Девушки, гляньте,
Девушки, утрите слезы.
Пусть же сильнее грянет песня,
Эх, да наша песня боевая!
В. Гусев. Полюшко-поле
Начались занятия, к середине подошел холодный месяц просинец. Млад ни разу не был в Новгороде, да и из дома старался выходить как можно реже. Студенты приходили к нему домой несколько раз – от каждой ступени и от всего отделения: уверяли в том, что считают его честным человеком, и выражали готовность постоять за его честь на вече. И если Новгород еще раз попробует обвинить его в измене, они ничего не испугаются – им не впервой доказывать новгородцам свою силу. От такого заступничества Млад отказался, но ему дали понять, что его никто не спрашивает.
Ни ректор, ни декан на этот раз не говорили о том, что он поступил глупо и недальновидно – покровительство посадницы, князя и главного дознавателя вполне убедило их в обратном, они лишь посоветовали впредь быть осторожней и выбирать союзников посильней. Их тоже тревожило будущее, они тоже ждали беды за уходом ополчения.
А однажды рано утром университет разбудил набатный колокол, и весть разлетелась по теремам быстрей ветра: семидесятитысячное войско Ливонского ордена, заручившись поддержкой Польши, Швеции и Литвы, осадило Изборск.
Эту новость Младу принес Ширяй – шаманенок всю ночь гулял вместе со студентами, и набат застал его спящим где-то на пустой лавке в коллежском тереме.
– Млад Мстиславич! – Ширяй распахнул дверь в спальню. – Вставай! Война!
Шаманенок был радостно возбужден и полон решимости идти в ополчение: ничего страшного в войне он не увидел.
– Ты оказался прав, Млад Мстиславич! И если они после этого не попросят у тебя извинений – потребуем силой!
Млад сел на постели. Он проснулся легко, – наверное, в глубине души ждал этой новости каждое утро.
– Ширяй, лучше бы я оказался неправ… – тихо сказал он и начал одеваться. И только потом до него дошел весь ужас происшедшего: война. Неотвратимое будущее медленно, но верно становилось настоящим. Так быстро? Ополчение ушло чуть больше трех недель назад и едва ли добралось до Тулы.
Набат, гудевщий над университетом, вторил звону вечного колокола. И студенты, и наставники, зевая, бежали к главному терему. Когда Млад вместе с Ширяем и Добробоем добрался до крыльца университета, там уже стояли ректор, деканы всех пяти отделений и глашатай из Новгорода.
Новгород звал студентов на вече – только набатный звон давал им это право. Глашатай прибыл от Совета господ, и Млад подумал, что вести пришли из Псковской земли за несколько часов до того, как зазвонил вечный колокол.
Ректор предлагал выбрать представителей от каждой ступени, но студенты, не слушая его, с криками направились к Волхову – почти две тысячи молодых, горячих голов. Они боялись, что война кончится без них…
Ректор, ссутулившись, спустился с крыльца и велел запрягать сани. Наставники собрались вокруг деканов, но те ничего толком сказать не могли, кроме того, что надо догонять студентов и хоть как-то сдерживать их молодецкий пыл.
– Так что? – спросил кто-то. – Неужели воевать их отпустим?
– Это две тысячи здоровых парней, – скрипнув зубами, ответил ректор, – никто не позволит им сидеть за книгами… Есть, конечно, надежда – Псков ведь отделился. Может, в этот раз пронесет… Откажутся новгородцы помогать соседу, и наши ребята дома останутся.
– Тогда псковичей разобьют за две недели, и будем мы немцев под стенами детинца встречать, – зло ответил на это Пифагорыч. – Нечего по библиотекам отсиживаться! Псковская земля, новгородская – немцам без разницы…
– Кто знает? Может, у немцев пыл пропадет. Да и ополчение наше вернется…
– Дождешься его теперь, ополчения… Пока оно вернется, от наших мальчишек уже ничего не останется. Полчища ведь идут, полчища!
– Тех, кому семнадцати не исполнилось, не отпускать!
– Сами побегут…
Наставники помоложе потихоньку двинулись к Волхову пешком, для стариков запрягали сани. Млад осмотрелся: ему вовсе не хотелось идти в Новгород и стыдно было признаться самому себе, что он боится вновь увидеть лица новгородцев.
Дана стояла чуть в стороне, одна, опустив голову: женщине не стоило появляться на вече. Здесь, в университете, она была своей, все привыкли к тому, что она наставница, и новые студенты принимали это как должное. Новгород же мог этого не понять.
Млад подошел к ней и взял за руку.
– Младик, я знала, что ты прав… Еще в Карачун… Ты ведь тогда в первый раз увидел войну, правда?
Он кивнул.
– И этим девочкам ты тогда говорил… ты помнишь? – она подняла на него глаза – влажные, большие и печальные.
Он снова кивнул.
– Пойдешь на вече? – она провела рукой по его плечу.
– Да.
– Может быть, тебе пока не надо?
– Я не могу не пойти. Там сегодня будут не только кричать. Там решается судьба университета. Студенты – они же как дети, они и с голыми руками побегут к Изборску, и прямо сегодня. Нас и так не очень много, а их надо хоть немного сдерживать, кто-то должен отстаивать их права.
– Но вы же вернетесь? Правда?
Он улыбнулся:
– Разумеется. Даже если Новгород решит выступить немедленно, «немедленно» наступит не раньше, чем через три дня.
– Тогда иди скорей, или ты их не догонишь.
Он кивнул и постоял с ней еще немного, прежде чем бежать вслед толпе, скрывшейся за поворотом.
Набат вечного колокола смолк, когда университет был на полпути к Новгороду. Шли быстрым шагом, Млад едва поспевал за студентами: те беспокоились, что вече кончится, а они не успеют до него дойти. До рассвета оставалось не меньше часа, когда перед ними показалась вечевая площадь.
На этот раз новгородцы не разбирали, кому где стоять: «малые» люди с факелами в руках толпились под степенью; боярские сани останавливались чуть в стороне, и шубы на боярах в этот час были не столь драгоценны; за ними прятались житьи люди; купцы толпились вместе и ожесточенно что-то обсуждали; к ним жались ремесленники, прислушиваясь к разговорам. Кому-то идти воевать, кому-то – выкладывать серебро. Людей было гораздо больше обычного, и студенты остановились у подножия Великого моста.
На степени впереди всех стоял Чернота Свиблов – в отсутствие посадника Совет господ доверял председательство ему. Судя по его словам, вече началось недавно.
– Отделение Пскова было плевком в лицо новгородцам! Когда о помощи просили мы, Псков без зазрения совести указал нам путь! Псков закрыл дорогу ганзейским купцам, Псков не желал говорить с нами и гордо воротил нос от наших предложений! Так пусть теперь попробует жить без нас!
Его поддержали, и поддержали многие: не столько бояре, сколько купцы и ремесленники – по ним снаряжение ополчения ударило бы сильней всего. Ушедшие под Москву люди имели свое оружие и доспехи, они бывали на войне. Желторотых студентов и тех, кто еще остался в Новгородской земле, надо было одеть с головы до ног и вооружить. И если Новгород наскребет еще десять-двенадцать тысяч человек, то половина из них не будет иметь даже топоров, а вместо копий достанет из сараев рогатины, с которыми их деды ходили на медведей.
– Пусть на своей шкуре испытает, зачем ему нужен Новгород! – продолжал Свиблов. – Почему мы должны бросить свои последние силы ему на выручку?
– Потому что через месяц немцы будут здесь! – гаркнул кто-то снизу.
– Мы не знаем планов Ливонского ордена! Не исключено, что они решили воспользоваться нашей ссорой с Псковом и забрать его земли себе!
– Конечно, решили воспользоваться! И его земли забрать, и наши! – крикнул тот же голос, и ему ответил зычный хохот под самой степенью.
С места вскочил юный князь, поднимая руку, и площадь взревела, призывая его говорить. Свиблов снисходительно махнул рукой и отошел на шаг, уступая место воеводе Новгорода.
– Мы не можем не поддержать Псков! Нас разобьют поодиночке! Мы должны сдержать натиск врага хотя бы на месяц, пока не вернется наше ополчение, пока Русь не соберет войско, которое сможет достойно ответить немцам!
Ему ответили и одобрением, и пронзительным свистом.
– Псков – свободный от нас или нет – служит заслоном на пути врага к Новгороду! – князь не побоялся свиста. – Неужели мы позволим врагам пройти через псковские земли?
Свиблов панибратски обнял князя за плечо, отодвигая в сторону:
– За то время, что Псков сопротивляется, мы успеем собрать силы. И свободно враг по Псковской земле не пойдет: довольно крепостей, которые преградят ему дорогу.
– И десятитысячное псковское войско? – князь с негодованием сбросил с плеча руку боярина. – Да их раздавят за неделю! Что толку в крепостях, если их обороняет горстка воинов?
– А чем поможем мы? Добавим еще одну горстку? – усмехнулся боярин. – Это несильно поможет Пскову, но ослабит нас. Надо ждать возвращения ополчения, надо звать на помощь Русь, а не снаряжать войско из стариков и детей!
На этот раз засвистел, закричал и затопал ногами университет: две тысячи здоровых парней посчитали, что боярин назвал детьми именно их.
