Глаза дозвонившегося человека были соврешенно мертвыми, такая вселенская пустота, в которой нет времени и края, пропасть, наполненная смертельной тоской и мраком. Калай хорошо помнил, при каких обстоятельствах человек оставался лишь внешне на себя похож, а внутри при этом не было ничего, только пустота и боль.
— Кого вы потеряли? — Справочник консультационной практики для военных психологов в подобной ситуации рекомендовал задавать четкие, словно вырванные из разделов устава, вопросы. Да и саму «беседу по душам» следовало вести на манер сурового допроса: кто, как, при каких обстоятельствах, есть ли свидетели, готовые подтвердить ваши слова, детали? Сурово и жестко, чтобы человек собрался, отвлекся на секунду от собственных переживаний, начал говорить — правда, такой прием срабатывал, в основном, только с военными. Гражданские, не прошедшие определенной дрессуры и не умеющие без раздумий повиноваться приказам, шарахались, пугались и замыкались.
— Сейчас? Никого. — Дозвонившийся равнодушно глянул на психолога, потом перевел взгляд влево-вправо. Калай мог бы поспорить на упаковку пива, что клиент догадывается, что за границей виртуального экрана находятся и другие консультанты, и что тот привык полагаться на свое чутье. — С чего вы так решили?
— Увидел. — В боевых операциях ребят с таким чутьем особенно ценили и доверяли их интуиции безоговорочно. Вся лишь разница в том, что одни «с чуйкой» пытались спасти или хотя бы предупредить всех, а другие — просто сами предпочитали не соваться туда, где жареным пахнет. И из-за одного такого Калай в свое время и получил госпитализацию: «Давай ты первым иди, я что-то ногу потянул, сильно дергает, сука.» Калай помотал головой, прогоняя наваждение. Может быть, если бы тогда первым в «коридор» ступил обученный боец, который бы сумел заметить и обезвредить «хлопушку», то и сейчас бы все у бывшего военного психолога было бы по другому. — Давно списали?
— Полтора года… вернее, год и семь месяцев, — с заминкой (видимо, накатили воспоминания, от которых хотелось избавиться) ответил клиент. Скомкано извинился и представился.
— Обратно хочешь, Янир? — Калай специально сменил стиль и тон вопросов, только участие было не профессиональным, а обычным человеческим.
— Нет… хотя… мне все равно…
Страйк внимательно сканировал и считывал реакции человека: такие, кто мечтает вернуться обратно, либо самые отмороженные на всю голову и только под плазмой себя чувствуют живыми, потому что не могут без приказов, борьбы и адреналиновых взрывов. Либо настолько ненавидят людей и весь социум вместе взятый, что охотно бы уничтожили не меньше половины. Или просто не могут вписаться в другие рамки… Киборг бесшумно вздохнул — у него самого гражданская жизнь была намного хуже и страшнее предыдущей военной.
Игорь, до сих пор только слушавший разговор, нахмурился. Он тоже «прочитал» клиента: три года обучения, лет семь-восемь контрактной —уж слишком отточенные движения, ни единого лишнего слова, жеста, взгляда. Худощавый ровно настолько, чтобы неопытному человеку показаться слабаком, но впечатление было обманчивым — явно там мышцы каменные, да и выучка такая, что запросто сможет выйти против трех-четырех подготовленных противников. А ледяное спокойствие и то, как оценивающе клиент изучал Калая, Игорю определенно не понравилось. Он даже Саньке знак подал: «прощупай», но хотя клиент и не демонстрировал открытых человеческих реакций, но вряд ли был кибернетическим. Может, действительно полная посттравматика во всей красе, как и шепнула Селл, жалея и сочувствуя. Но тогда что тут сложного — за двадцать лет Калай и не таких шакнутых видал, справится.
Клиент отвечал на вопросы, но слишком кратко и сжато, и Калай откровенно жалел, что у него нет связи с киберами для таких вот случаев, чтобы можно было воспользоваться их листами анализа — он видел в отчетах: все составлено грамотно, безукоризненно и оценочная точность первичных данных всегда выше девяноста двух процентов.
— А давай попробуем снять кино. — Калай знаком попросила воды. И Карри тут же метнулась в кухонный блок и почти сразу вернулась с чашкой теплого сладкого чая — обычно они сами пили именно такой, когда работали на звонках, правда, хозяину сахара она положила всего две ложечки. — Или написать книгу… что тебе больше нравится? Кино? — Калай отпил глоток чая, усмехнулся: с сахаром он не любил, но сейчас сладкий бодрящий напиток оказался кстати. — Тогда представь, что ты просто держишь в руках видео или смарт-камеру и снимаешь сцену за сценой, а там какой-то герой живет… что-то делает… расскажи, что он делает?
Клиент задумался, молчал долго — впрочем, Калай его и не торопил, — наконец поднял голову. И медленно, с легкой улыбкой начал рассказывать:
— Ломает решетку пожарного выхода,..
… Через эту решетку можно было проникнуть на соседнюю крышу, где не было ни паркинга, ни прочих атрибутов многоэтажек. Правда, чтобы добраться до заветного уголка, нужно было подняться на двенадцать этажей по вписанной в стену (ради эстетики естественно) проржавевшей лестнице — и никому нет дела, что по ней нереально ни подняться, ни спуститься — ведь ноги соскальзывают, а становиться на ступеньку можно только кончиком кеда. Пройти по бортику, опоясывающему технический этаж, метров сто — ни срезать путь, ни найти более удобный вариант было невозможно, потому что там как раз располагались мощные вентиляционные шахты, и край крыши наоборот был самым безопасным маршрутом. И перепрыгнуть на стоящее рядом здание — расстояние там было чуть больше метра, зато вниз — сорок этажей.
Его крыша была уютной, с кубиками вентканалов, что вели прямо в квартиры, и по вечерам иногда аппетитно пахли готовящимися на кухнях ужинами. С угловым чердаком — кому пришла светлая мысль отгородить угол и закрыть его стендпанелями неизвестно, но тем людям Янир всегда мысленно возносил хвалу. На этой крыше он проводил много времени. Впервые очутился тут со старшим братом — тот был старше на шесть лет, поступил в корпус на пилотирование, козыряясь, покуривал гейтер с вишневым ароматом — и все это в совокупности было недостижимым идеалом для десятилетнего пацана.
— Вот, смотри, — старший показывал крышу, словно королевскую фамильную резиденцию, а у младшего дрожали колени после перепрыгивания пропасти и от ветра слезились глаза. — Там надувной матрас заныкан, термоодеяло… только зарядное сменить надо, а то барахлит что-то. Там в канале ром… как у пиратов, но тебе пока не надо, а то перед родаками спалишься…
В двенадцать Янир уже пробирался на крышу сам, даже, как и брат, наловчился подниматься по ступенькам лестницы, подтягиваясь на руках. В четырнадцать прятался на заветном чердаке трое суток, хотя, как потом выяснилось, его даже и не искали. От грязной дождевой воды сильно болел живот, да и одеяло подвело — заряд вышел в ноль, но за те пару дней и ночей он многое обдумал и больше в налеты на элитные кварталы, которыми промышляли все его приятели, не ходил. В шестнадцать стоял на бортике и просто орал. Слез не было, только глухая боль, которая изнутри выкручивала все тело. Можно было попробовать, как в детстве: закрыть глаза и шептать, что ничего не было. Но смысл официального послания с сухими соболезнованиями и номером кода для получения компенсации ведь от этого не изменится, а брату уже навсегда будет двадцать два и Янир теперь сможет его догнать по возрасту: самая дурацкая мечта детства, — сравняться со старшим братом,— исполнится через шесть лет…
— Городские службы периодически навешивали новую решетку, но у меня в тайничке была ножовка и лом, и я за час выпиливал прутья. Пару раз там врезали цифровые замки, но с ними возни еще меньше — примитивные ведь. — Янир провел языком по губам, хрустнул пальцами. — Экзамен на пилота я не прошел, хотя тренировался много. Маме, конечно, ничего не говорил, но в день совершеннолетия записался в корпус. А она потом, когда успокоилась и получила компенсацию, то говорила, что, благодаря брату, я смогу получить нормальное образование. А я не хотел так…
Калай кивал, подбадривая клиента. Игорь хмыкнул — значит, правильно он все угадал: для мальчишек из промрайонов армия была почти единственным шансом выбиться после службы на нормальную должность и неплохую зарплату. Или даже просто отпахать лет пятнадцать контрактником да подкопить сложными заданиями на безбедную старость. Селл потихоньку придвинулась к Саньке, который устроился на полу возле терминала. С другой стороны с застывшим лицом сидел Страйк. Зет мрачно хмурился — первый за смену звонок и странный клиент. Обычно люди излучают целую палитру эмоций. которые можно легко расшифровать и, исходя из полученных данных, дальше строить отношения и работу с конкретным человеком. Под кого-то подстроиться, других отзеркалить, третьи же лучше всего понимают, если с ними говорить с изначальной более сильной и выигрышной позиции. А этот… больше похож на кусок качественно замороженного льда и с тем же градусом эмоциональности. Зет тоскливо потерся плечом об сидящего рядом Страйка — клиент ему не нравился настолько, что даже за тройную оплату он бы не стал такого брать. И самое обидное, что все остальные сочувствуют этому парню.
— … В тот день на крыше я порвал приглашение на курс инновационного менеджмента. Знаете, они для понтов присылают бумажные ламинированные открытки, где поздравляют с поступлением. Написал отказ… вежливый. И маме отправил сообщение — так сказать, попрощался. У меня рейс был через три часа. И я еще час пробыл на нашей крыше.
Снова молчание, почти две минуты. Парень, очевидно, что-то припомнил, даже руки в кулаки сжал машинально, нахмурился и это была вторая живая эмоция. Обычно клиенты, что звонили в службу психологического спасения не были такими сдержанными.
— А что было потом, Янир? — осторожно поинтересовался Калай.
— А потом… кино кончилось, — небрежно обронил клиент. — Кстати, если хотите, то меня можно звать Яном.
— Хорошо, Ян, так действительно удобнее. — Калай скосил глаза на Карри, что подползла к нему под прикрытием края стола и подсунула какую-то статью. Читать с планшета и одновременно общаться было неправильно, но еще хуже менять клиенту собеседника. Поэтому следующей паузе психолог очень обрадовался. — Расскажешь где служил? Или тебе неприятно о том времени вспоминать?
— Мне без разницы, — Янир провел рукой по подлокотнику стула. — Просто служил. Там ничего такого особенно не было.
… Все дни и операции были похожи друг на друга. Словно проживаешь один долгий день, можешь поспать, но когда открываешь глаза, то этот день все еще продолжается. Он себя хорошо показал в корпусе и после обучения был зачислен в спецроту «боевиков». Правда подразделение у них считалось элитным, для сложных заданий, а не для тупой зачистки территории, когда надо пройти как катком, чтобы после тебя оставались лишь руины и смерть…
Калай дочитал статью — ребята сняли через определитель данные клиента и умудрились через доступ Игоря скачать информацию из полусекретного доступа базы резервистов. Список боевых задач Янира внушал уважение — оказывается парень даже участвовал в операциях на Акаре, откуда обычно возвращается хорошо если треть от закинутого на задание состава. Хотя на вид — лет двадцать пять и то с натяжкой можно дать можно, скорее двадцать три не больше, да и выглядит как студент, предпочитающий книги тренировкам. Калай прокрутил в голове несколько разных формулировок вопроса «что же вас беспокоит?», но так и не смог выбрать подходящий к ситуации вариант.
Селл надоело присутствовать и бездействовать и она прошмыгнула в кухню готовить ужин — беседу-то все равно услышит, да и к терминалу можно подключиться, чтобы картинку отслеживать. Карри посидела немного, а потом ушла спать: у нее было утреннее дежурство, а несколько часов сна необходимы для отдыха даже киберам развлекательнйо линейки. Игорь, Калай и кибер-парни остались возле терминала. Прошло уже тридцать две минуты, Янир рассказал о себе достаточно много информации, но таки не признался, что же заставило его позвонить в службу помощи.
— А знаете, я ведь тоже убил человека, хотя и психолог, а не военный, — пошел ва-банк Калай. Тот случай он вспоминать не любил, да и то, что вообще выжил, следовало отнести в заслуги паршивого везения и капризной удачи, чем в личные достижения. — У одного бойца резьбу сорвало, он за плазмик схватился и пошел в район, где гражданские живут, что на базе работают по договорам. А там женщины, дети мелкие — и как раз ярмарка в маркете проходила. — Психолог нарочно использовал армейские слова и снова сменил стиль общения. — И этот «горшок»… — Калай замолчал, ожидая реакцию собеседника. И Янир едва заметно повел плечами: он знал кого называют горшками на солдатском жаргоне — смертников. — Не придумал ничего поумнее, как прижечь охранника, согнать всех в большой зал и там поучать жизни и кошмарить. А мне повезло… меня подстрелил, но так слегка — по касательной бок стесало. И я упал буквально в метре, ну и пополз потихоньку. Оружие у охранника было, только он не успел им воспользоваться. И я выстрелил… спину, потому что стрелять умею немного, но в дуэли кто кого я бы проиграл. Только знаешь было страшно, вдруг промажу… и попаду в кого-нибудь из толпы. Хотя тогда об этом не думал, только о том, чтобы опередить. А вот потом было страшно, что убил человека… до омерзения страшно.
