Славка не любил, когда шепчутся.
Когда ему было четыре, в их веселой дружной семье взрослые вдруг стали шептаться, а потом бабушка «уехала далеко-далеко», и в следующий раз он увидел ее лицо только на могильном памятнике… Связи Славка тогда не ощутил, но подсознательно запомнил. И, услышав год спустя шепот, насторожился и стал слушать. Конечно, малышу было непонятно, что такое «пресс налоговых» и «возможно, это подготовка к рейдерскому захвату» и «вышел бы ты из состава акционеров, пока не поздно». Но когда папа после этого шептанья вдруг «заболел» и оказался в больнице «с огнестрелом», мальчишка не просто выучил новые слова. Он понял, что на свете есть не только хорошее, но и плохое, и страшное. И в его памяти это страшное навсегда осталось связано с шепотом. Став старше, Славка, конечно, осознал, что дело не в понижении голоса, просто родители таким образом старались беречь сына от взрослых бед. Он даже учебник психологии читал и уяснил, что да, родители были правы, и у них получилось не пустить в его жизнь фобии, панические атаки и прочие отклонения, которые часто берут начало в детских страхах.
Но все равно: стоило кому-то рядом начать шептаться — и по затылку словно проводило невидимой ледышкой, а глаза сами собой щурились, выискивая незаметную пока угрозу.
Сейчас он очнулся именно от этого.
Рядом кто-то шептал…
Привычная ледышка прокатилась по затылку от линии волос до спины, прояснив сонный еще разум, и юноша замер, поняв, что открыть глаза не может. Не может открыть взглянуть, не может шевельнуть рукой, и похоже вот это, на запястье и на ногах, у щиколоток — веревки.
Ледышка стала сугробом, снежной лавиной, в который провалилось сердце. Провалилось и бешено трепыхалось там, пока хозяин торопливо тащил из памяти последние воспоминания…
Драконы, Старшие и просящий рык: «Только осторожней. Только вернитесь…». Торговый рейд. Горы. Эпопея с пуговицами, первый отправленный обоз, дорога… поворот на поселок, встреченная похоронная процессия, внимательный взгляд «друга», вкус незнакомого хмельного напитка на губах… Потом фигура дракона на скале — и темнота.
Ловушка. Это была ловушка? Недаром так вызывающе размещена фигура дракона на придорожной скале. Расчет на то, что свои, предупрежденные, пройдут мимо, верующие пройдут мимо… а любопытные и неосторожные полезут смотреть. И ведь полезли же.
Ловушка.
Похоже, они влетели в нее с размаху, и даже Максово чутье не помогло.
Но чья? Кто связывает пленных — так? Руки заведены за спину и связаны в запястьях, причем кисти дополнительно чем-то не то обернуты, не то обвязаны. Пальцы едва двигаются, как в очень жестких кожаных варежках. Боль есть, но несильная, и онемения нет, но высвободиться не получится… Ноги связаны слабее — просто чтобы не дать подняться. А вот руки — серьезно. И повязка на глазах. Мягкая, но плотная…
Обороту, если что, не помешает, но оборот — последнее средство. Не стоит выдавать свой драконий облик, их и так считают… а кем, кстати, считают? Кого так важно лишить способности видеть и двигать руками, но при этом не блокировать речь и слух?
Вельхо.
Именно они опасны своими Знаками. И возможностью отбиваться, задействуя боевые узоры.
Их сочли магами? Похоже, что так… Посчитали за вельхо и постарались блокировать возможность коснуться знаков даже на ощупь.
И что с… стоп.
Шепот!
Этот шепот, что заставил его очнуться, тихий, едва слышный сердитый шепот…
Это же…
Славка вслушался. Знакомый голос, сейчас искаженный шипением, сердито костерил горы, горные дороги, тропы, а, главное, горных козлов, здесь обитающих, и особенно их упертые козлиные мозги, толкающие хозяев на сооружение тупых ловушек! Чтоб они горели! И скалы с драконами, и резвый покойничек, так его и растак! И его, Макса Воробья, персональная безмозглость, не позволившая учуять такую примитивную подставу!
И, несмотря на адреналин, на неизвестность и собственную беспомощность Славка на миг, на какой-то крохотный кусочек времени, позволил себе улыбнуться. Если Макс ругается, значит, он не считает ситуацию безнадежной. Вот если бы Макс молчал вмертвую, как тогда, в горах, уже замерзнув практически до обморожения, или вдруг пускался в откровенность — вот тогда да, тогда впору бить в набат и кричать SOS. А так… ничего особенного. Шипя и осыпая нехорошими словами некстати попавшееся на пути препятствие, его шебутной напарник как бы настраивал себя на боевой лад.
Воробей…
— Как же меня достал этот придурочный мир… — с внезапной тоской вдруг тихо проговорил Макс. — Устал… черт, устал уже…
И несколько сорванных, запаленных выдохов, почему заставивших Славку порадоваться, что напарника своего он не видит. Так тяжело, вымотанно дышат после чего-то по-настоящему напряженного. Чего-то… кросса с нагрузкой. Сотки отжиманий. Чего? Но больше откровений не последовало. Примерно минута тишины, потом что-то зашуршало — тихо, почти неслышно. И стихло.
Славка подождал с вопросами — вряд ли скрытник-Макс обрадуется, что его подслушали — и уже более энергично заворочался на месте, делая вид, что только что начал приходить в себя.
— Славка? — почти сразу послышался напряженный вопрос.
— Да… Макс? Черт, где мы? Ничего не вижу…
— Наконец-то! Вы с Терхо тут уже часа два изображаете спящих красавиц!
— И он тут?
— Ага… если я ничего не путаю, то он где-то справа. Облился своими духами на основе морской розы, блин, на всю камеру несет. Дорвался…
Морской розы? То есть по запаху?
— Ты тоже не видишь?
— Повязка. Самому не снять. Ты как, цел?
— Вроде да. Голова только гудит. А ты?
— Как с похмелья средней тяжести. Чтоб им в том поминальном компоте утопиться.
— А что за камера?
— А я знаю? Каменная — стены и пол ощутимо холодные. В длину метра четыре, в ширину чуть больше трех. Сено есть. Удобства в виде дыры в полу есть. Нар и чего-то такого нет, и помолчав, неохотно добавил. — Двери нет…
Тишина сразу стала на порядок мрачнее.
— А как ты с повязкой?..
— Эмпирическим методом, — съязвил напарник. — Ножками, ножками…
То есть пока они с Терхо спали, упорный Макс исползал всю камеру, исследуя, куда они опять влипли? И опознал напарников по запаху… Славке на миг стало остро интересно, чем это он таким опознаваемым пахнет, но он разумно решил отложить этот конкретный вопрос на потом. Сначала стоит определиться с местоположением, самочувствием и планами на будущее. И в самую первую очередь — с повязкой… если нельзя снять себе самому (а ведь нельзя, Макс бы даром не говорил), то может, попробовать вариант «помощь друга»?
Но Макс, похоже, наряду с остальным освоил и чтение мыслей.
Шорох. Ветерок у лица. Тихий-тихий шепот:
— Но я не против и глазами поглядеть… Ты как? Поможешь с повязкой? Самому не снять.
— Спрашиваешь!
После пяти минут взаимных подползаний и нащупываний лиц, трех попыток уцепить зубами край повязки (не ухо напарника и не его же волосы, а именно повязку) и несимпатичного, но яркого фейерверка, когда голова Макса эффектно въехала Славке в челюсть, напарники замерли, боясь шевельнуться. Славка, на боку, с напряженно изогнутой шеей и куском холстины в зубах и Макс, придавивший ему плечо и бок. Как это выглядело со стороны — парням не хотелось даже представлять. И несказанно радовало отсутствие в этом мире камер наблюдения. Хвала богам хоть за эту милость…
— Ну че, тянешь? А то я себя уже мягкой игрушкой у малыша чувствую.
— Нашелся мягкий… кости отовсюду торчат, как у скелета!
— …обслюнявленной… — безжалостно закончил Макс.
Славка не расхохотался только потому, что побоялся упустить с таким трудом найденный и ухваченный край повязки. Сдавленно хрюкнув, он вцепился покрепче и, игнорируя сдавленное шипение напарника (несколько волос таки попали в захват!), потянул ткань в сторону…
Да будет свет.
Самому Славке свет явился спустя пять-шесть минут, исполненных мата и трудового рвения напарника. И был сравнительно безрадостным, поскольку осветил достаточно крепкие стены без единого намека на окна и, увы, достаточно прочные ремни. Даже дверь, все-таки присутствовавшая в их камере, радости не принесла, поскольку была приподнята над полом примерно на метр (при полном отсутствии лестницы) и замка на обозрение не предъявляла. То есть, скорей всего, была закрыта на наружный засов. Еще меньше порадовал потолок. Ни досок, ни соломы, ни дранки — прочный камень, как и стены. Выбраться проблематично даже дракону…
От обозрения стен внимательные глаза пропутешествовали взглядом к закрепленной на стене светящейся «чешуйке», потом — на безмятежно дрыхнувшего Терхо и, наконец, на ремнях, прочно перевивших ноги и руки…
— Всю жизнь мечтал быть боевым грызуном… — мрачно процедил Макс. — Давай руки, что ли…
Найт помолчал, не понимая, а, может, и понимая, что молчанием выдает себя с головой. Убийство этого человека к свободе его не приблизит. А чего-то хорошего от людей к «куклам» он ждать не привык.
— Я в любом случае уже с тобой разговариваю. — Найт огляделся и присел на край стола, аккуратно положив на свободную часть пространства останки планшета. — Тебе так нужно подтверждение или опровержение твоей догадки? Зачем, если ты уже все решил?
— Я тебя не убью — у меня нет оружия. На корабле другие люди, — Дарик облизнул сухие губы. Отчего-то противно сушило в горле, аж до боли. — Ты ломал комедию — значит, убивать не хотел. А мог бы, еще до того как поднялся. Со спины схватить. Рассказывать будешь? Ведь понятно, что ты как человек почти.
Найт молчал. Снова человек решал его судьбу. А он мог просто сидеть и молчать. Хотя… Пока противоречить не имело смысла. Все правильно. Он не собирался убивать. Не было нужды. Как и всегда, когда ему не угрожала непосредственная опасность.
Похоже, человек это тоже понимал. Странный. Впервые ему такой попался. Уверенный, что перед ним киборг и… понимающий этого киборга, так что ли? Правды в словах человека было аж 96 %
— Не ты, так другие попытаются. — наконец ответил он.
Оговорку человека он прекрасно понял. Мол, я тебя не убью, но ни за кого не поручусь.
— Другие люди, для которых ты можешь быть опасным, — медленно по слогам произнес Дарик.
— Те, кто может быть опасен для меня. — копируя в точности голос и тон собеседника, не удержался от язвительного ответа Найт, достаточно хорошо понимавший основные принципы действия людей.
Не понимая, что такого пытается ему втолковать этот человек, и, главное, в чем убедить, он поднялся, отвернувшись к столу, сел на крутящийся стул, оглядывая инструменты и фронт работ. Продолжить общение ему ремонтные работы не помешали бы.
Порывшись среди обломков, он аккуратно отсоединил контакты разбитого монитора, проверил порт — уцелел, — хотя что ему сделалось бы. По-настоящему пострадал только экран.
