейся к нему лабораторией, где из лучших генов будут монтироваться цепочки химерных ДНК. Хронис сказал, что ему жизненно необходимы такие добросовестные работники, как Эрни. Конечно, сразу высокую должность он предложить не может, так как у будущего сотрудника нет инженерного образования, но со временем, если он начнет с младшего наладчика, он может закончить политехнический университет и стать главным инженером всего инкубационного комплекса. Эрни, не раздумывая, согласился. Киборги по-прежнему вызывали у него чувство не то брезгливости, не то смутного отвращения, но на той должности, которую ему предлагали, иметь с ними дела ему почти не придется. Его заботой будет оборудование, монтаж, подключение и наладка. А это он умеет.
Константин Хронис сдержал свои обещания. Карьера несостоявшегося студента, начавшаяся в буквальном смысле с закладки фундамента, медленно ползла вверх по мере того, как в эксплуатацию вводились системы кондиционирования воздуха и канализации. Эрни не суждено было одеться в белоснежный комбинезон главного конструктора, но свой инженерный диплом он все-таки получил. Сделав голокопию, отослал матери. Хотел было сделать приписку «не такой уж я неудачник», но передумал. Когда комплекс заработал на полную мощность, Эрни взял кредит на квартиру и… женился. Да, да, у него получилось! Он нашел девушку, которая его полюбила. Во всяком случае, он так думал.
Неприятности начались, когда Эрни попал под струю охлаждающей жидкости из забарахлившего реактора. Доставшаяся ему доза облучения была невелика, он не получил даже ожогов, но у него поредели и без того негустые волосы, и, кажется он стал менее дееспособен как мужчина. Он был женат чуть больше года, и его жена Фиона, невысокая, быстроглазая, темпераментная брюнетка, начала недвусмысленно намекать на его супружескую несостоятельность. Доведенный до отчаяния Эрни тайно обратился к сексологу, но тот только руками развел. Не в его компетенции устранять последствия лучевой болезни. Тут требуется хирургическое вмешательство или долговременная медикаментозная терапия, которая опять же не дает гарантий. Но это полбеды. Если даже эректильная дисфункция будет устранена, то репродуктивная функция вряд ли восстановится.
Несчастный Эрни отправился в ближайший приют «Матушки Крольчихи», заказал двойную порцию виагры и трех самых опытных жриц любви. Ничего не получилось. В каком-то грязном отеле Эрни жил три дня. Пил и плакал. А когда вернулся домой, обнаружил, что жена взяла в кредит Irien’a. Как супруге ценного сотрудника, фирма скинула треть стоимости и открыла кредит под символические проценты. Эрни в изумлении смотрел на высокого, мускулистого, знойного красавца, который приветливо ему улыбнулся и, как показалось Эрни, понимающе хлопнул по плечу. А еще неделю спустя Фиона, собрав вещи и нагрузив ими красавца Irien’a, ушла.
Страдающий похмельем Эрни сидел на табурете посреди опустевшей гостиной. Жена забрала все, оставив только потертый диван, стол и три табурета. Даже абажур стащила с лампы. В ногах Эрни стояла опустевшая бутылка бренди. В доме уже не было спиртного. Через час начиналась его смена. Пора было собираться. Эрни поднялся с табурета не потому, что долг перед работодателем затмевал головную боль и тошноту, а из уверенности в том, что, останься он в пустой ограбленной квартире, совершит что-нибудь ужасное. Например, убьет живущего напротив соседа. А потом себя. Или всех соседей, и потом себя. Или подключит электрокабель утилизатора к отопительной системе. Или запустит эту отопительную систему на полную мощность, перекрыв все предохранительные клапаны. Вариантов множество. Любую из внедренных человечеством систем можно обратить в средство разрушения, как кухонный нож в орудие убийства. Поэтому лучше он уйдет.
