Паша
Я растерянно глянул снизу вверх на Тёмку, шмыгнул носом, вскочил и прижался к нему, крепко обхватив за талию.
Он стоял с опущенными руками и, наверное, озадаченно рассматривал мою макушку, а у меня было такое чувство, что мы не виделись несколько лет и вот наконец встретились. Я вновь ощущал до боли знакомое, любимое тело: жёсткий торс, изгибы, запах, тепло — всё то, что было нужно мне, жизненно необходимо, без чего я так долго жил, как без опоры. Блуждал в каком-то заколдованном тумане и не мог найти его — моего родного человека, без которого жизнь — не жизнь.
— Паш… — осторожно спросил Тёмка, — дома всё в порядке? Ты чего такой… вздрюченный?
— Потому что я такой… говнюк! — ответил я в мягкий, горячий от его тела халат. — Я думал, что ты не успеешь на меня обидеться. Ну, может, позлишься чуток, а тут я вернусь. Думал, что вернусь раньше, и ты не успеешь просто… Но так получилось, что выехал часа на два позже, чем собирался, а в Москве, сука, пробки эти… чтоб их! В них ещё два часа простоял, вот и приехал поздно. Хотел… сюрприз.
Тёмка повернул к себе моё лицо и приподнял за подбородок.
— Сюрприз удался! Я был сильно… — он на секунду замялся, — удивлён. Это всё? А ревел чего?
— По тебе соскучился… очень!
Рожа моя меня не слушалась… опять сморщилась, а из глаз потекли новые потоки слёз. Мокрая, красная, скулящая, слюняво-подвывающая ряха, из носа тоже, кажется, текла водичка — в общем, то ещё зрелище. Хорошо хоть в коридоре горели только синие светлячки светодиодов, еле освещавшие пространство…
Тёмка прижал мою ревущую голову к груди, положил на неё свою и тихонько похлопывал ладонью по спине… Я ещё всхлипывал и вздрагивал, но от уюта и тепла, исходящего от Тёмки, и от того, что это он рядом, я начал помаленьку успокаиваться. Так мы стояли, забыв про время, про то, что внизу ждёт накрытый стол, про то, что Новый год, скорей всего, уже наступил, а мы не сделали глотка шампанского, не зажгли ёлку.
— Тём?
— Мм?
— Я так соскучился по тебе… Поцелуй меня один разок, а?
— Эй, парень, ты кто? И куда дел моего строптивца? — с едва заметной улыбкой и деланным испугом посмотрел на меня Тёмка, слегка отстранившись.
— Это я, Тём, просто… та баскетболистка… она, оказывается, была не она, а ты!
Тёмка смотрел на меня ошарашенно и с некоторой тревогой. Я с досадой тряхнул головой.
— Да не… я не псих, не думай! Это просто… Ладно, не важно. Потом. Я вспомнил, понимаешь? Всё вспомнил! Ну, типа, расколдовался.
Мы оба замерли и с минуту не дыша смотрели друг на друга. В звенящей тишине был слышен только стук наших сердец. Я видел, как меняется выражение Тёмкиного лица. До него начал доходить смысл сказанных мной слов. Я привстал на цыпочки и прошептал в сухие губы севшим от волнения голосом — подступивший к горлу комок мешал говорить нормально:
— Поцелуй, чтобы я совсем уже точно расколдовался… А то вдруг опять всё забуду.
— Пашка…
Он с силой стиснул в ладонях моё лицо и прижался лбом ко лбу. Нас накрыло — обоих сразу. Мы жадно впивались друг в друга ртами, издавая гортанные звуки-стоны, отрывались, чтобы беспорядочно тыкаться мокрыми губами куда придётся, и опять находили нетерпеливый рот, втягивая чужие искусанные губы и давая втягивать свои… Тёмка держал мою голову обеими руками, осушая горячими губами мокрое от слёз лицо, целовал попеременно то один, то другой глаз, зарывался носом во влажные от пота волосы, шумно вдыхая и постанывая…
— Паша… вспомнил, маленький мой! Господи! — приговаривал он с придыханием, не переставая меня целовать.
