Если не знаешь, что испытываешь к человеку — закрой глаза
и представь: его нет. Нигде. Не было и не будет. Тогда всё станет ясно.
(А.П.Чехов)
«Вот какого хрена я здесь делаю? Надо было поддаться на слабо этого мелкого говнюка!» — психовал я, сидя в большой, тёмной из-за заколоченных ставней комнате полусгоревшего и полуразвалившегося дома.
Комната была вся сплошь покрыта слоем пыли. С потолка, с настенных полок, с закопченных обломков, бывших когда-то мебелью, свисали длинные серые плети паутины. Пауки, вспугнутые моим неожиданным приходом, сидели в своих уголках и взирали на нежданного визитёра охреневшими от удивления чёрными глазками.
Были у них эти самые глазки или нет — не знаю. Но меня слегка морозило от ощущения, что за мной кто-то наблюдает.
По условиям уговора, заключённого с моим другом Пашкой — этим мелким доставалой, я должен был два часа просидеть один в заброшенном доме. Судя по цифрам на мобиле, от положенного времени оставалось ещё сорок три минуты.
«Капец! Во дурдом! На что я подписался! Выйду — прибью!»
Пашка, в миру Павел Снегов, ждал меня недалеко от дома, сидя на сером потрескавшемся пеньке. Я его видел через единственное незаколоченное окошко с мутным от толстого слоя пыли стеклом. Этот хмырь, мурлыча чего-то себе под нос, вот уже больше часа счищал несуществующую грязь со своих убитых растоптанных сандалет отломанной от кустарника веткой.
***
Про этот заброшенный дом в нашей деревне Новожилово, куда мы с Пашкой летом приезжали в гости к своим бабулям, поговаривали, будто он проклятый. Стоял он далеко за окраиной — на опушке леса. Раньше в нём жил дядя Паша Уряднов — тёзка Пашки — с дочкой Настей. Жили тихо. Настька училась в городе — в интернате, приезжала домой только на каникулы да иногда на выходные. Поговаривали, что она ему не родная, вроде малышкой взял в детдоме. Но точно никто ничего не знал.
Человек дядя Паша был нелюдимый, в деревне появлялся редко. В основном приходил на автобусную остановку, что была в центре села, там же, где располагались все общественные учреждения Новожилова: минимаркет, аптека, фельдшерский пункт, почта… Ну и заодно кафе «Балхаш» — сельский очаг культуры, кстати, почему так назвали — история умалчивает. Раньше это здание делил кинотеатр «Эра» с библиотекой. Но, видимо, читать перестали, а кино сейчас у всех и дома есть.
Где и кем работал дядя Паша, тоже никто не знал. Но жили они «нормально» по меркам местных всезнаек.
Из чего вытекало сие умозаключение, лично мне непонятно. В дом он никого не пускал, в гости ни к кому не захаживал. У Насти тоже подруг на селе не было. Откуда инфа? А пытаться проследить логическую цепочку, приведшую к такому выводу наших сельских дам, основанную не на объективных фактах, а на личных фантазиях — дело безнадёжное. Хозяйства у них с Настей никакого не было: ни огорода, ни курочек-уточек, ни другой какой живности. Но, как говорится — сверху виднее.
Прошлой осенью к ним приехал дядь Пашин племянник на «чёрном большущем» джипе из Москвы. А через два дня ночью в доме начался пожар. Дым увидели из села. Мужики, кто в чём, побежали спасать, вызвали пожарку. Дыму было много, но пожар как-то не разгорелся — боялись, что перекинется на лес — но огонь сам по себе утих.
В доме никого не было, джип стоял на месте. Позже приехала полиция. Осмотрели дом и в погребе нашли труп племянника. А дядя Паша с Настей исчезли. Завели дело, их искали, но так и не нашли — как в воду канули. Племянник, по документам девятнадцатилетний Марк, — дальше не знаю — действительно был жителем Москвы.
Как потом выяснилось, документы были фальшивыми: и паспорт, и права на машину. Кто он на самом деле и откуда — неизвестно. О пропаже парня никто не заявлял. По прописке в Москве действительно жил какой-то Марк, который находился в Питере по месту учёбы — в мореходке. Дом заколотили, на том всё и закончилось.
