Какая забавная штука жизнь! Когда тебе уже кажется, что ты в полной заднице, выхода нет и все плохо настолько, что хуже просто и быть не может, она с радостной улыбкой дает тебе чувствительного вразумляющего пинка или берет за шкирку и как следует встряхивает, убеждая, что нельзя же быть таким пессимистом, ну в самом-то деле, ну вот еще глупости какие придумал!
Хуже может быть всегда.
И она тебе это сейчас докажет…
— Байерли, все это, конечно, хорошо, и я ценю твое служебное рвение, но сейчас я звала тебя не обсуждать успешность предпринятых тобою мер по подтверждению предполагаемой коррумпированности начальника таможенной службы. Я хотела поговорить с тобой об Айвене. И о том, что между вами произошло.
Например, как сейчас, когда безупречно одетая леди в безупречной гостиной безупречно светским тоном задает такой вопрос, ни о чем при этом вроде бы и не спрашивая. И отвечать нельзя, потому что вопрос не был задан, и не ответить нельзя тоже, потому что эта леди имеет полное право не только знать ответ, но и спрашивать так, как ей удобнее. Она сама устанавливает правила.
Сейчас она тебя выпотрошит так, как она это умеет, и ты окончательно станешь трупом — в политическом, социальном, а может быть, и физическом смысле. А главное — винить некого. Сам виноват. Раньше надо было думать.
И остается только прикрывать растущее отчаянье привычной улыбкой (в меру небрежной, насмешливо-удивленной, но главное — спокойной, очень спокойной, очень-очень спокойной…) и следить за руками, потому что нет ни малейшей возможности спрятать их за бокалом.
— И о чем же конкретно, миледи?
— О вашей глупости. Насчет своего сына я не обольщаюсь, но тебя всегда считала умнее. И взрослее как минимум. И потому мне крайне огорчительным кажется то обстоятельство, что говорить о подобном приходится именно с тобой.
Бай неопределенно шевельнул бровью, делая улыбку шире и чуть намечая насмешливый полупоклон — все мы, мол, люди, всем нам свойственно ошибаться, а я такой, ну да, вечно всех огорчаю. Ответить он не рискнул, потому что все непонятное, как правило, опасно, а сейчас он вообще перестал что-либо понимать. Не в словах — в них-то как раз ничего непонятного не было. В интонации.
В голосе леди Элис было что угодно — раздражение, гнев, досада, разочарование, нетерпение. Не было лишь того, чего он ожидал (и что в полной мере заслужил, если уж начистоту!) — холодного брезгливого презрения к тому, кто не достоин даже ненависти. Не было этого. Совсем.
Она что — не знает? <i>Она?</i>Которая все и обо всем всегда узнавала хотя бы на полчаса раньше императорской СБ? Ей что, ни один доброжелатель так и не донес? Вообще никто?
<i>Даже …?</i>
Нет, конечно, сам бы он ей никогда ничего не сказал, только ведь врать-то он тоже совсем не умеет.<i>А она — умеет допрашивать.</i>
— Тебя это может удивить, но я рассчитывала на вашу дружбу. И не только как мать, но и… Но и как мать тоже. Ты хорошо на него влиял. И не надо так высоко поднимать брови, я все равно не поверю, что для тебя в этом есть что-то странное или неожиданное. Несмотря на все твои тщательно выставляемые тобою же напоказ недостатки, достоинств определенного рода у тебя ничуть не меньше. И это как раз те самые достоинства, которых — увы, но это следует признать — не хватает моему сыну. И не надо закатывать глаза, Байерли, и лишний раз демонстрировать мне свою показную развязность тоже не надо, я знаю Айвена, и тебя я знаю тоже. <i>Настоящего</i> тебя. Ты же умный мальчик и понимаешь, что я имею в виду.