В ближайшие несколько рабочих часов Эрни предстояла наладка редукционных клапанов в отопительной системе нового цеха. Цех был небольшой, с крайне ограниченным допуском. Эрни работал на «DEX-company» уже больше десяти лет, и за все время его послужной список не был омрачен выговором или замечанием. Все проверки со стороны службы безопасности он так же выдержал блестяще. Ни одного порочащего или сомнительного знакомства. Надежная, непритязательная рабочая лошадка. Подкидывай ей время от время свежего овса, и она будет тянуть свою поклажу, не взбрыкивая. Лояльность Эрни не вызывала сомнений, и потому он был единственным из техперсонала, кому выдали пропуск без промедлений. Отчего такая секретность?
Намеренно Эрни никого ни о чем не спрашивал. Не его дело, какие технические новинки внедряет его начальство. Его дело, чтобы водопровод работал. Но краем уха слышал, что корпорация запускает новую линейку киборгов. «Excellence» — Совершенство. Вроде как эти новые куклы будут совмещать в себе достоинства всех прочих линеек. Будет и любовник, и телохранитель, и шпион, и повар с парикмахером. А программа имитации личности будет у них такая продвинутая, что от человека не отличишь. Владелец такой куклы сможет поговорить со своим приобретением о чем угодно.
Тогда Эрни только плечами пожал. Ему было все равно, совершенство они или нет. Но в злосчастный день рухнувших надежд он впервые взглянул на огромные, заполненные амниотической жидкостью резервуары, где сквозь особой прочности стекло проступали очертания человеческих фигур. Всего этих емкостей было пять. Трое мужчин и две женщины. Эрни уставился на дозревающие органические заготовки. Они уже полностью сформировались. Даже ногти на ногах приобрели законченность. Эрни перемещался от одной емкости к другой. Два нейротехника снимали показания с приборов. Они не обратили на слесаря никакого внимания. На него никогда не обращали внимания. Он, будто подземный гном, вылезал из своей тесной норы, исполнял грязную работу и вновь исчезал. Все внимание этих людей было обращено к обнаженным великолепным телам в стеклянных пузырях.
Женщины — блондинка и брюнетка. Брюнетка более миниатюрная, тонкая, с небольшой грудью. Видимо, для любителей такого спортивного типа. Глаза были открыты, карие, равнодушные. Блондинка более пышная, с бюстом не менее пятого размера, роскошными бедрами и тонкой талией. Глаза голубые. Ноги у обеих, что называется, «от ушей». Таких красоток Эрни видел только в дорогих журналах, на обложках. Но там, он знал, были живые люди, над которыми поработали парикмахеры и визажисты. А этим двум никакие визажисты не нужны. И тренер с массажистом. И пластический хирург. Такие женщины всегда будут смотреть на Эрни именно так, как сейчас, сквозь, будто он прозрачный… Совершенство, мать их…
Но если вид двух идеальных женщин вызвал у Эрни тоску, то вид трех великолепных половозрелых самцов поверг Эрни в бездну отчаяния. Он почувствовал себя уничтоженным, раздавленным, насекомым, которое только что растерли каблуком. Эти трое тоже были различной масти. Один — русоволосый, у корней волосы более темные, а по мере длины — более светлые, будто выгоревшие. Глаза фиолетовые, устремлены прямо на Эрни, чуть насмешливые, пронзительные. Фигура стройная, сухощавая, в сплетении выверенные мышц. Идеальное сочетание развернутых плеч и узких крепких бедер. Длинные ноги. Второй — рыжий. Волосы длинные, яркие будто факел, красиво шевелятся в циркулирующих потоках жидкости. Глаза широко распахнуты, голубые и такие же насмешливые. Кожа светлая, как у всех рыжих, тонкая, но под ней снова безупречный рисунок мышц. И та же скульптурная пропорциональность сложения. Третий, разумеется, брюнет. Копна иссиня-черных волос будто грозовое облако. Кожа красивого золотистого оттенка, будто парень успел поваляться на пляже. Этакий демонический красавец. И взгляд синих глаз откровенно презрительный.
