Какое место трудно обнаружить, прочесывая островок? На скалах, конечно. Но тогда нужно, чтобы его не было видно с воды. Олаф посмотрел на руки и вздохнул. Ничего, это не раздробленные пальцы и не выбитые прикладом зубы. Он подхватил веревку, крючья и ледоруб.
Место нашлось, и не одно, можно было выбирать. Пожалуй, Олаф слегка смалодушничал, когда выбрал то, куда легко спускаться без веревки, по крутой, еле заметной тропе. Не очень низко — метров двадцать. На восточной стороне: увидишь и приближение катера, и подход субмарины к радарам. Не пещерка, но что-то похожее на то — ниша под козырьком, прикрытая выступом, похожим на контрфорс, с севера. Немало сил и времени Олаф потратил на то, чтобы прикрыть нишу с юга и с востока, — возвел каменный вал высотой чуть выше колена, чтобы спрятаться лежа.
Туда он перетащил ящик с компьютером, пресловутый кислородный концентратор и папку с бумагами. Выстелил «пол» пемзовыми блоками, положил матрас и три спальника — пришлось взять серые, которыми он накрывал мертвые тела, — чтобы не были заметны на фоне камней. Сложил очаг, но решил топить его только днем — ночью с воды будет виден отсвет. Нагреть камни и убрать под спальники — тепло сохранится на сутки, если не больше. Набрал консервов, воды, дров, взял смену одежды, аптечку. Дня три можно продержаться. Подумал немного… Наверное, глупо это было, но показалось вдруг важным: Олаф снял с флагштока огненный флаг, сложил и убрал за пазуху. Раз это война.
Спать хотелось сильно, время катилось к утру, aurora borealis гасла, но вместо нее над островом поднялась луна.
Он свернул шатер и убрал полотно под аккумулятор. Выключил генератор, снял прожектора. Опустил на землю мачту ветряка и долго возился с лопастью, проткнувшей стену тамбура (и разбившей рацию), чтобы вернуть ее на место — на то место, где ее оставили карлики.
Вряд ли они заметят исчезновение ящика с медикаментами, нескольких спальников и одежды. А вот вычерпанную из бочки воду… Олаф снова взглянул на руки. Не простреленное колено… Альтернатива давала хороший стимул: не переломился — поднял и принес с десяток ведер.
За этим занятием его и застал рассвет — ясный, почти весенний. Не успел? Он почему-то был уверен, что субмарина появится на рассвете.
Иней поблек, стало теплее — по-видимому, чуть-чуть повыше нуля. И океан совсем успокоился, лежал вокруг острова серым зеркалом. А на северо-западе, довольно далеко от берега Олаф разглядел черный орочий плавник… И не сомневался: о приближении субмарины орка его предупредит.
Оставалось разобраться с мертвыми. В убежище на скалах они бы не поместились, да и не след складывать все яйца в одну корзину. Спрятать их в трещине? Карлики не нашли мертвецов только потому, что не успели. В трещины они заглянут обязательно. Было еще два обнаруженных на скалах места, с довольно трудными спусками… Если карлики найдут тела, они начнут искать того, кто их вскрывал. Не о мертвых Олаф заботился, не о доказательствах для ОБЖ — о собственной жизни. Ну и… о том, ради чего умер Антон.
За то время, что Олаф провел на острове, день прибавился почти на два часа, до темноты времени хватало, но он ждал появления карликов раньше — пришлось убеждать себя, что торопиться незачем, иначе точно не успеешь и наделаешь глупостей.
— Ну что, ребята… — Олаф посмотрел на мертвецов, лежавших рядком у опрокинутой мачты ветряка. — Будете помогать. Организуем драмкружок, сыграете самих себя в собственных костюмах. Не все: только те, кто не падал со скал.
Хорошо, что он оставил вешки… Одеть мертвецов оказалось не так тяжело, да и растащить по местам попроще, чем принести в лагерь, — все время под горку. Но… жалко было оставлять их в одиночестве. Снова в холодном одиночестве. И Олаф, поминутно зевая, с мутными мыслями в голове, все уговаривал их, что это на время, что когда-нибудь все кончится, придет катер и отвезет их к папе и маме… Сам не очень-то верил в свои обещания, но обещал, обещал…
Не переломился, нет. Но, опуская на веревке четвертое по счету тело, Олаф уже не думал ни о раздробленных пальцах, ни о выбитых зубах. Ни даже о простреленном суставе. Разве что без глаз остаться пока еще не захотелось. Сначала он собирался разделить их, по трое положить в разные места, но понял, что на это сил не хватит. Желание спать пропало, сменилось шумом в ушах и нездоровым равнодушием к происходящему. Двух карликов опускать было легче всего. Пришлось и самому спуститься — прикрыть их брезентом (так замечательно слившимся с цветом камней). На этот раз он не опасался, что кто-то наверху обрежет веревку, но рукам от этого было не легче. И мысли о раздробленных пальцах теперь не помогали.