— Я мни ни разу… — Янир сжал зубы. — Тогда ни разу. Я сейчас боюсь, что сорвусь и убью…
…На четвертый год контракта его перебросили в девятое отделение — как раз туда где раньше служил брат. Шанс что-то разузнать был мизерный: все-таки столько лет прошло и состав мог смениться сто раз, да и разные подразделение: он в боевиках, а брат был в пилотах, но попытаться все же стоило. Янир приглядывался к пилотам и техникам, заводил дружбу, часто угощал парней хорошим виски — боевикам платили гонорар за каждую операцию, а он умел отлично выполнять задачи, так что с деньгами проблем не было…
— В сообщении, которое мы получили, там говорилось, что брат испытывал новую модель боевого катера и в машине отказало управление, двери заблокировались и он не смог катапультироваться, хотя и был в защитном костюме. А на самом деле…
— А на самом деле в бою, — тихо закончил Калай.
— Да, но не потому что плохо летал, он был асом, а потому что его двойка ушел, а брат вступил в бой. Один против троих и его просто сожгли пушками в воздухе… там и хоронить было нечего. Потому нам и написали так… смерть от несчастного случая все же для армии дешевле стоит, чем героическая, — Янир сжал ладонями виски. — Знаешь, как сложно было сидеть, кивать и соглашаться, и слушать, как тот уебок, что… мало того что жив и цел, так еще и до старшего пилота дослужился, как он рассказывал о своем подвиге.
… Янир тогда даже руки под стол спрятал, потому что был уверене — еще одно хвастливое слово и просто зарядит этому уроду кулаком в висок. Он умел бить так, чтобы пробивать кость, но тогда так сделать было нельзя. И проблема даже не в том, что могло бы начаться разбирательство и военный приговор, а в том, что виновный в смерти брата не заслуживал такой легкой смерти. Янир тогда почти превратился в тень старшего пилота: подписывался на любое задание, на которое того посылали, каждую минуту проводил в ангаре, готов был после заданий мчаться в ангар и подавать инструменты. Да что там инструменты, даже кофе был согласен подносить, чтобы только не выпускать убийцу — так он окрестил старшего пилота из поля зрения.
— А он ни о чем не подозревал. У нас с братом разные фамилии, у меня по матери, а у него отцовская. И мы внешне ни капли не похожи — вот ни о чем и не догадывался. Возился себе постоянно то с катерами, то со следилками. Нас парни даже парочкой дразнить стали — я ведь от него не отлипал, а меня он называл другом.
Игорь кашлянул в кулак — несложно было догадаться, что там дальше приключилось. Скорее всего Янир вытащил раненого пилота из подбитого катера или наоборот — уже не важно, просто месть отложилась. А, может, и вообще отошла на второй план. Под плазмой все воспринимается иначе, и даже можно оправдать трусость пилота— тогда ведь молодым был совсем. Или брат Янира мог и приказать второму уходить, чтобы не гибнуть вдвоем. Или было что-то еще, о чем сейчас уже никто не скажет.
— В общем… мы довоевали вместе. Его отправили в резерв за выслугу, да и ранение опять же. Меня списали… тоже хватанул выше крыши. И вот отлечился полгода, нашел работу. Кажется, все нормально, — Янир скривил губы в издевательской улыбке, — но только чего-то не хватает. И вот стал подписываться на боевочки, нашел неплохую команду… А там этот пилот капитаном. Только теперь он совсем не такой, как был тогда на заданиях.
Игорь беззвучно выругался, но киборги по движению губ слова прочитали. И в знак согласия изобразили каменные морды, даже Зет скорчил жутковатую гримасу.
— Давай разбираться по пунктам, — Калай украдкой зевнул в ладонь. Не то чтобы не выспался ночью, но доспать отчаянно хотелось. Скорее всего стресс и возраст дают о себе знать. — Ты его хочешь убить?
Янир задумался. Страйк и Санька уже просчитали варианты ответа клиента и успели обсудить результат. И пожалеть, что своей версией не получится поделиться с Калаем, разве что только с Игорем.
— С одной стороны — да, — наконец определился со своими желаниями Янир. А с другой — если я его убью здесь, то тогда чем эта жизнь будет отличаться от войны? Там убивать можно и за головы противников платят, здесь садят. А я не для того выжил, чтобы сдохнуть в клетке.
— Может быть попробуешь перестать его хотеть убить? — Предложил Калай, слабо веря в успех подобной затеи. Как говорил один профессор на кафедре: «от незакрытого гештальта сквозняк в мозгах появляется».
— Пробовал, — на полном серьезе согласился Янир, — но не получается. А у нас соревнования, практически мировой масштаб. Тренироваться надо каждый день по пять-шесть часов. И если мы проиграем, то будет… плохо. И он капитан. И каждый день его видеть — это уже пытка. Но если он еще и палку перегибает, так и хочется подойти и… Но он толковый капитан, и без него команде будет сложно победить. Только вот я сам не справлюсь — мне нужна помощь.
— А конкретно какая? — Калай уже определился с диагнозом. — Давай напрямую. На тебя внушения и гипноз не сработают, твоя подготовка блокирует внешнее воздействие — ты это и сам знаешь. Психотропы для подавления агрессии, но тогда и реакции у тебя замедлятся. Беседы — мы попытаемся, конечно, только вот результат будет не быстро, слишком глубоко желание в башке засело.
— Я понимаю, — Янир понурился. — Вы уже не первый, к кому я обращался. Но за три месяца никто ничего сделать не мог. А у вас отзывы, рейтинг высокий — да и все клиенты говорят, что нет такой проблемы, с которой бы ваша контора не справилась. Вот я и к вам… а помощь? Вы можете быть все время рядом, чтобы предотвратить… мой срыв? Вы не беспокойтесь, так я адекватный и деньги, сколько скажете, я заплачу. У меня есть.
— Это… конечно, — Калай задумчиво потер подбородок. Клиент точно не в их компетенции, хотя как ребята решат — это ведь Страйку, в основном, парня караулить придется. Но из любопытства решил поинтересоваться: — А какая специфика боевок ваших?
— Киберконы, — воодушевился Янир, обрадовавшись вопросу, и стал рассказывать про соревнования.
В день Святого Августина, сразу после Пасхи, когда парижане все еще затевали шутовские процессии с пальмовыми ветвями и разыгрывали тайную вечерю с пирогами и обильным возлиянием, в доме епископа Бовэзского состоялся съезд небольшого почтенного благотворительного общества.
В состав этого общества входили дамы-попечители приюта кающейся Марии Магдалины, которые своими трудами спасли немало погибших душ, возвратили к свету отчаявшихся и падших. Так, во всяком случае, они полагали.
Ее высочество герцогиня Ангулемская некоторое время назад изъявила желание войти в число почтенных попечителей и внесла значительную сумму в скудную казну. Ее благочестивый порыв был принят с благоговейным восторгом.
Весть о том, что она имеет намерение почтить своим присутствием благородное собрание радетелей невинности внесло в их ряды радостное возбуждение.
Никогда еще столь знатная гостья не разделяла их скромную трапезу. Отец Мартин был также весьма горд, что знатная прихожанка преломит хлеб за его столом.
Клотильда прибыла в особняк епископа к восьми часам вечера. Она помнила, что назначила свидание на двенадцать. Она и тревожилась, и предвкушала.
Ей предстояло пережить скучнейший ужин в компании матрон, среди которых была престарелая мадам де Бельгард, знавшая Генриха Четвертого еще королем Наваррским, и желчная графиня де Булонь, чьи нравственные воззрения строго соответствовали заветам апостола Павла.
Истинный брак, по ее скромному разумению, должен был совершаться по взаимной неприязни, чтобы всю последующую супружескую жизнь преодолевать эту неприязнь, сглатывать рвотный позыв и таким почтенным образом спасать свою душу.
А брак по взаимной склонности приравнивался ею к прелюбодеянию. Удовольствие от ласк мужчины означало гибель души, а желание этих ласк – одержимость демоном.
Во время ужина Клотильда поспешила согласиться с очередной сентенцией старой дамы и даже процитировала пару строк из послания апостола к коринфянам: «Незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом…».
Речь за ужином шла о девочках-сиротах, плодах незаконной любви, а также о девушках, согрешивших по бедности и неведению. Всех этих девиц принимали в приюте Кающейся Магдалины и наставляли на путь истинный.
Наряды и украшения были строжайше запрещены, дабы не вводить в соблазн.
Воспитанницы носили бесформенные полумонашеские робы, волосы скрывали под безразмерными чепцами и целый день занимались рукоделием: подрубали простыни и скатерти, покрывали незатейливой вышивкой нижние юбки богатых и благочестивых горожанок.
Одна из сестер-надсмотрщиц читала заунывным голосом откровения Иоанна Богослова, житие Екатерины Сиенской или устав Франсуазы Бретонской.
Слушая неторопливый разговор престарелых кумушек, Клотильда испытывала странное удовлетворение.
Знали бы они, эти поборницы нравственности, в чем истинный мотив ее благочестия!
Хотелось бы ей видеть их желтые иссохшие лица, когда она обронит вольное замечание о сладости отвергаемого ими греха, о теплой бархатистой коже, о шелковистых прядях, скользнувших сквозь пальцы, о длинных ресницах, о губах, сухих от волнения, нежных и покорных, губах, которых она через пару часов коснется.
Как же она презирала этих святош, этих лицемерок, играющих в добродетель. Их души черны как сажа, а грехи так тяжелы, что немедленно потянут их вниз, в адскую бездну.
Час приближался. Клотильда уже сыграла приступ недомогания, и отец Мартин был счастлив предоставить в ее распоряжение парадный епископский альков, где стены с потрескавшейся штукатуркой были обиты бархатом, а пол устлан ковром.
Сам епископ никогда не ночевал там, предпочитая узкую полупустую келью рядом с кабинетом. Этот парадный покой время от времени становился пристанищем знатных пилигримов.
Там останавливался посланник папы Урбана и провел пару ночей сам Венсан де Поль перед поездкой во владения семейства Гонди. Теперь настала очередь королевской дочери провести ночь в этой святой обители и мистически причаститься.
Прочие благородные дамы уже покинули дом, после того как приняли благословение и приложились к епископскому перстню.
Сопровождала герцогиню вторая придворная дама, Дельфина.
Эта последняя не беспокоила госпожу дерзкими вопросами. Ее не терзали сомнения и не мучила совесть. Ибо происходила она из той породы людей, которые свято верят в непогрешимость своих господ и в установленный ими миропорядок, где сильный попирает слабого, а слабый, в свою очередь, ищет выгод от служения поправшей его силе.
Дельфина знала, что ее хозяйка затевает любовное приключение.
Сама она была не охотница до подобных забав, но рьяно способствовала хозяйским причудам, как будто посредством сводничества становилась подлинной участницей.
Из-за своей внешности, вялой и тусклой, будто природа пожалела для нее красок, Дельфина была невидима для мужчин.
Если к ней и проявляли интерес, то из откровенной корысти, ибо ее близость к принцессе крови искупала отсутствие женственности.
Брови и ресницы у нее были редкие, волосы жидкие, и молодость ее будто подернулась ранней патиной с белыми разводами.
Во многом Дельфина была полной противоположностью Анастази, но в одном они неизменно сходились: обе ненавидели мужчин, одна – за пренебрежение, а вторая – за излишнее внимание.
Клотильду слегка позабавило, с каким старанием ее придворная дама расчесывала ей волосы и помогала переодеваться.
Верная служанка снаряжает самоотверженную Юдифь на свидание с Олоферном. Еще бы меч наточила.
Но Клотильда не возьмет с собой меч. Сегодня он ей не нужен. Она не собирается рубить голову будущего любовника, или вырывать его сердце. Она будет наслаждаться.
Герцогиня вышла из парадных покоев и направилась к лестнице, ведущей в библиотеку.
Этот путь с потайным фонарем в руках уже не один раз проделала Дельфина, убедившись, что в коридоре и на лестнице их никто не встретит.
Теперь она шла впереди, настороженно прислушиваясь. Герцогиня беззаботно ступала следом.
Давно она не чувствовала себя так хорошо. По коже будто искорки пробегали, а тело стало легким, упругим и будто светящимся изнутри.
Если бы много лет назад, подобно дочери привратника, или юной цветочнице с улицы Лагарп, она пережила первую, трепетную влюбленность, она бы сразу узнала эти искорки и эту легкость.
Она бы услышала шелест многочисленных крыльев, прозрачных и сияющих. Но в ее жизни не было предрассветных волнений юности, она не засыпала на влажных от слез подушках, не прислушивалась с колотящимся сердцем к шагам за дверью, не изнывала в неизвестности и не ждала известий.
Для нее юность обернулась тяжеловесным расчетом, который стер в пыль ее детские грезы. Из короткого душного детства она сразу перекатилась в рассудочную взрослость, оставив в забвении страну надежд.