Ребятня деревенская ещё, правда, болтала: когда труп выносили, видели, что из груди у него торчало что-то типа то ли палки, то ли толстой жерди. И лицо было сильно изуродовано. Ещё ходили слухи, что дядя Паша был сектантом. Но это уж, я считаю, полная фигня.
В общем с тех пор, опять же с лёгкой руки или, скорее, языка местных кумушек, дом этот иначе как проклятым не называли. В ту сторону и раньше-то никто не ходил, а теперь и подавно. Покосы, ягодные поляны, грибы, речка — всё находилось с другой стороны деревни. Речка Пестрянка текла недалеко от деревни, сразу за берёзовой рощей. Песчаный пляж, шашлыки, рыбалка, посиделки с костром до утра — места лучше не придумаешь. И лес рядом со всеми своими богатствами.
***
Я, пардон, не представился — Тимур Валеев, для друзей и близких просто Тёма, в отличие от моего худосочного и низкорослого друга Пашки, хиляком никогда не был. К шестнадцати годам мой рост был метр восемьдесят пять. Да и фигурой бог не обидел. Мне всегда нравилось заниматься спортом. Правда, время от времени мои приоритеты менялись: то меня тянуло в баскетбол, то на плаванье, в младших классах даже на два года в гимнастику попал.
Последние три года занимался вольной борьбой, баловался гирями… Ну, и бегал по утрам в парке рядом с домом лет с одиннадцати: как только понял, что девочки — это не только полезный вид в плане списывания домашек и подкидывания шпор на контрольных, но и виновницы непонятного волнения моего растущего организма, мыслей и фантазий, далёких от учебного процесса. Кроме шпор в мой адрес стали прилетать записочки и даже целые письма с определённым набором фраз. И как-то хотелось стать выше, быстрее, сильнее.
Что касается фейса, скажу без ложной скромности: вниманием со стороны женского пола обделён не был. И не только своего возраста. Но «об этом настоящие мужики не распространяются, дабы не скомпрометировать даму». Так говаривал мой отчим Антон Всеволодович, подготавливая меня ко взрослой жизни рассказами о тайнах взаимосвязи тычинок с пестиками и бабочек с мотыльками в двенадцать моих безмятежных лет.
Ну, с таинствами интимной жизни флоры и фауны отчим несколько припоздал, а вот задатки джентльмена, то бишь настоящего мужика, во мне укрепил. И не только разговорами. К маме он относился с нежностью и трепетом, как к необычайному экзотическому цветку, непостижимым образом выросшему и расцветшему в его саду. Пардоньте за цветистую фразу.
Он называл её неизменно — Таточка — и старался предвосхитить все её невысказанные просьбы и желания. Отчим был старше мамы на семь лет и всегда считал её маленькой. Я не про рост сейчас. Они прожили вместе десять лет, но за мамой он ухаживал, как будто это был первый месяц их знакомства.
Мой отчим был военным в звании генерала во вверенной ему пригородной воинской части. Для бойцов же он был отцом-командиром и бультерьером в одном лице. Да, его боялись, но уважали. Уверен на все сто, потому как сам я его уважал безусловно. Он меня вырастил, ни разу не повысив свой командирский голос, ни разу не сказав «отстань» или «мне некогда». Можно сказать, что с родителями мне повезло.
У Пашки же была одна только мама — Нина Ивановна, или просто — тётя Нина. Она работала в местной поликлинике завхозом. Или сестрой-хозяйкой, если на языке медработников. Жили они бедновато. Но Пашка, думаю, этого даже не замечал. Он был выше материальных благ и навороченных шмоток. Для него приоритетом были его книги, старенький комп и… я — его вечный друг и защитник.
***
Прошёл почти год с тех событий. Мы с Пашкой опять приехали в гости к своим бабулям. И сегодня у нас с ним вышел спор про этот самый проклятый дом. То есть спорил, возбуждённо размахивая передо мной руками, Пашка. Я сидел на толстом бревне, бывшем когда-то тополем, притащенном на поляну местными юными аборигенами, и лениво слушал бред этого клоуна. Он вообще был немного сдвинут по фазе на тему оккультных наук. Верил в пришельцев, высший разум и прочую лабуду. Дома у него была целая библиотека фэнтези и фантастики.