Когда он закончил, перевалило далеко за полдень, а предстояло еще развести огонь и нагреть камни. Пожалуй, в этом Олаф должного рвения не проявил, дождался лишь, когда камни станут чуть теплыми с противоположной от огня стороны, завернул их в полотенца (да, закопченные камни в белые полотенца!), сунул в ноги и заснул тут же, едва положив голову на свернутую валиком куртку.
Проснулся вскоре от жары, снял телогрейку — камни давали много тепла. Потом просыпался ночью и долго не мог уснуть, вспоминал, что еще забыл сделать. Думал, что все его хитрости шиты белыми нитками: довольно как следует рассмотреть мертвецов из «драмкружка», и все сразу станет ясно. Камни грели здорово, почти не остыли. В спину упирался угол кислородного концентратора…
Планета решает, кому жить, а кому умереть. А если перед выбором поставить человека (обычного человека, не того, кто умеет взвешивать ценность человеческих жизней), он побоится принять мудрое решение. Побоится совести своей, побоится слез жены. Того мгновения, когда остановится у ног Планеты с умирающим ребенком на руках. И перечеркнет будущее нового человечества.
Приберечь, спрятать, оставить себе? Отдать прибор Ауне — она не будет долго думать. Или Олаф плохо ее знает? Поставить перед выбором и ее тоже? Чтобы потом она не могла простить себе принятого решения, какое бы из двух решений ни выбрала? Лишь бы не решать самому…
Отдать прибор ОБЖ? Обречь на смерть собственное будущее дитя — по сути, убить своими руками? И убедить себя после этого, что так решил ОБЖ, а не он, Олаф.
Он выбрался из-под спальников, поднялся — снизу, от океана, дохнуло сыростью. Светила луна, черная вода блестела масляно, недобро, но красиво. Человек имеет право идти против Планеты, имеет право побеждать ее — и побеждает. Цунами бьют в северную дамбу Большого Рассветного, рушат иногда — но человек отстраивает ее заново. Планета накрывает Восточную Гиперборею полярной ночью — человек освещает дома и улицы электрическим светом. Планета посылает шторма и шквалы — человек все равно идет через океан на жалких своих суденышках, тащит грузы на баржах. Человек и теперь может пойти против Планеты — дать жизнь тем детям, которым Планета отказала в праве дышать самим. Но будет ли человеку от этого лучше? Может быть, с Планетой нужно не только воевать, но иногда и соглашаться? Не перекладывать на нее свою ответственность, а делить?
Олаф нагнулся и взял в руки кислородный концентратор, завернутый в тряпку. Устройство респиратора уникально… Ну и пусть. Клонирование тоже было великим научным открытием, и что с того? Побеждая Планету, людям стоит думать, как бы заодно не победить и самих себя…
Если он останется в живых, то когда-нибудь пожалеет об этом. Когда-нибудь ужаснется самому себе. В горле пересохло, показалось на миг, что он держит в руках не мертвый прибор, а живого ребенка. И, как некогда спартанцы, собирается сбросить его со скалы. Сам, не перекладывая решение ни на Планету, ни на ОБЖ.
Олаф поднял прибор над головой обеими руками и, хорошенько замахнувшись, кинул. Подождал, услышал далеко внизу тихий всплеск — звук показался страшным, будто полоснул тупым ножом по нервам, порвал, а не порезал… Когда-нибудь он пожалеет, ужаснется самому себе.
Он не сразу почувствовал дрожь — не от холода, от нездорового перевозбуждения, — только когда попробовал открыть ножом банку консервов: нож плясал в руке, никак не попадал в край крышки. Хорошо, что он не стал хирургом. И потом кусок снова застревал в горле, трудно было глотать, а есть совершенно не хотелось.
Олаф долго лежал без сна, передумывая и перемучивая сделанное. Жалел об оставленной во времянке книге, которую так и не дочитал. Обмирал, вспоминая, как умер Антон, — и хотел выбросить эти мысли из головы, но натыкался на них снова и снова; убеждал себя в надежности убежища — и не верил сам себе.
Он не заметил, как уснул, а проснулся от резкого, тонкого (на грани ультразвука) крика орки. Выглянул из-за возведенной с таким трудом каменной насыпи: занимался рассвет, солнце не пробилось сквозь дымку облаков, но осветило небо на юго-востоке. Несмотря на облачность, океан оставался спокойным. И хотя Олаф не увидел ничего подозрительного на гладкой поверхности воды, сомнений не было: орка разбудила его потому, что к острову приближалась субмарина. Возможно, она подходила с другой стороны, а возможно, еще не поднялась на поверхность. Олаф махнул орке рукой, та молча показала ему свою гладкую черную спину и ушла в глубину — не стала прыгать, брызгаться и шуметь.
