Тимур
— Почему ты спрашиваешь?
— Я во сне видел парня. Он сказал, что его зовут Миша.
— Сон расскажешь?
Пашка отвёл глаза в сторону, замялся и как-то помрачнел. Потом опять посмотрел на меня.
— Я-я… я плохо его помню… Так… отрывки какие-то… Я в комнате, потом парень зашёл… Да не помню я! Он назвал своё имя — Миша.
— Есть такой Миша. В Новожилово живёт. Ну… куда мы летом приезжали.
— И что? Я с ним дружил?
— Ну как? Так… пересекались иногда. Он старше нас, чё ему с нами, с малышнёй, было возиться? Но пацан он нормальный, его в деревне уважают.
Пашка сидел, задумавшись. Я тоже помалкивал.
— Ладно, давай на боковую. Поздно уже. Пошли, комнату твою покажу.
Он забрал со столика кружки и унёс в мойку. Мы поднялись наверх. Пашка шёл впереди: протяни руку — и коснёшься. Такой близкий и такой далёкий сейчас был мой суслан.
— Это моя, — он показал на дверь, — а твоя рядом. Там в ванной всё есть, увидишь: и щётка, и полотенце, и халат. В шкафу найдёшь переодеться. Бери — не стесняйся. В общем, располагайся. Пока! — и, махнув мне рукой, скрылся за дверью своей комнаты.
Вот и поговорили.
Комната была похожа на дорогой номер в гостинице: молочно-кофейные панели, на полу белый ворсистый ковёр, белые шторы, двухспальная кровать застелена ослепительно-белым покрывалом, в изголовье несколько подушек разных размеров — две больших в цвет панелей и две белых поменьше. На прикроватных тумбочках светильники — белые матовые шары. У стены комод, над ним, на стене, плазменная панель телевизора, рядом небольшой столик и два приставленных к нему стула. Вообще, вся мебель белого цвета. Часть стены напротив, рядом с дверью в ванную комнату, занимал зеркальный шкаф-купе. Никаких безделушек или личных вещей. По всему было видно, что комнатой никто не пользовался.
«Видимо, это гостевая, как принято в приличных домах», — с усмешкой подумал я.
Над столом висела небольшая репродукция картины. Я подошёл поближе. Картина была мне хорошо знакома: «Сорока» Клода Моне. У меня дома в Ключе есть книга-альбом живописи разных художников. Давно, ещё в детстве, мне подарила его мама, и я часто подолгу его рассматривал. Эту картину помнил очень хорошо: морозный солнечный день; заснеженные деревья; вдалеке то ли поле, то ли озеро — из-за снега непонятно; домик; плетень; покосившаяся калитка и на ней сорока. Ничего особенного. Но картинка притягивала как магнит. Слишком всё было настоящим: розоватые отблески солнечных лучей на снегу, далёкий горизонт в туманной белой дымке, чёрные остовы замёрзших деревьев, покатая крыша домика, покрытая ровным слоем слежавшегося снега. Холодно. Никого вокруг. Только одинокая сорока на полуразвалившейся кривой калитке. И ещё она у меня ассоциировалась со стихотворением Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…».
Я улыбнулся картине, как старой знакомой. Невесело улыбнулся. Все мысли были о Пашке:
«Что он там видел в своём сне? Почему такой мрачный? Может, это просто последствия гипноза? А что? Вполне может быть: хреново, когда у тебя в мозгах шарятся. Получается, он Мишку не помнит, или что-то вспомнил, а рассказывать не хочет?»
Я зашёл в ванную, сверкающую никелем и ослепительной белизной. Постоял в душевой кабинке под тёплыми струями, смывая с тела гелиевую пену и усталость утомительного дня. Халат надевать не стал: обернул полотенце вокруг бёдер. В шкафу стопкой лежали прозрачные упаковки с бельём: футболки, майки, боксеры, спальные пижамы и даже носки.
«Ну точно, как в отеле — номер «Люкс»!»
Выбрал себе пижамные штанишки, погасил свет и лёг под тонкое, воздушное одеяло.
