Тимур
Первого несколько раз звонила Ленка. В конце концов мне это надоело, и я отключил телефон. Про него старался не думать и думал всё время — каждую грёбаную минуту. Но передо мной в одно мгновенье вырос огромный бетонный щит. Вырос в то самое мгновенье, когда я увидел их… там… на скамейке. Этот щит отрубил меня от него и от моей прошлой жизни, где мы были вместе.
Второго я улетел вместе с родителями в Таиланд. Они, конечно, удивились такому моему решению, но были рады. Загранпаспорт у меня был. Отчим быстро утряс дела с билетами и с турфирмой по поводу ещё одного номера. Как ему это удалось в праздник — одному богу известно. Но удалось. Хотя меня всё-таки попросил в следующий раз предупреждать заранее, без сюрпризов.
Оставаться в городе одному на почти две недели не было никакого смысла и… сил. Знать, что он здесь, в городе, совсем рядом и… с ней. Когда эти мысли подпускал слишком близко, становилось нечем дышать. Оставалось только терпеть и ждать. Ждать, когда пройдёт эта мучительная боль. Это не может длиться вечно. Нужно просто потерпеть.
Психологи говорят, что душевная боль проходит полностью через десять месяцев. Я не собирался ждать так долго. Я что-нибудь придумаю. Я обязательно что-нибудь придумаю!
«Пошёл к чёрту! Слышишь, ты! Пошёл к чёрту! Тебя больше нет!»
Уже в самолёте резанула мысль: «А вдруг я ошибся? Может, показалось?»
Меня охватила паника. Зачем я сорвался? Захотелось немедленно вернуться назад. Но самолёт мерно гудел, унося меня всё дальше и дальше от Пашки. И никому вокруг не было никакого дела до моего рвущегося назад сердца. А впереди двенадцать дней отдыха — двенадцать дней моей пытки.
Паша
Два дня прошли как в тумане: я ждал звонка от Тимура. Ждал и боялся: боялся, что он позвонит и скажет: «Прости, так получилось. Я снова с Леной».
Или позвонит и начнёт говорить, как ни в чём не бывало, опять станет врать, что всё хорошо и всё нормально. Всё это мы уже проходили, и это его враньё сидело уже в печёнках.
И то и другое для меня было невыносимо и не оставляло мне никакого выхода, кроме как разорвать отношения. Лучше один раз перемучиться и жить дальше.
Я чувствовал, что вязну в каком-то болоте, и оно затягивает меня всё глубже и глубже. Я ненавидел его и… продолжал любить. Но на этот раз всё — не прощу. С меня хватит!
Но он не позвонил. Вот так! Даже не посчитал нужным оправдаться или попрощаться. Значит, я для него значил ещё меньше, чем думал. Ну заебись! А может, так даже лучше? Клятв или обетов верности мы друг другу не давали, с какой стати ему передо мной оправдываться?
«Кто я ему? Н И К Т О! Переживу! Нахер пошёл из моей головы и из моей жизни! Больно? Нихуя, выдержу! Пусть там хоть закувыркается со своей Леной, сукаблять! С меня хватит! С меня хватит, блять! И хватит ныть! Заткнись, я тебе сказал! Нехер лить слёзы и сопли размазывать по подушке! Всё, пиздец! Настрадался!»
Нужно было что-то делать, куда-нибудь выйти, чтобы не сойти с ума в четырёх стенах. Было около пяти, и уже начинало смеркаться. Я решил сходить в кино. Мороз опять был нешуточный, но сидеть дома и дальше выносить себе мозг приносящими острую боль воспоминаниями я больше не мог.
Закутал поплотнее лицо и шею в шарф и пошёл на остановку.
Возле меня остановилось знакомое БМВ. Из машины посигналили.
«Надо же, увидел!» — усмехнулся я зло про себя и, открыв дверцу, залез на переднее сиденье.
— И куда на этот раз собрался наш снеговик? — с усмешкой спросил адвокат.
