На его лице возникла тревога и затаённая мольба. Он стоял передо мной как не слишком опытный, обезоруженный фехтовальщик, в грудь которого направлен клинок.
Дуэлянт растерян и не знает, как защищаться. Противник завладел его тайным оружием и готов нанести удар. А он беспомощен.
Я задала вопрос, но другой, более безопасный, но в то же время требующий ясности при постигших нас обстоятельствах. Как-никак, я вторглась в чужие владения и не желала быть пойманной на браконьерстве.
Из сложившейся ситуации следовало выйти с наименьшими потерями, как для меня, так и для него. Но тут я все же допустила бестактность. Я позволила себе пошутить, и шутка моя касалась ревнивой любовницы, с которой я не испытывала желания встречаться. При этом я многозначительно понизила голос и фривольно улыбнулась.
Господи, стыдно-то как! Эту бестактность я могла бы оправдать своим неведением, ибо я ничего не знала в тот момент о связи моей сестры с этим юношей.
На основании слухов и всего увиденного я сделала вывод, какой на моем месте сделал бы каждый: Клотильда, герцогиня Ангулемская, его любовница. А он – её счастливый избранник, фаворит, любимец фортуны.
В каком ином качестве он мог бы здесь находиться? Любой допустил бы ошибку. Кому бы пришла в голову эта скрытая за красивым фасадом трагедия? Кем ещё мог быть этот элегантный, черноволосый красавец в окружении утонченной роскоши?
Но путь знакомый и привычный не всегда бывает правильным. Я ошиблась. Когда я произнесла свои опрометчивые слова, произошло нечто странное. Он изменился в лице. Изменился ужасно, буквально помертвел, черты лица застыли, заострились, кожа на скулах как будто истончилась, обтянув вздувшиеся желваки, глаза запали. Преображение было пугающим и молниеносным.
Жизнь отхлынув, подобно океанской волне, обнажила бугристое, серое, неприглядное дно.
— Она мне не любовница! – произнес он глухо, побелевшими губами.
И взглянул на меня холодно, с горьким упрёком.
Ответить или даже испугаться я не успела, ибо страшная маска исчезла так же быстро, как и появилась. Он взял себя в руки, и черты лица вновь смягчились, а вспыхнувший взгляд вновь затуманился печалью.
Уже ровным, вежливым тоном он посоветовал мне укрыться в гостиной, где не было света, и куда моя сестра, по его словам, никогда не заходит. Там была кушетка и несколько больших удобных кресел, там в тишине и одиночестве я могу дождаться утра. Он вторично выставлял меня за дверь.
Был соблазн явить свою оскорбленную гордость, бросить что-то язвительное в адрес его манер, но мешала его бледность и рисунок, который я всё ещё держала в руках, мешал взгляд девочки с такими же прекрасными, тревожными глазами.
Я сдержалась и послушно отправилась туда, где мне предстояло встретить рассвет.
Я вошла, но дверь до конца не закрыла. На ощупь отыскала обещанную кушетку. И что же мне теперь делать? Попытаться заснуть?
Я почти ничего не видела, и помимо воли вся обратилась в слух. Тишина казалась угрожающей, набухшей, как грозовая туча, хранящая в своем чреве бурю. Я видела только пробивающийся свет и пыталась представить его. Что он делает?
Вероятно, сидит за столом и глядит на разбросанные рисунки. Руки его лежат на столе. Красивые руки. Длинные, сильные пальцы. На левом безымянном я запомнила перстень с огромным сапфиром. В камне синий лепесток пламени.
Трепещет, переливается. Сам Геро неподвижен и чего-то ждет. Или кого-то. Четверть часа назад я бы без колебаний предположила, что он ждет свою возлюбленную и бледен от нетерпения, что его снедает страсть, может быть, ревность.
Да, именно так я бы и подумала, если бы не слышала его слов, и не видела ужасного лица. «Она мне не любовница!»
Он не сказал, он выплюнул эти слова, будто сгусток крови после драки. И не понять сразу, чего больше в этих словах: ненависти, отвращения или отчаяния. Я была ошарашена, ошеломлена. Мысли путались.
В моём привычном, уже прирученном мире вновь что-то не складывалось, был какой-то изъян, неведомый прежде. Я понимала, что через какое-то время я получу ответ, и боялась этого ответа. Поэтому ждала.
Не было даже мысли забраться на кушетку и, откинувшись на мягкую спинку, вздремнуть. Громко стучало сердце, отсылая кровь к пылающим вискам, но этот щелчок я расслышала сразу. Нежный, масляный щелчок. И сразу узнала.