Засыпая, они оставили окно открытым, и сейчас листья уютно шелестели, словно приглашая подремать подольше.
М-м-м… Хорошо-о как!
Тревоги отступили, Дим нашелся, все остальное решаемо! И они наконец выспались. Хорошо так выспались…
Не открывая глаз, Лина мягко «погладила» сонного феникса – тот курлыкнул — и потянулась погладить кое-кого еще, который тоже должен был быть где-то рядышком. Но рука нащупала пустоту.
Эй, а где?
«Кое-кто» нашелся неподалеку. Скрестив ноги, Леш сидел на полу и сосредоточенно работал с шаром. В последнее время молодежь приспособилась не только наговаривать информацию на кристаллы и шары, но и подсоединять к нему клавиатуру и набирать текст.
И сейчас десять пальцев Леша быстро и легко танцевали на клавишах, и, судя по всему, не первый час. Зеленые глаза сосредоточенно прикрыты, между темных бровей вертикальная морщинка…
— Регенератор, — еле слышно звучит тихий голос. Две доли крови, очищенной в «белым фильтром»… доля «аква витас».. помню, — неслышно пляшут клавиши под тонкими клавишами, мерцает шар, принимая информацию, — Есть. Дальше. «Взрывник» — заклинание на кварце. Помню. «Песчаный вихрь»…
Лина подождала пять минут. Ничего не изменилось, разве что неведомый «песчаный вихрь» сменился не менее загадочным «вороньим граем», а потом еще более непонятным «Радужником».
На «Зимнем дыме» ее терпение иссякло.
— А заклинание от головной боли? – коварно перебила она погрузившегося в дебри загадочного Леша.
— Сок калины обыкновенной, наложить «концентратор» и выпить после еды, — автоматически отозвался тот, не отрываясь от клавиш.
— Вот как? А лекарство от боли в спине?
— Мышечные лечатся мазью на основе девясила, позвоночные…
Леш притормозил. Потер лоб, удивленно, как из Зазеркалья, глянул на феникса и, кажется, стал осознавать, где находится.
— У тебя спина болит?
— Неа, — Лина с усмешкой прищурила глаза. – Но кое у кого сейчас заболит. От метательного снаряда.
— Какого снаряда?
— А такого. Под названием «подушка». ЛОВИ!
И метательный снаряд действительно увесисто врезал по спине заработавшегося мужа.
— Будешь знать, как от жены сматываться!– вторая подушка мелькнула вслед за первой, с той же филигранной точностью: не зацепив ни шар, ни любимую Милину вазу, «снаряд» грузно бухнулся в грудь злостного беглеца из супружеской постели.
Леш охнул и опрокинулся на пол.
— Мне конец, — трагически сообщил он (не забыв подложить под голову метательное орудие). – Твои орудия разят беспощадно.
— Будешь знать, как удирать из супружеской постели!
Не вставая, Леш приоткрыл один глаз:
— Нет предела мстительности женщины. И увы, слабы мои силы, и придется мне покинуть этот свет, не исполнив всех обещаний и не отдав супружеского долга…
— Только попробуй! — Лина с удовольствием кинула бы в сторону злокозненного должника еще чем-нибудь, но увы – простыня в метательные орудия не годилась, а кроме нее на постели была только лично сама феникс собственной неодетой персоной.
Девушка прищурилась, но ее планы оказались сорваны самым злодейским образом: разложенный диван вдруг уплыл из-под ног, напоследок залихватски помахав простыней, и воздух, внезапно налившийся упругой силой, подхватил и перенес… Прямо в раскрытые объятия типа, отказавшегося от исполнения супружеского долга.
— Попался?
— Попалась?
— Диверсант…
— Террористка…
— Неплательщик… Ох, Леш. Эмпат… несчастный…
И смешок, и поцелуй в висок, и взгляд в самые зеленые глаза на свете… и попытка отыскать в памяти то, о чем они только что говорили… и ощущение удивительного тепла, от которого «я» и «ты» мгновенно переплавляется в безраздельно-вечное «мы». Мы…
…На этот раз никто не просил их «приглушить громкость».
— Так чем мой муж занимался на полу?
— Ревизией.
— Чем-чем? – Лина приподнялась на локте.
— Проверял, что помню. Интересно получается: знания остались. Я по-прежнему знаю, как сотворить «регенератор» и защититься от «черной паутинки». И перечислить всех членов Ложи. А вот личное – ушло. Знаешь… — он закусил губу, но все-таки продолжил, — Я не представлял, как это все-таки… ну, давило. Я ведь умею блокировать чужое, я эмпат, меня с детства учили разграничивать свое и постороннее. Но только сейчас, когда оно ушло, стало по-настоящему понятно, насколько все-таки… Мы разные, понимаешь? Похожие, и одновременно… он совсем другой. Лебедь, которому пришлось стать хищником. Изломанный. Лин, знаешь о чем я думаю с тех пор, как появился этот Вадим? Я не могу оставить его там. Это неправильно…
В соседней комнате было тихо-тихо. Только дыхание вплеталось в шелест листьев.
Он спал каменно-тяжелым сном смертельно уставшего человека, а она… она замерла рядом, не отрывая глаз от седой пряди на виске и понимала, понимала теперь, почему Дим так хотел, чтобы она не снимала его сережку.
Завтра она зачарует кольцо (Мила научила). И пряжку на ремне, на всякий случай. И застежки на каждой рубашке…
Чтобы всегда знать, где он, каждую минуту!
Иринка смотрела на Дима и не отпускала его руки.
Навсегда…
А пещерах всегда темно.
Светящийся мох не заменяет солнца. Впрочем, иногда это было кстати. Как например сейчас: всегда можно сказать, что ты просто не узнал того (ту), с кем разговариваешь в данный момент. И не видишь в ней некую особу, которую требуется задержать и представить за вознаграждение. И это всех устраивает.
Благодетельная темнота…
— Итак?
— Итак? – лица под капюшоном не разглядеть, и вот это как раз тот недочет, который увы, неустраним. А вот голос мог быть и повежливей – все-таки за помощью обратилась она к нему, а не наоборот.
— Итак, наша часть договора исполнена. Ты получила свою «перестройку крови» и свое оружие.
Смешок:
— Получила.
— Когда же?
Еще один смешок. Ироничный, почти издевательский.
— А ты уже выгоняешь?
Совсем обнаглела.
— У нас договор. Мы выполнили свою часть. Пора и тебе выполнить свою. Если тебе это, конечно, по силам. Ходят слухи, что твоя дочь неплохо прибрала ваш клан к рукам.
Зацепил. Капюшон дрогнул, и голос, мигом потерявший свою иронию, резанул откровенной злобой:
— Не только у меня проблемы с детьми, Долински! Верно? Иначе вряд ли бы я пришла именно сюда.
— Разумеется. Иначе я вряд ли бы заключил договор именно с тобой. Ты получишь дочь, я – сына. Так когда?
— Послезавтра…
Утро для Соловьевых – так уж получилось в этот раз – началось вечером. Отоспались после своих похождений младшие, более-менее пришли в себя старшие. Не то чтобы так уж спокойно… Но Людмила встала стеной у дверей, спроваживая всех визитеров подряд.
Маргарита, ты чего не спишь? Оставь ты их в покое, потом пристанешь с расспросами. Своих спрашивай. Ага, пока.
Да, добрый день, Стефания. И вам тоже хорошего… Лину нельзя. Дали б вы своей главе хоть немного отдохнуть, а? Да, передам. Утром… то есть вечером, когда все проснутся.
Привет еще раз, Дензил. Вы вовремя. Нет, Вадим не проснулся, зато испеклась курица. Что такое курица? Садитесь, узнаете.
Координатор Даихи, при всем уважении, они трое суток провели на ногах, и должны выспаться. Нет, и Дима нельзя. и Вадима. И… а, Дензил, вы не против? Тогда Дензила можно. Только после курицы.
Александр, удивительно, ты дома раньше полуночи! Спорим, я знаю, почему? Только не знаю, кто тебя подослал: Даихи или Савел? Оба? Все равно Димов оставьте в покое!
Так что неудивительно, что завтрак состоялся вечером…
— Мам, я ненадолго от…
— Стоять! – многоопытная Людмила перекрыла выход. – Лина, ты куда смотришь? Твой муж опять собирается удрать не поевши.
Наверху что-то упало.
— Я сейчас! – пообещал голос с весьма отчетливой угрожающей интонацией. Злостный беглец сверкнул глазами, но сдался и со смешком присел за стол, втихую примериваясь, какую плюшку отлеветировать поближе. Может, и утащил бы, но тут прямо у него на коленях «проявилась» феникс, и Лешу временно стало не до плюшек.
— Мам, ты почему не разбудила? — Маринка влетела на кухню, как метеорит. – Я…
— А ты сегодня выходная. И завтра.
— Но мам!
За аркой послышалось отчетливое «ааааах» и рыбки тут же стихли…
Появился Вадим.
— Доброе утро.
— Привет-привет.
