Это что-то было похоже на обычную коробку, в которой могло быть всё, что угодно: от продуктов, забытых каким-нибудь залётным грибником, до мусора, который незадачливому дачнику лень было тащить до контейнеров. Но после наших приключений в Безвременье понятие «обычная» исчезло из моей жизни. Не то чтобы я боялся того, что может быть в этой коробке, но проявить осторожность стоило. Жизнь научила!
Отломав прут с ближайшей ветки, я легонько ткнул им в находку. Даже не шелохнулась, только задрожали дождевые лужицы, скопившиеся на поверхности. Там явно что-то было. Настина лента… коробка… Это могло быть случайностью, но всё наводило на мысль, что никакая это не случайность: это что-то предназначалось мне и Пашке. Я стоял и несколько минут в растерянности смотрел на мокрую упаковку.
Коробка была туго обтянута чёрной плёнкой и обмотана несколько раз вдоль и поперёк широким скотчем. Точно таким скотчем нас в клетке связывал Урод. С поверхности плёнки от моего толчка расползались лужицы воды и скатывались струйками в пожухлую прошлогоднюю листву. Точно так же в моей голове расползались мысли; я стоял в шоке от увиденного и, кажется, начинал понимать, что могло быть в коробке.
С верхних веток куста на меня капала холодная вода, несколько колючек царапали кожу, но я ни на что не обращал внимания. На миг мне показалось, что всё вернулось — я опять нахожусь в Безвременье и, если сейчас обернусь, увижу сквозь полосы серого тумана дом и стоящего на крыльце Урода. Картинка была настолько реальна, что меня вновь охватило почти забытое чувство страха и безысходности. Я зажмурил глаза и с силой помотал головой, отгоняя пугающее видение.
«Я дома! Я дома!» — как мантру повторил про себя несколько раз. Это помогло, хотя от вновь пережитого осталось ощущение чего-то до омерзения липкого и опасного — как будто потрогал змею.
Тело под промокшей насквозь одеждой начало мелко подрагивать: пора было выбираться из этой сырости. Я потянул ленту к себе за концы вместе с веткой, получив ещё порцию холодного душа. Сразу отвязать не удалось — узел был завязан намертво, и ветка то и дело выскальзывала из рук, с шумом возвращаясь назад и в очередной раз обдавая меня градом холодных брызг. К тому же ощутимо царапали колючие ветки. Подумалось, что Настя неспроста выбрала именно куст боярышника: вряд ли кому-то захотелось бы лезть за лентой через колючки. Со стороны же увидеть коробку было невозможно. По крайней мере пока не опадёт листва.
Помучившись несколько минут, кое-как всё же развязал тугой узел, сунул мокрый комок в карман, поднял коробку и, выбравшись наконец из колючих объятий, быстрым шагом направился назад — к проклятому дому. Забирать домой свою находку я и не думал. Там спрятать её было негде, а нарываться на вопросы моей вездесущей бабули было опасно по понятным причинам: она бы одними вопросами не ограничилась. Я решил спрятать её где-нибудь возле горелого дома, хотя пока даже не представлял, где именно.
Решение нашлось сразу, как только подошёл к дому. Крыльцо! Боковина крыльца была заколочена тремя широкими досками, две из которых отошли и держались неплотно. Я оторвал их с одной стороны и раздвинул пошире, чтобы можно было просунуть внутрь коробку. Заглянул в открывшееся отверстие. Внутри в земле было небольшое углубление, куда я её и поместил, накрыв валявшимся неподалёку куском обгоревшего по краям толя. Вернул доски назад и прибил их, используя вместо молотка кусок кирпича.
Теперь нужно было найти Пашку. Но сначала решил зайти домой, переодеться и поесть. Бабули дома не оказалось, и это было большой удачей, учитывая мой расхристанный вид и футболку, прорванную в нескольких местах о ветки боярышника. Пришлось сходить в душ и обработать ранки перекисью, а потом смазать царапины «Левомеколем». Ничего другого заживляющего в доме не было: бабуля признавала только это «чудодейственное средство» на все случаи жизни.