Я сама извлекла такой же, когда открыла ту дверь. Затем легкие шаги и шелест платья. Он тоже слышал этот звук, ибо в ответ до меня донесся скрип кресла. Вошедшая женщина заговорила сразу, и я узнала голос.
Он звучал всего пару часов назад в парадной гостиной, любезный и полный родственного участия. Это был голос моей сестры. И в то же время голос существа совершенно неведомого, голос насмешливый и холодный.
Когда она только заговорила, у меня мелькнула мысль, что мне предстоит стать свидетельницей любовной сцены, от чего я почувствовала жар не только на щеках, но и на кончиках ушей, но эта мысль быстро меня покинула.
Ибо услышанное следом вынудило мои уши ползти к затылку, а глаза широко раскрыться. Вновь возникла теория розыгрыша. Эти двое знают, что я здесь, и разыгрывают сцену. Сцену из какой-то ужасной пьесы. Но как естественно, как правдоподобно они играют!
Каждая реплика моей сестры – а говорит больше она! – как стальной дротик, взлетает и рассекает воздух. И бьёт наверняка, без промаха. Он почти ей не отвечает, его голос звучит так тихо, что я с трудом разбираю слова.
Я бы предпочла любовную сцену. Стыдно, неловко, но всё же привычно. Объяснимо. Я бы зажмурилась и сделала попытку оглохнуть. Но это не любовная сцена…
Это сцена ненависти. Непонятно даже с чьей стороны это чувство сильнее. Красивый юноша с кожей цвета спелого плода её ненавидит, но её это не пугает и не смущает, наоборот, ей это нравится!
В её голосе нетерпение и сладостная дрожь, как если бы она слышала объяснение в любви. Господи, да где я?
В каком страшном перевернутом мире я нахожусь? Я не верю! Нет, мне это, пожалуй, послышалось. Или она в дурном настроении. Или… это игра.
Я не верю, что в ней, моей сестре, тонкой, изящной, белокурой, с телом богини и лицом сильфиды, проживает ещё одно уродливое, ядовитое существо. Это существо прячется от света, как Минотавр в лабиринте, уходит на самое дно и там, зарывшись в ил, выставляет, как приманку, свою блестящую чешуйчатую спину.
За этим блеском никто не видит страшного близнеца, никто не догадывается о двойственности её природы, но едва лишь наступит ночь, пробьет заветный час, как это существо, этот двойник, оживает. И кто из них двоих настоящий?
Та, что проявила родственное участие, или та, что явилась сюда? Здесь она скинула надоевшую маску благопристойности и стала сама собой.
Он прав. Она ему не любовница. Само слово «любовница» происходит от слова любовь.
Она его владелица. И он ей не любовник.
Он её вещь. Собственность. Красивая, ухоженная, дорогая. И очень престижная. Экзотический артефакт. Безупречный любовник.
Ах, нет, не любовник. Это слово тоже от слова «любовь», как и слово любовница. А здесь любви нет.
Нет даже корысти, за которую можно было бы ухватиться. Есть только власть и наслаждение этой властью.
Уже гораздо позже, восстанавливая в памяти ужасную сцену и ломая голову над происходящим, я пришла к парадоксальному выводу. Клотильда явилась в тот вечер вовсе не по вине телесной прихоти, не от тоски или скуки, она явилась упрочить эту власть и утвердить свое владычество.
Его попытка уклониться от близости пришлась очень кстати. Она того и желала. Будь он даже безропотен, она бы не отступила, не оставила бы его в покое, ибо ей требовалось нечто большее, чем исполнительность и покорность.
Я позволила себе предположить, что она желала прямо противоположного – отпора, дерзости, открытого бунта, даже грубости, а не покорной нежности любовника.
Ей требовалась мистерия власти, отправление тиранической процедуры, она искала повод, как ищет его записной дуэлянт, дабы ощутить сладость битвы.
Её наслаждение состояло не в обладании молодым и прекрасным телом, а в унижении и попрании этого тела.
Мне вспомнилась сцена в марсельском порту, давняя, перед самым отъездом в Неаполь. Я уже поднялась на борт, ожидая выхода в море, и стояла, облокотившись о связку канатов, с тоской глядя на французский берег, который мне предстояло покинуть.
Там, внизу, среди каменных доков, царила привычная портовая суета. Люди бегали, переругивались, окликали друг друга, толкали, проклинали, покупали, продавали. Каторжники звенели цепями, черные рабы перетаскивали с берега тюки и корзины.