Её женственности не суждено было расцвести, ее сразу залили воском и поместили под стеклянный колпак.
И вот она по прошествии стольких лет что-то чувствовала, что-то неведомое, то, что не поддавалось рассудку. Это было тоньше, деликатней, чем встревоженная чувственность, неуловимей и приятней, чем нетерпение.
Это был трепет жизни, ее зов, ее движение.
На земле четко обозначилась характерная наледь, обледеневшими снизу были и свитер, и брюки: под теплым еще телом лежал лед, он растаял, потом снова замерз. Лиза. Без сомнений. Олаф был слишком оптимистом, представляя себе ее лицо, — не учел морозную эритему, окрасившую кожу в багровый цвет.
Нос-пуговка, ссадина на кончике.
Олаф не посмел закинуть тело на плечо. Что еще мужчина может сделать для мертвой девочки? Она не казалась ему тяжелой, только каждый шаг давался с трудом. Как большая сломанная кукла — закоченевшее в неестественной позе тело, белые от инея локоны… Руки быстро занемели, и он прижал ее к себе тесней — ледяную. Останавливался несколько раз, чтобы передохнуть, переложив тяжесть на колено. И шел дальше — выше, к освещенной низким солнцем вершине склона, — шатаясь и спотыкаясь.
Второй спуск к лесу ничего не дал, сколько Олаф ни всматривался в голубые тени на заиндевевшем склоне.
Внизу, в сумеречном полусвете, стояла странная неживая тишина, а земля волнами источала холод — и Олаф сперва решил, что это игра воображения. Солнце если и заглядывало на дно «чаши», то только ближе к лету; сюда не долетал ни ветер с океана, ни грохот прибоя; извивались — будто корчились в судорогах — невысокие березы, цеплялись за камни культями корней, и чернел местами непролазный еловый подлесок.
Нет, не игра воображения — под тонюсеньким слоем каменистой почвы лежала мерзлота: ветра, растопившие Ледовитый океан, не добрались до дна чаши. И теперь абсолютно ясно, почему здесь не поставили лагерь.
Ели со сломанными ветками не бросались в глаза, просто показались немного странными издали. Но, подойдя вплотную, Олаф убедился: ветки сломаны, а не срезаны и не срублены. Много веток. Елочки приземистые, нахохлившиеся, лапник густой, колючий. Он попробовал сломать сучок — уколол пальцы, но обломилась ветка легко, была хрупкой, суховатой. Это хорошо, это значит, не так трудно заготовить дрова, сделать настил, сложить шалаш… Олаф поперхнулся. «Больной перед смертью потел? Это хорошо»…
Он направился по следу из обломившихся по дороге веточек и осыпавшихся иголок и в самом деле вскоре вышел к шалашу. Ну, не совсем шалашу — скорей, это была лёжка, спрятанная в глубине ельничка. Если бы не следы, Олаф бы ее ни за что не отыскал. И сделали ее грамотно — каменный очаг посередине, вовсе не маленький, с отверстием для поддува воздуха, экраны из лапника с трех сторон, чтобы не сразу уходило тепло, толстый слой лапника на земле. Можно ночевать, не опасаясь замерзнуть: даже если погаснет огонь, камни сохранят тепло на некоторое время. Если, конечно, не будет дождя или сильного снегопада. Да они могли жить здесь несколько суток, даже в стужу, даже на мерзлоте! Почему они покинули и это место тоже?
Хворост в очаге прогорел не до конца, по краям топорщились березовые ветки, в центре лежали угольки. На камне стоял огарок стеариновой свечи, обрезанный снизу, — в сырую погоду без свечки трудно разжечь очаг. Просохшая береста горкой, наломанные сучья, довольно тонкие, — не толще, чем можно сломать о колено. У отверстия для поддува лежали простейшие, сделанные из подручного материала «мехи»; Олаф не сразу догадался, что их трубка — это корпус фонарика. Да, здесь нет такого ветра, чтобы раздувал огонь, без работы мехов очаг, по-видимому, быстро гас. И значит, кто-то один должен был следить за огнем, когда остальные уходили за дровами.
Что-то хрустнуло под сапогом, совсем не так, как хрустит ветка, и Олаф посмотрел под ноги. Карандаш. Провалился в лапник. Выпал у кого-то из кармана? Или использовался как растопка? Олаф поднял обломки — нет, как растопка карандаш не использовался. Конечно, хотелось бы найти записку, которая разъясняла произошедшее, но ничего кроме бересты Олаф не увидел. Надписей на бересте не было тоже.
Он скользнул взглядом по очагу случайно, вовсе не надеясь в нем что-то найти, но увидел вдруг обугленный клочок бумаги. И не было ничего странного в том, что бумагу использовали для растопки, хотя нет для растопки лучшего материала, чем береста. И свечка. Сырые дрова бумагой не подожжешь, она сгорает вмиг. Олаф осторожно взял клочок бумаги двумя пальцами — нет, никаких обрывков слов, вообще ни следа записи… Но и ширина сохранившегося клочка была не больше полутора сантиметров, даже если на листке что-то писали, то не на самом краю.
И карандаш, и обугленную бумагу Олаф убрал в карман — как вещдок. Может, написали записку и передумали оставлять? Глупо. Скорей, конечно, просто разжигали огонь.
Он огляделся в последний раз, ничего интересного больше не заметил и выбрался из ельника, прикрывшего лежку. Сумерки почему-то показались еще гуще, хотя солнце едва перевалило за полдень. Тишина. Безветрие. Холод. Серенький полусвет. То ли бежать с этого места, то ли свернуться на мерзлой земле в клубок и выть волком. Человек не может быть один! Не должен! Не умеет! Олаф прикрыл глаза и стиснул кулаки, переждал накативший страх одиночества.
Где-то сбоку, шагах в десяти, щелкнула ветка, почудилось движение — он резко повернул голову на звук, но, понятно, ничего не увидел.
Теперь следовало идти вокруг шалаша по спирали, постепенно расширяя круг. Заглядывать под каждую елочку, раскинувшую ветки по камням. Олаф двинулся вперед, но не успел сделать и пяти шагов, как за спиной снова щелкнула ветка. Будто кто-то тронулся с места вслед за ним. Он знал, что ничего не увидит, оглянувшись. Или… или не хотел этого видеть. Плечи сами собой распрямились, натянулись мышцы на спине — до дрожи от напряжения, будто по нервам пустили ток. Впрочем, ничего удивительного, спина болела еще утром, а после подъема в лагерь с телом девочки на руках и должна была дрожать от малейшего усилия.
Олаф сделал еще несколько шагов, ощущая движение за спиной — и взгляд в спину, тоскливый, щенячий, умоляющий… Это от одиночества. Человек не должен быть один.
Им не только холодно — им одиноко. Олаф развернулся и пошел в противоположную сторону.
Парень лежал на спине, повернув голову влево. Словно в самом деле только что смотрел Олафу вслед. Саша. Девятнадцать лет.
Лицо и шея опухшие, рот приоткрыт, кончик языка между зубов. На веках точечные кровоизлияния. Руки подняты к горлу, правая кисть на уровне кадыка, левая — чуть ниже. Удушье? Ноги прямые в коленях, поставлены на ширину плеч. Таллофитовая майка-безрукавка, трусы трикотажные синие, полотняная нательная рубаха с обрезанными рукавами, трикотажные кальсоны с обрезанными штанинами.
Значит, умер раньше других: понятно, что раздевали труп. Каждая тряпочка на счету. Сначала заботиться о живых — потом думать о мертвых. Даже если живые вскоре сами станут мертвыми…
Чтобы сделать волокушу, надо было взять с собой хотя бы топор. Парень был одного роста с Эйриком, но потоньше, полегче.
Олаф записал протокол осмотра, зарисовал положение тела и поставил вокруг него вешки. Только потом перевернул: эритема на левой стороне лица, на тыльных сторонах ладоней — до запястий. Замерз? Нет, не похоже. Будто сидел близко к огню левой стороной, не замечая жжения. Если бы не раздражение кожи на руках, Олаф мог бы предположить пощечину… В средней трети правого плеча, на внутренней поверхности — разлитой кровоподтек. Аналогично — на передней поверхности правого предплечья, с незначительным осаднением кожи. Удариться внутренней стороной плеча — дело трудное, хотя и возможное, но почему-то Олаф подумал о болевом приеме на руку…
Следующая мысль ему не понравилась, показалась нехорошей, нечестной: подрались из-за теплой одежды? Следователь не стал бы ее отбрасывать, не имел права ее отбросить. Но со смертельным исходом? Один неловкий удар в кадык… Или, того хуже, — задушили парня, чтобы забрать одежду? Олаф посмотрел на распухшую шею внимательней, но не заметил следов сдавления руками; пощупал, не сломана ли подъязычная кость, — скорей всего нет, но трупное окоченение не позволяло сказать точно. Впрочем, есть много других способов задушить человека…
Да, бывает — редко, но все же бывает, — когда экстремальные условия влияют на рассудок. Физиологически. Отключается эмпатия, нарушаются представления об этике. И не от страха за свою жизнь вовсе, иногда чуть не на ровном месте. Люди, которые испытали это на себе, часто ломаются, бывает кончают с собой — и говорят о затмении, о помешательстве.
Конечно, медэксперт не должен делать выводы, но следователя нет; эту версию придется держать в голове, хотя она и кажется нелогичной. И… оскорбительной. Мертвые не любят, когда их оскорбляют, даже невольно.
— Извини, парень, — усмехнулся Олаф. — Но ты ведь не расскажешь, что было на самом деле.
Двояковыпуклая линза блеснула в глубине заиндевевшего куста водяники, почти под головой мертвеца. Оборванная нить — а порвать такую непросто… Олаф еще раз взглянул на шею: да, нитка прорезала кожу, но сзади, не спереди. Если бы его душили, то, наверное, тянули за нитку с другой стороны. Скорей всего, парень порвал ее сам, в бесплодной попытке спастись от удушья. Да, на обеих ладонях остались еле заметные следы — порвал сам.
Делать волокушу было лень. Не хотелось подниматься наверх за топором, не хотелось обдирать руки, ломая колкие еловые лапы. И разбирать шалаш не стоило — рано или поздно на него посмотрит следователь и, возможно, увидит то, что ускользнуло от Олафа. В конце концов, парень был полегче Эйрика…
Одеревеневшее тело легло на плечо неловко, неудобно.
На полпути к лагерю Олаф пожалел, что не стал делать волокушу: не двести шагов — около полутора километров. Не круто, но все же вверх. Останавливался, переводил дыхание, менял плечо. Перестал ощущать ледяной холод, исходивший от тела. Перестал думать о том, что́ несет.
Да, Олаф был скептиком. Может быть, даже пессимистом, потому что сначала предполагал самое плохое. И только в десяти шагах от лагеря ему пришло в голову, что синяк на руке мог появиться, если парень падал, а его кто-то поддержал. И ударить по щеке могли, чтобы привести в чувство, разогнать сонливость.
Рука мертвеца медленно разогнулась и коснулась лопатки. Понятно, что отходило трупное окоченение, но ощущение все равно было не из приятных — будто мертвец одобрительно похлопал Олафа по спине. И… не должно тело оттаивать так быстро, и окоченение не должно так быстро отойти.
У мачты ветряка, опустившись на одно колено и сложив ношу с плеча, Олаф не смог подняться. Конечно, устал. Конечно, по собственной глупости и от лени. Но… ноги одеревенели, руки не разгибались — как у окоченевшего трупа. Словно силы и тепло ушли в мертвое тело, вдруг отогревшееся.
Они всегда забирают что-то у живых. Или живые отдают им это сами — трудно сказать. Или внушают себе, что отдают… Над океаном разнесся пронзительный и долгий крик орки, смолк, но остался звоном в ушах. Низкое холодное солнце повисло над обледеневшими скалами, Олаф оглянулся на него с тоской. Человек не должен быть один… И дело не в том, что никто не протянет руку, не поможет подняться…
Голова немного кружилась, и вспомнились вдруг качели в Сампе, высокие, тяжелые, вырезанные глубокой лодкой, с жесткими стальными стержнями вместо веревок. Сидеть внутри, держась за стержни, не так страшно, а стоять на краю, на бортах и раскачиваться — дух захватывает. Олаф зацепился за воспоминание, постарался удержать в голове, будто оно могло вернуть вынутую мертвецом силу…
В то лето он не ограничился прыжком с Синего утеса — он совершал глупость за глупостью. Отец со смехом назвал это томленьем духа, а Матти сказал, что Олаф совсем одурел от любви, в то время как Олаф еще и самому себе не признался в том, что влюблен, и формулировка «томленье духа» нравилась ему гораздо больше.
На качелях девчонки визжали и просили остановиться — может, это традиция у них была такая? Игра? Сколько Олаф себя помнил, они всегда с радостью запрыгивали в лодку, а потом орали и возмущались. Маленьким он, правда, считал, что так делают не девчонки, а взрослые девушки. Отец тоже качал маму на качелях, иногда, под праздники. И мама кричала тоже: «Манне, прекрати немедленно! Сейчас же останови! Манне, не смей!» И хохотала.
