— Тысяча чертей, как говаривал мой незабвенный батюшка. Вы в сотый раз задаете мне этот вопрос. Какого черта?! Вы знаете, зачем! Знаете. Я хотела увидеть его.
— Зачем?
Я возвела глаза к потолку.
— Повторяю, я надеялась его увидеть. Я хотела его увидеть. Если вы еще раз спросите «зачем», я брошу в вас этот светильник. Зачем женщине видеть понравившегося ей мужчину? Великая тайна! Неужели я вынуждена буду вам это объяснить? На мой взгляд, вы достаточно осведомленная женщина, чтобы понимать такие вещи. Что ещё вы хотите от меня услышать? В чем я должна признаться? Нет никаких других причин. Я всего лишь хотела его увидеть, убедиться, что он здоров. Как вы помните, во время нашей первой встречи с ним случился тяжелый приступ мигрени. Да, мой лекарь помог ему, но мигрень не тот враг, который отступает после первой же атаки. Я должна быть уверена, что подобных приступов с ним больше не случалось. Ведь не случалось?
Анастази кивнула.
— Не случалось, это правда. Однако, после вашей выходки…
У меня сразу прошла охота ее дразнить.
— Что с ним?
Глаза придворной дамы вспыхнули. Она смотрела на меня почти с ненавистью. И в то же время в ее глазах застыла боль, бессильная ярость и что-то еще, неразличимое. Будто угольная бездна на миг раскрыла свой зев, дохнула пламенем и вновь, как разверстая рана, срослась.
— Прежде чем совершать подвиги во имя сострадания — тихо начала она — вам бы следовало подумать о последствиях. Вам не приходилось слышать, что благие намерения ведут порой прямиком в ад? Можно сколько угодно распространяться о кристальной чистоте и небесной благости первоначальных мотивов, но следствие этих мотивов будет говорить об обратном. Легкомыслие и безрассудство в подобных случаях сродни преступлению. Вы полагаете, что совершаете благое дело, являете великодушие, рискуете жизнью, а на деле обрекаете невинную жертву на страдания. Хотите, я поведаю вам, как порезвилась ваша сестрица после этой вашей так называемой миссии милосердия?
Я чувствовала, как кровь, свертываясь, стекает к самому сердцу и там застывает вязкими, рваными хлопьями. Саднило в горле.
— Что с ним? – повторила я.
Голос сиплый, простуженный, будто голосовые связки распухли и толкались в моем горле, как два барана на мостках. Я сделала попытку сглотнуть. Но за языком тянулась только воспаленная сушь. Я испугалась.
Смысл сказанного внезапно открылся, словно отвалилась огромная стальная челюсть, открыв неприглядное гнилое нутро.
Анастази права. Я не думала о последствиях. Я была так уверена в себе, так сама собой восхищалась. Ах, как же вы умны, как изобретательны, ваше высочество, сиятельная княгиня! Как ловко вы все устроили!
Эта охота, ваши блуждания по лесу, нечаянная встреча, счастливый случай. Все соответствует плану. Никто ничего не заподозрит. Сестрице и в голову не придет…
Сестрица. Передо мной, из полутеней и масляных бликов соткался знакомый пугающий образ. Тонкие, безупречные черты, полуопущенные веки, холодный взгляд.
Взгляд пронзительный, умный. Красивый, жестокий рот кривится в усмешке. Клотильда подозрительна и проницательна. И ей как раз придет в голову.
Я в отчаянии закрыла лицо руками. Анастази, казалось, была очень довольная произведенным эффектом. Она даже пододвинула табурет к столу и села.
— Теперь вы понимаете? – чуть слышно спросила она. Не отнимая рук от лица, я кивнула — Ваша сестра, герцогиня Ангулемская, никогда не простит и не допустит покушения на свою собственность. Геро её собственность, её вещь, её любимая игрушка. А чтобы он сам об этом не забывал, она приказала его заклеймить. Как клеймят скот.
Теперь в горле уже что-то застряло, жесткое и с шипами.
— Полтора года назад он пытался бежать. Пытался не один раз. Когда его схватили и привезли обратно, то на левом плече, там, где преступникам по приговору суда выжигают цветок лилии, ему выжгли ее инициалы: КА. Это чтобы ни у кого не было сомнений, кому он принадлежит, и чтобы те, кто эти буквы увидит, знали, с кем имеют дело. У него с тех пор и начались эти приступы. Как будто железо обожгло не только тело, но и душу. Он другим стал, всякой надежды лишился. Живёт только ради дочери. Если он и дочь потеряет…
Я отняла руки от лица. Кожа на скулах, подбородке была онемевшей, умершей.