Эрни вдруг увидел себя рядом с этой троицей, себя, ничтожного, сутулого, с тонкими дряблыми руками и ногами, с глазами — невыразительными, почти бесцветными, с редкими ресницами, ничтожного, по мужски несостоятельного. Неудачник! Жалкий неудачник! Никто! Импотент!
С трудом переставляя ноги, Эрни спустился по служебной лестнице в свою каморку. Там мерцали зелеными сенсорами и стрелками контрольные панели. Реакторы, компрессоры, нагреватели, охладители, насосы, вентиляторы. Все в полном порядке. А если он сейчас перекроет доступ охладителя к реактору? Или перекинет фазу с верхнего освещения на лифтовую шахту? Что тогда?
«– У нас на связи директор филиала Константин Хронис. — Камера переехала на седовласого плотного мужчину в идеальном, с иголочки, сером костюме, но такого багроволицего, будто он лично тушил пожар. — Константин, как вы прокомментируете ситуацию?
— Это не «активная гражданская позиция», а банальное варварство! — в сердцах бросил тот. — В Средние века такие же идиоты сжигали печатные станки, не понимая, что борются не с дьяволом, а с прогрессом!»
«Что ж», подумала светловолосая женщина, просматривая запись на одном из своих рабочих терминалов, «судьба и Корделия Трастамара, кажется, заодно».
Mary просидела в кустах почти двое суток, наблюдая за людьми и киборгами охраны, и тихо ушла, так и не решившись зайти. Внешне выглядела старухой – но охранявший территорию DEX её и под голограммой обнаружил.
И сообщил об этом лично Анне Борисовне по выделенному каналу связи.
После пары минут раздумий она приказала:
— Неизвестную мэрьку не трогать ни в коем случае, при условии, если та не будет пакостить! – ей пришла в голову гениальная по простоте мысль по охране и изучению заповедника.
— Приказ принят!
А что еще мог сказать охранный DEX?
***
До осени Баба-Яга ещё пару раз подходила к посёлку – и только долго наблюдала, не решаясь войти.
И однажды всё-таки ответила на запрос охранявшего территорию DEX’а – стандартным пакетом, и тут же получила приглашение зайти и просто поговорить с начальницей, но Mary отказала и ушла обратно в лес.
Преследовать её никто не стал. Всем троим DEX’ам охраны было запрещено хоть как-то пугать незваную гостью.
В следующий раз Mary подошла к посёлку в октябре.
И этот же DEX сразу её заметил и связался. И с тем же предложением – и снова отказ.
Тогда DEX – по приказу Анны Борисовны, отданному заранее, — предложил Mary обмен, она назначила место вдали от посёлка, и DEX отнес на условленное место пакет для неё, в котором находились сахар, соль, крупа, мыло, масло, несколько голокристаллов с видео и книгами.
Mary пакет взяла – и через пару дней принесла трех пойманных в силки «зайцев».
Отдала таким же образом, тому же DEX’у, предварительно сообщив, чтобы пришёл именно он, а не кто-то другой, причём один и без оружия.
Контакт был установлен.
Среди переданных Mary книг была книга по старинному ручному ткачеству – изготовление, устройство и заправка станка, подготовка стеблей растений (местных аналогов земных льна, крапивы или конопли), обработка, прядение и собственно ткачество.
Первый сделанный станок был неудачным – столярничать Mary не умела. И программы такой не было. Но подготовить и замочить собранную «крапиву» удалось сразу.
В начале ноября опять сходила к посёлку, сразу взяв с собой копчёную рыбу для оплаты, и связавшись с Кощеем – так она назвала высокого тощего белобрысого парня, начитавшись сказок, а он не возражал, ему было всё равно, – сразу сообщила ему о проблеме.
Общение проходило по внутренней связи, на расстоянии. Мари положила завёрнутую в шкурки рыбу на камень и отошла в сторону – Кощей подошёл и забрал упаковку, положил на камень посылку с сахаром и тёплой одеждой для Mary, пообещав сделать станок через две недели.
