Таежная тропа неожиданно вывела к опушке, заросшей кустарником и хвощом, заметенной снегом по крышу. За ней ровная площадка — гладкая скала обрывается пропастью. Надпространстенная граница, упорядоченный Космос — и безумный Хаос. Где-то внизу ревет огненная река Смородина, языки пламени бросают отсветы на легендарный Калинов Мост.
Избушка выныривает из сугробов, четко, как на плацу разворачивается к тайге задом, к мосту передом, замирает.
— Никого нет! Где же Михайлов? — переживает Мишутка.
Михалыч улыбается:
— Замаскировался, видать. Молодец парень, так спрятать стрелковую роту даже я не смог бы. А, вот, видимо, и он.
С небольшого холма на правом фланге быстро спускалась какая-то тень. Только у самого входа в избушку стало ясно, что это медведь в черном бушлате, на лыжах. Короткий стук в дверь — и вот уже перед ротмистром навытяжку стоит офицер в зеленой фуражке, чуть старше Мишутки, но шкура наполовину седая. Козыряет:
— Лейтенант Михайлов! Товарищ штаб-ротмистр, для меня честь служить под вашим началом!
Командир прикладывает ладонь к шлему, прячет улыбку под маской недовольства:
— Отставить, лейтенант. Вольно, садитесь. Доложите обстановку.
Лейтенант устало валится на стул, наливает себе кофе. Не до условностей:
— Товарищ штаб-ротмистр, обстановка полный швах у нас, если честно. На вас одна надежда. Рота вторую неделю сдерживает провокации противника… — залпом выпивает горяченный кофе, морщится: — Да какая рота! Неполный взвод остался, два пулемета исправных, двадцать восемь бойцов всего на ногах держится. Вот наши позиции, — он достал планшет, открыл карту, начал пояснять: — Вот здесь овражек под снегом, вот тут гряда камней…
— Я, лейтенант, тут служил, когда вы еще пешком под стол ходили, — перебивает Михалыч. — Времени мало. Вот смотрите, сейчас пошлете пять команд по два человека отрыть полуокопы для избы здесь, здесь, — он водил по карте когтем, Мишутка параллельно делал пометки на копии карты, загруженной в память избушки, выставлял ярлыки. В бою каждая секунда на счету, отдать команду на перемещение можно будет, просто ткнув в карту.
— Отлично, Иван Михайлович, — лейтенант оттаял и начал немного угловато улыбаться. — А когда подойдут остальные?
— Кто остальные? — удивился командир.
— Ну, ваша рота. Сколько изб вы привели? Десять?
Михалыч грустно покачал головой.
— Восемь? Семь? Тоже неплохо.
Потапыч грустно вздохнул.
— Что, всего один взвод? Четыре? Три?
Мишутка не выдержал, хохотнул со взвизгом.
— Ничего смешного не вижу, корнет! — взвился Михайлов. — Вы что, одну избу всего привели, товарищ штаб-ротмистр?
— Все, чем могу, — коротко бросил тот. — Но вы не расстраивайтесь, лейтенант. Знаете, как называют меня жукоглазы?
— Снежный лев, товарищ штаб-ротмистр.
— А знаете почему?
— Никак нет.
— Так вот, лейтенант, скоро узнаете. А теперь главное — у вас рация исправна?
— К сожалению, нет. Ни раций, ни радистов не осталось.
— Тогда для оперативной связи возьмите радиошлем. У нас как раз один лишний. — И Михалыч выразительно посмотрел на корнета, успевшего надеть летный шлем, надвинуть авиационные очки поверх своих и повязать шарф поверх бушлата. — Наши орлы вон как летают.
Лейтенант молча снял зеленую фуражку, бережно положил ее на печку и покосился на Мишутку. Мишутка лихо козырнул. Лейтенант фыркнул.