Перед глазами мелькали жёлто-красно-золотистые круги, сознание уплывало, растапливаясь в полной нирване от дурманящих ощущений, Тёмкиного запаха, пьянящих поцелуев, от которых мурашки, будоража всё тело, превратились в одну большую мурашку внизу живота. Я уже не мог сам стоять, настолько ослабели ноги, и держался только за счёт Тёмкиных рук. Если мы хотели встретить Новый год, нужно было остановиться немедленно, пока окончательно не сорвало резьбу у обоих.
— Тёма… Тём, погоди… Идём! Я хочу Новый год встретить с тобой, я там всё приготовил.
Тёмка прижал меня крепко к себе напоследок, ещё раз порылся носом в волосах и отстранил.
— Иди, я сейчас. Дай хоть штаны надену, — сказал с нервным смешком, сдерживая прерывистое дыхание. — А то ты вон, как принц Датский, а я без ничего — в одном халате.
Тимур
Я зашёл в свою комнату и без сил сполз по стенке, закрыв руками полыхающее лицо. Всё только что произошедшее обрушилось на меня так неожиданно, что я ещё до конца не мог ничего осмыслить.
Вот только что я проснулся и даже не услышал, а почувствовал, что в доме кто-то есть. Едва приоткрыл дверь, как сразу бросилось в глаза неяркое сияние: оно шло от лестницы и отражалось бликами на противоположной стене. Я подошёл и глянул вниз: гостиная мерцала от множества расставленных повсюду свечек; стол заставлен тарелками с разнообразной едой; у окна на кожаном пуфе посверкивала огоньками небольшая наряженная ёлка. Всё это я окинул мимолётным взглядом. Внимание же моё было приковано к человеку, стоявшему в центре и оглядывавшему, как и я, украшенную комнату. Вот он повернулся. Пашка… В смокинге, с зачёсанными назад волосами, в ослепительно-белой рубашке с серебристой бабочкой между элегантно загнутыми уголками приподнятого воротничка.
«Он что, решил Новый год справить с Ксюшей здесь, у себя дома? Почему бы и нет? Чему я вообще удивляюсь? Блять, какого хера я выполз не вовремя?»
Но что-то такое было в его взгляде, что меня заставило сглотнуть и подумать, что, может, всё не так?
И всё-таки вернулся назад и запер дверь на защёлку. Сердце застучало в висках, а тело вмиг покрылось испариной:
«Он вернулся!»
Но тут же полоснуло обидой и болью:
«И что с того? Ему похер, что я чувствую! Захотел — уехал! Не понравилось что-то — вернулся! Я-то тут при чём? Из-за меня не стал бы возвращаться, видно что-то произошло! Да пошло оно всё нахрен, это его дом, в конце концов, пусть делает что хочет. Завтра уеду назад, пока квартиру ещё не сдали».
Он стучал в дверь, просил открыть, а я не открывал. Тогда он сел под дверью и начал шмыгать носом, как маленький. Я сидел с другой стороны и слушал его сбивчивую, через всхлипы, речь, стараясь выровнять дыхание и успокоить выпрыгивающее из груди сердце.
«Плачет, что ли? Я с ним точно скоро в дурку загремлю! Соскучился он, как же! Голодный…»
Сам был, как волк, голодный. За весь день только тарелку пельменей и съел.
«Твою же мать! — психовал я. — Когда он наконец вырастет? Сколько мне ещё нянчиться с этим мелким кровососом? Всю душу из меня вытянул, паразит! Пирожки ему с гусём! Вот и ешь иди их один!»
Но сам уже открывал дверь, бросив первое, пришедшее на ум:
— С чем пирожки?
Новый год мы встретили с опозданием на сорок минут, но это нисколько не расстроило: в это самое время мы были заняты более важными делами — целовались после долгой разлуки.