Олаф не посмел предложить Ауне покачать ее на качелях — собирался с духом, но так и не собрался.
— Ну, девчонки, кто не боится со мной качаться?
Ауне вперед вытолкнула Ида — она не окучивала картошку, уже была беременна, дохаживала последние недели. И зимой жила теперь в Сухом Носу, с мужем. Но на лето приехала к маме и по вечерам выходила иногда погулять со всеми, как она говорила —«вспомнить детство».
— Ауне у нас самая смелая девчонка. — Ида засмеялась, переглянулась с подружками. Ауне краснела и отступала назад: стеснялась, что ли, качаться с Олафом? Или просто боялась?
На ней был узкий и короткий сарафан на тонких лямочках, и Олаф все время ловил себя на том, что смотрит на ее загорелые коленки. Но на качелях, встав повыше, разглядел кое-что поинтересней коленок. Ауне сидела на дне лодки, широко разведя руки, — вцепилась в железные стержни так, что пальцы побелели, — и сверху Олаф видел почти всю ее грудь, до самых сосков. Вспомнил, что на озере девчонки сняли мокрые купальники, и задохнулся от мысли, что под сарафаном у нее вообще ничего нет. Если бы он не подумал об этом, то не стал бы раскачиваться так сильно… А тут — ну просто голову потерял!
Она сначала сидела молча и сосредоточенно, смотрела Олафу в лицо с испугом и восхищением — да, с восхищением, он не перепутал, от этого еще сильней повело голову, совсем отшибло мозги. И чем выше взлетала лодка, тем больше было восхищения в ее глазах и тем больше страха. На Большом Рассветном в парке на качели ставили ограничители, которые не позволяли раскачаться даже до «полусолнца», а тут металлические кольца свободно ходили вокруг штанги…
Ауне не жмурила глаза, наоборот раскрывала все шире, и, когда Олаф раскачался до «полусолнца», не выдержала, запищала тоненько:
— Нет, нет, Оле, не надо, не надо, я боюсь!
А потом, когда и «полусолнце» оказалось пройденным этапом, завизжала, как все девчонки обычно:
— Ой, мамочка! Мамочка! Оле, перестань! Мама!
Вообще-то самому стало страшновато, когда лодка вышла на полный виток, — сердце зашлось, когда качели замерли в верхней точке на долю секунды и отпустила на мгновенье центробежная сила… Но лодка миновала препятствие, понеслась к земле, набирая скорость (и внутри все взлетело от ощущения невесомости), пулей прошла над вытоптанной в земле ложбинкой, и довольно было подтолкнуть ее совсем немного, чтобы лодка сама, по инерции, сделала еще два полных оборота…
У Ауне по щекам бежали слезы, и только тут Олаф подумал, что сделал что-то не то… Остановить качели сразу не так просто, а иногда и опасно, лучше просто подождать, когда они сами остановятся. И он просто ждал, смотрел на нее сверху вниз и ждал. И думал о том, что они могли опрокинуться. Запросто. Лодка могла пойти не по той траектории, выбросить толчком их обоих. Не только глупо, а смертельно опасно, — и не собой ведь рисковал… Пожалуй, если бы сейчас у качелей объявился Матти и врезал Олафу по зубам, Олаф был бы ему только благодарен.
— Извини, — пробормотал он, не зная, куда спрятать глаза.
— Да ты чего? — Она шмыгнула носом. — Это здорово было… Очень страшно! Меня так никто еще не качал!
Она ему доверяла… Она на него полагалась…
Из всех присутствующих, должно быть, только Ида поняла, что произошло, — стояла бледная и смотрела на Олафа испепеляющим взглядом. А потом прошипела:
— Дурак, вы же чуть не разбились…
Он подхватил Ауне под мышки, помогая выбраться из лодки, и на секунду ощутил ее тело у себя в руках.
— Оле, мы правда чуть не разбились? — спросила она шепотом.
— Правда.
Она кивнула, но ничего не сказала в упрек. На следующей неделе Олаф раздобыл в Узорной тяжелые пружины и поставил на качели ограничитель.
Потом Ауне любила вспоминать эту историю — обычно в минуты близости, с особенной, пронзительной нежностью: «А помнишь, как ты “солнышко” на качелях крутил?»
Холодное зимнее солнце Гагачьего острова слепило глаза.
Они не могли подраться (и тем более убить) из-за теплых вещей. Не могли. Это невозможно, немыслимо. И неразумно. Олаф взглянул на тело девочки под спальником — ребята отдали ей самую теплую одежду, а значит не потеряли рассудок, не бросились спасать собственные жизни любой ценой. Саша был самым младшим и далеко не самым сильным — никто не станет драться со слабым.
Олаф глянул на компас — солнце градусов на двадцать отклонилось от полудня, до темноты оставалось больше двух часов. Внизу, на дне «чаши», темнело раньше, и надо было вставать через «не могу»: во-первых, не тратить драгоценное светлое время, во-вторых — даже одним коленом долго стоять на камне не следовало.
— Неправда! — голос Воображалы звонок и напряжен, — Это всё неправда! Ему нечего было бояться! Это же просто смешно! Я никогда не делала ничего такого! Бояться меня?!! Смешно!..
Врач тоже на взводе, его голос сочится ядом:
— О, какая милая оговорочка – это твоё «Я»! «Я не делала», «Я ни разу»!.. Только ведь тебе-то и не надо — самой. Самой не так интересно, правда? — Врач хихикает, качает головой. — Это же просто с ума сойти! Жить рядом с таким каждый день, годы и годы. И деться-то некуда… Он же наверняка всё понял. Давно уже.Я и то догадался… А сколько я тебя знаю?.. без году неделя. А он? Конечно же, понял. Но — деться-то некуда! Смешно!..
Смех переходит в стон. Врач трясёт головой, бормочет быстро с закрытыми глазами:
— С утра до вечера, и так без конца, рядом, рядом, тут поневоле уйдёшь в работу, больше-то некуда ему было уйти, бедному… — длинный всхлип. Лицо у Воображалы похоже на белую маску в ореоле ярко-рыжих волос. Черты неподвижны, живут лишь глаза. Врач смеётся, качая головой, продолжает, всё убыстряя темп:
— Очень удобно, а что? Всегда чужими руками, пай-девочка, умница-скромница… и, разумеется– только из самых лучших побуждений, и никак иначе! Тебе же со стороны всегда виднее, что для любого из нас лучше, со стороны всякому виднее, вот только что он может, этот всякий, кроме как дать совет, которому всё равно никто и никогда… — раскрывает глаза. Говорит внезапно охрипшим голосом. — Но ты… Ты-то у нас — не всякий.
Пауза.
Лицо Воображалы — белая маска на фоне белой стены. Смех Врача:
— Ещё бы ему не бояться! До судорог! До обморока! До щенячьего визгу!!!
— Неправда!!! — Воображала кричит. Лязг замка. Врач давится смехом, мотает головой в сторону открывающейся двери:
— Вот опять ты затыкаешь мне рот! И опять не сама. Правда — штука малоприятная, да?
— Это — неправда!
— У тебя двойка по физике, — неожиданно меняет тему Врач, поднимаясь навстречу охранникам почти удовлетворённо (те напоминают декорации или роботов из плохого спектакля, движения автоматические и замедленные). В голосе Врача больше нет насмешки, он резок и презрителен: — Почему?
Рыжие волосы, белая маска. Упрямый подбородок, растерянный взгляд:
— Ты сам знаешь…
— Не знаю!
Глаза сощурены, подбородок вперёд:
— Потому что физик — сволочь!
— Неправда!!! Это просто тебе взбрело в голову, что он — сволочь!!! Я знал его раньше, до того, как ты с чего-то там навоображала себе…
Лязг захлопнувшейся двери.
Тишина.
— Это неправда… — говорит Воображала очень тихо. Упрямый подбородок дрожит.
смена кадра
Крупным планом — лицо Фрау Марты, произносящей с мрачноватой гордостью:
— Бросил, конечно. Куда он денется? Она же это всерьёз вообразила…
Сквозь нарастающий звон — умоляющий голос Конти (он сидит на корточках перед шестилетней Воображалой, лицо несчастное):
— Тори, что ты говоришь… она не такая…
Воображала топает ножкой:
— Почему ты мне не веришь?! Я же лучше знаю!..
Звон нарастает до нестерпимости. Звук лопнувшей струны.
смена кадра
Белая камера. Шелестящий голос Воображалы:
— Это неправда…
Её почти не слышно. На неподвижном лице очень странно лежат тени, делая его похожим на сшитую из мелких лоскутков маску. Углы рта и глаз у этой маски слегка перекошены.
смена кадра
Лязг захлопывающейся двери. Врач падает на пол лицом вниз. Осторожно подтягивает под себя руки, садится. Поводит плечами, поворачивает голову, прогибает позвоночник. Усмехается невесело:
— А ты, похоже, учишься держать себя в руках. Что ж, спасибо и на этом.
На Воображалу он не смотрит.
Она сидит в углу, очень прямая, лицо застывшее. Голос ровный, отрешённый, скорее задумчивый, чем угрожающий:
— Всегда пожалуйста. Ладно, допустим. Убедил. Я моральный урод. Садистка, любящая живые игрушки. А ты — моё очередное развлечение. Забавные у меня вкусы… ладно, допустим, на безрыбье и пони — носорог. Но что мешает мне улучшить игру? Ведь стоит мне только захотеть – и ты станешь куда более интересной игрушкой. Благодарной. Обожающей. Готовой умереть за возможность целовать пыль у моих ног… Я что-то забыла? Неважно. Так оно и будет, стоит мне лишь… И самое смешное, что ты действительнобудешь мне благодарен. Искренне. От всего сердца. Так что же мешает мне просто захотеть?..
Лицо Врача твердеет. Он смотрит на Воображалу, не мигая. Пауза быстрая, еле заметная, Воображала первая отводит взгляд. Врач продолжает смотреть, всё больше мрачнея. Говорит очень тихо:
— Ты сейчас не о том, да? И сама это знаешь.
Воображала вздрагивает, смотрит испуганно. Врач продолжает очень тихо, почти шёпотом, и непонятно, чего больше за его яростью — ненависти или страха:
— Ты ведь знаешь, чего они хотят, правда? Ты ведь сама им это подсказала… Не смей, слышишь!!!..
смена кадра
— Да не собираюсь я!!! — Воображала срывается на крик. — Что я, не понимаю, что ли?!
Врач тоже кричит:
— О, ты всегда всё понимаешь! И что в итоге?!! Ты вокруг посмотри! Нет, ты посмотри! Глупо оживлять кошмары! Но ещё глупее идти у них на поводу! Не смей, слышишь!?
— Убирайся к дьяволу!!!
Воображала почти взвизгивает. Лязг двери. Врач замолкает, глядя на охранников. Воображала напрягается, выцветает. Вошедшие растерянно топчутся на пороге, переглядываются. Уходят. Воображала смотрит на дверь, Врач — в угол.
Воображала передёргивает плечами, засовывает руки в карманы, говорит жалобно:
— Я просто хотела немного помочь… Просто помочь.
Врач смотрит в угол. Голос усталый:
— Знаю. Благими намерениями…
Пауза.
Врач смотрит на дверь.
— Помнишь того умиравшего туберкулезника? Из Калача… ты должна его помнить, он же был одним из первых.
Воображала молчит. Потом поднимает голову:
— Корейца? У него ещё была такая смешная машина…
Она замолкает, смотрит на Врача с пробудившимся интересом, почти с надеждой. Но Врач тоже молчит, и надежда гаснет. Остаётся лишь интерес, да и тот слабеет, смазываясь по мере того, как длится пауза. Лицо Воображалы вытягивается. Врач молчит. Она запрокидывает голову, сглатывает:
— Он… умер?
— Нет, он не умер.
Пауза на этот раз не такая длинная.
— Он оказался из «Жёлтых пантер»… Помнишь, в сентябре, взрыв на вокзале. Девять погибли на месте, среди них…
— Не надо, я… помню.
На этот раз пауза дольше. В ярком неоновом свете запрокинутое лицо Воображалы кажется голубоватым.
— Были… другие?
— Не знаю. А ты можешь поручиться, что не было?..
Воображала медленно склоняет голову на плечо. Поднимает брови:
— Я могу всё исправить. Это не так уж и сложно. Вспомню, что тогда, в Калаче, просто проехала мимо… я ведь и не хотела там останавливаться. А потом проверю. Каждого из тех, кому помогала. А потом…
— А потом кто-нибудь из детишек, благополучно избежав напалмового дождя на том вокзале, прирежет соседа по парте. Или вырастет — и станет киллером.
— Я прослежу за ними. И этого не случится.
— За всеми?
— Конечно! — Воображала встаёт, закидывает руки за голову. Лицо почти счастливое. Врач остаётся сидеть, смотрит снизу вверх:
— А если у кого-то из них случится свой автобус с динамитом?.. Вернее, благодаря тебе, не случится… За этими, новыми, ты тоже проследишь?..
— Обязательно! — Воображала расцветает. Прохаживается по камере, заинтересованно осматривает стены, и особенно — дверь. Начинает насвистывать.