Постель была мягкой и уютной, но сон не шёл. Меня будоражило и волновало близкое соседство с Пашкой. Он был рядом, через стенку, в соседней комнате. Я лежал и вспоминал дни, когда мы были заперты в маленькой тёмной комнатушке в Безвременье. Я с детства привык спать на спине, а он, притулившись сбоку, засыпал, уткнувшись в меня носом и обхватив рукой поперёк живота. Я даже сейчас ощущал его дыхание, его запах — топлёного молока и ещё чего-то, присущего только ему. Смешно сказать, но сейчас я завидовал тому себе.
«Тогда он был рядом, и я мог к нему прикасаться, мог обнять, погладить по спутанным, взъерошенным волосам. Там мы были как единое целое — вдвоём на маленьком пятачке замкнутого пространства. Сейчас я тоже в замкнутом пространстве своего одиночества. Он рядом, но его нет больше со мной. Я один и ему больше не нужен. Просто приятель! Может, ему рассказать, что я — гей, как и его отцы? Ну, может, не совсем гей. К женщинам у меня нет неприятия. Просто мне никто не нужен, кроме Пашки. Может, правда лучше сказать? Ведь если сам догадается, будет ещё хуже! Что он обо мне тогда подумает? Что я врал, притворялся? А если я нечаянно сорвусь? Вот как-нибудь не выдержу и… сорвусь? Что тогда? Зная его характер, даже боюсь представить, что будет. Но я-то не железный, на сколько меня ещё хватит? Сегодня уже чуть не сорвался, когда он в кресле ёрзал — позы менял. Без него не могу и рядом с ним подыхаю. Это как болезнь. Заболел и не могу вылечиться. Хроническая зависимость на всю жизнь. Я ведь пробовал. Два года без него! Загнал подальше вглубь свою больную любовь и жил. Да не жил — существовал! Пытался жить. Даже пытался вновь полюбить.
Смешно! Как можно кого-то полюбить, если уже любишь? Если боль не отпускает? Идиот! Испортил жизнь Глебу. Теперь он сторонится меня, бежит, как от чумы. Они опять всё время с Катей, а я всё время один. Надо как-то с ним налаживать ну хоть какие-то, приблизительно нормальные отношения. Так ведь продолжаться не может! Всё-таки полгода были вместе, чё ж теперь, врагами остаться? Нет, я ему точно не враг! Если бы не Пашка, может, так и дальше бы жили. Только вот нахрена ему такое счастье? Это у меня всё по-уродски, он-то почему должен из-за меня рушить свою жизнь — жить с человеком, который не любит и не полюбит никогда? Он в конце концов это поймёт. Пройдёт какое-то время, и он привыкнет жить без меня, а, может, и встретит кого, не будет же он всю жизнь один. Обязательно встретит!
А ты? Ты будешь? Вдруг Пашка никогда тебя не вспомнит? Ты же стёрт, тебя теперь вообще там не ночевало, в его голове. Нету тебя там! Невидимка ты, блять! Воздух! У него там Миша. А тут — Ксюша. Зря я его к Тае отвёз. Ох, зря!»
Я поворочался, укладываясь поудобнее и постарался заснуть, но мысли продолжали роиться в голове, не давая покоя и прогоняя сон. Постель уже не казалась такой мягкой и уютной, напротив, тело горело от жарких простыней, а одеяло казалось слишком жёстким. Помаявшись, я его резко откинул и сел, уставившись в тусклые очертания чужой комнаты.
«Так, стоп! Чё ты кипишуешь раньше времени? Ничего ещё не случилось! Вон, домой тебя позвал. Ну и что, что настроение плохое, у него и раньше так было… Перепады. Завтра проснётся и будет как обычно — весёлый. А Миша… Ну, приснился ему Миша. Где-то он у него сидит в памяти, Тая его гипнозом откуда-то вытащила. Мало ли, чего у него там ещё сидит, оно же никуда не делось, просто там барьер какой-то. Забор, бля, бетонный! А строитель — ты! Я его, сука, и выстроил! Я! Из-за меня всё. После того поцелуя. Он видел. И пошёл Ксюху целовать. А я идиот, увидел их и психанул — повёл себя, как пацан. Ведь у нас же всё хорошо было. Так нет! Сам его Ксюше на блюдечке преподнёс. Даун, бля!»