Пашка ждал меня, стоя у лестницы. Несколько быстрых шагов вниз — и я уже рядом. С силой взял за плечи, сжал, притянул к груди, услышав Пашкин прерывистый вздох, провёл губами по виску, по щеке и, шумно выдохнув, приник поцелуем к пульсирующей жилке под тонкой кожей напряжённой шеи у воротничка рубашки. Пашка вздрогнул и прижался ко мне всем телом, ткнувшись губами в ложбинку под подбородком. Я провёл носом за ухом, вдыхая родной молочный запах, и отстранился. С трудом переводя дыхание, поймал расфокусированный взгляд раскрасневшегося суслика и, сдерживая волнение, сдавленно прохрипел:
— Паш, идём за стол, иначе я сейчас пошлю всё к чёрту и завалю тебя прямо здесь, на полу.
Пашка с минуту смотрел на меня, переваривая услышанное, потом прыснул, боднул меня в плечо и, взяв за руку, повёл к столу.
Мерцание свечей создавало сказочную волшебную ауру вокруг нас. Сказка новогодней ночи — нашей ночи. Впереди нас ожидало много-много дней и много лет, где мы будем вместе и обязательно будем счастливы. Но эта ночь была первая. И это стоило того, чтобы мучиться все эти месяцы, чуть не сойти с ума, загнать себя, пропустив сквозь душу всю боль и всю собственную глупость и злость. Страдать и обожать и, уже казалось, потерять всё, что было смыслом твоей жизни, и получить ещё больше — получить того единственного, без которого жить невозможно, а жизнь — пустая трата времени.
Любовь двоих, повязанных одной нитью.
После шампанского и небольшого перекуса мы, не сговариваясь, взялись за руки и пошли наверх, в Пашкину комнату. Мы лишь поздравили друг друга с Новым годом после глотка шампанского, а так почти не разговаривали — всё потом! Сейчас мы слишком были переполнены разными чувствами: волнением, радостью, любовью, ожиданием — всем тем, что называется одним простым словом — счастье!
Мы стояли, держа друг друга за плечи, стискивая всё сильнее и сильнее, всматривались друг другу в глаза, а дыхание уже прерывалось, и губы уже были такие манящие — нетерпеливо зовущие, а за спинами искушающей белизной призывно сияла в ночном полумраке кровать.
Мы, не сговариваясь, начали освобождать друг друга от одежды: его эксклюзивные шмотки вместе с моими брюками и рубашкой мгновенно оказались на ковре, а мы упали на кровать, как два сросшихся сиамских близнеца, боясь оторваться друг от друга хоть на секунду.
— Ты мой! — шептал я, жадно проводя руками по упругой коже, оставляя на ней синяки, чувствуя, как Пашка судорожно стонет, изгибаясь навстречу моим рукам.
Я целовал, сдавливал, сжимал до тихих, беспомощных хрипов тело своего любимого суслика, плавившегося в моих объятьях, терзал его губами, прикусывал, изводя жадными ласками и ощущая такие же жадные ответные объятья, воспаленные страстью, пересохшие от желания губы.
— Ты мой! — бормотал я, прикусывая поочередно маленькие твёрдые соски, всасывая их вместе с розовыми полукружьями, оставляя следы губ и зубов на тонкой, обтягивающей выступающие ребра коже.
— Ты мой! — повторял и повторял я с придыханием, вылизывая торчащие тазовые косточки и с упоением вслушиваясь в лучшую музыку на свете — сдавленные стоны и рваное, заходящееся дыхание моего суслика.
«Моо-ой!»
Я слегка отстранился и полюбовался Пашкиным телом уже не мальчика, но ещё не мужчины, склонился и пощекотал впадинку пупка, собирая вокруг губами бисеринки пота, двинулся ниже по дорожке из блондинистых волосков к лобку и сразу прихватил губами глянцевую головку ровного, гладкого члена, обхватив его одной рукой. Я ласкал языком влажную от смазки расщелину, посасывая и втягивая глубже, нежа языком и губами, то высвобождая и облизывая головку, то опять осторожно-ласково втягивая набухший член в глубину рта, от чего Пашка заходился сдавленным криком.
Это было так сладко, так хорошо — я пьянел от Пашкиного запаха, от его тела. Пашка захлебывался от собственных стонов и, кажется, ничего уже не соображал. Меня окутало туманным маревом, а по телу от раскалённого паха пробегали волны возбуждения. Я уже не осторожничал, всё убыстряя и убыстряя темп, то выпуская, то заглатывая гладкий горячий член. Пашка крутился и извивался, непрерывно скуля, хватал меня за волосы, прижимая ещё теснее к себе, и сам выгибался навстречу. И наконец протяжно простонав, выплеснулся фонтанчиком мне в горло. Я на мгновение остановился, сглатывая, а потом начал посасывать ещё и ещё, опустошая полуопавший член до последней капли.