— На это жизни не хватит.
Довольное фырканье. Со значением:
— Моей — хватит!..
Насвистывание воздушной кукурузы.
— Ты посадишь их в клетку. Лишишь свободы выбора.
— Ничего подобного. Я просто не дам им убивать.
— Только — убивать?.. А всё остальное — пожалуйста?..
— Для начала и этого хватит. А там – посмотрим.
— А решать, что им можно, а что нельзя, будешь, конечно же, ты?
— Конечно. Раз уж они все такие идиоты, что не могут сами понять!
— А не слишком ли много ты на себя берёшь?
— Как раз нормально. Пусть живут долго и счастливо, а я о них позабочусь.
— М-да…Я-то думал… а ты повыше метишь. Не страшно? Одного такого, между прочим, распяли…
— Ну, это было в мрачном средневековье. А в Древней Греции, к примеру, их всех очень даже уважали!
— Нимб не давит?
Пауза.
Воображала смотрит на Врача с удивлением и жалостью:
— А у тебя что — есть на примете другая кандидатура? Более подходящая?..
Пауза.
Воображала задумчиво теребит прядку волос, улыбается, склоняет голову к плечу:
— В конце концов, кто-то же должен… И если не я, — то кто?.. А тот, кто там сейчас… Ты что, будешь утверждать, что он идеально справляется со своими обязанностями?.. Чушь! У меняполучится лучше…
Врач скалится, голос его полон убийственного сарказма:
— Всеобщая любовь и братство под крылышком святой Виктории?!
Воображала невозмутимо пожимает плечом:
— Почему бы и нет?
— Тебя будут бояться. И ненавидеть.
— Стоит только мне захотеть — и не будут.
Пауза.
— Но кое-кто будет помнить, что боялся и ненавидел. С этим — как?
Воображала мрачнеет. Повторяет упрямо:
— Захочу — и не будет. Никто.
— Правильно… Зачем такое помнить? Пусть помнит только про любовь. И почитание. И не забывает время от времени поклоняться.
Воображала фыркает, улыбка кривая, но упрямая. Мотает головой, с вызовом вздёргивает подбородок:
— А что?! Неплохая идея!..
Но тут же сникает:
— Да нет, конечно, ты прав. Так нельзя. Надо придумать — как. Всегда можно что-то придумать. Ну, например, буду богом по совместительству, чем плохо? И никто ничего не будет знать! Вы оба всё первыми забудете, я уж постараюсь. Ты ещё будешь приходить к нам на выходные, трепать меня по щеке на правах старого друга семьи и угощать мороженым. А я больше не буду дурой. Вы ничего и не заподозрите, я буду очень осторожной. Буду как все. Так даже интереснее, чем в открытую…
— Но ты-то сама будешь помнить.
Пауза.
Воображала вбирает в грудь воздуха, собираясь что-то возразить. Но ничего не говорит. Выдыхает осторожно.
— Будешь помнить. Всё время. Помнить. Что всё — ложь. Фальшивка. И выхода нет. Можно только притворяться и дальше. Всё время — притворяться. А всемогущество — оно ведь палка о двух…
Воображала с перекошенным лицом швыряет в стенку непонятно откуда взявшуюся огромную фарфоровую вазу, разноцветные осколки разлетаются по камере:
— Да знаю я!
Сникнув, садится у стены на пол.
— Ладно. Убедил. Хотя и жалко — когда ещё такая маза подвернётся!.. Ай, ладно, мороки тоже до фига, была халва…
Ёрзает, устраиваясь поудобнее (локти на коленках, подбородок на переплетённых пальцах). Пол камеры теперь разграфлён на чёрно-белые клетки, Врач в чёрном сидит в одном углу, Воображала — в другом, оранжевой футболки не видно за белыми коленками. Рядом с ней громко тикают шахматные часы. Воображала протягивает руку, нажимает на кнопку. Тиканье смолкает.
— Но ведь я могу и иначе. Проще. Гораздо проще. Как с тем автобусом. Думаешь — так труднее? Не-а! Это память исправлять труднее, а в жизни всё проще. Даже напрягаться особо не надо. Никаких кошмаров. Никаких богов. Я и сама забуду всю эту чушь, которую тут навоображала.
Пауза. Осторожный вопрос Врача:
— Думаешь — это поможет?
—…
— Ну вот видишь… Ты и сама понимаешь. Пара месяцев. Или лет. И всё повторится. Ты не сможешь быть такою, как все. Ты даже притвориться такою не сможешь. Ты — уникум.
смена кадра
Вскоре наступил день, когда Симон решил, что может отснять любое мероприятие с кибер-птицами, и вывесил на городском сайте объявление «Белые голуби – и ваш праздник станет незабываемым!» со своими координатами и своим портфолио.
И обновил несколько своих объявлений на других сайтах и на своих страницах в социальных сетях.
Заказы на съёмку стали поступать уже через пару минут.
Были и вопросы типа «А что такое голуби?» — и Симон разместил ещё одно своё голо с десятком птиц, сидящих на руках и на голове, — и увеличил плату за свою работу вдвое, до сорока галактов в час.
А на дворе уже середина мая – а это выпускные в вузах, школах и детсадах, заказов много, график расписан на две недели вперёд, голографию с голубями хотят иметь все – и детсадовцы, и школьники с учителями, и студенты.
В начале июня уже стало модно иметь одну или нескольких птиц на празднике или мероприятии, и Симон ездит с заказа на заказ, обрабатывая отснятый материал по ночам.
Уставал страшно, но на кураже и на азарте работал почти по двадцать часов в сутки – например, в девять утра съёмка на детском празднике в школе или детском саду, в одиннадцать новая акция в популярном кафе, в полдень открытие новой выставки в галерее современного искусства… и так далее почти до восьми или девяти часов вечера, а то и до полуночи.
А ведь весь отснятый материал надо обработать, удалить брак, что-то подретушировать, а что-то обрезать, и обработка по времени может быть гораздо дольше, чем съёмка.
И Симон понемногу начал обучать киборга искусству редактирования – ученик попался способный, и через пару недель обработка снимков производилась почти полностью киборгом.
Четырёх часов сна киборгу было достаточно, голодом его хозяин не морил, одежда и обувь крепкие, работа понятная – и вдруг Марик понял, чего он хочет в жизни.
Он хочет стать профессиональным голографом – лучшим в этом городе, а потом и на планете!
А для этого надо учиться – у хозяина, у птиц, у других профессиональных и непрофессиональных голографов, у любителей селфи – у всех, кто хоть что-то снимает.
***
К началу июля в обновлённом прайс-листе на сайте были чёткие расценки уже не столько по отработанному на съёмке времени, сколько по факту количества птиц, занятых на мероприятии – если привлекались все птицы, то цена увеличивалась в разы.
И всё больше Марику нравилось сидеть за терминалом, рассматривать кадры и – что самое главное — самому решать, что оставить как есть, что обрезать, что подправить, а что выбросить в брак и удалить из корзины.
Иллюзия свободы, когда только от него зависит, какой снимок увидят хозяин и заказчик, а какой – нет, была непривычно приятна.
Обычно больше половины отснятого материала выбрасывается, и Марик часть снимков откладывал для себя, деля на папки по темам.
Когда снимков накопилось много и цифровой памяти не стало хватать, скинул в облако.
К началу августа Симон досрочно выплатил кредит, а в начале сентября смог переехать в огромную трёхкомнатную квартиру в более престижном районе города и купить новый флайер.
В самой большой комнате Симон оборудовал студию, в комнате поменьше была его спальня, а третью комнату выделил киборгу, и там же установил второй терминал, чтобы Mary мог работать по ночам, не беспокоя хозяина.
Большая кухня понравилась киборгу, но готовил он только для Симона. Марику – когда не было гостей — была разрешена только кормосмесь, но сколько угодно, без ограничений.
Появившееся желание экономить промелькнуло и исчезло, денег хватало не только на хорошую еду, но и на деликатесы, и не только для себя, но и для киборга – но только тогда, когда Симон принимал заказчика в своей студии и показывал птиц.
При гостях Симон мог сказать, что этот сыр немного засох, или ветчина недостаточно тонко нарезана – и приказать киборгу это съесть. Марик ел, гости смотрели на это в полнейшем изумлении – а Симон наслаждался зрелищем.
Два дня в неделю Симон работал только в студии – снимал портреты, одиночные и групповые, с одной птицей или с несколькими.
Популярность его росла с каждым днём.
Когда Марик оставался один в квартире, то, готовя для хозяина, переводил в разряд «пищевые отходы» немного больше продуктов, чем требовалось по программе, и спокойно эти «отходы» утилизировал в себя. Симон учёта продуктов не вёл.
***
К концу сентября Симон стал постоянным посетителем самого модного салона-парикмахерской, и даже однажды привёл киборга и приказал выкрасить отросшие волосы Марика в белый цвет, затем чуть подровнять и собрать в хвост на затылке.
Причёска тут же получила название «голубь», и тут же стала самой модной в сезоне, и молодой стилист Ромео стал лучшим приятелем модного голографа.
Содружество обещало быть взаимовыгодным – Симон получил постоянный заказ на съёмку новых причёсок и посещение показов мод, и договорился об оплате, а Ромео получил постоянно готового к работе профессионального голографа.
При этом Симон получил готового к работе стилиста при съёмке моделей, а Ромео – возможность работать с моделями и портфолио.
***
Хозяин одел Марика в новый чёрный костюм, стильный и безумно дорогой, и киборг с белыми волосами выглядел в нём просто шикарно и немного пугающе.
Но киборгу это неожиданно понравилось.
На заказы Симон теперь ездил только при полной предоплате – и только с киборгом.
Марик учился, незаметно для хозяина и старательно, по ночам в Инфранете просматривал работы других профессионалов, а выпуская на рассвете голубей летать по студии – учился их снимать не столько правильно и по учебнику, сколько нестандартно, не так, как это делают другие, нарабатывал собственный стиль съёмки, постановки и обработки кадров.
В начале октября Симон начал отказывать некоторым заказчикам, уже самостоятельно выбирая, к кому ехать на съёмку, а кто обойдётся. И брал не более двух заказов в одни сутки.
Но при этом ездил работать ежедневно, без выходных.
Его приглашали и на семейные торжества, проводимые в загородном доме, и на крупные корпоративы, проводимые в ресторанах или кафе.
Чем крупнее было мероприятие и дольше подготовка к нему, тем меньше других заказов было взято, но однажды, собираясь отказать очередному заказчику, Симон бросил взгляд на киборга – и вместо отказа сказал:
— Я могу прислать с голубями киборга, это Mary, и он всему обучен. Имитация личности самая продвинутая. Но без прав управления.
Заказчик пару минут молча переваривал сказанное, и ответил:
— Присылайте, но с Вашей визиткой, охрану предупредим.
Поскольку программы вождения флайера у Mary не было, Симон всегда сам был за штурвалом, то для отправки Марика к заказчику пришлось вызвать таксофлайер – сразу туда и обратно.
Когда Марик вернулся и показал хозяину отснятый материал, Симон был доволен – теперь на простые заказы вполне можно отправлять и киборга, справится.
Жмуренок молчал, и Огнезара это выводило из себя, хотя он знал: нельзя испытывать ненависти к допрашиваемым, даже злиться на них нельзя! От этого начинаешь действовать необдуманно! Надо понимать их мотивы, надо влезать в их шкуру, чтобы добиваться результатов. Жмуренку будто кто-то запретил говорить о медальоне, внушил, что этого делать нельзя, — уж не Полоз ли? И запрет этот оказался столь мощным, что его не пробил кнут и не прожгло каленое железо. И есть четыре способа этот запрет преодолеть. Во-первых — мать, а лучше сестры. Во-вторых — обман, в третьих — убеждение. Ну, и последний — сумасшествие. От пыток сходили с ума и более крепкие, зрелые люди. Уничтожить личность — и никаких запретов не останется. Искалечить, ослепить — для подростка этого будет достаточно. Но опыт показывает, что это крайняя мера: он может забыть, перепутать, впасть в детство, онеметь, наконец. Этого никто не знает заранее.
Из всех способов наиболее простым и доступным был обман, и Огнезар долго выстраивал планы. Мальчик наивен, но не глуп, и дешевка не пройдет.
Случай подвернулся очень быстро. Огнезар не успел покинуть тюрьму, как его нагнали у выхода:
— Передача Жмуренку, — запыхавшись, доложил начальник тюрьмы.
Вообще-то, тюремное начальство смотрело сквозь пальцы на передачи арестантам: и тюремщики имели с этого дополнительный доход, и продуктов тратилось меньше. Но о Жмуренке велено было докладывать, и они не посмели ослушаться.
— Кто передал?
— Жмур.
Конечно, кто же еще, как не отец, должен был позаботиться о сыне? Только почему на шестой день? Почему не в первый, не во второй? Нет, это не Жмур. Ущербный кузнец понятия не имеет, как это сделать, к кому обратиться и сколько заплатить. Да ему и в голову не приходит, что такое возможно. Это его друзья — вольные люди. Ищут связь? Выясняют подробности?