Сидеть уже тоже не мог. Поднялся, отодвинул штору и приоткрыл створку окна. Приник лицом к проёму и вдыхал морозный воздух, ощущая мелкое покалывание от задуваемых ветром снежинок. На улице мела и завывала метель. Сквозь белое облако снегопада виднелись тёмные громады многоэтажек с кое-где ярко-жёлтыми прямоугольниками светящихся в ночи окон. Был уже первый час ночи, но многие, как и я, не спали, и за каждым окном шла своим чередом чья-то жизнь. Кто-то в ней был счастлив, а кто-то, как и я, страдал и, может быть, ещё надеялся на счастье. Я, во всяком случае, надеялся. Очень!
Паша
«Вот интересно, как этой девчонке, Тае этой, так просто удалось меня уломать? Даже не знаю, почему я ей поверил? Что она там сказала? «Нельзя опускать руки?» Так, кажется? Ещё что-то сказала, типа, ты сам должен захотеть всё вспомнить. А я что, не хочу, что ли? Хочу, ещё как! Если не получается, что я могу? «Давай попробуем поискать причину», — сказала она. Ещё спросила, доверяю ли я ей. Ответил, что доверяю. Ага, вижу первый раз и сразу: «Доверяю!» Офигеть! Посмотрели. Полежал с закрытыми глазами, а она рядом посидела. Даже не прикасалась ко мне. Но голове было тепло, и как будто мурашки бегали.
Интересно, что она там увидела?
Потом предложила мне попробовать что-то вспомнить под гипнозом. Я опять согласился. Как будто опоила чем-то: ничё не соображал. Может, она колдунья? Положила мне ладонь на лоб, и я уснул, а потом как будто проснулся. Таи нет, я один лежу, вдруг дверь открывается, и заходит парень, похожий на шкаф. Стоит возле двери и мне улыбается. В костюме чёрном, как на свадьбу собрался. Жених, бля! Осталось розочку в кармашек воткнуть.
«Привет, салага!» — говорит.
«Привет! — отвечаю. — Ты кто? И почему я салага?»
«Я — Мишка, — говорит. — Не помнишь меня?»
«Я никого не помню, — отвечаю, — у меня амнезия».
Он подошёл и сел на стул у кровати, где раньше сидела Тая.
«Дурь это у тебя, а не амнезия!» — сидит и улыбается мне.
«А ты откуда знаешь? Ты доктор, что ли?» — разозлился я.
«Ну, типа того. Хочешь, вылечу?»
А сам сидит и смеётся.
«Расскажи лучше про себя, кто ты? Может, я что и вспомню».
«Не могу, мне уже пора. Сам вспоминай!»
«Как это — сам?»
«Вспомни, кто ты сам, тогда и других вспомнишь!»
«Что значит — кто я? Паша Снегов, и так знаю».
«А кто ты — Паша Снегов? Вспомина-ааай!»
Он негромко рассмеялся, встал и пошёл к выходу. Мне почему-то не хотелось, чтобы он так быстро ушёл.
«Подожди! — привстал и крикнул ему вслед. — Зачем приходил-то? Кто ты?»
Он обернулся:
«Вспоминай. И приходи ко мне».
«А куда приходить? Где ты живёшь?»
«Позвони бабушке своей. Она знает. Только розы не приноси. Не люблю».
«Розы? У тебя что, день рождения?»
Он уже открыл дверь, но остановился:
«У меня скоро сын родится — твой тёзка. Хочу, чтобы ты был крёстным отцом».
«Крёстным отцом? — я усмехнулся. — Пусть сначала родится, тогда посмотрим. А какие цветы ты любишь?»
Он улыбнулся: «Ромашки. Много ромашек! Вспомни меня и больше не забывай!»
«Ты ещё придёшь?»
«Ты приходи. Ты хороший, салага!»
И вышел.
И что это было? Я буквально обалдел от этого сна. Никогда так ясно во сне никого не видел, и чтобы так всё запомнить, как будто и не во сне вовсе, а наяву. И Миша этот… Увалень безобидный. На день рождения пригласил… с ромашками! Ромашки он любит! Приснится же такое, чтобы мужик просил ему ромашек принести! Цирк! Только чё-то не смешно совсем. Про сына говорил… родится скоро мой тёзка. Ещё, значит, один Пашка будет. Не, ну это же сон — неправда всё. Просто сон.