Для того, чтобы разблокировать код у него не хватало данных — так как подсоединяться к ИИ он не хотел до последнего. Он не являлся нормальной, лояльной человеку программой, в отличии от искусственного интеллекта корабля.
— Разблокируешь пароли, сможешь слить информацию на свой комп. А так, если у тебя есть запасной монитор, могу подсоединить. — отозвался он через несколько минут манипуляций.
Протестировать систему можно было и по вайфай. Данные были заблокированы, но не повреждены. А информацию о ликвидаторах он воспринял как обещание, что живым он с корабля на планету все равно не уйдет.
Я уже вижу дом, вывеску с единорогом и молоток в виде собачьей головы. И сердце колотится все громче, и воздух застревает в груди и грозит ее разорвать.
Неужели вот сейчас я постучу в дверь, и все кончится, вернее, начнется… Кончится эта тревога, эта мука, этот затянувшийся на годы страх, эта грызущая вина и звенящее одиночество… Неужели это возможно? Счастье…
Мне стоило большего труда, чтобы не поддаться искушению и не отправиться следом. Одолжить у Лючии ее плащ и прихватить в качестве телохранителя Липпо.
Потому что с самого утра меня не оставляет предчувствие. Дурное предчувствие. Я никогда не отличалась особой чувствительностью, не верила в приметы, не ждала вещих снов, не испытывала потребности в подсказке оракула, будь то старая цыганка с трубкой или внутренности козла.
Я всегда отличалась здравомыслием и здоровым умеренным фатализмом. Mortem affugere nemo potest. Радости послужат приятной неожиданностью, а несчастья не отравят дни ожиданием.
Их все равно не избежать, если рок со всей упрямой серьезностью задумал попортить кровь.
Свою задумку он исполнит. Нет, я, разумеется, не настолько дерзка и самоуверенна, чтобы отворачиваться от прямых знаков и лезть на рожон. Я бы прислушалась к предсказанию оракула и воздержалась бы от визита на Капитолий.
Будучи женщиной, я от природы осторожна, однако достаточно легкомысленна, чтобы не обращать эту осторожность в тягостный культ.
Я верю в дружелюбие фортуны, в благосклонность богов, в милость Господа и еще немного в себя. И все же…
Меня снедает тревога. Смутная, назойливая.
Так бывает с новым платьем. В зеркале видишь себя элегантной, неотразимой, а в движениях странная стесненность. Непонятно.
Я не должна была отпускать его одного. Пусть даже с Перлом. Мне бы следовало настоять, мягко, вкрадчиво, с усыпляющей нежностью. А я пожелала проявить деликатность!
Это его дочь, и первая встреча принадлежит только им. Даже мне там не место. Я видела, как нелегко ему ответить на мой вопрос, как он колеблется, как боится отказать.
Отказать мне! Сказать «нет» той, кому обязан жизнью, своей благодетельнице, принцессе крови. И это он, кто так долго был лишен права произносить само слово — «нет».
Я обещала ему выбор. С первой же минуты, как Геро пришел в себя, я пыталась ему это внушить. У него есть выбор, он вправе выбирать, он вправе действовать по собственному усмотрению, он свободен.
И что же? При первой же неясности я беру свои слова обратно! «Я, конечно, ничего не отрицаю, но своим правом выбора ты воспользуешься несколько позже, а пока решения буду принимать я». Вот и все.
Как поступить? Как уберечь его и в то же время своим вмешательством не растоптать нежный росток его собственный воли?
Осколки его воли только еще выстроились в надлежащем, природном порядке, они еще не срослись, только потянулись к друг другу, а я снова их разобью.
Во имя собственного спокойствия и безопасности тела запру в узилище душу. Как должно быть смешно и нелепо выглядят мои терзания с точки зрения людей обстоятельных, трезвых и здравомыслящих! Изводить себя на почве столь неуместной.
Сам долг велит быть непреклонной. Он еще не здоров, к тому же, после такой болезни и всех потрясений он вряд ли полностью отвечает за свои поступки. Геро все равно что ребенок, едва научившийся ходить.
Драгоценное дитя Господа. Да он после тех ночных посиделок со смертью, после игры с ней в гляделки, нисколько не уступает по ценности самому долгожданному призу, который может получить женщина. И отпустить его?! Оставить без присмотра?
Верх легкомыслия.
Но Геро все же не ребенок, он взрослый, сложившийся мужчина, несмотря на молодость переживший так много, что приобретенного опыта страданий хватило бы на несколько жизней.
Он сам уже отец, у него есть прошлое, есть собственный тайный сад, в который он волен меня не допускать. Это его боль, его утрата. Он допустит меня туда, когда окончательно поверит. А пока…
Пока остается только ждать. Отчего же так муторно на душе? Я не нахожу себе места. Скорей бы вечер. Возможно, мне тревожно из-за встречи с девочкой, его дочерью.
А эта тревога всего лишь подспудная женская ревность. В его жизни была другая женщина! Он лежал с ней в постели, она родила от него ребенка.
Да, была женщина. И не одна. Я даже не знаю наверняка, сколько их было. Мне известно только два имени: Мадлен и Клотильда.
Мадлен – его жена, мать девочки, встреча с которой меня страшит, а Клотильда…
Эта вне правил и категорий.
И обе вызывают у меня чувства, с ревностью не имеющие сходства.
Мадлен – это всего лишь имя, неосязаемая тень. Она была в его жизни совсем недолго и умерла молодой. Судя по тем скудным сведениям, что я выудила из Анастази, Мадлен была девушкой робкой, невинной, воспитанной в безусловном подчинении родителям. И вопреки их воле ушла из дома!
Как же она любила, если решилась нарушить запрет и навлечь на себя родительское проклятие. Храбрая девушка! Вот оно, истинное мужество.
И кто по сравнению с ней неустрашимый горец, шотландский лорд Дункан, владеющий как игрушкой двуручным мечом… Мальчишка, которого отец единственным окриком загнал в семейное стойло.
Нет, эта девушка вызывает скорее уважение, чем ревность. И легкую щемящую зависть. Она знала его на заре юности, счастливым, нетронутым, без рубцов и шрамов, с глазами, горящими надеждой. Его еще не искалечили, не сломали.
Сколько бы я не старалась, сколько бы трудов не прилагала, мне не увидеть его таким.
Что же касается Клотильды… О ней лучше не думать, ибо когда я о ней вспоминаю, я хочу ее убить. Но с ревностью это желание также не имеет ничего общего.
Я хочу убить ее не за то, что он был ее любовником, а за выжженный горем взгляд, за осиротевшую девочку и, главное, за утраченную веру, за то, что он все еще подозревает меня и ждет удара.
На первый взгляд это не видно, но я знаю, что это так. Он мне не верит, я для него все еще одна из тех, всемогущих и безжалостных, кто во имя собственного каприза готов разрушить чужую жизнь.
С точки зрения собаки каждый двуногий потенциальный хозяин. Разница лишь в том, что один бросает со стола кость и чешет загривок, а другой морит голодом и сажает на цепь.
Вот я сейчас тот хозяин, который бросает кость. Этому хозяину надо лизать руки и верно служить, хозяина нельзя огорчать, нельзя своевольничать, нельзя показывать зубы и рычать, потому что этот хозяин тоже может рассердиться и тоже посадит на цепь.
И будет морить голодом. И охаживать хлыстом. Чтоб кровью захлебнулся.
Господи, я так явственно видела у него в глазах этот страх, когда он колебался с ответом. Как же он посмеет возразить…
У него, вероятно, заныли все шрамы, загорелось когда-то обожженное плечо, и по давней привычке он приготовился к новой боли. Он сделал это неосознанно, вовсе не размышляя, кто перед ним, не оценивая, не анализируя, ибо страх, живущий в избитом теле, лиц не различает.
Страх помнит только боль. И чтобы избежать этой боли, он готов подчиниться. Вот за это я ее когда-нибудь убью.
Я солгала про аудиенцию. Королеве Анне не было до меня никакого дела, как и мне до нее, но я все же нанесла визит принцессе Конти, чтобы избежать слухов о похищении или опале.
К тому же, у принцессы всегда можно узнать последние придворные новости. Королева-мать требует отставки Ришелье! Герцог Монморанси дерзко ухаживает за Анной Австрийской, а герцог Бэкингем, говорят, убит. Его зарезал фанатик-пуританин.
Мне полагается сделать лицо в ответ на эту новость. Какое? Печальное? Скорбное? Недоумевающее? Какая маска подойдет? Герцог Бэкингем…
Да какое мне дело до этой раззолоченной королевской шлюхи? Этот худородный дворянчик так терзался своей ущербностью, что пытался соблазнить французскую королеву, рассчитывая подобным образом излечиться от презрения к самому себе.
Тот фанатик, что вонзил в него нож, оказал бедняге услугу. Теперь мысли о собственной ничтожности его не терзают.
Пустая, бессмысленная возня. Пустые слова, пустые души.
Геро, милый, я тревожусь за тебя…
Я приговорена вечно играть в эти игры тщеславия, участвовать в этой ярмарке, довольствоваться мутной болотной жидкостью вместо чистой родниковой воды. Как же я устала…
Я хочу вернуться к тебе, услышать твой голос. Я приготовила для твоей дочери целый короб кружев, ленточек и сластей. Надеюсь, ей понравится. А если будет рада она, то улыбнешься и ты.
Я выжидаю до сумерек. Больше не могу ждать, я не переживу ночь в неизвестности. И это невзирая на то, что неизвестность хороший знак. No news is good news, говорят англичане.
Если бы произошло несчастье, Перл был бы уже здесь… Но его нет.
Почему я так упорно рисую в своем воображении пейзажи Апокалипсиса? Почему утратила веру в благосклонность судьбы?
Переодевшись после визита к принцессе Конти, со своей искрящейся корзинкой подарков, я сажусь в экипаж.
Мой приближенный, Клермон-Галлеранд, сопровождает меня до дома лекаря. Он обязан дождаться, когда я благополучно войду, а затем, с каретой и лакеями, вернуться в особняк.
Кроме Перла, никто не посвящен в мою тайну. Я стучу, но дверь открывается не сразу. Это настораживает.
Граф де Клермон напряженно наблюдает за мной с высоты седла. Ладонь на рукоятке кинжала. Он отпустит ее, как только узнает в лицо того, кто откроет дверь. Щелкает засов, и створка уходит вглубь. В полумраке Лючия.
Я делаю знак Клермону, и тот, в свою очередь, кивает кучеру. Они вернутся за мной утром.
Лючия пропускает меня в дом, но не произносит ни слова. Обычно мое появление сопровождается приступом говорливости. Пребывая в доме с двумя мужчинами, ни один из которых не отличается словоохотливостью, она страдает от вынужденного молчания.
Липпо возится в своей лаборатории, а Геро молчалив от природы. Вот Лючия и уповает только на меня, на нашу с ней женскую тождественность. Стоит мне переступить порог, как на меня обрушивается кипящий котелок новостей, от самых мелких, — сколько щепоток соли она бросила в суп, до самых на ее взгляд грандиозных — соседка-кондитерша прибила мужа.
