Или вырезать ржавым ножом образ соперницы из его сердца, чтобы заменить его на свой. Смею предположить, что таких в истории нет.
Я даже осмелюсь утверждать, что мы с Анастази первые из дочерей Евы, кто озаботился счастьем возлюбленного прежде своего собственного.
Ослепленная ревностью, Анастази могла бы наглухо замкнуть двери его темницы, оберегая лишь собственное право на его взгляд и прикосновение. Я же, в близкой по качеству слепоте, отвергла бы её участие, замкнувшись в самолюбивом молчании.
Я бы могла сделать вид, что не понимаю ее прозрачных намеков, ее вопросов, ибо по-прежнему испытывала настороженность и неприязнь.
Каждая из нас обороняла бы крепость гордыни, не вспоминая о нем, кого назвала возлюбленным.
Истинная любовь предполагает счастье того, кого любишь. Корчи наших самолюбий не стоят и минуты его страданий. Важен только он, любимый, бесценный, важны его покой, его улыбка и его счастье.
По дороге в часовню Анастази едва слышно осведомилась, правда ли, что мой лекарь владеет искусством восточных знахарей и способен излечить мигрень.
Я ответила, что правда. Мой врач, Джакомо Липпо, действительно много путешествовал, побывал в Дамаске и Александрии, обучался в каком-то высокогорном монастыре, кочевал с цыганами и ходил через Босфор на кораблях моего мужа Антонио.
Липпо не страдал предрассудками и учился у всех, язычников, безбожников, еретиков, евреев и даже у неверных, если эти люди обладали знаниями о природе и человеческом теле. За свою терпимость к еретикам и широту взглядов Липпо не раз подвергался преследованиям и со стороны коллег из медицинской школы в Салерно и со стороны святой инквизиции.
Его не раз арестовывали, он сидел в замке Святого Ангела и даже был приговорен к бессрочному заключению в одном из подземных казематов, но по счастливому стечению обстоятельств один из кардиналов курии подцепил дурную болезнь от венецианской куртизанки и ради избавления от позорной напасти готов был исполнять предписания не только еретика, но и самого дьявола.
По другой версии этим венерианским страдальцем был сам Папа Урбан, но Липпо отказывался вносить ясность, когда ему задавали вопросы.
Он говорил, что поклялся на Священном Писании сохранить имя пациента в тайне. И лучше ее сохранить, во имя спокойствия своего и слушателей.
Его кумиром был Парацельс, такой же отчаянный и бесстрашный воин науки.
Но сам Липпо время от времени называл себя малодушным, ибо воздерживался от публичных дискуссий с признанными авторитетами Сорбонны или Падуи. Он предпочитал заниматься врачеванием, не отвлекаясь на битву самолюбий.
За несколько недель нашего пребывания в Париже он уже успел заштопать парочку заядлых дуэлянтов, зашить несколько распоротых животов и вылечить от любовного бессилия племянника канцлера Сегье.
Вероятно, за те несколько часов, что прошли с нашего знакомства, Анастази навела некоторые справки и задала свой вопрос сразу, так ли искусен мой лекарь, как о нем говорят, едва лишь мы остались наедине.
Я не удивилась. Я сама только что размышляла о том, как бы устроить так, чтобы Липпо прибыл в Конфлан. Прибыть-то он мог, но как устроить его встречу с Геро?
Я всю голову сломала, ничего не придумала, пришла в отчаяние, воспрянула духом вновь, едва не расплакалась, как вдруг судьба подала мне знак.
Анастази ничего не пришлось мне объяснять. Я поняла ее сразу. Мой план был прост. Я притворюсь больной, для пущей убедительности у всех на глазах свалюсь в обморок, но от услуг Оливье, лекаря Клотильды, откажусь наотрез.
О моем неуёмном строптивом нраве уже немало сплетен и слухов. Возникнет еще один.
Сыграю правдоподобно, слезливо и шумно, так, чтобы Клотильда сочла за лучшее принять мои условия. Липпо прибудет в Конфлан, Анастази позаботится о том, чтобы он осмотрел Геро.
Придворная дама мрачно заметила, что особой трудности это не составит, ибо врач герцогини давно бессилен помочь ее тайному любовнику.
При этих её словах я ощутила холод между лопаток.
— Он… давно болен? – осторожно спросила я.
— Давно — ответила Анастази.
В её темных глазах мелькнуло что-то, будто мгновенная внутренняя судорога. Но лицо тут же застыло. Однако, она заговорила вновь. Отрывисто, с трудом, будто вырывала иглы из собственного горла.
— Не могу больше слышать, как он стонет. А этот коновал только кровь пускает…
Последние слова она произнесла едва слышно и взглянула на меня почти с ненавистью. У меня хватило благоразумия промолчать.