С одного из купеческих кораблей, голландского пузатого брига, стащили на берег огромную стальную клетку с мечущимся в ней зверем. Это был леопард, прекрасный, сильный, золотистый, в черных крапинах. Он обезумел от происходящего, от качки, от темноты и вони трюма, от голода, от запахов гавани, от голосов и дневного света. Он кидался из угла в угол и жалобно, сипло, рычал.
Клетку водрузили на каменные плиты. Вокруг сразу же собралась толпа, чтобы поглазеть на диковинного зверя. Я тоже смотрела. Вслед за грузом по трапу спустился низенький человек. По всей видимости, временный хозяин животного. Или сам купец, исполняющий заказ знатного сеньора. А, может быть, это был всего лишь боцман голландского брига.
Человек был лыс, худ и кривоног. В руках этот человек держал свернутый в кольца бич. Сойдя на берег, он оглядел клетку и собравшуюся вокруг толпу. Затем размахнулся и хлестнул бичом по железным прутьям.
Испуганный зверь метнулся. Зарычал. Хвостом он бил себя по бокам. Толпа радостно загоготала. Низенький человек вновь щелкнул бичом, и снова судорога и рык зверя.
Бедная кошка оглядывалась, не понимая, откуда исходит опасность. Крики зевак оглушали пленника, леопард прижал уши и припал к земле. Но последовал ещё один удар. Потом ещё. В зверя летели кости и огрызки яблок.
Человек продолжал хлестать по клетке бичом, стремясь зацепить и зверя. Человек наслаждался властью. Тщедушный, низкорослый, он подавлял великолепного зверя, загоняя его в угол, упиваясь страхом могучего, свободного животного.
Окажись этот зверь за пределами клетки, он одним ударом лапы убил бы своего мучителя. Но в своей клетке он был беспомощен. За стальными прутьями его когти, острые, смертоносные, и его зубы были бессильны. Хилое, двуногое создание, изобретя кандалы и решетки, обратилось во владельца этой силы.
Моя сестра, Клотильда Ангулемская, дочь и сестра короля, была двойником того плюгавого мерзавца, который источал зловонное торжество, узурпировав могущество стальной клетки.
Геро держали оковы более тяжёлые и прочные, чем тюремные прутья. Его держала любовь к дочери. Он был так же силён и неукротим, как тот пойманный зверь. Если бы он на минуту обрел свободу, я бы не дала за жизнь своей сестрицы и ломаного гроша.
Как много лет назад я мечтала отворить клетку и втолкнуть в неё кривоного укротителя, так же и в ту ночь, в тёмной гостиной, зажимая рукой рот и кусая пальцы, я мечтала о его бунте, о безрассудном жестоком порыве, о вопле её ужаса и мольбе о пощаде.
Она заслуживала быть запертой в ту же клетку вместе с изголодавшимся зверем. Я представляла эту сцену раз за разом, после каждого произнесённого ею слова, после отвратительных речей, после угроз, которые она адресовала невинному ребёнку.
Я не сразу сообразила, какими действиями она сопровождает свои чудовищные речи. Не стерпев, я всё же подкралась к двери и заглянула в щель.
Я увидела Клотильду, стоящей ко мне вполоборота. В руках она держала листы бумаги, и я догадалась, что это рисунки, которые прежде лежали на столе. Судя по словам и звукам, она методично их сжигала, поднося поочередно к ближайшей свече, но я ещё не знала, что догорающие обрывки и пепел она сметает вниз, на его обнажённое тело.
Но это знание, к счастью, не сразу просочилось в моё сознание. Ибо Геро я почти не видела. Догадайся я раньше, и сестрица не дожила бы до рассвета.
Каким-то чудом я удержала себя от вмешательства, от безумства и восторга воздаяния. Мне стоило немалого труда, чтобы отвлечься от вожделенной картины, от зрелища моих окровавленных ногтей и её обезображенных щек.
Возможно, от всего услышанного меня разбил паралич, или ангел-хранитель вмешался, но я не осуществила своих намерений. Не осуществила к счастью для него. Чего бы я добилась, выскочив с воплем и расцарапав ей лицо?
Усугубила бы его участь. Меня выгнали бы со скандалом, или даже без скандала, втихомолку, чтобы скрыть происходящее от любопытных, я бы нажила себе врагов, была бы вынуждена покинуть Париж, но свободы своей я бы не лишилась.
Все последствия обрушились бы на него. Ему она бы мстила за украденную тайну. Я бы не смогла ему помочь. Ни ему, ни девочке.