Я обычно вежливо киваю, выуживая из кипящей струи, будто кусочки мяса из похлебки, новости, наиболее меня занимающие. Но вот она молчит…
Закрыла за мной дверь, отступила на шаг и… молчит. В полумраке прихожей, куда свет проникает через узкое витражное оконце, ее лицо мне видится искаженным, покрасневшим и опухшим. Веки отекли и глаза – узкие щелочки.
Так бывает после затяжных рыданий. Я мгновенно чувствую пустоту в груди. И тихо, в доме очень тихо!
— Что с ним? Он жив? Жив?
Она не то кивает, не то отрицает. Лицо ее жалобно вытягивается, под веками вновь набухают слезы.
— Bambina, bambina… — лепечет она.
— Что с девочкой?
Она вновь трясет головой. Я бегу к лестнице, злосчастный короб выпадает из рук, что-то звенит, катится, подпрыгивает, будто осколки прежде хрустального и сияющего.
Я преодолеваю пролет, чудом не запутавшись в юбках и не потеряв равновесия, по наитию угадывая следующую ступень. Господи, Господи, только бы он был жив!
В висках неумолчный грохот. В комнате, примыкающей к кабинету Липпо, его бывшей спальне, где я провела самые страшные ночи свой жизни, мертвая тишина.
У изножья кровати, без камзола, ссутулившись, свесив меж колен сцепленные руки, сидит Перл. Лицо застывшее и даже какое-то опавшее.
У изголовья кровати – Липпо. Лицо серое, смертельно усталое. Геро на кровати, в странной, неестественной позе. Дышит прерывисто, глаза закрыты.
То, что он дышит, позволяет и мне дышать. Дышит, значит, жив. А все остальное неважно, все остальное можно исправить. Я прислоняюсь к косяку и сглатываю ком.
Геро лежит так, будто свалился с огромной высоты на булыжную мостовую и, уже бездыханный, замер в этом последнем предсмертном повороте. Он пытался перевернуться со спины на бок, но довести движение до конца не хватило сил, и он застыл, застопорился на полпути. Или его внезапно разбил паралич.
Правый локоть придавлен, кисть вывернута, а левая рука осталась за спиной, как перебитое крыло. Голова запрокинута, и лицо обращено вверх. Странная, тяжелая, синеватая бледность. И еще…
Его смятая, вздернутая сорочка замазана побуревшей кровью.
Но кровь я вижу и на одежде Липпо. Он зажимает рану на левом предплечье. И Перл тоже в крови. И на полу, у самой кровати, нож для разрезания бумаги, в темных сгустках.
И вся комната разгромлена, разворочена…
— Что, Липпо? Что с ним?
— Я оглушил его парами опиума — глухо отвечает лекарь. Затем поднимается и уходит в свой кабинет – Мне нужно перевязать рану.
Я обращаю взгляд к Перлу. Тот вытирает рукавом пот со лба, оглядывается вокруг. Заметив кувшин с водой, поднимается почти с усилием. Я замечаю, что один из рукавов его рубашки почти оторван.
Перл пьет шумно и жадно. Вытирает рот тыльной стороной пухлой короткой ладони.
— Девочка умерла, — глухо говорит он, не поворачиваясь ко мне.
— Подожди… к… какая девочка? Я не понимаю!
— Его… девочка. Дочь. Умерла…
— Как умерла? Когда?
— Неделю назад схоронили.
— Откуда это известно? Кто сказал? Да объясни же, черт тебя возьми!
Тяжело ступая, Перл возвращается на свое место, в изножье кровати, будто страж, недоглядевший и потому виновный. Бросает на меня понимающий и печальный взгляд. А я все жмусь у двери, боюсь сделать шаг.
Мне кажется, что если я пошевелюсь, войду туда, то открывшийся мне ужас утратит свою театральную условность и затянет меня в омут неизбежности. Я держусь у самого края и пытаюсь не соскользнуть туда, удержать разразившуюся драму за гранью реальности.
Еще есть слабая, едва жизнеспособная надежда все отменить, исправить. Еще можно моргнуть и смыть веками набежавшее кровавое пятнышко. Я хочу заслониться, зажмуриться, чтобы не видеть это запрокинутое, помертвевшее лицо.
Перл, глядя поочередно то в пол, то на свои руки, то поверх моей головы, начинает говорить.
Говорит он с совершенно несвойственным ему косноязычием, с какой-то нарочитой безграмотностью, будто и не носит прозвище Перл, не пишет изящные злые памфлеты, не переводит на французский рубленые строфы английских поэтов.
— Ну вот, идем мы… Парень немного не в себе от всей этой толчеи. Оно и понятно, несколько недель кроме потолка и стен ничего не видел, хмельной как будто. Но на ногах держится твердо, веселый даже, острит… Правда, по сторонам почти не смотрит. Споткнуться боится. Останавливались два или три раза. Ему будто воздуха не хватало. У решетки Люксембургского сада, затем на Новом мосту. Да я вопросов не задавал. Смотрел только, чтоб не свалился. Ведь как бывает, особенно если под хмельком, голова закружится, и – бряк… Потом уже мимо Лувра, мимо ратуши прошли. В начале Сен-Дени он и вовсе приободрился, шаг ускорил. А потом мы пришли… Дом такой узкий, темный, вывеска с единорогом. Да знаешь ты его! Через два дома перчаточник лавку держит. Ты там перчатки выбирала. А в соседней лавке не то ленты, не то чулки. Дребедень эта, женская…
Когда они вернулись в дом к курице, кот уже во всю облизывал крыло и пытался его отгрызть. Но при виде хозяйки замер, как праведник на допросе. С клыками, застрявшими в крыле.
Велена тихо хихикнула, стараясь не заржать как коняка.
— Это у вас всегда так?
— Ану брысь, скотина шерстяная! У тебя миска молока свежайшего! — Марья хлестнула по месту, где только что был кот, белым полотенцем, сорванным с крючка на стене. — Так — почти всегда.
— М-да, а у нас в ордене только псина шефа конец света устраивает, тоже вечно жрёт что-то мясное, у работников тырит, — улыбнулась Велена, аккуратненько отрезая пожеванное котом крыло. Вряд ли его теперь можно есть.
Да, благодаря кошаку удалось отвлечься от не самых радужных мыслей по поводу того, что в лесу и правда творится лажа. Далеко, амулеты не реагируют. А копчик чешется!
— Завтра утром укутаюсь, проведете меня к лешему, хорошо? Хоть опросить свидетелей я обязана. Вплоть до водяного с кикиморами, хорошо? — серьёзно проговорила она, глянув на Марью.
— Проведу, от чего ж не провести. Только это не леший, сразу вам говорю. Леший добрый, он только заплутавших выпивших грибников морочит, чтоб, значит, не разбрасывались мусором в лесу. Ну, рыцарей каких покружит еще, особенно тех, кто зазнается сверх меры и бахвалится подвигами перед белками в лесу.
— Как раз леший в списке подозреваемых далеко не первый. Но это ценнейший свидетель, на которого пока все надежды, — напряженно прояснила Велена, опасливо косясь на окно.
Ведьма грустно опустилась на табурет и сложила руки на груди. Сама же зашептала что-то среднее между заговором и молитвой. В дверь заскребся волкодлак, а кот зашипел и запрыгнул на печку. Пришлось прерывать заговор и открывать дверь заблудшей животинке. Волкодлак волкодлаком, но если и ему не по себе… Даже раненый поднялся и дошел…
— Только что вы перестали быть первейшей подозреваемой, — глухо сказала Велена, поднимаясь с табурета. Похоже, что-то сейчас очень сильно не так. — У вас обереги от магии смерти висят? — ещё тише спросила она, медленно вынимая из ножен меч. И если оберега нет, придётся его делать на месте.
— Висит вон, — ведьма кивнула на притороченную над входной дверью цепочку. — От прошлой… ведьмы остался. Я и не трогала ничего с тех пор, — она вздохнула и поднялась в поисках коврика для волкодлака. Отыскала где-то за печью и подстелила. Заодно оторвала у курицы второе крыло и задумчиво сунула Вовчику под нос. — Неужто сама Смерть шалит? Так мы тихие тут, смирные, запрещенного колдовства не делаем, людей не губим.
— Либо ещё одна ведьма… Либо некромант, — задумчиво проговорила женщина, возвращая меч назад.
Тяжелое давящее чувство медленно отступало, будто кто-то очень не спеша снимал с плеч непосильную ношу. Марья успокоилась и разрезала курицу, достала хлеб, соль, чистую посуду. К тому времени уже остыло вскипяченное молоко, немного выбежав и забрызгав печь во время всей этой катавасии. Ужин был безнадежно испорчен, но кто ж знал, что такое будет твориться почти у самого дома? Лес Марья воспринимала как второй дом, от того происходящее сильно ее беспокоило. Ладно бы дурни пропадали, они и раньше пропадали в болоте… но такая мощь…
— А ещё это может быть ведьма, которой захотелось отобрать у законной хозяйки лес, — выдохнула под конец Велена, дёргая себя за белую косу. Все это было очень скверно. Не в ее состоянии резать некроманта. Если ведьма, это ладно — главное, поскорее добежать, отрубить голову и сжечь! Но если два в одном… За долгие годы работы в ордене встречалось всякое. И это было очень и очень трудно. И страшно.
— Вряд ли ведьма, — задумчиво пожевала губу Марья и все же оторвала себе куриную ножку. Ведьмы ведьмами, а жрать охота. — Берите, — сунула ближе к гостье курицу и продолжила: — Понимаете, ведьма бы сначала ко мне пришла. Так что была б у вас до кучи еще и пропажа местной ведьмы, то бишь меня. Какой смысл вытворять в лесу всякие непотребства с такой мощью, если можно было с самого начала прийти и убрать меня? Тихо, спокойно, прикопала бы где-нибудь в огороде, там даже черт не найдет… И все.
— А вот тут сомневаюсь. На чужой территории не пошикуешь. Вряд ли она смогла бы добраться до вас сразу как пришла, — хмыкнула Велена. Земля не позволила бы причинить вред хозяйке. Даже сейчас сам дом, пропитанный магией многих поколений живших здесь ведьм, отвернул чужую силу.
Марья задумчиво смотрела в темноту за окном. Из источников света в доме остались зажегшиеся самостоятельно свечи да печь. Мысли у женщины были невеселыми. Каждая следующая ведьма, приходящая в этот дом, была слабее предыдущей. То ли магия в людях вырождалась, то ли так свезло только их местности, но… Марья была вполовину слабее своей предшественницы и полностью перешла на работу с травами и легкими заговорами. О таких делах, как порча и могущественные проклятия, ей оставалось только мечтать. Вершина ее возможностей — наслать чирьев на задницу какому-нибудь бестолковому балбесу, поткнувшемуся украсть курицу из сарая. Ну или понос навести сплетнице. Даже зачарованные вещи ведьма хранила скорее как память о былых возможностях, чем для реального дела.
— Ну тогда это некроманты. Если так, то они высушат лес и уйдут, выжав из местности все, что могут, — подытожила следовательница. Нет, безусловно, делать выводы было ещё рано. Но уже сейчас ясно было, что ничего хорошего сие не сулит.
— Еще лучше, — вздохнула Марья и пошла заваривать новые отвары. Ей предстоит ночевать с чужим человеком… не впервые, но все равно не привычно.
