Оглушающий грохот кислотной дискотеки — звуки треков, рвущих перепонки. В бликах перекрёстных лучей прожекторов цветомузыки мерное колыхание разноцветной толпы танцующих, сверху похожих на копошащихся насекомых, рвущихся наверх из общей кучи сородичей. Вскрики, смех, гул толпы — привычная какофония звуков ночного клуба, где я стал частым посетителем, благодаря моему сожителю в однокомнатной квартирке в Кривоколенном переулке и одногруппнику в институте — Глебу Ларченко.
Мы сами только пару минут назад были частью этого подрагивающего, извивающегося в танцевальном трансе в такт музыкальному ритму организма, обитающего на танцполе.
— Глеб, всё, поехали домой, у меня башка уже лопается от шума. Хочу тишины и в постельку.
Я в изнеможении откинулся на спинку дивана и отпил из высокого стакана лаймовый безалкогольный фреш.
— Ха! Созрел наконец. Я тебе ещё час назад предлагал. Спать осталось четыре часа, а завтра перезачёт у Денисова. У меня, между прочим, уже третья попытка. Если опять завалит, о стипендии могу забыть до конца семестра. Уходим.
— Ну ты даёшь! Чё раньше молчал? Никуда бы не пошли. Денисов — мужик вроде ничего. Что у тебя с ним за тёрки? — проорал я наклонившись к Глебу, пытаясь перекричать кокафонию звуков. Мы уже пробирались к выходу сквозь танцующую толпу, где громыхание музыки было особенно сильным.
— Тебе не понять, — прокричал в ответ друг, слегка повернув голову ко мне.
Мы уже выскочили из толпы и направлялись к выходу сквозь плохо освещённый коридор.
— Объяснить не хочешь?
— Тим, давай не сейчас, а? Потом, мож, и объясню. Посмотрим на ваше поведение, sir! — схохмил Глеб, несильно подтолкнув меня к двери.
Мы вышли на улицу, наконец вдохнув оживляющий, наполненный запахами цветущей сирени и черёмухи воздух. После духоты клуба это было как глотнуть живительного бальзама. Тут же нырнув в прокуренное нутро ближайшего таксомотора и назвав водителю адрес доставки наших уставших и сонных тушек, я расслабленно привалился к плечу друга.
— Глебка, разбудишь? Я покемарю.
Глеб вдруг просунул руку мне за спину и осторожно приобнял. С меня сразу как-то слетел весь сон. Такое было впервые. Через мгновение почувствовал прикосновение его щеки к виску. Поразмыслив, решил, что это просто дружеские объятья сонного уставшего приятеля, и ничего более. Так мы и сидели до самого дома. Успокоившись, я даже слегка задремал.
***
Чуть больше года назад, приняв решение оставить Пашку, я перевёлся в МАРХИ и стал московским жителем. Опять же помог отчим, надавив на нужные рычаги, благодаря которым мой перевод стал возможным.
Оставаться в Ключе в опасной близости к моему наркотику не было никаких сил. Жить в пятидесяти метрах от него и не иметь возможности видеть — это рвало на куски мой мозг. За месяц такой жизни я превратился в бледную тень подобия себя. Родители видели, что со мной происходит неладное, и наконец мама решилась на разговор. Я до такой степени потерял ощущение реальности происходящего, что вывалил ей всё про себя и про Пашку. Чувствовал, что один уже не справляюсь, и мне нужна помощь, иначе просто свихнусь и сделаю что-то непоправимое. Так произошёл мой каминг-аут. Кажется, она не слишком удивилась сбивчивому признанию: давно догадалась, что меня с Пашкой связывает нечто большее, чем просто дружба, и приняла это с покорностью любящей своё чадо матери.
Решили, что отчиму о моём новом «статусе» знать необязательно. Вернее, так решила мама, мне было как-то всё равно, адекватно мыслить я давно уже перестал. Чувство самосохранения отсутствовало, уступив место тупому равнодушию к своей дальнейшей судьбе. Я жил на автомате, как примитивный механизм, настроенный на определённый набор схематичных, однообразных действий.
Механизму требовалась подзарядка: мне рядом необходим был Пашка. Время не лечило — оно меня убивало. Я подыхал. Мама вмешалась вовремя. Сначала на неделю увезла из города к морю в Анапу. Для отдыхающих был не сезон — середина января. Холодный морской ветер, позёмка, серо-стальной прибой набегающих на льдистый берег волн охладили мой воспалённый мозг и привели мысли в относительный порядок. Я начал приходить в себя. Ничего не ушло — затаилось где-то в глубине сознания, но уже давало возможность дышать и жить.
