На этот раз собравшихся было намного больше — и все спорили, кричали, пытались выяснять отношения и сваливать друг на друга вину. Мортиция молча слушала, как с огромного белого камня, где она когда-то с такой торжественностью объявила о создании ордена, слышатся взаимные обвинения и упреки.
Делались самые разные предположения: мол, инквизиция захватила или активировала какой-то сверхмощный артефакт, который позволяет ей следить за всеми действиями нечисти. Мол, инквизиция вывела специальную породу собак, которые не боятся нежить и чувствуют ее на огромном расстоянии. Мол, из-за кретинизма оборотней (заносчивости чародеев, медлительности некромантов, кровожадности вампиров) и только из-за этого проваливаются все тщательно подготовленные операции. Началось несколько потасовок.
Сапожник бушевал громче всех, но ничего путного так и не сказал. Мортиция прошептала на ухо Вийону: — Что я наделала? Я пыталась возродить старое — и я его возродила. На свою голову. Теперь даже инквизиция не нужна: они сами перебьют друг друга, а попы будут танцевать данс макабр на наших костях. Что я наделала?
Франс неопределенно хмыкнул, резко пожал ей руку и бесцеремонно сбросил с камня разошедшегося не в меру упыря. Тот попытался протестовать, но Сапожник крепко прижал его к земле, а вступиться никто не решился.
Остряк начал речь:
— Благородные господа! Я всего лишь человек, и я не использую всяких боевых артефактов и магических штук. Но я часто знаю больше вашего благодаря голубиной почте и дымовому телеграфу. А самое главное — благодаря тем связям, которые мне дают сила и деньги. Про наши, уж извините за такой базар, гнилые дела — я скажу только одно. А вам не кажется, милостивые господа, что у нас завелся стукачок?
И спрыгнул с камня. Поднялся невообразимый гвалт — но уже не споров и препирательств, а возмущения и ярости:
— Кто?
— Смерть предателю!
— Кол в сердце за измену!
— Развоплотить ренегатов!
Вийон повернулся к побледневшей Мортиции:
— Что ж, моя прекрасная госпожа. Единство в ордене восстановлено. Не могу поручиться, что надолго — но на какое-то время. Теперь главное — быстро найти предателя.
Ничего не ответив, ведьма крутнулась на месте и растворилась в темно-синей ночи.
Зима понемногу вступала в свои права. Холодный ветер до костей продирал сквозь теплые, отороченные мехом плащи. Чтобы немного согреться — и для куражу перед вечерним делом — приятели заглянули на огонек в небольшую харчевню на левом берегу. Дело предстояло жаркое: из подвалов Лувра выкрасть три чудесной величины рубина. По легенде, эти рубины несли в себе отблески самого адского огня. И только посвященные ордена знали, что легенда не лжет.
Но Лувр — это даже не Венсен. Чтобы проникнуть туда, нужно совместить и воровскую сноровку, и колдовство. Сапожник как раз втолковывал Франсу, как он с помощью заклинания может на полчаса, не больше, заморозить человек пять-шесть — и как можно незаметно проскользнуть под это дело во внутренние покои, когда Вийон ткнул его локтем в бок и глазами молча показал в темный угол харчевни. Привыкший понимать друга с полуслова и полужеста, колдун уставился туда. Потом протер глаза, посмотрел еще раз. Потом, не говоря ни слова, молча кивнул Остряку на выход.
Идя в сторону Сены и не замечая уже пронизывающего, бушующего ветра, они молчали. Первым заговорил ирландец:
— Ты видел то же, что и я?
— Еще бы, — мрачно ответил француз. — С чего бы я стал тебе показывать?
— И этот гребаный черно-белый тип с гребаными темными стеклами на глазах…
— Не просто инквизитор, большая шишка у них. Я узнал его, он допрашивал меня тогда, в Тампле, вместе с Монпелье.
— Но она, она-то!
— Да, не думал я, что все так закончится, дружище.
— Гребаный свет, гребаный орден, гребаная инквизиция!
— Я тоже так думаю, друг мой. Но для нас сейчас я не вижу другого выхода.
— Гребаный мир, гребаная жизнь, гребаная-перегребаная гребучая подлянка-жизнь!
— Абсолютно так. Но и у нашего братства, и у вашего на этот случай только один закон. Смерть. С учетом ее имени — и того, кем она была — символично, правда?
— Гребаный лягушатник, ты еще поумничай со своими гребаными символами! Я сам это сделаю, я все сделаю сам, это наше гребаное дело, ты понимаешь?