Одиночество въедается в душу, как ты ни крути. Когда всегда одна, то привыкаешь за все отвечать самостоятельно. И за собой следить особо не надо. Многие мелкие условности отбрасываются, как не имеющие значения. К примеру, ведьме ничего не стоило утром выйти голышом во двор и облиться холодной колодезной водой для побудки. Но вряд ли это стоит демонстрировать чужому человеку.
Хорошо еще, что гостья — женщина. Будь вместо нее мужик, пришлось бы в эти отвары добавить еще один компонент… В принципе безобидную травку, напрочь отбивающую желание. А то знает она эту категорию граждан. Пошлили даже те, у кого кишки до пола свисали. Не долго, конечно, но умудрялись. То ли у мужиков так природой заложено — брякнуть какую-то гадость и наслаждаться ее розовеющими ушами, то ли ей такие «рыцари» и попадались… В любом случае, приличная доза снотворных и успокаивающих трав — и все проблемы решены. Дожив до своих средних лет, Марья уже научилась сохранять каменную рожу при скабрезных шуточках и намеках, типа: «А как госпожа ведьма будет болезного ночью лечить?» Но все равно было неприятно.
Женщина же ею воспринималась как такая же мученица и страдалица. Возможно, гостья тоже была рада, что в домике в лесу живет ведьма, а не старый ведун какой-нибудь, любящий хоть посмотреть, если не пощупать женские прелести.
Хмыкнув, ведьма на всякий случай спрятала горшок с молоком на полку повыше. Прокипяченное не должно было скиснуть, ну, а если и прокиснет, не беда — пойдет завтра на блины. Или так можно выпить. Но если Тишка оклемается и найдет, все, толку от выпитого котом молока уже никакого.
Велена, покачнув головой, прошлась мимо окна, с усмешкой глянув на сидящего под дверью волкодлака с донельзя грустными и осмысленными глазами.
— Простите, я буду спать в доме или вы позволите мне поискать на вашей территории место для установки палатки? — мягко спросила женщина, стараясь проявить тактичность и не нервировать и без того обеспокоенную хозяйку. Обычно на таких заданиях она почти всегда сама разбивала палатку на опушке леса. Денег на рабочие расходы от гильдии едва на еду хватало, а пускать на постой за спасибо её никто особо не стремился. Но Марья вроде как взялась ее лечить. А значит, следовало все же спросить. Для нее все было просто. Либо да, либо нет…
— Печка в вашем распоряжении, — махнула рукой Марья. — Почти всю ночь горячая будет, а вам надо спину отогреть хорошенько. Сейчас найду одеяло и подушку.
Ведьма зашла в свою спаленку, достала из сундука под небольшой кроватью сложенное в рулончик одеяло, расправила и встряхнула его, убирая пыль. Давненько она не доставала такие вещи! Следом нашлась и подушка, набитая давно высохшими, но все еще приятно пахнущими травами. Для хороших снов… Вспомнив, как когда-то впервые уснула на такой подушке, Марья задумчиво взбила ее и вынесла свое добро гостье. Не шик, конечно, ну так и у нее не царская таверна…
— Спасибо за ваше гостеприимство! — немного удивлённо кивнула гостья, принимая постельное и озираясь на печку. — Обычно меня шлют спать в палатке на улице, вот, например, как вчера во всей деревне, — усмехнулась Велена. Да уж, собрались, блин, изгои под одной крышей! — Ой, подождите, пока не забыла, Марья, у меня есть редкие ингредиенты, в городе мне их не сбыть, нарушать закон нельзя, а вам могут быть полезны… Кажется, толчёные клыки упырей входят в состав разных оберегов, ядов и ещё чего…
— Благодарствую, — расплылась в улыбке ведьма. — Упыри так просто отдавать свои клыки не хотят, а приманить кого-нибудь, как этого товарища, — кивок на волкодлака, — до сих пор у меня не получилось.
Велена на это лишь хмыкнула. И решила объяснить свое неожиданное веселье:
— Поверьте, мне их тоже никто не собирался отдавать добровольно. Нечего было красть детей с городского приюта!
Марья бережно приняла поданный Веленой шуршащий пакетик и припрятала в сундуке подальше от любопытного Тишки. Тратить столь ценный ингредиент на кошачьи забавы слишком неразумно.
— Ну, а пока… попробуем поспать, — вздохнула женщина, гася большую часть свечей. Лишь три свечи остались гореть, расположенные в самом дальнем от окна углу напротив печки. — Не буду вас задерживать, пойду. Тишка где-то там пригрелся, надеюсь, не поцарапает ночью.
Ведьма ушла в свою маленькую спальню и довольно радостно стянула надоевшие за день сапоги. Пусть и мягкие, но весь день на ногах… это слишком утомляет. Плюхнувшись на свою травяную подушку, женщина мысленно прикинула — время неизвестного кошмара было на момент сумерек, хотя, по идее, все основные и страшные кровавые ритуалы проводятся аккурат в полночь. Странно получается. Или же байки врут, и время ритуалов связано не с полночью, а с фазой луны, наличием ингредиентов и необходимого количества участников… Это ей хорошо — утром одну траву рвет, вечером — другую. Все записано, все понятно. А вдруг творившийся беспредел — следствие какого-нибудь более значимого события? Вот, старожилы деревенские говорят, лет двадцать с хвостиком назад пролетала над городом комета. Небо кровавое было, знамение хуже некуда. Король с перепугу умер. И что? Как жили, так и живут себе. Вдруг и это вот… дождалось чего-то аналогичного?
Сама Марья в то время была слишком маленькой, чтобы помнить такое событие. По правде говоря, она вообще мало что помнила о своем детстве. Решив не заморачиваться и в этот раз, женщина свернулась клубочком на кровати и накинула на себя тонкое одеяло. Ночи еще прохладные, не помешает.
А Велена, как и днём, скрутилась на печке, обняв меч. Вскоре кот неспешно присоседился ей под бок, не считая нужным подбирать когти. Да уж… Каждое задание веселее предыдущего! Слов нет.
Заснула она только под утро, до этого пребывая в полудрёме и готовая подрываться и месить супостатов. От тепла печки грудина даже перестала болеть…
Раздавшийся то ли уже очень рано, то ли еще очень поздно стук в дверь заставил Марью опрометью вскочить с кровати и зыркнуть в крошечное окно.
— Что там? Упыри? — спросонку ведьма не сразу смогла разглядеть тонкое бледное девичье личико, буквально уткнувшееся в окно с той стороны. Начертав охранный круг, женщина спешно накинула на спину платок и распахнула окно. — Чего тебе, Ярка?
— Теть Марь… тут такое дело… — бледная девушка вытерла покатившиеся градом слезы. — За зельем я… приворотным…
— И на черта тебе зелье посреди ночи?.. Я уж думала помирает кто… — забурчала ведьма, понимая, что с местными деревенскими упырями ей выспаться не получится.
— Люблю я его… а он… Тоську любит… Мотри дочку… а мне… без него… жизни нет… — всхлипывала худенькая босоногая девчонка, стоя на росистой траве.
— Ну твою ж… ладно, иди к двери, только тихо, не кричи. У меня человек больной спит и собака большая. Не тронешь — не укусит.
Посвящать юное страждущее создание в то, что человек — воительница, а «собака» на самом деле волкодлак, Марья не стала. Иначе по утру в деревне визгу будет… начнут требовать, чтоб волкодлака выгнала. А куда его раненого? Свои ж загрызут, чтоб не мешался.
— Так, я пока тебе просто чайку заварю. Ромашкового, — Марья помахала пучком травы перед носом зареванной дурехи. — А ты сядь и подумай, на кой-хрен тебе сдался навеки привороженный мужик. Уйти ты от него не сможешь, как и он от тебя. Вот вдруг повзрослеешь, годков через пять встретишь достойного, рукастого…
— Я Тиииихонааа люблююю! — заголосило пятнадцатилетнее чудовище, и с угла в тон завыл волкодлак.
— Ну твою ж дивизию! — цыкнула на девчонку Марья. — Яра, я же просила не орать. Ночь на дворе, люди спят. А Тихон, это тот высокий белобрысый дурачок с балалайкой?
— Он не дурачок! — уже тише всхлипнула девчонка и снова залилась слезами.
— Так, ладно. Сиди, пей, думай, — Марья сунула в руку безутешной влюбленной кружку с едва теплым валерьяновым чаем. — Думай вот о чем: твой Тихон — дурья башка. К делу не приучен, знай на своей доске бренькает. Ни в хозяйстве тебе не поможет, ни с детьми. Ты же знаешь, что если я его приворожу к тебе, тебе придется выйти за него замуж? Детей ему родить?
Ведьма приподняла за подбородок лицо девочки и всмотрелась в него при смутно мерцающем свете свечей.
— Угу, — согласно кивнула та.
— Отлично. А теперь подумай, что ты будешь делать все совершенно одна. Я вот без мужика и без детей, и то еле управляюсь. Видишь, какой дом старый? Забор покосившийся? Вот… А у тебя в сто раз хуже будет, поскольку чужой мужик по доброте душевной не оплатит тебе ремонтом за зелье от боли в спине. Сама будешь и пахать, и садить, и рожать постоянно. Оно тебе надо, вот скажи?
— Нет. Но я его так люблю! — черная коса расплелась и алая ленточка скользнула девчонке на колени.
— Эх, молодежь… — крякнула ведьма, поднимаясь с лавки. — Давай так… дам я тебе щепотку порошка волшебного. Он вещие сны вызывает. Если приснится этой ночью твой Тихон — так и быть, сварю зелье. Если кто другой — жди его, суженого своего. А если ничего не приснится, значит не определена еще судьба твоя, жди год, через год еще раз попробуешь увидеть суженого…
Яра согласно закивала. Марья хитро улыбнулась и отсыпала в ложку несколько крупинок сонного порошка. Девчонка уснет крепким сном и продрыхнет до утра. А утром уж придется отправить это чудовище к матери. Бедная женщина наверняка волосы рвет, убиваясь о пропавшей кровиночке, а эта… дуреха у ведьмы приворотного зелья просит…
Уложив согласную на сон с милым Ярку на лавке, Марья сплюнула в ночное ведро и тяжко вздохнула. Тяжела жизнь ведьмы, но что поделаешь?
Рассказ Джейн (закадровый голос, кадры хроники, флешбек в сепии).
Жених погиб при усмирении бунта в алиенской резервации, оставил наследство — полдома (майорат отменен во время войны). Она туда приехала, родственники жениха очень милые люди (розовый флер на флешбеке). Брат жениха — копия Ватсона, выглядит старше своего отца (тоже ветеран-инвалид) реальность резко противоречит ее словам, родственники смотрят угрюмо и зло и явно недовольны приездом Джейн.
Голос Джейн:
— Они такие заботливые, предлагали деньги, чтобы я продолжала учиться в Лондоне и дальше…
Встреча с цыганкой:
— Над вами проклятье, вы должны уехать, иначе вокруг вас все будут умирать!
Не поверила. Никому не сказала. Но садовник был рядом, мог слышать. Через неделю сгорел ее любимый розовый куст. Потом страшной смертью умерла кошка (Джейн работала в саду и не сняла перчаток, потому избегла укуса и царапин). Кошку в ту же ночь разрубили на куски и облили керосином, Джейн похоронила ее на клумбе под сиренью. Потом умер садовник. (похоже на столбняк) родственники жениха в полный голос говорят о проклятии, смотрят косо. Сгорела сирень, и Джейн поехала в Лондон к лучшему сыщику всех времен и народов узнать — на самом ли деле она проклята.