Мы много гуляли, вдыхая сырой январский воздух черноморского побережья. Окончательно замёрзнув, возвращались в гостиницу и подолгу сидели внизу в маленьком кафе, пили обжигающий чай с фаршированными мясом блинчиками и разговаривали. Потом возвращались в свой полулюкс и до пол-ночи продолжали говорить. Я рассказал ей всё: про нас с Пашкой, про Безвременье, про Настино письмо, про деньги. Она слушала не перебивая и, кажется, верила. Во всяком случае, я ни разу не увидел тени сомнения или скептицизма на её непроницаемом лице.
Только когда рассказывал про Урода и про то, что он с нами делал, лицо её становилось пепельно-серым с тонкими бледнеющими лепестками губ. Но и тогда она не прерывала, не задала ни одного вопроса, только иногда судорожно вздыхала и продолжала слушать, сжимая ворот джемпера в кулачках с побелевшими костяшками пальцев. Я показал ей кристаллы и как они «работают». Оказалось, что они «лечат» только нас с Пашкой. В маминой руке они продолжали оставаться обычными стекляшками. Да, она мне поверила и стала третьим соучастником нашей с Пашкой тайны.
И меня отпустило. Панцирь, стягивающий сердце, постепенно разрушался, я начал приходить в себя. Мама оказалась той тонкой соломинкой, за которую я схватился и выжил, выкарабкавшись из своего личного ада — мрака отчаяния и боли.
Я мог жить дальше — без Пашки. Смог переступить через это мучительное расставание с любовью и начать новую жизнь, где больше не было моего суслика, да уже и не будет никогда. Я смирился. Я начал привыкать. С этой болью, которая ушла далеко вглубь меня, можно было жить. Мне уже не перехватывало дыхание, когда он, как живой, стоял перед глазами с развевающимися по ветру белыми вихрами и с язвительной усмешкой на любимых губах.
Мы решили, что мне нужно уехать в Москву и продолжить обучение там. Мама обещала поговорить с отчимом, убедить его в необходимости моего перевода, не раскрывая истинной причины. В дальнейшем она так же планировала, что они тоже переедут жить в Москву. Конечно, не сразу. Отчим — военный, и это была главная причина. Его перевод на новое место службы, да ещё в столицу, мог оказаться непреодолимым препятствием. В общем, это было делом не ближнего времени. Я же стараниями мамы и связями отчима уже в начале марта обживал свою съёмную однушку и был студентом первого курса архитектурного факультета МАРХИ.
Наши с Пашкой капиталы мама поместила в два банка, открыв лицевые счёта на моё имя. Один принадлежал Пашке. Я надеялся, что он когда-нибудь всё вспомнит, и тогда смогу отдать ему его миллионы. Вот только когда это произойдёт, я не имел представления. С кристаллом была та же ерунда. Как его вернуть? Пока, получалось, никак. Я оставил его маме на тот случай, если Пашке будет нужна помощь. Вдруг он заболеет! Был уверен, что мама обязательно что-нибудь придумает и найдёт способ, как помочь.
Там же, на факультете, я познакомился с Глебом. Меня, как новичка, пришедшего в середине учебного года, приняли по-разному: кто-то равнодушно, кто-то настороженно, с кем-то я сразу же подружился. Ну, не сказать, что подружился, но вполне сносно общался. Подружился я только с двумя людьми: Глебом и Катей. Катюха была старостой группы и первая подошла ко мне после лекции познакомиться и ввести в курс правил и законов их «среды обитания».
Не зря её выбрали старостой. Общаться с ней было легко, и в то же время чувствовалось, что в обиду она себя не даст и любого, если понадобится, поставит на место. Хотя какого-то давления или агрессивности с её стороны не чувствовалось. Катерина была явным лидером в группе: её слушались и с ней считались. В общем, девчонка была по мне, сразу понравилась.
Да и на внешность тоже ничего себе: высокая, стройная, с короткой модельной стрижкой каштановых волос, рваной чёлкой, полузакрывшей пристальный взгляд голубых глаз с минимумом косметики. Яркие, красиво очерченные губы она покрывала бесцветным блеском, что делало её лицо невероятно сексуальным. У неё была целая куча обожателей среди парней факультета, которых она попросту игнорировала. О своей личной жизни Катя не распространялась, туманно намекая на то, что с этим у неё «всё в порядке», но за стенами альма-матер. С «детками», как называла нас — студентов, она дел не имеет, поскольку любит мужчин повзрослее и поопытнее.
