Три судейских пристава явились в дом перед обедом – Дана еще не вернулась с лекции. Млад спал, и сны его в этот миг никак нельзя было назвать хорошими.
– Что вам надо здесь? – не очень-то учтиво спросил Ширяй, выйдя навстречу гостям.
– Ветров Млад нам нужен, – так же нелюбезно ответили ему гости, намереваясь пройти в дом, – по-хозяйски, не снимая сапог и шапок.
– Эй, куда? – Ширяй загородил им дорогу, и Добробой, возившийся у печки, пришел ему на помощь.
– С дороги, мелкота, – прошипел один из приставов, надеясь отпихнуть Ширяя в сторону, но здорового Добробоя с места сдвинуть было не так-то просто – он прикрыл плечом Ширяя и сжал кулаки.
– Ребята, – попробовал остановить их Млад, – погодите…
Его слабого голоса никто не услышал: когда пристав схватил Добробоя за плечо, тот, недолго думая, врезал «гостю» кулаком в подбородок, да так, что тот отлетел обратно к двери и едва не упал. Двое других с усмешками отступили, презрительно измеряя взглядом шаманят.
– Добробой! – рявкнул Млад с лавки. – Обалдел?
– Значит, приставов судейских в дом не пускают… – тот, что получил по зубам, выпрямился и потрогал рукой подбородок, – так и доложим. Пошли, ребята…
– И катитесь! – сплюнул Ширяй.
– Ширяй! – Млад попытался подняться, но тут же упал обратно на подушку.
На его счастье, дверь распахнулась, и в дом вошла запыхавшаяся Дана.
– Стойте, стойте! – она раскинула руки, загораживая выход. – Все в порядке. Проходите обратно.
– Поздно, – рассмеялся ей в лицо пристав, – сопротивление оказано! Я за этот удар с суда не меньше гривны получу!
– Я говорю – обратно проходи, – Дана пальцем указала приставу на лавку. – Гривну он получит! Вести себя надо по-людски, тогда по морде бить не будут.
Как ни странно, гости послушались ее и даже несколько смешались.
– Вот Ветров Млад, перед вами, – Дана указала на лавку, – приставную грамоту давайте и убирайтесь.
– Зачитать положено, при свидетелях, – буркнул пристав.
– Читай, – Дана пожала плечами.
Тот достал из-за пазухи бумажный свиток, сломал печать и развернул, придвигая грамоту к лицу.
– Вдова Лосева Мирослава Мария Горисветова обвиняет Ветрова Млада Мстиславича в том, что он повинен в смерти ее малолетнего сына… хм… Миха́ила… Михаи́ла? – пристав вопросительно глянул на Дану, и та кивнула головой. – И по сему делу суд новгородских докладчиков по прошению старосты Славянского конца приказывает ректору Сычёвского университета выдать Ветрова Млада Мстиславича суду в срок не позднее двух недель с момента оглашения этой грамоты. Если же оный выдан суду в оговоренный срок не будет, то Сычёвский университет должен уплатить суду новгородских докладчиков десять гривен за укрывательство преступника. Подписи читать?
– Читай, читай, – кивнула Дана.
Млад спросонья не сразу понял, что означает эта грамота. Он никогда не слышал этих имен, Лосевой Мирославы-Марии не знал, а Михаила знал только одного – огненного духа, который едва не убил его третьего дня… Только когда пристав дошел до имени Черноты Свиблова, в голову стукнула мысль: Михаил – это же Миша, Миша! Он же называл свое имя в тот день, когда Млад забрал его из дома! Наверное, это Мишина мать – вдова Лосева? И она считает, что Млад виновен в смерти ее сына?
Да, наверное, так и есть… но… Млад закусил губу и хотел закрыть лицо руками: это невозможно, несправедливо… Да, он виноват, на самом деле виноват, но его вина к суду докладчиков не имеет никакого отношения. Такое нельзя смешивать, это неправильно… В таком случае, отец Константин виновен в смерти мальчика ничуть не меньше!
Дана выхватила грамоту из рук пристава, когда тот закончил перечислять подписи и неуверенно посмотрел по сторонам, а когда дверь за гостями закрылась, крепко хлопнула Добробоя по затылку:
– Ты что, не видел, кто к тебе пришел?