— А теперь, товарищи, главное. Через полчаса начнется артобстрел. Ровно с половины двенадцатого до полуночи наши гвардейские ледометы будут утюжить территорию противника. Это даст нам преимущество — и психологическое, и фактическое. Но снарядов мало, снарядов не завезли почти. Поэтому можно будет до рассвета воспользоваться их поддержкой еще только раз. Решение о том, когда и куда — принимаю лично я, если меня не будет — корнет, вы. Если вас не будет — вы, лейтенант. Но между нами, имей ввиду, корнет — если тебя не станет, я тебя на том свете кроссами замордую так, что воскреснешь. Нет у тебя права сегодня погибать, понял-нет?
— Так точно, товарищ командир.
— Отлично. Всем выполнять. Через пятнадцать минут начнется.
Атака гвардейских ледометов страшна даже по нашу сторону надпространственной границы. Тонны льда, разлетаясь на миллиарды блестящих осколков, сметают все — людей, зверей, нелюдей, технику, здания и сооружения. Проваливаясь же через зыбкую границу хаоса и гармонии, они порождают дичайшие завихрения энтропии.
Слушая безумную канонаду, экипаж избушки улыбался: «Так им, сволочам!». Но полчаса пролетели быстро, и тишина резанула перепонки. Полная, абсолютная, потусторонняя тишина.
Предательски мелькнула надежда: «А вдруг не поползут?». Действительно, враг не мог не понять, что его замысел раскрыт, что его ждут, к его встрече готовы. Вдруг, отменят?
Нет.
Из пыльного марева появился на мосту один слизень. Второй. Третий. Расчеты на их спинах готовили камнеметы и кислотные пушки. Только тихое шуршание от моста. Стрелки Михайлова не торопятся, подпускают тварей поближе. Каждый выстрел, каждый ледяной патрон дорог, сектора давно пристреляны.
Вот уже десяток слизней выплыло из приграничного облака. Жукоглазы тоже не спешат открывать огонь, они осторожничают, они ждут, что приграничники раскроют позиции, чтобы бить наверняка. Своих они не жалеют — десятком слизней с экипажами больше, десятком меньше, кто их считает.
Михайлов не дает команды открывать огонь, ждет. Штаб-ротмистр бережно откладывает трубку, спокойно кивает:
— Вжарь им, Мишутка. На полную.
У корнета в голове мелькает наивно-детское: «Ну, понеслась!».
Когти пробегают по клавиатуре, избушка сотрясается. Главный калибр выбрасывает очередь из десяти ледовых болванок, боковые картечницы шпилят шрапнелью. Выползших на мост первыми тварей просто сметает в огненные потоки Смородины, вминает в марево надпространственного барьера, рвет на мелкие куски. Избушка гудит, специальный механизм набирает снег, прессует, восстанавливает боекомплект.
— Уходим влево, — командует Михалыч.
Послушная мишуткиному прикосновению, Матрена поднимается, занимает свежевырытый полуокоп. Вовремя. Со стороны хаоса проливается огненный дождь в попытке сходу накрыть позицию. Не попадают — хорошо, можно будет вернуться.
Снова огонь. Лед против пламени, кислота против серных гранат, заработали пылегазометы на флангах — пока ветер в сторону противника, надо пользоваться преимуществами.
Жукоглазы прут толпой, слизни с расчетами кислометчиков, легкая пехота в хитиновой броне, стрекозы вьются поверх схватки, высматривают позиции, корректируют огонь.
Изба перемещается от одного окопа к другому, ведет огонь «с ходу», она и на левом фланге, и вот — уже на правом, а вот — прикрывает центр.
Михайлов охрипшим голосом орет в шлемофон:
— Вы одни как целый взвод, нет, рота!
Разрыв. Рация молчит.
— Лейтенант! Лейтенант, твою двадцать, отвечай, — горячится Потапыч.
— Лейтенант Михайлов контужен, старший сержант Егоров команду принял, — хрипит шлемофон.
— Жив будет, не помрет, — цедит Михалыч, не отрываясь от экрана. — Мишутка, направо первый, по ходу жарь картечницами, к земле их прибей.
— Есть.
Замолчал пулемет на левом фланге, а через мост ползет и ползет черная хитиновая лента.