Холмс обещает заняться, выпроваживает девушек, отправляет телеграммы, получает ответы.
Хмурится. Пристально рассматривает свою руку — не дрожат ли пальцы? Замечает взгляд Ватсона, убирает руку, заговаривает о другом:
— Полагаете, я был слишком развязным?
— Нет. Наоборот, вы были на редкость скромны. Я даже начал нервничать.
— С чего бы это?
— Холмс, вас что-то гнетет? Не хотите поговорить об этом?
— Не хочу. Майкрофт задерживается. Похоже, парламентские слушания затянулись. Боюсь, антигуманистам пришлось туго без сэра Джона.
— А что случилось с сэром Джоном?
— Вы не читали утренних газет? Растерзан оборотнем.
— Но оборотней не бывает!
— Конечно не бывает.
— Но кто же тогда?
— Полагаю, это нам и предложит выяснить мой брат. Жаль, что он задерживается, я так рассчитывал на его пунктуальность! Дело мисс Джейн слишком простое, а готовит она восхитительно, расследование смерти Баскервиля дало бы нам прекрасный повод задержать милую мисс под нашей кровлей на денек-другой. Но раз нет Майкрофта — нет и повода, увы, придется вернуться к ее делу и закончить его. И плакал наш вечерний омлет.
***
смена кадра
***
Перебивкой — окончание слушаний.
Из зала выскакивает первый репортер, оккупирует уличный телеграфный аппарат, начинает бешено настукивать свежую информацию в редакцию. Рядом — веранда кафе, за столиком сидит Уоллис Симпсон, слушает перестук. Раздраженно сминает салфетку:
— До чего же люди все-таки глупы! Урок придется повторить.
Пишет короткую записку, подзывает уличного мальчишку:
— Передай это сэру Уинстону, он сейчас выйдет. Знаешь такого?
Тот радостно кивает, убегает к повалившей из парламента толпе. Находит Черчилля, вручает ему записку. Тот читает, хмурится, сует записку в карман. Мальчишка вертится рядом:
— А деньги, сэр?!
— Может, тебе еще и ключи от квартиры?
Но все же лезет в карман за бумажником, вытаскивает купюру. Оглядывается. Но мальчишки рядом уже нет.
***
смена кадра
***
Бейкер-стрит.
Ватсон Холмсу (немного смущенно):
— Я знаю, от чего умерла кошка и почему ее расчленили, но сжечь не смогли…
(огнебоязнь части солдат Z). Сам при этом играет с зажигалкой в пальце протеза, заворожено смотрит на огонь.
Холмс (мягко):
— Дело на полсигары. Квартирный вопрос испортил лондонцев, отмена майората нам еще аукнется. Им нужен был дом, они пытались подкупить Джейн, не вышло — напугать. Садовник — случайная жертва, поцарапан кошкой или сам оцарапался. На самом деле жертвой должна была стать сама Джейн, никто бы ничего не заподозрил. Хладнокровно спланированное убийство. если она подаст в суд — я поддержу.
Мисс Джейн (она подслушивала):
— Спасибо! Вы потрясающий человек! Вы дарите людям спокойствие и облегчение, это величайший дар! Я хочу быть такой же, я возвращаюсь в университет и обещаю закончить с отличием, я буду сыщиком! Частный детектив мисс Джейн Марпл на службе Короны и справедливости — это звучит гордо.
Убегает, в дверях сталкивается с Майкрофтом, уже собиравшимся стучать.
Холмс:
— Надеюсь, твоя задержка означает, что закон об ужесточении сегрегации не был принят?
— Перевесом в один голос. Ты не представляешь, мой мальчик, чего это стоило, все висело на волоске, и если бы не пламенная речь сэра Уинстона…
— Но все же — не приняли?
— Да. Слава богу, в Лондоне хватает здравомыслящих людей, даже среди парламентариев. Но я пришел к тебе по другому делу. Веришь ли ты в оборотней, мой мальчик?
— Нет.
— Вот и хорошо. Потому что тебе придется убить одного из них. Или нескольких, как повезет.
— Зачем?
— Ну хотя бы для того, чтобы доказать, что их не существует.
***
смена кадра
***
Рассказ про оборотня, который терроризирует пригороды Лондона, а теперь вот зверствует даже в самом городе. Перебивкой — кадры из полицейской хроники.
Холмс уверен, что оборотней нет и это просто зверь или моро. Майкрофт шипит:
— В эту сторону не смей даже и думать, в нынешней сложной ситуации я скорее поверю в оборотня, чем… К тому же на трупах следы зубов очень крупной собаки или волка, но среди жертв были и женщины, а у моро-волков рефлекс преклонения перед самками закреплен генетически.
— А с вашей анималфарм никто не убегал в самоволку?
— Исключено. Да и зачем бы им это? На ферме их кормят отборнейшим мясом по спецпайкам, я бы и сам не отказался так питаться.
Во время рассказа уличный мальчишка приносит Холмсу записку.
Майкрофт:
— Но ты согласен, что эту тварь, кем бы она ни была, надо остановить?
Холмс:
— Конечно. Поймаем его на следующей жертве.
— Но мы не можем сидеть и ждать!
— И не придется. Он нападет сегодня вечером, ровно в девять, или чуть позже.
— Но где? На кого? Мы не можем оцепить весь Лондон!
— И не придется. Место — западный край Сент-Джеймс-парка. Имя жертвы — сэр Уинстон.
Шокированное молчание. Потом Майкрофт:
— Но он давно уже не ходит без охраны!
— На эту встречу он не потащит за собой охранников. (показывает записку — «Сегодня в девять, третья скамейка от входа. Будьте один. Р.Г.»)
Майкрофт меняется в лице:
— Но о прилете Руди Гесса в Лондоне знают лишь три человека!
— Как видите, она тоже знает.
— Она?
— Ну да. Записку писала женщина. Средних лет, решительная и уверенная в себе, судя по почерку — немка. Мне продолжать?
— Тише, Шерлок, тише, ради бога!
***
смена кадра
***
Вечер. Сент-Джеймс-парк тонет в тумане.
Уоллис смотрит из окна дворцового флигеля на торопливо идущего по аллее сэра Уинстона. Больше в парке никого не видно. Удовлетворенно кивает. Отбивает на изящном наручном телеграфе: «спускайте собак».
Нападение стаи светящихся монстров в парке, прятавшиеся за всеми кустами полицейские открывают беспорядочную стрельбу, бегут. Панические вопли, рычание, выстрелы, визг.
Холмс хладнокровно расстреливает собак, после высмеивает струсивших:
— Фосфор! Вы испугались детского фокуса! Я же говорил, что оборотней не существует! Вото и это всего лишь обычные псы, просто очень крупные. Куда интереснее — кто их натравил? А, Майкрофт?
Майкрофт (чопорно):
— Это дело вне твоей компетенции, братец. (смотрит на флигель. Вздыхает) — К сожалению, и вне моей тоже.
***
смена кадра
***
Дом-музей на Бейкер-стрит.
Ватсон, поднимаясь по лестнице, заканчивает рассказ о том, что никаких оборотней, конечно же, не существует и это были просто крупные собаки. Замолкает на полуслове, видя сидящего в гостиной Холмса, который перезаряжает свой револьвер. В перчатках и доставая пули пинцетом. Пули очень блестящие и сильно отличаются от тех, что лежат в фабричной коробке рядом. Холмс сгребает вытащенные в отдельную коробку. Одна, покатившись, задевает его незащищенное перчаткой запястье. Холмс отдергивает руку, со свистом втянув воздух сквозь зубы. Скидывает и последнюю в коробку, тщательно закрывает крышку. Снимает перчатки.
Ватсон (нейтрально):
— Серебро?
Холмс (после короткой паузы):
— Да. А что вас так удивляет?
— Но зачем, Холмс? Вы же сами! Сами утверждали, что оборотней не существует!
— Утверждал. И продолжаю утверждать. Я в них не верю. Однако Нильс Бор утверждает, что висящая над дверью лаборатории подкова помогает даже тем, кто в нее не верит. Не знаю, прав ли он, но точно знаю, что серебряная пуля совершенно определенно убивает и обыкновенную собаку. А я человек предусмотрительный. В отличии от вас — вы ведь так и не позаботились о нашем ужине, правда?
— Вы правы, как всегда. Закажем рагу?
— Нет. Татарский бифштекс, чтобы с кровью, но без этого их ужасного чесночного соуса.
— Вы… уверены?
— Да. Сегодня не смог вспомнить счет полуфинала за 79 год. И дважды промазал по близкой мишени. Так что да, я уверен.
Они двинулись в путь, обходя завалы, петляя в черноте коридоров. Лампа, которой Нандо светил путь, едва теплилась, он с трудом различал стены в нескольких метрах от себя и щербатый пол. Остальные как мотыльки, брели за его светом, ориентируясь лишь на него, да на обострившееся во тьме зрение, выхватывавшее изредка щели в разбитых бомбежкой потолках подземелья.
– А я не умирать иду к Контадору, – не выдержал Чавито. – а сражаться. Пусть недолго, но мне надо биться до последнего, я из крестьянской семьи, меня так воспитали, и родители и потом партячейка. Еще при диктатуре.
– Как будто ты ее помнишь, диктатуру, – хмыкнул каталонец. Маленькому Чавесу, маленькому и в плане роста, чуть выше ста пятидесяти, прошлым декабрем исполнилось девятнадцать. Свою короткую жизнь от посвятил сражению с несправедливостью, как понимал ее, как объясняли старшие товарищи. Больше он полагался именно на последних, ибо сам, пусть и обладая той самой крестьянской сметкой, успел за недолгую жизнь нахвататься знаний лишь по верхам: основ политэкономии и рабочего движения, а больше цитат из Маркса, Ленина, лозунгов, песен и речевок. Песен, конечно, тоже революционных. Они помогали, когда в голову лезли непрошеные мысли, особенно, после очередного поражения и долгого отступления из одного города в другой. Который затем так же приходилось оставлять. Так он ухватился сперва за Арройо, которому Чавито передали натурально под опеку, а затем, за командира. Слушал каждое слово, ловил мысли на лету и всегда становился на правильную сторону. Иначе, какой же он революционер. А именно им Даниэль, памятуя о прозвище, данном в честь прославленного борца с диктатурой, старался предстать перед товарищами. И едва не до слез расстраивался, когда его не воспринимали всерьез.
– Я что-то помню, неважно. Я воспитан на борьбе, наверное, я и пришел в этот мир, чтоб умереть за правое дело. И еще за тех, кто умер за меня, – чуть помолчав добавил другим тоном, глухо. – Родители очень надеялись, что я вырасту хорошим человеком. Поступлю учиться, обрету специальность, может даже, специалиста-аграния, заведу семью, детей, собственный дом, стану настоящим тружеником и накоплю на доброе житье. Знаю, это не революционно, но им хотелось, а потом и мне, когда…
Говорить про свою первую и единственную любовь, которая его не знала и видела лишь раз в день, во время его визитов в штаб, Чавито не стал. Не поймут. Иначе, может, опять скажут, что несет католическую бредятину, как это делали на партсобраниях. Это он давно усвоил. А потому все самое сокровенное старался держать при себе. Делясь разве что с Нандо, которому доверял безоговорочно. И иногда с Лулу, если тот мог его понять. Исагирре лишь на три года старше его, студент-недоучка, бросивший все и ставший на защиту республики в самые тяжелые для той дни. Студент. Чавито ему завидовал даже сейчас, когда все мечты о прошлом остались по ту сторону реки Эбро. Той переправой для него лично, закончились мечтания о лучшем будущем и началось отступление в никуда. Странно, но за эти месяцы Даниэль даже стал жаждать продолжения беспрестанного отхода. Не потому, что боялся умереть, этого не было, потому, что здесь, в городах, его встречали товарищи, которые, хоть и не всегда понимали, но были теми людьми, с которыми он охотно делился последним.