— Не кипишуй, братуха. Я так считаю, мы должны вместе сделать это — ты и я. Но не сейчас, мы можем спалиться. Поэтому пойдем-ка лучше выпьем, дружище. Глядишь, легче станет.
— А гребаное задание?
— А смысл?
На следующую ночь все было кончено. Двое друзей — один со стилетом, другой с магическим жезлом — подстерегли свою бывшую возлюбленную, изменницу Мортицию на пустыре за городскими воротами. Послушник в бенедиктинской рясе, выглянув из-за угла, ойкнул и резко дал тягу в город.
Мрачно посмотрев на тело молодой ведьмы, понемногу тающее в сизой предутренней мгле, Вийон процедил:
— Ordo Benedictina est non penis canina. <лат., искаж., вульг. — бенедиктинский орден — это не хрен собачий > Не могу сказать того же про доминиканцев.
Сапожник минуту соображал, потом мрачно хохотнул:
— Значит, гребаные доминиканцы — это они собачьи и есть, да?
— Примерно это я и хотел сказать, дружище. И кстати — по-моему, у нас гости.
Стена у городских ворот покрылась какой-то мутью, потом исчезла — на ее месте сверкнула вспышка ослепительно-белого света. Когда двое друзей смогли снова что-то различать, они увидели старика в черно-белом орденском одеянии, склонившегося над почти растворившимся в утренней дымке телом.
— Слишком поздно, — прошептал он. — Слишком поздно, — и поднял голову.
Вийон немедленно узнал таинственного инквизитора — хотя уже и без темных стекол на глазах, а Сапожник — вчерашнего «знакомца» из случайной придорожной харчевни.
— Поговорим? — спросил он усталым хриплым голосом.
И прежде, чем Вийон успел что-то ответить, его друг заорал:
— Не о чем нам разговаривать, собака ты бешеная, гад, урою щас нахрен! — и бросился на инквизитора.
Франс хотел помочь приятелю, но тот, процедив: — Нет уж, это наш бой! — бросил заклятие стены. Поэту и разбойнику оставалось только через прозрачную преграду наблюдать за схваткой. Впрочем, схватки как таковой не было — все решилось очень быстро.
Или так просто показалось помраченному горем сознанию поэта Вийона. Он запомнил только несколько моментов.
Как инквизитор, обороняясь и, видимо, не желая убивать его друга поднял руки в каком-то магическом жесте, откинув капюшон.
Как округлились глаза Сапожника, а потом наполнились еще большей яростью и болью:
— Ты?! Мы все ждали тебя, а ты все это время работал на наших врагов, гребаный ренегат. Получи! — и ледяная стрела летит прямо в голову инквизитору. И разлетается на миллион прозрачных осколков.
— Я. Ты не понимаешь, что происходит, какую борьбу нам нужно вести, чтобы выжить. Она — понимала. Давай поговорим.
— Не о чем с тобой говорить. Получи! — И яркая шаровая молния разлетается миллионом огненных искр, не причинив никакого вреда.
— Мы должны поддаться, чтобы победить. Уйти, чтобы остаться, ты понимаешь?
— Нет!!! — и новый жест для смертельного заклинания, которое должно (Вийон только вчера читал о нем в древнем манускрипте) разнести все в пыль на многие мили вокруг.
Но взрыва не произошло. Инквизитор сделал быстрое движение — и простой белый камень, пущенный умелой рукой, пробил череп тому, кого Франсуа знал как Сапожника, и чьего настоящего имени ему не суждено было узнать.
Не снимая темно-зеленых очков, инквизитор посмотрел на Остряка. Тот поднял стилет, но старик грустно покачал головой — кривая усмешка на узких, плотно сжатых губах.
— Найду тебя! — бросил Вийон, не в силах пройти через незримую стену. — Найду и…
— Нет, Франсуа. Это я тебя найду, когда придет срок. Тебе еще очень многое предстоит узнать — и, если ты захочешь, конечно, продолжить дело своих друзей.
— Но ведь ты убил их!
— Мару развоплотили вы вдвоем, хотя мне казалось, что боги, даже бывшие, не умирают так быстро и просто. Что ж, я ошибался, — старик устало оперся на посох и вздохнул: — Не в первый, и, видимо, не в последний раз.
— А он? — Франс кивнул на Сапожника.
— И его смерти я не хотел. Но ты видел, что он хотел сделать? Пострадали бы люди.
— Он обезумел от горя!
— Да. От горя, от разочарования, от ревности и от безысходности. Он узнал меня — и обезумел.
— Но кто ты? Кто ты, черт тебя возьми? — не в силах думать о чем-то, не понимая, что делает, Остряк бросился на призрачную стену с кинжалом — и стена поддалась, расступилась. Он упал в грязь — а когда поднял голову, только легкая мреть исчезающее мерцала там, где стоял старик.