Глеб дружил с Катей. Я даже поначалу подумал, что они пара: всегда сидели вместе на лекциях и вели себя именно как близкие люди. В группе он был особняком: общался только с ней. На меня тоже сначала только хмуро поглядывал и не предпринимал никаких действий, чтобы познакомиться поближе. Ему явно было не по душе то, что Катюха взяла надо мной «шефство», и наши приятельские отношения стали день ото дня укрепляться.
Видя его недоброжелательные взгляды в мою сторону, я как-то высказал свои подозрения Кате о том, что Глеб, похоже, её ко мне ревнует. В ответ она прыснула, а потом и вовсе расхохоталась. Я был обескуражен и не понимал, что могло её так развеселить. Катя на мой вопрос сказала лишь, что это априори невозможно, так как этому есть две причины. Во-первых — они просто друзья, а во-вторых… Тут она начала опять смеяться, а преодолев новый взрыв веселья, сказала, что если мы с Глебом подружимся, вторую причину он назовёт сам, если, конечно, захочет.
Всё произошло случайно. Я спускался по лестнице из здания учебного корпуса и, поскользнувшись, чуть не грохнулся на ледяные ступеньки. Если бы не Глеб. Он шёл позади и успел удержать меня в вертикальном положении, при этом чуть сам не упал. В общем, мы устояли, поддержав в итоге друг друга. Ситуация была опасно-комичной, и мы, отдышавшись, глядя друг на друга, одновременно прыснули. Ледок, существовавший между нами и грозивший перерасти в ледяной торос неприятия, вмиг растаял.
Дальше пошли вместе. Решили перекусить в студенческом кафе на территории института, но там после лекций было не протолкнуться, а есть хотелось жутко. И я предложил зайти в маркет за продуктами и приготовить что-нибудь у меня дома. Глеб слегка настороженно спросил, с кем я делю жилплощадь. Узнав, что живу один, согласился, чем меня очень обрадовал: моё вынужденное одиночество уже начинало слегка напрягать.
Мы купили кое-что из продуктов, причём Глеб решительно заявил, что рассчитается сам. Я не стал спорить, рассудив, что не стоит наше только зарождающееся дружеское общение начинать с препирательства. Хочет — пусть платит, хотя в душе это меня повеселило.
За приготовлением нехитрого обеда — яичницы с колбасой и овощного салата, мы разговорились. Я немного рассказал о себе, а он — о себе.
Оказалось, что Глеб живёт в общаге, в комнате на четырёх человек. Жилось ему не слишком комфортно: в общаге был постоянный бардак, попойки, девочки, гремевшая до полуночи музыка. Их комната была на учёте у коменданта на вылет за нарушение правил общежития. Причём за компанию с нарушителями мог вылететь и он, хотя участия в их загулах не принимал. Но комендант разбираться не собирался, кто тут нарушает, а кто нет. К тому же купленные им продукты благополучно съедались соседями. Поэтому он и питался в студенческом кафе: кормить ещё троих на свою стипендию и небольшие деньги, присылаемые тёткой, Глеб не мог. Родители у Глеба погибли в автоаварии. Он с десяти лет жил с тёткой, старшей сестрой матери, в Ногинске — небольшом подмосковном городке.
Заниматься тоже не было никакой возможности из-за постоянного шума и «проходного двора», в который превращалась их комната после пяти часов вечера. И он частенько зависал у Катюхи в её двухкомнатной квартире, что тоже было не совсем удобно, так как у той был парень и своя личная жизнь.
Была такая мысль — предложить Глебу пожить у меня, но я себя вовремя остановил. Нужно было всё-таки познакомиться поближе и узнать получше, чтобы потом не пожалеть о таком скоропалительном решении. В конце концов, Глеб — взрослый мальчик, способный позаботиться о себе сам. Многие из студентов подрабатывали, чтобы самостоятельно оплачивать жильё и обучение. Он тоже мог найти подработку и как-то решить проблему с жильём. Поразмыслив таким образом, я посочувствовал Глебу, но предлагать переехать ко мне не стал. Поживём — посмотрим.
Время шло, и мы сдружились. Утром, только зайдя в холл корпуса, я уже видел впереди на лестничном пролёте его высокую, спортивную фигуру в ладно сидящих джинсах и чёрном свитере, его приветливо улыбающееся мне широкоскулое лицо, обрамлённое прямыми прядями тёмных волос. Глеб был красив настоящей мужской красотой. Особенно поражал острый, пронизывающий взгляд карих, слегка прищуренных глаз, как будто направленный в самую глубину твоей души. Мне было странно, что у такого красавца нет подружки, хотя многие девчонки на него заглядывались, но подойти не решались: угрюмое выражение лица, с которым ходил Глеб, к более близким отношениям не располагало. Мой новый друг был неприступен и ровно-холоден со всеми. Со всеми, кроме Катюхи и теперь уже меня.