— Что же делать?
Я смотрела на свою собеседницу почти умоляюще.
— Что делать? Вы хотите, чтобы я пообещала вам отступиться? Уйти и оставить его там?
Анастази не ответила. Она смотрела на меня не то с досадой, не то с растерянностью. Её одолевали какие-то мысли, в ней шла борьба, звучали голоса, разные по тональности и тембру, раздавались противоположные по содержания приказы. У нее подергивались губы, а пальцы сжимались и разжимались.
— Я бы всё отдала, чтобы взять с вас подобное обещание — глухо произнесла она. – Я бы требовала от вас клятв, на святом Евангелии, на крови, вынудила бы вас дать письменное обязательство. Я заставила бы вас исчезнуть. Навсегда. Но… но я не могу.
Она почти шептала, с горечью и ненавистью. Потом вскинула голову.
— Не могу! – почти крикнула она. – Не знаю, кого я ненавижу больше, вас или вашу сестру. Как бы я хотела избавиться от вас обеих, уничтожить вас, сделать так, чтобы вы исчезли, обе, с вашим высокомерием, с вашим происхождением и с вашим богатством. Как бы я хотела освободить его от вас!
— Что же вам мешает? Вот она я, перед вами. Начните с меня.
— Я слишком многим обязана вашей сестре, жизнью и местью. Она позволила мне испить из чаши могущества, и теперь я им отравлена. Я ее порождение, ее создание, ее слуга. Я все равно буду служить ей. Ненавидеть и служить. А вы…
— Что я? Вы мне ничем не обязаны.
— Не обязана. И вы мне не нужны. Для меня вас не существует, вернее, вы есть, но как досадливое препятствие, как источник бедствий. Преодолеть это препятствие легко, но…
— Но?..
— Если это произойдет… — Анастази сделала над собой усилие и тоскливо произнесла – Если это произойдет, то я сделаю его еще более несчастным. А я не хочу, чтобы он был несчастен. Я хочу, чтобы он был счастливым. Он рожден для того, чтобы быть счастливым, он достоин счастья. Возможно, он единственный только его и достоин. А чтобы стать счастливым, ему… ему нужны вы.
Я оцепенела. У Анастази лицо исказилось, как от боли. Последние слова дались ей с трудом. Она тоже едва совладала с голосом и горлом. Издав не то всхлип, не то стон, она начала рыться в карманах.
Я отрешенно за ней наблюдала. Что она ищет? Нож? Пистолет? Я не верила в то, что нахожусь в крошечной комнатке, забитой книгами, и взирала на саму себя со стороны, из одного из углов, притаившись в спасительной недосягаемости.
Анастази, наконец, нашла то, что искала. Это был сложенный вчетверо лист той самой плотной флорентийской бумаги. Она бросила находку на стол и подтолкнула ко мне.
— Смотрите.
Я подумала, что это возможно письмо, которое написал Геро, и которое Анастази все же решилась мне передать. Дрожащими пальцами развернула.
Но это было не письмо. Это был рисунок. Портрет, схожий с тем, что я подобрала с ковра в его комнате. Подобрала из любопытства и стала невольной спасительницей. Когда Клотильда сожгла все его рисунки, найденные на столе, тот в моих руках остался единственным. Теперь передо мной был еще один рисунок, но это была не девочка. Это была я.
— Он прежде никого не рисовал, кроме дочери — мрачно заметила Анастази – А этот сжечь не успел. Или не хотел. Я успела найти и спрятать. Мне трудно было поверить, но пришлось. Взглянув на этот портрет, я все поняла. Он помнит вас. Он вас ждет, и он вас любит.
Лицо придворной дамы вновь исказилось. Я как зачарованная смотрела на свой портрет. Я видела себя словно в магическом зеркале, узнавала свое лицо в чертах разительно правдивых, безжалостных и в то же время чарующих.
Портрет говорил правду и одновременно лгал. Все недостатки, асимметричность, недосказанность – вот они с отчаянной прямотой, все, что мне не нравилось, что раздражало в собственном лице, но эти недостатки как-то удивительно красили и оживляли, придавали земную одушевленную трепетность женскому облику, в котором я узнавала и боялась себя.