Быстро перекусив пирожками с луком и яйцом и запив их мятным чаем, я опять отправился к Пашке в надежде, что он уже вернулся. Произошедшее ночью, моё идиотское поведение утром и наконец мои переживания — всё отодвинулось на задний план. Ну, не совсем отодвинулось. Особенно мысли про наш с Пашкой переход на новый уровень отношений. Моё сумбурное, придурошное поведение после пробуждения не давало мне покоя. Сейчас всё произошедшее виделось совсем в другом свете — оно меня больше не шокировало. Почему? Не знаю. В этом тоже стоило разобраться. Пока что были одни вопросы, и не было ответов. Я решил отложить всё это на потом.
Сейчас главное — увидеть Пашку и рассказать про Настин подарок: коробку с деньгами. А что в коробке именно они, я не сомневался ни секунды.
Пашка был дома. Я застал его за сборами: он что-то засовывал в свой рюкзак, на диване вокруг открытой сумки валялись разбросанные вещи. Остановившись в дверном проёме и охватив одним взглядом представшую передо мной картину, я усмехнулся. Он замер и резко обернулся, настороженно посмотрев на меня.
— Паш, что происходит?
— А что происходит? — отвернулся он и с остервенением продолжил что-то запихивать в карман рюкзака.
— Я первый спросил. Объясни, что ты делаешь?
Объяснения не требовались. Я и так уже всё понял: Паша решил вернуться в город. Я сделал к нему шаг и взял за руку выше локтя. Но он отпрыгнул, как испуганный зверёк, и со злостью произнёс:
— Я что, должен перед тобой отчитываться? Вали, откуда пришёл! Я тебя не звал!
Чем агрессивней вёл себя Пашка, тем более спокойным становился я и никуда уходить не собирался. Резким движением вырвал рюкзак, который он держал перед собой обеими руками, и, отбросив в сторону, притянул Пашку к себе. Он рычал и вырывался, но я держал крепко и не отпускал. Наконец он затих. Я осторожно, взяв за затылок обеими руками, приподнял его голову и тронул губами горячий висок.
— Прости, Паш, я идиот! Никуда ты не поедешь. Не отпущу!
Так мы и стояли какое-то время: я, прижав его голову к себе, успокаивающе перебирал спутанные вихры и раскрытыми губами проводил то по виску, то по щеке, то по уголку повлажневшего глаза, а он — обдавая меня горячим дыханием.
— Паш, — снова начал я, не переставая водить губами по горячему Пашкиному лицу и волосам, — я никуда и никогда тебя не отпущу! Забудь, что было утром. Не хочу оправдываться. Бабуля пришла не вовремя, и… и я растерялся. Повёл себя, как последний придурок. Я правда ни о чём не жалею. Сейчас не жалею!
— Сейчас? — хриплым шёпотом отозвался Пашка. — Значит, утром жалел?
— Паш, мне нужно было время, чтобы… чтобы прийти в себя и понять, что с нами случилось. Понимаешь?
Я слегка отстранился, не разжимая объятий, и посмотрел прямо в посвёркивающие влагой глаза:
— Давай не торопить события?
Я был с ним не до конца честен и понимал это. И он это тоже понимал. Между нами стояла Лена. И хотя мы не произносили её имени вслух, оба думали сейчас о ней. Она незримо здесь присутствовала, словно третий невидимый участник нашего разговора.
Пашка отстранился и сел на диван, сцепив руки в замок и наклонив голову, отчего вихры почти полностью закрыли от меня его лицо.
— Хорошо, не будем их торопить. Сядь!
Он хлопнул ладонью рядом с собой. Я сел, а он продолжил:
— Тём, мне тоже нужно время. Я не знаю, как там будет дальше, когда ты поймёшь и что-то решишь. Но смотреть на твои «муки разума» у меня нет никакого желания.
Он говорил медленно, взвешивая каждое слово. Было видно, что это не спонтанная речь. Он об этом думал и принял какое-то решение. И оно, это решение, мне уже заранее не нравилось.