Иногда он оставался у меня ночевать в кухне на коротком и неудобном диванчике после очередного загула в клубе, куда они привели меня вместе с Катюхой. Её парень работал там администратором и всегда придерживал для них место на балконе второго этажа. Оттуда был прекрасный вид сверху на танцпол и на сцену, где у шеста пара девочек в блестящих бикини разогревала толпу танцевальными кульбитами, а тройка парней, сменявшая их, блестела накачанными мускулами, перемежая смелые, возбуждающие публику позы с не менее возбуждающими сексуальными па.
Это был даже не балкон, а широкая галерея, опоясывающая три стены до самой сцены. Здесь размещались столики с удобными диванчиками. Здесь же можно было пройти в вип-зону — закрытые от глаз посторонних гостевые комнаты, куда можно заказать для приватного танца понравившегося танцора или танцовщицу или провести время с друзьями в уединении. Внизу также была зона отдыха — столики с диванами, бар и танцпол.
Клуб был не из дешёвых, но пару-тройку раз в месяц мы сюда приходили. Иногда и чаще. Толик — парень Катюхи, пропускал нас через служебный вход бесплатно, снисходительно посмеиваясь над нищими студентами. Я нищим не был, но выделяться не хотел. Мы только-только начинали дружить и узнавать друг друга. А я с некоторых пор стал осторожничать в выборе друзей. Не хотелось довериться и потом пожалеть об этом. Наивный мальчик остался в прошлом, каким же станет моё ближайшее будущее, во многом зависело от правильно выбранного окружения.
Закончив первый курс, я остался в Москве. В Ключ к своим ехать не хотелось, да и просто не мог. Внутри установился некий психологический барьер, который не пускал назад, домой, туда, где жила моя боль. В Москве я мог жить, не выпуская своих демонов из их темниц. В Ключе же они могли сломать все затворы и вырваться сами. Боялся, что всё начнётся по новой, и второй раз я уже могу не справиться. Не хотел разрушать свой с таким трудом обретённый и очень хрупкий мир.
В июле мы с родителями съездили в Турцию, а август я занимался ремонтом в своём жилище. Ничего подобного я никогда не делал, поэтому сначала прошёл «ликбез» в интернете и с божьей помощью начал претворять задуманное в жизнь. Купил обои, купил стремянку, купил всё по списку, что требовалось для косметического ремонта небольшой однокомнатной квартирки. Делом это оказалось хлопотным, но увлекательным. Я, как художник, наклеив очередную обоину, отходил и любовался результатом. В общем, на поклейку обоев и перестилку полов новым линолеумом, ну и на последующее «приколотить», «помыть», «почистить», у меня ушло три недели. Я был горд собой и доволен. Всё-таки с чужими обоями и вытертыми не одним арендатором полами жить было напряжно.
В сентябре начался новый учебный семестр. Я уже не считался новичком и встречен был одногруппниками, как свой. А через два месяца Глеба вместе с троицей соседей выперли из общаги. Они вместе с Катькой куда-то ходили, кому-то доказывали, что Глеб ни при чём, ни в каких загулах, в ночных посиделках и «полежанках» с лицами противоположного пола не замешан, но всё было тщетно, справедливость не восторжествовала. Глебу нужно было в двадцать четыре часа освободить койко-место. И тогда, не видя другого выхода, я предложил переехать ко мне. Тем более тогда плата за квартиру становилась чисто символической, по меркам столицы, конечно, а главное, я мог наконец распрощаться с надоевшим одиночеством. По поводу Глеба сомнений больше не возникало — уверен был, что уживёмся.
Так мы стали жить вместе. В комиссионке купили ещё одну полутораспалку, из-за чего комната стала походить на второсортный гостиничный номер. Но Глеб оказался человеком, любящим уют и порядок, даже больше — порядок. И вскоре наша однушка превратилась во вполне комфортабельное жильё: полки на стенах, ещё один письменный стол, придвинутый к моему и вплотную торцом к окну. Это, собственно, всё, что можно было разместить на двадцатиметровой территории жилой площади теперь уже нашей общей квартиры.
Старенький хозяйский телевизор пылился на окне: нам он был без надобности. Всю информацию мы получали из инета. Шкаф тоже не требовался, так как в коридоре имелась вместительная кладовка, а в ней два пенала для белья и кронштейн с плечиками для одежды. Ещё мы вскладчину приобрели микроволновку. Ценнейшая вещь для студента! В ней можно было не только разогревать еду из холодильника, но и по-быстрому сварить картошку и даже пельмени.