— Вот ты сам подумай: слухи про дом ходят? Ходят! Тут точно что-то нечисто, силы какие-нибудь замешаны. Не зря же говорили, что дядь Паша сектантом был. Значит — чёрная магия!
Я не выдержал и ржанул, глядя на этого придурка. Бегает туда-сюда, глаза бешеные, руками размахивает — щас взлетит!
— Ага, нашествие сектантов. Пришли, парня замочили, Настьку с отцом съели, а домик подожгли, шоб мусор за собой не убирать. Ах-ха-ха! Г-гринпис, бля! Не… я помру щас! — вытирал я набежавшие на глаза от смеха слёзы. — Магия-то тут при чём, умник?
Пашка на минуту застыл, задумавшись, прижав палец к губам:
— Ладно, пусть не секта. Хватит ржать! Смотри! Я так думаю… Дядь Паша в доме держал что-то ценное — ну там, доллары, золото. А племянник случайно об этом узнал. Он позвонил кому-то из своих… ну… скорей всего, бандитам. У него же не зря ксива фальшивая. Ну вот… Те приехали, дядь Пашу с Настькой убили и закопали где-то в доме, в том же погребе или где поблизости. А потом и парня замочили, чтоб не делиться. Ну и, чтобы никто там не ходил и случайно трупы не нашёл, решили дом поджечь и… и пустили слух, что дом проклятый.
— Слушай, отец Браун, зачем этому парню было кого-то звать? Он что, сам справиться не мог? Ясен перец, что его дядя Паша и мочканул. Это ж очевидно! Напились, чёт не поделили, в итоге племяш стал жмуриком. А может, он в погреб сам неудачно свалился с перепоя. Ребятня же видела, что у него из пуза палка торчала.
Пашка готов был меня убить: расхреначил его такую очешуительную версию. Тут его лицо осветилось новой гениальной мыслью:
— Слушай, у тебя фонарик есть?
— И чё?
— Давай, сходим посмотрим?
— Чего «давай»? Куда сходим?
— Да в дом тот, блин. Чё непонятного? Ну, не выходит он у меня из головы. Пока сам не посмотрю — не успокоюсь. Пошли, а?
— Паш, ты идиот? Тебе сколько лет? Блин, детский сад, штаны на лямках!
Меня эта вся фигня с домом начала уже доставать. Два великовозрастных придурка вступили в отряд «Юные следопыты» и отправились за приключениями на свою пионерскую жопу.
— Давай ты сам туда сходишь, а потом мне расскажешь. Вместе поржём! — у Пашки сделалась такая рожа, куда там коту из мультика про Шрека.
— Тём, а вдруг там эти, ну, дядь Паша с Настькой… Они ж неупокоенные. Ну и… свой дом сторожат, — и, пожевав губу, продолжил:
— Сам подумай: вокруг деревни лес на хрензнаетсколько километров. Куда им было бежать? Автобус ночью не ходит — только с утра. Да и это вообще отпадает: не уезжали они утром, их бы увидели. Не-е, их точно убили! Полиция лес кругом прочёсывала — никаких следов. Говорят, даже с собаками искали, — и опять с несчастно-просящей физиономией. — Ты чё, меня одного отпустишь? — и с ехидцей, сощурившись. — Или ты боишься?
«О, как! Я — трус, а он — герой! Приехали!»
— Всё, я понял: ты ссышь туда идти. Сидит мне тут — «децкий са-ад… станы на ля-я-мках…»
«Этот говнюк меня ещё и передразнивает! Вот обезьяна!»
Сам себе удивляюсь: вот почему он меня никогда не бесит? Другой бы на его месте уже бежал до канадской границы.
— Ладно, идём! Смотреть там уже нечего — это просто полуразрушенный дом. До нас всё посмотрели и проверили. А за то, что я за тобой туда потащусь, ты мне будешь должен… эээ… — я задумался, чего бы такого пожелать, чтобы ему идти расхотелось.
Пашка смотрел на меня с тревогой и нарастающим заранее возмущением.
— О! — я поднял палец вверх. — Будешь бегать со мной по утрам!
Я думал, его удар щас хватит.
