Несмотря на то что императорские фейерверки известны далеко за пределами столицы и вызывают повсеместное восхищение (еще бы им его не вызывать, если отвечают за них главы наиболее крупных графств и каждый округ старается превзойти другие!), всегда находятся желающие устроить маленький фальстарт и запустить петарду-другую до начала официальных торжеств, дабы иметь потом возможность весь год хвастаться, что именно его ракета на зимнепраздничном фейерверке была самой первой. Обычно охрана вежливо их отлавливала, но особо не препятствовала, скорее, следила, чтобы они не целились в сторону замка или друг друга.
В саду снова стало тихо.
Бай молчал, стиснув зубы и сжав губы в тонкую линию. Его лицо в голубоватом ускользающем свете недогоревших искр казалось застывшей восковой маской.
И вдруг эта маска изменилась, поплыла, словно под струей кипятка. Бай дернулся, задохнувшись и стараясь вжаться в стенку еще сильнее, откинул назад голову, в расширившихся глазах заметалась паника.
До сих пор они стояли очень близко, почти вплотную, на расстоянии тепла, но все-таки не касаясь друг друга. А теперь — уже касаясь.
Ни один из них не сделал движения друг к другу — их тела справились сами, и это точечное касание становится все ощутимее с каждой секундой, все плотнее, болезненнее, напряженнее, горячее.
Бай краснеет — мучительно, почти до слез, выдыхает сквозь зубы, отворачивается. Он понимает, что Айвен не заметить его состояния не может — но того, что реакция была не только с его стороны, понять он еще не успел. Шипит обреченно:
— Айвен, уйди…
Прав дядя Эйрел — ты дурак, Айвен. Ох, и какой же ты дурак…
Не был бы дураком, давно бы уже догадался, почему Бай так себя вел последние полгода. Почему не приходил. Почему старался держаться подальше. И о чем думал — понял бы тоже. И не чувствовал бы сейчас себя последним мерзавцем.
И острое чувство вины — почему действительно ни разу так и не позвонил? Ведь хотел же! Много раз хотел. Боялся, что сбросит? Нашел чего бояться! Ну и сбросил бы, ну и подумаешь. Зато успокоился бы (хотя бы слегка) и перестал загоняться.
И остается только не быть дураком и дальше. Прижаться плотнее, уже совершенно сознательно, всем телом, вжать в стенку так, чтобы трудно стало дышать обоим, и слышать, как бешено колотится о твои ребра чужое сердце, потому что вы слишком близко, вы почти слились. Дышать ему в ухо и чувствовать, как распластанное тобою горячее тело начинает колотить крупная дрожь.
Бай выдавливает, глумливо, сквозь зубы:
— Прекрати… мне не нужны подачки!
При этом глаза у него шалые, дышит судорожно и прерывисто, губы дрожат. И тут даже такому кретину, как Айвен, понятно: надо быть последней сволочью, чтобы послушаться, ведь именно этого на самом деле Бай больше всего и боится.
Айвен всегда был почтительным мальчиком и слушался старших. С этим, похоже, пора завязывать. Побыть непослушным. И заткнуть кое-кому рот, чтобы не говорил глупостей. Чем заткнуть, если руки заняты (а они ведь заняты, в них очень важная стенка!)? Поцелуем, конечно.
Такого Бай, похоже, не ожидал. И не успел увернуться. Даже не попытался. Сначала застыл столбом, позволяя айвеновским губам и языку делать все самим, не сопротивляясь, но и не реагируя. А потом вдруг кинулся отвечать — торопливо, судорожно, отчаянно, бешено, безоглядно, так не целуются, так бросаются в последнюю лобовую атаку или на амбразуру, без малейшей надежды на светлое завтра.
Айвен оторвался от горячих, требовательных, ненасытных губ, лишь когда начал сам задыхаться. С трудом перевел дыхание, спросил хрипло:
— Это похоже на подачку?