Владыка Уровней, слегка улыбнувшись, положил в раковину какую-то тарелку и спокойно присел к столу, будто чутьем угадав, какой табурет добавила для него Людмила. И тут же, будто сговорившись, появились Дим с Иринкой. Глаза девушки слегка припухли, но ее улыбка… честное слово, в холодное время ею одной можно обогреть полдома!
— Привет. Мы вот… ой! — Иринка с удивлением всмотрелась в две спикировавшие на стол чашки – она все еще не привыкла к обыкновенным чудесам в этой семьи. Следом жизнерадостно приземлились тарелки, это уже «поозорничал» Дим. На бледных губах чуть протаяла улыбка, ставшая полноценным солнцем, когда Вадим-старший, прищурившись, десантировал на стол блюдо с плюшками.
— А суп?! – возмутилась Людмила, но махнула рукой и только подсунула варенье. Мальчишки есть мальчишки. И если Димки отошли от своих приключений, то кто этим недоволен? Только не она.
А на лестнице уже слышался топот – к завтракоужину торопились опоздавшие Игорек и Ян…
Семья собиралась.
Вместе.
C’etait la republique d’emportés par le vent
Старая республика была легендарной республикой. Блеск и богатство, роскошь и великолепие, пышность и мощь. Все это было, и все ушло. Заброшены дворцы и фабрики, стоят без плуга поля, и коса не касается цветущих лугов. И уж тем более – никто не работает в шахтах. Один порыв мятежного ветра – и все унесло прочь. Глубокие слепые норы, глухие слепые окна, и ветер – ветер везде. Ветер, который дует сам для себя. сам играет с бумажным мусором, сам себе играет колыбельную в трубах – и сам спит под нее в детских кроватках и в изящных альковах. Только там, где нет ветра – спрятался человек. В самой глухой норе самой глубокой шахты маленькая тусклая лампа освещает грубо сколоченный стол, выхватывает из мрака корешки энциклопедии, сваленной в углу. Отблески желто-синего огонька скачут по бороде и усам человека, склонившегося над книгами. Он старается меньше дышать, чтобы не расходовать драгоценный воздух, он терпит смрад и спертость этого места, где нет всемогущего ветра – нового Короля Над Горой. Он терпит. Он знает, что его работа – как труд мальчика с совочком, который хочет построить плотину. Он знает, что ткань его исследований трещит и рвется, как крепдешин легкого платьица в железных челюстях механического гиганта. Он знает, но не оставляет своей работы. Поддерживает необходимую жизнь, охотясь на крыс. Когда в его дверь стучат мертвецы, он открывает дверь без страха – нужны свечи и мыло, даже такой ценой. Он знает. Он знает, что пока его записи – как письмо дикаря созвездию большой медведицы, но он знает так же, что только ему под силу повернуть время. Он знает, что дикарь улыбнется и запоет, когда с большой медведицы прилетит помощь. Он знает, что однажды, стоя на берегу укрощенного океана, повзрослевший мальчик будет с гордостью любоваться могучей плотиной, отбросив старый стертый ненужный совок. Дорога в сорок тысяч километров начинается с одного шага. и этот шаг сделан.
Ce sera la république d’emporté par le vent[2]
Бескрайняя степь дала им приют, травяной ковер — пищу истощенному табуну, а две кобылицы — молоко не только для хилоногих чахленьких жеребят, но и ребёнку. Тому, кого нужно было спрятать. Тому, кого нужно было лелеять и беречь, как кощееву иглу. Тому, кто был беззащитнее слепого кутёнка и опаснее безумной акульей тигрицы.
Младенцу-шаману, лишённому права видеть. Младенцу-царю, лишённому царства. Последнему из звёздного рода.
Когда-то его предки вели за собой несметные дружины — теперь только двое стариков сохранило верность: пастух, древний, как сама степь, да беззубая кормилица, груди которой забыли про молоко, как полярная ночь забывает о печальной рыбе-солнце.
Когда-то его держава касалась всех великих морей, и драгоценные каменья венчали величие дворцов, а чудные машины вели войну и облегчали бремя мира. Теперь только полсотни кляч вяло плелось за железными конями труппы бродячих актёров — тех, кто приютил эти осколки титанического зеркала. Кто укрыл от непогоды беспомощного птенца. Кто дал им путь.
От головной машины к деревянной повозке со сложенной юртой движется человек. Чёрная хламида скрывает фигуру, на лице клювастая чёрно-жёлтая маска. Кормилица Ирге улыбается, этот странный даже для жонглёра человек — единственный посторонний, к которому доверчиво тянет ручки малютка. Юношеский голос звучит озабоченно:
— Главный говорит, за нами погоня. Видимо, в городке что-то заметили. Через час ожидаем гостей.
Ирге спокойна:
— Часом раньше, часом позже… В этой степи тысяча лет как один час — что делать, когда он наступит?
— Но, бабушка Ирге, — не унимается маска, — может, вам лучше занять место в середине каравана? В случае чего — мы прикроем. Главный сказал: раз вы взяли наш путь, будем идти вместе до конца.
Ребёнок смеётся. Запрокидывает в бездонное степное небо бездонные голубые глаза.
— Вот видишь, — качает его кормилица, — у нас общий путь, но разные судьбы. И наша судьба встретит нас в середине каравана, и в начале, и в конце — если так суждено.
Маска пожимает плечами, не выдерживает, щекочет младенца. Младенец доволен, его смеху вторят дальние птицы.
— Что ж, я передам Главному твой ответ, бабушка Ирге. Наш путь — ваш путь.
— Наш путь — ваш путь, молодой капитан, — щурит узкие тёмные глаза старуха. — Иди с миром.
Вечернее марево дрожит над степью. Издалека видны клубы пыли. Преследователи не жалеют топлива, они мчатся выполнить приказ хозяина. Младенец кашляет, сжимает маленькие кулачки. Ровно-лазоревое небо начинает темнеть, островки облаков растут над процессией.
Ребёнок не ел с утра — и очень мало пил. Веселье минуло — на смену ему идут злость и обида. Вечерний час — когда старый пастух доит кобылиц и приносит ему парное молоко — наступил, прошёл, давно прошёл — а вместо живительной белой влаги приходится глотать пыль.
Издалека начали стрелять. Щепки от повозки больно вонзаются в нежную детскую кожу. Голубые раскосые глаза темнеют, небо наливается грозным свинцом.
Ребёнок кричит — и раскаты грома отвечают ему, глушат канонаду, глушат на миг всё, что ни есть в великой степи. Одноглазый пастух достаёт из кисета чёрные кости с блестящими отметинами, подбрасывает и ловит на лету. Разжимает кулак: дубль. Пять-пять. Снова бросок: пять-четыре. Улыбается, довольный.
Малютка-шаман бьёт ногами в дощатый пол — и одновременно раскалённые иглы молний бьют в чёрные джипы преследователей. Переворачивают, сметают с воздушной подушки, несут, волочат по ковыльному ковру.
Взрыв. Ещё, и ещё один — и только догорают на обочине остовы. Бесполезно искать живых. Те, кто видел чудо, не могут — не должны вернуться к хозяину и доложить об увиденном.
Ветер в лицо, в спину, в бок. Ветер со всех сторон. Чёрная хламида хлопает гигантскими крыльями, но маска бесстрастна и сурова. Тот, кого старуха назвала капитаном, видел всё.
Ветер свистит — удушливый, жаркий. Дышать невмочь. Последний из звёздного рода — такой могучий, и такой беззащитный — заливается плачем. И с неба сплошной стеной падает на степь ливень.
Хлопает дверь головной машины:
— Я всё видел, Хельги. Это сделал он, я клянусь тебе! Боже, что нам делать, куда бежать? Ты главный, сделай же что-нибудь!
— Спокойно, кэп. Спокойно, — раскатистый басок Главного обволакивает фургон, уносит проблемы, заставляет их развеяться, как облака табачного дыма. — Мы дали им путь, не в последнюю очередь по твоей просьбе. Что теперь? Придётся идти до конца — правильно говорит старуха.
— Но Хельги, я видел другое. Я видел, как этот оборванец, пастух, подбрасывал кости и ловил их, и улыбался — перед самыми молниями.
— И что?
— А то, что он играет в кости с самой смертью. Останови. Чёрт возьми, останови же машину, останови караван! Стёкла заливает водой, ты не видишь куда едешь!
— И что будет?
— Не знаю. Но в такой ливень мы всё равно… — мальчишеский голос звенит от напряжения. — Нужно свериться с картой. Нужно выбрать дорогу. Останови же, тормоз, тормоз дави! — выкрикивает, пытается отобрать руль.
Главный резким ударом поддых отбрасывает его на место. Ворчит:
— Сиди спокойно, пацан! Мало ещё разбиться из-за тебя. Здесь замок одного из баронов. Я там был лет десять назад — встретили хорошо. Если старый барон жив — встретят хорошо и теперь.
А ещё раз такое выкинешь — как шут свят, рёбра тебе пересчитаю, и ряса твоя не поможет. Неделю не встанешь, понял?
— Не пересчитаешь, — нагло скалится из-под маски юнец. — Иначе кто в вашем «Гамлете» будет капитана Кирка играть? Пушкин?