— И сколько мне с тобой бегать? Мы в дом только раз собрались сходить, — подпрыгнул от возмущения Пашка.
«Не, ну цирк на выезде!»
— Будешь бегать, пока тебе не понравится, — ржал я, — а потом и сам не захочешь останавливаться. Или так, или — никак! А один ты туда не пойдёшь! Ты ж у нас везунчик: или доска какая-нибудь тебе на башку упадёт, или в погреб свалишься. Так что — забудь! Или бег!
— Ладно. Ты сам потом откажешься со мной бегать.
Я даже не сомневался: этот задохлик что-нибудь обязательно придумает, чтобы отмазаться от утренней пробежки.
— Пошли уже, юный натуралист-кладоискатель!
— Пошли! Только… У меня есть ма-аленькая поправочка! — продолжал испытывать моё терпение Пашка.
— За один осмотр дома — бег в полшестого утра… каждый день и без выходных — это слишком! Хамишь, парниша!
«Ну вот! Я теперь ещё и хам! Ваще малыш оборзел!» — я про себя над ним угорал. Нет! С этим недоразумением мне никогда не будет скучно!
— Раз ты у нас такой Фома неверующий и призраков не боишься, — продолжал нудить Пашка, — сначала посидишь в доме один. Два часа! Я тебя на улке у домика подожду. Если тебя там никто не сожрёт — потом вместе в погреб слазаем. Идёт?
— Идёт, идёт! Но сначала поедим: ты меня утомил!
«Идёт? Я это правда щас сказал? Чума-а!»
Кажется, у меня поехала крыша, раз я на такой бред подписался!
«Оспади-и! Вот за что мне всё это? Сам придурок, и меня идиотом сделал!»
Перекусив у Пашкиной бабули, мы зашли ко мне за фонариком и отправились в конец деревни — к проклятому дому.
***
И вот я, балбес великовозрастный, — связался чёрт с младенцем! — сижу в добровольном заточении в этом идиотском доме на чудом уцелевшем табурете. По углам валяются полусгоревшие обломки мебели, истлевшие куски то ли занавесок, то ли покрывал, банки, бутылки и прочий мусор заброшенного дома. Всё покрыто слоем копоти и пыли однотонного бурого цвета. Табурет подо мной при малейшем движении пошатывается, издавая неприятный скрипучий звук, как будто провели песком по стеклу.
Я, вообще-то, трусом себя никогда не считал, и с нервами у меня всё в порядке. Но этот скрип в тишине пустого полутёмного дома был неприятен. Из мелких щелей задувал порывами ветер, покачивая длинную свалявшуюся паутину, свисающую с потолка серыми лохмотьями. В голову лезли разные глупости: мне начинало казаться, что это кто-то невидимый ходит и задевает клочья паутины. Я даже начал чувствовать чей-то взгляд, наблюдающий за мной. Невольно захотелось обернуться, но я заставил себя сдержаться: здоровенный детина испугался в пустом доме. Кого? Бабайку, которым пугают расшалившихся детей?
Я встал, поприседал, подёргал руками из стороны в сторону, заглянул в соседнюю комнату. Проходить не стал — там была такая же разруха: полусгоревший массивный шкаф, куски телевизора на полу рядом с обломками стола, осколки ещё чего-то, железный, почерневший от обгоревшей краски скелет кровати с разорванной металлической сеткой. Я хмыкнул про себя: «Раритет! Неужели на таких ещё спят?»
Из комнаты был вход ещё в одно небольшое помещение. В нём ничего не было, только в полу зиял чёрный квадратный проём погреба — Пашкина конечная цель. Больше осматривать было нечего.
Походив бесцельно по комнате, я сел на табурет и начал перебирать в памяти прошедшие полгода…
***
В одиннадцать лет в моей жизни произошло одно очень важное событие — у меня появилась подружка. Её звали Лена со смешной фамилией Батькова. Папу-военного перевели в наш пригородный гарнизон, а Ленка пришла в наш класс. Она сразу заметила меня — высокого красавца-брюнета с карими глазами — ха-ха! — а я её.