Да-аа! Он сказал у бабы Липы узнать. А что? Позвоню и узнаю. Вот прямо утром и позвоню. Спрошу про этого Мишку, что она скажет? Тёмка же говорил, что они из одной деревни, может, и правда, что у него жена беременная. Вот номер будет! Выходит, что я, типа, ясновидящий! Ха!
А что он там про меня говорил? Что мне нужно вспомнить, кто я. А кто я? Что за ерунда? Я — это я! Может, у Тёмки спросить? Может, он что-то такое знает? Да нет! Это просто сон. Как и баскетболистка эта. Фигня это всё! Завтра всё-таки позвоню бабе Липе, а днём ещё позвоню Тае, надо с ней встретиться. Пусть я сам ничего не вспомнил, может, она мне поможет? Что там с этим гипнозом? Может, я ей что-то про себя даже рассказал. Ладно, надо попробовать уснуть, а то завтра не встану».
Но заснуть никак не удавалось. Спустился вниз, взял бутылку воды из холодильника и присел за стол.
«На часах половина третьего. Тёмка, поди, уже десятый сон видит, а я тут маюсь бессонницей. Толку, что позвал. Пойти к нему? Кровать большая, притулюсь с другого края, он и не заметит. Одному как-то не по себе».
В комнате был настоящий морозильник из-за открытого окна. На подоконник намело маленький сугробик, который уже подтаивал и растекался лужицей. Тёмка спал, свернувшись клубочком, в ногах лежало скомканное одеяло.
«Вот, блин, морж недоделанный!»
Я, поёживаясь, закрыл окно и лёг, накрыв его и себя одеялом. Тёмка заворочался, повернулся в мою сторону, что-то бормоча во сне. Я затих, сдерживая дыхание, ждал, когда он успокоится, но тут почувствовал, как его рука легла на мою талию. Я вообще перестал дышать, только сердце гулко отдавалось где-то в середине горла, а спина и ладони покрылись испариной. А этот кабан притянул меня к себе, как червяка, уткнулся носом в затылок и даже не проснулся. Я лежал ни жив, ни мёртв, пытаясь успокоить грохочущее сердцебиение и боясь лишний раз вздохнуть. Тёмка не двигался и не убирал руку, продолжая спокойно посапывать. Подождав ещё немного, попытался осторожно отодвинуться, но рука, как только я делал попытку её убрать, прижимала мою тушку ещё крепче. В конце концов, я устал с ней бороться. От Тёмки шло приятное тепло, как от батареи, и глаза уже закрывались сами собой. Улёгся поудобнее и заснул.
Утром меня разбудил своей вознёй Тёмка. Он, спросонья увидев меня у себя под боком, уткнувшегося носом в грудь, резко подскочил и сел. Я, потревоженный его «прыжками», недовольно приоткрыл один глаз и снова зажмурился: спать хотелось неимоверно.
— Паш, ты как здесь оказался?
Подтянув к себе край одеяла, закутался потеплее и проворчал сквозь зевоту севшим спросонья голосом:
— Уснуть долго не мог. Скажи спасибо, что пришёл и спас тебя. Ты тут морозильник устроил, да ещё и одеяло с себя сбросил. К утру нашёл бы твой замороженный труп.
Такая длинная тирада далась мне с трудом: я всё ещё спал. Он продолжал сидеть и сверлить меня взглядом. Я недовольно поморщился и повернулся на другой бок, продолжая ворчать:
— А чё такого-то? Подумаешь! Кровать большая, жалко что ли? Ложись давай, сегодня же выходной, можно ещё поваляться. Чё всполошился ни свет, ни заря и меня разбудил?
— Спи, если хочешь. Я в душ.
Я уже почти проснулся, но подремать ещё хотелось, а Тёмка продолжал изображать из себя блюстителя нравственности. Я не выдержал:
— Вот же, блин! Ты прям как девица красная! Я хотел с краюшку, а ты сам ко мне всю ночь прижимался.
У него был такой растерянный и обескураженный вид, что я даже посмеялся над ним в душе, но продолжал недовольно сопеть и хмуриться, типа, я жутко недоволен, что был разбужен с самого с ранья. Лучшая оборона — нападение!
«Подумаешь, вместе поспали! Я хоть отдохнул нормально! Хотя и мало спал, зато спал как убитый под Тёмкиным тёплым боком».