— Здрасьте! С Новым годом! — пробурчал я в ответ из-под шарфа.
— И тебе не хворать, Паша! С Новым годом! Ну, так куда тебя подвезти на этот раз?
— В кино хотел сходить. Каникулы — дома делать нечего. Давайте к «Факелу».
Мы тронулись.
— Почему не позвонил? Визитку потерял? — мельком взглянув на меня, спросил адвокат.
— Да, где-то затерялась. А зачем вам? Ну… чтоб я вам звонил?
— Испугался?
— Чего мне бояться? На бандита вы, вроде, не похожи. Просто странно.
— Хотел с тобой поближе познакомиться. Думаю, если ты узнаешь причину, то тоже будешь не против.
— Ну так скажите причину.
— Паш, это долгий разговор. Давай ты отложишь поход в кино, и мы с тобой посидим где-нибудь в тихом месте и обо всём потолкуем. Как, ты не против?
— Против. Я вас не знаю, и что это за тихое место такое? Что вам от меня надо?
— Я тебя всё-таки напугал. Извини, не хотел. Я думал пригласить тебя куда-нибудь. Вот хоть в «Рапсодию». Был там когда-нибудь?
— Нет, не был. Туда несовершеннолетних не пускают… без родителей, — съязвил я.
Это был самый крутой ресторан в Ключе. И ужин в нём стоил половину зарплаты моей мамы.
«Нахрена я ему сдался?»
Мне это не нравилось и хотелось поскорей слинять из его крутой БМВэшки.
«Да пошёл он нахер, адвокат этот! Чё привязался ко мне?»
— Я вижу, что ты сейчас обо мне подумал что-то плохое. Паша, у меня и в мыслях не было причинить тебе какой-то вред. Просто хочу с тобой поговорить. Это очень важно не только для меня, но и для тебя. Поверь!
Мы уже подруливали к ресторану.
— Ладно. Но денег у меня только на кино.
Он засмеялся:
— Это же я тебя пригласил, значит и плачу тоже я. Идём.
Он припарковался, и мы подошли ко входу, где, несмотря на мороз, стояло с десяток человек, пытаясь пройти в ресторан. Но дверь была закрыта. Адвокат вытащил мобилу и позвонил, сказав несколько слов. Я стоял поодаль и не прислушивался, о чём он говорил. Из открывшейся двери вышел громила и рукой махнул адвокату, другой отстраняя с крыльца особенно назойливых парней и пропуская нас в дверь под возмущённые возгласы толпы. По всему было видно, что его здесь знали и относились с почтением.
В зале оглушительно играла музыка, народу было — не протолкнуться. Одет я был явно не для приёма — в джинсы и толстовку.
Он увидел моё смущение и сказал:
— Насчёт одежды не беспокойся. Мы будем сидеть не в общем зале.
У нас забрали верхнюю одежду и проводили на второй этаж по боковой лестнице в отдельную комнату, занавешенную синими шторами.
«И что он за фрукт такой? И на кой я ему сдался? Вот, блин, попал!»
Стол с синей скатертью был окружён тремя полукруглыми диванчиками. Панели тоже синие, в тон скатерти, с рисунком: по полю атласные розы кремового цвета. Светильники, как свечи, неярко освещали замкнутое пространство. На центральной стене были закреплены искусственные ветки в виде ёлочки с серебристыми шарами и мишурой. Вокруг свободное пространство мерцало маленькими звёздочками-огоньками. Стол уже был сервирован на две персоны.
«Странно! Он что, знал, что меня встретит и что я соглашусь сюда прийти?»
— Присаживайся, Паша, где тебе удобно, — сказал он, садясь на боковой от входа диван.
Я сел напротив.
— Что ты скажешь насчёт солянки? В такой мороз, как сегодня, по-моему, самое подходящее блюдо! Как считаешь?
Официант, проводивший нас сюда, предупредительно стоял у входа с ожидающе-вежливой миной.