Анна Борисовна – профессор и доктор наук — была умной женщиной, и предусмотрела не только необходимость — и возможность — обмена, но смогла устроить так, чтобы Баба-Яга сама обратилась за помощью.
***
Пришедшая в голову идея оказалась намного сложнее, чем предполагалось сначала, пришлось довольно много общаться с этим DEX’ом, которого Mary назвала Кощеем.
В Академии киборги есть, и охранники, и уборщики, но разговаривать с ними практически на равных никогда не приходило в голову профессору Зерновой!
Да и как это возможно – разговаривать с техникой? Приказ дан – приказ принят – приказ выполнен… всегда так было.
А здесь надо объяснить DEX’у, что надо делать, чтобы не напугать Mary и получить от неё информацию, и при этом так, чтобы этот DEX сам не сбежал. Он должен будет постоянно ходить к этой Mary, помогать ей – и возвращаться обратно.
Анна Борисовна прекрасно понимала, что киборг в лесу не могла взяться из воздуха. Беглая! – но просто ли ушла от хозяина, убила ли кого, вряд ли удастся узнать… и всё это в прошлом. А сейчас – в глухом лесу живет одиноко домашний киборг женской модификации, и ей можно помочь, чтобы в будущем эта киборг помогла учёным в изучении жизни леса.
DEX’ы для охраны посёлка были куплены на распродаже – там они намного дешевле, чем в фирменном магазине DEX-компани, — и после недельного лечения и откорма поселены в хозяйственном блоке центрального модуля, где для них были оборудованы ячейки.
И никому в голову не приходило узнать у киборгов, хорошо ли им на новом месте, не нужно ли чего.
Машины и машины – работа по сменам по пятнадцать часов, кормосмесь по норме. Три DEX’а – Первый, Второй и Третий. И никаких проблем.
А теперь профессор Зернова самолично и ежедневно начала обучать сначала одного DEX’а, а потом и всех троих, что делать, если Mary всё же придёт в посёлок и обратится не к Кощею, а к другому киборгу.
Профессор пыталась разговаривать с DEX’ами не приказами, часами обучала их понимать слова и выражения, правильно вести себя и ещё многому другому. Никогда она таким не занималась!
Но наука и сохранение природы – прежде всего! И это понимание помогло переступить через свою гордость. Помогло присмотреться к тем, кого все считают вещами – и начать с ними говорить.
Какая забавная штука жизнь! Когда тебе уже кажется, что ты в полной заднице, выхода нет и все плохо настолько, что хуже просто и быть не может, она с радостной улыбкой дает тебе чувствительного вразумляющего пинка или берет за шкирку и как следует встряхивает, убеждая, что нельзя же быть таким пессимистом, ну в самом-то деле, ну вот еще глупости какие придумал!
Хуже может быть всегда.
И она тебе это сейчас докажет…
— Байерли, все это, конечно, хорошо, и я ценю твое служебное рвение, но сейчас я звала тебя не обсуждать успешность предпринятых тобою мер по подтверждению предполагаемой коррумпированности начальника таможенной службы. Я хотела поговорить с тобой об Айвене. И о том, что между вами произошло.
Например, как сейчас, когда безупречно одетая леди в безупречной гостиной безупречно светским тоном задает такой вопрос, ни о чем при этом вроде бы и не спрашивая. И отвечать нельзя, потому что вопрос не был задан, и не ответить нельзя тоже, потому что эта леди имеет полное право не только знать ответ, но и спрашивать так, как ей удобнее. Она сама устанавливает правила.
Сейчас она тебя выпотрошит так, как она это умеет, и ты окончательно станешь трупом — в политическом, социальном, а может быть, и физическом смысле. А главное — винить некого. Сам виноват. Раньше надо было думать.
И остается только прикрывать растущее отчаянье привычной улыбкой (в меру небрежной, насмешливо-удивленной, но главное — спокойной, очень спокойной, очень-очень спокойной…) и следить за руками, потому что нет ни малейшей возможности спрятать их за бокалом.