Хельги суеверно сплёвывает через правое плечо, делает охраняющий знак. Хоть и доброе имя произнесено — но кто их знает, этих древних богов? Лучше поберечься. Капитан сдвигает маску на лоб, так что прорези на длинных щеках приходятся вровень с глазами — а нижняя половина лица открыта. Довольный, скалит жемчужины зубов.
А глаза — глаза бегают, в их уголках безумие. Страха? Отчаяния? Надежды?
Во дворе замка раскисшая земля. Ливень кончился, но грязь скользит под ногами, вязнут колёса машин. Ругается челядь — приютил барон на свою голову! Ругаются жонглеёры — ливнёвку не чистили, проходимцы, только баронский хлеб зря пожирают.
Сам барон встречает гостей, не замочив щегольских лаковых туфель. Антиграв-площадка парит над двором, и уже неважно, магия или чудеса древней науки удерживают её. Он выдёргивает из общей толпы и сумятицы Хельги, обнимает как старого друга.
Перешёптываются. Делятся новостями. Челядь и труппа за это время находят место и машинам — по гаражам на нижних ярусах, и людям — по флигелям и пристройкам, и даже табуну — за стенами замка, на широком степном приволье. Там же разбивают юрту скитальцы, утратившие старый путь и нашедшие новый.
Толчея и сутолока сменяется весёлой суматохой: объявлено, что несмотря на усталость, труппа даст представление нынче же вечером. Солнышко, пробившее тучи, радует закатным багрянцем.
Вот уже готов помост, вот вся свободная от обязанностей дворня собралась на редкое развлечение — дрессированные акульи тигры грациозно вертятся на карусели, ловят зубами на лету подброшенных голубей. Карликовые слоны забавно топочут по направляющим в мини-гонках, и самые азартные из зрителей делают ставки.
Но это всё пока светло. Это для разогрева. Это для приведения публики в надлежащее состояние и надлежащий вид. А когда зажигают факелы, когда наступает мрачное время двойного света и на балконе занимает резной трон сам хозяин замка в древнем фраке и не менее древнем церемониальном цилиндре — тогда начинается главное. Пьеса. Ещё не виданный, но известный по слухам и пересказам «Гамлет». С таинственной новой звездой — он, говорят, даже спит в маске.
Со сцены стекает густая красная краска, призванная обозначить реки пролитой крови, и приветом потустороннего звучит из-за кулис знаменитая начальная фраза:
— Пусть Гамлета к погосту отнесут, как воина, четыре капитана!
Под мерный звук барабанов из кулис выходят четыре высоких фигуры, тащат носилки. Зрители замирают — узнают знакомых с детства по бабкиным страшным сказкам героев. Капитан Сорви-голова в рваном камуфляже, с головой подмышкой правой руки. На голове огромные тёмные очки: кажется, злая стрекоза сейчас сорвётся с места, чтобы жалить, жечь, рвать и хватать. Капитан Очевидность с завязанными глазами и нерабочими электронными весами в руке. Капитан Джек-воробей в серой птичьей маске с коротким клювом, на деревянной ноге. И, конечно, любимый всеми Капитан Кирк — с золотой киркой, всё в той же черной хламиде и чёрно-серебряной остроклювой маске:
— Достиг я звёзд и к терниям спустился, где черви правят бал и горы тлена. Что человек, что концентрат из праха — мне шут один святой, бедняга Юрик, сказал в беседе пьяной (кстати, где он?)
— Я здесь, — замогильный голос со всех сторон хлынул на площадь, заставляя собравшихся в сумеречном свете содрогнуться если не от страха, то от неожиданности — и в распахнувшихся кулисах возник огромный, в человеческий рост, череп в островерхом шлеме.
Барон не отрываясь смотрит на сцену. Так смотрят приговорённые к смерти в ожидании милости хозяина. Так смотрят преступники, собравшиеся в тёмной комнате, на комиссара-сыщика: кому из них придётся отвечать за всех? Так смотрят на икону, на фамильное привидение, на восставшего из гроба или до срока почившего.
Сидящий рядом на табурете Хельги радуется — редко искусство настолько сильно задевает сильных мира сего.
Но не изгибы сюжета, поединки на световых шпагах, вспышки огненных шаров и потусторонние явления влекут барона. И не философские глубины монологов, не едкий сарказм разговоров притягивают степного лорда.
Он следит только за чёрной фигурой в чёрно-серебряной маске. Когда Капитан Кирк покидает сцену — старик безвольно откидывается на спинку резного трона и рассеянно блуждает взглядом за далёким степным горизонтом, среди первых звёзд и последних рубиновых лучей дневного светила.
В такие моменты его рука треплет за ухо любимую гончую — только успевай отдёргивать пальцы, чтобы не попасть под огненную струю дыхания — и не замечает ожогов. Стоит же на помосте появиться восходящей звезде театра, барон каменеет. Взгляд прикован к бесформенной фигуре, пытается прожечь маску, сбросить чёртову хламиду — чтобы не мешала, к чёрту, к дьяволу, к самому хозяину.
Вот — последняя сцена. Свет гаснет на помосте, гасят факелы по всему двору, строго предупреждённая прислуга затемняет окна замка — и в полной черноте степной полуночи слышен стук — несомненно стук в крышку гроба. И финальный вопрос несчастного немёртвого принца: «Кто там?» — переходит в вопль истерики и ужасающего потустороннего понимания: «КТО ТАМ!?»
Вспыхивает на балконе огонёк — барон слишком сильно скрутил ухо адской гончей. В этой вспышке старик хватает за ворот Хельги, тянет к себе, горячо шепчет на ухо:
— Кто это был?
— Ну, трактовка пьесы неоднозначна, — хрипит в железной руке барона Главный жонглёр.
— Дурак, — отпускает его лорд. — Я про Капитана Кирка — в прошлый раз у тебя был другой.
— А, — потирает шею актёр. — Это наш новенький. Тот умер от красной смерти, а нужно было ставить пьесу. Вы же знаете наш путь, господин барон — шоу должно продолжаться…
— Не части, — прерывает его старик. Во дворе гром аплодисментов, музыка, яркий свет, салют, общее ликование. Перекрикивает: — Я спросил — кто это? Отвечай быстро, понял?
— Да, ваша милость. Я не знаю его. Он пришёл перед самой пьесой — уже в этом костюме, когда я искал и не мог найти никого. Предложил сыграть. Потом остался.
— Имя? Фамилия? Документы?
— Нет ни того, ни другого, ни третьего, — снова потирает шею Хельги. — Для нас это не требуется, вы же знаете.
— Когда появился?
— Чуть больше года назад.
— И ни разу не снял маску? Так и ходит, как дурак?
— Так и ходит, господин барон. Мы ему всё прощаем — сумасшедшие сборы, сами понимаете.
— Понимаю, — барон теребит седые волосы, проводит рукой по дочерна загорелым щекам: — Вот что, пришли-ка мне его в башню через час.
— Но… — пытается протестовать жонглер.
— Никаких «но». Ты знаешь мои правила, — отрезает барон. Адская гончая весело хрипит синими искрами.
Белый свет стосвечных ламп заливает апартаменты барона. Белый шёлк обоев, белые кружева алькова, белый атлас костюма. Снежно-белые волосы на дочерна загорелом лице. Белая лайковая перчатка обтягивает одну руку — вторая чернеет, обожжена адским огнем.
Зелёные глаза сверлят безмолвную чёрную фигуру, замершую посреди комнаты:
— Кто ты? Откройся.
— Я Капитан Кирк. Так меня называют все, господин барон.
— Я не спрашиваю, как тебя называют! — кубок с вином летит в стену, багряные разводы украшают белизну. — Я спрашиваю, кто ты?
— Я жонглёр, господин барон.
Дребезжащее старческое хихиканье:
— Да уж вижу, что не епископ. Кто ты, сам хозяин тебя забери? А, дрожишь! Не хочешь, чтобы призывали его?
— Вовсе не дрожу, господин барон, — юношеский голос спокоен. Только видно, как нездоровым блеском сверкают из-под маски глаза. — Но я действительно бродячий жонглер Капитан Кирк, и мне нечего больше рассказать о себе, ваша милость!
Барон обходит упрямца по кругу, оценивает с ног до головы, как купец в базарный день. Пытается прикоснуться к хламиде — с серебряной накладки срываются искры. Лорд довольно жмурится, баюкает обожжённую руку:
— Силён. Хитёр. Горд… — медлит, повторяет: — Сильна. Хитра. Горда. Не так ли?
Капитан медлит — то ли набирает воздуху в грудь для достойного ответа, то ли в растерянности. Резким движением лорд хватает серебряный клюв маски рукой, затянутой в белую лайку. Искры не причиняют вреда — рывок, и маска сброшена. Тёмные волосы тяжело падают на чёрную хламиду, фигура переламывается пополам, садится. Белизна комнаты давит, заставляет собраться, грозно алеет пятно на стене.
Радостный хохот:
— Вот видишь, глупышка! Я вижу насквозь и без сказочных икс-потоков. Ну что ты? Что? Я хочу видеть твои глаза! Не прячься.
