Тишка задумчиво поглядел на хозяина, поскреб взлохмаченную башку, и грустно поведал, что молоко он и сам может налить кружечку, и даже подогреть и медика ложечку добавить, раз уж хозяину так приспичило. Гоша сплюнул, сказал что ничего ему не нужно, только поспать, и ушел в душ. А когда вернулся на кухню — босиком, с голым торсом, в синих плавках, и с пушистым розовым (до сих пор не понятно, чем домовому этот цвет нравится, но все полотенца и постельное белье других расцветок моментально портится, а розовым вещам хоть бы что сделалось!) полотенцем на плечах, — на столе призывно дымилась большая кружка с хорошо подогретым. но не доведенным до кипения молоком.
— Вот, — Тишка застенчиво улыбнулся. — для тебя раздобыл, расстарался, так сказать.
Гоша сглотнул и вымученно поблагодарил. Он молоко в любом виде ненавидел. Еще с тех времен, когда молоком в детстве лечили любую простуду, разбавляя мерзкую белую жидкость ложкой соды или масла. Не успеешь об этом подумать, как во рту мгновенно появляется тягучий привкус накипевшей пенки, от которой потом не оплеваться. Но обидеть домового — так легче сожрать кастрюльку молочных пенок и даже без закуси. И Гоша со скорбным видом попытался изобразить бурную радость от вида молочного изобилия. Тишка замер, выжидательно глядя на хозяина и едва сам не облизываясь от предвкушения — домовые ценили молоко во всех его состояниях, даже глубоко прокисшее. Гоша вздохнул, вдохнул побольше воздуха и припал губами к краю кружки. Вопреки опасениям, это молоко было воздушным, легким, напоминая хорошо взбитый молочный коктейль, а не «вкус простудного детства».
— Спасибо, вкусное, — искренне поблагодарил Гоша, стирая с губ белые усы, и благодушно добавил: — эх, как хорошо, что у меня ты есть: и накормишь, и напоишь, и в доме чистота. Да имея такого домового — можно и не жениться.
— Что? — аж подпрыгнул от возмущения Тишка. — Как это не жениться?! А дом, а нажитое ночами непосильным трудом кому оставить?! То есть, вот ты поживешь-поживешь и потом все прахом пойдет, ведь наследников у тебя-то нету! Эх, пропала моя головушка…
Гоше стало неловко от такого искреннего горя, но пообещать домовому, что немедля пойдет обзаводиться женушкой и толпой сопливых наследничков не смог — ибо врать категорически не любил.
— Тиш… а Тишка, но ты ведь говорил, что детей на дух не переносишь, что они вечно в хате бардак устраивают, — дипломатически попытался Гоша зайти с другого конца.
— Не люблю, — брякнул крышкой чайника домой, причем звук был такой, будто мечом по щиту шандархнули. — Но готов смириться, чтобы дом не пропал напрасно.
— Так мне это… — заюлил Гоша пред лицом с такой готовностью к самопожертвованию: — рано еще… вот!
— Это кому рано?! — Тишка гневным мячиком запрыгал по столу, забегал по подоконнику, и даже, не замечая ничего вокруг, пару раз залетел на еще горячую плиту. Ожог настроения домовому определенно не улучшил. — Да тебе уже поздно, это надо же только подумать: вымахал как дрын стоеросовый, до двадцати семи годков дотянул, а о потомстве не озаботился! Да в мои времена у порядочно мужика твоего возраста уже семеро по лавкам скакали, а женка с брюхом сидела и восьмого в люльке колыхала.
От представившей картинки Гоша побледнел — на воображение он никогда не жаловался, а оно услужливо, но злокозненно в формате «абсолютного погружения», нарисовало лохматых, неумытых детишек мал-мала-меньше, которые со всех сторон облепили несчастного папаню, теребят того за запыленные рабочие штаны и требуют: «допивай молоко, гад, а то совсем остынет!». Гоша встряхнулся, проморгался, выдохнул с неимоверным облегчением — по кухне не гойскали детишки, перед ним только зло пыхтел родной домовой. Гоша, обрадованный, что ничего не изменилось к худшему, в два глотка допил молоко и потянулся погладить домового — Тишке нравилось, когда ему чесали спинку: говорил, что это его успокаивает.