— И о чем же конкретно, миледи?
— О вашей глупости. Насчет своего сына я не обольщаюсь, но тебя всегда считала умнее. И взрослее как минимум. И потому мне крайне огорчительным кажется то обстоятельство, что говорить о подобном приходится именно с тобой.
Бай неопределенно шевельнул бровью, делая улыбку шире и чуть намечая насмешливый полупоклон — все мы, мол, люди, всем нам свойственно ошибаться, а я такой, ну да, вечно всех огорчаю. Ответить он не рискнул, потому что все непонятное, как правило, опасно, а сейчас он вообще перестал что-либо понимать. Не в словах — в них-то как раз ничего непонятного не было. В интонации.
В голосе леди Элис было что угодно — раздражение, гнев, досада, разочарование, нетерпение. Не было лишь того, чего он ожидал (и что в полной мере заслужил, если уж начистоту!) — холодного брезгливого презрения к тому, кто не достоин даже ненависти. Не было этого. Совсем.
Она что — не знает? <i>Она?</i>Которая все и обо всем всегда узнавала хотя бы на полчаса раньше императорской СБ? Ей что, ни один доброжелатель так и не донес? Вообще никто?
<i>Даже …?</i>
Нет, конечно, сам бы он ей никогда ничего не сказал, только ведь врать-то он тоже совсем не умеет.<i>А она — умеет допрашивать.</i>
— Тебя это может удивить, но я рассчитывала на вашу дружбу. И не только как мать, но и… Но и как мать тоже. Ты хорошо на него влиял. И не надо так высоко поднимать брови, я все равно не поверю, что для тебя в этом есть что-то странное или неожиданное. Несмотря на все твои тщательно выставляемые тобою же напоказ недостатки, достоинств определенного рода у тебя ничуть не меньше. И это как раз те самые достоинства, которых — увы, но это следует признать — не хватает моему сыну. И не надо закатывать глаза, Байерли, и лишний раз демонстрировать мне свою показную развязность тоже не надо, я знаю Айвена, и тебя я знаю тоже. <i>Настоящего</i> тебя. Ты же умный мальчик и понимаешь, что я имею в виду.
То, что младший Громкий вовсе не Громкий, Ыых не сразу понял. Да и как тут поймешь? Орали они одинаково. Младший даже громче. Иногда. И дольше. А рассмотреть вблизи Вау не давала, в шкуры кутала и за спину прятала.
Пока вода была твердой — понятно, и шкуры, и за спину: холодно, голодно, а Громкие пахнут вкусно. Особенно когда совсем мелкие. Белой едой пахнут. Хотя Ыых тогда не всерьез лизнул — так, попробовать. Да и не настолько голодный был. Да и вообще!
Ыых не всерьез лизнул, а Вау разозлилась очень даже всерьез. И укусила больно, из пещеры выгнала. И потом Громких за спину прятать начала, когда Ыых подходил. И рычать.
Но тогда холодно было. Ыых, бывало, по многу дней ничего добыть не мог, заново старые кости глодали. А сейчас-то чего? Тепло, сытно. Ыых каждый день из лесу с добычей. Зайцы, опять же. Разные. Одни большие и жирные, по земле скачут. Другие по веткам. Те, что по веткам — мелкие. Их много надо, чтобы Вау была довольно. Не один, не два — больше. Больше даже, чем по одному на каждый палец. Ыых проверял.
Глупая Вау. Думает, Ыых не догадался, почему она Громких прячет? А Ыых умный! Он сразу все понял. Просто этот младший Громкий на Ыыха совсем непохож. Ну вот совсем. И на старшего Громкого тоже.
У больших серых зайцев никогда не рождается мелких рыжих. Ыых это точно знает. И Вау знает, хотя она в лес и не за зайцами ходит. Вот старший Громкий на Ыыха похож. Такой же умный. Слово сразу отобрал. И не одно, и не два. Много. Хорошо!