Капитан обхватывает колени руками, прячет лицо от назойливого старика. Слышны сдавленные рыдания. Барон торжествует:
— Я хочу видеть твои глаза, красавица моя. Посмотри на меня. Посмотри! — грозно кричит, бьёт чёрной ладонью наотмашь. Фейерверк искр, на белом великолепии комнаты остаются прожжённые чёрные отметины: — Посмотри на меня, чертовка! Посмотри, чёртова дочь!
Отпущенной пружиной взвивается фигура, тёмные волосы отброшены с лица, в волчьи зелёные глаза степного лорда смотрят такие же: волчьи, зелёные, злые:
— Да, я чёртова дочь! Если мой отец по своим мерзостям сам чёрт, то что остается дочери, как не быть чертовкой?
— Любашь, — тянет барон. Тяжело опускается в кресло, пьёт из графина. — Так вот какая ты стала. Я знал. Я сразу знал, как только вы въехали в ворота…
— И я знала, что нельзя сюда приезжать. Но выхода не было, — просто говорит красавица. Берёт со стола яблоко, хищно вгрызается жемчугами зубов. — Ну что, теперь попытаешься запереть меня здесь?
— Тебя, пожалуй, запрёшь, — хихикает старик. — Вся в мать.
Чёрная молния сквозит по комнате, звук пощёчины — и барон потирает обожжённую щеку, а его дочь уже снова в своём кресле, тяжело дышит:
— Не смей говорить о матери! Ты не достоин называть её, чудовище, изверг! Ненавижу тебя. Ненавижу!!!
Стрельчатые окна раскрыты настежь, крик из высокой башни далеко разносится по степи. Разбуженный, плачет в юрте младенец. Плачет. В ответ ему снова начинает собираться гроза. Первые тяжёлые капли бьют по черепице замка. Кормилица гладит дитя, подносит к его губам флягу с молоком. Белые струйки стекают на пол, ребенок доволен. Смеётся. Засыпает под пение птиц.
В темном городском парке, уже приукрашенном к праздникам, но не ставшем от этого менее опасным местом, Ригальдо минут сорок курил на скамейке, прислушиваясь к далекому пьяному хохоту. Было какое-то первобытное желание нарваться на драку, вот так, чтоб расколошматить кому-то морду, содрать кулаки в кровь. Он очень хорошо представлял: вот он врезал бы, а вот бы влупили ему. Потом бы он, гордый и красивый, коротал ночь в вонючем полицейском участке, а Люсиэла бы утром на вопрос Исли, куда подевался директор по продажам, сказала бы: «Загулял».
Ригальдо запрокинул голову и засмеялся, затянулся и выпустил дым.
Стиснул в зубах фильтр сигареты и прикрыл глаза.
Очень полезный жизненный опыт. Прямо-таки мастер-класс. Про угрозы свиданий, половой терроризм в ресторанах, эротический массаж, даже про теплый и ленивый «улитковый» секс явно можно забыть. Интересно, а когда Исли понял, что «отношения» лучше строить с кем-нибудь поприветливее и помоложе? До или после того, как зачем-то пытался дозвониться до Ригальдо?
Он резко поднялся, выбросил сигарету и двинулся по аллее к машине, решив, что не будет ебать себе мозг. И напиваться не будет, по крайней мере, не в понедельник. У него полно сверхурочной работы. И порнуха, чтобы дрочить перед сном.
Свет не горел ни возле дома, ни в переулке. Ригальдо выматерился и решил завтра навестить собрание собственников кондоминиума, чтобы узнать, за что они берут деньги с жильцов. Впереди маячил черный массивный корпус. Кто-то поставил машину, перегородив въезд во двор. Ригальдо раздраженно бибикнул, и его ослепило фарами. Он присмотрелся: «Эскалада» подмигивала ему хромированной мордой. Огромная, гладкая, зубастая, как черный блестящий кит.
Если Исли надеялся, что он тут же выскочит и потрусит к нему по сугробам, то Ригальдо не собирался оправдывать его ожидания. Он тоже включил фары дальнего света. И в этом свете увидел идущий к нему силуэт.
– Ты приезжал? – Исли уселся на пассажирское сидение. От него сильно пахло табаком. – Что-то случилось?
Ригальдо едва не нажал на педаль.
– Нет, – наконец сказал он. Пускай сам решает, на что он получил ответ.
– Да ну, – Исли тряхнул волосами. Повернулся лицом, и Ригальдо увидел длинную царапину у него на щеке. – Брось, Лаки все рассказал. «Приходил хмурый черноволосый мужик. Постоял в дверях и ушел».
Да блядь, подумал Ригальдо, «Лаки»! И понял, что прямо сейчас выкинет Исли на снег. И зачем-то сказал, не сумев погасить раздражение:
– Так это «Лаки» расцарапал тебе рожу?
– Нет, это не он, – серьезно сказал Исли. Он побарабанил пальцами по передней панели и вдруг спросил: – Ты вообще не понимаешь, о ком идет речь, так ведь? Ничего не знаешь о моей семье?
***
Кажется, это сбило Ригальдо с толку, потому что глаза у него сделались чуть менее оловянными.
Исли в свою очередь почувствовал себя в тупике.
Выходные выдались настолько насыщенными, что он боялся сорваться. Но последнее, что он ожидал увидеть, когда ехал сюда – это настолько вздрюченного Ригальдо. Исли даже подумал о каком-то рабочем крахе, но сообразил, что дело, скорее, касается их двоих. Ригальдо «включал» оскорбленную лань, только когда речь шла об отношениях между людьми. О том, в чем он категорически не разбирался.
Поэтому Исли сказал так, как будто свинчивал взрыватель бомбы:
– Пожалуйста, достань телефон и вбей в гугл: «“Нордвуд”, 2007 год».
Мгновение ему казалось, что Ригальдо сейчас разорется. Но тот только раздул ноздри и молча полез в карман.
Поглядывая, как он наклоняет голову, как хмуро отбрасывает с глаз челку, Исли достал сигареты.
Ригальдо тут же оторвался от телефона, взглянул с подозрением:
– Вы что-то много курите, босс.
– Я редко, – Исли щелкнул зажигалкой. – Когда или очень плохо, или очень хорошо.
Ригальдо нахмурился, потом снова залип в гугл.
– О господи, – отозвался он через некоторое время. – Я не знал!
В его голосе не было фальшивого сочувствия. Скорее изумление.
– Мне нравится, что ты не сплетничаешь в курилке об очевидных вещах, – Исли затянулся, с удовольствием выпустил дым. – Но какое-то представление о работодателях иметь надо?..
– Они все погибли, – Ригальдо открывал ссылку за ссылкой. – Все, кто составлял вашу «семейную империю»?
– Мой зять втянул семью в криминальные разборки, – Исли подумал, что по прошествии стольких лет не чувствует боли. Одну только злость. – Когда все вышло из-под контроля, пострадали невиновные.
– Прости, что спрашиваю, – медленно сказал Ригальдо. – Но вы же торговали древесиной, а не оружием и алмазами?.. Какие такие разборки с мафией из-за леса?
– Самое глупое, что это вообще никак не было связано с бизнесом. Муж сестры изменял ей с женой местного воротилы. Тот узнал, приехал к ним домой и разобрался по-своему.
– Его вину доказали?
– Да. У них было показание свидетеля. Он в федеральной тюрьме.
– И что? – Ригальдо бросил косой взгляд. – Никого не осталось?
– Остались дети сестры, – Исли стряхнул пепел в форточку, игнорируя пепельницу. – Лаки и Присцилла. Лаки ты сегодня уже видел.
До Ригальдо часто доходило, как до жирафа, когда информация не касалась цифр, но в этот раз он мгновенно сообразил. Его губы сжались в нитку.
Исли кивнул. Осталась последняя, самая щекотливая часть, но Ригальдо неожиданно прицепился к Лаки, как репей.
– Сколько ему лет? Чем он занимается?
– Недавно исполнилось двадцать один. Он сейчас живет в Киркланде. После окончания школы я купил ему квартиру, а он переехал в какую-то коммуну, – Исли затянулся и поморщился. Фильтр обжег губы. – Ничем толком не занимается, не хочет учиться, подрабатывает сезонно, лето провел в палаточном городке. Раз в месяц мы с ним вместе навещаем Присциллу. В субботу они меня ждали, а я забыл.
Переварив услышанное, Ригальдо кивнул.
– Она тоже работает в пригороде?
– Присцилла, – Исли любовался на бампер собственной машины в свете фар «Форда Фокуса», – не работает. Она уже несколько лет живет в специальном пансионате. Правильнее будет сказать «в клинике».
– Наркотики?
– Нет. У нее нервный срыв и проблемы с самоконтролем. Она и была тем свидетелем. Видела, что случилось с ее семьей.
– Ясно, – сказал Ригальдо так же ровно, и Исли покосился на него с уважением.
Обычно те, с кем он был вынужден говорить об этом, начинали показательно жалеть их троих.
– Что у тебя с телефоном? – спросил Ригальдо, тем самым подтвердив свое звание феноменально черствого мудака. – Люсиэла почти отправила тебя на Бали!
– Ей придется смириться, что завтра я буду в офисе, – хмыкнул Исли. – А телефона нет. Сразу после звонка тебе Присцилла зашвырнула его в пруд.
– О, – Ригальдо тоже закурил и открыл со своей стороны форточку. – Даже так?