— Как же вы так, ребята, — устало шепчет мехвод.
Как бы в ответ — пулемет снова строчит, черная лента огрызается кислотой. Площадка перед мостом зелена от слизи, позиции приграничников черны от разрывов.
На правом фланге пулемет замолчал — и навсегда.
— Плохо. Эй, сержант, бойца в избу срочно. Да хоть какого, одну картечницу снимем, на фланг поставим, иначе хана.
— Лейтенант Михайлов команду принял!
— Живой, брат! Молодец, так держать!
Не понять, кто что кричит, где чьи фразы, команды. Экипаж действует, как единый организм. Как былинный ящер о трех головах.
Слева. Справа. По центру. Справа. По центру. Слева.
Черная лента продолжает змеиться, на площадке перед мостом под шквальным ледовым огнем строят укрепления. Нет возможности снести их. Нужно сдерживать прорыв, не пускать врага вплотную к позициям.
Вторая картечница снята, отправлена на фланг. Какой? Кто его уже разберет, где нужна — туда и отправлена. Мешанина из хитиновой крошки, ледяной шрапнели, покореженного металла, раненных и убитых.
На площадке растет укрепление, почти прикрыт врагами весь мост, первые жукоглазы добегают до окопов, плюются ядовитой слюной. Еще немного, и все.
— Михайлов, прикажи своим затаиться. Как, как — как в берлоге!
— База, база, я Снежный Лев, прием. Огонь на себя. Слышите, вызываю огонь на себя. Немедленно.
Мишутка не успевает еще осознать, что он услышал. Только мысль мелькает: «Света!» — и видится отчетливо, как вживую, спящая жена. А с ней — маленькое чудо — на руках пушистый комочек, доверчиво прильнул к материнской груди, блаженно улыбается. «За них, — успевает подумать корнет. — За них, и за всех остальных».
И небо, еще недавно черное, как смог из печной трубы, раскалывается, расцветает радугой. Тонны льда валятся, валятся, валятся сверху вниз, или снизу вверх, или справа, или слева — отовсюду. Мониторы слепнут, ледяные мембраны окон включают «черный режим» — полная непроницаемость.
Избушка вжимается в землю, мелко дрожит.
— Ничего, ничего, родная, — гладит бревенчатую стену Топтыгин. — Не из таких, четверть в кубе, выбирались. Не такие, корень их в синус, бомбежки выдерживали.
Страшный удар сверху. Стены шатаются, из печи вываливается несколько кирпичей.
Прямое попадание. Еще пара, и избу придется оставлять — даже надежная ледяная броня не может долго сопротивляться таким.
— Матрена, ты как, жива? — хрипит командир. Стряхивает побелку с бушлата.
Изба тихо квохчет.
— Жива, — докладывает Мишутка. — Но одна лапа повреждена серьезно, не знаю, сможет ли ходить.
— Сможет, — чеканит Потапыч. — Сможет, — как будто не командира и напарника, а самого себя и избу стремится уверить.
— Товарищ командир, сколько у нас времени? — лихорадит Мишутка.
— Минут десять есть, — смотрит на часы штаб-ротмистр. — А ты что это, вспотел что ли?
Спокойно развязывая шарф, корнет шепчет:
— Лучше сорок раз покрыться потом, чем один раз инеем.
Идет к крану, начинает цедить во фляжку. Не удерживается, делает несколько больших глотков.
— Отставить, корнет!
— Я для дела, товарищ командир, — оправдывается Мишутка. Снова удар в стены — но на этот раз не прямое попадание, просто рядом рвануло. — Хочу уродам сюрприз сделать.
Наполнены уже десять фляг, лежат на столе в ряд. Мишутка деловито режет белоснежный шарф на части, каждую заталкивает в горловину фляжки, прикручивает крышкой:
— На крайний случай.
Вот в руках его уже последний кусок шарфа, перед ним последняя фляга. На куске шелка видна вышивка золотом. Вздыхает еще раз:
— На крайний случай.