***
Мы вышли из такси под холодный по-осеннему дождик. Ну, май — ещё не лето, и Москва — не Шри-Ланка. Быстренько добежали до подъезда, до лифта, и вот он наш девятый этаж!
Как же хочется спать в третьем часу ночи!
— Тим! Давай в душ! Ты чай будешь?
— Оспади! Какой чай! Никуда не хочу… Я — спать! В душ — завтра.
Глеб растерянно смотрел, как я по-быстрому стаскиваю с себя джинсы, футболку и плюхаюсь под одеяло, заворачиваясь в него коконом.
— Ну ты и свинтус, Тимыч!
— Иди в жопу! А лучше ложись. Завтра проспишь, не будет тебе никакого перезачёта, — пробурчал я сонно из-под одеяла.
— Тим! Пошли хоть чаю попьём! Уже вскипел, щас заварю. Вставай!
От этого надоеды не отвяжешься. Да и чаю тоже хотелось после мешанины из клубных коктейлей.
— Ладно, иди в душ, сейчас встану.
Натянув шорты и старую футболку, зашёл на кухню. Заварил чай и пошарил в холодильнике: сардельки, сыр, батон. Одна минута — и два бутерброда отправлены в микроволновку. Пока разливал чай, Глеб вышел из душа в трениках и с полотенцем на плечах, с мокрыми торчащими волосами. По груди на торс сбегали капли воды, оставляя влажные дорожки на кубиках. Я завис. Стоял и смотрел на эти бегущие по накачанному телу капли, поблёскивающие в свете лампы, на косичку волосиков, идущую от пупка за резинку штанов. Писк микроволновки вывел из ступора. Я отмер и столкнулся взглядом с Глебом. Он смотрел на меня и видел, как я его разглядываю.
«Чёрт! Неудобняк!»
Суетливо метнулся за бутербродами, а Глеб молча прошёл и сел за стол. Пауза явно затянулась, и мы оба это почувствовали. Надо было срочно что-то сказать, но на ум ничего не приходило. Мне было страшно неудобно, как будто поймали за чем-то неприличным. На самом деле, что такого? Нехер по квартире голому ходить! Разозлившись от глупости ситуации, я обжёгся, доставая тарелку с бутербродами. Почти кинул её на стол и вышел из кухни, сказав через плечо до сих пор молчавшему Глебу:
— Ты ешь, а я в ванную.
— Давай скорей, я подожду.
«Вот это чё щас было?»
Мы жили вместе уже несколько месяцев, бывало и в одних боксерах по утрам бегали, собираясь в универ, и в этом я не находил ничего особенного. А сейчас что? Почему вдруг завис?
Из раздумий вывел голос друга:
— Тимыч, ты там скоро?
— Иду!
Я быстро почистил зубы, оделся на влажное тело, хотя это было не слишком приятно, и вышел из ванной. Глеб ждал, на столе остывали бутерброды и чай, но есть уже расхотелось.
— Чё сидишь? — недовольно бросил я Глебу. — Всё уже остыло. Ешь давай, я только чаю пивну. Бутер не буду.
— Угум, как фочешь, — ответил он мне с полным ртом.
— У тебя во сколько завтра перезачёт?
— В десять. Но пойду с утра, там ещё конспект полистаю.
— Ладно, доедай, я спать.
— Давай.
«Вот чего, спрашивается, ждал? Мог бы один спокойно поесть».
Жили мы нормально, но вот его излишняя какая-то прилипчивость, что ли, иногда раздражала. Ему было необходимо делать всё вместе: смотреть фильмы, завтракать, ужинать, вместе идти домой после лекций, вместе ездить куда-нибудь в центр. Всё вместе!
В принципе, я не слишком обращал на это внимание, но иногда хотелось побыть одному. Просто поваляться с планшетом или побродить где-нибудь бесцельно по улицам. С Глебом так не получалось. Он с утра строил на весь день планы, и я чувствовал себя жутко заорганизованным. Это начинало сильно подбешивать, и я уже начинал бояться, что в конце концов сорвусь и наговорю чего-нибудь такого, о чём потом пожалею. Решил, что от излишней опеки друга надо избавляться как-то постепенно, но целенаправленно, и так, чтобы не обидеть. Но дальше так продолжаться не могло: чувствовал, что уже на пределе.
И я решил, что завтра устрою себе после лекций небольшую прогулку — один съезжу в Охотный ряд.
С этим и уснул.