– Она хорошая девочка, – Исли действительно не мог бы сказать иначе. – Но у нее есть проблемы. Врач сказал, что ей надо устраивать «вечера семейного счастья», и я устраиваю. Забираю ее на три дня, и мы дружно играем в семью.
– А этот Лаки, это он на тебя орал по телефону?
– Лаки тоже хороший. Но все очень сложно. – В переулке вдруг вспыхнул фонарь и одиноко замигал флюоресцирующим синим светом. – Я, по его словам, поместил Присциллу в дурдом.
– Знаешь что, босс, – Ригальдо повернулся. Глаза его сильно блестели. – По-моему, проблемы не у этих двоих, а у тебя.
– Я рассказал тебе не для того, чтобы ты расчувствовался, – на всякий случай предупредил Исли, – а чтобы избежать двусмысленных ситуаций.
Ригальдо как-то странно фыркнул.
– И очень вовремя. Но, знаешь, – он вынул ключ зажигания, – я ужасно хочу есть, просто умираю. Ты уже закончил на сегодня с семейной идиллией?
– Да, я отвез Присциллу в клинику. Лаки останется ночевать у меня.
– Ну и пускай ночует, – Ригальдо выглядел невыносимо довольным. – Он взрослый парень, не заблудится в твоей огромной квартире. Я приглашаю тебя на ужин. Только машину нормально поставь.
***
– Теперь твоя очередь, – сказал Исли уже наверху, в лофте.
Он полулежал на застеленной кровати Ригальдо и листал с его телефона новости.
– Ты о чем?
– Расскажи о себе.
Полилась вода, сердито громыхнула кастрюля, громко зашипело масло на сковороде.
– Вообще-то я занят, – донеслось до ушей Исли, и он поднял глаза.
Ригальдо хозяйничал в кухонном углу единолично, выгнав Исли с его предложением помочь. Он переоделся в домашнюю футболку, а черный прямой фартук затянул так, что тот обхватывал его талию и бедра, как длинная узкая юбка. Исли мог бы съехидничать по этому поводу, но не собирался. Смотреть на Ригальдо в фартуке ему нравилось.
– Но у тебя заняты только руки, – сказал он с усмешкой. – Голова-то свободна.
– Если бы ты не был моим боссом…
– …то мы никогда бы не встретились, и у тебя не было бы шансов поразить меня готовкой. Ну давай. Это будет справедливо.
– А, чтоб тебя! – Ригальдо отшатнулся – видно, шкварчащее масло попало на руку. – Ладно. Что тебя интересует? Явно не образование и не предыдущее место работы?
– Все, что написано в твоем деле, я и так читал.
Кажется, Ригальдо пробормотал что-то неприличное, но за стуком ножа по доске было не разобрать.
– С личной жизнью мы тоже уже разобрались, – невозмутимо продолжил Исли, глядя, как Ригальдо кромсает овощи. – Аскеза и целибат.
– Эй, – Ригальдо многозначительно поднял нож. Исли выставил перед собой руки: молчу-молчу.
– Расскажи про детство, – сказал он безо всякого ехидства. – Только по-честному, не разыгрывая Лору Палмер. У тебя прочерк в графе «родители», это…
– …значит, что я жил с теткой, – сухо ответил Ригальдо. – С шести лет.
Он свалил овощи на сковородку и принялся яростно перемешивать их.
– Моя мать победила на конкурсе красоты штата, когда ей исполнилось восемнадцать, родила в девятнадцать, а в двадцать два уже отсасывала дальнобойщикам за бухло. Мне в школе потом тыкали в глаза тем, что она мыла сортиры на трассе и каждый день дралась в трейлере с моим отцом, – он помолчал. – Он был из тех умников, которые напиваются по пятницам, а потом на спор подкрадываются к спящей корове, чтобы одним ударом свалить ее на бок. Они с матерью не были официально женаты, и однажды он навсегда уехал из города. А ее сбила фура, когда она шла пьяная по шоссе.
– Бог не превратил Джинни в птичку?
– Не превратил. Меня забрала к себе тетка, старшая сестра матери. У нее ухажеров не было. Зато был богатый дом. Ну, мне тогда так казалось. Какие деньги у скромной учительницы? Но мне она казалась богачкой. И еще занудой. Господи, когда я к ней попал, я еще читать не умел, а она заставляла меня учить стихи!
– Ты плохо себя вел? Доводил тетку?
– Не то слово. Орал, убегал, поджигал газетный ящик, напускал в туалет лягушек… много чего. Она ни разу меня не ударила, веришь? Ставила перед собой и начинала увещевать. Мне было от этого так стыдно, я ненавидел ее еще сильнее.
– И что случилось потом? – Исли перекатился на живот, подпер щеку кулаком.
Ригальдо не видел его акробатических упражнений, яростно полоща что-то в кастрюле с ручками, обмотанными полотенцем.
– Диабет. Мне было одиннадцать, когда ее увезли почти в коме. Какие-то чужие люди расхаживали по дому прямо в обуви, обсуждали, что его давно пора под снос, шутили про рухлядь и раритет… и до меня вдруг дошло, какой ее дом на самом деле маленький и старый. И что только она делала его обжитым. Сказали, если тетя не придет в себя к вечеру, за мной приедет социальная служба. А вечером она позвонила. И я, о господи, я испек ей торт.
Исли прикрыл глаза.
– Принес его ей в больницу. А она смотрит на меня с койки вот такими глазами и говорит шепотом: «Ригальдо, мне этого нельзя». И я разревелся. Сидел, жрал его сам и ревел.
Исли отчетливо представил все это и только вздохнул. Ригальдо мельком глянул назад. Его лицо тут же вспыхнуло, и он сказал:
– Это вообще нормально, вот так валяться на чужой кровати?!
Но обиженным или по-настоящему недовольным он не выглядел, и Исли остался лежать.
– Пожалуйста, продолжай, – попросил он, пристроив подбородок на скрещенные руки.
– А нечего продолжать, – Ригальдо сгребал содержимое сковороды в кастрюлю. – С тех пор мы почти не ссорились. Замуж она так и не вышла. У нее диабет, почки и давление, а она все еще работает. Я хочу купить ей дом – и чтобы она больше не горбатилась.
– Ясно. А она, конечно, хочет, чтобы ты не думал о ней, а женился и наплодил ребятишек?
– Не без того, – по голосу было понятно, что Ригальдо ухмыляется. – Но не донимает.
– Думаешь, она знает, что ты…
– Не знает! – отрезал Ригальдо. – И не узнает. Она приличная женщина, мы никогда не станем это обсуждать.
– Твоя тетя, случайно, не противница однополых браков?
– Не думаю, чтобы она всерьез ими интересовалась.
– А как ты сам к ним относишься?
– А я к ним не отношусь, – сказал Ригальдо и со стуком поставил на стол тарелку.
– Ясно, – повторил в тишине Исли и решил не развивать тему. – Значит, ты из Айовы?
– Точно, – Ригальдо продолжил сервировать стол.
– А как тебя занесло в Сиэтл?
– Сравнил стоимость обучения в колледжах с их рейтингами, – снова ухмыльнулся Ригальдо. – Скрупулезнейше. Сиэтл мне подошел.
– И как твоя тетушка вырастила такого карьериста?.. Я заплатил бы за пару советов для Лаки.
– Я дам их тебе бесплатно, – хмыкнул Ригальдо. – Это аскеза и целибат. Иди ужинать.
Лена
— Тёма, здравствуй! Это Лена.
— Привет! Что тебе нужно?
— Хотела узнать, как у тебя дела?
— Ты за этим позвонила? Узнать, как у меня дела?
— Не только… Я знаю, что с Пашей. Тём, правда, мне очень жаль…
— Лен, говори, что хотела, у меня мало времени…
— Даже не хочешь узнать, как дела у меня? Мне вот… может, плохо. Мы с тобой столько лет дружили… Неужели я для тебя совсем ничего не значу?
— Лен, у тебя что-то серьёзное… или просто поговорить захотелось?
— А если просто? Если мне больше не с кем поговорить?
— Хорошо, говори. Что у тебя?
— Да нет… ничего. У меня всё нормально. ЕГЭ сдала с отличным результатом. Собиралась в Москву. Но… пока решила отдохнуть. Поеду на следующий год. А ты едешь? Уже решил, куда будешь поступать?
— Я уже отдал документы. Буду учиться в Ключе. В строительном.
— Ты шутишь? Зачем тебе это?
— Я должен объяснять?
— Из-за Пашки? Тём, но ведь это глупо. Ты ему ничем не поможешь.
— У тебя всё? Я кладу трубку.
— Подожди. Хотела тебе сказать одну вещь…
— Что?
— Помнишь тот поцелуй? У Ксюхи на кухне… Пашка видел… Я специально это сделала… Зла была на тебя. Извини.
— Что??? Что ты сказала???
— Я увидела, что он на нас смотрит, и поцеловала тебя. Извини. Мне жаль.
— Спасибо, что сказала. Но… теперь уже не важно. Пожалуйста, не звони мне больше.
— Дурак! Ты заслуживаешь большего! Зачем тебе гробить жизнь? Он же овощ…
— Елена Сергеевна! Что вы делаете? — врачиха вошла неожиданно и увидела в моей руке свой старенький мобильник. Вот сука!