Кровь проступила на прокушенной губе мэтра Франсуа.
«Ну, мрази, держитесь» — процедил он и сплюнул.
Тем же днем парижскому прево доложили, что в центре города, у ставки Инквизиции возникли беспорядки, и в массовой спонтанной драке убит главный инквизитор Франции господин Жером де Монпелье. Беспорядки организованы людьми Вийона, а сам он после долгого отсутствия появился, наконец, в своих апартаментах на безымянной Покойницкой улице.
Неизвестно точно, что творилось в кабинете виконта, и о чем он размышлял в последующие четверть часа — известно только, что когда он вызвал префекта, чтобы отдать приказ об аресте этого опаснейшего бандита, в комнате не оставалось ни одного целого предмета обстановки.
Сам же мэтр Франсуа, расположившись с бокалом кроваво-красного вина за дубовым столом, заваленным пыльными пергаментами, писал:
Я знаю, кто по-щегольски одет,
Я знаю, весел кто и кто не в духе,
Я знаю тьму кромешную и свет,
Я знаю — у монаха крест на брюхе,
Я знаю, как трезвонят завирухи,
Я знаю, врут они, в трубу трубя,
Я знаю, свахи кто, кто повитухи,
Я знаю все, но только не себя.
…
Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю все, но только не себя.
<пер. И. Эренбурга>
Закончив эту балладу, он тряхнул головой, сверкнул белозубой улыбкой и потянул к себе следующий пергамент. Макнув перо в чернильницу, он начал писать, насвистывая трогательный, печально-веселый удалой мотив:
Прибыл в Парижопинск некромантский орден:
В честь звезды, чернеющей во мгле;
И вели тот орден злые псы господни,
Что с крестами бродят по земле.
Услышав, как снизу колотят в дверь: — Именем короля! — он и не попытался спастись. Полностью уйдя в текст, отдавшись ритму мелодии, он писал. Писал, и не слышал, как дубовая дверь рухнула под тяжелыми ударами алебард, как гремели по лестнице кованые сапоги стражи. И только когда префект положил ему на плечо руку и начал произносить формулу ареста:
— Франсуа, именующий себя Вийоном, именуемый…
Только тогда поэт поднял глаза и попросил:
— Можно, я допишу свое последнее лэ? Архимеду когда-то не дали закончить задачу… Но может быть, мне повезет больше, милостивые господа?
Префект махнул рукой, и Франс вновь заскользил пером по бумаге:
Что же, моя Морка, что же, дорогая…
Здравствуй дорогая и прощай.
Ты сдала святошам Орден некромантов,
И теперь кол в сердце получай.
Чёрный ворон грачет, мое сердце плачет,
Мое сердце плачет и грустит:
На глухих задворках, где лишь псы да орки,
Морка бездыханная лежит.
На глухих задворках, где лишь псы да орки,
Морка бездыханная лежит.
Спи теперь, Морайя, спи, моя родная,
Спи, моя родная, сладких снов…
Эх, мой упыренок, ласковый волчонок,
Был я для тебя на все готов
Морка, мой упыреночек,
Морка, ты мой волчоночек,
Морка — Морайя Лебенфра —
Прости за все, сестра…
Потом сложил пергамент в четыре раза и быстро запечатал воском:
— Последняя просьба, господин префект. Передайте этот пергамент господину прево в собственные руки. А я — я отдаюсь в руки доблестной королевской стражи.
О мэтре Франсуа Вийоне: поэте, бродяге, разбойнике и школяре, неукротимом и неугомонном, сложено много легенд. Говорят, что ни одна темница не могла удержать его в своих стенах. Говорят, его красноречие так влияло на судей, что даже при неопровержимых уликах они выносили оправдательные приговоры. Говорят даже, что он был личным другом короля.
А еще говорят, что когда ничто уже не могло помочь ему вырваться на свободу — обвинение в убийстве инквизитора было слишком тяжелым, а стены Тампля крепки и высоки — тогда якобы всадник на восьминогой кобыле вломился в камеру и утащил его за собой. Не то на небо, не то прямиком в ад.
Но конечно же, стражники были просто пьяны, и у них двоилось в глазах. И тем более не могли они отличить жеребца от кобылы.
Влад Копернин
Коренной москвич. Вырос в районе, приравненном к Крайнему Северу, среди доски, трески и тоски. Живет в городе ветров и шпилей, дворцов и болот, островов и туманов. Поэт на службе вечности и прозаик у истории на полставки.
Победитель и призер литературных конкурсов. Счастливо женат.