— Заказывайте, что хотите. Мне всё равно, — не очень дружелюбно ответил я и поймал на себе снисходительный взгляд хмыря в красном плюшевом пиджаке и с такой же бабочкой.
«Вот мудак! Ещё и лыбится тут стоит! Цирк ему, что ли? Какого хрена я здесь, вообще, делаю, блин?»
Адвокат это тоже заметил и взглянул так, что у того вмиг лыба слетела с лица, а в глазах промелькнуло что-то наподобие страха. Но тут же лицо приобрело прежнее ожидающе-вежливое выражение.
«Пипец! Лучше дворником всю жизнь проработать, чем официантом! Я бы точно не смог!»
Сам не знаю, из чего сделал сие заключение, и нахрена оно мне вообще надо. Пусть работают, кем хотят. Мне-то что? Я здесь вообще случайно.
— Элик, принеси две солянки, два стейка с грибами, салат с сёмгой и… — он обернулся ко мне. — Что ты хочешь на десерт? Клубнику со сливками или пирожное?
— Всё равно!
— Элик, принеси апельсиновый мусс и всё остальное, только позже.
— Что будете пить, Владимир Павлович? — хмырь склонился к адвокату.
«Бля, щас переломится!» — ржал я про себя.
Адвокат глянул на меня в замешательстве, потом сказал официанту:
— Мне двойной коньяк, как обычно, а молодому человеку апельсиновый сок. К десерту кофе.
Официант поклонился и исчез. Я выдохнул: отвратный тип, и парфюм вонючий.
Мы немного помолчали, разглядывая друг друга. У меня с языка срывался вопрос: «И что вы от меня хотели? Чё за разговор?» —
но решил молчать: пусть первый скажет. Надоело впустую спрашивать. Чё он там темнит? Пусть говорит, а я послушаю.
Элик, отодвинув занавеску, вкатил этажерку на колёсах. Расставил тарелки с дымящейся солянкой и всё остальное, что полагается: хлеб, сметану каждому в маленьких мисках и ещё, тоже в мисках, типа красной пасты с зеленью. В середину стола поставил продолговатое блюдо с салатом.
Потом в широкий низкий бокал налил коньяк адвокату, а мне в высокий стакан сок из графина, который оставил тут же, на столе. В пузатые бокалы налил минералку. И, пожелав нам «приятного аппетита», исчез вместе со своей каталкой.
Я чёт злой сидел: чувствовал себя, как кролик подопытный рядом с этим хмырём Эликом. Ни разу не был в подобных заведениях, и мне в своей старой толстовке и ботах было жуть как неудобно здесь находиться.
«Поскорей бы слинять отсюда. Отвратное местечко — точно не для меня! Прям как в фильмах про нэпманов — «Трактир на Пятницкой», блин!»
Адвокат вёл себя просто, не приставал с расспросами, только сказал:
— Ну, приступим. Солянка здесь настоящая, как в старые добрые времена. Попробуй соус с хлебом. Он островат, но к солянке подходит идеально. Это томаты с чесноком и хреном.
«Ха! «Томаты с чесноком и хреном!» Это хреновина, дядя! Простых вещей не знаешь. У моей бабули это главная закуска на зиму!»
— Давай сначала пообедаем, а потом, Паша, я тебе объясню суть вопроса. Не стоит перебивать аппетит разговорами.
Я кивнул, мельком взглянув на него, и взял ложку.
Мы молча ели. Солянка была обжигающе-вкусная, но мама готовила её не хуже, а может, и лучше. К салату ни он, ни я не притронулись, хотя он мне предлагал попробовать. Если честно, я не знал, как его есть. Пластины сёмги были большие, завёрнутые кружками среди зелени. Целую в рот не засунешь. А можно её резать ножом или нет… Вроде, рыбу с ножом не едят. В общем, забил я на этот салат.