— Простите, Лидия Николаевна. Я только на минутку взяла ваш телефон. Мне нужно было позвонить.
— Я должна буду сообщить об этом Борису Леонидовичу, — ледяным тоном училки отчеканила она, блеснув хамелеоновыми линзами.
Мне надоело изображать из себя хорошую, послушную девочку:
— Да и хер с тобой, кошёлка старая! Сообщай! Я сделаю так, что ты скоро сама вылетишь отсюда… без выходного пособия! Думаешь, я не видела, как ты с собой кузовки с продуктами и витамины, которые, между прочим, я должна принимать, домой вывозишь? Что? Внучку подкармливаешь? С кухаркой спелись — на пару воруете?
— Что? Да, как вы…
— Только попробуй ему сказать что-то! Я тоже молчать не стану. Тебе ясно? — я грубо схватила её за воротник халата и приблизила к себе. — Я спрашиваю: ты всё поняла?
— Д-да, простите.
— Ну вот! Так-то лучше! — я пригладила ей край воротника и ласково заглянула в испуганные поросячьи глазки. — Будешь мне давать звонить, когда скажу. Лучше нам жить в мире. Иди, я спать буду.
— Да.
Вот я дура! У него по всему особняку были развешаны камеры. На следующий день мной занималась уже другая врачиха — молодая, стриженая почти под ноль деваха с милым личиком и глазами убийцы из киношного боевика. Она занималась какими-то боевыми искусствами. Я видела, как она рано утром тренировалась на спортивной площадке.
«Господи, где он их берёт?»
Мне он сделал последнее китайское предупреждение насчёт звонков. Свобода моя была ограничена — теперь я могла, кроме своей комнаты, находиться только внизу — в гостиной и библиотеке. Гулять же только в определённые часы в сопровождении стриженого цербера. Я пробовала с ней заговорить, но она на меня так посмотрела, что попытки наладить хоть какой-то контакт с этим киборгом я сразу оставила. Я для неё была не человеком, а объектом — заданием, которое она исполняла. Это милое чудовище звали Олеся. И почему не Настенька? Ей бы пошло.
Мне было страшно одиноко в этом огромном, роскошно обставленном особняке, куда меня привёз Борис. Я его пленница, потому что ношу его ребёнка. У них с женой нет детей и, похоже, не будет. Когда я сказала, что беременна, я думала, он меня убьёт. Он следил за тем, чтобы я пила эти чёртовы таблетки. Но в тот раз у меня их с собой не было. А ему наврала, что уже приняла. Я как раз только вернулась из Челябинска и мы отмечали в «Эдельвейсе» окончание школы.
Были все, кроме Тимура и Ксюши. Но так было даже лучше. Мне хотелось оторваться по полной, а с ними все сидели бы с похоронным настроением из-за Пашки. Он с января лежал овощем в местной больнице без прогнозов на улучшение. Не понимаю, зачем мучить себя и его? И так понятно, что это конец. Жаль пацана, но что поделаешь? Такова жизнь! Не повезло парню. Стоит ли продолжать его мучения и истязать себя бесплодными надеждами на то, что он выйдет из комы? Ну, выйдет, допустим… и что? До конца жизни будет ходить под себя и вываливать изо рта кашу на слюнявчик. НЕ ПОНИМАЮ!
Гуманнее было бы отключить подачу кислорода, ну, или как там это называется… систему жизнеобеспечения? Я не медик. В их терминологии не разбираюсь. А Тимур — идиот! Решил записать себя в добровольные няньки. Ему это скоро надоест. Как говорится — дружба дружбой, а своя рубаха ближе к телу! Поступит, и уже некогда будет бегать к своему задохлику. Появятся другие… задохлики. Он же у нас спасатель обиженных и угнетённых. Придурок!
Меня эта вся ситуация страшно бесила, и я незаметно для себя немного перебрала с коктейлями. В общем, надралась порядком. Да и все хорошо набрались. Как я ни старалась развеселить общество, разговоры всё время опять скатывались на Пашку. Ксюху тоже жалели. Поговаривали, что они вроде бы дружить только начали. Вот это была очень интересная новость. Получается, мне удалось напоследок разбить этот неразлучный голубой тандем: Тимур и Паша. Что-то не слишком верилось про Ксюшу, но спрашивать не стала. Не хотелось, чтобы меня уличили в повышенной заинтересованности. Да и смысла теперь в этом уже никакого не было. Судьба всё решила за них. Вот как раз в тот вечер я и залетела. Надо мне было звонить своему зверю. Он почувствовал, что я никакая, и примчался. И таблеток у меня не было. Наверное, это тоже была судьба.
Беременность я заподозрила через три недели. А когда сделала тест, и всё подтвердилось, сначала испугалась, а потом обрадовалась. Дура! Решила, что он бросит свою серую мышку и женится на мне.
Когда он мне пытался внушить, что брак не для меня, мне стало ужасно любопытно, что же из себя представляет та несчастная, которую он выбрал себе в жёны. Понятно, что брак был чисто из коммерческих изображений. Тигр и любовь — понятия суть несовместные. Очень хотелось посмотреть на эту лахудру. Но где? Я понятия не имела, где он живёт, чем занимается, где бывает. Нас связывали только короткие встречи в его джипе в Ключе да гостиница в Челябинске. Но мне повезло совершенно случайно. Это было в начале января. Я увидела в городе его джип и решила подождать, встав за газетным киоском через дорогу. Ждала около часа. Замёрзла, но терпела.
Они выходили из «Рапсодии» — он и его курица. Маленькая, в жутко-серой норковой курточке, с прилизанной головкой и в квадратных очках!!! У нас что… нашествие очкастых мышей? Боже, как же нежно он её поддерживал, чтобы она не дай бог не поскользнулась на своих тоненьких, как у кузнечика, ножках и не проломила себе башку. А рожа у него была не как у тигра, а как у лакея, который хочет получить чаевые за своё усердие. И это МОЙ ТИГР?! Значит, про брак он мне всё наврал! Я для него действительно была резиновой куклой для его животных извращений. Я ничего не понимала. Я же в сто раз… да что в сто? Я в тысячу раз лучше этих бледных поганок. Тогда почему они, а не я? Даже Тимур, мой преданный рыцарь, и тот меня бросил. Что не так с этим миром? Почему посредственность предпочитают красоте?
Когда сказала ему про беременность, он страшно разозлился. Думала, что прикончит меня прямо в машине. Но он быстро взял себя в руки и сказал, чтоб ничего сама не предпринимала. Ха! Я и не собиралась! Чувствовала, что это мой большой козырь. Он позвонил через неделю, сказал, что меня заберёт водитель. Я запаниковала: а вдруг меня сейчас увезут в клинику и вычистят? И прощай все мои мечты! Нет, не станет он избавляться от своего ребёнка.
А вдруг ему вообще не нужен ребёнок? Я не знала, что он решил. Мне стало реально страшно. Вдруг он вообще хочет от меня избавиться? А что? Вполне в его духе. Всю дорогу я себя накручивала, не зная, что меня ждёт. Так страшно мне ещё никогда не было. Я уже жалела, что вообще всё это затеяла. Нужно было самой потихоньку сделать аборт. Но сейчас об этом думать уже было поздно.
Его новый водитель (старого после того случая я больше не видела) привёз меня за город в дачный посёлок, в его загородный дом. Ничего так себе домик: три этажа, кремовый сайдинг, огромные окна из тонированного стекла, похожие больше на витрины; фасад второго этажа — балкон с навесной крышей из цветного стекла с боковой лестницей.
Это архитектурное чудо окружало не менее чудесное творение дизайнерской мысли — обширная площадка, переходящая в идеально подстриженный газон с разбросанными по нему клумбами, деревцами, кустарниками, альпийскими горками, прудиком с фонтаном-античной девой и беседкой, увитой плющом. Всё это было сказочно красиво. Вот только мне было не до красоты — меня трясло от страха. Ему ничего не стоило прикончить меня и похоронить под какой-нибудь берёзкой в берёзовой роще, отделявшей его усадьбу от остального посёлка. Пока доехали, я была уже еле жива — зуб на зуб не попадал от страха. А он меня даже не встретил! Охранник довёл меня до дверей и передал домработнице.
Меня сначала провели в комнату, оборудованную под медицинский кабинет, где мужик с повязкой, скрывающей его рожу, подтвердил мою беременность. Затем домработница проводила меня в его кабинет на втором этаже. Он встретил меня довольно приветливо, даже предложил зелёный чай с пирожными. Но что-то в его взгляде было не то. Это был совсем другой, незнакомый мне человек — не мой тигр. То, что он мне потом объявил, совершенно не совпадало с моими предположениями. Убивать меня он и не думал (зря тряслась всю дорогу), но и жениться на мне он также не собирался. Он продиктовал мне свои условия. Не предложил, а именно продиктовал — без права выбора.
Его жена больше не могла иметь детей после неудачной беременности. И он решил оставить нашего ребёнка себе. Моего согласия он не спрашивал. Решение было таково: я подписываю договор на отказ от ребёнка, он взамен устраивает мне в Москве обеспеченную жизнь после его рождения — квартиру, машину, обучение, счёт в банке с кучей нулей. Всё это с одним дополнительным устным условием: я забываю о нём и о ребёнке навсегда.