Набросков было несколько, так же, как на пергаменте с портретом дочери. Он как будто хотел вдохнуть движение в неподвижный образ. Я не застыла в холодном en face, а последовательно перемещалась по шелковистой поверхности.
Вот я склонила голову, вот уже обернулась в три четверти, вот скрылась в полутемный профиль, почти отвернулась, нахмурилась, улыбнулась. Не доверяя зыбкой, неверной памяти, он пленил каждое движение с помощью карандаша и бумаги, уловил их в вечные, благоговейные сети, создавая собственную летопись радости.
Он не хотел меня забывать. Напротив, пытался увековечить. Анастази продолжала сверлить меня ненавидящим взглядом.
— Вы понимаете, что это значит? – шипела она.
Я не слышала. Я продолжала смотреть на рисунок и чувствовала себя так, будто все боги и богини с начала времен, в ореоле почитания и в саване забвения, все до единого благословили меня и назвали своей избранницей.
Придворная дама не умолкала.
— Это означает, что вы, ваше высочество, своим непрошенным вторжением, своим безрассудством и своей дерзостью, разбили ему сердце. Что вы, вдобавок ко всем обрушившемся на него несчастьям, присовокупили еще одно. Единственное, над чем ваша сестра не имела власти, было его сердце. Она не смогла ни покорить его, ни завладеть, но вы ее обошли. Вы завладели его сердцем и наложили на него цепи. Но сделали это ради забавы, от скуки, по прихоти, и продолжаете забавляться. Со временем он забыл бы вас, не терзался бы пустыми мечтами. Так нет, вы снова явились, соткались из тумана, как призрак. Поманили, потешились.
— Полагаю, оправдываться бесполезно. И доказывать, что явилась не потехи ради, не имеет смысла.
— А если не ради потехи, то зачем?
Я вздохнула.
— Круг замкнулся, и мы вернулись к началу. Опять тот же вопрос. Зачем? Зачем? Я люблю его! Вот зачем.
Анастази скривилась от презрения. Она смотрела на меня так, будто я заявила о своем кровном родстве с египетским царем.
— Такие как вы любить неспособны. У таких, как вы, знатных, богатых, обласканных судьбой, нет сердца. И души тоже нет. Вы признаете только власть. Вы горды и тщеславны. Вас толкает раненое самолюбие и жажда власти. Вы желаете досадить своей сестре, потому что вас привлекает опасность, трудность стоящей перед вами задачи. Будь Геро одним из тех, кто толпится в королевской приемной, вы бы и взглядом его не удостоили. Но он принадлежит другой женщине, более удачливой, именно поэтому он желанен для вас, ибо недосягаем. Это горячит вашу кровь, вызывает ваше любопытство. Вы прикрываете свой азарт погони красивыми словами и признанием в любви. Но в действительности вы ничего не чувствуете.
Мне было все равно, что она говорит. Какая-то доля правды присутствовала в её словах, но оскорбить меня она была не в силах. Потому что в моих руках был рисунок, обрывок шелковистой флорентийской бумаги, которой касались его руки.
В моих ладонях была его память, его душа, его признание. Я почти любила Анастази за то, что она позволила мне их коснуться. Она продолжала говорить, шипеть, фыркать, упрекать, обвинять, жаловаться, а я блаженно улыбалась и гладила рисунок, как маленькое живое существо.
— Я могу написать ему письмо? – спросила я посреди ее тирады.
Анастази поперхнулась. Она вдруг поняла, что все ею сказанное я не слышала, оно прошло мимо моего сознания.
— Так я напишу?
— Вы что же — изумилась она — намерены продолжать?
— Еще как намерена! Если прежде я сомневалась, то после этого — я помахала рисунком — я намерена и буду продолжать. Я не отступлюсь. Если понадобиться, я затею с сестрицей войну. Или устрою заговор. Или заплачу выкуп. Я люблю его, говорю вам. Люблю! И буду действовать, даже если вы по-прежнему будете полагать меня за лицемерку и обманщицу.
Анастази долго молчала. Масло в светильнике кончалось. Я подумала о своей мерзнущей на улице свите. Не забыл ли торговец купить им вина?
— На Рождество Клотильда уедет в Париж и останется там до Антоньева дня — сказала она как-то обреченно – Сразу после Рождества ей понадобится алиби.