— Узнай, кто из тюремщиков принес передачу, но тихо. Завтра проследи, с кем он встречается. Если это Жмур — можешь меня не беспокоить. Если кто-то другой — попытайся его взять. Сдается мне, это Полоз. И взять его будет нелегко.
План выстроился в голове сразу. Откуда мальчику знать, что ни один тюремщик не осмелится пронести с передачей записку? В архиве Урда служитель подтвердил, что парень торчал там почти месяц, просматривал метрические книги. Значит, читать умеет хорошо. Если он знает почерк Полоза, идея провалится. Найти образец будет трудно. Но почему бы не попробовать?
Огнезар сам написал записку и, осмотрев передачу, обернул тонкую полоску бумаги вокруг гусиной ножки. Найдет. Найдет и прочитает. Он не сильно верил в успех, но попытаться стоило. Довольный собой и подвернувшейся оказией, Огнезар отправил тюремщика, ухаживавшего за мальчиком, в камеру к Жмуренку, а сам устроился у глазка: если мальчишка не поверит, надо понять почему. Тюремщик относился к Жмуренку по-доброму, и у того должно было появиться доверие к нему. У арестанта обязательно должен быть человек, которому он доверяет, это всегда окупается.
Парень лежал на матрасике: лекарь не велел класть его на солому и посоветовал топить холодную. Одна из стен представляла собой щит, по которому шло тепло из соседнего помещения, и матрасик постелили к ней вплотную. Не прошло и часа, как Жмуренка вернули в камеру, и он не двигался, лежа на боку и притянув к животу ноги. Посмотрев в его пустые немигающие глаза, Огнезар подумал, что тот сойдет с ума раньше, чем его начнут калечить.
Тюремщик открыл дверь, но мальчик не шевельнулся, даже не посмотрел в его сторону.
— Тебе передачу принесли, — тюремщик сел на пол, подкрутил фитиль лампы, чтобы горела ярче, и стал развязывать узелок.
— Кто? — хрипло спросил парень.
— Отец, кто же еще.
— А это что, разве можно? — он перешел на шепот. Лицо его оставалось безучастным, он вовсе не обрадовался передаче, чему Огнезар не удивился.
— Ну, за деньги все можно.
— А тебе за это ничего не будет?
— Никто же не узнает. Смотри-ка, фляжка, — стражник отвинтил крышку. — Молоко. Хочешь молока?
— Хочу, — парень вздрогнул, губы его поползли в стороны, и на глазах показались слезы.
— А что плачешь-то?
— Просто. Обидно. Я здесь, а батя там за меня волнуется. Молока прислал.
— Давай-ка я тебя поверну. Я потихоньку, — вздохнул тюремщик.
Интересно, он такой хороший актер — или на самом деле сочувствует Жмуренку? Огнезар не возражал против сочувствия арестантам — главное, чтобы оно не выходило за границы дозволенного.
— Не надо. Я сяду лучше. Сам.
А заплакал он неспроста. Огнезар решил запомнить эту деталь. Мысли о доме, об отце его растрогали, заставили пожалеть себя… Это тоже можно использовать.
Парень неловко поднялся — руки у него действовали плохо — и, поскуливая, сел, опираясь плечом на стену.
— Давай я одеялом тебя накрою, — предложил тюремщик, но тот покачал головой.
— Не, не надо, жжет.
Тюремщик поил его молоком, и каждый глоток причинял мальчишке боль. Он выпил не больше стакана и помотал головой — устал.
— А тут еще гусиные ножки, — улыбнулся ему тюремщик.
— Правда? — лицо Жмуренка тронула живая, озорная улыбка, которая быстро сползла с губ. — Давай.
Огнезар ждал, и тюремщик не подвел.
— Я этого не видел, — сказал он и отвернулся, когда Жмуренок заметил полоску бумаги и перестал жевать. Листочек исчез под матрасом. Теперь оставалось дождаться результата.
Тюремщик ушел, оставив лампу ярко гореть, и Жмуренок долго рассматривал записку, шевелил губами, подносил к лампе, а потом успокоился, лег и уставился в одну точку на потолке. Огнезар выдержал паузу и отправил к нему тюремщика только через два часа — отнести воды.
— Слушай… — смущенно и тихо начал Жмуренок, и Огнезар напрягся, прижавшись ухом к смотровому окошку. — Ты только не выдавай меня, ладно?
Тот покачал головой.
— Прочитай мне, что тут написано, а?
Провал! Полный провал! Огнезар сжал кулаки. Как же так? Что же он делал в архиве? В метрических книгах картинок нет!
Тюремщик взял записку в руки и прочитал — внятно, по слогам:
— «Расскажи тюремщику, который принесет молоко, где медальон. Мы его заберем оттуда. Полоз».
— Как ты говоришь? ПОЛОЗ? — Жмуренок сделал ударение на последнем «о» и отчетливо произнес звук «з». — Так и написано?
— Да, — удивился тюремщик.
— А я-то, дурак… — Жмуренок усмехнулся и повернул голову к стене. — Уходи.
— Ты что?
— Уходи. Можешь ничего больше не приносить. Ничего мне не надо.
— Да что ты? Чего обиделся? Не веришь?
— Полоз знает, что я такими буквами не умею читать. Я только печатными умею. Он бы мне такой записки не послал, — Жмуренок со злостью оттолкнул флягу, и остатки молока потекли на пол.
Полный провал. Огнезару оставалось лишь ругать самого себя. Напиши он записку печатными буквами, и о почерке можно было не беспокоиться! А если бы вышло наоборот? Если бы мальчишка читал письменные буквы, он бы заподозрил подвох в печатных. Не угадал. Просто не угадал.
В этом мире смешались
Корабли и дома,
В этом мире смешались
Осень, лето, зима.
Будто все не по правде,
Как в кино по весне,
Только тупятся шпаги,
Утопая в песке.
Только мысли ржавеют,
Намокая в слезах,
Но я все же не верю
Подхалимству в глазах,
Но я верю в бессилье,
Ты чужой, ты не наш.
И распластаны крылья,
Планер входит в вираж.
Ветром рвутся расчалки,
Вместо неба — земля.
И внезапно и жалко
Как стена — тополя.
Не посмею разбиться,
Это сон, это бред…
Ярко-алая птица,
Темно-синий кювет…
Значит ли, что всю жизнь я
Прозябаю в тоске,
И бесшумные крылья
Только тень на песке?
Только отблеск в мятежном,
Где таинственный страх.
Всадник робкой надежды,
Ты привстал в стременах.
Я не верю, что будет
Только страх, а затем —
Неподвижные люди,
Груды скарба и тел…
Но я верю в бессмертье,
В силу духа людей.
А в порту и на верфи
Новый флот кораблей.
После ухода врача и санитаров в квартире стало даже легче дышать. Участковый увел зятя, задержав по обвинению в угрозе жизни пенсионерки Крыловой, и Петя ушел за ним следом.
Irien смотрел на DEX’а за спиной нового хозяина и пытался понять, что сейчас будет. Оставят ли его, или сдадут производителю, или продадут – вряд ли человек забудет, как на него кричал киборг. И вряд ли простит.
— Бабуля, родная, теперь Ева будет тебя охранять и помогать по хозяйству, я ей все нужные программы поставил.
— Да зачем мне, у меня Милок есть. Давай-ка снова чаю выпьем, Ева, девочка моя, помоги мне, пойдём на кухню, ребятам надо поговорить.
Василий развернул кресло к Irien’у:
— Спасибо тебе, парень, дай руку, извини, что подаю левую, правая ещё не выросла. Вот отрощу, и подам правую.
Киборг нерешительно пожал протянутую руку – это было впервые в его жизни! Человек сказал ему «спасибо»! Тот самый человек, на которого он осмелился кричать! – разве так бывает? Оказалось, что бывает.
Права управления не переданы, но это же родной внук хозяйки, и потому:
— Хозяин, извините…
А Василий, словно не замечаю состояния Irien’а, продолжал:
— Добро пожаловать в семью! Надеюсь, мама, когда вернётся, тебя примет так же хорошо, как и бабушка! Ты молодец, хватило смелости высказаться, ты оказался прав, я должен жить и защищать семью.
Киборги вдруг напряглись и замерли. А через миг открылась дверь и в квартиру ворвалась женщина:
— Мама… сын…
Милок кинулся между приехавшей Еленой и Адамом, но Василий успел крикнуть:
— Адам, замри!
DEX замер, а мать села перед креслом сына на поданный Irien’ом стул:
— Какой ты стал… взрослый. Почему ты не звонил?
— Я инвалид, мама… посмотри, я думал, что не нужен вам… такой. Какой же я был дурак! Вот этот киборг помог мне поверить в себя, бабушка его спасла, а он спас нашу семью.
— Я знаю, это он мне позвонил, я всё бросила и прилетела. Но… где…
— Здесь, Леночка, я дома, Милок защитил меня от твоего мужа, Леонид хотел отправить меня в психлечебницу.
— Я уже знаю. Прости меня, мама, я ведь любила его. А теперь подам на развод и вернусь сюда. Домой.
— Правильно, переезжай. В тесноте, да не в обиде, поместимся.
— А зачем тесниться? Я неплохо заработала в экспедиции, купим квартиру побольше, я уже узнала, в соседнем подъезде на втором этаже есть квартира на продажу, эту обменяем на квартиру рядом с той и будем жить все вместе.
***
Суд над Леонидом по обвинению в угрозе жизни состоялся через месяц – с помощью участкового и соседей, подтвердивших, что Леонид неоднократно угрожал Анне Марковне, но до выселения дело не доходило, не было повода, но формальным поводом стала покупка киборга развлекательной линейки.
Врач психлечебницы дал показания – и Леонид был осужден, а его имущество в виде мастерской по ремонту флайеров и нескольких квартир было передано его сыну.
На том же заседании суда Елена подала заявление на развод – и суд постановил развести супругов с возвратом девичьей фамилии. Леонид заявил протест, судья протест отклонил – и Елена вновь стала Крыловой.
***
Елена вначале разговаривала с Irien’ом осторожно – не имея опыта общения с киборгами этой линейки, она просто не знала, как он отреагирует на её слова – но переезд и ремонт их сблизил, и Милок говорил с ней на равных.
Однажды она предложила ему сменить имя, но он отказался:
— Нормальное сербское имя, я видел в словаре, такое есть.
— В словаре есть имя Мило!
— Не критично. Но если хочешь, дай имя сама.
— Хорошо, пусть уж будет как есть.
Однажды Irien скинул ей запись слов Анны Марковны «…был бы ты зятем…» — и Елена задумалась. Показавшаяся вначале бредовой мысль поселилась в её душе, и Елена рассказала матери.
Анна Марковна не удивилась:
— А почему нет? Он мужчина, ты женщина. А то, что он киборг – так нет его вины в этом. Разница в возрасте? Это есть, тебе сорок семь, ему скоро семь. Но важнее психологический возраст, и тут вам на двоих не больше сорока. Но думай сама.
— Но… тогда ему нужны документы.
— Сходи в ОЗК. Я сама так и не собралась, а один он дальше нашего квартала не ходит.
И на следующий день Елена сходила с киборгом в ОЗК — сначала с одним Милком — познакомиться и договориться о получении паспортной карточки, приняли их на удивление доброжелательно, Милок получил не только паспорт и фамилию Мартов (так как куплен был в марте), но и гражданство Федерации.
Через несколько дней Василий сводил в ОЗК DEX’ов, там их проверили на разумность и оформили опеку.
Вскоре большая семья Крыловых, состоящая из трёх человек и трёх киборгов, праздновала новоселье в новой квартире, сделанной из купленных двух рядом стоящих трехкомнатных квартир.
На праздник пригласили Зою с мужем, Алексей Иванович пришёл с женой и с Петей, приехал Паша с невестой.
После новоселья Василий улетел в госпиталь, где ему должны были вернуть руку и снова прооперировать колено. Адама он оставил матери, которая перешла на работу медиком в местное отделение МЧС.
Через полтора месяца Василий вернулся на ногах и с двумя руками, и вместе с Адамом занялся ремонтов флайеров в мастерской.
В сентябре Елена решилась – и Милок стал её мужем официально, с проведением церемонии регистрации в ОЗК и посадкой яблони перед домом. Свадьбу планировали тихую и без гостей – гости позвали себя сами, и поздравили молодых от всей души, подарив двухнедельную путёвку на курорт.
Всё-таки жизнь прекрасна и удивительна! Анна Марковна занимается воспитанием DEX’ов – на прогулках её сопровождают то Адам, то Ева, иногда оба сразу, и она рассказывает им, что надо помогать людям, и что какие хорошие у них соседи.
А Елена собирается в декретный отпуск! – хорошее всё-таки дело – ЭКО.
Конец секретам!
В следующий миг дом встал на дыбы.
Лина инстинктивно рванулась вперед, всаживая в белесую гадость два клинка, и пропустила, что сделала Мила, но в комнате прошелестело сразу нескольких переносов, откуда-то рядом взялось еще несколько надежных рук, и поддержали не только старшего Соловьева, но и младшего – он тоже едва держался на ногах.