— Погоди, Паш! — я тронул его за плечо. Он тут же увернулся.
— Не перебивай! Я тебя слушал — теперь моя очередь, — он быстро глянул на меня исподлобья и продолжил спокойным негромким голосом, от которого у меня по спине пробежали мурашки.
Не от голоса, а от предчувствия чего-то неотвратимого, того, чего бы я не хотел от него услышать, но оно, это неотвратимое уже пришло, осталось только его озвучить. И Пашка его озвучил:
— Я тоже думал про нас и про тебя утреннего. И знаешь, Тём, я тебе не верю!
Я сглотнул, с трудом проглотив вязкую слюну вместе с услышанным, и открыл рот, чтобы возразить, но Пашка мне не дал, сделав спокойный жест рукой, тем самым предупреждая мои возражения.
— Выслушай до конца! Я очень хочу тебе верить, но не могу. Не получается.
Он опять прервался на секунду и мазнул по мне странным чужим взглядом. В нём не было ни обиды, ни раздражения — ничего не было. Нет, было. Но совсем не то, что я хотел бы видеть — какая-то обречённая отстранённость. Вроде передо мной сидел мой друг, знакомый до боли и понятный, и в то же время совсем чужой.
«Его что, подменили?»
— Тебе то, бля, хорошо и всё нравится, то ты уже жалеешь, и я должен идти лесом, куда подальше.
Он встал и, засунув руки в карманы, прошёлся по комнате, остановившись напротив меня.
— Определись, чего ты хочешь, можешь это принять или нет. Я, знаешь ли, давно определился и, Тём, как раньше — уже не получится. Тебе надо время подумать? Думай, но без меня. Мне по-любому нужно сейчас в город. Завтра утром я уеду, а ты… Ты — думай!
Он дошёл до окна и, открыв одну створку, высунул голову. До меня донёсся его заглушённый шумом улицы голос:
— А теперь уходи и не мешай мне собираться. Счас что-то обсуждать у меня не то настроение. Я не флюгер, чтобы быстро поворачиваться, в какую сторону подул ветер.
Я смотрел на узкую спину своего друга, на белобрысую взлохмаченную макушку и… ничего не понимал. Куда делся мой улыбчивый, безбашенный, язвительный Пашка? Этот новый, чужой вовсе не выглядел обиженным, взъерошенным зверьком. По мере того, как он говорил, голос становился уверенней, а слова безжалостней — били, не боясь ранить. Он лениво обернулся и посмотрел на меня. Взгляд был спокойным и ожидающим. Типа, я всё сказал — можешь уже отвалить.
Я не стал комментировать то, что услышал, да и слов, чтобы что-то возразить, не находилось:
«Хрен с тобой! Решил ехать — езжай. Может, так действительно будет лучше. За неделю ничего не случится, а там и я вернусь. Уговаривать, чтобы остался, не буду, пусть хотя бы раз сделает так, как сам решил».
Одному здесь делать было нечего. Я уже мысленно представлял себе эту неделю без Пашки. Но… Хоть я и злился, в глубине души сознавал, что где-то он был прав — нам обоим нужно было обо всём подумать. А ещё из головы не выходила Лена… Я должен был сделать выбор. И каким бы он ни был, для меня будет тяжёлым и болезненным в любом случае. По живому резать больно! Вспомнились слова, сказанные мамой:
«Жизнь всё расставит по своим местам».
Что ж, посмотрим, как она всё расставит!
Пока я молчал в раздумьях, Пашка снова сел — нахохлившись и упрямо сжав губы. Я похлопал его по коленке.
— Ладно! Раз надумал ехать — езжай! Но есть одно дело, и вот его нужно решить сейчас. Так что отложи сборы до вечера и пошли за мной!
— Куда? — Пашка поднял на меня глаза. — Тём, не нужно ничего придумывать, я по-любому завтра уеду. Так что, не выдумывай никаких дел!
— Я сегодня был в лесу — там, где мы спали. Помнишь, под деревом?
— И чё тебя туда понесло? Больной совсем?