Если бы он вообще мне ничего не предложил взамен ребёнка, а только это своё устное условие, я бы согласилась не раздумывая. Слишком хорошо его знала и очень хотела жить. Но мой тигр был благородный тигр. А ребёнок мне и самой был сейчас не нужен. Я только закончила школу и собиралась учиться дальше. Ну какой ребёнок? Эта сделка для меня была как неожиданный выигрыш в лотерею. Оставалось только потерпеть несколько месяцев, выносить и родить здоровое чадо… иии… свинтить в свободную, обеспеченную жизнь!
Вот только жить мне предстояло в этой роскошной загородной тюрьме с моими тюремщиками весь срок до родов. Вместе со мной здесь жили два охранника, медик, горничная, кухарка и садовник. Кухарка с садовником были супружеской парой, а горничная — их дочерью. Жили они обособленно, со мной почти не разговаривали. Только по необходимости. Да и остальные тоже вели себя так же. Думаю, были заранее проинструктированы. Три раза в неделю водитель привозил из города продукты и мои заказы, если я хотела чего-то особенного из еды, или одежды, или косметики. Правда, мои заказы проверялись цербером. Если она считала, что для ребёнка это вредно — вычёркивала.
Сам приезжал раз в неделю посмотреть, как я. Бывало даже, что мы проводили вместе несколько часов: обедали, гуляли, разговаривали и… всё. Любовью больше не занимались. Теперь я была не женщиной, а инкубатором, в котором выращивалось его драгоценное яйцо. Я понятия не имела, каким образом он утряс вопрос моего отсутствия с родителями. Сказал, чтобы я об этом не волновалась. Надеюсь, что он их не убил. Шутка. Но с него станется. Позвонить им я не могла — общение с внешним миром мне было запрещено.
До обеда мной занималась Олеся: осмотр, взвешивание, уход за моим драгоценным тельцем, массаж. А остальную часть дня и особенно вечер я умирала от скуки. Читать надоело, смотреть мелодрамы про мытарства бедных тупых золушек, которых спасал случайно подвернувшийся добрый принц-олигарх, я ненавидела. Ужастики и прочие ранящие мою «тонкую душевную организацию» фильмы мне были запрещены. Тигр сам выбирал то, что «полезно» для инкубатора. Прогулки с «киборгом» были, скорей, принудительной обязанностью, а не удовольствием: чувствовала себя кроликом возле голодного питона. Я тупела, толстела и превращалась в индейку, которую откармливают для рождественского стола.
Тимур
На дворе октябрь… Осень в этом году слякотная, с ветрами, с затяжными холодными ливнями и серым, беспросветным небом. Всё, как в моей душе — серо и беспросветно.
Учусь в архитектурном на факультете архитектурного проектирования зданий и сооружений. А что? Чем не профессия для мужика? Буду заниматься архитектурой в своём городе. Не так уж и плохо. Отчим с мамой даже были рады, что я не поехал в Москву, а остался с ними. Ну, или делали вид, что рады. Раньше-то только и разговоров было о Москве да престижном ВУЗе, типа МГУ или МГИМО. На худой конец — Баумановки.
О Пашке дома мы почти не разговаривали. Да и дома я почти не жил: уходил утром, а приходил вечером. Всё свободное время сидел рядом с Пашкой. Лето было уже на исходе, шёл восьмой месяц его «заточения», когда он вышел из комы. Меня рядом с ним не было. Позвонила тётя Нина утром и сообщила. Это произошло в два часа ночи… и без меня. А я так мечтал в этот момент быть рядом!
Я сразу вызвал такси и примчался в больницу: теперь у меня был свободный пропуск посещений. Я там был уже как родной. Ксюха, кстати, тоже добилась своего: пропуск ей выписали где-то в июле. Но мы с ней почти не пересекались. Она приходила обычно после четырёх — на час или два. Я на это время уходил в больничную кафешку и ждал там. Понимал, что веду себя глупо, ведь она передо мной ни в чём не виновата, но сделать с собой ничего не мог. А она ни о чём и не спрашивала. В общем, ситуация была глупейшей, но мне было плевать. Моё место было возле Пашки, и точка. Проснётся, тогда сам решит — нужен я ему ещё или нет. А я сделаю всё, чтобы быть ему нужным.
Я много думал: не могло так быть, чтоб в одночасье он меня променял на какую-то там Ксюшу. Тем более, что теперь я знал причину: наш дурацкий поцелуй с Ленкой. Мы оба оказались заложниками этой ситуации, этой ебучей подставы. Если бы я тогда не сбежал, когда увидел их целующимися на скамейке, если бы подошёл… Если бы, если бы… Да, возможно, мы бы даже подрались тогда, возможно, орали бы друг на друга… Но тогда бы сразу всё прояснилось! И не было бы никакой Ксюши, не было бы того вечера, когда он шёл от неё… Ничего бы этого сейчас не было. Выходит, виноват во всём был я один. Из-за своего идиотизма. Ебучий ты урод!
Я влетел в вестибюль больницы и сразу остановился как вкопанный: увидел Пашкину мать. Она стояла у окна и плакала. Моя радость вмиг испарилась, уступив место тревоге.
Пашка был в полном порядке, даже уже начал помаленьку самостоятельно пить отвары и бульоны. Никаких особых отклонений врачи не выявили, кроме одного — он ничего про себя не помнил и тётю Нину не узнавал. Это уже был другой Пашка — угрюмый, неразговорчивый и затравленный, как потерявшийся щенок.
В этот же день его перевели в другой корпус — в психиатрию. С ним начали работать специалисты. Но всё оставалось по-прежнему. Он всех боялся и ни с кем не шёл на контакт.
Меня он тоже не узнавал. Я надеялся, что мне удастся хоть немного улучшить его состояние с помощью кристалла. Но и это не помогло. Хотя кристалл опять начал «работать». Я дожидался, когда Пашка днём уснёт, и сжимал кристалл в его руке. Свечение было. Вот только Пашка, проснувшись, оставался прежним. Память не хотела возвращаться.
Налаживать с ним дружбу по новой я должен был сам. И я старался, как мог. Мы выходили с ним на прогулки по больничному парку. Сначала катал его на больничной коляске, потом ему разрешили ходить самому. Я рассказывал ему всё, что приходило на ум: про нас с самого детства. Конечно, только про дружбу. Он почти всегда был безучастным к моим рассказам, просто шёл рядом и молчал, иногда бросая на меня растерянные взгляды. Он меня НЕ ПОМНИЛ!
Тёте Нине было проще: он почти сразу стал относиться к ней, как к своей маме. Это понятно: на то она и мама! Правда, мамой он стал называть её не сразу и обращался на «вы». Но это было поначалу. Потом всё вошло в норму. Отца он тоже начал звать папой. Постепенно уходила его болезненная настороженность. Он ничего не помнил, но с удовольствием слушал тёть Нинины рассказы о нём. Смотрел фотографии и улыбался. Правда, улыбка была растерянная, какая-то беспомощная. Глядя на него в эти моменты, у меня сжималось сердце. Так хотелось его прижать к себе, защитить. Я не выдерживал и выходил в коридор.
Самое поразительное то, что у Пашки вдруг открылись способности к точным наукам. Раньше он никогда не был большим знатоком математики. В физике вообще плавал. Я никак не мог ему элементарно объяснить, почему лампочка горит, или почему… Да целая куча была этих «почему». Например, его понимание напрочь отказывалось понимать, почему люди не падают, если земля круглая. Как мы вообще ходим вниз головами? Для него всё было из области его любимой фантастики. И при этом он дураком совсем не был, просто в его голове это никак не укладывалось. Он, скорей, был лириком, чем физиком. И всю жизнь терпел от меня насмешки на эту тему. Да и сам вместе со мной смеялся. Ему было проще с зелёными человечками: он точно знал, что они давно гуляют по нашей планете и живут где-нибудь в Марианской впадине или в Бермудском треугольнике. Таким был мой Пашка.
И вдруг он стал решать сложные уравнения и задачи по высшей математике, тригонометрии. Обложился учебниками по физике. Зависал на физико-математических сайтах, чего-то там выискивая, с кем-то переписываясь. Это был не мой Пашка. Такого Пашку я не знал.
И ещё… он очень сильно сдружился с Ксюшей. В отличие от меня, она решила пропустить этот год и поступать в следующем, вместе с Пашкой. Когда она приходила к нему, я сразу становился лишним. Я им мешал. А ходить она стала часто, и он её ждал. Со мной же он обращался, как с приятелем, который хоть и был предположительно другом, но особого доверия не вызывал. Он меня просто терпел. Мне даже казалось, что не приди я или вообще перестань ходить — он даже не заметит. Был — был, ушёл — ушёл. Невелика потеря!
Тётя Нина меня успокаивала, говорила, что нужно время. Что он обязательно всё вспомнит. Но время шло, а ничего не менялось. Я по-прежнему в его новой жизни не играл никакой роли.
Теперь Пашка уже дома. Я иногда его навещаю. Но для него — стал никем.