Наш с Анастази план оказался простым и удачным. Сразу после посещения часовни я с горестным драматизмом произвела жест, который подсмотрела у матери – приложила руку тыльной стороной ко лбу, а затем медленно осела на пол.
Получилось очень изящно. В то же время я думала, что истинное страдание не бывает красивым, и вряд ли Геро думал об изяществе и гармонии движений, когда валился с ног, ослепленный ударившей в висок огненной булавой.
Но притворство в наших благородных кругах принимают как должное. Никто не усомнится в подлинности, да и не сочтет это нужным.
Все выглядело вполне естественно. Я всё ещё страдаю от постигшей меня утраты: я лишилась возлюбленного и мое сердце все еще кровоточит.
До этой минуты пыталась сохранить хладнокровие, я держалась стойко, не позволяя заглянуть в истерзанную душу, но и мои силы не безграничны.
Я поникла будто цветок под порывом ледяного ветра. Меня немедленно доставили в отведенные мне апартаменты, и Клотильда, как заботливая хозяйка, предложила мне услуги своего врача, на что я ответила слабым отрицанием.
— Это всего лишь головокружение, дорогая сестра, это скоро пройдет.
Для начала мне предстояло разыграть мученическую непреклонность, сослаться на усталость, а уже ближе к ночи напугать внезапным ухудшением.
Эстер, моя горничная, девушка простодушная, обмана не распознала, а вот Катерина взирала на меня с недоумением. Но сочла нужным промолчать и, подыгрывая в спектакле, развела бурную деятельность.
Энергично обмахивала меня веером, так, что у меня волосы развевались, как при хорошем бризе, терла виски уксусом и, уже почти издеваясь, попыталась водрузить мне на голову бутыль со льдом. Пришлось незаметно ее ущипнуть.
Клотильда, обеспокоенная не то притворно, не то искренно, вновь предложила прислать ко мне врача, на что я закатила глаза. Это я тоже подсмотрела у своей матери, и голосом умирающей нимфы вымолила у нее позволение послать за моим собственным, ибо болезнь моя является такой редкой и непредсказуемой, что ее симптомы известны только тому, кто наблюдает ее много лет. Клотильда не возражала.
Я написала Липпо несколько строк, вплетя тайное слово, которое подтвердит его подлинность, а придворная дама, стоявшая у моей постели с каменным лицом, отправила письмо с нарочным.
Тайное слово понадобилось, чтобы не смущать лекаря диагнозом. Мигрень. Липпо мог принять это за розыгрыш, ибо я знаю о головной боли лишь по рассказам все той же матушки.
Я и прочими недугами, по счастью, не страдаю. Телесное устройство у меня до неприличия крепкое. Знатной даме не полагается обладать столь завидной выносливостью. Это удел простонародья.
А принцессе крови положено быть нежной, хрупкой, беспомощной и нервной. Липпо понял всё правильно. Он и не сомневался, что помощь требуется не мне, а кому-то другому.
Моя болезнь только ширма. За моим письмом кроется заговор, приключение, а он всегда был охотником до приключений.
Как Анастази удалось убедить Клотильду, я не знаю. Придворная дама пришла за Липпо через час после его прибытия в замок. Он усердно делал вид, что совершает лечебные манипуляции, а я делала вид, что скоропостижно выздоравливаю.
При этом мы вполголоса переговаривались на итальянском. Эстер выглядела обеспокоенной, а Катерина, как обычно, прикидывалась глухой.
Когда появилась Анастази, мы настороженно замолчали. Липпо отсутствовал довольно долго. Я едва сдерживалась, чтобы не покончить с комедией обморочной слабости и не вскочить.
В минуты беспокойства мне необходимо двигаться, во мне разгорается костер, источая тепло, и я вынуждена этот жар перераспределять, разгоняя его по конечностям. А если двигаться нельзя, то от жара, закупоренного в огнеупорной колбе, я чувствовала себя как на сковородке.
Придворная дама с холодной вежливостью поблагодарила меня за оказанную услугу.
Её лицо было таким же непроницаемым, как и прежде, но уже выходя из комнаты, она чуть заметно кивнула.
Зато Липпо едва сдерживался. Он как будто вдохнул слишком много воздуха, и от жадности не может выдохнуть. Догадки и предположения рвались у него с языка.
Но я предостерегающе нахмурилась. Приняла вид самый грозный, на что Липпо заговорщицки подмигнул. Как всякий врач, для которого не существует тайн ни в теле человеческом, ни в душе, он позволял себе некоторую фамильярность.
Я смотрела на него строго и одновременно нетерпеливо. Итальянец потянул паузу.
— Было плохо, но сейчас уже лучше. Думаю, сегодняшняя ночь пройдет спокойно.
Я прикрыла глаза. В присутствии горничной, да и мало ли каких ушей, я не могла позволить ему сказать больше. Будь мы одни, я бы выспросила все подробности. Но вынуждена молчать. Моя излишняя заинтересованность может быть опасна.