Жаль, что другие, большее число его друзей, остались на той стороне бурной реки. Туда, куда вход ему еще заказан.
Он не верил ни в рай, ни в ад, но иногда вера родителей его, убежденных католиков, все же прорывалась на свет такими вот странными аллюзиями.
Ему не ответили. И то хорошо. Отряд медленно двинулся дальше, сгибаясь под тяжестью патронов, гранат и взрывчатки.
– Я потому и живу, – продолжил Чавито сызнова, – что не могу вот так все бросить и уйти. Я еще должен и хочу расплатиться.
Нандо хотел что-то сказать, но снова промолчал. Они свернули налево, еще раз налево, и теперь спускались вглубь тоннелей. Свет становился все слабее, тени все черней, а мрак подступал к самому горлу. Чавито невольно поежился и теперь шагал след в след за командиром. За ним, так же приблизившись неспешно двигались остальные, изредка оглядываясь на Айгнера, тащившего пулемет. Надо было брать ручной, мало что, но к «максиму» у них оставалось немало патронов, а для ДП-27 один диск. Дегтяревым пришлось пожертвовать – без особого сожаления, слишком тяжел, слишком неудобное питание, слишком быстро перегревался. Оставили и винтовки, наверняка у Контадора их и так пропасть. Главное, гранаты и патроны. Ими отряд запасся под завязку.
Чавито, исполняя подвиг Гавроша, о котором кое-что слышал от товарищей, по ночам, после перестрелок, бегал по ничейной полосе, выискивая винтовки и опустошая карманы мертвецов-фалангистов. Наутро им снова было чем стрелять во врага. Однажды ему составил компанию Моресмо, но не слишком удачно, тому попортили руку. Верно, поэтому этим утром Алекс решил, что с него хватит. А может потому, что он и вправду почувствовал себя чужим. Или вспомнил о семье, с которой расстался год назад, уезжая на войну. Или еще что – француз не любил рассказывать о себе. Он, как и многие интернационалисты, поддавшись внутреннему зову, бросился, очертя голову, в Испанию, а через несколько месяцев уже не находил себе места.
Жесточайшее разочарование постигло его. И дело не в отступлениях, не в поисках внутренних врагов, когда внешний враг переставал наступать, не в заочных спорах между Троцким и Сталиным, отнюдь. Видимо, во всем вместе. Он, как и всякий прибывший, рассчитывал на что-то иное, на героику, на романтизм, на солидарность, сплоченность, величие характеров и эпичность сражений. Ничего не было, люди сражались, умирали, сдавались и бежали из-под огня, как и везде в мире. И как и везде, пытались выжить, любой ценой. Он ушел, наверное, тоже пытаясь выжить. Кто мог его осудить за это?
– Тут завал, – негромко произнес Нандо. – Спускаемся дальше.
И пошел направо, увидев в стороне небольшое, едва видное в свете тусклой лампочки от слабеющих аккумуляторов, углубление в стене, ведущее угловатыми каменными плитами, плохо подогнанными века назад друг к другу или с той давней поры успевшими расползтись землетрясениями или вековой ходьбой людей по этому спуску. Им предстояло преодолеть метра четыре вниз, затем выйти на ровную площадку, а после снова вжаться в коридоры.
– Черт, пулемет еле проходит, – подал голос Айгнер. Ланда остановился.
– Давай помогу.
– Ничего, вытащу. Повороты тут узкие, а тележка большая, – но баск, отложив ящик, взялся за ручку. Совместными усилиями они подняли тяжеленный «максим» и дотянули его до небольшой залы, откуда разбегались три пути, один наполовину покрытый обрушившимися сводами, остальные сравнительно свободные. Из того, рухнувшего, сочился свет и капала вода. День сегодня хоть и выдался ясный, но прошедшие дожди со снегом еще протекали внутрь тоннелей.
Зима пришла холодной, злой. Снег, прежде лишь выпадавший и если и лежавший, то от силу пару дней, теперь не сходил неделями, особенно, на вершине Монжуика, где и начинались бои за Барселону. Кряж врезался в город, спускаясь отрогами к самому морю, оттуда весь январь дули промозглые ветры, приносившие холод и сперва снег, а теперь, на исходе января, еще и дожди, вперемешку с порошей, заливавшие город, застывающий после жарких боев. Ночью его сковывали морозы, а днем наступала оттепель, снова лили дожди и все повторялось. Под непрерывный грохот канонады и пулеметной трескотни.
За отъехавшими створками двери стоял… ушедший еще утром ревизор. Я мысленно чертыхнулась. Может забыл чего? Или… догадка пронзила словно стрела. Скорее всего нашел-таки, что искал. Перед носом демиурга (как-же-тебя-звать-то?) выскакивать и кидаться проверять мелких было не солидно, потому я все же спросила:
— Что-то случилось? – вдруг не нашел, а я кипишую… Да и грустненький он какой-то.
— Да, — он вперил в меня взгляд льдисто-голубых глаз. – Случилось. Мне приказали убить тебя.
— Что? – моя челюсть где-то под столом. Это ж надо, придумали такое. Но он же действительно ничего не нашел!
— На всякий случай, — развел руками парень. – Чтоб не мешалась и не вредила их планам. – Тут он многозначительно взглянул наверх.
Я пропустила его в комнату, мысленно прося Шеата задержаться в «драконятне» под каким-нибудь предлогом. Попадет под горячую руку, убьет и его.
— Ну… давай что ли, чего тянуть? Только я тут завещание составлю на тебя, — в ответ на пораженный взгляд, поясняю: — Будешь вместо меня крутиться как белка в колесе, собирать потеряшек, руководить пятью приютами и обеспечивать всем необходимым. До совершеннолетия Шеата.
— Нет.
Тихий ровный голос. Спокойный, собранный парень, стоит словно перед эшафотом.
— Я не буду тебя убивать.
— Ну и я тебя не буду убивать. И так уже вся с ног до головы в кровушке, зачем мне еще один совестливый кошмар?
Качаю головой. Так нельзя, так не правильно. И убивать его не правильно. И ему тоже не правильно. Все не так, все не правильно. И в тоже время ощущение, что нужно выбрать вариант… С одной стороны, он демиург. Не эльф какой-нибудь, сила должна быть. С другой стороны, он выжат досуха, на минимуме энергии, а я полна, как чаша, из ушей льется. С третьей стороны, кому вообще нужны наши смерти? Только этим гадам из Совета, а этого допустить нельзя…
Стоим, смотрим друг на друга. Ни у одного не поднимается рука. Не сдвинуться, не сделать шаг… Что ж…
— Ладно, ты как хочешь, а я пойду поем. Перед мероприятием нужно подкрепиться.
— Что? – парень замирает статуей и смотрит в упор. А запылился где-то, костюмчик не свежий…
— То. Такие дела на голодный желудок не обдумываются, пошли в столовку.
В столовой вечером шум, гам и бардак. Путаются под ногами бионики вперемешку с роботами-уборщиками, толкутся драконы, ругаются повара, где-то гремит посуда. Шутка ли, прокормить ораву проглотов, уже под тысячу наверное, и это только экипаж корабля и все сотрудники… Плюс многие из них не люди и едят в разы больше.
— О, красавчик пришел! – Бэль вытирает тарелки у огромной раковины. — Извини, моя смена заканчивается. – Женщина развела руками и ушла заниматься своими делами.
Молоденькая девушка-бионик, кажется боевой линейки, споро расставляла тарелки с заказом. Да, мир меняется и мы вместе с ним. Демиург ошалело хлопал глазами на крупные порции. После взялся за ложку.
А я таки поняла, что именно в нем знакомое. Глаза. Точнее – взгляд. Так смотрят сироты, детдомовцы… Именно эта тоскливая обреченность, обреченная надежда, вот это ожидание чуда… Именно так смотрят на меня мелкие демиурги, когда я захожу в их палаты. Именно это. Они ждут, сами не знают, чего, но ждут. Вдруг родители одумаются и вернутся, вдруг слова о смерти мамы неправда, вдруг будет что-то хорошее. А хорошего все нет и нет.
— Почему – так? – он умудрился за пару минут выесть здоровенную миску наваристого супа.
— Вот так. Потому что так – правильно, — его нельзя убивать, ни в коем случае.
— Ты слишком добрая.
— Ну извини, — я взялась за свою порцию.
— Знаешь, это все специально. Все было продумано заранее. И теперь у нас нет выхода, — он тоскливо жевал птичью ножку. Вроде курица, но это не точно.
— Выход есть всегда, даже если тебя съели. У нас, например, запланирован праздник и мы на него пойдем. Я так понимаю, ты тоже пойдешь.
— Какой праздник? – оживился демиург. Я сколупнула свои слои памяти. Как же тебя зовут-то? Ах да… Тэвлин… Ну хоть запоминается.
— Свадьба, — пожимаю плечами.
— Чья? – давится вином парень.
— Не боись, ты только приглашенный гость, — усмехаюсь, создавая в руках подобие пластилина из материи. Только прочного и очень подходящего для накопления и передачи энергии.
— Я и не боюсь. Просто интересуюсь, — он с интересом смотрит, как я напитываю накопитель и скручиваю в нем потоки силы.
Легко и просто комок в руках наполняется силой. Нити ложатся друг на друга, сплетаются в узлы, расширяются, изменяют цвет и тональность. Аккумулятор персонально для демиургов почти готов, осталось придать ему подходящую форму желательно цензурного вида. И первым, что приходит в голову, получается посох. И выглядит солидно, и в случае заварушки можно по лбу врезать, ну или куда попадешь уже…
Серебро сплетается в тугую нить, расширяется, гладкая поверхность бугрится, чтобы было удобно держать и не скользила рука. По затвердевающему металлу ползет вязь рун и заклинание принадлежания. Теперь никто, кроме своих внутриклановых, не сможет воспользоваться посохом. А враг и вовсе будет сожжен на месте, не глядя на его расовую принадлежность. Хорошая, вещь, надежная.
— Эй, копалку свою убери, тут люди едят! – вякнул кто-то сбоку, проходя мимо с подносом полным еды.
Я смерила взглядом мужичка — пилот очередной, немного нервный. Волнуется за жену, та отправлена в нашу клинику лечить травму позвоночника после аварии. А рукастый супруг решил расплатиться своим трудом на благо Приюта, поскольку денег не имел. Впрочем, это самый распространенный у нас способ оплаты для тех, кто не имеет денег.
Под моим взглядом мужик стушевался, одна из официанток его пнула под бок и что-то прошептала. Тот совсем скис, пробормотал: «Простите» и ретировался в дальний угол. Ну и фиг с ним. А посох положила на стол от греха подальше.