А младший — не похож. Вот Вау и прячет. Боится, что Ыых увидит и злиться будет. И сама злится. Заранее чтобы. Хотя чего злиться-то? Ыых зайца вон принес. Большой заяц, жирный. Серый потому что.
Вот ведь тоже странность: зайцы вроде — а такие разные.У серых уши длинные, у рыжих — хвост. И мелкие. Рыжие которые. Впрочем, рыжие и большие есть, и они уже совсем не зайцы. И у них тоже хвост. Длинный в смысле. Но эти рыжие не-зайцы, большие которые, они совсем не прыгают. Ни по веткам, ни по земле. Бегают только. Потому что не зайцы, наверное. Потому и не прыгают. И у них зубы. И зайцев они едят. А есть еще серые не-зайцы, большие, и у них тоже хвост. Длинный. И зубы. И они тоже едят зайцев — значит, точно не-зайцы. Хотя и серые.
Этих не-зайцев Ыых ловить не любил. Ни серых. Ни рыжих. Они не хуже Вау кусаться умеют. Хотя нет. Вау лучше кусается. Вау вообще лучше. Во всем. Особенно не злится когда. Ну их, этих не-зайцев! Лучше зайцев поймать. Не злилась чтобы. Серых. Или рыжих. Но рыжих много надо, эх… Мелкие больно. Лучше серых.
А еще рогатик в загородке. Это Ыых хорошо придумал — вкусная белая еда, за которой не надо бегать! А надоела белая — вот тебе зайцы. Хорошо. Тепло. Сытно. Живот у Ыыха тугой, настроение хорошее. Да и Вау округлилась, совсем красавицей стала. А младшего Громкого все равно прячет.
Глупая Вау.
Думает, Ыых не догадался. А Ыых умный! Он же не Вау. Это Вау глупая. Хотя и красавица. Ну и что, что младший Громкий на Ыыха не похож? Зато на Вау похож! Похожа то есть.
Подрастет — совсем похожа станет. Большая, красивая.
Эх, хорошо!
— Сэмми… Сэм. Малыш, нет-нет, братишка, Сэмми-Сэмми… ну что ты… – голос Дина то сыпал утешающей скороговоркой, то срывался на почти панические нотки, — Сэмми…
— Вот! – слышится задыхающийся голос над головой, — Вот… Взял у Аспида… Попробуй!
Опять… рыжий…
Не хочу… не буду я больше пить эту гадость. Не хочу! Юноша кое-как разлепил глаза…
— Что… что такое?
Он машинально повел глазами по комнате, но Дин не дал ему повернуть голову:
— На этого не смотри… Вот сволочь!
— Я не понимаю…
— Когда пойму – прикончу! – пообещал Дин, зло косясь куда-то в сторону.
— Кого?
— Этого… – Дин прошипел сквозь зубы что-то заковыристое, так что Сэм свел брови, невольно призадумавшись, насколько это возможно с точки зрения анатомии… Вроде ж крыса и пес не скрещиваются… А при чем тут третье животное? Или оно не животное? И почему они адские…
И почему так тяжело дышать? Комната кружится…
Задумавшись, он пропустил короткий, но горячий диалог Дина с Люком, а к рукам Дина под головой и на плече давно привык (наверное, это единственные в мире руки, которым он может поверить) и поэтому перемещение брата и влившаяся в горло холодная жидкость с резким незнакомым вкусом оказалась полной неожиданностью.
— Эй!
— Тихо-тихо…
— Дин… кха-кха… что… это?
— Красненькая ампула и пара человеческих таблеток от отравления. Антидот, — в разговор вмешался Люк показал ампулу, — Видишь?
— Сэмми, ты как? Полегче? – перебил Дин, — Я ни черта не понимаю в этих лекарствах! Сэм?