На второе Элик привёз на этажерке две тарелки с плоскими брусками мяса, облитыми белым соусом с кусочками грибов и ещё чем-то зелёным — тоже в мисочке. Я уже наелся солянкой, поэтому мясо ел без особого аппетита, хотя тоже было ничего.
Когда наш хмырь привёз десерт, вот тут мои глаза загорелись! Тарелочка с обалденным куском шоколадного торта, украшенного сверху вишнями в малиновом желе, вазочка с настоящей клубникой в белой воздушной пене сливок и оранжевое апельсиновое чудо в вазочке на ножке. Ммм! Я же за сладкое могу родину продать! Ну, это образное выражение! Продавать я ничего не собирался, но всё сладкое обожаю всю мою жизнь!
И тут я перехватил взгляд адвоката. Он с усмешкой смотрел на мою восторженную физиономию. Вот гад! Подловил!
«Ну уж нет! Такого удовольствия я тебе не доставлю!»
Я отодвинул тарелку с бисквитом, глотнул сока из стакана и спокойно посмотрел на него:
— Спасибо! Я уже наелся! Сладкое не люблю. А на клубнику у меня вообще аллергия.
Похоже, он мне не поверил, но кивнул Элику: — Десерта не нужно. Убери!
И все мои сладости плавно перекочевали со стола на его идиотскую каталку и уплыли за занавеску. На столе остался только кофе. А кофе я пью с молоком. Поэтому тоже мимо.
— Ладно, говорите, зачем я вам понадобился, и я пойду. И спасибо за обед!
Владимир Павлович не торопясь сделал глоток коньяка из бокала, отставил и посмотрел на меня. Взгляд его был серьёзным, без обычной усмешки.
— Паша, понимаешь, какое дело? В общем… дело вот в чём, Паша. Ты мой сын.
— Чего? Эт-то что, шутка такая?
Я не представлял, что он собирается мне сказать и о чём поговорить. Перебирал разные версии, одну невероятней другой, но все они казались мне дикими и глупыми. Но то, что я услышал! Это что ж получается? Передо мной папа сидит? Папа, бля! Адвокат оказался папой! Моим папой! Бред! Мой папа давно умер, ещё до моего рождения. Так сказала мне мама. Почему я должен верить не ей, а этому… адвокату? Да и не похожи мы с ним нисколько. Он темноволосый и глаза какие-то странные — зелёно-карие.
— Паш, я понимаю, как для тебя неожиданно услышать такое. Но поверь, это правда. Я твой родной отец. Я знаю о тебе всё с самого твоего раннего детства. Просто ждал, когда ты подрастёшь.
— Дождались, значит?
Он помолчал, глядя перед собой. Весь его форс исчез. Передо мной сидел обыкновенный немного растерянный мужик, даже адвокатского в нём ничего не осталось.
— Паша, я понимаю, как тебе нелегко принять эту новость. Мне, видишь ли, тоже непросто было решиться к тебе подойти. Твоя мама запретила мне с тобой видеться. И от помощи отказалась. Я бы мог многое для вас сделать. Вы жили бы совсем другой, лучшей жизнью, но она не позволила.
Я чувствовал себя полным дураком. Передо мной сидит чужой, посторонний мне человек и заявляет, что он мой отец. Как вам хохма? Мне — не очень! Совсем не смешно. Я его почему-то сразу возненавидел. Вот прям сходу! Сейчас он был жалок. Сидел, что-то мямлил про свою нелёгкую долю. Запретили ему, бля! Чё ж ты сделал такое, что моя мама тебе запретила? Она у меня добрая, хорошая. Да что хорошая — самая лучшая мама! Мне ничего никогда не запрещала. Только расстраивалась из-за моих закидонов. А мне это было хуже, чем если бы она меня отругала или даже побила. Но это не про мою маму: она мухи не обидит. Это что нужно было сделать моей маме, чтоб она сказала такое?
Он вдруг встрепенулся и, посмотрев мне в глаза, сделал рукой отрицательный жест:
— Но она ни в чём не виновата! Во всём, что случилось, только моя вина!