— Тебя искал… Сначала по всей деревне, а потом уже к дому тому пошёл. Подумал, может ты там?
Глядя на Пашкино выражение лица — он смотрел на меня, как на недоумка, и в то же время с какой-то нежностью, что ли — я уже сам начал понимать, насколько идиотской была идея искать его у горелого дома, и как это сейчас выглядело. Но напряжение в Пашкиных глазах пропало — они потеплели.
— А я думаю, откуда у тебя столько царапин на руках? Чё там случилось-то, в лесу? Упал, что ли?
— А, ерунда! Я там кое-что нашёл. Пошли — увидишь. Это важно.
Я уже прошёл в кухню в поисках какого-нибудь пакета. Пашкин дом для меня был как свой: в шкафчике сразу нашёл то, что искал. Выбрал объёмный пакет. Пашка ещё стоял в раздумьях, глядя на мои поиски.
— Ладно, пошли. Не расскажешь, что нашёл?
— Придём — увидишь. И возьми свой складной нож, пригодится.
Сгрудив все вещи в кучу возле сумки, Пашка вышел вслед за мной.
Мы дошли до моего дома, а дальше поехали на скутере, придерживаясь обочины, где земля уже успела просохнуть. Тащиться опять пешком через всю деревню не хотелось. Через пять минут были уже на месте. Когда Пашка увидел мои манипуляции с досками, а затем упакованную в пластик и перемотанную скотчем коробку, он офигел так же, как и я в первый момент от увиденного.
— Ты где это нашёл? Прям вот так шёл… и нашёл?
— Поехали отсюда. Мало ли… чтобы не светиться. Потом всё расскажу, — ответил я, торопливо засовывая коробку в пакет и передавая его Пашке. — К тебе поедем.
***
Как я и предполагал, коробка до самого верха была набита ровными пачками пятитысячных банкнот, аккуратно перевязанных бумажной лентой. Не банковской упаковкой, а нарезанными полосками из тетрадного листа в клеточку, по сто штук в пачке. Ровно двадцать пачек. Для нас — куева туча денег. Мы сидели и растерянно смотрели на эту гору новеньких красноватых купюр со статуей мужика в мундире. По ходу — какой-то герой. Может войны восемьсот двенадцатого года или каких-то других сражений. Что у них там ещё было в девятнадцатом веке? Турецкий гамбит?
— Ты уверен, что они настоящие? — наконец подал голос Пашка.
— Думаю, да. Это легко проверить. Давай лучше подумаем, чего нам с ними делать.
Я перевёл взгляд от «кучи» на Пашку:
— В деревне их оставлять нельзя, по-любому. Поэтому завтра вместе вернёмся в город, а там будет видно. Ко мне в комнату без спроса никто не заходит, и я вполне могу их закрыть у себя в столе.
— Чё бабе Вере скажешь, почему уезжаешь?
Блин, действительно! Я понятия не имел, что скажу бабуле. Неделю, как приехали, и вдруг срываемся. К тому же родителей дома не было: отдыхали на морях. Нужно было придумать какую-нибудь стопроцентную отмазку. Вот только в голову ничего не приходило — врать по-крупному никогда не умел.
— А ты своей что скажешь?
Я вопросительно посмотрел на Пашку. Он-то ещё раньше собрался уехать, должен был уже что-то придумать. Пашка замялся:
— Я не собирался ничего придумывать. У меня есть причина, её и скажу, от бабы Липы мне скрывать нечего.
— Может, поделишься… причиной? — с усмешкой спросил я, но внутри неприятно кольнуло.
— Тём, это только моё дело, и пока рано о чём-то говорить. Ещё нет ничего определённого.
— Слушай, что за тайны Мадридского двора? Ты что, совсем мне больше не доверяешь? Что задумал?
Я чуть не задохнулся от обиды и возмущения:
«Что это за секреты такие, о которых мне знать не положено, а бабе Липе сказать можно?»
Пашка сидел хмурый и по-прежнему чужой. Нет, я его вообще не узнавал.