Пшеничная коса до пояса, светло-серые рысьи глаза с маленькими чёрными зрачками, ехидненькая улыбка небольшого розового ротика, аккуратно вздёрнутый носик — классические черты славянской внешности, для меня самой привлекательной в целом мире. Такой внешностью была наделена природой моя мама. Правда, в отличие от Ленки, улыбка у моей мамы была замечательная — как будто свет зажёгся. Как написал один русский поэт: «Не потому, что от неё светло, а потому, что с ней не надо света…» Красиво сказано! Это про мою маму — Наталью Николаевну.
Но Ленка только с виду казалась язвой и ехидиной — такое слово есть вообще? На самом деле она была отличным другом, первой зачинщицей наших бесконечных проделок — на подростковом слэнге значится как попадалово — и… и была в меня влюблена. Да и я в неё тоже… Куда ж я денусь, родимый! Мы с ней чуть ли не с двенадцати лет целоваться начали… Но я сейчас не об этом…
Пашка её почему-то сразу невзлюбил. Правда, проявлял это по-своему. Просто игнорировал. А если я ему начинал рассказывать про какое-нибудь очередное, совместно проведённое «мероприятие» с Ленкой, грубо переводил разговор на другую тему. Ленка перед ним тоже старалась не светить, так что встречался я с ними по очереди, к обоюдному неудовольствию обеих сторон по причине краткости встреч. Но поделить себя пополам я, разумеется, не мог.
И только в летние месяцы мы оставались с Пашкой вдвоём — уезжали в деревню к своим бабулям или были в городе, если мои не брали путёвки на море. А Ленка отправлялась на всё лето куда-то под Краснодар к родной сестре отца. Сказать, что я скучал по Ленке — нет, не скучал. С Пашкой — этим балаболом, сумасбродом и «малахольным» — мне скучно никогда не было. Малахольным Пашку называла его бабуля. Она русская украинка, то есть родилась в Украине, а на украинском языке малахольный — ну, типа сумасшедший.
Про Ленку я вспоминал, только когда мы оба, отдохнувшие и загоревшие, возвращались в наш небольшой подмосковный городок со славным названием Ключ перед началом учебного года. Вот тогда мы с жаром начинали навёрстывать упущенное. Пашку в эти дни-недели я почти не видел. Не то чтобы не хотел. Он каким-то волшебным образом исчезал из поля моего зрения, не отвечал даже на звонки.
А с Ленкой мы остаток лета практически не разлучались. Либо сидели у меня дома, либо уезжали подальше от цивилизации на моём скутере, взяв с собой на целый день питьё и продукты.
Когда я лениво лежал на нашем любимом месте на безлюдном бережку, а она вставала, слегка потягиваясь, как кошка, делала несколько шажков к озеру, обеими руками приподнимала свои тяжёлые бело-атласные волосы, неторопливо скручивала их жгутом, закрепляла заколкой, затем, не глядя, скидывала халатик… В моей груди зажигалась лампочка, обдавая жаром изнутри и покрывая всё тело испариной снаружи. В паху начинало набухать и тяжелеть, а из головы разлетались все мысли, кроме одной — прям немедленно подбежать, схватить на руки и… и всё! На этом моя фантазия заканчивалась.
Почему? Да потому что эта провокаторша поворачивала голову в мою сторону и с ехидным прищуром окидывала меня своим всё знающим и всё понимающим взглядом. А от её обличающей улыбки я готов был зарыться в песок по самую макушку. Я лежал красный, как мак, а ей хоть бы хны! Потом заходила в воду по щиколотку, неспешно нагибалась, а у меня начинало гулко звенеть в ушах… хрен знает… в висках, глаза слезились от напряжения… А она ополаскивалась пару раз и походкой «от бедра» возвращалась назад. Вот же зараза! Конечно, мы потом целовались, целовались до упоения, до звёзд и сверкающих шариков в голове, до помутнения рассудка, но… и только. Ленка бдительно держала оборону своих бастионов, пресекая любые несанкционированные действия со стороны неприятеля, то бишь меня.
Но в то время мы действительно были совсем мелкие — в тринадцать, в четырнадцать лет… и даже в пятнадцать.
Начало этого года для меня стало самым счастливым и одновременно самым несчастным периодом в моей жизни. Тогда я думал, что хуже уже ничего быть не может, но, как оказалось, ошибался…