«Ха! Мама не виновата! И почему я в этом даже не сомневаюсь?»
Мне было неприятно, что он маму называет «она» и что вообще упоминает её в разговоре. Мне было страшно неприятно, что ещё кто-то, кроме меня, мог быть ей близок. И от этого я ещё больше его ненавидел. Конечно, я не младенец и всё понимал про зачатие и так далее. Но ничего с собой поделать не мог: мне было мерзко от одной мысли, что он прикасался к моей маме. Я еблан? Да! Но от моей мамы пусть отъебётся!
Он ждал, что я что-нибудь отвечу или спрошу, но я молчал. Сам начал, пусть сам и объясняется. Я не собирался ему помогать. Не дождавшись, он продолжил:
— Ты уже взрослый и теперь должен сам решить, как дальше нам быть. Я очень хочу стать тебе ближе. Ждал этого много лет.
— Почему мама запретила? Мне у неё узнать, или сами расскажете? — спросил я с кривой усмешкой. — Чё молчите? Рассказывайте, раз начали. Что вы сделали моей маме?
Адвокат посмотрел на меня, и в его глазах я увидел боль. Как будто его ударил. И хоть он был мне неприятен, всё равно как-то стало неловко: будто больную собаку пнул.
— Паша, понимаешь, в чём дело… Я сейчас не готов ответить тебе на твой вопрос. Это сложно, и ты, боюсь, не примешь мой ответ. Давай для начала будем с тобой изредка общаться. Узнаем друг друга поближе. Возможно, тогда ты сможешь меня понять и принять. Ты мой сын! Я никогда про тебя не забывал. У меня дома три альбома твоих фотографий разного возраста. И в компьютере папка под твоим именем. Тоже ты.
Он замолчал и опять сделал глоток из бокала. Я тоже пивнул минералки: в горле пересохло, а ладони наоборот стали влажными. Я был в полном ахуе от услышанного. Если бы ушёл сразу, то всё осталось бы как раньше: мы незнакомы, и мне нет до него никакого дела. Сейчас было уже поздно. Он вывалил на меня эту хрень про сына и отца, и я уже из постороннего превратился в участника всего этого водевиля под названием «Возвращение блудного папы».
— А мама? Она очень мудрая у тебя и поступила правильно. Она замечательная женщина. И я перед ней виноват. Думаю, не стоит её тревожить и рассказывать обо мне, о нашем с тобой общении. Может позже, когда ты познакомишься со мной поближе и привыкнешь ко мне. Ты ведь мне не откажешь в этом?
— А как же всё-таки насчёт мамы? Я должен тайно от неё, ну… общаться с вами? Это же как бы… не-пе-да-го-ги-чно с вашей стороны мне такое предлагать.
Бля, вот мой язык! Ну не могу, чтобы не съязвить! Веду себя, как идиот.
— Паша, ты уже взрослый человек, почти мужчина. Я хочу, чтобы ты сам во всём разобрался. Без мамы. Я прошу только сейчас, первое время, пока ты не узнаешь меня лучше, ничего не говорить маме про нас. Из-за неё самой. Я знаю, что это её ранит, и она будет против нашего общения. Я прошу об этом только на какое-то время, понимаешь?
— Хорошо. Давайте свою визитку. Я подумаю и вам позвоню. Щас ничего не могу обещать. И мне домой пора.
— Идём. Я тебя подвезу, — кивнул он, доставая из бумажника визитку и две пятитысячных купюры.
— Не нужно, сам доберусь.
— Паша, пожалуйста!
Он смотрел на меня усталым взглядом. Я опять увидел боль в его глазах.
«Вот чёрт! Почему я должен его жалеть? Чё он тут передо мной, как побитая собака? Кто тут из нас брошеный сын?»
— Ладно. Поехали.
Я спрятал визитку в карман толстовки, и мы вышли.