Он подождал еще немного, вглядываясь в горизонт, но ничего не увидел, даже орочьего плавника. Полежал, укрывшись спальниками, но долго не выдержал — неизвестность и неподвижность показались совершенно невыносимыми; нагретые камни до сих пор хранили тепло, под спальниками было душно и жарко.
Олаф, конечно, понимал: глупо и опасно вылезать из укрытия — вдруг субмарина идет с востока на перископной глубине? Из-за облачности вода не просвечивала насквозь, как в солнечный день… Но он все же выбрался из убежища и поднялся наверх, выглянул осторожно — северного берега не увидел. Поднялся еще немного, потом еще, потом сделал несколько шагов вверх в направлении южных скал, потом добежал, пригнувшись, до невысокого каменного гребня, за которым можно было укрыться. Поглядел осторожно…
Субмарина подошла к пологому берегу с северо-западной стороны. Целиком Олаф ее не увидел — только верхнюю часть рубки, — потому взобрался повыше и выглянул, чуть приподняв голову над прикрывшими его камнями.
Она была огромна. Олаф не понял бы, насколько подводная лодка велика, если бы не заметил людей на палубе. С левого борта спускали шлюпку, еще две шлюпки направлялись к берегу. И незачем было рисковать, дожидаясь, пока карлики поднимутся по северному склону на возвышение, к лагерю, но Олаф хотел знать, сколько человек высадится на остров.
Расстояние оказалось слишком большим, над водой поднималась легкая дымка — считать получалось с трудом. Олаф попытался посмотреть вдаль через линзу, висевшую на шее, но это не помогло. Шлюпка вмещала двенадцать человек (?), в трех Олаф насчитал тридцать два карлика (вроде бы), а четвертой так и не последовало.
Он успел вернуться к себе в убежище до того, как его заметили, нырнул под спальники — продрог. Оставалось дождаться, когда карлики прочешут остров, демонтируют радары и уберутся восвояси. Сидеть в своей «норе», помалкивать и дрожать от страха…
Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Ждать, пожалуй, тяжелее. Надо было взять с собой книгу…
Время тянулось поразительно медленно — Олаф иногда посматривал на солнце, пятном просвечивавшее сквозь тонкие облака, и, не надеясь на глазомер, проверял время по компасу. Он не слышал ни голосов, ни выстрелов — ничего, будто карликов и не было на острове. И думал с тоской, что не узнает об уходе субмарины, так и будет сидеть здесь и замерзать потихоньку, боясь разжечь огонь…
О замерзании речь пока не шла, под спальниками тепла хватало с избытком.
Олаф подремал немного, надеясь, что во сне время пройдет быстрее, но, взглянув на компас, был слегка разочарован — он спал не больше получаса.
В конце концов он нашел себе занятие: перечитать и подправить протоколы вскрытий. Пока субмарина стояла с северо-западной стороны, не стоило опасаться, что его кто-то увидит с воды, — можно было делать это сидя. Олаф, завернувшись в спальники, устроился поудобней, подставил под спину ящик из-под медикаментов и с энтузиазмом погрузился в работу — время двинулось вперед быстрее.
Однажды он услышал шаги и голоса над головой, только странные голоса, неживые, будто доносившиеся из радиоприемника. Это показалось ему забавным: вот он сидит, спокойно делает свое дело, а карлики идут мимо и не подозревают об этом.
Солнце, двигаясь к полудню, скрылось за островом — теперь узнать, сколько прошло времени, было невозможно. Оставалось просмотреть два протокола, но Олаф уже решил, что пройдется по ним еще раз, тщательней. А вот что он будет делать, когда стемнеет? Вряд ли карлики до темноты закончат свои дела…
Он совсем расслабился и даже нарочно пытался настроить себя на худшее, чтобы не поддаться опасной надежде, но с каждой минутой чувствовал все отчетливей, что победил. Ничего не забыл, нигде не ошибся.
Оставался последний протокол — вскрытия карлика, и в него Олаф собирался внести больше всего поправок. Он редко поднимал глаза, чаще косился в сторону севера: не пойдет ли субмарина в обход острова? А тут задумался вдруг, покусывая ручку, посмотрел вперед и обмер…
К острову шел катер. Спасательный катер ОБЖ. Такой же, как тот, что затонул в трехстах метрах от берега. Он, как и субмарина, пережидал непогоду и направился к Гагачьему, как только смог выйти в океан. Олаф почему-то не подумал об этом заранее, не оставил никакого знака, не предупредил об опасности… И самоуверенно считал, что нигде не ошибся…
Он прикинул, на каком расстоянии от него горизонт и сколько времени есть в запасе… Почти не осталось времени в запасе. Минут сорок, не больше. Он непроизвольно скомкал в руке листок с протоколом, судорожно соображая, что может предпринять.