— Ничего, — Сэм прислушался к себе – ему и правда было легче, противная слабость схлынула, непонятно откуда взявшаяся в животе глыба черного льда быстро растворялась… – Ничего… Вроде все нормально. Что это было? Он посмотрел на меня, и…
— И ты упал. Я… – голос Дина сорвался, и он на миг закусил губу, справляясь с собой, — Никогда больше не пугай меня так, братишка. Договорились?
Сэм не ответил. Только улыбнулся – Дин, взъерошенный и с притворной строгостью хмурящий брови, вдруг стал очень похож на себя прежнего…
… в тот день Сэм, лучась гордостью, сам получил от посыльного ящик, сам распаковал его, аккуратно собрав и выбросив всю бумагу. Его учительница, мисс Ева Зелински, видя заинтересованность мальчика, уже два раза проводила с ним дополнительное занятие.
А сегодня он получил от нее первое поручение! Да это настоящий подарок!
Сэм нежно взглянул на ящик и столкнулся с живым заинтересованным взглядом глаз-бусинок.
— Какая ты красивая, — прошептал он, протягивая руку, — Сейчас я тебя покормлю. Хочешь?
Его «поручение» оживленно обнюхало руку и, кажется, было согласно на все. Малыш счастливо улыбнулся.
Он сможет подержать у себя это чудо. Целых три дня! Ура!
— Дин! – позвал он радостно.
Брат отозвался с крохотной кухоньки, откуда плыл запах какао.
— Иди сюда!
Сэм влетел на кухню… и притормозил. Ему вдруг пришло в голову, что Дин может не обрадоваться его поручению. Хотя может, он просто жаб не любит? Когда Сэм неделю назад приволок домой редкую гигантскую лягушку, Дин побледнел и потом весь день ничего не ел. А заодно долго и жарко объяснял мелкому, какая это га… кхм, как он не любит лысых пятнистых тварей.
Но это ж не лысая!
— Дин, у нас есть морковка?
Старший брат оторвался от наблюдения за молоком, которое готовилось закипеть, и подмигнул:
— Уже голодный? Возьми апельсин. Папа привез целых пять фунтов.
Апельсины? Здорово!
Только…
— Дин, это не мне, это Констанс.
— Кому?
— Ну вот… – Сэм вытащил свое поручение из-за спины и предъявил брату, — Констанс…
Констанс была не лысая и не пятнистая, у нее имелась очень милая шерстка, черная, блестящая… но глаза одиннадцатилетнего Дина разом стали в два раза больше:
— Крыса?!
— Ага. Мне в школе дали! – похвастался Сэм, с беспокойством замечая, как брат отступает все дальше и дальше… — Дин, ты что?
— В школе?
— Она будет жить с нами. Хочешь подержать?
Зря сказал.
В следующую секунду Констанс испуганно пискнула и юркнула Сэму за пазуху, Дин стиснул в руке ложку, как «дерринджер», явно сдерживая тошноту, а молоко тоже заинтересовалось судьбой крысы и бурно полезло из кастрюльки под негодующий вопль Дина:
— Больше никогда меня так не пугай!
— А ты испугался? – невинно улыбнулся Сэм, пока брат, шипя и ругаясь, укрощал будущую кашу…
— Нет!
— Тогда дашь морковку?
… Сэм очнулся от воспоминаний. Дин смотрел на него выжидающе. О чем он?… Ах, да.
— Обещаю больше не приносить крыс. И жаб. И тарантулов…
Хорек и Дин уставились на него, удивленно подняв брови…
— И морковку для них просить не буду, — улыбнулся Сэм, — Честное слово!
Люк, разворачивающий полотенце, склонил голову и выглядел так, словно прикидывал, кого именно этим полотенцем связать – Наставника или все-таки спятившего Тира?
Но тут глаза старшего брата просияли счастливым зеленым огоньком:
— Сэмми! Ты помнишь…
— Ага… Милая была мышка!
— Крыса!
— И лягушка была что надо!