— Ладно, — более благодушно проворчал домовой, — не подлизывайся уже. А чтоб про женитьбу подумал.
— Непременно, — Гоша попытался соскочить со щекотливой темы и заодно выскочить из кухни. — Тиш, я устал, подремлю немного. Разбуди в пять, ладушки?
Что там еще высказывал ему вслед разволновавшийся домой, Гоша не слушал. С энтузиазмом новобранца расстелил диван, разоблачился из полотенца — и почему бы этому домовому не полюбить какой-нибудь другой, более приличный цвет? — и забрался под одеяло. После смены хорошо бы нормально выспаться, тем более что и сегодня в ночь. График, конечно, дурацкий: три ночи подряд. зато потом день выходной. Начальник смены сообщил, что можно сдавать отчеты и кемарнуть — в дежурке для такого случая даже раскладное кресло-такха стояла, но что-то в свою первую смену Гоше не то что полежать, а даже посидеть за игрушкой вволю не получилось. Ну, может дальше полегче будет. Да и в принципе, если сравнить, то в торговом центре работать приятнее, да и зарплата практически такая же. Шиш часто говорил, что он деньги не печатает и потому призывал работать больше из любви к искусству. Гоша сердито засопел — болотники а их злокозненными шуточками, водяники, любящие затаклиувать честным гражданам квартиры, мавки, под видом девиц легкого поведения соблазняющие дальнобойщиков, да и прочая нечисть на искусство никак не тянула. Но как бы себя не уговаривал, что и работу нашел быстро и хорошую, а на душе все же что-то неспокойно свербело: как теперь Шиш со своими шестью работниками будет справляться, это ж целый город контролировать придется, да с людьми взаимодействовать. А ведь у каждого сотрудника Нежотдела свои проблемы: оборотень, например, каждый месяц неделю отпуска берет, у Ежки, если плохое настроение да в сочетании с приступом ревматизма, так вообще к ней лучше не подходить, Горыныч…
Гоша ругнулся, укрылся одеялом с головой, но уснуть все равно не получилось. Покрутился с боку на бок, плюнул и прошлепал на кухню.
— Тишка, а кто у нас думами дурными балуется?
— Про думы, — домовой ухватился за бороду. — не ведаю, а вот снами Сновидиц да Баюн промышляют.
— Ага, — Гоша предвкушающе улыбнулся, — поймаю — обоим задам перцу.
— Ты бы не за баюнами бегал, а жену искал, — наставительно заметил Тишка. — А то вот перестану тебе готовить да в доме прибираться, и совсем ты плесенью зарастешь да с голодухи вспучишься.
— Ну, не зарос же как-то, — Гоша смущенно кашлянул. До появления домового его квартира соответствовала всем параметрам холостяцкой берлоги: под диваном вольготно обитали заброшенные носки, на кухонном столе скромненько теснились пирамиды коробок из-под пиццы, в ванне на забрызганном зеркале можно было выцарапывать узоры.
Тишка обиженно насупился, и Гоша спешно пообещал купить домовому его любимые творожные сырки — не то чтобы конфликт исчерпался подношением, но на время Тишка перестанет зудеть про жену, женитьбу и потомство. Про жену бурчать Тишка перестал, зато начал долгую и нудную песнь про то, что хозяин себя совсем не бережет, на работе упарился, отдыхать не думает, и если доведет себя до истощения и загнется, то что же станется с бедным домовым, ведь у хозяина даже сына единственного нету, чтобы ему передать дом, все нажитое и самого домового, чтобы тот о нем заботился. Столько прочувствованную речь Гоша не выдержал, выдрал у Тишки из лапок свои джинсы, которые домовой собирался загружать в стиральную машинку, поспешно натянул футболку и свитер, содрал куртку с вешалки и выскочил за дверь в одних носках, на ходу натягивая ботинки и подскакивая на одной ноге.
— Ты куда? — горестно вопросил Тишка, свесившись в лестничный пролет.
— Да в контору забегу, а то по шефу соскучился, — неубедительно проорал снизу Гоша.
— Шалапут, — совсем расстроился домовой.