Днем сигнальный костер не нужен. Довольно гиперборейского флага — недаром он выкрашен в цвет огня. Олаф выдернул спрятанный в изголовье флаг, рванул его на две половины, вскинул над головой. Увидят ли? В тени острова, под козырьком… Человеческая фигура хорошо видна на фоне неба…
Он помахал половинками, скрещивая руки над головой, подождал ответа — не было ответа, не видели его с катера, не видели! Помахал снова, и снова, и еще… Нет, никто не ответил.
А потом из-за «контрфорса», прикрывшего его убежище с севера, появилась субмарина — верней, ее рубка, которая через минуту ушла под воду. Сверху Олаф видел темное пятно под водой, которое двигалось в сторону катера.
Карлики не дадут катеру подойти к острову. Пока не демонтируют радары, пока не уничтожат все следы своего пребывания здесь… Не было никаких сорока минут — субмарина движется гораздо быстрей катера, тем более под водой.
Человеческая фигура на таком расстоянии лучше всего видна на фоне неба. Некогда испытывать судьбу… Теперь все зависит от того, насколько карлики далеко от этого места. Ну и какова прицельная дальность их оружия…
Он поднялся наверх, не особенно таясь, окинул взглядом остров: увидел несколько карликов в лагере, двоих на западном берегу, еще кто-то копошился в лесу на дне чаши…
Бегом — в направлении южных скал. Подняться выше, чтобы сигналить на фоне неба, а не западного берега. Олаф миновал каменный гребень, взобрался на широкую площадку, оглянулся. Отличное место: южные скалы еще не бросили на него тень, и с катера видно хорошо. Олаф снова помахал половинками флага над головой, подождал несколько секунд с замершим сердцем… На мостике мелькнул красный флажок — его заметили. Он выдохнул с облегчением — ну хоть не зря. Как бы это… покороче… Коды русской семафорной азбуки вспоминались сами, телом, а не головой.
«Уходите вас атакует субмарина подлодка передайте на берег остров захвачен вас атакует субмарина».
Он не смог разобрать ответ — далеко. Но надеялся, что с мостика на него смотрят в бинокль. А поверят ли на катере столь необычному сообщению? Не сочтут ли Олафа безумцем или шутником? Сам Олаф не поверил бы ни за что.
Если с катера сигнал уйдет на берег, нет никакого смысла его топить… Додумаются ли карлики до этого? Или им все равно?
«Срочно передайте сигнал тревоги вас атакует субмари…»
Что-то маленькое, но очень тяжелое ударило сзади в правое плечо, Олаф пошатнулся, едва не опрокинувшись. Не зафиксировал букву «н». Половинка гиперборейского флага выпала из разжавшихся пальцев. Сначала было просто горячо, он потянулся рукой к ужаленному месту и сообразил вдруг: пуля? Сустав ответил острой и холодной болью, от которой повело голову и подогнулись колени. Пальцы коснулись мокрого от крови свитера, боль нарастала вместе с головокружением, дошла, казалось, до мыслимого предела… Вторая половинка флага тоже слетела вниз — вместе со скомканным протоколом вскрытия, который Олаф почему-то до этих пор сжимал в кулаке.
Он увидел, как разворачивается катер, как прибавляет ход… Уйдет ли? Успеет ли передать радиограмму? Если развернулся, значит поверил. Вряд ли уйдет — жалких двенадцати узлов маловато, чтобы соперничать с атомной подлодкой. Но на передачу сообщения времени достаточно.
Возле уха свистнула еще одна пуля — одновременно со звуком далекого выстрела. Кружилась голова, все быстрей и быстрей, камень под ногами ходил ходуном, и Олаф сел, чтобы не упасть. Понемногу начал сползать вбок и вниз. И боялся не смерти от пули, а еще одной раны — еще одной такой же невыносимой боли. Мысли плавали в голове, бесформенные, как медузы. Слепое ранение сустава — он недавно вскрывал как раз похожее… Это злая судьба или у карликов так принято? Снайперские винтовки, две снайперские винтовки… И смешно как-то было, и стыдно немного — не в живот, не в легкое, не в голову. Пуля ведь махонькая совсем…
Он соскользнул на землю с метровой примерно высоты, но не удержал равновесия, тяжело грохнулся на камень всем телом, навзничь — и это стало последней каплей, гранью, за которой возможно только беспамятство.