И как бы в ответ ему снова оглушительный, страшный удар в крышу. Прямое попадание.
Бросается к приборам:
— Матренушка, как ты, хорошая? Жива. Умница.
В ответ в избе светлеет. Ледяные мембраны снова проницаемы, за ними — ад. Черная обугленная поверхность, ни намека на снег. Пусто. Площадка перед мостом пуста, дрожит, переливается марево перехода.
— Михайлов, жив? — кричит в шлемофон Топтыгин.
— Лейтенант Михайлов убит. Сержант Егоров докладывает.
— Егоров, сколько вас осталось? Картечницы целы?
— Пятеро. Одна картечница на левом фланге.
— Двоих на правый фланг, одного к картечнице, сам держи центр, понял-нет?
— Так точно, товарищ штаб-ротмистр! Будем держать.
И опять из пыли и хаоса перехода возникают жукоглазы. На этот раз пускают первыми не слизней, а огромных бронированных многоногов. Неповоротливые, но непробиваемые — приближаются. Сколько их у противника? Насколько удалось истощить его силы? Осталось продержаться всего пару часов.
— Жарь, Мишутка. Главным калибром без остановки, пока всех не изведешь!
Когти летают по клавишам, изба сотрясается от выстрелов.
— Товарищ командир, снега не осталось, боекомплект не восстановим же.
— Покойникам боекомплект не нужен. Переходи к третьему полуокопу, он вроде цел еще.
Избушка медленно встает. Экипаж замирает, Топтыгин шепчет:
— Ну же, родная. Ну же, давай, ты можешь.
В ответ тихое захлебывающееся квохтанье. Медленно, но идет. Не прекращает огня.
Один бронированный многоног валится в Смородину. Второй прямым попаданием вмят в третьего, ядовитая слюна загорается, обоих разносит по всему мосту.
Следом за ними отправляются четвертый, пятый. Сколько же их?
— Боекомплект на исходе, что делать? — кричит корнет.
— Стрелять, — орет в ответ командир. — Продолжать огонь, стрелкам с ними не справиться.
— Михалыч, сзади! — кричит Топтыгин.
— Что сзади?
— Шум, деревья качаются. Может, наши?
— Не может быть. Нашим еще рано.
— Значит, твари в обход прошли? — предполагает мехвод.
— Могли. Ждем, что делать, — и в шлемофон: — Егоров, не спи, пехота пошла.
Застрочили картечницы и автоматы. Пехота в хитиновой броне залегла, из перехода показались еще два многонога.
— Огонь!
— Нечем, командир! Что делать?
— На таран пойдем. Давай полный разогрев включай до красного.
— Есть.
Из тайги, почти за их спинами, доносится надрывный рев. Деревья трещат. На поляну ломится явно что-то гигантское.
— Обошли, — обреченно махает лапой Топтыгин.
— Нет, — радостно вопит Мишутка. — Это снежок. Это Снежок же, смотри.
Точно. Огромные ели ломаются, как спички — и на поляну выходит он, любимец части, Снежок. Выросший до трехметрового роста, заматеревший, покрытый шрамами и следами обморожений — но он, Снежок. Подходит к избушке, ласково гладит ее маленькой передней лапкой. Та в ответ жалобно квохчет.
Грозный рык наполняет поляну, даже тонкое марево перехода вибрирует в такт ему.
Наклонив голову, Снежок гигантскими прыжками бежит на многоногов, те отплевываются. Он уворачивается от плевков, тяжелым хвостом бьет бронированные хитиновые бока. Челюсти с кинжалами зубов клацают, вырывают по два-три пехотинца.
Вот один многоног уже валится в пропасть, второй беспомощно сучит в воздухе чешуйчатыми лапками. Не может перевернуться.
Растекается ядовитая слюна.
— Уходи, Снежок! Уходиии! — кричит в мегафон командир.
Ящер оглядывается, прыгает назад. Взрыв. Бронированную пехоту размазывает по мосту, как тараканов. Гигантское белое пятно пошатывается. Падает. Поднимается.
— Живой! — вздыхает корнет.