— Время семь часов, какой душ?
— Привык рано вставать. Ты ещё поваляйся, если хочешь, я ополоснусь и пойду на завтрак что-нибудь приготовлю.
— Делай, чё хочешь, а я ещё посплю. Пол-ночи по квартире болтался, уснуть не мог.
Тут вспомнил, что хотел позвонить бабе Липе, но ещё было слишком рано. Решил, что позвоню часов в девять. Тёмка уже скрылся в ванной, а я опять задремал. Сквозь дрёму думал о том, что жить с кем-то куда лучше, чем одному. Только сейчас начал это понимать, а раньше как-то даже не задумывался.
«И просыпаться, когда не один, здорово! Нет, одному жить ужасно! Рядом с Тёмкой хорошо — уютно. Вон, готовить завтрак пошёл. Хорошо бы, блинчики! Может, ну её, его квартиру? Сказать, чтобы ко мне переезжал? Может, сегодня и скажу…»
Наверное, спал бы ещё, но меня опять разбудил мой неугомонный друг:
— Эй, соня-засоня?..
— М-мм…
— Просыпайся, время — одиннадцатый час! Ты что, экзамен на пожарника сдаёшь?
Я посмотрел сквозь ресницы: Тёмка сидел на другом краю кровати уже одетый, бодрый и улыбчивый. И от него вкусно пахло свежестью, а ещё, неужели… блинчиками?
«Как же хорошо просыпаться, когда тебя кто-то ждёт… кто-то будит! Не то что одному в пустой огромной квартире, где тебе никто не скажет: «Вставай, соня! Завтрак готов!» Ну, или просто знать, что кто-то ещё есть».
Я, брыкнув ногой, откинул одеяло и потянулся до хруста в позвоночнике: — Э-эээ-ммм! — и, приняв позу морской звезды, посмотрел с улыбкой на зависшего Тёмку. — Одиннадцатый? Бли-и-иин, вот это я разоспался! Чё, напугал тебя сегодня? До сих пор в себя не придёшь? Ну, извини, сам не ожидал. Уснуть не мог и… холодно было.
— Да нет, нормально, просто тоже не ожидал.
Он поднялся и пошёл к двери, сказав не оборачиваясь:
— Жду тебя на кухне. Завтракать.
— Ага, я мигом, только к себе в душ сгоняю.
Я догнал его в коридоре и заскочил сзади на спину с дурацким гиком: — Ии-ий-ех!
Тёмка от неожиданности слегка наклонился вперёд, остановился и, сбросив меня, удержал рукой, чтобы я не упал. Всё-таки сильный он, кабан этот! Чуть не приземлил меня на пятую точку!
— Пашк, кончай бузить! Иди умывайся, а то остынет всё!
— Ты чё с утра такой серьёзный, я же уже извинился? Ладно, я быстро!
На кухне стол уже был накрыт и ожидал появления хозяина дома, то бишь меня!
— Ого! Бли-и-инчики! Моё обожание! Тём, из тебя получится отличная кухарка!
— Спасибо, и тебе доброе утро! Насчёт кухарки подумаю. Я ещё умею готовить яичницу и бутерброды с ветчиной.
— Ай, да ладно тебе! Уверен, что в тебе много скрытых талантов.
Я полил блин клубничным вареньем, свернул и половину засунул в рот.
— М-мм-мм! Нечто! За такой завтрак проси, чего хочешь! Блины, как у моей мамы!
— Ешь давай! Я подумаю! — хмыкнул Тёмка, осторожно обмакивая блинчик в сметану.
Блины и на самом деле были вкуснейшие. Мне надоело наматывать их на вилку, и я начал есть руками, при этом весь перемазался в варенье. Приходилось то и дело слизывать его то с подбородка, то с пальцев. Короче, вёл себя за столом, как чукча, но это было весело!
Тёмка ел молча, сосредоточившись на своей тарелке.
«Наверное, ещё на меня злится: постоянно отводит глаза. Придётся повременить со своим предложением переехать ко мне, подожду, пока перебесится. И чё я сделал такого? Подумаешь, поспали на одной кровати, я же к нему не лез, он сам в меня вцепился. Наверное, в детстве спал с любимым плюшевым мишкой».