Бай — плывущий, растерзанный, с шальными неверящими глазами — вздыхает рвано, шепчет совсем другим тающим голосом:
— Айвен… камеры…
Стыдно, Айвен. Ох, как же стыдно-то.
Не потому, что камеры. А потому, что Баю на них вообще-то плевать. Его ребята из дворцовой СБ и не в таком виде и наблюдали, и писали, и архивировали, многократно и наверняка. Работа такая. И если он и переживает сейчас, то не о себе. В отличие от некоторых…
— Поехали ко мне.
Бай снова застывает и пытается отстраниться, словно забыв о стене за спиной. Короткий смешок, резкий вздох. Обреченное:
— Если это шутка, Айвен, то… Если это шутка… То я тебя убью. Я серьезно.
Он пытается улыбаться, и это у него почти получается. Пока еще получается. Только вот голос надтреснутый, ломкий, и в глаза лучше не смотреть.
Что ж ты делаешь, Айвен, что ж ты, придурок, делаешь?! Он же на грани и вот-вот сорвется. И потом ему будет так же тошно и мерзко, как было тебе. Он же только на остатках этого вот презрительного высокомерия и держится еще, а ты их у него отбираешь, с деликатностью доброго медведя толкая в спину. Чтобы точно, чтобы наверняка…
И помочь тут невозможно, любая помощь, любое сочувствие лишь спровоцирует срыв, ты это очень хорошо понял на собственном опыте полгода назад. И самое лучшее, наверное, продолжать делать вид, что ничего не замечаешь. Так озабочен собственными проблемами и желаниями, что больше ничего для тебя вокруг не существует.
Страусиная политика?
А и похрен…
Лишь бы сработала.
Хмыкнуть смущенно, продолжая крепко вжиматься всем телом (ну почувствуй же, почувствуй, пойми — ты не один!), зашептать жарко, с искренним страданием в голосе, плотно прижимаясь щекой к щеке и почти касаясь губами горячего уха, тем более что и притворяться-то почти не нужно, да что там, если честно — то и без почти:
— Да какие тут шутки! Я уже десять минут тебя протаранить пытаюсь, ты что, не чувствуешь?! Я не железный, Бай! Еще немножко — и я тебя прямо здесь отымею, на радость охранникам у мониторов. Поехали, Бай! Ну пожалуйста! Я не могу так больше…
Какое-то время Бай молчит — плотно сжав губы, напряженный, как перетянутая струна, и вроде бы даже переставший дышать. Потом чуть оттаивает. Выдыхает — осторожно, прерывисто. Айвен не видит его улыбки, но чувствует ее щекой — и точно так же чувствует, что это уже совсем другая улыбка.
— Ох, Айвен, умеешь же ты уговаривать… Предложение насчет прямо здесь, конечно, чрезвычайно заманчивое, но я бы все-таки предпочел твой диван. — И после короткой паузы, пока еще ломко, но уже с типично баевской интонацией: — А целоваться ты все-таки не умеешь! Всего обслюнявил.
***
— Ну вот видишь, — назидательно сказала леди Элис сидящему рядом супругу, с чувством глубокого удовлетворения рассматривая два пустующих стула как раз напротив их собственных мест. — Вам, мужчинам, вечно хочется применить самые грубые меры, а иногда бывает достаточно просто поговорить. Я же говорила тебе, что знаю их лучше. А ты говорил, что, мол, только под общим наркозом или в лифте на сутки запереть, да и то не факт. А я говорила, что некоторых людей вовсе не обязательно бить дубинкой по голове, чтобы до них дошло. И кто оказался прав?
— Конечно ты, дорогая. Как и всегда.
— То-то же. Надеюсь, мальчикам понравится тот лубрикант, который нам на той неделе прислали из Сферы в качестве пробника. Я оставила его у Айвена на прикроватной тумбочке, полагаю, даже он поймет столь недвусмысленный намек. Но все-таки эти бетанцы… Сандал и пачули! И в фиолетовой коробке! Кошмар. Вопиющая бестактность — прислать такое леди, и о чем они только думают на этой своей Бете?!