Его что, правда, подменили? Моего куда-то забрали, а на его место подсунули вот это — чужое и непонятное, которое сидит сейчас передо мной и упорно отводит глаза.
— Паш, посмотри на меня!
Пашка нехотя взглянул и, вздохнув, опять отошёл к окну, взявшись рукой за створку.
— Тём, чё ты хочешь? Мы с тобой всё обсудили. Если бы не эти бумажки, я бы завтра уехал, а ты остался. Сейчас ничего не изменилось оттого, что ты тоже поедешь. Можешь увезти всё это домой, а потом вернуться обратно. Теперь у меня свои дела, а у тебя — свои. Так проще обоим! — и ядовито добавил: — Вернёшься к приезду Лены.
Я был растерян и подавлен: что угодно, но такого точно не ожидал. Что я сделал, что? Почему мой единственный друг так со мной поступает? Его отчуждение было для меня ушатом холодной воды. Получается, если я не смогу стать тем, кем он хочет, чтобы я стал для него, то меня можно выбросить из жизни, как ненужный хлам и забыть? И то, что мы пережили вместе в Безвременье — тоже? Как бы там ни было — такогоя не заслужил. Это было предательством. И этого я простить не мог.
— Хорошо! Раз не хочешь говорить, настаивать не стану. Тем более, как ты сказал, это не моё дело. Десять пачек — твои. Спрячешь где-нибудь дома, найдёшь, куда убрать. Но одного с таким грузом я тебя отпустить не могу — провожу до города, да и свои увезу тоже. А дальше как знаешь, Паша. Я тебя услышал. Баба Липа утром возвращается?
Он кивнул, не поднимая головы.
— Отлично! Встретимся на остановке ко второму рейсу, в одиннадцать.
Я говорил, глядя перед собой, монотонно, как робот. Обида, захлестнув тугим жгутом, перехватила дыхание, но я не дал воли бушевавшим во мне чувствам, не сказал ни слова упрёка. Молча сложил половину пачек в пакет, скрутил и сунул за пазуху.
— Пока. Не опаздывай, — бросил через плечо и, не взглянув на Пашку, вышел.
Паша
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Я вздрогнул. Вся моя выдержка вмиг испарилась. Подскочив к дивану, с яростью смахнул пачки на пол. Непрочные полоски бумаги порвались, и деньги веером разлетелись по комнате. Я обессиленно сел на диван и, схватившись обеими руками за ворот футболки, согнулся, раскачиваясь из стороны в сторону, зажимая рот костяшками пальцев.
Мне не хватало воздуха, глухие рыдания прорывались наружу, но слёз не было. Ничего больше не было. Весь мир потух. Была только одна невыносимая боль, заполнившая всего меня и окружающее пространство. Хотелось выть долго и протяжно, чтобы выплеснуть из себя эту жгучую боль, но я упорно закрывал плотно сжатые губы воротом, с силой зажатым в кулаках.
«Всё… всё… всё… всё… это — всё!» — крутилось в башке.
Я не представлял, как буду жить без Тимура. Вся моя сознательная жизнь была связана с ним. И вот я сам всё разрушил! Сам всё решил — за себя и за него.
«Зачем я это сделал? Из-за Ленки? Да какая теперь разница, сейчас это уже не важно. Он сказал, что не отпустит, а я его прогнал. И он ушёл!»
Не знаю, сколько времени так сидел, сжавшись в комок и ничего не видя перед собой, ничего не чувствуя, кроме давящей изнутри боли. В комнате уже давно начало темнеть. На смену боли пришло опустошение. От долгого сидения в одной позе затекло всё тело.
Я встал, пошатываясь, вышел и закрыл дверь на защёлку. Вернулся и, вывалил всё из рюкзака на диван, собрал с пола и спихал туда деньги. Запихивал как попало, сминая хрустящие бумажки. Так же, не глядя, побросал вещи в сумку. Сил больше ни на что не оставалось. Я умер. Внутри меня была пустота. Не было ни мыслей, ни желаний — ничего. Я лёг, укрывшись пледом, и сразу провалился, как в яму, в спасительный сон.