Приподнялся над влажным расслабленным телом и опять, пройдясь языком по ключицам, втянул припухшие мокрые губы жадным поцелуем. Пашка с жаром отвечал мне, сплетая свой язык с моим, скользя руками по влажной спине. Меня рвало от возбуждения, организм требовал разрядки, но я всё ещё медлил. Пашка сам отстранился, достал из-под подушки пластик презерватива и тюбик со смазкой и вложил мне в руку, прошептав:
— Тём, я хочу. Я готов… давай!
— Сейчас, малыш! — вдохнув пересохшим ртом раскалённый воздух, наклонился и выдохнул в горячую Пашкину щёку:
— Люблю тебя!
Выдавив сразу треть тюбика смазки на пальцы, осторожно протолкнул один в сжатую дырочку и начал потихоньку растягивать, поглаживая внутренние стеночки.
Пашка слегка заскулил и дёрнулся, но тут же придвинулся назад. Я наклонился и опять начал ласкать полувозбуждённый Пашкин член, который тут же отозвался, наливаясь и увеличиваясь в моей руке. Протолкнул второй палец, растягивая сфинктер всё больше и пытаясь нащупать бугорок простаты. Когда пальцы прошлись по бугорку, Пашка резко выгнулся, захлебнувшись собственным всхлипом, и схватился руками за мои плечи, притягивая к себе. Я протолкнул третий палец, не переставая ласкать член, полностью погрузив его в рот. Пашка повизгивал и метался по постели, но я был неумолим, хотя у самого перед глазами вспыхивали звёзды от тянущего узла внизу живота. Мой член разрывало, а яйца звенели от переполненности.
Я вытащил пальцы и, быстро надорвав пластик, вытащил презерватив и… отбросил его в сторону, решив что нам с Пашкой бояться нечего — чисты оба. Тут же, подтянув Пашку к себе за бёдра одним движением, толкнулся в узкое нутро.
Пашка сжал в кулаках простыню и запрокинул голову, но прохрипел:
— Давай ещё, не останавливайся.
— Я потихоньку, ты как? Очень больно?
— Нормально. Давай, дальше входи.
— Господи, как же я тебя хочу!
Я взрыкнул, но сдержал желание ворваться сразу и до конца, а стал проталкиваться потихоньку, то и дело останавливаясь, давая привыкнуть себе и Пашке. Было узко до звёздочек в глазах. Наконец почти полностью вошёл и, чуть помедлив, двинулся назад. Опять Пашкин судорожный всхлип… ещё всхлип. Но меня уже было не остановить.
Мой ненасытный зверь вырвался на свободу, сломав все преграды. Я вколачивал родное податливое тело в смятые простыни, не в силах больше сдерживаться и всё убыстряя темп, до синяков сжимая узкие тонкие бёдра, прогибая, изламывая его под собой. Пашка уже не всхлипывал, а непрерывно подвывал, отзываясь всем телом на каждый толчок, сжимая ногами мои бока и царапая спину, что подстёгивало меня ещё больше.
Мы, как два сумасшедших, рычали и кусались, впиваясь в друг друга, терзая распухшие, искусанные губы, то соприкасаясь, то скользя мокрыми телами, то отталкиваясь, то опять вжимаясь. Мы брали и отдавали, и вновь обретали друг друга после долгого времени разлуки.
Я приподнялся, рывком притягивая к себе податливое тело, и натужно простонал в открытый рот, взрываясь глубоко в Пашку фонтаном семени. Пашка задёргался, напрягся пружинкой в сомкнутых руках и с криком выплеснулся следом на свои и мои бёдра.
Мы приникли к друг другу, не в силах оторваться. Момент истины. Время остановилось. Тишина. Только слышен стук сердец. Наши сердца стучат в унисон — души и тела слиты воедино. Навсегда!