Сразу три голоса завопили: «Александр!» — Милы, Марины и еще кого-то, знакомого, но неопознаваемого из-за волнения. Внизу заорали рыбки, требуя сказать, что произошло…
— Где Александр? – оба поколения Соловьевых действовали слаженно и отработанно: пока близняшки сорвались в телепорт за Направляющим, вторая троица окружила пострадавших:
— Что случилось?
— Рубашку разрежьте…
— Стабилизируем… Вот это да… Лёш, на кого нарвались?
— Лягвы. Стая. Ядовитые, похоже…
— Жгут, быстро. Марин, Лёша посмотри.
— Я цел.
— Знаем мы твое цел. Глянь-глянь.
— Кровопотеря растет…
— Да что со стазисом?!
— Я не могу! Я волнуюсь!
— Давайте кого-то из друзей позовем?
— Волнуется она… Мам, давай ты. Дим, барьер не поднимай, а?
— Не… буду… — выдыхают пепельные губы… — Давайте…
Белая как мел Людмила резким движением сближает ладони, и Вадим замирает на полувдохе. Кровь моментально перестает течь из ран. Серо-зеленые глаза невидяще смотрят в потолок.
Шорох-шелест, и в комнате является знакомый мужчина в белой рубашке.
— Прошу прощения, у нас тут… Вадим! Лёш! Мальчики…
Быстрый взгляд, навскидку сравнивающий тяжесть повреждений – и безошибочный выбор, и невесомо легшие на грудь молодого мага белые ладони, наливающиеся серебряным сиянием… Оно родилось на месте ран и, словно растекающиеся по воде цветные пятна, медленно разлилось по телу. Мягко просияла аура, впитывая подаренную энергию.
Феникс довольно ворохнулся, привлекая внимание хозяйки к симпатичной магии, но Лина в этом не нуждается – она зачарованно смотрит, как тают на теле парня следы многочисленных укусов… как на коже не остается ни шрама, ни красноты… как тот «оттаивает» и тихонько вздыхает, уже без боли, пропитавшей голос…
— Пап, Лёша тоже…
— Ну ясное дело! – Александр быстро поддергивает рукава мантии, — Без Лёша тут никак не обойдется. А ну ребята, кто тут медик… дайте ему что положено, пока я Лёшем займусь!
«Кто-тут-медиков» в помещении оказалось сразу двое: взъерошенная Марина и одна из ее подружек, не считая самой Милы. Вряд ли они правда были медиками – слишком молоды – но оказывать первую помощь явно умели. А сейчас, переглянувшись, они подтащили поближе аптечку, где лежали непригодившиеся бинты и достали оттуда пару ампулок и несколько таблеток, при виде которых оба пострадавших дружно скривились.
— Но… — начал Вадим.
— Давай-давай, капризничать потом будешь! – сурово сдвинула брови тоненькая Марина. – Исцеление-исцелением, а потерю крови надо компенсировать. Или тебе капельницу поставить?
— Ладно, давай свою отраву.
— Не отраву, а глюкозу, витамины и…
— Один черт! Лёш, ты как?
Ответ юноши прозвучал глухо –Александр развернул его спиной к себе и буквально вжал в мягкий диван лицом вниз. Белые ладони плавали в воздухе, то и дело зависая над буро-алыми рубцами…
— Нормально.
Семейка переглянулась и закивала так, словно не нашла в ответе ничего удивительного. Подумаешь, явились родственники домой в потрепанном состоянии, ну и что такого? Более экспансивная Марина постучала пальцем по лбу. Вторая девушка гневно запахнула полы халата так, словно они являлись кое-чьими ушами.
— Нормально… — почти прошипела явившаяся вслед за сыновьями Маргарита. – Я к вам скоро переселюсь, учитывая сколько раз приходится сюда мотаться среди ночи!
— Мам, — тихонько тронул ее за рукав один из близняшек. – Они ведь тоже к нам летят, если что.
— Если б они не подавали вам такой пример, вы б не влипали в неприятности! – с истинно женской логикой отрезала Марго, — Смыться из дому, чтоб сцепиться со стаей серых уродцев!
— Пятнистых… — уточнил Вадим.
— Что?
— Пятнистые уродцы. Лягвы с Уровня Дааль. Лёшкин приятель-нейтральник как-то нашел их на свою… э… голову.
— Какой приятель?
— Павел, — неохотно буркнул Лёш.
Все замолкли.
— Павел? Тот парень из Красноярска? Не может быть! Он бы не полез очертя голову в Уровни…
— Он же такой… благоразумный.
Юноша дернул плечом и промолчал.
— Странно… Он же ни разу не вызывал тебя для решения «нештатных ситуаций», не то что остальные твои разгильдяи. У него даже зелий недозволенных на счету нет! Лёш!
Но спаситель друзей отвечать почему-то не пожелал и уткнулся лицом в диванную подушку. Родные понимающе переглянулись… и переключились на второго пострадавшего.
— Он хоть жив? Вадим!
Блондин кивнул:
— Я успел его перенести оттуда, прежде чем они бросились. Странно, что он цел остался.
— Ничего странного, — мрачно отозвался Лёш. – Все как раз правильно.
— Ты о чем? – Александр вскинул голову, оторвавшись от изучения какого-то странно-изогнутого рубца.
Пауза.
— Лёш?
— Он и есть благоразумный, — с отвращением проговорил явно расстроенный Светлый. – Очень благоразумный. До тошноты…
— Лёш, что случилось?
— Он все рассчитал: что лягв держат или разводят там, там, где есть чем поживиться. И место правильное выбрал. И про нравы хозяев все выучил: что можно предложить им в виде выкупа человеческую жертву, причем чем ценнее, тем лучше… и даже сам себя камнем по ноге ударил – чтобы вспышку боли спровоцировать. Он ведь про меня многое знает… — в устало-равнодушный голос вплелась острая горечь, — И про мою эмпатику в курсе…
Что-о?!
Лина ощутила, как в ладони плеснуло горячим. И закололо, точно феникс разделял ее ярость и собирался посчитаться лично.
Соловьевы, впрочем, тоже не были настроены на благость и всепрощение…
— Павел?!
— Жертва?! Александр!
— Лёш, ты уверен? – нахмурил золотистые брови Координатор.
Тот не ответил. Девушка его понимала. Такое предательство… второе, кстати, предательство. Второе за ночь. Лёш…
— Вадим, ты что скажешь? – Марго взглядом утихомирила рассерженную Маринку, как раз собиравшуюся что-то сказать, и приступила к выколачиванию свидетельских показаний. – Ты что видел?
Молодой маг нахмурился…
— Действительно странно. Я не успел тогда осмыслить – перенесся, увидел Лёша под этой… грудой… отшвырнул, метнулся вперед, потом хотел сжечь… не привык еще к «ограничениям»… поднял, хотел перенестись… отправил этого, который приятель… И тут что-то ударило. Странно…
На этот раз молчание было напряженным, как грозовая туча. Перед смерчем…
— Скотина!
— Сволочь!
— Подонок!
— Александр, и ему это сойдет с рук?!
— Погоди… — Вадим приподнялся… — Лёш… Я только сейчас вспомнил… А как ты выжил?
— Ты о чем? – нахмурилась Марго…
— Лёш! – выдохнули разом побелевшие губы Людмилы.
— Дим, ты б поосторожней все-таки… Мила, Мила, спокойней, вот же оба, целы…
— О чем ты, Вадим?
— Может, отложим? – Лёш сердито одернул рубашку на спине, — Пап, хватит, ничего не болит!
— В том-то и дело… — Александр отпустил сына, но продолжал всматриваться в него внимательно-пристально, словно видел что-то в этой несчастной спине прямо под кожей… — Что-то странное происходит… Вадим, расскажи еще раз, что тебя удивило.
— Я… не совсем уверен. Просто мне показалось, что Лёш… — Вадим говорил осторожно, взвешивая каждое слово. — Что его несколько раз укусили до меня, а меня вырубило ядом почти сразу, после второго же укуса. Так что… мне не совсем понятно, как он смог выжить и еще меня на себе вытащить.
— Если укусы действительно принадлежат пятнистым лягвам, то я присоединяюсь к удивленным, — прищурилась Маринка. – Это противоречит всем законам…
Все сморщились, как будто разом оказались в кресле у дантиста и услышали отвратительное жужжание бормашины…
— Марин, не начинай.
— Да что такого? Как вляпываться в де… во всякое нехорошее дело с лягвами, так это мы можем, а как высказаться – так не начинай. Или это не лягвы, или…
— Это лягвы.
— Или Вадиму показалось…
— Маришка!
— Или мы имеем дело со случаем чудесного исцеления!
— Марина, перестань…
— Погодите-ка… А ведь мы уже имели дело со случаем такого же «чудесного исцеления». Пару недель назад…
О-о… показалось, что в комнате разом подскочила температура. Взгляды семьи скрестились на Лёше, как лазерные прицелы:
— Лёш? Есть версии?
— Нет.
— Послушай…
— Нет. Нет у меня… версий.
И старательный взгляд в пол…
— У меня есть, – проговорил вдруг Вадим. – Хоть я и не уверен. Но… Лина. Ты ничего не хочешь нам сказать?
— …и в этот знаменательный день я счастлив вручить высокую правительственную награду полковнику Джеймсу Роудсу и мистеру Энтони Старку. Приветствуйте, дамы и господа!
Обернувшись назад, президент Патель — невысокий, сухощавый, с залысинами надо лбом — широким жестом указал в направлении приближающихся главных героев сегодняшнего торжественного мероприятия. По ту сторону голографических экранов Тони Старк, одетый в смокинг и дымчатые очки в дорогой оправе, шел по красной ковровой дорожке бок о бок с атлетически сложенным темнокожим офицером в парадном мундире, ослепительно улыбался, приветственно махал рукой и посылал девушкам в многотысячной толпе, собравшейся у входа в Капитолий, воздушные поцелуи. По другую сторону экранов миллионы глаз следили за происходящим с разной степенью внимания и воодушевления, по ходу дела перетирая последние сплетни, касающиеся главы «Старк Индастриз» и «спасителя Калсиды». В башне Старка Пеппер Поттс — высокая, хрупкая и светловолосая — только что откупорила бутылку шампанского, радостным возгласом поприветствовав вылетевшую с громким хлопком пробку, а Хэппи Хоган, который еще совсем недавно покинул госпиталь, с широкой улыбкой на лице ставил на стол бокалы.
А за пару сотен световых лет от Калсиды человек, одетый в подобие военной формы, сшитой из кожи, со знаками отличия спецотдела и принадлежности к личной тайной гвардии Его Величества Драго Сабаша под названием Гидра, тоже не сводил бледно-серых, с голубоватым холодным налетом глаз с экрана монитора, наблюдая за триумфом Тони Старка. Потом обернулся к замершей за его спиной затянутой в черный мундир фигуре и произнес:
— Можете приступать к операции.
12 часов спустя.
— Роуди, старина, куда ты запропастился? — Фамильярно приобняв полковника Роудса за плечи, Тони придвинулся ближе, обдав приятеля запахом алкоголя, сигар и дорогого парфюма, увлек в сторону от столов, уставленных закусками, громкой музыки, голосов и вальсирующих в центре банкетного зала нарядно одетых пар. — Такое ощущение, что ты весь вечер меня избегаешь.
— Прости. — Тот со смущенным видом сморщил переносицу. — Сослуживцы заставили обмывать награду по всем правилам. Ну, знаешь, все эти ритуалы военных… Сплошное мальчишество, ей-богу.
— Ну-ну, — Тони покровительственно похлопал Роудса по спине, — не смущайся. Разница между детьми и взрослыми чисто условная. Разве что игрушки с возрастом становятся дороже и опаснее для окружающих. Кстати, насчет игрушек. Видал? — Тони с многозначительным и гордым видом мотнул головой в сторону замерших неподалеку двух боевых дройдов в человеческий рост.
— Твои… Вместо Хэппи, да? — Роудс сокрушенно покачал головой. — До сих пор поверить не могу, что с ним такое случилось.
— Модель «МАКС XR-4» и «XR-5». Отлично подходят для личной охраны, несколько толстосумов уже приобрели у меня образчики. Хочешь? Персонально для тебя сделаю хорошую скидку, плюс три года бесплатного сервиса. Скоро эти плечи, — Тони любовно огладил бицепсы приятеля, обтянутые форменным сукном, — украсят генеральские эполеты. Становишься птицей высокого полета — неизбежно наживаешь недругов. Так что эти ребята могут пригодиться.
— Дройды не заменят живых людей. Их можно перепрограммировать и заставить работать против тебя, а человеческую преданность и верность не уничтожить.
Тони хмыкнул — хотел насмешливо, но получилось цинично-грустно.
— Человека тоже можно сломать и перепрограммировать. А еще запугать. Подкупить. Обмануть. Не говоря уж о том, что человек физически куда более уязвим, чем дройд.
Нахмурившись, Роудс глянул на Старка с оттенком недоверия.
— Не понимаю… Хэппи был тебе другом.
— Старина, не делай, ради бога, из этого трагедию вселенского масштаба. Я уже приготовил для него теплое местечко в корпоративном департаменте безопасности. Да и Пеппер не могла до пенсии сидеть на секретарской должности.