— Та еще красотка! Очешуеть! – Дин смеялся, хотя глаза подозрительно блестели…. – Старик, ну почему тебя вечно тянет на таких подружек?
— Между прочим, учительница предлагала мне не только их. Был еще Квазимодо…
— Старик, только не говори, что ты хотел притащить домой гадюку…
— Не, Квазимодо таракан. Мадагаскарский такой, громадный…
Дин рассмеялся с облегчением:
— Братишка… Теперь хоть крокодила заведи – слова не скажу.
Поверх плеча брата Сэм поймал взгляд Люка – тот смотрел… с завистью.
Минуты текли и текли… За окном неспешно двигалась ночь, и оставалось только ждать… Дин уже отзвонил в свою охотничью лигу, сообщив о новых обстоятельствах, настоятельно попросив поторопиться и теперь перебирал оружие, маскируя нетерпение…
— Так что он со мной сделал? – спросил Сэм, чтоб разбить тишину. Он бы лучше поговорил с Дином о другом… но им очень мешал Наставник. И Люк… Люк сидел тихо, листая журнал, который ему дал Дин… Наставник тоже вряд ли что-то смог бы сказать – по причине полной изоляции.
После обморока Сэма Дин и Люк обмотали демону голову, спрятав лицо и главное, глаза.
— Не знаю, — после паузы ответил Винчестер-старший… – Извини, Сэмми, мы пока не можем его убить.
— Я понял. Мне просто… ну я не знал, что он так может.
— Это, наверно, из-за той штуки, которой вас накачивали. Чернушка?
— Черняшка. Кровь Повелителя.
— Ну даже если кровь, то… ничего. Исправим.
— Как? – Сэм вспомнил, как его скрутило из-за одного пропущенного приема – если б Дин тогда не прислушался к его бреду и не влил ампулу… Интересно, он бы выжил?
— Как Тюфяк, — неожиданно послышался тихий голос. Люк. Рыжик не поднял головы от журнала, но явно рассчитывал, что его услышат.
— О чем ты?
— Тюфяк отвязался от этой дряни. За это его и прикончили так быстро. Чтоб остальные не узнали. Аспид настучал, он его соседом был… А сам пользовался, скотина.
— Подожди-подожди… с этой гадости можно соскочить?
— Что?
— Ну отвыкнуть от нее?!
— Можно. Тюфяк соскочил… случайно. Он на задании свои ампулы потерял. Зашел в какую-то аптеку, сунул пустую, попросил, дурачок, что-то похожее… Он думал, там такое продают.
— И что? Парень, не тяни жилы!
— Сначала выгнать пробовали, а потом когда он прямо там грохнулся, все-таки попробовали помочь. Оказалось, это просто.
— И давно ты знаешь?
— С весны. Арти… ну, Тюфяк, мне рассказал. Мы хотели удрать…
— И как ты выкрутился? Если на него настучали?
— А меня Аспид с тех пор на крючке держит. Требует всякое. То еду ему отдай, то… Сволочь. Я видал, как ты его, — глаза рыжего зло блеснули, — Знаешь, спасибо! Сам давно хотел…. Чтоб у него все поотваливалось!
Аспид?
Вот же змей ядовитый…
Сэм перевел взгляд на Дина и…
Дин!
Его старший брат привалился к стене и весь словно… обмяк. Словно выдернули из него какой-то стальной стержень, словно он наконец расслабился, избавился от части тяжеленного груза – и ноша теперь кажется легче.
Это он что… рад? Рад, что Сэм… что можно вылечить так легко?
— Спасибо тебе, Господи! – совершенно искренне проговорил его необычный брат, — Я твой должник!
— Дин?
— Обязательно выучу тот псалом из молитвенника пастора Джима! – пообещал охотник неизвестно кому и подмигнул юношам, — Все о кей, Сэмми!
Свет мигнул.
Дин осекся на полуслове.
Свет мигнул… погас… загорелся снова. И снова замерцал…
Нерешительная улыбка Люка погасла.
Демоны.
Пришли демоны…