Пластилиновая масса загустела, закрутилась в руках и сама собою превратилась в большой розоватый с блестящим отливом кристалл в форме розы. Набалдашник идеально вошел в серебряный конец посоха. Металл и кристалл соединились в практически монолитную структуру. Вот что значит работа на атомном уровне. Ни один обезьян не развалит, даже если будет лупасить сверха по голове этим посохом, вместо того, чтобы воспользоваться силой. Преобразователь-накопитель энергии заработал, кристалл засветился.
— Вот уже от нашей гоп-компании будет подарочек, — даю посох подержать демиургу. Он свой, ему можно. Интересно получилось, давненько таких штук не делала. Сама посохами не пользуюсь, как-то не мое. Вот мечом могу. А лучше всего магией зафигачить, чтоб аж гудело, тогда надежнее.
Тэвлин долго любовался на орудие труда почтенных магов, зачем-то колупнул ногтем кристалл, послышался тихий звон. Я прикрыла ему руку, чтоб не добануло за небрежность.
— Пожалуй, на сегодня все. Погодь хотя…
Пока руки работали, мысли думались. Ну нечисто что-то с этими демиургами, тут академиком быть не надо. Я просканировала парня, но ничего, кроме стандартного маячка-следилки не было. А должно быть. Должно… И оно, к сожалению, было.
Это не заклинание, не стандартный маячок, не просто божественная хрень. Это был замаскированный экран, каким обычно пользуются наши. И открыт он был как раз рядом с Тэвлином. Вот блинский блин, как же не везет! Хорошо хоть не проговорилась, кто именно женится, а посох может быть шикарным подарком любому магу…
Если свадьба сорвется, нам всем кранты. А с экраном нужно решать. И я решилась. Нужно уйти туда, где мы точно не причиним никому вреда, а столовая слишком многолюдное место…
— Тихо, — беру демиурга за рукав рубашки. – Пойдем со мной, кой чего посмотрим.
— Сейчас? – удивляется он, но встает из-за стола, попутно прихватывая понравившийся посох.
— Да, именно сейчас, — одними губами у уха ему шепчу: — Вопрос жизни и смерти.
Черная пустота встретила нас как обычно. Темно, черно, паршиво. Надеюсь, он тут продержится достаточно, чтобы зарешать наши проблемы. Не отпуская руку парня, все так же шепчу:
— За тобой странная слежка, я сейчас открою эту штуку и посмотрю, что там. В случае опасности вали назад на корабль, там безопасно и накручено много защитного.
— А ты как же? – он не удивлен, только еще больше погрустнел и как-то даже… отчаялся вроде.
— А я живучее говно, — ухмыляюсь фирменной ухмылочкой.
Проняло, замер на месте. Аккуратно снимаю защитные слои-пленки с чужого экрана. Раньше я этим всем не заморачивалась, используя экран как портал, телефон, телевизор и коммуникатор-рацию все в одном. Но вот в шпионские игры играть еще не доводилось. Морщусь – два слоя, похожих на тонкую непрозрачную клеенку, отошли легко. Третий слой дался сложнее, а вот за ним… на первый взгляд не было ничего.
Все та же чернота, пустота… Сую руку – пусто, но с поля зрения рука пропала. Не откусил никто, значит все ок. Медленно прохожу внутрь, настраиваю зрение на видение в абсолютной темноте. Спектры разные, выбираю подходящий. Ага вот оно. Чернота сменяется на светящиеся аурами и полями силуэты. Под потолком вниз головой висят… огромные жабообразные создания. Черт!
Медленно и плавно выхожу обратно, стараясь не тревожить этих существ. Пожиратели душ меня как-то не вдохновляют на подвиги. Захлопываю экран и закладываю на него плотную энергетическую заслонку. Конечно, она не мешает открыть такой же экран рядом, но хоть что-то. Хватаю Тэвлина за руку и тащу обратно на корабль, попутно накручивая на него слои защиты от всего. Мои матюги демиурга не впечатлили, он затормозил.
— Послушай, я знаю, как решить все проблемы! – заявил он. – Раз уж я не могу убить тебя, а ты не можешь убить меня, то почему бы мне не уйти самому?!
— Идиот! Куда ты пойдешь? С этой секунды на тебя объявлена охота, как на отступника и предателя. У нас ты имеешь куда больше шансов выжить, чем в одиночку. Да и долго скрываться не получится, рано или поздно тебя найдут!
— Ты не поняла… — грустные голубые глаза прикрыли воспаленные красные веки. – Я сам уйду. За Грань. – Он решительно достал короткий кинжал из-за сапога.
— Только попробуй! Найду, воскрешу и вставлю таких люлей! – удар по ладони, кинжал в моей руке. – А теперь пошли, не то прилюдно отшлепаю. Нам еще на празднике надо быть. Ишь чего удумал, помирать мне тут!
— Но я же… Я предатель. Изменник. Отступник, — каждое слово он припечатывал словно ударом кувалды.
— И что теперь? Посмотри на меня! – встряхиваю его за плечи. Пепельные волосы рассыпаются из сложной прически. Вливаю ему чутка энергии, чтоб почувствовал себя лучше. Но увы, это не уберет его настроения. – Я мразь, убийца, маньячка. Я уничтожила не один мир. Я предала того, кто отдал мне всю душу. И то мне дали второй шанс. А ты всего лишь пересмотрел политические взгляды. Ты работал на них не покладая рук, а они тебя не ценили. Тебя просто выжали как лимон и выбросили на помойку. Не сейчас, так через время они бы нашли повод убить тебя или обвинить во всех грехах. А сейчас собрался, приоделся и пошли. Нас ждать никто не будет.
Я сграбастала его за обе руки и потащила на корабль. Нам следует красиво одеться, не идти же на свадьбу двух демиургов в затасканной кофте и джинсах с дырой на икре? Ума не приложу, где порвала…
Тихий шепот в самое ухо:
— Спасибо…
ГАМЛЕТ: Как может он петь, копая могилу?!
ГОРАЦИО: Всё дело в привычке, мой принц.
Уильям Шекспир, «Гамлет»
— Перерыв закончен! Приготовиться к съёмкам!
Зала освещена настоящими факелами — сквозняк колышет их коптящеее пламя, заставляя плясать по стенам размытые серые тени. Через плотную кожу подмёток ощущается холод каменного пола под ногами. Всё учтено, всё максимально правдоподобно, не забыта даже самая незначительная деталь — ведь через минуту миллионы зрителей, ожидающих продолжения действа в своих сенсовизорах, увидят и почувствуют всё, что вижу и чувствую я. Сенсотрансляторы дадут им возможность смаковать мои ощущения, мои эмоции, мою боль…
Время пошло.
Долой мысли о зрителях, долой всё постороннее.
Осталось двадцать секунд.
Десять.
Пять.
Три…
— Эфир!
***
— Вы проиграете этот заклад, мой принц, — осторожно-сочувственно говорит Горацио, заглядывая в глаза. Он настоящий друг, единственный, кому я ещё доверяю. Как тяжело на душе… Не из-за предстоящей дуэли, нет, — Горацио зря волнуется. Пусть Лаэрт хороший фехтовальщик, но ведь и я тренировался в последнее время как одержимый. Тогда почему же так тоскливо сжимается сердце?
— Король и королева и вся свита идут сюда!
А, вот и они… При одном только взгляде на самодовольную рожу Клавдия я ощущаю вспышку такой ярости, что на мгновение багровая тьма застилает глаза. С каждым днём всё труднее сдерживать в себе дикого зверя, который жаждет только одного — вцепиться королю в глотку, грызть хрипящее горло, рвать на части сотрясаемую агонией плоть этого мерзкого ублюдка, наслаждаться его предсмертными криками боли и ужаса… Что он говорит?
— Тебе вручаю эту руку, Гамлет!
Рука Лаэрта нехотя отвечает на моё рукопожатие. Напрасно я обидел его там, на кладбище. Упивался своим горем, не думая, сколько зла успел причинить сам — убил отца этого юноши, погубил его сестру…. Как это всё нелепо, бессмысленно, и, самое страшное, — непоправимо…
Прости меня, Офелия.
Прости меня, Лаэрт.
Выпад. Репост. Контратака. Выпад. Туше. Залп крепостных орудий за стенами. Грязный комедиант Клавдий разыгрывает родительскую гордость за мои фехтовальные успехи — приказал стрелять из пушек каждый раз, когда он пьёт за удачный выпад моей рапиры. Тварь, только что пытался послать меня на смерть, а теперь заботливо предлагает вина. Пей сам своё вино, мразь. Туше. Ещё один залп. Злоба придаёт мне ловкости или Лаэрт играет со мной в поддавки?
— Прошу вас, бейтесь в полную силу! А то мне кажется, что вы считаете меня кисейной барышней!
С какой странной ухмылкой смотрит на меня мой противник!
— Вам так кажется? Что ж, продолжим!
Выпад, парирует, выпад, теперь он наступает — действительно начал биться всерьёз. Ничего не скажешь, отлично фехтует! Что ж, поборемся. Клинки рапир стремительно выписывают длинные и короткие дуги, бьются друг о друга с коротким лязгом. Острия упорно возвращаются в одну точку, целятся прямо в глаза, ищут лазейку в обороне противника. Лаэрт молниеносным движением кисти обводит моё оружие снизу, выбрасывает вперёд руку — и я не успеваю отбить удар… На рукаве расплывается кровавое пятно. Боль резкая, жгучая, — рана настоящая, здесь всё настоящее! — запах крови ударяет в ноздри, спускает с цепи томящегося внутри зверя. В глазах Лаэрта мелькает удивление, он не успевает парировать удары, пятится, отступает…
Я выбиваю у него из рук рапиру, она со звоном падает на каменный пол.
Подбираю его оружие, кидаю своё:
— Бейся! — и продолжаю наступать.
Он дерётся теперь со мной как с настоящим врагом, изо всех сил стараясь отразить атаку. На лице его почему-то неподдельный ужас… Я не успеваю ничего обдумать — зверь, овладевший мною, жаждет крови! Удар! Ещё один! Теперь и рубаха Лаэрта окрашивается алым. Он на секунду застывает на месте, смотрит на рану, потом с криком бросается на меня…
— Разнимите их! Они забылись!
O, как я ненавижу этот омерзительный голос! C каким удовольствием, отвернувшись от противника, всадил бы клинок прямо в брюхо проклятого братоубийцы! Но что это за крики, что происходит там, рядом с троном?
О нет!
Нет!!!
Зала качается перед глазами, люди застыли группой неподвижных истуканов с бледными лицами. Сломанной куклой лежит на полу женщина в королевских одеждах, когда-то давшая мне жизнь… Подонок! Подлый отравитель! Вино в кубке, оружие Лаэрта, заботливые слова — всё обман, ловушка, всё пропитано ядом предательства!!! Ярость наконец заполняет меня целиком, выходит из берегов, мощной волной несёт прямо к цели — рапира бьёт, и бьёт, и бьёт в давно уже обмякшее тело короля… Что же пушкари не салютуют с крепостных стен моим лучшим ударам?! Или я уже не могу слышать их залпов? Но ведь слышу же я угасающий шёпот Лаэрта, понимаю горестные прощальные слова Горацио… Тело горит, боль туманит рассудок… неважно… Дух сильнее страданий, телесные муки ничто по сравнению с торжеством отмщения! А смерть… ну что же — я иду навстречу родителям, другу, любимой девушке… Всё плывёт перед глазами, сливается в одну пёструю мешанину… на секунду выхватываю взглядом овечье лицо Озрика, успеваю подумать: «Зачем я издевался над бедным придурком?» — и это оказывается моей последней мыслью…
«Дальше — тишина».