– А чё он Ширяя толкал? Чё он меня хватал? Пришли тут, как к себе домой! – проворчал виновато Добробой.
– А ты чего полез? – Дана посмотрела на Ширяя, который усаживался за стол со своей прежней невозмутимостью.
– Я думал, они Млад Мстиславича хотят забрать, – тот пожал плечами безо всякого раскаянья.
– Гривну он с университета точно снимет, – Дана сжала губы и села на скамейку, повернувшись к Младу лицом. – Как ты, чудушко?
Млад еще не оправился от обиды, от удивления, от вспыхнувшего вновь ощущения собственной виновности, – поэтому лишь покачал головой.
– Такую же грамоту читали перед главным теремом – считай, при всем университете. Думаю, и ректору ее вручили тоже, – Дана вздохнула. – Я, как услышала, о чем речь, сразу сюда побежала, предупредить. Но они, смотри-ка, сразу шестерых прислали… А выезд судейских приставов, между прочим, оплачивает истец. Откуда у горькой вдовы столько серебра? Да и в голову бы ей не пришло в суд идти…
При всем университете? Млад застонал и прикрыл глаза. Здорово: наставник-убийца… И если суд признает его виновным, никому не объяснят, что вина его косвенна, что он не убийца, он всего лишь оказался плохим учителем для слабого ученика.
– Младик, не надо так расстраиваться. Во-первых, все это шито белыми нитками. И суд докладчиков – самый грязный суд, который можно отыскать. И все, между прочим, об этом знают. Виру все равно университет будет платить!
– Не университет, а наставники университета. Университет ничего своего не имеет, – проворчал Млад.
– Ничего, наставники не обеднеют! Я попытаюсь перевести дело в княжий суд. И двухнедельный срок мы пересмотрим. Младик, все это не стоит выеденного яйца! Это голословное обвинение! Это сделали нарочно, нарочно!
– Зачем? – Млад вскинул на нее глаза. – Чего они добьются? Ну, объявят меня убийцей, и что? Из мести, что ли?
– Ну… Ну и из мести… – неуверенно ответила Дана.
– Никто из них такой ерундой заниматься не станет. И месть что-то сомнительная. Университет виру заплатит, сама говоришь. Суду докладчиков Новгород не верит. В поруб меня никто не посадит, в Волхове никто не утопит. Зачем?
– Ну… запятнать тебя хотят. Как волхва…
– Да ерунда! Я волхв-гадатель, к моим ученикам это не имеет никакого отношения. Любой шаман скажет, что исход пересотворения не известен никому и ни от кого не зависит. Это и как шамана меня не запятнает! Это, разве что, может лишить меня учеников на несколько лет. Но им-то это зачем? По сути, они всего лишь на бумаге запишут, что у меня умер ученик. И больше ничего!
– А серебро, Младик? Серебро?
– А что серебро? Вдове я бы и так денег дал, и по наставникам собирать не надо было бы… А суд получит на десять человек такие крохи, что в сторону моих денег и не посмотрит.
– Да я сам на этот суд приду и расскажу, что их Миша был просто трус! – Ширяй неожиданно стукнул кулаком по столу.
– Не смей так говорить! – Млад приподнялся, но упал обратно. – Это не так! Он не побоялся начать пересотворение, он… Не смей осуждать его. Он распорядился своей жизнью, а не чужой. И… он не может тебе ответить, понимаешь?
– Да он бы мне не ответил, если бы и мог! – Ширяй скривил губы.
– Слушай, ты, гордый и свободолюбивый парень… – Млад сжал зубы. – Замолчи. Или я тебе за него отвечу. Когда встану.
– Очень я испугался! – хмыкнул Ширяй.
– Ты слушай, что тебе учитель говорит! – повернулась к парню Дана. – А не груби! Не испугался он!
– Мы с Млад Мстиславичем сами разберемся! – фыркнул Ширяй.
– Ширяй, – Млад вздохнул, – на самом деле, не груби.
– Давайте лучше обедать, – Добробой взгромоздил на стол горшок борща. – Млад Мстиславичу надо поесть, что он там позавтракал – кошкины слезы…
– Правда, Младик. Теперь тебе надо много есть.
– Можно я сам? – Млад умоляюще посмотрел на Дану.