— А то! — доволен командир. — Я же говорил, наш ящер. Приграничный. Ну что, жукоглазики, посмотрим теперь, чья возьмет?
И как бы в ответ ему из перехода бросается живой поток. Это не бронированная пехота, не многоноги, не слизни. Это просто черная хитиновая лента, сплошные челюсти, ядовитые жвалы, острые, как стальные ножи, лапы.
— Огонь со всех орудий! — кричит командир. — Держать позиции!
Но позиций больше нет. Есть несколько островков сопротивления. Справа строчит еще картечница, по центру отбивается Егоров, слева трехметроворостой смертью стоит Снежок, рвет на части, кромсает, бьет хвостом.
Враг снова строит укрепления у моста, прицельно стреляет кислотой по избе. Ледяная броня шипит, начинает плавиться.
— Командир, котел поврежден!
— Держать пар, огонь из всех орудий, я сказал!
— Командир, надо уходить, — кричит Мишутка. Из-под очков катятся слезы, собирает фляжки со стола. — надо уходить, командир, сейчас рванет.
— Всем уходить, первым корнет, затем Потапыч, последний я.
— Михалыч, иди, ты там нужнее, — протестует мехвод.
— Я приказал! — рычит штаб-ротмистр, выталкивает наружу Мишутку, затем Потапыча.
В дверях оглядывается — последний взгляд. Да, последний. Снайпер с той стороны четко кладет пулю. Михалыч шатается, падает.
— Твааари!! — орет Топтыгин. Не размонтируя, с немедвежьей силой выдирает последнюю рабочую картечницу из гнезда, переводит в ручной режим:
— За командира, вашу по экспоненте, получите, гады! — Бросается в гущу битвы.
Черный бушлат мешается с черной лентой. Его картечница строчит бешено, без перерыва. Снежок рвет и мечет. Больше островов сопротивления нет. Мишутка щелкает зажигалкой, поджигает первую флягу:
— За командира! — бросает.
Избушка поднимается.
— Командир?
Только громкое квохтанье в ответ. На покалеченных стальных ногах изба бежит к мосту, давит жукоглазов, тонет в черной ленте, тонет насовсем…
Взрыв. Чистая площадка у моста, только обгорелая печь пялится невидящей трубой в розовато-черное небо.
Вторая фляга брошена:
— За Матрену!
— За Светку!
— За Михалыча!
В руках Мишутки последняя фляга. Снежок падает под тяжестью навалившихся черных. Картечница мехвода замолкает. Корнет поджигает последний белый клочок с золотой вышивкой:
— Получите, твари, и от меня лично!
Бросок, взрыв. Все. Дальше только одному врукопашную.
Но что за звуки вдали. Рога?
Да. Трубят рога. По небу движутся тени. По земле приближается гул, рев двигателей, топот стальных лап. Вот уже отчетливо видны в небе олени — легендарная боевая упряжка. Сам его высокопревосходительство генерал Мороз ведет в бой сводный гвардейский батальон.
Но последнее, что видит Мишутка — не избы и не олени, не вспышки разрывов. Последнее — черные жвалы и щупальца. Он падает под натиском.
Шепчет:
— Вжарьте им, ребята. Вжарьте, за нас за всех.
Олени неудержимо мчатся, избы поднимают ветер, ураган ледяной шрапнели сметает жукоглазов в огненные воды реки Смородины. Границы Космоса неприкосновенны. Гармония и порядок еще поборются с энтропией.
Мишутка открывает глаза. Вроде живой.
Поднимается. Ковыляет туда, где тоскливо воет в алеющий рассвет Снежок. Культяпистыми лапками обнимает покореженный дымоход.
На печке у трубы лежит обгоревшая с одной стороны зеленая фуражка лейтенанта Михайлова.
Мишутка срывает с головы нелепый авационный шлем. Надевает фуражку.
Тихо, как будто на неотданный приказ отвечает:
— Есть приступить к охране надпространственной границы. Так точно, товарищ штаб-ротмистр. Не подведу.