***
Прихожу в себя в гримёрной. Противоядие ввели уже после того, как я потерял сознание — в таких случаях восстановление обычно занимает час-полтора.
— Очнулся? — продюсер прямо-таки излучает удовольствие и радость. — Это было потрясающе! Какая игра, какой фейерверк чувств! Как у тебя это получается — дозировать боль, подавлять её другими эмоциями, позволять зрителям почувствовать каждое из твоих переживаний, в то же самое время не перегружая ни одним из них! А этот последний штрих — предсмертное раскаяние в шутках над Озриком! Замечательно! Вот такие находки и отличают мастера от ремесленника! В который раз убеждаюсь — я не ошибся в тебе! Ты великий актёр!
Он с энтузиазмом трясёт мою ещё очень слабую руку и поворачивается к гримёрам:
— Когда отлежится, сгоните с него лишний жир, нарастите волосы, поменяйте их цвет на каштановый! Да, нужна также стимуляция роста волос на лице, у нового персонажа по сценарию небольшая бородка.
Он снова склоняется надо мной, широко улыбается:
— Через двадцать часов, мой милый, тебе играть главную роль в новом сенсовизионном шоу — «Распятие Христа»!
Цвет, звук, запах. Фактура, ощущения, концентрированно чистый воздух, стук шагов, отдающийся ударами сердца. Высота, ширина, глубина; трехмерное пространство, расстояние между предметами, бинокулярное зрение. Белый, бежевый, серый, серебристый, оттенки, сотни, тысячи оттенков, нюансов освещения. Информация, моря, океаны информации, из которых необходимо выудить нужное, и немедленно. Иначе утонешь, захлебнешься, потеряешь способность мыслить.
Каан выудил высокую белую колонну: временной ротор капсулы, окруженный консолью. Модель 101, одна из последних разработок Временной войны, оснащена двумя временными пушками — гражданская, но вооруженная. Грозная. Живая.
Сердце ТАРДИС горело, сияло ярко и болезненно, предупреждая об опасности.
Шаг, другой, третий. Любопытство, интерес, попытка наладить контакт. Бегство, ужас. Не работает. Телепатический контакт с другим существом. ТАРДИС может уничтожить и его, интервента, нарушителя пределов, но для этого нужно управлять ею. Коснуться разумом разума. Зерна, проросшего сотни тысяч миллионов лет назад. Расцветая — крепнем.
Консоль. Корни проросшего зерна и его ветви. Механизм. Система ценностей и противовесов. Запретный плод.
Нужно что-то сказать сейчас. Снова ловить слова широкой сетью, поймать нужные, сложить их в правильном порядке.
— Не надо меня бояться. Я не причиню тебе вреда.
Недоверие. Ложь! Злость. Чужая, внешняя злость, которая касается кожи, создает тактильное восприятие, пытается прорваться внутрь. Тщетно! А вот он сам может. Только надо быстро.
Пустые места. Вандализм. Раньше, давно. Почти полная гибель. Восстановление. Феникс. Сжечь в пепел, потом сжечь даже пепел, таков наш девиз. Панели, которые стопкой ложатся на пол. Крылья бабочек.
Давно, давно, в прошлое существование бабочку можно было раздавить на расстоянии. Бабочки так и падали, летели в сачки, бились о свет лампы. Сейчас приходится самому. Ловить. Давить. Обрывать крылышки.
Устройство, которое нужно имплантировать, такое маленькое. Миниатюризация. Удобно. Но она расскажет, пожалуется, потребует убрать.
— Я не таймлорд. Это не больно. Не страшно. Это необходимо.
Недоверие. Тающий след, покалывание в кончиках пальцев.
— Пожалуйста.
Убрать панели, вернуть на место провода. Это быстро. Консоль, огромный соблазн. Можно ходить вокруг нее долго, долго, подавляя желания, борясь с собой, поддаваясь, отступая. Море информации, событий, затертых воспоминаний, имен и дат. Культура, искусство, красота — ничего не значащие символы.
Рискнуть. Ввести временные и пространственные координаты, установить погрешность, погасить выплеск энергии. Избежать обнаружения. Посмотреть. Интересно. Вспомнить снова.
— Пожалуйста, позволь?
Ярость, застывшая на самой грани разума, опасность, опасность! Ярость, отхлынувшая прочь. Цунами, которое передумало. Снисходительность. Легкое презрение. Прощение. Она не скажет. Наверное.
Рычажок, открывающий внешнюю дверь, горячий на ощупь. Осязание. Сенсорика. Тесный контакт с предметами, от которого до сих пор оторопь берет. Контакт. Общение. Личное общение.
Небольшая желтая звезда. Кирпично-красная планета. Она так далеко, что видна только ржавая искра.
Каан это уже видел — однажды и дважды, третий раз не помешает.
Чужое присутствие. Взгляд в затылок. Тихий свист открывающейся двери.
Предупредить гнев, остановить возмущение. Перехватить инициативу.
— Посмотри. Это эстетично.
— Я просил тебя не трогать консоль.
Шаги за спиной, рядом. Страшно поднять глаза. Надо посмотреть. Улыбнуться. Сделать правильное лицо. Придать себе нужный вид.
— Тебе понравится мой выбор.
Глубокий вздох. Узнавание. Боль. Совместный опыт. Переживание прошлого, которое есть сейчас, будет завтра, было всегда. Эмоции неясного генеза. Общность.
— Слезай с порога, — сказал Сек. — Сейчас будет вспышка сверхновой. И я не хочу на это смотреть.
О да. Это даже сейчас больно.
Лето играло солнечными бликами на синей глади Волхова, стрекотало кузнечиками в высокой траве, порхало теплым ветерком, шуршало зелеными листьями и птичьими трелями рассыпалось по лесу. Кто не ведал бесконечности суровой русской зимы, никогда не поймет мимолетной прелести северного лета.
Однорукий кудесник, щит и меч Новгородской земли, и князь Новгородский, надежда государства и оплот законности, сидели на высоком берегу, свесив босые ноги с кручи, шептались и время от времени хохотали над чем-то, понятным только им одним.
Млад присматривал за двумя детьми, ползавшими по траве, – мальчиком и девочкой. Ширяй давно придумал для них будущее: дружбу, любовь, свадьбу, детей-шаманов и смерть в глубокой старости, в один день. Он частенько забирал своего названого сына у матери и тащил к Младу, надеясь подружить с Мстиславой. Пока о дружбе речь не шла, но любопытство явно присутствовало.
Накануне Волот в одиночестве поднимался наверх в первый раз, и, конечно, ему надо было обсудить это и с учителем, и с Ширяем. Он просил не дождя для хлеба – Удачи Руси на поле брани. Впрочем, исход войны был предрешен с того дня, как ландмаршал Волдхар вон Золинген отступил от стен Пскова, так и не сумев его покорить. Казань подписала с Новгородом «вечный мир» через несколько дней после этого, и тридцатитысячное войско, сражавшееся на востоке, отправилось на север – биться за приладожские земли. Для того, чтобы Польша вступила в союз с Новгородом против Литовского княжества, не потребовалось вмешательства римского понтифика.
Чернота Свиблов бежал, не дожидаясь, когда вече признает его предателем. Говорили, его серебра хватит, чтобы купить какое-нибудь захудалое княжество в Европе; посадничество принял молодой Воецкий-Караваев, а по сути – его мать.
Юный Волот быстро расстался с мечтой о единовластии, в основном под влиянием однорукого кудесника: старший товарищ внушал князю уважение – не столько своей силой, сколько начитанностью и умением рассуждать. Кроме того, только Ширяя он признавал равным себе по положению. Млад ужасался, глядя, как двое мальчишек постепенно забирают в свои руки бразды правления огромным государством – со свойственной молодости уверенностью в собственной правоте. Но, как ни странно, освободившись от зрелых советчиков, знающих жизнь, Волот стал принимать решения весомей и верней – он полагался на свою Удачу и не давал сомнениям взять над нею верх: его вели боги.
Солнечный день катился к полудню, Млад жмурился, поворачивая лицо к солнцу, стараясь не прислушиваться, о чем шепчутся его ученики, когда Волот вдруг вскочил на ноги и вскрикнул, протягивая руку к Волхову:
– Смотрите! Смотрите!
Со стороны Ладоги к университету приближалась лодка.
– Мстиславич, ты видишь? Ты видишь, кто это? – юный князь оглянулся на Млада и с криком бросился вниз, поднимая вокруг себя тучи песка и размахивая руками.
Млад прищурился: на веслах сидел отец! Но не мог же князь бежать навстречу Мстиславу-Вспомощнику? В человеке, сидевшем на носу, Младу почудилось что-то знакомое: широкие плечи неуклюжего медведя…
– Да это же Вернигора! – Ширяй хлопнул себя по коленке. – Мстиславич, это точно Вернигора! А ты говорил – мертвые не возвращаются!
Млад хотел пуститься в долгое объяснение о том, что между пропавшим без вести и мертвецом существует разница, но Ширяй не стал его слушать – побежал вниз вслед за Волотом. Млад не мог оставить малышей – ему оставалось только дождаться, когда лодка причалит к берегу и прибывшие поднимутся наверх.
Отец взбежал на берег, словно юноша, – он не старился, и Младу подумалось, что не состарится никогда.
– Здорово, сын, – улыбнулся он и похлопал Млада по плечу. – Вот, приехал взглянуть на внучку. Прямо из-под Ладоги.
– Здорово, бать, – ответил Млад. – Ты скажи, где ты нашел главного княжьего дознавателя?
– Там и нашел. Не помогла твоему Иессею волшба – нет для Мстислава-Вспомощника такой волшбы, которую он не может победить, – отец довольно посмотрел на Вернигору, который поднимался наверх, держа Волота за руку. – Конечно, не меньше года потребуется, чтобы он начал видеть как прежде, но, знаешь, и то, что я сделал, – немало.
Вернигора вытягивал голову вперед и щурился, стараясь рассмотреть, кто перед ним.
– Да я это, Родомил, – Млад шагнул в его сторону. – Я рад. Ты не представляешь, как я рад!
– Воспользовался, значит, моим отсутствием? – лицо бывшего главного дознавателя расплылось в улыбке. – Женился…
Они обнялись – крепко, как положено друзьям. И в этот миг видение затмило яркий солнечный день: перед Младом поднялись высокие стены московского кремля. Два верховых неспешно подъезжали к городу с северной стороны.
– Ну что? Я тебе говорил, что Иессей не вечен, – усмехнулся один из них, – а ты великим не станешь никогда.
– Я в великие не рвусь, – фыркнул второй, – они плохо кончают.
– Ну, пока я только начинаю… – промурлыкал себе под нос первый. – Смотри, какой городишко перед нами. Как ты считаешь, достоин ли он звания третьего Рима?
Всадник оглянулся и принюхался – словно почуял присутствие Млада.