— Ушам своим не верю! Ты убрал Пеппер?! Ты же без нее как двухлетний ребенок без присмотра родителей!
Тони поморщился.
— Говорю же тебе — хватит драматизировать. Девочке нужно расти. Да, мне чертовски жаль было её отпускать, потому что я эгоист. Но даже у моего эгоизма есть предел. Я сделал её главой административно-финансового департамента, вчера она принимала дела. Это, скажу тебе по совести, натуральный серпентарий, и, разумеется, все уверены, что я пристроил свою бывшую любовницу на теплое местечко, чтобы, так сказать, сгладить тяжесть расставания. Они попытаются сожрать её с потрохами, но Пеппс живо прижмет к ногтю всю тамошнюю братию, я уверен. Если уж она управлялась со мной, эта задача для нее пустяки.
Ошеломленный новостями Роудс лишь головой покачал.
— Что ж… Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Кого-то уже подыскал на ее место? Или это будет очередная модель дройда, вроде тех ребят? — Роудс мотнул головой в сторону стальных телохранителей Старка.
— Глянь-ка воон туда. — Тони указал в противоположный угол зала, где прохаживалась стройная рыжеволосая красавица, одетая, согласно офисному этикету, в юбку ниже колен с небольшим разрезом и закрытую блузку, с мини-коммом в одной руке и нетронутым бокалом шампанского в другой. Даже строгий деловой стиль не мог скрыть идеальных форм её тела; будто искры вспыхивали на завитках волос, а чуть припухлые губы и изящная линия скул придавали ей некое особое очарование. Роудс не выдержал и расхохотался.
— Некоторые вещи остаются неизменными, как смена времен года. Одна из таких вещей — это твои привычки. Как её зовут?
Подвижная физиономия Старка приобрела нарочито серьезное и даже слегка брюзгливое выражение.
— Пока что нас зовут мисс Романов, но, надеюсь, скоро будут звать Наташа. Чудесное имя. Мне нравится.
— Что ж, удачи тебе. Хотя, я был не совсем прав насчет твоих привычек. Ты изменился. — Роудс пытливо оглядел человека, с которым близко общался последние лет десять и которого, как он думал, знал как облупленного, и меж его бровей отчетливо пролегла морщинка, означающая озабоченность. — Я бы даже сказал… Ты сильно изменился. К добру ли, к худу ли…
— Хватит. — Тони отвел глаза, по-прежнему скрытые за стеклами дымчатых очков. — Ненавижу психоанализ, ты же знаешь. Давай лучше веселиться. Мы герои дня, в конце концов.
— Ну, да. Хотя, сказать по совести, у меня ощущение, что я примазался к чужой славе.
— С чего бы? — хмыкнул Старк, ухватив бокал с подноса пробегающего мимо официанта и делая глоток. — Ты вообще-то управлял «Скайфилдом».
— Но ты его создал.
— Да, я его создал, но я, черт подери, слишком ленив, чтобы заниматься всеми этими испытаниями, поддержанием боеспособности, решением административных вопросов и прочими скучными вещами. Так что разделим славу пополам. Идет?
Тони лукаво улыбнулся, и их бокалы со звоном соприкоснулись.
— Дамы и господа, минуточку внимания! Слово президенту Пателю!
— Ну вот! — Старк демонстративно прикрыл лицо ладонью. — Сейчас опять начнет толкать очередную пафосную хрень.
— Тихо ты! — Роудс шутливо пнул его локтем в бок. — Имей уважение!
Президент, галантно запечатлев поцелуй на тыльной стороне ладони своей стильно одетой и пока еще не утратившей былой красоты супруги, шагнул вниз, ступив на первую ступень лестницы, соединяющей банкетный зал Капитолия с огороженным балюстрадой бельэтажем. Стоило его ноге коснуться ступени, как лестница ощутимо качнулась, вызвав изумленные возгласы в толпе разряженных VIP-персон на обоих уровнях, а пол под ногами дрогнул, как при легком землетрясении, вызвав вибрирующий резонанс у стен и оконных стекол.
— Джарвис, — произнес Старк, коснувшись передатчика в ухе, — данные о сейсмологической активности, живо.
— Сэр, уходите оттуда немедленно! — или Тони показалось, или в голосе его виртуального дворецкого и вправду слышались нотки паники. — К вам приближаются…
Связь оборвалась, заставив Тони замысловато выругаться. Достав мини-комм, он за пару секунд перенастроил передатчик на другую волну, в обход вероятных заглушек.
— Джарвис, ответь! Кто приближается? Какого черта происходит?!
Передатчик мертво молчал, и это могло означать лишь одно — что-то случилось дома.
— Роуди, — Тони ухватил приятеля за рукав, разворачивая лицом к себе, — мне срочно надо домой! Там…
Высокий вибрирующий звук, как бурав вгрызшийся в уши, прервал его речь, заставив, как и всех присутствующих, инстинктивно пригнуться и обхватить голову руками. Лишь президент Патель, что растерянно замер на месте, остался стоять неподвижно. Верхушка его черепа оказалась аккуратно срезана, будто скальпелем хирурга. В первую секунду никто этого не заметил, и лишь когда тело президента, завалившись вперед, покатилось по ступенькам, разбрызгивая кровь и мозги на белоснежный мрамор, раздался душераздирающий женский визг, который, будто спусковой крючок, положил начало хору разноголосых воплей и всеобщей панике. «Звуковой лазер, — ошеломленно подумал Старк. — Но откуда?!»
В следующую секунду всё завертелось так быстро, что ни одной догадки не успело сформироваться в его голове. Появившиеся откуда-то сверху, с потолка в форме купола люди в черном принялись хладнокровно и методично убивать мечущихся в панике представителей калсидийской элиты, так, словно забивали скот. Тони увидел, как Роудс судорожно шарит рукой по бедру, пытаясь нащупать несуществующее оружие, дернул его к себе, увлекая за спины своих стальных телохранителей, открывших ответный огонь. Под прикрытием дройдов они двое потихоньку отступали к двери, с бессильной яростью наблюдая за происходящим. Тони судорожно высматривал в общем хаосе похожую на огненный сполох, рыжую гриву волос, но не находил. Стоило надеяться, что его новый личный секретарь как раз вышла попудрить нос и избежала страшной участи. Никто не брал личную охрану на мероприятия подобного рода — правила не позволяли. Лишь Старк, на которого покушались пять раз за последние месяцы, выхлопотал себе подобную привилегию, и она спасла ему жизнь. Бойцов президентской гвардии, отвечающей за безопасность на территории Капитолия, было не видно и не слышно, их явно нейтрализовали в первую очередь. Так что кроме них двоих лишь несколько военных оказали сопротивление, которое было мгновенно подавлено.
Дверь за их спинами с тихим шорохом отъехала в сторону, и Тони осторожно выглянул в коридор.
— Вроде чисто.
— Мне надо в штаб. — Роудс, в суматохе исхитрившийся подобрать автомат одного из убитых людей в черном, передернул затвор и вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. — Идем со мной, так будет безопаснее.
— Нет, мне надо домой. Там Пеппер и Хэппи. Я дам тебе XR-5. Знаешь, я не успел привязаться к нему так сильно, как к XR-4, которому я уже даже имя придумал.
Роудс закатил глаза.
— Боже, Тони, ты неисправим! Удачи тебе, дружище.
— Удачи нам обоим.
64 минуты спустя.
Тони осторожно переступил через неподвижное тело очередного человека в черном, подобрал его пистолет и двинулся вверх по лестнице следом за XR-4, непрерывно сканирующего пространство в поисках потенциальной угрозы. Лишь он один знал точное число ходов и выходов в башне Старка, он и Джарвис. По дороге сюда он успел собраться с мыслями и попытался оценить ситуацию. Это было похоже на вторжение или переворот: бойня в Капитолии, взрывы на военной базе и космодроме, пожар в Деловом квартале, город, объятый паникой. Так вторжение или переворот? А может, и то, и другое? Августинам не удалось добиться желаемого грубой силой, так они купили кого-то из высших чинов Калсиды, посулив кресло наместника. Вполне логично. В любом случае, ему необходимо вытащить из передряги Пеппер и Хэппи и постараться сохранить собственную жизнь.
Электронное табло рядом с металлической дверью, ведущей в одну из десяти серверных, не светилось. Враги полностью обесточили башню Старка, чтобы обрубить его связь с Джарвисом — грубо, примитивно, но эффективно. Повинуясь команде, XR-4 выпилил замок лазерным резаком, и Тони оказался внутри. На восстановление резервного питания для компьютерной системы у него ушло пять минут, и когда мониторы загорелись, высвечивая интерфейс его виртуального дворецкого, Тони не сдержал шумный вздох облегчения.
— Джарвис, доложи обстановку.
— Простите, сэр, я не смог воспрепятствовать…
— Проехали, я знаю, что ты не виноват. Ближе к делу.
— Здание захвачено. На всех основных выходах дежурят неизвестные вооруженные люди. Судя по косвенным признакам, они августины, но на их одежде нет знаков отличия армии Аристотеля.
— Где Пеппер и Хэппи?
— Мистер Хоган неподалеку, в комнате рядом с оружейной. Он без сознания, но основные жизненные показатели в норме. Его охраняют трое. Мисс Поттс в ваших апартаментах вместе с мистером Стейном. Они одни, но за дверью двое вооруженных людей и еще четверо на этаже.
Тони хмыкнул.
— Старого лиса тоже поймали в капкан. Вот почему его не было на мероприятии. Но хотя бы жив остался. Так, приятель, — Тони обернулся к XR-4, — я уже придумал тебе имя, изменю потом вводные данные, чтобы ты на него отзывался. Пока буду условно звать тебя «Макс».
— Как вам угодно, сэр, — хрипловатые воинственные нотки в голосе дройда рождали ассоциации с сержантом на плацу.
Тони поморщился.
— Надо будет и над голосовыми настройками поработать. Но это потом. Так вот, Макс, твоя задача — отыскать и освободить Хэппи. И, главное, не дать ему последовать за мной. Будете ждать меня в машине. Всё ясно?
— Так точно, сэр.
— Осмелюсь заметить, — произнес Джарвис, как только Тони остался один, — было крайне неблагоразумно с вашей стороны отсылать телохранителя. Я ни в коей мере не собираюсь оспаривать ваши приказы, однако…
— Джарвис, ну ты и зануда! Сейчас я восстановлю питание на нижнем уровне, и мы активируем протокол «Дезинсекция».
— В том-то и беда, сэр. Я не успел вам сказать. Все ваши боевые дройды уничтожены. Враги явно знали, что им следует делать.
Тони на мгновение испытал приступ паники, сменившийся обморочной пустотой внутри. Взвесил на ладони оружие, машинально проверил количество зарядов.
— Что ж… Придется обойтись тем, что есть. Джарвис, мне нужна полная картина. Расстановка сил и всё, на что я могу рассчитывать в качестве подспорья.
***
Тони Старк не верил в везение. Он считал везение результатом последовательных продуманных действий в сочетании с ошибками оппонента. Однако он верил в интуицию. И та легкость, с которой он спустя всего лишь четверть часа оказался у дверей своих апартаментов, с помощью Джарвиса устранив охрану, дала повод его интуиции посылать в мозг сигналы тревоги. Впрочем, отступать было уже поздно.
Картина, представшая перед его взором внутри пентхауса, выглядела вполне мирной и спокойной: Обадайя и Пеппер сидели за овальной формы столом посреди гостиной, пили кофе и, казалось, мирно беседовали. Обадайя обернулся к нему, как только он переступил порог, а Пеппер продолжила сидеть неподвижно, съежив плечи и опустив голову.
— Энтони, мальчик мой! А я уж думал, ты никогда не объявишься.
Игнорируя приветливую улыбку поднявшегося ему навстречу Стейна, Тони настороженно оглядел комнату и шагнул вперед, ближе к Пеппер.
— Пеппс? Ты в порядке? Надо выбираться отсюда.
Она медленно распрямилась, глянула из-под спутавшихся волос — с такой отчаянной безнадежностью, что у Тони словно что-то оборвалось внутри. Потеки туши на щеках, покрасневший нос, веснушки, сжатые коленки — знаменитая Пеппер Поттс, железная леди, как её называли в желтой прессе, была сейчас похожа на маленькую испуганную девочку.
— Тони… Ты не должен был приходить. Теперь они убьют тебя.
— Что ты такое говоришь?! — Он сделал еще шаг, не сводя с нее глаз. — Мы выберемся отсюда, я очистил нам путь…
— А она чертовски права. — Обадайя одним плавным движением переместился ей за спину и приставил к ее виску дуло дисраптора. — Хотя убьют тебя далеко не сразу. Знаешь, это несправедливо — я столько для них сделал, а они заявили, что сделка не состоится, если в ней не будет тебя. Я должен был не только помочь Жнецам высадиться на планету, но и выманить тебя, Тони. И у меня получилось. Они крайне в тебе заинтересованы.
Старк стоял неподвижно, слово закаменев. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. А потом его губы шевельнулись, произнося слова, но слова эти были адресованы не Стейну:
— Джарвис… Запускай протокол «Лазарь».