Я хмыкнул своим мыслям, облизывая пальцы после очередного блина. Тёмка встал, поставил свою тарелку в мойку и, ни слова не говоря, направился в ванную.
— Эй, ты куда, ты же не съел ничего?
— Доедай, мне что-то не хочется, пойду зубы почищу.
— Ты что, после еды всегда зубы чистишь? — не унимался я.
Но Тёмка уже скрылся за дверью ванной комнаты. А одному есть расхотелось, особенно после шестого блина. Я убрал со стола и сложил тарелки и всё остальное в посудомойку. Тёмку дожидаться не стал, сполоснул руки и мурлетку прямо здесь, над раковиной, и вышел в гостиную. Забравшись в кресло с ногами, включил плазму и тут вспомнил, что хотел позвонить бабе Липе. Пришлось подниматься в спальню за телефоном.
— Алло, бабуль? Это я — Паша.
— Ой, Пашенька! Здравствуй, внучек. Давно тебя не слышала. Как ты? Что случилось?
— Да ничего. Просто позвонил узнать, как у тебя дела. Всё в порядке. Ты как, не болеешь?
— Да что со мной сделается? Скриплю помаленьку. Не беспокойся. С мамой твоей вчера разговаривала. Жаловалась на тебя, что звонишь редко.
— Бабуль, ну чего часто звонить? У меня всё нормально, да и времени свободного не очень много.
— Ну да, теперь вырос, самостоятельный стал. Это хорошо! Спасибо, что меня не забываешь. Я ведь скучаю по тебе. Может, на каникулы выберешься в Ключ, я бы тоже приехала, повидала бы вас с мамой, а?
— Посмотрим, пока не могу обещать. Слушай, бабуль, я спросить хотел…
— Что? Спрашивай!
— Я когда к тебе раньше приезжал, у меня был такой друг… Миша?
— Это который Миша? Волокитин? Ты его вспомнил?
— Ну, не то чтобы… Ну так был?
— Был, Паша. Был!
Баба Липа замолчала, а потом всхлипнула.
— Бабуль, ты чего?
— Надо же, вспомнил Мишку когда… Нету больше, Паша, Мишки. Помер он.
— Как… помер? Когда?
У меня внутри всё оборвалось.
«Это получается что? Я во сне с мёртвым разговаривал?»
— Дак третьего дня уже как. Ночью плохо ему стало с сердцем, а пока в медпункт привезли, пока медичку искали, он и помер. Майоров наш, ну, «Балхаш» у которого, хороший мужик, с утра с Нюрой, матерью его, да с Верой Петровной в морг за ним уехали. Ты же Веру Петровну помнишь? Тёмину бабушку? Вот с ней. И похороны сёдни. Мы тут все у Нюры. Помогаем. Отец-то совсем слёг, как про Мишку узнал, а жена, Маринка, тоже наша поселковая — тяжёлая. Рожать ей скоро.
Бабуля опять всхлипнула. Я же был в полном ступоре. Она что-то говорила, говорила, а я почти не слушал. В голове сидела одна мысль:
«Мишка этот, выходит, прощаться приходил. И на похороны меня позвал, а не на… день рождения!»
Сказать, что мне было не по себе — не сказать ничего: мне было жутко не по себе! Я сполз по стенке на пол и так и сидел, подтянув колени к подбородку, а баба Липа всё говорила:
— Он же летом-то этим женился только. Так сына хотел! Пашкой, говорит, назовём, да вот не дождался. Такое горе!
В голове звучали его слова из сна:
«Вспоминай и приходи ко мне. Только розы не приноси, не люблю… Ромашки. Много ромашек!»
— Паша? Паш? Ты меня слышишь? Ты куда пропал, Паш? Алло?
— Да, я слушаю. Я приеду сегодня. На похороны.
— Приедешь? Паша, дак далеко, ты не успеешь.
— Неважно. Всё равно приеду, вместе с Тёмкой, может. Ладно, бабуль, мне тогда собираться надо. Давай, до встречи.
— Хорошо, Пашенька. Буду ждать тебя.
Через полтора часа мы с Тимуром уже выехали за МКАД. Впереди предстояло ещё несколько часов пути. На заднем сиденье в большой плетёной корзине стояли ромашки. Много ромашек. Я скупил все, сколько было.