– Нет, нельзя.
Через двое суток Млад чувствовал бесконечную усталость: от боли, от неподвижности, от беспомощности, от ночной бессонницы. И частенько думал: а если бы он заранее знал, чем обернется для него это жалкое выступление против Михаила-Архангела, – хватило бы ему смелости поступить так же? Очень хотелось верить, что хватило бы.
Ширяй и Добробой, как только рассвело, отправились в Сычёвку, Дана ушла на занятия, а Млад пытался уснуть, пока ничто его не тревожило. Почему-то именно ночью его глодали тяжелые мысли: и о Мише, и о собственной несостоятельности, и о предстоящем суде. Днем эти мысли исчезали или, по крайней мере, не были столь навязчивы. После мучительных перевязок боль успокаивалась и часов пять-шесть оставалась терпимой, – во всяком случае, позволяла уснуть. И хотя Дана жаловалась, что от нее за версту пахнет этой мерзостной мазью, но перевязывала Млада трижды в день.
Он начал дремать, когда дверь отворилась без стука и удивительно знакомый голос спросил:
– Дома хозяева?
Млад распахнул глаза, сон слетел с него в одно мгновенье: на пороге стоял его отец – в лисьем полушубке мехом наружу, с пушистой шапкой на голове, в меховых сапогах. Почему-то отец всегда казался ему выше ростом, и шире в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Впрочем, он действительно выглядел моложе своих лет, никто бы не назвал Мстислава-Вспомощника стариком, ему было немного за шестьдесят.
– Хозяева лежат здесь… – ответил Млад с улыбкой.
Отец снял шапку, отряхнул сапоги друг о друга и прошел в дом, расстегивая полушубок.
– Здоро́во, сын.
– Здоро́во, бать. Ты б разделся, у нас жарко.
– Это я по привычке. К больному приходишь – сначала взглянуть, а уж потом…
– Да ты никак к больному приехал? А я думал…
– К больному, к больному, – отец кинул полушубок на стол. – Вчера мимо нас в Ладогу ехал один мой товарищ, он и рассказал, что ты сверху упал и сильно обжегся, а тебя обвиняют в смерти ученика и тащат в суд.
– Быстро до вас наши слухи доходят, – усмехнулся Млад.
– Это из-за войны. Сейчас часто в Ладогу гонцы едут, каждый день почти. Один из них моим бывшим больным оказался. А у него в университете сын учится. Так что ничего странного, что он ко мне заехал.
– И ты все бросил и помчался ко мне? – удивился Млад.
– Знаешь, Лютик… Неспокойно мне почему-то было. И без того неспокойно было, а после его рассказа я и вовсе голову потерял. До вечера промаялся, а потом плюнул, запряг сани и поехал. Маме я не сказал ничего.
– Да со мной все хорошо, бать. Здесь врачей – пруд пруди.
– Может быть. Но пока я тебя не посмотрю, в это не поверю. Врачи – врачами, а я волхв-целитель. Неужели собственного сына на ноги не поставлю? И выглядишь ты плохо. Болят ожоги-то?
– Болят. Говорят, долго еще болеть будут.
– Это мы поправим. Я и тра́вы привез, и мази. Да и без них кое-что могу. Давай-ка размотаем тряпки-то…
Млад сморщился:
– Только что перевязывали, двух часов не прошло. Давай лучше попьем медку. Расскажешь мне, как вы живете.
– Нет уж, – отец улыбнулся, – это ты мне расскажешь, как такое с тобой приключилось. И после того, как я сам тебя перевяжу. И не хнычь.
Отец разматывал повязки ловко, рука у него была твердая: он так быстро сорвал пропитанную мазью салфетку, что Млад даже не успел испугаться и опоздал закричать, но на глаза навернулись слезы и крупными частыми каплями потекли по щекам.
– Ничего, ничего… – кивнул отец, хлопая его по коленке, – так лучше. Я знаю.
Он долго разглядывал мокрый ожог с лопнувшими волдырями, пожимал плечами и даже пригибался, почти вплотную поднося больную руку к носу. Как вдруг лицо его изменилось. Он нагнулся и поднял желтую от сукровицы тряпицу, которую до этого отбросил на пол. Смотрел на нее, нюхал, скреб пальцем, а потом спросил, коротко и зло:
– Кто тебя перевязывает?