Липпо, без сомнения, это понимал.
— Я тут оставлю кое-какие лекарства — певуче произнес он, не уточняя для кого эти лекарства – И напишу рекомендации, как их принимать. Если действовать аккуратно и не нарушать предписаний, рецидива не будет. Во всяком случае, в ближайшее время.
Я метнула в его сторону взгляд.
— В ближайшее?
Липпо кивнул без всякой улыбки.
— Случай не простой. Болезнь запущена. К тому же лечение, применявшееся прежде, приносило скорее больше вреда, чем пользы. Слишком частые кровопускания, слишком много опия, а это истощает больного.
— Что же делать? – вырвалось у меня.
— Я могу остаться — осторожно предложил Липпо.
Увы, Анастази ответила решительным отказом. Клотильда не допустит чужого лекаря к своим тайнам. Она уже выразила недовольство и запретила давать ответы на какие бы то ни было вопросы.
Она любезно поблагодарила меня за участие и скупо упомянула о преданном слуге, который нуждался в помощи. Это объяснение оправдывает визит врача. Но если тот задержится, то истинный статус «преданного слуги» скрыть не удаться.
Тайный любовник. К тому же, на положении узника. В планы сестрицы не входило делиться со мной такими подробностями.
К вечеру того же дня Липпо уехал, шепнув на прощение, что рекомендовал больному утренние прогулки и даже выведал у здоровенного парня с белесыми ресницами, которому передавал лекарства, в какой части парка его господин предпочитает гулять. У развалин беседки.
Я выслушала с полным равнодушием. Это было искушение. Липпо, подобно демону — искусителю, бросил в постный суп праведника ножку индейки.
Я знала, что не должна его видеть, не должна с ним встречаться, знала, что подвергаю его опасности. Но соблазн был слишком велик. Это было приключение, настоящее, волнующее, без примесей.
Тут было все: тайна, опасность, преступление.
К тому же, Геро слишком отличался от всех мужчин, кого я знала прежде. В нем была тайна. А тайна всегда притягивает.
Как бы мне не хотелось выглядеть привлекательной в собственных глазах и оправдывать поступки вспыхнувшим чувством, главным мотивом был азарт. Я чувствовала себя вовлеченной в занимательную игру, в какую-то пьесу, вышедшую из-под пера Кальдерона или Лопе де Вега.
Я была действующим лицом этой пьесы, главным движителем сюжета. Я не могла устоять. И даже опасность, грозившая ему, воспринималась мной как некий театральный прием, позволяющий автору сделать представление еще более завораживающим.
Клотильда присутствовала за сценой, как тень предательски умерщвленного короля Дании, как зловещий черный дым, который будет струится сквозь мостки, вынуждая зрителей вскрикивать.
“All the world’s a stage, and all the men and women merely players…”
У Геро по моим представлениям тоже была роль. Так полагалось по сюжету.
Но Геро в пьесе не участвовал.
Он даже не знал, что это за пьеса. Для него Клотильда была отнюдь не бесплотной тенью, которая рассеется при первых лучах солнца, она была настоящей. И дочь его тоже была настоящей. И боль была настоящей.
Играть он не согласился. Я сделала попытку вычеркнуть его из списка персонажей. Когда попытка не удалась, ибо без него пьеса, да и сама жизнь, теряли смысл, я спустилась со сцены, чтобы из играющей стать живой.
Именно тогда я впервые отправилась к загородному замку сестры, чтобы увидеть Геро. Была зимняя ночь, и сама поездка была безумием, полетом сомнамбулы. Замеченный в окне силуэт мог принадлежать кому угодно.
Но я тешила себя надеждой, что это был он, что он тоже ждал меня и тайком вглядывался во тьму. Я не желала принимать аргументы рассудка: он не ждет меня, ибо я промелькнувший призрак, скорее опасность, чем награда.
Я слишком увлекалась поэзией и слишком часто посещала лондонский «Глобус».
«Встань у окна, убей луну соседством, она и так от зависти больна…»
Поиграем в Монтекки и Капулетти.
Я бывала в том парке и днем. К счастью, у меня хватило ума не гарцевать на глазах у прислуги. Я подъехала со стороны леса и видела издалека развалины беседки.
Потерявший листья дикий виноград был похож на рыбацкую сеть. Геро у беседки не было. Уже в Париже я размышляла о том, как послать ему весточку, как напомнить о себе. Трудность вставшей передо мной задачи только распаляла.
Тут были и азарт, и жажда приключений, и зов самолюбия. Были любовь и тревога.
Подозрение, что прежде всего я хочу одержать победу над Клотильдой и совратить ее любовника, я решительно загнала на задворки разума, но окончательно не уничтожила.
Обиду и зависть в небольших количествах бросают в огонь подобно пороху, чтобы раздразнить пламя.