– Дана… – недоуменно и обиженно ответил Млад.
– Дана? – брови отца поползли вверх. – Ты же говорил что-то про врачей?
– Ну да… они тоже иногда приходят. Но Дана перевязывает меня три раза в день… Чтобы легче было. От мази всегда легче.
– Еще бы… – проворчал отец и встал, осторожно положив руку Млада на приготовленное полотенце. – И кто же дал ей эту мазь?
– Ты так говоришь, будто она мажет мне ожоги ядом.
– Не ядом, Лютик… Не ядом… Так где у вас эта мазь?
– Где-то в сенях, на полке. В черном туеске.
– Я не зря гнал лошадь ночь напролет… – отец направился в сени.
– Может, ты мне объяснишь, в чем дело?
Отец не ответил, но вскоре вернулся, разглядывая туесок со всех сторон. Что-то на донышке его удивило, он поднял туесок и рассматривал его, запрокинув голову. Потом долго нюхал мазь, растирал ее между пальцев, снова нюхал и наконец, вздохнув, поставил на стол.
– Да. Я не зря гнал лошадь ночь напролет. Так кто дал тебе эту мазь?
– Бать, объясни мне, в чем дело.
– Хорошо. Видишь ли, – отец вздохнул снова, – в нее добавлена одна очень редкая травка. Она у нас не растет, ее привозят откуда-то с Ближнего Востока. Я видел ее всего однажды, она обладает характерным запахом, который трудно забыть.
– Это псиной, что ли? – улыбнулся Млад.
– Нет. Псиной пахнет плохо очищенный собачий жир, на котором эта мазь настояна. И это отдельная статья! Потому что для мазей можно использовать жиры и более распространенные.
– Собачий жир? – Млад растерялся: это показалось ему неприятным.
– Да. И я думаю, он добавлен туда не только для того, чтобы отбить запах этой травки. Ты ведь этого запаха, скорей всего, не знаешь. А травка эта… Это не яд, нет. Не в этих dosis, по крайней мере… Эта травка лишит тебя способности волховать. А может, и подниматься наверх, про это ничего не знаю. Может быть, не навсегда, но надолго, на годы. Я видел ее всего однажды. Она действует подобно конопляным стеблям, которые ты кидаешь в костер, только сильней и незаметней: выживает из тебя твои способности и заменяет их собой. Ты даже не заметишь, как жизнь твоя станет серой и мрачной, как все вокруг утратит для тебя смысл. Но вместе с тем она обладает способностью снимать боль, поэтому используется врачами, только редко и очень осторожно, когда боль действительно в состоянии убить человека.
– Так может, для этого ее и положили в мазь от ожогов? – Млад действительно испугался. – Ты же рассуждаешь так, как будто кто-то хотел причинить мне зло.
– Да, хотел! Если бы не собачий жир, это можно было бы списать на ошибку! Но, видишь ли, собачий жир тоже считается одним из средств притупить способности волхва. И еще… посмотри, – отец поднял туесок у Млада над головой, – посмотри, что нарисовано на дне! Ты когда-нибудь видел такой оберег?
На туеске, пропитанном дегтем, была начертана странная конструкция из множества правильных треугольников. Млад покачал головой.
– Так кто дал тебе эту мазь? – отец поставил туесок на стол и присел рядом.
– Бать, я не верю, что они хотели причинить мне зло. Я знаю их много лет, это хорошие врачи, лучшие ученики доктора Велезара, они живут рядом со мной, они переживают за меня.
– Может, ты уже утратил способность видеть? – усмехнулся отец. – Впрочем, я верю твоей оценке людей. Значит, надо искать того, кто научил их делать эту мазь или дал этот туес. И давай-ка быстро снимать остальные повязки. Мои средства не столь хороши, но и вреда тебе не причинят.
Дана в тот же вечер привела к Младу своего товарища по отделению – Родомила, сказав, что он лучше всех в университете, да и во всем Новгороде, смыслит в дознании и даже когда-то служил у князя Бориса в суде. Родомил оказался человеком немногословным, выслушал рассказ Млада и его отца, а потом, скривив лицо, забрал туесок с мазью и ушел, ни слова не говоря.